39
3 сентября
В то же время, исключительный полюс «есть» торгового заключения – это точка перехода, посредством которого чужие деньги становятся своими, а свой товар становится чужим. Такой двойной переход организован как восьмерка, где свои деньги восходят в чужой товар, а свой товар нисходит в чужие деньги. Остовом этой восьмерки является крест, составленный вертикалью качества, поляризованной пределами Свой – Чужой, и горизонталью количества, поляризованной пределами Деньги – Товар. Центром всей системной координации выступает глагольная копула «есть» как по преимуществу позиция «Я-есть», чьим историческим прецедентом стало Моисеево наименование Бога как «Я есмь Сущий». Логическая закономерность, структурируя диалог как умозаключение, детерминирует такой его результат, в котором неопределенное благодатное общее чувство, тот самый «common sense» претерпевает фундаментальную деформацию. По мистическим предположению и предустановленности этим common sense является чувство любви, заключенного в неопределенный, нераспределенный круг, в котором нет ни качественного различия своего и чужого, ни количественного различия денег и товара. Это предположение ведет к следующему: а не является ли диалог первичной сценой всего человеческого бытия, начинающегося, например, с неудачи коммуникации Адама и Евы, чье благое начало обернулось немилосердной развязкой, опрокинувшейся на всю человеческую историю? И отсюда вся она представляет непрерывный диалог, два контрастных итога которого – благодатный и закономерный – указывают на то, что в их сотворениях участвуют, как минимум, двое. Такой контраст открывает просвет для мысли о чём-то отличном от того, что вместо, того чтобы соединять, только разъединяет и стравливает. Но мыслится просвет этого различия от Закона на месте самого Закона.
Итак, в закономерном диалоге изначальное общее чувство расщепляется на меру большой посылки и меру посылки малой. Торговая сцена выявляет, что большая посылка как товарная определяет зримую сторону торга. Собственно, товарная посылка предъявляет товар, по расхожему выражению, лицом. Товарная посылка – это выявление общего чувства в наличности его товарного Показа. Напротив, малая или ценовая посылка умозрительно синтезирует сторону цены, чье назначение осуществляется как сказ, Говор. Малая посылка – это сгущение общего чувства в ценовой, оценивающий Говор. Товарный Показ и ценовой Говор – контрастные полюса-половины расщепленного общего чувства изначальной любви. Каждый из этих полюсов равно притязают на обладание разделяющей их границы, фиксируемой в неделимой позиции Я-есть. В математическом отношении полюс Я-есть выражает центральное место уравнения, знак преимущественного равенства. Его преимущественность устанавливается не сама по себе, а с той или иной стороны, или со стороны товара, или со стороны цены. То есть, центр тяжести диалога, в т.ч. и торгового, в высшей степени сложен, содержа кучу диффузий оппозиций: равенство-неравенство, определенность-неопределенность, свойственность-отчужденность и т.д. Оппозиционная дифузионность центрального полюса, прежде всего, заключена в самой связи дающего место имени «я» и глагола «есть», которые в одно время нераздельны и неслиянны. Связь Я и Есть носит в высшей степени странный характер. Во-первых, эта странность относится к синтетической природе Я-есть. Главным авторитетом по определению такого синтеза, безусловно, был и остается Иммануил Кант, чей вердикт однозначен: Я-есть – это продукт синтетического суждения априори. Второй странный момент синтетического образования Я-есть обнаруживается в том, что оно имеет исключительно воображаемый характер. Воображение от всего остального отличает его независимость от законов – природных и логических, его «беззаконная игра», как пишет один русский автор, словом, его произвольность. Такую произвольность мы называем желанием. Таким образом, Я-есть – это желанный синтез. В этой паре желание и синтез абсолютно равноправны. Поэтому Я-есть – это образование, в котором синтез логически синтезирует желание, а желание этически желает синтез. Но что обосновывает и мотивирует желание и синтез Я-есть? В отношении чего случаются этическое желание и логический синтез Я-есть? Ответ очевиден: конечно, только в отношении другого. Я-есть нацелено на перевешивание другого как Ты-несть. Но на онтологическом уровне Я-есть – это «Несть часть», а Ты-несть – это как раз «Целое есть». Ты это то, что гарантирует и целостность, и существование. Потому что «Целое есть» – это сама Душа, которая в своей целостности и бытийности контрастна самому Я в его частности и небытйности. Таким образом, Я-есть учреждает себя на месте вытесняемой, редуцируемой Души, что здесь же несть. Я-есть, желанно синтезируясь, на самом деле перевешивает не другого в его чуждой телесности и какой бы то ни было явленности, но Душу.
Итак, Я-есть, есть Я там, где нет Души, Душа несть. Когда Я-есть встречает другого, оно встречается со своей Душой. Экзистенциальными феноменами случающейся встречи, например, являются волнение, тревога, страх. Очевидно, полюсом горизонта возникающих минорных переживаний оказывается смерть, предельно значимая только для тела. В отсчете от такого полюса страх смерти становится содержанием всего фона кона и сцены встречи как диалога, инициированного с тем, что бы поделить бытие, то самое «место под солнцем». Каким-то образом диалог так определяет «место встречи», что сразу оказывается довольно тесным «местом под солнцем». Но что это за мера диалога? И что умаляет меру диалога двух его участников до того состояния, в котором он нуждается в делении? Прежде всего, мера диалога – это то, что приобщает двух диалогистов, двух говорящих, помещает их в то общее место, где они, так или иначе, переживают общность, а если повезет, то и любовь. В конце концов, сам язык называет ситуацию совместного словоупотребления общением. Значит, диалог приобщает двух говорящих к чему-то общему и к чему-то одному. Это общее Одно называется по разному: общий язык, согласие, договор. Собирая, синтезируя, определяя общее, диалог в то же самое время делит изначальную неопределенность общего чувства в его мистическом содержании «предустановленной гармонии». В религиозном смысле, например, два собеседника делят Бога, в которого равноисходно и равноправно верят. Да, сила религиозной общности, религиозного единомыслия, собственно, единоверия безмерна. Но поскольку каждый верящий в Бога в равной степени получает право на употребление имени Бога, каждый может переживать ревностное подозрение к употреблению этого имени со стороны другого. «А адекватно ли употребление данного имени другим? А в точности ли другим под ним подразумевается то, что в нём содержится? И не является ли его использование другим корыстным, ищущим выгод лицемерием?» На все эти вопросы отвечает опять же только сама вера, бытующая из той гармонии, что предустановлена до всякого диалога. Но диалог уже затеялся и идет. Поэтому в додиалогичность путь заказан. И значит, и мы остаемся в пределах его однажды случившегося кона. Например, по тем мистическим мотивам, что весь язык и основанная на нём коммуникация – это всё-таки Божеское дело, по мотиву веры в то, что весь язык инициирован Именем Бога. И эта вера превозмогает иной лингвистический скепсис, на котором настаивает, например, исихастский идеал, предлагая замолчать и предоставить язык ему самому.
Таким образом, мы остаемся в пределах диалога. А пределы эти образованы логикой. И диалог как главная сцена коммуникации структурирован как умозаключение. И в пределах, где вера не является ключевым мотивом словоупотребления в виде, например, вера на слово, диалог носит характер доказательного спора, торга, на кону которого торгуется неопределенное, но реальное «положение вещей». До этого уже было высказано положение, что в центре диалогической сцены неизменно пребывает позиция Я-есть. Она есть и причина, и цель всего трёхэтапного генезиса повсеместного и исторически длящегося человеческого диалога. Я-есть – это то, что этически желают и логически синтезируют. Желанный синтез Я-есть вытесняет сквозь себя Душу, единую для собеседников. Синтезируемое к центру, центростремительное Я-есть, при-чиняя, под-чиняет центробежную округу Души-несть. Я-есть желанно синтезируется из двух полюсов – этического и логического. Этическому соответствует «Я». Логическому – «есть». Этическое отвечает Небу. Логическое – Земле. Я – это какое-никакое небесное Имя. Есть – это земной Глагол. То есть, в диалоге, где встречаются именное, этическое Я и глагольное, логическое Есть, встречаются Небо и Земля. Говоря о логическом и этическом, следует упомянуть эстетическое. Триединство этих онтологических сущностей восходит к треугольнику вечных ценностей Красоты – Истины – Блага, осмысленного и образованного Платоном в «Филебе». И именно инициатива Платона, предлагающего мыслить это триединство в неразрывной связи, получает тотальную оформленность в триадичной онтологии неоплатоников Порфирия, Плотина, Прокла, а та в свою очередь пресуществляется в христианскую онтологию Святой Троицы. От Платона через неоплатоников к христианству божественное Бытие удерживает тройственность своего вечного Логоса, мистическая мера которого мыслится только благодатной верой, всячески избегая закономерного знания. Но парадоксальным и пародийным образом порядок логически оформляемого знания несвободен от этой тройственности, бесконечно её воспроизводя на каждом из трёх уровней своего строя – или I) в тройственной структуре Понятия как 1) количественной принадлежности, 2) качественного свойства и 3) отношения, или II) в трёхсоставности Суждения как единства 1) количественного предиката, 2) качественного субъекта и 3)соотносящей копулы, или, наконец, в III) трёхэтапности генезиса Умозаключения от 1) количественной большой посылки через 2) качественную малую посылку к 3) самому выводу. Вся тройственная конструкция логики демонстрирует опрометчивый, дерзкий генезис незыблемого благодатного Логоса в разумно-телесных недрах человеческого существа по мотивам обнаружения некоего неопределенного нечто, которое можно обозначить как древнее Я, пра-Я. Логическую форму Я определяют параметры гегелевского Понятия.
Сначала, внедряясь в существо благодатного Имени, Понятие рассыпает его на три полюса – количественной принадлежности, качественного свойства и пограничного отношения. Отсюда количественная принадлежность понятия определяет реальную сферу наличной Красоты, качественное свойство понятия оформляет идеальную сферу умозрительной Истины, пограничное отношение понятия ограничивает сферу практического Блага. По итогам этого расслоения происходит формальное связывание всех трёх полюсов в триединство суждения, в котором количественная сторона понятия как предиката, удерживающего принадлежность к «красивой» реальности, связывается с качественной стороной понятия как субъекта, удерживающего свойство «истинной» идеальности, посредством кромки пограничной стороны понятия как копулы, что удерживает практическую сферу «блага». Вся связанность суждения обретает вид: «имеющий своим свойством истину Субъект благостно соотносящимся образом Есть принадлежный красоте Предикат». Наконец, после такой горизонтальной расстановки акцентов дело логического генезиса доходит до выстраивания вертикальной иерархии по уровням умозаключения от низшей ступени через среднюю к высшей ступени. Низшей оказывается ступень предикатной принадлежности к «красивой» реальности, полагаемой большой посылкой. Средней выступает ступень субъектного свойства «истинной» идеальности, полагаемого малой посылкой. И высшей ступенью является пограничность копулы «благой» связи, выводимой самим умозаключением. (Этот иерархический генезис, например, проделывает восходящая к Благу душа Платона в «Пире»). В таком умозаключении небытное, сокрытое в почти недоступной глубине пра-Я получает доступ к человеческой яви и однажды во всем демоническом блеске своей явленности громогласно заявляет «Я есть». И что единственно воплощает такое Я, так это непроходимую баррикаду очевидного Закона между истинным Небом и прекрасной Землей взамен Благодати их мистической взвеси. Образом такого Закона оказывается сама кромка пограничности, таинственное кольцо, вырезающее, обрезающее центр разрыва Неба и Земли. Учреждаемый таким пограничным кольцом, тором смысл постулируется в ключевом для всякой закономерности принципе необратимости, который непреложен, например, в том, что «закон обратной силы не имеет». Из-за того, что имеет место необратимость, Закон как таковой в противовес всякой мистической цикличности настаивает на рациональном порядке необратимой направленной линейности, например, хода времени, которое, как мы хорошо понимаем, обратно течь не может.
В логическом плане эпицентральной формой необратимости выступает необратимость логического вывода. Школьная логика разъясняет нам то, что, если субъект и предикат в большой и малой посылках, так или иначе, способны поменяться местами, собственно, обратиться, то субъект и предикат вывода никоим образом необратимы друг в друга. Дело в том, что, как показывает онтологический квадрат, если мерой большой посылки является или общеутвердительное суждение в случае, где субъект подчинен предикату, или частноутвердительное суждение в обоих случаях, где субъект или пересекается с предикатом, или подчиняет предикат, а мерой малой посылки оказывается общеотрицательное суждение с равноправной, но отрицательной распределенностью субъекта и предиката, вследствие которой они без всякого ущерба меняются местами, то мерой вывода становится частнотрицательное суждение, в котором, как излагает любой учебник логики, обращение невозможно. То есть, необратимость частноотрицательного суждения как меры логического вывода – это эпифеномен законнической необратимости как таковой. Всякая необратимость Закона как такового берет исток из частноотрицательного суждения как меры логического вывода. Онтологическим смыслом логического вывода как такового является подчинение предиката субъекту. Властный характер такого подчинения чисто логически характеризуется абсолютным контрастом распределенности субъекта вывода и нераспределенности предиката вывода. Собственно, законническая необратимость в этом чисто логическом случае сводится к необратимости предикатной нераспределенности в субъектную распределенность. Субъект оценивает свою распределенность в некое абсолютное достоинство, по логическому сравнению с которой нераспределенность предиката вменяется в абсолютный недостаток. И на этом тотальном основании недостаток нераспределенности никоим образом не может обратиться в достоинство распределенности предиката. То есть, собственно, предикат не способен обратиться в субъект. Феноменом этой неспособности является то, что, если субъектное достоинство способно обрушиться в предикатный недостаток, то вот предикатный недостаток никоим образом не способен восстановиться в субъектное достоинство. Необратимость недостатка предикатной нераспределенности в достоинство субъектной распределенности задает порядок необратимости Закона. И задает её в пику обратимости Благодати, для которой «нет ничего невозможного».
40
12 июля
- Да, это главный вопрос! То есть, спрашивается, где Благодать впадает в обморок Закона. Несомненно, прежде всего, в мысли. Мысль – это тот рычаг, что позволяет перевернуть и опрокинуть небо Благодати. Но это не всякая мысль. Такая мысль – это рефлексия, зеркальная мысль о Себе, относительной которой круг Благодати сворачивается в петлю закона. Ведь что такое Я? Я – это только мысль! Я являюсь Я только для себя и в себе. И нигде кроме, как в моей мысли, этого Я нет! Вот здесь можно вспомнить о принципиальной противоречивости функции Закона. Одной рукой он соблазняет, и тем, что проводит границу, подталкивает к её преступлению с тем, что бы другой рукой вменить это нарушение границы в «злую» виновность греховности. Единственным объектом воздействия Закона, очевидно, является Благодать, и уж тем виновата Благодать перед Законом, что хочется Закону кушать.
- Значит, всё дело в физиологии человеческой потребности? – Удрученно спросила я.
- Не совсем. Потребность – это только опорная точка Закона. Н о не рычаг. Рычагом является субъективное, произвольное желание как желание Себя. Закон есть потому, что я хочу и я хочу его. Закон центрирован и образован желанием…
- О, Боже! Недавно об этом говорил Скайворд. Может быть, вы тайно являетесь его консультантом?! – Изумленно спросила я.
- Ты что?! – Удивился Берклитц. – Что за паранойя? Ты бы об этом знала. Я никакого отношения к этому не имею. У меня к этим политическим играм совершенно не лежит душа. Суета суетствий и томление духа… М-да. Так вот о желании. Что такое желание? Желание – это вектор выгодного различия от реальности, смертоносной с точки зрения субъекта. Выгода, выгодность – это ключевой мотив целеполагания со стороны страшащегося смерти субъекта. Я читал тут одного австрийского экономиста Ойгена фон Бём-Баверка. Я думаю, в определении экономической мотивации субъективности он дошёл до максимального предела. Несомненно, Бём-Баверк – выдающийся теоретик. Жаль, что это имя забыто. Анализируя мотивы экономического поведения одного гипотетического крестьянина, он последовательно замыкает цепь его экономических поступков на том последнем жесте, что страхует и спасает этого крестьянина от голодной смерти. Экономический мотив выгадывания заключается в полагании минимального отличия от состояния смерти: выгода – это минимальное различие от смерти. Бём-Баверк обнаруживает ничто иное как саму точку отсчета экономической, а с ней и всей жизненной мотивации субъекта в виде смерти.
- Ну, что – разумно. Я с ним согласна. Никто, будучи в здравом уме, не ищет своей смерти.
- Да, разумно. Но вопрос – что такое смерть? Как этот крестьянин, а с ним теоретик Бём-Баверк переживает смерть? Как вообще можно что-то отсчитывать и отличать от того, что должно находиться в прошлом, но находиться в будущем и еще не наступило?
- Не знаю. Никак. – Согласилась я со скепсисом Берклитца.
- Никак. Потому что смерти нет. Но вот что есть – так это бессмертие души, которое всегда здесь и сейчас, а не там и потом. И вот вопреки своей отрицающей всякую мистику рациональности Бём-Баверк невольно обнаруживает действительную опорную точку полагания выгоды. И на самом деле выгода – это минимальное отличие не от смерти, но от бессмертия души. Выгода – это различие моего закономерного Я-тела от моей благодатной Ты-души. И там, где выгадывает мое смертное Я-тело, ущерб терпит моя бессмертная Ты-душа.
- Ого! Значит, спасать душу – это делать что-то невыгодное для себя и выгодное для другого?
- Нет. Вспомним снова Павла: «Никто не ищи своего, но каждый пользы другого». «Своё» - это и есть выгода. Её полной противоположностью является «польза». Павел контрастно разводит выгоду и пользу. Выгода – это закономерное превосходство, превышение, ажио потребительского удовольствия Я-тела над производительным страданием Ты-души. Как и говорит, например, идеолог либерализма Бентам. То есть, выгода – это дисбаланс. А польза – это благодатный баланс, равновесие Я-тела и Ты-души. Заметь, Мэри, речь не идет о другом противоположном превышении души над телом, но только о балансе. Разница в том, что когда я ищу выгоду как выгоду для Я-тела, я наношу двойной ущерб, как в отношении своей Ты-души, так и в отношении Я-тела другого, поскольку моя прибыль – это обязательно чей-то ущерб. Но когда я ищу пользу для другого Я-тела, я совершаю двойное добро – для Я-тела другого, и для своей Ты-души. То есть, природа благодатной полезности такова, что, делая добро для другого, я обязательно делаю его и для себя. Природа добра в его взаимной полезности. Не может подлинное добро для другого одновременно быть злом для меня. Иначе с этим добром что-то не так…
Берклитц замолчал и с улыбкой вновь заговорил:
- М-да. Что-то мы, кажется, в какоё-то примитивное морализаторство впали. Ницше на нас нет. Хе-хе! Добро, зло. Что это?! Для Ницше они вообще не существовали. Он считал, что истина «по ту сторону добра и зла»…
- Да нет, профессор. Это же такая структурная этика…
- Да, верно, и эта этика позволяет нам уточнить трансцендентальную структуру субъективности. И выстраивается следующий примитивнейший механизм, в котором имеется 1) рычаг, 2) точка опоры и 3) груз. Рычаг – это рефлексивная мысль о Себе, это мысленное желание Себя взамен Бога и есть грех. Опорная точка – это тело, собственно, Закон, в том числе, как закон смертности. А груз – это сам мир, данный по небесной Благодати, Небо, Бог, Душа. Все три элемента учитываются гением апостола Павла, говорящего в Послании к римлянам: «Жало же смерти – грех; а сила греха – закон» (1 Кор 15:56). Мысленное, умозрительное жало греховной Я-смерти, упираясь в законную силу земного смертного тела, присваивает и оборачивает небесную благодать Ты-души в свою собственную выгоду. Я-тело получает выгоду ровно в том месте, где ущерб терпит моя Ты-душа. Понятно, чем длинней и выше рычаг Я, то есть, чем оно наглей в своей смертоносности, тем больше оборачиваемой им из Благодати выгоды. Я не хочу быть двусмысленным и прямо даю понять, к чему еще относится фаллическая длина и высота Я.
- И то, к чему относится такая длина и высота, выражает всю фаллическо-рычажную суть Я?
- Конечно. Итак. Смертоносное Я рычагом своей воображаемой, умозрительной, «выдвинутой в Ничто» ценности-сущности, используя в качестве точки опоры закономерно смертное тело, что олицетворяет собой всю Землю наличного существования, переворачивает благодатно бессмертную душу как Небо, Бытие, превращая его в свою собственную выгоду, прибыль, избыток. Ясно, что всё дело в этом таинственном переводе, опосредовании бессмертного взаимополезного баланса Бытия в выгодный дисбаланс исключительного и «богоподобного» превосходства смертного и смертоносного Я-тела над другим, над другими, над всем миром как меры Ты-души. Общая формула получения выгоды сводится к разнице: «небесная Ты-душа – земное Я-тело = Выгода», или «бессмертное Небо – смертная Земля = Я». То есть, по итогам такого переключения происходит выведение нечто в объект, объективация. Таким образом конструированный механизм разверзает пропасть с полярными субъектом и объектом оценивания.
- Профессор, я это понимаю, уже понимаю. Но разве возможна альтернатива такому объектному отношению к миру?
Берклитц помолчал, потом с любопытством взглянул мне в глаза и почти лукаво спросил:
- Скажи, Мэри, а тебе этот рычажный механизм ничего не напоминает – чего-то из сферы языка?
Я задумалась, потом чуть ли не вскрикнула:
- Напоминает! Суждение!
- Точно. Вот она задача суждения: превзойти, перевесить вертикальным рычагом Я в качестве подлежащего субъекта суждения горизонтальный груз мира как только сказуемый предикат. То есть в суждении имеет место превозмогание именного Ты-предиката мира понятийным Я-субъектом. То есть, обратим внимание на то, что суждение осуществляет двойное подчинение. Во-первых, суждение обращает именную сторону бытия в ценовой субъект. Во-вторых, оно же обращает лицевую сторону бытия в товарный объект. Тем самым суждение образует двойную выгоду – выгоду сгущения субъектного критерия оценивающего качества и выгоду объектного смещения вещи мира в товарное количество. Обе выгодности случаются за счет расщепления того, что выражено логической связкой «есть», что и оказывается опорной точкой рычага-субъекта суждения в отношении мирового объекта. Суждение разрывает онтологическое содержание «есть» в полярность оценивающего Я-субъекта и оцениваемого Ты-предиката. Условием суждения выступает мотив вымогания выгоды как дисбалансового превосходства рычага-плеча Я-субъекта над грузом Ты-предиката. И снова мы вспоминаем Моисеев тезис, где «Я» - это субъектная Цена, а «Сущее» - оцениваемый объектный Товар. Вымогаемое суждением превосходство субъектной Я-цены над Ты-товаром причиняет зависимость Ты-души от Я-тела. Суждение любой ценой добивается власти закономерного Субъекта над благодатным Предикатом, доминирования смертного Я-тела над бессмертной Ты-душой, и в итоге, господства Смерти над Бессмертием. И, уж, конечно, проект по дисбалансовому подчинению Ты-бессмертия Я-смерти может быть только по-дурному бесконечным, ибо не способна конечная смертная Часть как Я-часть быть больше, лучшее, сильней самого бескрайнего бессмертного Целого как Ты-целостности. Математически это можно выразить формулой: Бессмертие – Смерть = Я. Суждение – это полагание разницы. Математической функцией суждения является отрицательность, негативность исключающего вычитания смертного Я из бессмертного мира. И можно было бы допустить безальтернативность суждения как сути человеческой коммуникации, если бы не было самого грамматического факта существования предложения, и того, что смыслом предложения является не вычитание, а сложение как положительность включающего прибавления себя к миру. И если суждение отрицательно вычитает моё Я из мира, то предложение положительно включает меня в мир, где я из дисбаланса доминирования над объектным миром вхожу в баланс с миром. Суждение, фиксируя конечный центр как Я, отрицает бессмертный мир. Предложение полностью растворяет центральный полюс моего смертного Я-тела, отпуская, высвобождая мою Ты-душу на все четыре стороны бессмертного мира. Нацеленное на выгоду суждение производит исключение из бессмертного небесного мира смертного земного Я, возникающего в центровом перекрестье вертикали небесной цены и горизонтали земного товара. Но ищущее пользы предложение вновь и вновь растворяет смертное Я в горизонте мирового Ты-бессмертья.
- И смысл жизни заключается в растворении центрального земного местоимения Я-смерти в небесной периферии Ты-бессмертия? – С некоторым скепсисом уточнила я.
- Что?! Ничего оригинального?! Не воодушевляет?!
- Ну, почему? Воодушевляет. – Признала я. – Но это потому, что Вы это говорите. И по отношению к Вам мне легко всё это переживать. Но стоит мне поставить на Ваше место другого, всё рушится. И еще. Всё, что вы говорите, предполагает какие-то невероятные усилия…
- А тебе надо сразу? Ты куда-то торопишься?
- Нет.
- У тебя же вся жизнь впереди. Вот и иди спокойно вперёд… Ладно. Я всё же хочу, наконец, вернуться к тому, с чего начал. В сущности, всё, что было сказано, только преамбула…
- Ничего себе преамбула!
- Да уж. Похоже, что слово окажется намного короче предисловия… Итак. Вначале речь шла о власти. Так? И теперь мы можем однозначно утверждать, что власть обладает двумя природами – небесной и земной. А следом утверждается, что эти две природы власти – благодатная и законническая – должны пребывать и, собственно, пребывают в контрасте, гармонизация которого составляет, не побоюсь сказать, суть всей человеческой истории. И история позволит нам конкретизировать эту нашу теорию обращением к конкретным именам. Сам первым именем будет, конечно, имя Моисея… Ну, что?! С ним всё уже ясно. Моисей немилосердно смешал два порядка власти, смешал Небо и Землю. Но при этом создал демократическую процедуру, по которой стал первым правителем, избранным по закону, хотя бы и собственного изобретения. Эта же демократическая процедура стала отправной точкой разделения властей. Практико-исполнительная власть была представлена фигурой царя-этнарха, теоретико-законодательная власть – синедрионом, собранием левитов-священников, этим, по сути, прообразом парламента. Теперь обратимся к язычеству. Здесь также на самой заре человечества мы видим гармоничную контрастность жреца, этого доверенного представителя воли небожителей и земного вождя. Впоследствии полномочия небесного властительства переходят от жреца к мудрецу. Одним из таких мудрецов оказывается Сократ, чьи теоретические инициативы серьезно раздражали стратега Алкивиада. Чем всё закончилось, мы помним. Далее следует еще одна пара – философ Платон и сиракузский тиран Дионисий, которому первый предлагал воплотить своё идеальное государство. И снова неудача. Затем великий теоретик Аристотель и его не менее великий ученик и практик – Александр Македонский. Здесь стоит остановиться. Неудача Платона и удача Аристотеля характерным образом контрастны. Неудача Платона, который теоретически обосновал государство на принципе Блага и попытался претворить её на практике сиракузской тирании, предстает как удача в высшей степени. Такой проигрыш стоит многих побед, ничтожных в своей исторической ценности. Этот проигрыш проясняет факт того, что Благо, то есть, небесная Благодать – это вещь, никоим образом не поддающаяся какой-либо политической институализации. И это главный вывод из опыта политической деятельности великого философа. Благо не потому не институализируется, что не может, а потому, что ему это не надо. Государство – это Закон, а значит Земля. И Благу как Небу в его абсолютной самодостаточности не надо смешиваться с Землей закономерного государства. И в этом смысле абсолютно понятна удача Аристотеля, учредившего политию не на принципе благодатного Дара, но на принципе закономерного Обмена, итогом которого становится общественно-договорное государство как республика, «вещь публичная». Аристотель, центрируя космос неподвижным перводвижителем земной Субстанции, выводит государство как ее проекцию. Несколько позже мы понимаем, что подразумевал под субстанцией Аристотель – это само человеческое Я, то самое Я-тело. Государство – это полюс коллективного Я-тела, проживающего на данной территории народа. То есть, в максимальной степени государственная структура – это только закономерный полюс Я-тела всего народа. И по ту сторону от коллективного Я-тела обязательно остается еще благодатная Ты-душа народа. Народная Ты-душа – это, конечно, отчасти эфемерный дух народа, гегелевский Volksgeist. И дух народа есть конкретный национальный бог, в том смысле, в каком каждый народ есть бог. И такой бог, не нуждаясь в демократическом порядке признания своих политических полномочий, правит своим народом, да, по собственному, но священному произволу. Народный бог к вящему неудовольствию рациональной демократии – тиран. Но в его благодатной тирании, по крайней мере, справедливости больше, чем в деятельности самых продвинутых руководителей государства. По причине его максимальной коллективности, и просто потому, что благодатное Небо находится сверху над закономерной Землей…