Кто роет землю надо мной?
Томас Гарди
Пусть хлещет, жжет меня страданий круговерть!
Я только сна боюсь. Он так похож на смерть.
Мария фон Эбнер-Эшенбах
Это можно было принять за сон — пугающе реалистичный, болезненный — такой, от которого просыпаются с тяжелой головой, ломотой в спине и влажными от пота простынями. И даже более того — хотелось верить в то, что происходящее всего лишь сон.
Триединая отчетливо слышала это слепое желание, ощущала его кожей, вдыхала его запах, напоминающий жженый мех. Как будто волка, охотящегося на овец, подстерегли пастухи, и один из них меткой рукой запустил в хищника пылающую головню. Яростно и бездумно зверь кидается в чащу, ища там спасения — так и это убогое существо тянется к пустой надежде, и верит — верит отчаянно и глупо — все это сон. Всего лишь сон.
Триединая улыбается, но та — другая — чьими глазами она сейчас видит, чьим обонянием ощущает запах подпаленного меха и сырой земли, может лишь молча лежать, сияя мягкой белизной лица в тесном мраке.
Тело ее безжизненно, неподвижно, почти забыто возлюбленным, соперницей, родичами и всякой живой тварью. Никому не нужное, оно лишено внутреннего светоча, и вскоре память о нем навсегда сотрется с полотна судьбы, ибо сама нить жизни уже перерезана. Осталось лишь аккуратно вынуть ее из общего покрова - так, чтобы не повредить чужой узор.
Триединая однажды видела, как это делается. Ее уверяли, что это сложно и хлопотно, но ловкие костлявые пальцы мойр оказались на деле такими быстрыми, что даже богиня почувствовала страх. Всего несколько молниеносных, как перун Зевса, движений — и конец. Ты забыт, уничтожен, стерт из памяти всего живущего, словно бы тебя и не существовало. Но можно увидеть и иное — перерезанные нити никуда не деваются. Выпачканные в земле, они разбросаны по жилищу мойр, а к их распушенным частичкам прилипают нечистоты. Тогда-то богиня и решила разделить со старухами-ткачихами их работу — конечно, не без пользы для себя. Миру и богам нет никакого проку от лишенного души гнилья, чьи шаги даже не нарушают покрова земли, ибо следы их заведомо стерты. Когда они собираются вместе, меж ними всегда тишина, когда одиноки — стоят, как истуканы и сверлят белесыми глазами тьму. Гончие не лают на них, и забавляется только Эмпуса, щипля и всячески терзая ледяную плоть.
Но вот, что открылось Триединой. Стоит лишь мертвым заслышать рог, услыхать вой черных сук, унюхать запах осенней сырости и невинно убиенной плоти, как какая-то искра просыпается в их глазах. Устрашающе медленно они садятся на лошадей — живых, горячих, черных, как кровь ламии. И это распаляет их еще больше. Близость к сокращающимся мышцам и энергии, словно возвращает им душу и разум. Вскидывая головы, они пробуждаются ото сна и вглядываются в дорогу, а Триединая, читая в сердцах, чувствует холодную дикую ярость, текущую по ссохшимся венам.
Тогда довольно одного слова, чтобы все разом прянули, как будто тела их соединены им же принадлежащими обрывками нитей. Гневный смех раздается из порванных глоток, клокочет кровь на срубе шей, дергаются отрубленные конечности. Но есть и иные — хотя, если вглядеться, они еще страшнее. Сверкающие белизной, с неподвижным взглядом, с виду невредимые и прекрасные. Среди них много женщин — почти все женщины. Триединой они нравятся больше. Пусти одну такую лунную красавицу в поле, на белоснежном тихом жеребце, и она приведет за собой десятки душ — всех, кого встретит. Но мужчины тоже есть. Высокие, статные, с глубоким низким голосом и широкими плечами. Но они реже приносят добычу. Молодых девушек берегут много зорче.
Потому-то сегодня Триединая и здесь. Ночная охота еще впереди, но свиту нужно обновить. Сначала, придя на место, она не нашла никого подходящего, и только собравшись уходить, вдруг учуяла. Запах страха, непонимания и надежды на то, что все кругом лишь сон.
Рукой не шевельнуть и вздохнуть не получается, но глаза — они видят, как и память — хранит. Неделю накануне стояла удушливая невыносимая жара, а в прошлую пятницу они ходили в оперу — слушать Вагнера. Михаэль был таким невыносимым. Постоянно ныл, как ему не хочется возвращаться в школу, как ему надоела эта «натурально непереносимая необходимость взрослеть», и почему это Ханне можно не поступать в университет, а ему никак нельзя не поступить. В целом, все ведь было превосходно, и давно ждущая своего часа «Венера в мехах» грела душу, и Ханна все предвкушала момент, когда они с Кларой, от которой она и получила этот запретный плод, смогут во всех подробностях ее обсудить… И вдруг этот незваный кошмар. Поначалу Ханна терпеливо ждала, пока все закончится, хотя ей и было непривычно — подобное ей никогда не снилось. Обычно это были преследования, когда она бежала по темным коридорам, ища спасения и не находя его. В последний момент она всегда просыпалась. Но теперь паника нарастала и становилась липкой, как пальцы после мороженого, но глупый кошмар все никак не отступал. Ханне вспомнилась поездка во Франкфурт. Еще тогда, когда Михаэль только собирался отправиться в школу, а она сама обучалась с английской гувернанткой, с диким именем Корделия — как в пьесе Шекспира. Сама Корделия считала свое имя ничем не примечательным и всегда раздражалась, когда Ханна принималась помногу раз твердить: «Корделия-Корделия-Корделия» — и так бесконечно. А Ханне нравилось это гордое имя, подходящее какой-нибудь храброй валькирии. И пусть значило оно «сердечная», а в сокращении и вовсе превращалось в имя безвольной, похищенной Гадесом древнегреческой богини, но на слух оно чрезвычайно будоражило воображение. Поэтому, когда во Франкфурте на Гроссер-Хиршграбен они увидели картину, Ханна сразу же поняла, кому она подарит это имя.
Женщина на полотне казалась бесповоротно мертвой, хотя, как шепнул им отец, она всего лишь спала, и ей снился дурной сон. Тогда Ханна спросила, почему-то, что видит во сне эта женщина, лицом похожая на античную статую, находится на картине? Почему безобразное существо сидит у нее на груди, а странный конь высунул голову из-за полога кровати и глядит на них обоих белесым бесовским взглядом? Ведь то, что мы видимо во сне, происходит только у нас в голове — больше этого никто не может видеть, так?
Задумавшись, отец вынужден был согласиться с Ханной. С точки зрения материалистического подхода, его дочь была абсолютно права.
— Тогда она точно мертва, — убежденно сказала Ханна, и с жалостью вгляделась в бледный лик, испещренный тонкими потрескавшимися линиями. — А это — бесы. Они хотят забрать ее в Ад?
— Если бы здесь была твоя матушка, она бы ответила, что - да, ибо эта леди, очевидно, вела себя при жизни абсолютно недопустимо, как ты… — отец лукаво взглянул на нее, — … как ты ни в коем случае не должна вести. Но я — как человек ученый — просто обязан указать тебе на то, что нельзя оперировать с такой молниеносной скоростью то наукой, то религией.
— Ах, — Ханна вспомнила подходящее слово. — Это нелогично!
Отец погладил ее по голове и отошел к Михаэлю.
Эту женщину вполне можно назвать Корделией. Вдруг это имя показалось Ханне действительно мягким, невинным и даже вызывающим сочувствие. «Бедная Корделия», — подумалось ей. — «Что же ты натворила?».
И все-таки, несмотря на странное, удушливое ощущение, Ханна продолжала глядеть на эту картину, разглядывая отвратительного зверя с рогами и острыми ушами и белую лошадь с туманной гривой. Ее морда пугала больше всего. Ничего не выражающая — во многом из-за бесцветного взгляда — она в то же время казалась равнодушной, но какой-то любопытной. Как будто она проходила мимо дома, щипала траву, и вдруг решила зайти — просто потому, что это показалось ей интересным. Она побрела сквозь двери, окна, сквозь мебель и бархатными губами отодвинула полог кровати. И теперь, приоткрыв пасть, лошадь зачарованно глядит на женщину, а беса как будто не замечает. Ханне виделись здесь два врага, но какой из них страшнее — она не могла выбрать. Демон был отвратителен, но лошадь, хоть и выглядела приятнее, вызывала неодолимый страх. Ханна отвернулась от картины, с печалью думая, что все, что она может оставить этой женщине — имя. Корделия. Помочь ей уже ничем нельзя.
Потом, став старше, она узнала, что картина называлась «Ночной кошмар», и все ее выводы были ошибочны. И все-таки, сейчас, переживая «дурной сон», ей казалось, что на ее груди тоже кто-то сидит — она не может подняться, и только и остается, что ждать белую лошадь, которая вот-вот должна выглянуть из-за полога кровати. Эта мысль напугала Ханну еще больше.
Но коня все не было, а тяжесть от груди разливалась по всему телу, одолевая теперь и разум, и память. Первым забылся Карл — жизнь с ним была бы полна хлопот, от воспоминаний о нем Ханна отказалась в первую очередь. Ада была следующей — завистливое, несчастное существо. Единственное хорошее в ней было то, что она до безумия любила Карла, а все остальное прогнило в ней, умерло. Родителей забывать было тяжело. Особенно отца. Ханна очень любила его материалистический подход. В последний миг, когда родное лицо еще смутно стояло перед глазами, она попыталась применить полученные от него знания к нынешней ситуации.
— Ты всего лишь спишь, и это дурной сон, — мягко говорил он на Гроссер-Хиршграбен, гладя ее по голове. — Всего лишь сон.
Как ни старалась, ответить ему Ханна не могла.
Сверху послышалась возня. В нос ударил запах земли, травы и осени. Ханна вяло удивилась, ей казалось, что только вчера они изнывали от жары. То есть… они — это кто? Как ни старалась, она не смогла вспомнить. Постепенно скребущий звук заставил ее забыть и что такое «жара», а также, что такое «Ханна». Она лишь помнила, что ожидает чего-то, кто-то должен отдернуть полог мрака. Движения наверху стали яростнее, давление чуть ослабло, и можно было даже почувствовать, как сквозь щели начали просачиваться тонкие струи воздуха.
Кто роет? Корделия? Лошадь? Кто роет землю надо мной? Послышался треск досок, и белесый взгляд, проникнув во тьму гнилья и смерти, вспыхнул любопытством.
— Ты хочешь, чтобы это было сном? — белесые глаза глядели вопросительно. Черный полог чуть приоткрылся, а за ним…. За ним что? Ханна чувствовала, что есть два врага. Но какой из них настоящий?
Решить она не успела. Гул взывающего рога прокатился по окрестностям.