Девушка с болезнью фибромиалгия

ДЕВУШКА С БОЛЕЗНЬЮ ФИБРОМИАЛГИЯЪ: Литературно-художественное издание.

© Эсаул Георгий, 2015
© «Литературное наследие», 2015
                © «Академия литературы»

Published in India, Bombay
Publisher: Public Association «Literary Heritage»




ПРЕДИСЛОВИЕ

— В колхоз имени Ленина! Предупредим крестьян о колорадских жуках – пособниках империализма; морской пехотинец США не принесёт столько вреда, сколько поедает клубней и сжирает ботвы полосатый красавец жук с усами польского гусара! — Мадемуазель Коко подхватила авоську и бешеной кошкой ринулась к сельскому автобусу.
— Полноте, Звезда пленительного счастья из Парижа! – пожилой граф Лев Николаевич усмехнулся в лопату бороды. – Ваш похоронный поезд задерживается в Бердянске!
Anna Karenina! Zadbaj o magiczne buty Kota!
Задумали осчастливить сельское хозяйство, а не представляете, что в любой момент можете оказаться без одежды, как капуста без листьев.
   — Без одежды в капусте? Оригинально, граф, словно под фанфары в полицию меня поведут!
Потешаетесь, или правду открываете – так монах отворяет Царские ворота!
— Наступит час, когда одежда стеснит вас, причинит мазохистскую боль и вызовет в галлюцинациях Наполеона Третьего!
Слабодушие! ОГОГО! 

 






— Компромиссы, угрызения совести – для спящих стриков с носами-вафлями! – Светлана легко соскочила с кровати, почесала левый бок, затем — правый, потом – живот, плоский, словно его убили, ноги, руки, спинку, лоб. – Павел Андреевич укорял меня, бранил за несданный отчёт, но я не утка, чтобы каждый раз в конце лета на юг собиралась, крякала, высматривала в камышах краснолицых охотников с огнём во рту.
Жениха мне нужно: Принц или миллиардер; в силу я вошла, приветствую необдуманные поступки подружек в загородных клубах, на санках катаюсь одна – позор, если девушка в гору санки тащит, словно куль с покойником.
Черти пусть нас рассудят, а парней (что пиво хлещут вёдрами – не парни, а – кони без копыт) я бы в смоле кипящей сварила.
Не нужны Миру парни, если не катаются с девушками на санках.
Дверь не откроют, вперед не пропустят, место в автобусе не уступят, а глазеют на мои великолепные ножки – миллион им цена в балете.
Женщины для мужчин живут, а парни – для кого? для саламандр в костре?
Для зеленохвостых чешуйчатых – Дарвин ради них жизнь отдал – русалок?
Лакейская романтика в парнях, а чести нет, пропили честь, или лукавому – как чемодан с деньгами – на сохранение оставили. – Светлана накалила себя перед рабочим днём – легче ругаться с клиентами, если на душе пустота Космическая, а Принц с экрана телевизора зубы скалит вурдалакские.
Все Принцы – вампиры!
Светлана снежная, в белой — тщательно отмерянной пипеткой – красоте прошла в ванную, затем – на кухню – одинокая роза в саду карабинеров.
До выхода из квартиры – пятнадцать минут – предстартовое время; до начала работы – кони ещё не сдохли от работы – час двадцать.
Светлана примерила новый – полторы тысячи рублей – да и то на распродаже – бюстгальтер от Калвина Клейна.
Под одеждой нижнее бельё не видно, Принц не оценит, раздеваться в офисе не положено, да и много чести обормотам с зарплатой кротов.
Но для себя – живём же для себя, а не для повстанцев Новой Зеландии; потешные революционеры – защищают права птицы киви.
Трусики кружевные – восемьсот рублей — дешевле бюстгальтера, потому что умирают трусики часто, с ненавистью к мужчинам уходят из жизни, переселяются на помойку, где обретают вторую жизнь — жизнь ночных бабочек.
— ХорошА! Я – венец природы и символ красоты; в сиксилиард раз сложнее Солнца – бестолковое оно, из пары ядер состоит, а во мне ядер — Вселенная, даже Звёзды малые во мне горят рубинами.
Если слепая кротиха на меня наткнётся по нерасторопности – прощу её, поцелую в умильную мордочку – доходный дом в мордочке кротихи.
Но, если мать-героиня наступит мне на ногу – оторву нос мерзавке, вырву зубы, за уши схвачу и мордой о колено – БУМБРАРАЦ! БАБАХ!
Пусть не кичится детьми, не гордится, что её муж пьяный курицу в таблетках глотает, называет себя Принцем, а она – белый конь! – Светлана потянулась за колготками (итальянские, дорогие, две тысячи рублей – в сто тридцать раз дороже самых дешевых Ашановских – так золотая карета дороже крестьянской телеги). – Ай! Вша лобковая?
Гномик-маньяк?
Призрак маркиза де Сада? – Светлана почесала под бюстгальтером, вольно любовалась красивым гранатовым соском – нет на него ценителя с миллионом в кармане смокинга.
Сначала почесывала под бюстгальтером, затем чесала, потом – скребла, страдала, иссушала тело и душу воображением, что микроскопические интеллектуальные вши грызут тело-персик.
Под трусиками тоже зачесалось, перешло в нестерпимый зуд – так два политика сначала беседуют, а затем целуются – дети малые, а не политики.
Девушка щипала шикарные ярмарочные ягодицы (первый приз на конкурсе «Балерина офиса»), растирала — словно сливы для компота – груди, рассматривала в зеркало своё настороженное – не боевое уже – личико.
Зуд нарастал, невидимая крапива с красными муравьями и призраками – всё в воображении — проникали под лифчик и трусики, отвлекали от мыслей о работе, настраивали на военно-полевой роман – так одаренная пианистка крушит белый рояль.
Светлана скинула нижнее бельё, передохнула, прислушалась к ощущениям — Царица, золотое сечение.
Красные пятна и полосы медленно, но уверенно – под торжественный барабанный бой – уходили.
Две минуты – и от пупырышков и красноты не остались даже фотографии для ютуба.
— Китайские технологии – Миру помогают, на всех трудятся китайцы, но чудят, подмешивают в трусы и лифчики безобразную – Горгона Медуза испугается – химию; удешевляют товар, а мы чешемся, бунтуем бурундуками в осином гнезде.
Дурная материя – красивая, дорогая, но аллергию вызывает, зуд и чувство неполноценности, ощущение причастности к бесчинствам древних инквизиторов.
В прошлые разы трусы и лифчик не раздражали моё великолепное – цветок на помойке города – тело.
Сегодня – когда на душе волки Тамбовским картофелем торгуют – вышел, наверно, срок годности, гарантия истекла на нижнее бельё – в могилу египетского фараона его.
Неужели, нанотехнологии позволяют выпускать не только телевизоры, часы и мобильные телефоны на один год, но и до одежды добрались академики импотенты; на девушку не посмотрят, а придумают одежду со сроком годности.
Стыд и позор на ампутированные головы академиков, в Чёрную дыру их за издевательства над девушками; девица – персик румяный, каждый обидит, надкусит, а денег за запятнание чести не даст. – Светлана с негодованием отшвырнула предательские трусики и бюстгальтер, подумала разорвать, порезать на кусочки – красиво! — но никто не увидит шикарной обнаженной девушки, в ярости кромсающей нижнее бельё. – Дорого, лучше продам бу на Авито; шкурки енотов, бывшие в употреблении, продают, а за мои трусики и лифчик японцы золотом заплатят или сушеными рыбами фугу.
Светлана натянула трусики – проще, но натуральные, из узбекского рабского хлопка, а лифчик – замысловатый, в нём больше тайн, чем в греческом лабиринте – белорусский, слегка радиоактивный – светится в темноте загадочно, подмигивает, намекает на любовь с зубром в Беловежской пуще.
— ААААААА! – Пророчество Нострадамуса и всех пифий в моей одежде! – Светлана — с девичьим стремлением к писку и визгу, панике и слезам — скинула узбекский и белорусский подарок; будто оборотня с себя сняла. – Чешется! Отчего же?
Может быть, я дурную болезнь в метро через воздух подцепила; я не рыбак, а болезнь не щука, но – китаец вчера в телефон смеялся, косил оливковыми глазами – от китайца лягушачья болезнь?
Или от старушки – кхеркала, сопела – автомат с газировкой ей на могилу вместо памятника?
От бабушки почесуха? лишай? чесотка с лобковыми – не видно их, скрытные, хитрые, от лукавого – вшами?
Тело моё чистое, алебастровое, но под одеждой – разве одежда трусики микроскопические, трусики в морской бинокль с трудом разглядишь, и бюстгальтер благородный, оттого, что – дорогущий; келья для грудей, а не лифчик.
Светлана осторожно – в голове тикало – опаздывает на работу; подошла к шкафу, открыла, увидела бы скелет отца и матушки – не растерялась, потому что самки ко всему привычные, даже к торнадо на Чёрном море.
Долго примеряла – миллион одёжек; поднималась на цыпочки, уверяла себя, что не чешется тело под одеждой, что почесуха – бред и выдумка работников искусства — злобивых, рыхлотелых бездельников, которые не пашут и не жнут, а придумывают козни для балерин и работников торговли.
Но под каждой – а ещё вчера носила – одёжкой начинался немедленно пожар: жгло, чесалось, будто сто лживых белок соревновались в царапанье на Олимпиаде животных.
Через сорок минут Светлана упала на белый диванчик – кожа телёнка, дорогой, но не до белых пятен  в глазах.
Дернулась, будто на золотой гвоздик имени Принцессы на Горошине присела, но затем настороженная, испуганная улыбка – так девушка в ресторане улыбается, когда не понимает: оскорбили её или сделали комплимент – перешла в счастливую улыбку амазонки.
— Диван попу голую не раздражает, издевается надо мной, или потакает сговору белья – не важно, главное – сижу, или прилягу – не умру стоя.
Куча белья – от нижнего до шубки из меха чёрно-бурой афротунгусской лисы – раздражала, пугала, готовилась превратиться в оборотня.
— Родилась, детский садик имени Ломоносова посещала, стишки писала, песенки забавные пела, кружилась снежинкой в хоре волков, затем – школа, институт, балет, работа – нет миллиардеров на примете, словно грибы попряталась под снегом.
Неужели, цель моей жизни – не мечта – умереть голой от голода в квартире; небольшая квартирка, двухкомнатная в типовой девятиэтажке — муравейник с жуками-могильщиками.
За что мне наказание наготой – будто я нудистка на выставке достижений народного хозяйства Армении?
Если бы в Голливуде работала – карьеру бы сделала, потому что обнаженная, с детальным портретом ****ы – красивое у меня между ног, но опасное, бритва, а не промежность – в тюрьму в Москве посадят за глумление над стариками и детьми, если голая выйду на бульвар имени маршала Жукова.
Наказание? За что? За гордыню, что не спала с нищими, а миллиардеры не предлагали, а, если бы предложили без свадьбы – в рожу бы плюнула, призрак Коммунизма призвала бы на головы охальников – полагают, что им всё можно, словно их из золота отлили.
Может быть – потому что в Храм не ходила, время на него не сохранила – душевная, в Бога верю, а Храм – боязно, напрягается во мне всё в храме, когда старушки щиплются, плюются, называют красивой мерзавкой.
Да, красивая, ногу выше головы поднимаю — ничего не надобно иного девушке, кроме — флагом поднятой над головой – ноги. – Светлана поднялась, подняла ногу выше головы, любовалась чудом природы в зеркале, искала в зазеркалье удивленное лицо анемичного Принца. – Если бы Судьба надо мной зло шутила – ногу бы мне оторвала, или на грудях волосы бы привила от Снежного Человека Йети.
Чехословаки – потешные политики без мировоззрения, без слёз и тревог – машину изобрели «Йети»; детишки в коротких штанишках буржуазии.
Мне и короткие штанишки боль причиняют, терзают моё тело, покусывают, вызывают аллергию – не пищевую, а – душевную, травму космического масштаба.
Пусть Луна лопнет, и Марс взорвётся, лишь бы у меня не чесалось под одеждой – больно мне, неуютно, страшно дальше жить, если не выйду на улицу, не встречу Принца с носом-морковкой, как у снеговика. – Светлана прислушалась, губки бантиком сложила в ожидании льгот медицинских.
Но Луна не лопнула, и планета Марс не взорвалась на потеху детишкам на Празднике поедания дракона в провинции Тянь-Шань (девушка уверила себя, что обязательно бы услышала звук лопнувшей — первомайским шариком – Луны, и увидела бы слева вспышку взорвавшегося Марса).
Попробовала – одежда снова ожгла, вызвала боль, похожую на боль расставания с накопленными средствами.
— Туфли, шляпки – если и они отторгаются моим телом, то выпрыгну в окно – расшибусь с седьмого этажа, поделом мне; не жилец девушка, если без туфель и без шляпки – позор мексиканский, голые мексиканские собачки меня на смех поднимут, а чихуа презрительно облает.
Светлана обулась – туфли на высоченных каблуках – Эйфелевых башнях, стояла, покачивалась маятником Исаакиевского собора.
Не чесалось под ремешками; а шляпка – нет от неё зуда.
За час – время на обдумывание жизни, девушка перемерила все шляпки и всю обувь – благолепно, удобно, не вызывает кожно-венерического раздражения.
— Без трусов, но в шляпе – кокотка грядущего века новых динозавров! – Светлана залюбовалась собой – прекрасна, увлекательная романтическая натура; гроб – постель для мужчин, которые не замечают прелести барышень. – Из окна не выброшусь, я не Карлсон с моторчиком между румяных шведских ягодиц женоненавистника.
Мужчина в самом расцвете сил, но без баб – глумление над природой Швеции.
Карлсон – Малышу, а мне – работа, труд интеллектуальный, который приносит золотые монетки.
Голая на работу пойду, или плащ-невидимку изобрету за час, а под ним – ни один полицейский чёрт не страшен с полосатой палочкой – нога зебры. – Светлана подошла к телефону, задумалась о красоте Мира, затем набрала номер родной поликлиники – пещера неожиданностей с переплетенными отношениями медсестер и работников морга.
— Плащ-невидимка! АХАХАХА! – извините, что думаю, то и говорю, во рту у меня граммофон – не смешно после случившегося! – Светлана разговаривала мягко, профессионально – прошла курсы обольщения, общения, уменьшения и преувеличения – на необитаемом острове знания не пригодятся, а в полноводной Москве – дороже белого хлеба. — Почесуха! Нет, не почесуха, не бросайте трубку — заболела я тяжело – поэт Мережковский мне стакан воды бы поднёс, если бы жил со мной, но одинокая я, а из малой болезни – большая смерть может приключиться до Страшного Суда.
Доктор Лев Сергеевич Пугач свободен?
Он – добрый старичок, знает азбуку Морзе, о свободе мысли уже не заботится, груди сотрясает, а знаний накопил – гору Арарат, хотя половина знаний с той горы на саночках маразма скатилась.
На другом конце провода приняли заказ, и – прежде, чем трубка опустилась – произнесли – «Иыыых! Молодёжь – не работают, болезни себе придумывают, гениталии выше любви к Родине ставят!» —  то ли нарочно, то ли специально, чтобы Светлана услышала, а, если обвинит в брани, то отговорятся, скажут, что послышалось ей, потому что в бреду, оттого, что больная.
Светлана не придиралась, забыла о суровых словах циничной регистраторши – так балерина на утро забывает вчерашних поклонников.
— Стыд! Предстану перед участковым врачом нагая, туман мне одежда, а пот – зонтик.
Что доктор Лев Сергеевич подумает обо мне, красивой до покраснения глаз?
Опубликует ли отчёт с фотографиями в интернете, добавит ли к отчёту фантазии свои, как меня ледяной водой поливал, чёрта из меня изгонял?
Пусть шляпа-океан и туфельки на каблуках-Гималаях станут мне одеждой! – Девушка отвлеклась (даже в морге красавица больше заботится о своей мимике, чем об упавшем в обморок священнике).
До прихода доктора примерила семь шляп, пять пар туфель, в раздумье присела на кушетку, скрестила ноги-шлагбаумы, но вспомнила, что леди не скрещивают ноги, устыдила себя и села чинно и благородно, по-княжески.
Раздался звонок – не пожарный, не к обеду, тяжёлый звонок под пальцем усталого Айболита.
— Встану, ноги не расставлю, не акробатка, а на голом теле девушки стыда не видно; мы не павианы и не мужчины, у которых неприличности болтаются лианами Конго.
Груди? Да, груди у меня великанские – чудо, печаль и радость – шикарные сказочные груди – Иван Царевич тоскует по ним.
У борцов сумо тоже груди – Хиросиму сотрясают.
А ноги сдвину – цивильная я, ничто не увидит доктор срамного; разве что – чуть-чуть, и то — блёклое воображение ему подскажет, напомнит картинки из сети интернет. – Светлана убеждала себя, открыла дверь с робостью мартовской кошки, пошатнулась, ухватилась за сердце, но осветила личико настолько доброй улыбкой, что доктор – Лев Сергеевич Пугач крякнул, засопел и кулём с блокадным хлебом ввалился в квартиру.
Протирал рубиновые очи иссохшими кулачками игрока в домино, а, когда рассмотрел нагую – только туфельки и шляпка из одежды – девушку, ОХНУЛ! АХНУЛ! и упал на колени – подставки для цветов.
Хрустнуло в коленях доктора, эхо прошло до трясущейся черепной коробки – так лёд на реке трещит и сгоняет медведей шатунов.
— Прекраснодушие и изумление телесное, пташка вы Райская! – участковый врач схватил левую руку упирающейся – белочка в золотой клетке – девушки, лобызал, облизывал, чмокал страстно, с напором муравьеда на оргии. – ВложИте в руки мои ваше сердце двустороннее, потому что обитает сразу в двух Мирах, как кошка.
Кошка одним глазом видит привидений, а другим – хозяйку обнаженную в спальне.
Вы обнаженная, но я не кошка, я — квалифицированный доктор с глубинами океана в сердце.
Избранница вы моя, и Избранная Судьбы; в фильмах Избранный – обязательно брюнет, неулыба, с волевым подбородком викинга, красивыми тяжеловесными культуристкими суждениями.
Вы – другая; Ангел, кудряшек не хватает, но от лица сияние исходит – птицы фазаны ослепнут от вашего Солнца.
Голубоволосая, белоглазая – тьфу, склероз… голубоглазая, беловолосая – снежная вершина Альп.
Долго я страдал, знал, что встречу вас, а вы с распростёртыми немалыми грудями – взрослые они – встретите меня нагая, проведете по дороге из лепестков роз в опочивальню, назовёте своим Королём Артуром – я Лев Сергеевич, но на кличку – Король Артур – отзовусь, оттого, что пристрастился к чтению; любви хочу с видом на разложившуюся деревню.
Вся жизнь – один день в приёмном покое.
Любовь – случалась… воспламенялся, горел, воспитывал себя и любимую женщину, а сейчас думаю – было ли всё, что помню, или – плод моего воображения?
Мы восстанавливаем прошлое по рассказам друзей, по фотографиям и видео, извлекаем из памяти, но подменить память, видео, фотографии – проще, чем накормить дворового пса пареной репой.
Я угощал Барбоса репой, а он – пёс с репьями – откуда в Москве репейник? – бросился на меня с лаем – так мужик с кулаками набрасывается на барыню.
Прошлое, воспоминания – гм… гибель традиций и Счастья.
Возможно, лукавый подменяет нам память и фотографии, подделывает видео, и мы верим в другое, не в то, что мы на самом деле, и для чего рождены с шапкой Мономаха на затылке.
Например, родился человек Принцем, и ему уготовано – счастье его, Мечта, цель жизни – сразить чёрта оглоблей по свиному рылу.
Богатырь Принц готовится, тренируется, мускулы наращивает, оглоблей размахивает – приманивает румянощеких белозадых белошвеек.
К тридцати годам окрепнет, выйдет на бой с чёртом, да в одночасье забудет – кем рождён, с какой целью; война – повседневные хлопоты.
Проснётся в опочивальне, ледяной водой из ржавого тазика – в детских садиках ночные горшки с отбитой эмалью – лик ополоснёт, зевнёт во всю Ивановскую и задумается: «Кто я на этой Земле?»
Принц кастрат? Нищий с мошонкой? Вурдалак альбинос?
В семейный альбом заглянет, а там – вместо фотографий, где вся его родня и он – Цари, окажутся фотографии батраков, конокрадов, кузнецов с шипами на затылке.
Удивится Принц, не поверит – помнится ему смутно, что ещё вчера Принцем богатырём по Красной Площади в Москве расхаживал, будто яблочко наливное на золотой тарелочке.
Друзей расспросит, а что друзья – драка от друзей, у них свои неприятности – прошлое не то что забыли, а им подменили прошлое, чтобы Великое не совершили, Петропервовское.
Никто не знает – биография его реальная, или надуманая, кончиком хвоста на скальпе индейца Джо написана.
Том Сойер не опасался индейца Джо, не любил его, а – напрасно; в индейцах сила природная, сонная.
Я сейчас – доктор, участковый терапевт Лев Сергеевич Пугач, а вчера, возможно – Царь, Принц, Богатырь, Иуда! – доктор с треском поднялся, распрямил плечи, захватил щеки Светланы, притянул её голову и крепко-крепко, жадно — с Мёдом на устах – поцеловал.
— ААААХ! Ягода девка, раскулачил бы тебя и выслал в Чечню на поругание, в зиндан.
Отделяла бы козлов от плевел, родная моя Африкана!
Не рассматривай мои внутренние пружины, я не матрас в селе Шушенское.
— Доктор, лекарь, лепила! – Светлана высвободилась, левой грудью вытерла губы, смотрела на доктора с уважением – так ребёнок в детском саду не осуждает Деда Мороза за пьянку. – Тленом от вас тянет, могильной сыростью, а рот ваш – адская пещера неожиданностей.
В Париже, в Диснейленде я на паровозике въехала в пещеру неожиданностей, ожидала чудищ, скелетов, леших и привидений с затасканными взглядами каторжников.
Но вместо привидений – блуд, разврат, обнаженные мужчины целуются, обнимаются, словно в Космос с Эйнштейном летали и провели в вакууме сто сиксилиардов лет в одиночестве.
С чувством невыполненного долга перед собой я вылезла из пещеры, знала, что забыта и заброшена, если на меня скелет в пещере неожиданностей не напал, побрезговал, ушел на обед, а вместо себя оставил геев – ноль пользы мне с геев, и не обращали они на меня внимания – обидно; обратили бы — бранила бы их, но не смотрели в мою сторону, словно амёба в туфельках в тележке, а не красавица из Москвы.
От афрофранцуза вертухая узнала, что Амстердамские парни забавляются в пещере неожиданностей, не служители они Диснейленда, а туристы – всех привидений и леших в пещере расцеловали, разогнали своей однополой любовью и теперь плетут нити Ариадны.
Лев Сергеевич, поцеловали вы меня – объяснимо ваше желание бесплатно получить то, за что в массажных салонах мужчины большие деньги оставляют на поддержку нуждающихся обнаженных массажисток – ваше Будущее без штанишек.
Старый вы, а на меня — молодую козочку — мечтаете аллегорично вскочить; я для вас – тоска и грусть надорванная.
Перепутали вы эротический салон с моей квартирой, а у меня – чинно, благородно, мораль в каждом углу, и не найдёте фотографий с моей обнаженной – как нервы пианиста – натурой.
Не пара я вам, Лев Сергеевич, не пара старому козлу.
Почитатели лукавого чёрного козла в распростёртый зад целуют, а я вас не поцелую в зад, красивая я – бриллиант.
— Не ободрила меня ты, ОХ, как не ободрила, ноги серпом срезала.
Кол осиновый в мечты забила! – Лев Сергеевич Пугач качал мудрой головой, приложил левую ладонь к правой резиновой груди девушки, нащупывал под ватой сердце, да не нащупал, бес мелкий. – Я же говорил, что, возможно, лукавый нам память подменяет, в угоду себе конструирует прошлое человеков, профессор химии он.
Может быть, я – молодой Принц, благородный, с мечом Короля Артура, а в моём замке стоят сундуки с несметными сокровищами капитана Флинта?
Но вместо благоприятной картины лукавый подсовывает вам фальшивое изображение, где я — старый доктор, развратник в канализационных очках минус сто.
Не скажу, что и вы – красивая, зовущая, прелестная роза, – возможно – цитата из журнала «Сад и огород», старушка с чёрными нигерийскими зубами.
Вы видите себя девушкой и помните свой вчерашний день с песнопениями, когда танцевали на столе среди бутылок, а память у вас подменена; инквизитора вы вчера задушили, или устроили пожар в Сирии.
Кто знает? Чёрт знает?
В детстве я часто в зоомагазин на Арбате заглядывал, верил, что привезут и продадут мне за рубль и двадцать копеек – больше в копилке не звенело – Райскую Птицу Счастья с голубыми очами и белым хохолком между ног.
Однажды — перед праздником Седьмое Ноября – ко мне в магазине подошёл интеллигентный пассажир загробного лайнера.
Чёрные очки, чёрный плащ, чёрное лицо вяленого рудокопа из Изумрудного голоса.
Я смотрел на дяденьку со смешанным чувством раболепства и гадливости, прикусил до крови язык и надеялся, что дядя окажет мне протекцию в зоомагазине, продаст Райскую Птицу Счастья.
«Мальчик, хочешь прокатиться на гигантской черепахе и получить в морду? – старший товарищ спросил меня с Наполеоновской грустью в сломанном механическом голосе. Буратино, а не дядя. – В Китае празднуют День Больного Дракона, а мы отпразднуем День Рождения Черепахи.
На черепахах Мир покоится с психически больными аналитиками!»
Я не посмел – в наше время старших слушали, – с робостью и конфузом последовал за дяденькой в подворотню (бомжи, барды, извозчики), мы прошли в замызганный двор; тётенька с синяком под глазом заманчиво подмигнула мне – куда манила, на что намекала – до сих пор не разгадал шараду имени Пифагора.
Дяденька за помойкой встал на четвереньки, повелительно заржал и приказал – учитель истории проснулся в его голосе:
«Залезай мне на спину, мальчик Нильс!
Я – огромная галапагосская черепаха – мечтал попасть на Галапагоссы, но мечта обломилась вместе с пенисом.
Катайся на мне, понукай, бей меня сильно, чтобы под панцирем я почувствовал тычки молодого сенатора.
Не жалей моё лицо – ни к чему оно мне, если Мэрилин Монро убили».
Я не осмелился роптать, покорно взобрался на спину дяденьке – катался, бил его ногами, щипал, надавливал на глазные яблоки, вырывал волосы, раздирал ноздри, как преступнику, закручивал уши, пытался вырвать язык, но не хватило сил, я не Добрыня Никитич.
Два часа катался – ягодицы в кровь разбил, копчик развалил, как Советский Союз.
«Полноте, дяденька!
Мне домой пора – уроки не сделал; перед праздником не задают, но я отличник учёбы – всегда на три шага впереди учителя, потому что учитель – мёртвый, а мне – жить и гореть Артековским костром! – я ловко (Дертаньян мушкетер – курица по сравнению со мной) соскочил с избитого, алого дяденьки, прошептал с грустью гнусного – никто его не любит – Братца Волка: — Вы – не Райская Птица, а я мечтаю о Райской Птице; она выше классовых столкновений крестьян и художников-передвижников».
«Розовощёкая Птица Счастья?
Фламинго и фламенко? – дяденька вскочил, заломил руки, кричал в сильнейшем волнении, словно у него в штанах индийская кобра вцепилась зубами в крайнюю плоть. – Ты – Владыка Морской, мальчик!
ПлАчу, смеюсь и хохочу, подобно шарлатанам с Киевского вокзала.
За твою доброту и чистоту помыслов – не хомячка требуешь, не лисицу, не гуппяшку, а – Птицу Счастья Райскую, дам золотой совет: когда подрастешь, пиписька оволосится, деньги карман оттянут приятным бременем – поезжай в славный город Париж – там Райские Птицы на каждом углу, в каждом трактире танцуют без трусов – огонь, а не птица с яблоками и редькой».
Я обронил щедрую девичью слезу, поцеловал на прощание его татуировку на правой щеке – «Кабан и пистолет», покинул дяденьку-черепаху.
Через несколько лет — когда почувствовал в себе силы поднять девятиэтажный дом – поехал на экскурсию в Париж; жить во Франции не хотел; Маяковский во Франции умер, а мне страна мёртвых не интересна, всё равно, что в гроб лягу с мёртвой штангисткой.
В Париже первым делом направился под мост, напился фиолетового крепкого до посинения ногтей, со страстью спросил толстого бомжа – ум и дальновидность застряли в его седой бороде:
«Совершаем горькие ошибки, после которых трепещем грязными носками на бельевой веревке.
Проходим мимо цели, обгоняем мечту, не замечаем её среди колясок матерей-героинь.
Но Птица Счастья с Райскими глазами трусливой козы – где она?
Покажи мне, и я не превращу тебя в слона, бомж с запятнанной — ниже пояса – репутацией козла».
Я умолял бомжа, угощал его красной икрой и водкой «Андроповка», целовал в мочки ушей – нежно-грязные, с пылью далёкой Луны.
Парижский бомж отнесся ко мне с пониманием, лучики Вселенской доброты мелькнули в его конских очах:
«Птица Счастья – прямиком из Рая?
На Пляс Пигаль и рю Пигаль Птиц Счастья больше, чем колибри в Испании.
Во Франции в каждом кабаке — с откровенной радостью карбонариев в очах — гогочут и пляшут на столах среди бутылок фиолетового крепкого Райские Птицы Счастья».
Не обманул Парижский бомж, мост на Ватерлоо ему крышкой гроба.
Я вихрем враждебным ворвался в ближайший трактир и – ОГОГО! АХИ-АХ! – Райских Птиц Счастья в кабаке – не продохнуть, людей за ними не видно.
На голове перья, на заду перья, в заду – перья, а когти спрятаны в изящных туфлях на Сибирской платформе.
Танцуют, хохочут и пьют фиолетовое крепкое изрядно, словно не Райские Птицы они, а – черти вольнонаёмные.
Подошёл — с робостью эстета камерного оркестра, — потрогал перья между окорочков ближайшей Райской Птицы – перья подлинные, похожи на сборник стихов Есенина в первом издании.
Райская Птица Счастья захохотала – соловей позавидует тембру, – протянула лапку за деньгами – и звери, и птицы деньги любят, потому что деньги – зерно!
Я извлёк купюру – в селе Клины сто домов купил бы на эти деньги, уже вкладывал в жадную ладошку Райской Птицы, но, вдруг, словно в канализацию провалился, а в канализации мутанты – помесь крокодилов и чертей.
Ладошка у Птицы Счастья – человеческая, без чешуи, без когтей; свалится Райская Птица с дерева.
«Заколдовали! Райскую Птицу Счастья превратили в монстра с архилюбознательным мышлением и телом Римской куртизанки!» – я возопил, в сильнейшем волнении царапал свои щёки, затем отважился – не зря в Москве родился, в Париже пригодился, – схватил литровую бутыль с фиолетовым крепким (наполовину выпитая) и ударил воровку (пусть не ворует мои мечты) по лбу.
Настоящая Птица Счастья выдержала бы удар бутылки по голове: в Раю все – даже птицы – крепкие, надуты гелием.
Но фальшивка – дешевая французская подделка – не удержала удар, не сразиться ей в лиге чемпионов по боксу; грохнулась под стол, и Мир опрокинулся тарелкой с горячим украинским борщом.
Меня ругали, хулили, наказывали взглядами, но никто не ударил меня кочергой по лицу – слабые люди, не верят в чисто вымытые полы в заводской  столовой.
Через день я прилетел в Москву, три месяца валялся в горячке – легко отделался, когда мечта пропала, словно её связали корабельными канатами и бросили в ров с чихуа-хуа.
 Переживал очень, работой и водкой забивал горе, благодарил любвеобильных старшеклассниц, а к пятидесяти годам – давно праздновал юбилей — озарение снизошло на меня Тунгусским метеоритом!
Придумал теорию, что нам подменяют память и фотографии, и родил теорию Большого Взрыва, и самое главное – теорию, что Райской Птице не обязательны перья, лапы, чешуя, клюв и горящий взор каторжника.
Я пересмотрел взгляды Дарвина и понял – примерный ученик с ремнём на шее: Райская Птица Счастья таится в душе, а вид её – не важен, для каждого сладострастника свой, по размеру головы и стопы.
Вас увидел, Светлана, хорошо, что вы обнаженаня меня встретили – почётно, легионером французским ощутил себя, когда ваш порог переступил и свалился в горячке: понял, вы – Райская Птица Счастья!
Не акушер, но осмотрю вас с пристрастием – нет ли перьев внутри вас, а, если нет – то не таёжными тропами друг за дружкой бегаем – ненадобны перья.
Приму вас в свою постель, назову женой, отпишу вам домик дачный в Озёрах – грош цена домику, крыша из вощеной бумаги непостижимо обвалилась, с простолюдинами познакомлю обрусевшими; Птице Счастья всё интересно.
В одну постель ляжем, старческие миазмы у меня – поднимут вас на струях из моих ягодиц; над ложем воспарите, фея с глазами-голубиками.
— Полноте, доктор Айболит! АХ-АХАХАХ-ХА-ХА-ХА!
Потешно я пошутила, что вы – доктор Айболит, Лев Сергеевич!
Но вы затейник, кловун Ракомдаш с вами не сравнится по остроте юмора! – Светлана смеялась, но — на всякий несчастный случай – вооружилась баллончиком с перцовым газом. – Теорию придумали, Райскую Птицу пестуете в своём доверчивом стыдливом сердце бегемота.
Допустим, что возьмете меня сейчас в жены, а на утро – по вашей же теории забытья – забудете, что я – Райская Птица Счастья, броситесь на поиски новой Птицы Счастья – знаю вас, охламонов с виагрой за щекой.
И я – опять же, согласно вашей задумке, – может быть, не Принцесса, не Райская Птица, а – Снежная Королева – обморозите об меня гениталии, сосульку оторвёте себе, взвоете Тамбовским волком на Холмогорской корове.
Проснетесь в облике носорога, а я – Снежная Королева; лучше нам порознь, потому что каждому мужу в довесок придается гиря чугунная на причиндалы, а жене – золотая корона с фальшивыми бриллиантами из Короны Российской Империи.
Не люблю я вас, Лев Сергеевич, не ценю, оттого, что не в облике вы богатого Принца, а я – не Птица Счастья, чтобы каждого проходимца нищего привечала, тратила на него свои  драгоценные молодые годы, за которые молдаванки вином расплачиваются.
— Не любите меня… мда-с… Не Птица Счастья Райская, обманулся я, попал в медвежий капкан своих заблуждений.
В Вишневый сад Чехова пойду, повешусь на могильном кресте, испущу дух на могиле Фирса! – участковый терапевт разводил руками, шмякал губами, мычал, щупал ягодицы Светланы, но без сладострастия и без душевного и телесного тепла трогал – так шалун карасик балуется с веточкой ивы. – Возможно, что вы – ведьма, и ваш полёт над моей кроватью – обман, ложь, фальшь – трагедия Камаринского мужика.
Если не Райская Птица Счастья, то звали вы меня зачем? нравоучения послушать?
— Болезнь у меня атмосферная, возможно, от умственного напряжения, когда жених нужен, а Принцы миллионеры – волки позорные — в Амстердам уехали на заработки! – Светлана поклонилась доктору в пояс, выказывала уважение – так банщик в Сандунах раскланивается перед конюхом Королевы. – Тело не приемлет одежду, чешется, волдырями покрывается даже под дорогим нижнем бельём; если бы вы заплатили мне сто долларов США, то я станцевала бы перед вами в нижнем белье и показала – потому что вы доктор – аллергические пятна, имя которым – Подвох.
Только туфли и шляпку тело приемлет, а остальную одежду отвергает, как Райская Птица Счастья отвергла вас.
Доктор, спасите мою девичью честь – излечите меня, а то умру в квартире от голода, не пойду обнаженная на работу, денег на белый хлебушек со сметанкой «Останкино» не заработаю, мышка я самодовольная, голая!
Пользуйтесь благами Парижа и другой Нигерийской цивилизации, но дайте мне надежду и одежду антиаллергенную! – Светлана – так доктор падал перед ней на колени – упала, целовала морщинистые руки Льва Сергеевича, каждый ноготок поцеловала, скрывала брезгливость за маской расторопной щегольской балерины. – Ногу выше головы подниму для вас; лЮбите, сладкоежки, когда девушка ногу выше головы поднимает, Университет в Цюрихе между моих ног увидите, если включите дополнительное воображение, которое у вас от чёрта.
Трогайте меня, но честь девичью не пинайте – пригодится мне честь в первую брачную ночь, когда Звёзды горохом упадут в тарелку со щами.
— Тело не терпит одежду – от лукавого ваша болезнь, Светлана! – голос доктора заледенел, превратился в каток Медео. – Молодежь, не работаете, живёте в праздности, сытости, довольстве; мы так в своё время не поступали, потому что не прихлебатели, а – строители детских площадок на Днепре!
Каждый день выдумываете новые психические болезни в угоду себе, почесываетесь, между ног ищите запряженную пару рысаков.
Название вашей новой модной болезни — фибромиалгия, а я назвал бы – Прельщение!
Опасная болезнь, не смертельная, но одежду никогда не оденете, сгинете без одежды на радость эскимосам и папуасам – кто, где живёт – не знаю, но одни носят бамбуковые палочки на пенисе – рубль цена всему племени с палочками, а другие – моржовую костью курят.
Поделом вам, Светлана, если вы не Райская Птица Счастья с душевными прыжками прима-балерины.
От голода умрёте в своей неизящной каморке – никто вам стакан воды не поднесет с горбушкой Бородинского хлеба; из воспоминаний и мечт пращуров Бородинский хлеб выпекали, а вас испекли из остатков теста для колобка.
— Доктор Айболит! АХА-ХА-ХА-ХА!
При смерти я призрачной, а шуток не оставила – крепенькая девушка в оболочке нравственного пузыря.
Больничный лист напишите мне – оплатят его, сухарей куплю, продержусь две недели на китайско-узбекских харчах, а дальше – либо доброе впечатление произведу на Мировое сообщество гомосексуалистов, либо – болезнь пройдет стороной – так морозы огибают Африку.
Смерть девушки прекрасна на брачном ложе или в родильном отделении Московской больницы – почётно, врачи стоят в карауле, лица – одни белые, другие – чёрные – постные.
Но нагая в своей квартире, когда по помойкам шастают бездомные котятки и собачатки — преступление перед личностями и нерожденными детьми; шакалы, возможно, родятся, маньяки и стяжатели, но просветлеют – душа у них отмякнет белым хлебушком в молоке.
Больничный! Больничный! выписывайте, Лев Сергеевич, или отправитесь в путешествие в Донецк, в товарном вагоне покатите, в мешке с гуманитарным Вьетнамским рисом. – Светлана выкрикнула, упала на стол, будто – главное блюдо на Рождественских Встречах певицы Аллы Пугачевой.
— Батюшка у меня на заводе «Салют» груши рашпилем околачивал – огромный сад ботанический на «Салюте», работников свежими овощами и фруктами удовлетворял, поставлял клубнику ко двору Английской Королевы в манто.
В манте или без манта не видел я Королёву, но клубника от меня уплывала к ней золотыми слитками.
Однажды батюшка (когда я в пятом классе домашнее задание по русскому языку подготавливал – боролся с Мировым злом, которое нашло пристань внутри меня, ниже пояса) подошёл, дыхнул перегаром – компот из груш, не зря же околачивал, и по-Шекспировски пропел,
«Лёвушка, беги, пока ножки целы, не взорвались на мине имени «Третьего интернационала».
В Москве опасно, в Израиле – бомбы летают, словно комары над Белорусским Полесьем, в США толерантностью и политкорректностью тебя убьют!
На Луну лети, умрешь с именем космонавта Армстронга на детских губах осьминога.
Губы у тебя не человеческие, а – океанические.
В Бермудском треугольнике мы тебя зачали, Лёвушка, прости меня и русалку. — Подластивается, а сам складывает палочки и железные листы в конструкцию – гроб без колёсиков. – В голове моей дурман, а в кишках бурление, нездоров я, мало пью потому что, себя жалею, а зачем жалею, если не знаю – кто я в этом Мире.
Может быть, я – Солнце и Луна в апогее?
Секретный Космолёт из нашего «Салюта» украл, вывез в мешках с тыквами – смешно, весело, даже господствую сам над собой, оттого, что Земля круглая.
В девятом классе я в кругосветное путешествие отправился пешком – самолюбие чекиста и патологоанатома во мне взыграло, вспучило, воздушным шаром поднялось из глубин души.
Маршрут наметил: Москва-Иркутск-Берингов пролив-Аляска-Лиссабон-Москва.
С алеутами и лиссабонцами договорился бы, оттого, что – каяться умел, обиды забывал, а эмоции выказывал лучше балеронов – на столе танцевал «Яблочко», итить его!
Вышел утром, а к вечеру до водоёма дошел, думал – Охотское море или озеро Байкал, а оказалась – Москва-река плещется, рыбой угождает странникам.
Переплыл бы Москва-реку, бедовый я, логика у меня железнодорожная – паромом себя возомнил в Керченском проливе.
Но натолкнулся на девушку обнаженную — красавица, потому что без одежды; умница, по грудям видно – профессорша!
Качаюсь с рюкзаком над нудисткой, а в голове аэропланы летают: почему голая? зачем лежит? к чему стремится без трусов?
Волнение моё девушке передалось, вскочила, меня утюгом в лицо ударила – больно, но поделом мне, смиренному иноку путешественнику.
«Приличные кабальеро сначала замуж зовут, а затем на интимные места невесты любуются – копье вам в око, молодой человек с рюкзаком папанинца.
На Северный полюс направляетесь за белыми медведями?
Шкура у белого медведя дорогая, ценная, антикварная – мне подарИте, за шкуру вас прощу и авансом помилую.
У белого медведя кожа чёрная, негр он скрытый, а волоски на коже – белые, блондинистые — Голливуд в шоке!
Я год назад на нудистский пляж летала, на Северный Полюс – страху натерпелась, даже приёмник скушала от голода, а п…зда у меня превратилась в адские ворота, из которых не сера и дым, а — снежный буран.
На Сочинских пляжах горцы отдыхающих катают на верблюдах и на ослах, а на пляжах Северного Полюса тунгусы балуются скачками на оленях и на белых медведях, словно земной шар ремнем брючным наказывают.
Тунгусам – благолепно, оттого, что в шароварах они и в тулупах зэковских; тюремщики с этапа сбегают, замерзают, а кого белуга проглотит; тунгусы мясо замерзшего политического заключенного собакам бросают, а одежду – в тунгусский секонд хенд, себе на потребу.
Чукчи геологов мёртвых не едят, не трогают, потому что геолог для тунгуса – табу, история, народный обычай, как для русского – медведь в Вятских валенках.
Я на белом медведе промежность стёрла – не тунгуска, поэтому – нагая в мороз минус сорок, лето, жара для северян.
После медведя очумела – мораль потеряла и в прорубь – БУЛТЫХ! – от холода в тюлевую занавеску в борделе превратилась.
Отогрели меня паяльной лампой, в Москву обратно отправили на санях – спасибо добрым тунгусам – мох им на Новый Год в щели.
Год прошёл, а я даже в бане мёрзну – белые медведи и чёрная полынья мерещатся, манят неслышным зовом суровых законов братоубийства.
Вы надо мной льдиной зависли, парень!
Вы – белый медведь?
Вы – ворон Кутха?
Вы – Северный Ледовитый океан?
Могильным холодом от вас веет – веер в руках гейши меньше холода производит, а ягодицы поедателя смердящей брюквы – в сто раз меньше». — Девушка на меня дуло чёрного пистолета навела – ад в дуле, но я вижу, что пистолет игрушечный, атомными пулями не стреляет, только — свинцовыми с ядом – так кобра плюется в очи балеронов.
За руку обнаженную красавицу схватил, тяну к себе, резиной куклой обзываю, педагогическую поэму вспоминаю и мечтаю застрелить девушку из кулацкого обреза революционного.
«Помилуйте, нагая красавица!
Я не виноват, что вы голая под ноги мне попали, словно курица в украинский борщ.
Я вокруг света отправился, шёл легко, с огоньком между ног и между бровей, а теперь – всё рухнуло в одночасье, будто меня подковали бетонными плитами.
Кто же уходит в сторону от нагой молодой девушки?
Облака над вами застряли, любуются, нарушают прогноз погоды, пугают метеорологов, даже облака вам служат, почистили бы ваши ботинки, а я – не облако, я – молодой человек с жестоким талантом Джека Потрошителя – будущий доктор.
Вы немедленно оправляетесь со мной в кругосветное путешествие, иначе замерзнете на нудистком пляже в Москве, в Серебряном Бору, и тунгусы вам не помогут, потому что у тунгусов многоярусная экономика, а в сознании уровней больше, чем у индийских йогов.
Йог всю жизнь голый на тряпочке отдыхает, себе Царство Свободы зарабатывает – и получит, и воспарит, а крестьянам из родной деревни йог не поможет, даже Священной корове пук лука не подарит – набекрень жизнь! – прошу, а в голосе стальные нотки квинтэссенции приказа, до генералиссимуса поднялся в своём значении.
Девушка мотнула головой, засмеялась, на меня смотрит, а в глазах её – надежда лучится, комплименты поглощает, хотя и нет комплиментов, осьминоги во рту у меня их съели.
Покорно пошла за мной – до Рязани дошли, проголодались, а как кушать — присели на площади, газетку расстелили с луком, вареными яйцами, хлебом и солёными огурцами – полицаи на нас накинулись с дубинками и касками; колотят, по матушке бранятся – химера полицаям учительница.
Мы отбивались, швыряли в представителей правопорядка картошкой, огурцами; к нам присоединились патлатые студенты очкастые, вшивые – я уверен, что со вшами, у студентов всегда африканские насекомые и наши родные мандавошки.
Мою попутчицу полицейские укоряли, что она голая, а девушка только в Рязани спохватилась, что одежду оставила на пляже – триста километров нагая прошла, и хоть бы одну занозу в шокирующие многосериальные ягодицы занесла.
Нагую её увели в комендатуру, а дальше по этапу – в ссылку, в Осло; письмо мне писала, жаловалась, что холодно в Норвегии без одежды, и морские львы кусают – за груди.
Если бы не испытание Северным Полюсом — сгинула бы в лесах Осло, как Емеля со щукой заблудился и играл свадьбу в трех соснах. – Доктор Лев Сергеевич Пугач перевёл дыхание, глотнул из маленькой бутылочки с красными ягодами – не цистерна, но походный буфет грубый, как солдатский юмор. — Боярышник на спирту: укрепляет, очищает и способствует! ХАААААААААААААА! – Лев Сергеевич выдохнул, протянул зелье Светлане – так старушка протягивает принцессе отравленное молодильное яблочко: — Пей, оголённая, умудрись скрутиться проводом после боярышника на спирту – девушки пьяные всегда податливые, ватные.
— Не выпью с вами, искуситель; рога у вас растут на все четыре стороны; ботинки в квартире не снимаете, потому  что копыта у вас!
Девушку не лечите – хотя бы станцевали со мной ради приличия, – а в ад за собой тянете на буксире корабельном.
Разве положительная девушка потеряет с чёртом честь до свадьбы?
Больничный лист давай, да длиннее! – Светлана подняла ногу выше головы, метала молнии из всех природных отверстий, а над головой у неё засияло – то ли призрак лампочки Ильича, то ли – реклама добродетели девичьей и нравственности.
— Справку выпишу, что болезнь у тебя — фибромиалгия, одежду тело не приемлет, как Троцкий не любил товарища Сталина! – Доктор Лев Сергеевич смирился с судьбой отшельника, шептал сквозь зубы крокодильи, вставные. — Я тебе еще покажу ложные чувства; не грибы мы и не амёбы, чтобы ложноножками играли.
На газопроводе Уренгой-Помары-Ужгород встретимся, обсудим – кто из нас краше, и кто более России важен: доктор, или больная девушка без одежды.
На пляж ступай, в Серебряный Бор – яму вырой в песке, нору; отшельники жили, акридами и карасями питались, и ты проживешь подаяниями; по ночам на помойки вылазки устраивай, чувствуй себя партизанкой.
На помойках – скатерть изобилия, пир без чумы.
Я часто в помойках столуюсь – то курица недоеденная, то булка чёрствая, как душа девственницы; что чёрствость хлеба – в молоке размочил корки, и – на, вам, пожалуйста, зубы сбережены до Второго Пришествия, а в животе – карнавал Парагвайский.
О Бразильском карнавале все бредят, а об Уругвайском и Парагвайском забывают, словно не люди танцуют, а — бананы.
В Африку бы тебе, или в Южную Америку – там все девушки без одежды ходят: модно, экономно и завлекательно – миллиарды денег получают за свои бесстыдства, имя которым – Разврат и Разруха.
Нет, нельзя в Африку и в Бразилию – съедят тебя, застыдят, что белокожая, собакам твои кости бросят, а волосами подушку набьют – сладко спать, когда в подушке волосы девушки, всё равно, что на мешке с марихуаной чайную церемонию проводить.
В Серебряном Бору освоишься, зимой шерсть на безволосой – пока – коже появится, хвост из копчика удлинится, на руках-ногах когти вытянутся нежные, тонкие, в пуму превратишься, в альбиноску пуму.
В зоопарк тебя возьмут для прелюбодеяний; в зоопарке от грязного и мутного очистишься молитвами – не убивала же ты бабушек и детишек по подъездам? – Доктор – счастливый, что выручил девушку, предложил ей норку на пляже — воодушевился, смеялся, острил грубо, но увлекательно, оттого, что – врач.
Затем туча налетела на его чело, а когда прошла – доктор Лев Сергеевич озарился, воспарил, обрадовался – так радуется конь при виде козы.
— СпасУ тебя, жениха подарю, нет лучше его в Мире!
Он поймёт, с твоей болезнью смирится, кнутом по очам не ударит – добрейшая душа, никто о нём дурного слова не сказал с рождения; в Святые не метит, оттого, что конфузливый, скромный, смоковницу с апельсинами напоминает. — Лев Сергеевич взял Светлану за руку – нежную, тонкую, трепещущую – дыхание страниц книг Тургенева. Два метра тянул упирающуюся нагую девушку – тонкие следы от каблуков на ламинате, затем передумал, схватил красавицу за волосы – так мать кошка перетаскивает котят с сеновала в амбар. – Убежишь, напакостишь и скроешься от меня, нагая, а я выгоду хочу – погуляю на вашей свадьбе; бочку фиолетового крепкого выпью – по силам мне смертельные дозы.
За моё добро, что тебя пристроил к доброму человеку – воздастся мне на Небесах, простятся шалости со спиртом и кадетами – уродливыми, зловонными, но перспективными, как неудовлетворенный дух Мцыри. — Доктор вывел девушку на лестничную площадку, дышал тяжело, но Доброе дело смерти подобно – вел; Светлана пригнулась, тихо стонала, но не вырывалась ужом, надеялась, что шок спасёт от болезни. – Справку тебе выписал, а мог бы вколоть мышьяк в кость; гуманный я, енотов люблю, а голубям хлебушек крошу, чтобы и голуби целы, и их глисты сыты.
— Жених-то богатый? Знатный? Понимаю, что не Принц на белом коне, но хотя бы – миллионер, пусть пьющий, пьющий муж раньше времени умрёт, а наследство я промотаю – к цыганам, к молдаванам – мало ли Дисней Парков в душе девушки!
АХ! Забыла, что я обречена на наготу, как крыса-альбинос.
Миллионы усопшего мужа не помогут на Красной Площади, если нагая выйду в поддержку Сирийских беженцев – пусть наводняют Европу; европейцам – нищета, а беженцам – удивление, экзамен на гей параде в Амстердаме не сдадут. – Светлана усмехнулась, пищала мышкой в норушке.
Два этажа поднялись — доктор и пациентка, белое и чёрное, гусар и конь, свинка и гусь.
— Анфимовна, открывай, пришло время гигантской клизьмы! — Лев Сергеевич жизнерадостно прорычал в микрофон, но в очах мелькали искры пещерного страха перед бабуином саблезубым. — Невесту привёл Павлуше – пусть потешатся, молодые, и вам прок – стакан воды поднесет перед смертью, панталоны закаменевшие отдубасит кулаками – ручная невеста, покладистая, веревки из неё вить и на птичьем рынке продавать.
— Чёрт тебя принёс, доктор, но без клизьмы я не человек, а расхищенный магазин промтоваров! – милая стандартная – триста килограммов, десять подбородков – Московская старушка с театральным — потому что положено, чтобы бубнила, задавалась, гордилась желтым салом — недовольством пропустила гостей в квартиру, всплеснула руками – козла  бы убила ладошками, если бы встал между них: — ОООО! Проститутку в дом привёл, Лев Сергеевич!
Слыхано ли дело, чтобы чистые лекари заразу по квартирам водили напоказ – так в мою молодость слонов по деревням гоняли, чтобы слоны посевы топтали.
Пи….а у неё выбрита, а то выгнала бы в шею, мандавошек опасаюсь – переболела недавно, выжигала их огнём – больно, когда волосы в промежности полыхают тунгусскими пожарами.
Из девки невеста моему Павлуше, как из меня Церковный колокол.
Но худая – не объест, а на работе переломится тростиночкой, возопит страшным голосом бабуина.
Я в зоопарке на бабуинов любовалась – прекрасные животные, но голос у них – не человеческий,  хрипы лукавого в голосе, туман сгущается чёрный от воплей бабуинов, и из тумана харя чёрта выдвигается на выборы в Моссовет.
Павлуша! Золото морей! Приди и убей нечистивку, которую тебе участковый доктор сватает – спятил, от него настойкой боярышника за сто километров несёт, я этот запах сызмальства чую, привыкла, пила много и часто от тоски.
В детском саду тосковала по лемурам, хотела, чтобы батюшка и матушка мне на Новый Год лемурчика подарили.
В школе водку пила из-за плохих оценок и приставаний физкультурника – приставания – добро, но физкультурник никогда до точки кипения не доходил, раззадорит, а сам спать в гроб ложится, вампиром себя мнил, недоросль.
— Матушка! Мир на вашу седую голову неблагонадежной налогоплательщицы! – из комнаты вышел круглый добротный парень – светловолосый, без студенческой впалости щёк, без едкого запаха нитроглицерина.
Голубые очи, белые зубы, белый волос – не модно, но вместе со свекольными щеками – картина доброго здравия, капитан жандармерии позавидовал бы Павлуше. – Не бранитесь, потому что брань – дурно, а восхваления возвышают нас до подвига, возносят птицами над облаками.
— Милый! Восторженный человек, даже на подлецов не плюет, а колорадскому жуку лапку забинтует и на усы гипс наложит – Ангел, белый Ангел из Антарктиды! — Лев Сергеевич больно ущипнул Светлану за левую — выпуклую телескопическим зеркалом —  ягодицу, призывал щипком к покорности, смирению.
— Не птицы мы, поэтому не испражняемся в полёте, что говорит о нашей многострадальной, поэтому – правильной – позиции человеков с Большой Буквы. – Павлуша высвободил Светлану из плена, почесал красавицу за левым ухом – унизительно для девушки, потому что опускает до кошки и собаки, но – приятно – так обезьяна радует обезьяну. — Давеча курочку кушал, и озарение нашло на меня при виде её нагого перламутрового тела.
Нагота – что есть нагота? – пустота, если не приложена к конкретному историческому телу.
Нож без вилки – глупость, и нагота без формы – отречение, безнравственность, впрочем, никого из хулиганов не осуждаю – посадят человека за допинг на соревновании – и поделом человеку, в колхозники убежит, репу посеет на берегу Днепра – ВО! как лицо китайского философа репа – жёлтая, круглая, Луноподобная.
Озарение пришло – не продам, а даром людям отдам Истину: — девушки в спорт идут не ради Олимпийских наград, а по чистоте и сущности духовной – чтобы полунагими перед зрителями щеголять, красоваться.
Ни в одном из видов спорта девушку не найдёте в ватнике, валенках, кирзовых сапогах афганского повстанца.
Купальники, напопники золотые, чтобы полосочка в попу ужом вжималась.
Красота, благолепие – и нравственно, оттого, что – спорт, а не клуб, где все танцуют и поют без одежды.
Даже шахматистки оголяются, оттого, что — почтенно, отпугивает больных злых призраков, обуздывает стремление к бессердечности, вражде, но ведёт в глубины Мирового океана, где добра – полные закрома.
— Истину! Глаголешь Правду, Павлуша! — матушка поцеловала Павлушу в подбородок, поправила белый воротничок на школьной рубашке – так кошка вылизывает гусёнка. – Мысли твои – не от мудрости, а – от души, поэтому – ценные!
Золотой ты идол, Павлуша, а к тебе дрянь и рвань водят на смотрины – чёрт в невестах гнездо свил.
— Потрясающий человечище! Милейший друг масонов! – доктор Лев Сергеевич в восторге поцеловал ручку Павлуше (юноша засмущался, убрал руку, покраснел, носком красной туфли с загнутым концом чертил на полу древний символ Солнца). – Ни одной ошибки в жизни не совершил, ни одного промаха – снайпер душевный, добродетельный балерон с азартом охотника на горилл.
Самый покладистый мой пациент – гланды тебе вырву, зубы просверлю здоровые, и в дырочки золотую цепочку протяну – золото к золоту стремится.
Я с матушкой твоей, Зинаидой Анфимовной, в ванную комнату удалюсь – не понадобится она тебе и Светлане в ближайшие сорок минут, оттого, что вы оба девственники, и готовиться к таинству брака вам положено не меньше часа – так русичам завещали древние инки.
Зинаиде Анфимовне гросс клизьму поставлю сорокаведерную – умиление, а не клизьма, не только кал выносит и слизь, но и пороки удаляет – гонит их метлой, не обращает внимания на адские вопли из ягодиц, на сероводород и на пьяные крики грешников.
Невесту тебе оставляю на поруки, Павлуша – умилительный ты юноша с вороными мыслями.
Девушка великой красоты, нагая, мне отказала в любви – участь Светлане уготована – без одежды жить, потому что тело одежду отвергает – страсть, нАпасть, беда.
Но удобно – после свадьбы руку крендельком, и под ручку с женой молодой Светланой – хоть в Планетарий, хоть в Государственную Думу; на выгул – как енота – выводи.
Ты – наилучший юноша, а она – ослепительная;  и алиби у неё, что нагая – болезнь редкая, а мы в терпимости живём, демократы – никого словом не обидим, а делом – по мордасам и по кирасе! — Лев Сергеевич увел матушку Павлуши в ванную комнату – послышался смех, хихиканье, а – затем вой внутриутробный, словно доктор – экзорцист, а в кишках Зинаиды Анфимовны – кальмар гигантский и через попу выходит.
— Робеете, оттого, что нагая перед мужчиной, конфузитесь, прикрываете страх наглыми улыбками привокзальной буфетчицы – полноте!
Осмыслите своё существование, придумайте, что вы не девушка, а – дуб – полегчает в корнях! – Павлуша усадил Светлану в кресло, накинул бы плед клетчатый — со следами крови — на ноги девушки, но вспомнил, что тело её не воспринимает одежду, завязал плед на своих бедрах, засмеялся – тепло, по-весеннему. – Похож на убитого шотландца?
Для увеселения я в плед закутался, потешу вас, затейницу, а то вы в горе в окно выпрыгните, шею сломаете детишкам малым, что под окнами в зиндане играют.
Национальная игра беженцев – у каждого народа свои обычаи, и мы – правофланговые Москвичи – не вправе изменять юбки горцев, бубны северян, тростниковые трусы африканцев с бычьими кольцами в носу.
Ноги можете раздвигать, тешьте себя – меня не тронет в сексуальном плане; я вас до свадьбы воспринимаю одним пятном, даже не цветным – так Маугли после джунглей видел в грязных девушках только пальмовую водку и танцы на листе бамбука.
Не разоблачаю ханжеский аскетизм пижонов; в Индию по туристической путёвке ездил, чуть не умер, отравился в городской столовой Дели – но выжил, и счастлив, оттого, что не йог.
Перед йогом я просидел ночь – он на меня смотрит голодным волком, а я на его пупок взираю, жду, когда у йога из пупка золотой свет радиоактивным лучом вылетит.
На верном пути йог, свободу личности у Природы отвоевывал, в набедренную повязку часто вглядывался, искал в ней противоречия английской окупации Бомбея.
Нагая танцовщица – не нагая, потому что бубенцы на ногах и руках – к нам подошла, два часа плясала, ногу выше головы поднимала, подаяние выпрашивала.
Я рупию подарил девушке, серебряную – пусть деньга мучается страстями в лифчике красавицы.
Йог - уже бешеным тигром - на меня смотрел, облизнулся – тоже денег хотел, но деньги его бы оскорбили, а серебро – кто знает – может быть, и сожгло бы: солома горит, сено горит, и серебро горит ясным пламенем Римских свечей.
Через сутки я испытание йогу устроил – для его же комфорта и благодушия, любят йоги испытания, особенно с острым перцем.
Я виноват, что не заметил завидного в незавидном; в гороховом стручке золотое зерно не отыскал, а в песне – Революцию.
Все люди добрые, все хорошие, а кто плохой, тот – чёрт, не человек!
Гроб на колёсиках – чёрный-пречёрный – в аренду взял, перед йогом поставил и танцевал на гробу – мистически, вдохновляет на сочинение оды президенту.
Йог долго любовался моими  плясками на гробу, и ошибся, потому что гроб – не гроб, а символ Капитализма, а я на гробу – призрак Коммунизма.
Индия – Европа в волшебном зеркале.
Каблучками чечётку отбиваю на крышке гроба, ухаю филином, борзею русской псовой борзой – волкодавом.
Стоило ли под впечатлением плясок на гробу говорить йогу о демократии в финских и шведских общих банях?
Только я проговорился – йог поднялся со своего места – двадцать лет на одном месте жил, питался на циновке, испражнялся рядом – факир; а после моих плясок отодвинулся на метр, под баобаб.
На баобабах макаки беспризорные – затейницы; все зверушки хорошие, оттого, что несмышлёные, гадости не задумывают, а, если и совершают дурное, то не со зла, а от прекраснодушия – так балерина отвергает слесаря-сантехника и выбирает в мужья миллиардера.
Йог остался в моей памяти беспомощным наивным героем в бамбуковой повязке, философ жизненных непонятных поучений, которые приводят к борьбе со злом, к демонстрации трудящихся слоноводов.
Индия застыла в моем сердце куском каменного угля, а вы, Светлана – персиком пришли – одна из миллиона моих поклонниц, и не знаю – то ли иголкой вонзитесь в коронарную артерию, то ли пухом белым воспарите над девятиэтажным домом.
Каждый день невесты ко мне  приходят, а остается от вас – воспоминание, неудовлетворенность; знаю, что все невесты – хорошие, иначе бы Чёрная дыра из души поглотила бы нейтронную звезду, и погибли бы не только люди, но и зеленорылые инопланетяне из соседних Галактик.
Инопланетян жалко до беличьих слёз.
— Каждый день у вас в квартире новая невеста из цепляющихся за жизнь воровок?
И где же они, бедолаги с одинаковым мышлением работниц кондитерской фабрики?
В шведской бане с американскими бритыми миллионерами? – Светлана выдохнула, заламывала веточки рук, негодовала, потому что – девушка, оттого и не терпит конкуренцию, даже дикобразов. – Обманываете себя, наговариваете, волшебник с великолепными фонарями под очами!
Не верю вам, не верю Станиславскому!
— О, да! Нет нужды – и сено не понадобится на Масленицу! – Павлуша сахарно улыбнулся, медово подмигнул Светлане – без пошлости, без намёков на страницу номер тринадцать из Камасутры подмигнул. – Растворились девушки, ушли в туман, в легенду – сам сейчас не разберу, где у меня ноги, а где руки для трудовой славы.
Все девушки – хорошие, потому что – люди мы, на одной Планете проживаем, даже – гоблины и эльфы – если они существуют в пещерах – хорошие, нужные человечеству, что Природа найдёт в себе силы каждого превратить в Олимпийца.
Беседу веду с девушкой, показываю свою удовлетворенность событием, пряники предлагаю с японским чаем – гейша не заварит чай лучше, чем я, оттого, что гейша ради йен старается, ихних денег, а я – для людей; но и гейши – хорошие, кто же их в лентяйки запишет, если у самих рыльце в пушку?
В девятом классе по комсомольской путёвке – комсомол давно исчез, ушёл в вечную дружбу, а комсомольство осталось – комсомольцы – хорошие, я в Токио японский ездил с группой преуспевающих бизнесменов и школьников – отличников по математике.
В математике я слаб, но верю, что забор по математической линейке строят, оттого и пригласили меня с отличниками; добрые люди – на всё имеют права, как Цапля на лугу.
Экскурсанты по музеям побежали и по универмагам – за знаниями и японской техникой — Космолёты будущего; а мне техника не интересна, потому что верю – в сложных приборах чёрт сидит и торжествует.
Не сила двигателя колёса японской автомашины крутит, а – чёрт невидимый.
Но и японцы – хорошие, не виноваты они, что чёрта используют на автозаводах имени своих богатырей – Микимото и Хонды.
Я в квартал уединенный отправился – чайную церемонию изучать; по душе мне долгое сидение и палочкой – бульк-бульк в чашке размешивать – от юности до заката, и дело благое, когда для людей чай готовлю, а не петлю подлаживаю для преступника.
В заведение зашёл, чаю спросил и о чайной церемонии заговорил – быстро-быстро на среднерусском древнем языке – так князья убалтывали собирателей ясака.
Японки белые, наштукатуренные – не ведаю, сколько им лет – неприличная оскорбляющая деталь, но пусть отдыхают умственно от трудов физических, годы – беда.
Чай мне подают, а я требую, чтобы обучали – выхватил чайничек и поднос с кружками – тараканов из этих кружек водкой поить, а не людей, — взбалтываю чайные соринки, зажигалкой подогреваю воду – трудолюбие, а как же без него? без труда строгальщик табуретку для актёра театра и кино не смастерит.
Бледнолицые гейши волнуются, бегают, на арфах играют, танцуют – лопочут что-то смешное, непонятное, как дедушка на заборе.
Я простил японок – каждый волен изъясняться на своём диком наречии: а, если и не язык у них вовсе, а – набор звуков, как у животных и птиц – то и этот маленький грех простится мелкой сплетней учителю танцев.
Переводчицу вызвали – она тоже наштукатуренная, на зависть нашим малярам-штукатурам.
Поняла, что я учиться пришёл, за знаниями в японскую избу-читальню – опешила, долго кланялась, спросила – не надобен ли мне по дешёвке меч Ямагути: услышала моё «нет», расстроилась, но к чайной церемонии приступила – обучали меня до седьмого пота, словно я – Принц на слоне.
Почему-то разделись японки догола, а тела у них – тела коз.
Вроде бы, человеческие тела, а под определенным углом посмотрю – козы, этить их мать, луговые.
Но и козе в Природе место отыщется, особенно – человеческой козе.
В легкомыслии себя укоряю, но не браню – в кармане у меня деревянный нож на случай встречи с неизвестным японским Солдатом.
Солдаты любят к гейшам заглядывать на чайник водки – поломаешь головы, пока поймешь, где начало в Японии, а где — чай.
Суетятся гейши с чайниками, а я, вдруг, почувствовал, что ноги и руки у меня холодеют – думал, что отравили ядом рыбы фугу.
В панике закричал, вскочил, бегаю по юрте, призываю Спасение, грехи девушкам отпускаю – не имею права, потому что в сан не рукоположен, но от души отпускаю, словно меня надули табачным дымом.
Подумал, что нет гейш, а только – каркас – из моржовой кости или из слоновой – неважно для этнографии, а на каркас гипс наложен – он же – тела гейш.
Причина белизны лиц открылась – не люди гейши, а – гипсовые ожившие структуры, наподобие мумий!
Припустил я из заведения, тропками-стёжками петлял, слышал за спиной крики отчаянные, ещё больше уверился в гипсовость гейш; не подумал, что надобно было заплатить хоть йену за обучение чайной церемонии – не до дум мне в то время, от дум дебелость в теле и дородность колобковская.
Насилу ноги из Японии унёс, даже телевизор цветной не купил – блажь телевизоры, когда можно глаза в глаза радоваться, оттого, что живём, а не в могилу сходим.
С невестами у меня, как с гейшами – чайную церемонию провожу, а затем – нет невесты: то ли облаком Фудзиямовским уплыла, то ли – привиделась мне из-за юношеского трагизма, когда все девушки – призраки.
Вас, Светлана вижу, чувствую ваш аромат, но, вдруг, отвернусь, а вас нет – пустота неопределённая вместо вас, неясная тень на стене – пир во время чумы.
— Я девушка порядочная, но ради эксперимента, в доказательство, что я не привидение и не спальня Людовика Шестнадцатого – разрешаю — потрогайте меня, пощупайте, но – цивильно, в подростковых местах, которые не станут предметом любви. – Светлана задумалась, подставила Павлуше лоб – он потрогал, головой качал в сомнении судьи перед малолетней преступницей, воровкой гороха. – Пощупал?
Постучал в мой лоб – кукушка изо рта у меня не вылетела, потому что я не часы с маятником и кукушкой.
Забавно, если бы люди превращались в часы с маятником – маятник Фуко в Исаакиевском соборе удавился бы в удивлении.
Изо рта человека кукушка в определенное время выскакивает, а между ног – маятник – чах-бах, чух-бух, бам-дам!
Ой! Не пОшло ли я представила, не навела ли на себя и на тебя, Павлуша – извини, что на «ты», но я болею обнаженностью, и не к лицу нагой девушке на «вы» называть даже Президента.
Детишки, мои сверстники в детском садике мечтали, что станут полицейскими, банкирами, бандитами, а я о трудовой карьере мечтала – белая песня среди пожухлых репейников.
Неважно, чем заниматься, лишь бы трудиться до пота, до ломоты в суставах, до звёзд в очах — звёздные очи у тружеников села и производства.
Потешались надо мной, бранили за неправильную мечту – я два раза от стыда на мороз нагая выходила, замерзнуть помышляла, превратилась бы в Снежную Королеву, и с утра до вечера, с сезона по другой сезон чистила бы обувь Деду Морозу и Снегурочке.
У деда Мороза и у Снегурочки всегда начищенные бахчисарайские сапоги, а кто трудится? Орки?
С камнем на шее топилась в Москве-реке — концы в воду, убивала в себе мечту – не утопила, потому что мечта – не новорождённый слепой котёнок с коготками.
Русалок видела и водяных – загубили они себя, налогов не платят, под водой скрываются, поэтому силы в них нет, а только – своеволие, учёные степени без подтверждения – облепиха им мать.
Ах! Я розовая чайка Счастья!
Павлуша – догоняйте меня, утверждайте своё «Я»!
ДогОните – не означает, что я вашей невестой стану – АХАХА! – на «вы» вас величаю, а только что уверяла, что – на «ты», обманщица, две корки у меня в голове, а в мыслях маскарадное платье Мистера Икс.
Волнение – никогда не увижу себя в свадебном платье Снежинки.
Многие девушки мечтают об оголении на публике, а я, наоборот – в шубу меня, в онучи и армяк, сарафан на голову, и – Да здравствует, Революция!
Павлуша, а в вы – богатый?
— Готовился к вашему вопросу – каждая девушка – хитростью, ласками, осторожно — будто по горящему канату бежит над пропастью – осведомляется о денежном положении мужчины.
Вы же спросили открыто, ясно, как сейчас открыты моему взору все ваши прелести, нараспашку – душа тела.
Я отвечаю – гол, как сокол!
Бедность – моё платье, и моё величие!
Бедный человек прозорлив!
— Что это было? Комета Галлея мне на голову присела? – Светлана решительно подняла шикарности, направилась к выходу из комнаты, опустила глаза – обидно, что не сыграли свадьбу, енот — рассудит диких разумных женихов без денег. – Нет, не комета Галлея, а вы ударили меня отказом.
Деньги – не цель, а – показатель холестерина в крови мужчины.
Если есть деньги – мужчина, а без денег — танцор и певец.
Не скатывайтесь, Павлуша, слышите, никогда не скатывайтесь до участи поэта – книжная полка жена поэту.
Вы бедный, поэтому – убегаю с блестящими жемчужными ягодицами, свидимся ли на лестничной клетке – только серьёзный попугай скажет.
Перья в хвосте у попугая, а на лице – клюв, как у собирателя трупов из чумного города.
Вы же не осудите попугая, и меня не осуждайте, что ушла от вас, оттого, что вы бедный, словно вас полировали на пианино.
Не корчу из себя героиню театра и кино, обидно мне, что матушка ваша и батюшка – он в лагерях картошку воспевает? – не скопили вам денег на приданное.
Не отдам себя даром; неприлично, когда девушка платит телом, а жених бесплатно пользуется, как газеткой в библиотеке.
— Добро! Хорошая вы! Добро вам предложу на золотой вымышленной подставочке! – Павлуша догнал Светлану, смотрел приветливо – нисколечко не обиделся на отказ – пергаментный серебряный князь, а не юноша. – Вы – нагая курочка!
Боязно вам выходить на люди, но надобно, а то умрёте в обществе без общества.
Советую – маслицем тело намажьте, да разрисуйте – трусики нарисуйте, чулочки, бюстгальтер, кофточку – фантазии у вас хватит, вижу по оттопыренным ягодицам – у талантливых девушек попа всегда оттопырена.
Все девушки хорошие, не виню вас, а поддерживаю морально – так лисица поддерживает власть журавля.
В нарисованной одежде не страшно, когда маньяки на улице фотоаппаратами нацеливаются — снайперы, убийцы образа.
— Друг мой, спасибо добрейший, Отрок во Вселенной вы!
Особой доброты в вас не вижу – почему вами восторгаются, словно у вас руки по локоть в платине? – но и зла не чувствую – пушистый вы, выхухоль.
Совет ваш – накрасить тело, нарисовать одежду – не приму – премного благодарна, ногу бы выше головы подняла в знак согласия, но нет согласия, оттого, что разрисованная девушка – шлюха, а я – добродетельная, девственница, берегу себя, и залогом, паспортом моей невинности – обнаженное чистое тело без чайки на фоне восходящего Солнца.
— Водочки! Водочки на прощание выпьем на брудершафт? – Павлуша извлёк из тумбочки початую бутылку водки «Архангельская», отпил из горлышка, Светлане протянул бутылку – Олимпийский факел в руках понимающего спортсмена.
— Благодарствую! Не употребляю, берегу цвет грудей! – Светлана поклонилась, вышла из квартиры, словно в морозный день окунулась после бани.
Послышались за спиной охи и ахи – Зинаида Анфимовна восторгалась сыном, нахваливала, что водку пьёт – правильно, микробов в себе уничтожает, кровь разгоняет – заботится о теле, которого крик ворон не испугает, не обратит в бегство.
— Замечательный вы памятник, Павел, – доктор Лев Сергеевич Пугач крикнул, а затем приглушил голос, словно наступил на спящую Царевну. — Светлана, невеста твоя ушла?
Не оценила, не опустила скромно ресницы, не одарила поцелуем жгучим, страстным, с ностальгией? ну пусть её – неуловимую!
Болеет, поэтому не понимает своего счастья, словно краску на голову вылила и не замечет, что с синей бородой разгуливает по Парку Победы. – Лев Сергеевич нежно провел ладошкой правой руки (запах селитры и карболки) по свекольной щеке Павлуши, заглянул ему в озёра очей, по-братски поцеловал в мясистые губы сына колбасника.

— Сотру воспоминания, начну жизнь с новой книги – возможно ли, чтобы нагая я ходила по городу, словно приманка для щуки?
Ещё вчера не помышляла, а сегодня проекты строю – как пройду к остановке, как протиснусь в метро, и что на работе сотворю, чтобы меня не бранили, не называли пустозвонной лисицей без колокольчиков на хвосте. – Светлана забежала в свою квартиру, быстро собрала сумочку, торопилась — чтобы не передумать, чтобы сердце не остановилось только от одной мысли, что голая пойдет – страх, питие, вино в голове – без вина пьяная.
В красных туфлях – Сибирская возвышенность, – кокетливой шляпке африканского судьи, с сумочкой (сумочка в ладошке, потому что даже тоненькая лямочка натирает плечо, вызывает зуд несравнимый, от которого хочется выть бешеной волчицей на вершине Останкинской телебашни). – Славно, потрясающе, грациозно!
Из подъезда выхожу – внимание, стоп кадр – только не думать, что я обнаженная; числа в уме нужно перемножать, чтобы отвлеклась от себя, не думала, что у меня между ног — сокровища пиратов, и все на эти сокровища взирают с тайным наслаждением работников морга.
Любят ли работники морга – фельдшеры, санитары и патологоанатомы жизнь?
Мёртвых руками и губами трогают, смотрят в усопшие глазницы, а затем дома вытирают рушником губы и теми же губами – УЖАС! ласкают жен и любовниц.
Трепет утихает в сердце женщины, когда её тормошат мертвой рукой папуаса.
— Проститутка! Одежду скинула и – белкой – цок-цок!
Сказки Пушкина о белках забыла, а ягодицы – стыд и срам – худющие, на корм собакам не сгодятся! – надтреснутый старческий вопль ударил Светлану в спину, каленой стрелой ожёг, но не пробил насквозь стальное тело.
Бабушка на скамейке качала дырявой головой, смотрела на Светлану строго и с гордостью – в молодые годы заглядывала в дуло пушки крейсера «Аврора». — Бесстыдница!
Куда кафедральный собор Варшавы смотрит?
Светлана остановилась, кусала губы – ответить старушке, или промолчать – много старушек в Москве, на каждую аргументов не хватит, а – если аргумент убедит, – то фактов не найдется из истории, когда Карамзин подарил слепому музыканту триста крестьян.
«Если справку покажу, что у меня болезнь – нельзя одежду носить – старушка не поймет, а справку разорвет, проглотит – старушки мстят молодым за бесцельно прожитые годы с гитлерюгендовцами.
В разговор вступлю – проиграю, оттого, что у старушек только одно слово для нас – проститутка!
Лучше пойду своей дорогой, дорогой Правды и добра; пронесу нравоучительную мораль в дремучий лес ненависти и невосприятия белизны моего тела!»
Светлана улыбнулась своему терпению, похвалила себя, даже погладила по головке, но затем неожиданно — словно чёрт в ногах запутался – крикнула старой леди:
— Сами вы проститутка, бабушка!
Я не шалава-кряква, потому что в туфлях на высоких каблуках и в шляпке кокетливой, как королевская кобра.
Проститутки в кедах разгуливают под ручку с миллионерами; ручки – тю-тю, Воркутю, крендельком, короткие стрижки у проституток, потому что волосы удобно мыть после сальных рук музыкантов и художников.
Проститутки на скамеечках сидят, клиентов ждут – нет лучших и худших проституток, а — только рядовые и сержанты, вы – одна из них, не скажу, что вы – сержант, но рядовая проститутка без клейма на лбу.
Горите же адским зловонным пламенем, недобрая бабушка! – Светлана сплюнула в сторону лавки, слюна повисла на сумочке – досада, позор.
Побежала, неловко переступала – гневная, и гнев забивал конфуз от наготы – так высокий, статный гренадёр на фоне культуриста кажется худым пугалом.
Оступилась возле автобусной остановки, упала – некрасиво, на четыре точки – ягодицы задраны задорно, пионерским горном.
С досадой, что Мир не рухнул, поднялась, с вызовом оглядела скучающих на остановке вампиров; все вампиры, если девушке не помогли подняться.
— Вурдалаки вы с родословной от Семен Семеныча!
Много чести вам, если вы произошли от графа Дракулы! – Светлана поднялась, отряхнула пыль с коленей; в гневе, когда права, Мир кажется розовым, виноватым шалуном. – Не подали мне руку, не охали и не ахали, а взглядами укоряли, что я нагая, и упала – некрасиво, неграциозно, будто меня надломили на сцене Миланского театра оперы и балеты, где – слава кастратам, позор – балеринам!
Побоялись огласки, скрытых камер, что девушке обнаженной руку бы подали – флаг дружбы.
Если бы я в золоте и парче упала, в шейховской накидке – кудахтали бы вы, продажные клоуны в смешных костюмах конокрадов.
Обманываете надежды, просчитываете пути накопления денежных средств, а на душе у вас – ад с Хароном.
Одежда ваша – одежда чёрта.
Потешно, когда мужчины в шерстяных костюмах, а женщины в бархате: гориллы вы и шелковичные черви.
Через двести пятьдесят миллионов лет никто не вспомнит обо мне, о нагой девушке на улицах столицы, а ваш гнусный подвиг во имя зла – не подали мне руку – запишется огненными стрелами в уголках глаз потомков.
Через сто милионов лет вас проклянут, и через двести пятьдесят миллионов лет вас проклянут; если Солнце сгорит, то зеленорылые инопланетяне — с многочисленными вариациями в надтреснутых голосах – проклянут.
Да, пропустите же меня в автобус, любители украинского борща и китайских фрикаделек!
Заглядывайте в мой вальяжный зад, ищите в нём свою совесть! – Светлана протиснулась в автобус, согнала с сиденья медового мальчика с длинной косичкой – последняя мода Амстердама.
Присела, смотрела в окно, пылала гневом — обиженная канарейка на ветке розы.
«Стыдно, боязно, но нашла лазейку – отвлекать людей разговорами, перевести тему на мораль, политику, курс рубля – шаткий, как ветка черемухи в грозу.
Люди видят не тело, а – оболочку человека, его эфир, словарный запас – никто не вспомнит после демонстрации лицо оратора, но его слова – одежда для ума.
Что же я, теперь должна всё время бушевать, устраивать вокруг себя конфликты, чтобы люди не журили меня за наготу, от которой у школьников возникают видения – розовые слоны в облаках?»
— Нужда заставит – воскликну соловьём –Армагедон!
Нынче нет нужды, но возможное и невозможное с птицами творится, а птица намного гармоничнее балерины, потому что летает птица с перьями и лапами.
Наводнение, хаос на Землю упадут снежным комом, сметёт волна Тайваньская однофамильцев и политиков, а птицы – в поднебесье – фью-фью – АгафьЮ!
АХАХА-ХА-ХА! Пошутил в рифму – фью – АгафьЮ!
Нет смысла, но смешно, прозаически – так банку с огурцами маринованными открываем, и не видим  глубокого смысла в открывании банки, а, возможно, что Вселенная держится на открывании банок – кто проверял?
Лукавый со свиным рылом расчеты проводил?
То-то и оно!
Во как! – сухонький – то ли мужчина в упадке сил, то ли старичок на подъеме маразма – навис над Светланой, улыбался, а улыбчивому – Принцесса не  откажет!
Улыбка – ворота дружбы! – Вы – красавица, девушка, перещеголяете на Межгалактическом конкурсе красоты зеленорылых инопланетянок, защитите честь Планеты Земля.
Не иждивенцем себя чувствую рядом с вами, а – штангистом Юрием Власовым.
Давным-давно Юрий Власов называл себя самым сильным штангистом Планеты – честь ему и хвала за рабоче-крестьянское происхождение.
Не в балероны пошёл – и то радость!
Нагота ваша – ослепительна, а формы подобны продразвёрстке – притягивают, манят, кажутся мне псами величественными на царской охоте.
Позвольте, я присяду вам на колени – белые, горячие – забавно – белый снег – холодный, а белые колени – жаркая печка, и нет противоречий в Природе женщины, вы – льдинка африканская.
Не извольте беспокоиться – веса во мне — пятьдесят килограммов – и то, после обильной кормежки – устрицы, креветки, лосиные мозги – пища королей.
Не отдавлю вам ножки, а мне – приятно на обворожительной – директорши мебельных магазинов с вами не сравнятся — девушке посидеть в автобусе, и ревматизм утихнет, а самосознание поднимется на планку Истины. – Мужчина аккуратно присел на колени застывшей – лёд с клубникой — Светланы, поёрзал, устроился удобно – кукушка в гнезде соловья. – Рост мой – метр пятьдесят, с кепкой, а вес – до пятидесяти килограммов – стандарт для киноактёра высшей пробы!
Голова – Карлмарксовская; я нарасхват шёл на киностудиях, даже предлагали мне карьеру клоуна на боксерском ринге – бегал бы между ног боксеров, повышал производительность.
Не жалуюсь на жизнь – золотым шаром меня подгоняет, свой ум браню – нет мне пристанища среди живых, давно умер я душой, обладатель Красного Знамени в сердце.
Вы голая, поймёте мои нравственные мУки – сызмальства надо мной потешалась Судьба, гоняла меня – словно пятнистую беременную Вологодскую корову — кнутом по лугу с Райским клевером.
Батюшка мой – путешественник, а матушка – балерина – весь Мир мы объездили, даже тошно мне по утрам становилось: ложусь спать в Африке, а просыпаюсь в Амстердаме на гей-параде.
Маленький, несмышлёный, не понимал смысл -  одетых снежинками - толстых дяденек.
Ягодицами блестят, губами напомаженными чмокают – мне потешно, хохочу в семь лет, тереблю висюльки на чулках мужчин – отрада, а в отраде той дыхание смерти.
Подрос – продолжал путешествия, много снимался в разных кино – брали меня охотно, но не в порно, потому что фактурой для порно фильмов не вышел – коротконогий потомок гномов – мне только в Голливуде, вместе с комиками недомерками через веревочку — свитую из волос индейцев – прыгать.
В тридцать лет я до душевной травмы дошёл, очумел – покончить с жизнью решил: надоело всё – балерины, танцовщицы усатые, прыгуны с шестом, путешествия, музеи, филармонии, выставки художников-неподвижников – прах, пустота, из неё хлеб не вырастет, на танцах сталь не выплавится – гроб ей в награду.
Искал уединения, в лес ходил, надеялся, что дерево на меня свалится и убьёт, как муху цеце.
Капитан Грант под пальмой умер, а я верил, что погибну под ёлкой – обознался, не стал выдающейся личностью в берлоге медведя.
С хулиганами спорил, задирался, мечтал, чтобы они мне голову кайлом пробили; убегали хулиганы от моего напора, страшились, падали в ловчие ямы, попадали в капканы на русалок, а на мне - ни пятнышка, словно в детстве Ахиллес поцеловал в пятку.
Выбрал самый достойный и надеждой путь – привязал веревку к шее и камню, на Карловом мосту встал над тихими водами – вот-вот утоплюсь, и композитор Моцарт в могиле не перевернется после моей смерти.
Праздный человек, путешественник – обуза для Мира, пустой звук для трудового крестьянства, которое хлеб унавоживает дохлыми цыплятами.
Шагнул к пропасти, а на мое правое плечо рука мягкая, снежная легла – Ангела согнала с плеча.
«Если утопитесь – не заработаете деньги, а ваши кабаньи ноги поместят в кунсткамеру – ноги утопленника.
Об этой доли ли вы мечтали, когда в детстве по слогам букварь одним глазом читали, а другим глазом подсматривали, как в доме напротив молодая мама Рама мыла другую молодую маму – Машу». – Голос проник мне в селезенку, камнем застрял в мочеиспускательном канале.
Я упал на колени, кусок гранита отбил мне мошонку – ну и пусть её, не нужна мошонка в Чёрной дыре.
Мужчина развернул меня к себе лицом, дал мне знать, что я – избушка Бабы Яги.
Немолодой красавец со шрамами на лбу и рассеченной губой, блондин с седыми глазами сталевара.
В движениях его – вихрь, а в ушах золотые серёжки конкистадора.
Закричал на меня, и голос его подобен взрыву атомной бомбы в атмосфере:
«Не прощаю тебе гибель Трои – не на твоих макаронных плечах она!
Но гибель рыбы от камня – не прощу!
Бычок на дне реки питается, ищет путь к свету, надеется, что не сгинет в зубах империалистической щуки, а ты – расслабленный, худосочный, вижу по рукам – бездельник, наверно в жизни разочаровался, всё тебе приелось, даже компот с черносливом не радует кровавым глазом.
Полагаешь себя выше говночиста, а не видишь, что из груди у тебя рука тянется с морковкой, и та морковка не для тебя, а для осла, потому что жизнь осла – он мельничное колесо вертит – важнее и благороднее, чем твои испускания газов после ресторана и вздохи, жалобы на скукоту несусветную.
Молоток тебе в висок, кабальеро!
Красиво умереть хочешь – с камнем на шее в воду – бултых, и круги над водой таинственные, экзотические, радиус каждого круга увеличивается, размывается лицом любимой девушки в тумане.
ХА! Я научу тебя любить жизнь, гаучо, покажу небо в сырных шариках.
Звёзды на небе тебя не радуют, а при виде сырного шарика ты взвоешь козлом, мне ноги поцелуешь, захохочешь, выю раздерешь пальцами – будешь умолять не убивать тебя.
Изнеженный крот ты, а не нравственно здоровый дворник с Карлмарксштрассе.
Бунт? По-прежнему жизнь не мила, пугает тебя толстыми пловчихами – Олимпийскими чемпионками?»
«Жизнь надоела – приелось всё, скучно мне, а люди – серые, туманные, нет в них искры – для что живут? – отвечаю, а дрожь уже поднимается от пяток к простате; холодный пот страха омывает подмышки, и желание красиво умереть под водой с камнем на шее – улетучивается дымом над палаткой – съеденного тунгусами – геолога. – Всё видел, всё знаю, всё перепробовал – тлен, и нет в тлене Правды новорождённого дитяти!»
«ОООО! Философ-нигилист, онанист-мученик Совести? – в голосе таинственного незнакомца в кашемировом дорогом пальто сквозила подноготная ирония воскресшего инквизитора. – Изнежился барин, а я скажу тебе – баран ты, а не барин!» – Он ударил меня кулаком в зубы – треснуло, словно орех ворвался в мой рот!
Кровь хлынула, боль раздирала мои десны, я закричал волком в семье куликов на болоте!
Мужчина засмеялся, ударил железобетонной ногой в промежность – удивительно, мимо камня мне попал в гениталии – мастер, снайпер отбивания мошонок.
Тупая волна боли рванула от головы к ягодицам, и из отбитых гениталий – навстречу; в груди они встретились, разродились горестным воплем — песней Буревестника!
«ОООООАААААЗЗЗЗЗИИИИИИС!»
«Я заменил твоё нежелание жить желанием пойти к стоматологу, остановить кровь, а затем – к урологу – починить яйца – корона Российской Империи не у тебя в штанах, поэтому ты пострадал, масон! – Мужчина засмеялся, закурил сигару, и снова — снайперски, молниеносно – причинил мне боль – прижёг сигарой мочку левого уха, словно искал в ней ответ на вопрос – По ком звонит Ростовский пономарь? – Уже не думаешь о смерти, твой организм борется, мечтает снять боль, удалить шрамы – каналы они на теле, а на Марсе каналов нет – вранье, мираж, а не каналы.
Кошку тоже часто называют львом, но она не лев, а – балерина без трусов! – Мучитель схватил меня за волосы, ударил коленкой в лицо – приготовил яичницу глазунью из моих глаз, потащил по мостовой, а камень – опавшим пудовым листом – громыхал сзади, певец смерти. – Не даром я тружусь – потом деньги мне заплатишь, немалые; твоя жизнь — ничто не стоит, но мой урок – любить жизнь – дороже поцелуя Голливудской оперной дивы.
Почему оперные дивы в Голливуде поют нагие на сцене, словно их перед концертом обворовали в Киеве?
Не знаешь, мальчик-побирушка?
А нагайкой по глазам сытым?
А шилом под ногти наманикюренные, балеронские?» – Садист – я тогда называл его садистом – Фриц Мюллер – тащил меня старательно, знал дело выколачивания сплина из самоубийц – нарочно возил моим лицом по лужам, ударял меня об острые углы – старался причинить мне максимальную боль физическую – капля в море боли душевной.
Доктор-садист привёл меня в подвал – его ли подвал, арендовал ли Фриц у магистратуры, или использовал тайно, под страхом разоблачения президента – я не узнал, но и не нужно мне, если Солнышко ещё не погасло.
Мюллер приковал меня цепью к крюку в стене, рядом – ведро для справления нужды; охапка чёрной гнилой соломы – услады тараканов – моя постель.
Я припал губами к соломе, ласкал её, называл любимой девушкой, с жаром нерастраченной молодости барабанщика целовал страстно вонючку; выплевывал гнилые стебельки, хохотал, уверен, что попал в ад.
Не помню первую ночь – бред, боль в разбитых деснах, кровь, распухшие — до размеров баскетбольного мяча – гениталии, холод, сырость, зубовный скрежет в сто децибел – моё ли, или мне привиделось под влиянием беса за левым плечом.
Фриц Мюллер бил меня, будил пинками, обливал ледяной водой с гнусными пиявками - недоразвитыми змеями.
Пища – поставит миску с баландой – на максимальном для цепи расстоянии: я тянусь, ногой к себе пододвигаю – иногда разолью пищу, страдаю, потому что Мюллер жестоко наказывал за грязный пол, смеялся и обещал, что вернет меня в лоно матери.
Случалось, что голодал – до миски не дотягивался – истекал слюнями – дико, застенчиво моргал, умолял мучителя пододвинуть мне пищу – а Мюллер часто плевал мне в миску, ерунда – лишь бы кормил.
Приводил девушек развратных – балерин, пировали – танцевали нагие на столе среди бутылок с фиолетовым крепким, а стол ломился от яств — скатерть-самобранка на столе.
Я изнывал, кусал губы, выл, прикрывал костями рук усохшие гениталии – позорно, когда мужчина нагой на публике, вы, девушки, наоборот — гордитесь, гарцуете без трусов по главной улице с оркестром, а мужчина голый страдает, чувствует себя раком-отшельником.
Балерины хохотали надо мной, демонстративно чмокали губами, всасывали устриц, подгоняли пену к пожару.
На третью неделю заключения – три балерины, в сильном подпитии взбудоражились.
Тонкая розочка – переломится от поцелуя  – профессионально, на цыпочках подбежала, заглянула в мои глаза желтушные; веки красавицы дрожат, пухлые губы – карамельками.
В уголках балеринских глаз сверкают лучики Вселенской доброты, когда зайца кормят морковкой.
«Тягостно вам в неволе, в голоде, в холоде, в рабстве; негр на плантации Абрама Вашингтона вы, а не узник прекраснодушного герра Мюллера! — балерина подарила мне надежду, я а надеялся на кусок свиного сала – Мир бы отдал за свиную шкурку. – Фриц души в нас не чает, а вас – самоубийц — привечает по благородству души, винит себя за зло, но плёткой бьёт без промаха, гитлерюгендовский стрелок.
Вы – урод, отступились от жизни; толченого стекла вам в пуанты не подсыпали подружки, в кровати у вас жёлтая миллионерша не блевала, а вы себя полагали – страдальцем!» – балерина — неожиданно для меня, потому что я полагал, что сжалится над страданиями, птичка с цветами в волосах – зачерпнула нежной скандальной ладошкой каловую массу из ведра, намазала мне лицо – точь-в-точь, как в кинофильме, где Рэмба грязью украшает морщины.
С презрением плюнула на мои тощие бёдра, и отвернулась, закрыла за собой дверь в мой Мир.
Чувство отчаяния накрыло меня верблюжьим одеялом, но отчаяние не смертельной скуки, не тоски с желанием покончить с собой, а отчаяние жизни – так раненый кавказский пленник выбирается из  ямы с нагими пьяными балеринами.
Я взвыл, упал на колени, рвался на цепи — привлёк внимание другой балерины – белоснежная розовая конфетка; подбежала, нежно меня взяла за подбородок – но я уже не верил в ласку, ожидал ведро с помоями на голову и – не разочаровался в своей прозорливости — Нострадамус!
Девушка вылила остатки нечистот на мою голову – охладила, затем сбегала к столу, схватила жирную – мать её свинья – селёдку и селёдкой, как хозяин поучал Ваньку Жукова – будущего маршала Жукова – по моему неподражаемому – никто не – захочет подражать – личику – БУМБАРАСЬ!
 ХЛЯСТЬ! БРАСТЬ!
«Изнежился, дяденька!
Тебя не насиловали в подворотне на куче опавших листьев с какашками чихуа-хуа?
На, получи, фрукт заморский!
БЗЮК! ХЛЫЫЫЩЬ!
На селедку смотри – глаза в глаза, в неё дух поэта Есенина вселился, на свидании ты.
Рыбак жилы рвал, селедку и кальмаров вылавливал, чтобы семью и тебя прокормить, а ты в ресторане морду от супа воротил – не наваристый, от вина морщился – недостаточно выдержаное, не по твоему младогегельянскому вкусу неженки.
Я тебе петлю на мошонку накину и задушу твои яйца – узнаешь, почём труд землекопа!»
Отошла, воротилась с мотком – обманула, не веревка – леска, тонкая, звенящая – мигом мошонку срежет, как инфразвуком камень в почке раздробит.
Я дернулся, закричал – пока ещё – мужским голосом:
«Репу! Репу хочу, ироды!»
«В репу хочешь?
Изволь! Желание самоубийцы – закон для палача!» – Франц Мюллер с бокалом шампанского появился из пустоты, свободной рукой – кочерга, а не рука – ударил мне в скулу, азбукой Морзе из моих — оставшихся стучащих — зубов передавал привет инопланетянам.
Боль – нет у меня боли, исчезла, высохла женскими трусами на веревке.
«Репу хочу сажать!
Огород! Земля, шесть соток – всё засажу репой!
Ночью не засну – с берданкой буду сторожить репу от грызунов и налоговых инспекторов, имя которым – ад.
Часть урожая на рынке продам – задорого, а часть себе на прокорм, слаще репы только медвежья кровь!»
«Одумался? А танцы? А сплин?
Хандра и небрежно вытянутые саксофонные губы?
Может быть, в певцы подашься – модно, почётно, и денег много – дамы под ноги шпалами упадут?» – Фриц Мюллер рассматривал меня, как зайца на куске мыла в Амстердамской бане.
«В глубине души у меня репа, и на поверхности – желтая, китайским счастливым лицом блестящая – репа!
Певцов и танцоров – на лесоповал, к бурундукам на перевоспитание.
Пусть танцующие мужчины и поющие мальчики  трупными пятнами покроются, полосками бурундучьими».
Работать желаю на земле, а не петь с напомаженными яичками и выбеленными анусом!»
«Я безмерно счастлив, в лепестках роз плыву! – Франц Мюллер освободил меня от оков, смахнул набежавшую хрустальную слезу – дочка водопада; передал меня на руки – мигом овдовевших – балерин. – Каждый раз сердце моё срывается от остроумного восторга, когда самоубийца возвращается в жизнь, осознаёт, что тяжелый труд возвышает не только до творчества, но прокладывает мозолистыми руками камнереза дорогу к Счастью.
Верю, знаю, что теперь даже миллиграмма мысли о самоубийстве не загорится в твоей вылеченной душе.
Прошу к столу, банщик, девушки вернут к жизни не только твой пищевод, но и отбитое, морозное, – простое и ясное, словно поцелуй молодого бычка!» – Фриц Мюллер отвернулся, протер очи рукавом царского халата.
Я забежал вперед, упал перед мучителем на колени, рыдал, целовал его руки, хохотал, благодарил – но и без слёз видно, что я обрёл Правду, счастье без границ!
Нагие балерины со смехом потащили меня к столу – икра, закуски, выпивка, поросята с ананасами – изнеженное, кладбищенски неправедное.
Я осторожно вырвался из птичьих лапок душевных – переменились ко мне балерины, в свою стаю зовут, зауважали – девушек!
«Полноте, друзья!
Не до разносолов мне – земля лопату ждёт, а репа – жизни!
Удаляюсь, пируйте, за меня и за мой будущий урожай репы поднимИте ведро шампанского – богатырский шлем с шампанским!»
Подхватил дерюжку, обмотался, пошёл к выходу из тюрьмы, отстранял руки балерин и Фрица с деньгами – что деньги, если я познал тайну прохождения пищи по кишкам.
Когда открывал дверь – Фриц тихо окликнул меня – так безутешная вдова просит слесаря-сантехника на час заменить её усопшего мужа:
«Сына, слышишь страдалец, сына Адольфом назови!
Редко, кому показывал, но ты заслужил, опричник, репа тебе в постель.
Татуировка в поддержку жизни на Земле!»
Фриц Мюллер скинул халат, повернулся ко мне спиной и наклонился, бил поклон батюшке-железобетонному полу.
На правой ягодице Фрица татуировка – Земной шар, а над ним – русалка с грудями-вишнями.
Я замер, истома прокатилась по остаткам моего революционного тела.
Долго стоял, не дышал – часы пробили полдень, кто-то кричал над далекой рекой, балерины заснули вповалку на моей гнилой соломе, а я щелочек — азиатообразных глаз – не отрывал от диковинной татуировки, имя которой – Надобность.
Старичок замолчал, умильно сощурил глазки – кот на сметане.
— И что, дедушка с шилом в ягодицах? – Светлана вздрогнула, дернула коленками-мыльницами. – От материи ваших портков у меня волдыри вскочили на коленях – болезнь у меня: от одежды, волдыри и чесотка, как у карася в майонезе.
— Из-за болезни ты голая, а не по душе? — Старичок встрепенулся, подскочил куропаткой перед носом лисицы. – Я рассказывал, ворота души открыл – заходи, чёрт, пьянствуй; думал, что наставлю тебя на путь, верну к жизни, потому что голая девушка на людной улице — самоубийца.
А ты – пройдоха – не самоубийца, а, наоборот, о теле заботишься, умирать не желаешь – обманщица с вишнями на груди.
Старушку зимой на остановке заприметил, глаз у меня на репу заточен, а старушка – репа гнилая!
Не качается бабушка, памятником Снегурочке или Снежной Королеве стоит – живая, или уже золотые гвозди жует в Раю – не понятно, потому что глаза – стеклянные, веки не двигаются, не порхают бабочками ночными, а в молодости – порхали-порхали!
Я ущипнул старушку за мраморный нос – нет мне ответа, да и привык, что не отвечают мне девушки, прежде чем деньги из кармана не вытащу и деньгами – морковка для ослиц – не раззадорю.
Не обижаюсь на красавиц – и лошадь без овса не потянет телегу, пёс без обеда не полюбит хозяина – идеология, порою – недобрым ветром надувает мозги.
Вглядывался я в очи старушки – ад в них, пустота, и не верится, что в молодости эта человеческая особь хохотала, отвергала, привечала – по уму и по достоинствам – так волчиха выбирает самого сильного барана в отаре.
Может быть, женщина родилась старой, или состарилась за секунду, или – не рождалась?
Оторопь меня взяла, по окрестностям взором шарю – ищу кол осиновый – между отсутствующих грудей старушке вобью – дьявола изгоню.
Но откуда в Москве благородные осиновые колья?
Мы не в Черногории, где у каждой девушки во рту спрятан осиновый колышек, а у парней в портках – по два кола – признак богатства, чтобы чресла равномерно развивались.
Дрожу от страха, старушке в уши дую, в глаза пальцы тычу, только не живые у меня пальцы от ужаса, а – сучки березовые.
Неожиданность произошла – мимо пожарники ехали на пожар, не торопились, вышли на остановке за пивом, курили, хохотали:
«Дом горит – козёл не видит!»
Я с поклоном к пожарникам – думал, что — убьют, народ ушлый, прожжённый – головешки в головах.
Чихнул по пути, с подвыванием эль-койотовским чихнул – чихаю, остановиться не могу – заледенелая старушка на меня порчу навела, в мальчика Кая превратила – хорошо ещё, что не в Кала.
Пожарники – как только мой чих услышали – притихли белошвейками под столярами, засуетились, в машину бегом бросились – мыши полярные, а не служители огня.
Но осмелели – пиво «Балтика» помогло, – головы высунули из машины, наблюдают — продолжу ли чихания или сразу умру во славу реки Ганг с кобрами и сгоревшими трупами.
Я тулупчик заячий шиворот-навыворот натянул, разошёлся – разлюли-малина, пошёл в сторону пожарной машины, руки расставил — обниму всех, задушу в объятиях.
Шофер на педали давит, пыжится, силится, героем себя показывает, за Орден Мужества хлопочет, но – нервы не скамейка с брошенным зайчиком Агнии Барто – выскочил, с криками побежал по улице – молодой, не хочет умирать от неизведанного.
Я напряжение снимаю, скоморохом танцую, руки в бока впихнул, приседаю – пот льётся по лбу, сердце ломается, разрывается – бедненькое, с батарейками, но ради спасения человека – старушки – себя не пожалею, в лакированных красных туфлях с загнутыми носами по нудисткому пляжу пройду, остатки волос на голове и на лобке щипцами завью в кудряшки – лишь бы пожарникам понравилось.
Через пять минут потеплело на душе пожарников, поняли – не съем их, не разделаю на органы, вышли ко мне, а старший их – в голубом платье Мальвины – руку мне пожимает, в очи заглядывает, обещает, что пришлёт мне деньги — когда заработает – и русалку с метровым зеленым хвостом покажет в Москве реке.
«Нас нужно воспитывать, мужчина, угождать нам, приручать, потому что хороший пожарник — колорадский жук.
Жук крыльями больше огня потушит, чем американцы стратегическими бомбардировщиками.
Любовался вашими кривляньями, даже почудилось, что вы – обезьяна африканская, только не хватает обезьяне веснушек и банана между ягодиц.
В сторожа к вам пошёл бы, но служба не велит; люди на работе сгорают, а мы – тушим, золотые коронки из черепов вырываем – каждому пожарнику найдется место в общем строю чертей.
Подвал горит – в подвал спускаемся, и не различаем в торжественный момент – подвал ли искрится, или в аду мы.
Крики грешников – все люди грешные, а девушки – наглецы – подвязки не носят, потому что нет нижнего белья – не подвяжешь чулки к коже, а к пиз…е – право, не знаю – не видел и не слышал; разве что – в городе Амстердам – на пенисах библиотекарей подвязки красуются, развеваются чёрными пиратскими стягами.
Батюшка меня в детстве учил огня не бояться; добрый отец – два метра ростом, а ум ореховый.
Костёр в квартире разведет из старых книг, и меня в костёр – БРЫСССССЬ!
Кожа лопается, волосы горят – модно, когда мужчина без волос на теле – полная эпиляция, в Париже безволосых ценят, обещают каждому безволосому подарить трактир – бесконечный – ни дна у трактира, ни покрышки.
Я из костра выскакиваю, в ванну бегу, или в туалет – голову в унитаз засовываю, смываю с головы напасти, место которым – в борделе, в комнате за золотыми ширмами.
Химию изучал, иначе ещё в пятилетнем возрасте сгорел на костре батюшкиной инквизиции; я себя маслом намазывал огнеупорным, чтобы огонь кожу не закалил до булатного звона.
Я не Павка Корчагин, и не саламандра; ненадобен мне африканский шик чёрной кожи.
Выжил, в пожарники пошел – весело; огонь полыхает, а мы в золе картошку печем, уху  в котелке готовим из карасей Мытищинских, поджариваем на сковороде куски непонятного мяса – фашистское, с зелеными жилами, возможно мясо динозавра.
Часто о Правде задумываюсь – где, Правда?
В огне Правды нет, сгорела бы в огне Правда!
Ложь в огне не горит – потешно, а Правда — бумага гербовая – полыхает, ярится огненными змеями – фантастика в Правде.
Не знаем – кто мы, зачем живём, почему работаем, и отчего, например, я – пожарник, а не водонос Ахмед?
Водонос за двадцать лет на невесту денег накопит – возьмёт кривую в жены, но выгодно, потому что жена – рабыня, купил бесплатное приложение к циновке – может глаз — полных изящного – не закрывать.
Если я – Истина, то и моя работа, каждое моё движение – даже в туалете – Истина.
Иногда гордость меня так разопрёт, что не нахожу аргументов в пользу огня, Царём себя вижу на золотом троне инков.
В прошлую пятницу на пожар приехали – возле Университета зоопарк частный горел, полыхал, чадил – преисподняя, или ад – сразу не поняли, картошку в угольки сыплем, поднимаем тушки поджаренные – кто живой из зверей – обратно в огонь – гори-гори ясно, чтобы Солнце не погасло.
Пир устроили, да за пирком забыли о пожаротушении – не поливаем огонь – зачем? если через двести пятьдесят лет никто не вспомнит об этом пожаре – мозги закостенеют у людей через двести пятьдесят миллионов лет.
Пусть всё сгорит, лишь бы дурно от нас не пахло в день сегодняшний, а, если кто в метро ногу отдавит – в морду ему, на кол – благо высшее для хулиганов, когда кол в ягодицы входит и разрывает недетородные органы.
 Девушка из огня вышла, огонь с волос сбивает железной лопаткой для собирания кала – знаю, гуляю с собачкой и кал подобной лопаткой подбираю, в окна открытые забрасываю – пусть горожане головы ломают над посылочкой – польза, если человек не о сериале задумывается, а – о кале собачьем на полу.
Красавица – одежда обгорела местами – хохочет, заливается соловушкой на конкурсе животной песни; в прелесть впала на пожаре – часто случается, что Несмеяны начинают хохотать, будто у них в животе поселился карлик Нос.
Чем меньше человек – тем меньше у него пенис, а нос – нос Якова.
Кловуны, юмористы, весельчаки – которые всю жизнь хохотали – на пожаре скромничают, ведут себя благочинно – ни улыбочки, ни смешка – в гири превращаются комики.
За неделю до встречи с горящей девушкой на пожар мчались – да опоздали – на пепелище; дом прославленного юмориста Веселова сгорел, сараи – головёшками, шкурами на барабаны скалятся, автомашины и припрятанные деньги – всё демон огня сожрал.
Юморист Веселов не хохочет, себя за шкирку поднимает – барону Мюнхгаузену подражает – но со скорбью, с безысходностью, словно у него не дом сгорел, а – Совесть.
Мы потребовали, чтобы юморист нас потешал, веселил – не зря же мы приехали в Государственной пожарной машине – членовозке.
Не веселит нас, не потешает – хмурый — противно на него смотреть; балеринам обнажённым не позволяется грустить, когда на столе среди бутылок с фиолетовым крепким пляшут, а юмористы – даже на кладбище – обязаны смешить, менять фамилии, ноги на плечи чертям закидывать – профессия.
Мы обиделись на юмориста Веселова, плюнули на пепелище, укорили погорельца и намекнули, что арестантов прибивают гвоздями к параше – книга жизни.
Юмориста вспомнил, когда девушка смеялась обгорелая, козочка на вертеле; фотокарточка горящая из её рук выпала – яхта, а на яхте девица голая, с достоинством, грудями-вёдрами.
«Удивительные вы люди, пожарники – штанга под вами проломится, а вы картофелину изо рта не вытащите, о своём желудке радеете, на небо не глядите, демону огня поклоняетесь – жуки скарабеи вы, больные, тяжелые, принципиальные до рёбер.
Обидно, когда художественная книга на листки порвана – для костра, или на другие нужды; я не вникаю, потому что – морально устойчивая красавица, смотрительница частного зоопарка – горилл люблю до посинения щек, небрежно с ними целуюсь, за грех не полагаю, если девушка с гориллой, всё равно, как с французом под баобабом орехи и каштаны щёлкать.
Вы не спасли зверушек, фиолетовое крепкое касками пьёте, наверно, полагаете себя отважными донами Карлосами; нет – вы прохиндеи, понадобилось природе, чтобы пожарники оргии устраивали – создала вас мать-природа, а смысла в вас не более, чем в моржовой кости.
Не спасли моего Бобо – мексиканскую гориллу, отраду души моей и усладу тела белого, снежно-пепельного после чахотки.
Пусть на головы вам упадут лживые парашютисты с глазами на север.
Кнут, плётку-семихвостку мою возьмите – из кожи умершего страуса эму я свила, ночами не спала – трудилась, кожу вытягивала, дубила, золотом пропитывала, чтобы по глазам самураев – если война начнётся – со свистом Соловья Разбойника летала. – Протягивает нам плётку – узорная, дорогая, светится плётка черенковским радиоактивным излучением. – Бейте меня плёткой, хлестайте – пусть боль от ударов мародёров перекроет душевную боль от смерти гориллы Бобо – ад ему банановый в награду!»
Я плётку из рук девушки принял – переходящее сине-жёлтое знамя, верчу, рассматриваю, кожу на зуб пробую – решаю вопрос – бить или не бить?
Девушка хохочет в прелести, на четвереньки встала, по-собачьи, ягодицы растопырила – под плётку подставляет, боль желает нестерпимую, чтобы язык вылетел из ротика, к поцелуям зовущего – сто рублей за губки алые!
Не осмелился я – воспитание не позволило, а другие пожарники, соратники мои – уже в машине, руками машут призывно, улыбаются, картошкой печеной заманивают – гармония античная в лицах и руках пожарников.
Я в машину запрыгнул, хлестнул шофера плёткой по шее – ему можно, бедовый, шея из дуба после операции:
«Гони, брат! Нигде, слышишь, Ермолай, нигде – даже на пожаре в Кремле – не останавливайся, черти тебе подковы готовят!»
Погнали мелким лесом; девушка очнулась, за машиной бежит – прыжки гигантские, сатанинские – так питекантропы за лошадьми Пржевальского гонялись.
Угрожает, бранится, но – хохочет, не остановится, требует, чтобы мы избили её до полусмерти; убьём – и на смерть согласна, потому что жизнь без лопоухого горилла ей – мыло пенное.
Ты нам на дорогу выскочил – вспомнили и девушку, и горилл, и забытые русские избы с перспективными генералами».
 «Старушка на остановке – умерла, или в кокон превратилась, через тысячу лет вылупится бабочкой, или демоном – лучше сейчас её сжечь, чтобы Мир не бросила в хаос! – заманиваю пожарных пряниками, улыбаюсь, но в душе тревожно – купят ли мне гармошку – обожаю на гармошке играть, даже пальцы судорогой сводит от радости, когда – «Ах, Самара, городок! Неспокойная я!»
Пожарники смело пошли за мной, шланг раскатали – не очень страшно, когда старушка не двигается — озябшая выдра.
Долго водой на морозе поливали пожилую статую – ничто не изменилось; Луна с неба не упала, старушка не ожила – неблагодарная, с арбузами в животе.
Пожарники озадачились, принесли паяльную лампу, раскочегарили – любо-дорого посмотреть – хоть сейчас Фудзияму поджигай с сакурами.
Огнём из паяльной лампы обогревают старушку – оплавилась бабушка местами, но ей в пользу, всё – золото, что плавится.
Усы у неё загорелись, брови, бородка кокетливая – чадят, вонь от них страшная, до слёз в очах, выткнуть бы мои глаза вилкой, но не нашлось у пожарников вилки.
Чёрный дым поднялся из пламени, загрохотало в мыслях – я с перекошенной улыбкой на пожарников взираю – слышат ли гром, а они – хохочут, пожар для них – забава – так зрители в цирке надеются, что канатоходец сорвется из-под купола и упадёт на иголки.
«До боли в копчике обидно, невидимое копье меня будоражит между ягодиц! – пожарникам руки целую, плАчу крокодиловыми слезами – крокодил бы пришёл, поклонился бы я и крокодилу. — Старость – пора благочиния, потребства, поисков уютных мест на кладбище, а старушка лучшие годы старческого маразма на стояние у остановки тратит – снижает любовь к старикам, доходит до некрофилического разврата».
Произнёс, горжусь речью – оратор на трибуне съезда, но недолго мой триумф полыхал вместе с огнём из паяльной лампы; старушка ожила, загремела банками и голосом, полным фекалий:
«Автобус жду, двести сорок седьмой – гора Арарат ему гараж!
В кОму впала – каждый вечер – вместо сна – в кОму вхожу, полезно для здоровья, когда организм замирает белым лебедем на сковороде разбойников.
Вы мне макияж огнём испортили, радовалась, думала – Ангел огненный ко мне прилетел в гости, сватался, а очнулась – лица звериные вокруг, вместо города – деревья каменные!
Шапка Мономаха вам никогда не достанется, и в балете ногу выше головы не поднимете, потому что – старость не уважаете, а пожилые люди – дубы!»
Убежали от старухи, дыхание сбили – страшно, когда история оживает и перстом с наколкой – перстень – грозит.
Перстень – от слова перст – наука филология, хлеб из науки не растёт, но науки юношей забавляют.
На тебя гляжу, голая красавица, со старухой обледенелой сравниваю – никакого сходства, лишь блики Солнечные в мозг бьют с твоих грудей.
Одно вас роднит – автобусная остановка, но на остановке репа не вырастет, даже, если шофёр — огородник, не трутень, не тунеядец; не пробьется репа сквозь асфальт.
Обидно, что репу не взял, а то репой тебе бы в репу… нет, не репа у тебя на лице, а – сияние Небесное.
Мрамор мне на могилу, обмишурился – спасал от хандры жизнерадостную красавицу!
Старичок с кряхтением выскочил из автобуса; Светлана величественно – насколько позволяло положение нагой девушки – вышла за ним – станция метро, пересадка-насадка!
— Мракобеска!
Стыд мешковиной прикрой, пустяшная кукла с разрезом между ног!
В лазарет иди, к гусарам, а на улице традиции не нарушай! – уличные торговки – бочки с тряпками на лице – возопили, швыряли в Светлану картошку – мелкую, тщедушную, пугливую, словно ожившие персики.
Светлана поймала картофелину, надкусила, засмеялась, показала идеальные — акулы рукоплещут – зубки.
Прелестная обнажённая девушка на фоне дымных, злобных ступенек в прошлое.
— Не нагая я, а – одета в смирительную рубашку целомудрия, цена рубашки – сто сиксилиардов денег!
Картошку бросаете – деньги на ветер; лучше бы цирюльника вызвали, усы себе подкрасили – красиво, когда у девушки усы зеленые, похожи на трусики танго Амстердамского гея.
Живите с Миром – абрикосовый сад вам судья. – Светлана увернулась от очередной картошки, засмеялась – колокольчик в летнюю ночь!
Вдруг, цепкая рука с когтями орла схватила за локоть – больно, но с оттенком польской культуральности.
— Голая ты, самодостаточная, грациозная, а я не знаю, что у меня под балдахином! – женщина или девушка – закутанная в мешковину с ног до головы – говорила томно, но нотки страха перед музыкантами проскальзывали. – Никогда не видела лица своего – боюсь зеркал, в зеркалах черти прячутся.
В бане омываю тело только в полной темноте, переодеваюсь ночью, чтобы не посмотреть на себя, оттого, что голое тело – грех.
Любопытно, посмотрела бы на живот – есть пупок, или нет: а волосы на лобке – малиновые, или черносливные?
Моё тело для меня – Антарктида, джунгли непролазные с тунгусами!
Себя не вижу, а тебя вижу – потешно, удивительно, Мир искрится, а я звёзды на картошку поменяла!
Где мой маленький козлик Мек?
В шайтан-арбе, или в казане?
— Я не расплачиваюсь подорванной верой в своё тело, не летаю снегирём над куском сала! – Светлана вырвалась, ввинчивалась в толпу – штопор без одежды. – Не проблема, если девушка своего тела не видела, беда – если не видела тело пингвина.
В книжках о пингвинах пишут, по телевизору показывают рыболовов, а, вдруг – миф?
Нет пингвинов, ничего нет, напридумано, картинки нам подсовывают, чтобы мы не узнали, что дальше Москвы нет ничего, пустота дальше с хриплыми дыханиями призраков. – Светлана задумалась, сбила старичка с мешком конского навоза, наступила каблучком-шпилькой на дряблую руку с онемевшими нервами – умерла рука, а очи сияют лакированными хлебами.
Опять под локоток Светлану поймали, держат, намекают, что девушка – рыбка!
— Раздробите себе жизнь, если вместе с картошкой совесть свою продадите! – Светлана в гневе вскрикнула – думала, что торговка картошки её держит цепко, зубы ручной кобры к пальцам приклеила. – Найдите в себе силы, скиньте одежды, подойдите к зеркалу, сфотографируйте ягодицы, отошлите в ютуб на рассмотрение, возможно,  что Премию вам  выделят за лучшие ягодицы года.
Люди делятся на мужчин и женщин – старики и дети не считаются, потому что бесполые.
А ягодицы – гермафродиты, нет пола у ягодиц, для каждого народа они – двояковыпуклые, линзы телескопические, а не ягодицы.
— Я не дочь умершего политработника, я – сын милиционера, и сам – полицейский, любитель равнодушных кошек!
Ягодицы свои фотографировал, в ютуб высылал, но Премию не получил, потому что на правой ягодице у меня неполиткорректная татуировка — русалка с грудями. – Пожилой полицейский – не продавщица картошки – приблизил очи к очам Светланы, шептал доверительно, с зеленым огоньком горящей пластмассы (другой полицейский — молодой, необъезженный козлик – робко топтался, краснел, отводил взор от вишен грудей Светланы): — В положенном месте вы – возмутительно обнаженная, красивая, что – преступление, потому что оскорбляет достоинство некрасивых молодых матерей-героинь в тренировочных штанах и рубашках-ковбойках.
По статье двести тринадцатой уголовного кодекса Российской Федерации вы – хулиганка без трусов.
Нарушаете, гражданочка, обнаженностями выпуклыми и впадинами Елисейскими – поля Елисейские в Париже – слышал, но не захаживал на поля, а у нас – поля у девушки на теле, посреди улицы, где матери-героини в полосатых тренировочных штанах «а-ля мужик» пиво пьют с совершеннолетними детьми, потерявшими честь, сочувствую пожилым генералам.
Голым телом вы выказываете явное неуважение к обществу: люди покупают одежды, мучаются в узких туфлях на высоких каблуках – на копытах раскорячиваются, душат себя галстуками, затягивают в корсеты, а вы, голая, не участвуете в процессе покупки одежды, оставляете без заработка миллиарды китайских ткачей с рисовыми очами.
Я величал бы вас проституткой, но разве проститутка выйдет без одежды на панель, где иностранные рабочие из Узбекистана усердно метлой зарабатывают вид на жительство в Сургуте?
Проститутки – тю-тю – на пуантах пританцовывают, губки – малина, и только верхние губки видны, а нижние спрятаны под короткой юбочкой – Ах, Солнышко, раздвинь ножки – без низкого сладострастия, котёл ухи с ершами отдал бы за представление.
ПлатИте штраф – обед близится, а мы не насобирали ещё денег на пару гамбургеров – полезная еда, выкрадывает у нас деньги, а взамен предлагает вечную молодость с солёным огурчиком во рту.
Не Амстердамский солёный огурец – накушался я в Амстердаме всякого – ягодицы распирает, словно каждый день в двенадцать часов ночи съедаю ведерко острых крылышек из кээфси.
В Амстердам по обмену полицейским опытом в прошлом году отправился, волновался, не желал расставаться с накопленными Московскими подружками, но в то же время в пекле Московского розыска терял себя - так птица соловей потеряла голос после купания в роднике.
На вокзале Амстердама меня приветливо встретил местный полицейский балерон – розовая форма, кружева, туфельки с серебряными пряжками – Европа, красиво, но издалека напоминает девичью честь на палочке.
«Скажу откровенно, как стремящийся к обладанию чем-либо стремящемуся получить что-либо! – полицейский приблизил свои напомаженные — крокодил завидует – губы к моему боевому волосатому левому уху – я три года ухо тренировал, гирю пудовую к нему подвешивал, потому что в полицейском всё должно быть мощно – и кобура, и уши.
Дует мне в политическое морально устойчивое ухо, стонет, вещает с таинственным жаром продавца кокосов:
— Папа мой стал подозрителен, танцует часто в парке при Луне, не курит и не пьёт, на девушек засматривается, ищет в них необходимое – так утка роется в потрошенных карасях.
Однажды, во время дежурства, обкуренный, встретил папеньку на танцах в парке имени Любви; подошёл к нему, взял под локоток – нежно, бережно держал, боялся расплескать неуловимое счастье странствий.
Повёл отца на тур вальса, но упирается – баран безмозглый, противится, плюется, называет меня благоверной половиной масонского общества.
Я пожурил папеньку, укорил, что он танцует один, без мужчины, еще бы старушку в вальсе закрутил – курам Египетским хохлатым на потеху.
Сказал, и тут же получил пощёчину – первую в истории Амстердама; сладость разлилась по телу от пощёчины, будто меня уличили в связях с тунгусскими метеористами.
Мне стало стыдно за отца, я понял, что началась новая эра – в гостиницы не ходи, в кухмистерскую не заглядывай – убьют, потому что человек напридумывал множество заведений только с одной целью – раздеть, наклонить, обозвать посетителя камердинером и унизить половой связью – грехом.
Целую ночь я с ужасом наблюдал, как обезумевший отец танцевал с женщинами – ужас, невиданное, обижает страну, превращает пожилых клерков в муравейники.
Езжайте в Россию, в Сибирь – там образовывайте разнополые пары, похожие на торжественный выезд куртизанок в каретах скорой помощи.
Утром я извинился перед папенькой за назойливость, умолял понять моих друзей – знатоков танцев мужчины с мужчиной.
Отец выслушал меня внимательно, обещал ударить плёткой-семихвосткой по очам накрашенным, угрожал женщинами – круглыми, с выпирающими – будто бидоны с молоком – грудями.
Что-то вроде адской ухмылки промелькнуло в уголках старых очей отца, закрыло отчаянное, придуманное, и я увидел себя на Небесах, в окружении арфисток и десяти тысяч сладострастных девственников с пряниками в розовых ладонях.
Я выстрелил в левую коленку отца – в левую не жалко, потому что она с пластмассовой костью, затем погрузил визжащего папеньку в карету скорой помощи, назначил путь – в сумасшедший дом – туда дорога мужчинам, которые не танцуют с мужчинами,  а предпочитают женщин с бесчеловечными частями тела.
Отослал, три часа просидел в скрюченном положении мальчика, вытаскивающего из мошонки занозу.
Язык мой дрожал, естество давно свернулось, словно улитка; думал – умер я, а все люди вокруг – не люди, а – черти с миноискателями, гранеными стаканами с шампанским, и каждый ощущает слабость в ногах, болезнь в голове и похоть ниже поясницы сзади – тройка русских лошадей не изгонит копытами эту похоть.
«Татуировку вместе с кожей не продашь, дяденька?» – молодой балерон ласково гладил меня по татуировке на левой руке – роза и вампир – очень эротично, вдохновляет на возвышенное, отгоняет деградацию.
Татуировку я не продал, но мы любили друг друга – потому что так положено, иначе в моей биографии образовалось бы белое пятно с красными глазами – кто с красными глазами? евнух? скоморох? банкир?»
Амстердамский полицейский приставал ко мне – скажу – не без оснований, потому что в новой форме Московского полицейского  — шотландская клетчатая юбка, шляпка с пером, полосатые гетры, башмаки деревянные – я выглядел очень соблазнительно, если рассматривать меня с Кремлёвской стены.
Насилу спас свою честь боевую, поцеловал себе руки, развернулся и прыгнул в вагон – не нужны мне заморские пляски мужчин с мужчиной, не нуждаюсь в школе чести, когда растревоженное сердце рвётся в голову, а оказывается в анусе, словно кроты похитили и закопали благородное моё сердце.
Ты, девушка, не напомнила мне Амстердамского коллегу – и не коллега он мне, а – цветок полевой без лепестков, груша без волос.
Деньги давай на штраф, иначе закатаем тебя в кутузку – где нет кормильцев и поильцев, а только – казаки с трубками, суровые Тарасы Бульбы.
Начало души у политзаключенных казаков — чёрное, а мысли – светлые, янтарные – изнасиловать обнаженную девушку.
Кто же осудит мужчину, если рядом с ним положат голую красавицу без малейших намёков на мечты о мотоцикле «Ямаха»?
Ты будешь кричать в тюремной камере, плеваться, царапаться – получишь кулаком под глаз – затихнешь, примешь насильников с ненавистью, но без трепета, робко заплачешь – гусыня под ножом, станешь умолять насильников, но заранее знаешь – не послушают, жестокосердные, не предложат за секс квартиру и машину, потому что – нищие.
Тебя будут насиловать, а ты станешь проклинать их лица, родню, с ненавистью отпечатаешь в сознании оскаленные лица с жёлтыми зубами пивоваров.
Недавно я вступил в философский кружок младогегельянцев, надеялся, что денег мне дадут за умствования, девушки колосьями спелой гречихи лягут под ноги, но – ошибся, ОХ, как я ошибся – пожилой младенец с трепещущими усами.
Члены кружка – старые уроды, извращенцы, мужчины без баб, обгаженные судьбой бородачи с орфографическими словарями в глазах.
Речи вели не о строении Вселенной, не о мельчайших частицах Черных дыр, не о том, сколько Ангелов поместятся на острие иглы, а забавлялись рассказами о бабах.
В глубочайшем унынии я сбежал с заседания кружка, обзывал себя капризным холостяком с комплексом обреченной морали гориллы.
Три дня пролежал в белой горячке, а, когда вышел на работу – задумался: справедлив ли наш Мир с огневолосыми балеринами без способностей обличать зло.
Я подумал: если мужчина в возрасте, непривлекательный, без больших денег, без зубов – где взять деньги на вставные фарфоровые зубы полиглота?  — без одежды, без дорогой автомашины, без привлекательного зеркального лица, то девушка не полюбит этого несчастного мужчину с розами в сердце.
Если в тюремной камере на девушку набросится горбун с козлиным запахом изо рта и вонью адской из промежности, а изо рта горбуна – жёлтая похотливая слюна (через дырки, где нет зубов, выливается), то девушка вознегодует, закричит, будет отбиваться всеми подручными и подножными средствами, разнообразит ругательства белошвеек, проклянет насильника, под ним не получит радости, а только – чувство безвозмездной потери – не заплатил, не облагородил маньяк своими чреслами – гадкий, подлый гонимый всеми эпохами.
Страшный пожилой насильник – ужас для девушки!
Но, если девушку – голую, как вы – бросят в одну камеру к красавчику смуглокожему, со смоляными кудрями чернорабочего барашка, с бархатными щёчками, с алыми губками – пожарный шланг, с идеальным телом подопытной серны – напомаженному, благоухающему «Диорами», с огромными чёрными очами, круглыми, лавашеподобными – девушка заробеет, три минуты просидит спокойно, будто её приклеили.
Затем осмелеет, взбодрит ладонями груди и начнет речь об офицерской чести, о моде на воздушные шарики, о преступлениях без антисоциальной подоплёки – начнёт кадриться, сначала — конфузливо, туманно, а затем – с напором Женевской балерины.
Вы, или другая голая девушка в камере с Принцем – забудете о девичьей чести, что берегли до свадьбы в Малиновке.
Начнете доказывать робкому юноше красавчику, что всё в Мире тленно, а завтра, возможно, вас расстреляют, или вырвут гениталии и посадят на кол, как Вольтера в Миланском театре драмы и комедии.
Вы прижмете нежную ладошку сокамерника к своей левой огромной груди, потребуете, чтобы он сосчитал удары вашего сердца – но ни одно сердце не пробьется через резиновую грудь красавицы Москвички.
Вы начнете умолять сокамерника овладеть вами, лишить девственности, а то завтра, или через час, возможно, в камеру подкинут грязных, зловонных бомжей без зубов.
Бомжи изнасилуют и вас, и юношу, поэтому – нужно опередить маньяков, насладиться любовью – красивое тело к красивому!
Под нежное лепетанье вы разденете тряпичного юношу, начнете поднимать его дух ниже пояса — познавательно: у уродливых маньяков всё нормально с половой функцией, а у поэтических балеронов – прострел, лозунги вместо эрекции.
Наконец, вы добьётесь своего – через час трудов и возни, а любовь ваша продлится минуту, как у зайца на сеновале со львом.
Откинетесь на вонючую солому, радостно вздохнёте, похвалите себя за раскованность, за потерю чести с красавчиком, а не монстром с тремя ногами лесоруба.
Несправедливо: родился уродом, состарился без денег, нет средств вставить зубы и одеться по-принцесски – получай кулаком в рыло от красавицы, лови на сетчатке глаз презрительные взгляды балерин – так жук-могильщик ловит бабочек-капустниц.
Вырос статным белозубым красавцем – даже денег не надо, если чёрные кудри вьются, а лицо цвета кофе с молоком – честь, почёт, уважение от прелестниц, оперные дивы на ложе зовут, грациозные доярки за честь почитают, если забеременеют от красавчика.
Но в несправедливости – красивому – всё хорошее, а некрасивому – оставшееся адское — нарушается основной закон жизни – Конституция России.
Если красавчику подарила любовь, то с той же почтительностью обязана единообразно одарить любовью и бомжа немытого, нечёсаного, вшивого, уродливого – полено под корягой.
Разве это справедливо, гусары, если в тюремной камере девушка добивается любви прелестного благоухающего сокамерника, а от уродливого пожилого ботаника отбивается, словно заподозрила его в колдовстве?
Неужели, винА некрасивого, что он не родился в джазовой рубахе и не карабкается по пальмам? – пожилой полицейский задумчиво размял левый сосок Светланы между пальцев – будто папироску на рыбалке разминает, табак смягчает.
— Не по производственной необходимости я обнажилась, нет моей вины в нудизме, горькой усмешкой осевшем на кончике вашего красного носа кролика! – Светлана дрожала, с ужасом смотрела на наливающуюся грудь – светофор в море людей. – Болезнь у меня – тело отвергает одежды, не терпит – аллергия редкая – фибромиалгия – грош ей цена, но продается за золото.
Опасаюсь, что из-за непонимания озлоблюсь, стану капризной, охладею к торту «Птичье молоко» – вонзаю в торт зубки, и представляю, что птичку Райскую кушаю.
Инвалид с дурными газами не платит штраф, если выпустит дурной воздух в присутствии Президента; я почему должна платить если вынуждена разгуливать по улицам Москвы в костюме отверженного поручика в бане?
Не застрелюсь от горя, но и штраф не выплачу – невиновная я, оболгала меня нагая красота! — Светлана осторожно вытащила грудь из тёплых, материнских ладоней пожилого полицейского.
Молодой полицейский робел, отворачивался с юношеской исступленной судорогой в губах; кривился от подагры.
— Хм! Закон «О полиции» гласит – остановил – возьми деньги, иначе честь потеряешь, а потерять честь для полицейского всё равно, что девушке потерять красоту. – Пожилой полицейский постучал себя по лбу, просил, чтобы мозг впустил новую мысль – о чести! – В следующий раз сразу справку показывайте, справка не бритый лобок – его вижу, а справка стыдливо спряталась в вашей сумочке, отдыхает, пирует с моими деньгами.
Сто рублей извольте нам на обед, на два гамбургера, иначе – за поругание, за лекцию возьму с вас штраф в две тысячи рублей – плата балерине за хореографию в чулане.
— Извольте, возьмите, не брошу деньги вам под ноги – улетят, а мне потом – наклоняться, и неизвестно, что увидите во мне, когда наклонюсь — Северный Полюс или Атлантический океан между моих ног.
Почему вы, полицейские – потомки Шерлока Холмса и доктора Ватсона – ищите в людях плохое, прихотливое, что вызывало бы стыд даже у прожжённого каторжника с седыми волосами?
Искали бы не сухую прозу в человеке, а — Добро, Правду, Истину – все силы бы бросили милитаристских государств – силища – ОГОГО! – гору Джомолунгму с монахами сдвинет паровой рукой.
Монахи на горе медитируют, а сыщики в поисках Правды – тю-тю, это вам не Воркутю – гору передвинули бы, и нашли Истину – так трудолюбивый енот полоскун с печальными очами матери-героини находит корешок жень-шеня и — в трогательных лапках с мизерными наманикюреными ноготками – приносит сокровище хозяину.
Почему спрашиваете преступника – убил ли он, а, если отнекивается – доказываете, что убил, придумываете ему преступления, закачиваете в душу человека помои с арбузными корками?
Представьте, поймаете душителя маньяка насильника – и не зло в нём будете искать, не допытываться, как он жертвы душил, не станете на него вешать новые преступления нераскрытые, а докажите блудодею злодею, что он – хороший, правильный, а несколько убийств, изнасилований – пустяк – исправимо и без исправительно-трудовой колонии; белка перевоспитывается в стае карасей, и преступник встанет на длинный путь Добра и Счастья.
Маньяк вас обвинит в сексуальных домогательствах, скажет, что не отступится от своего нехорошего, и – если его отпустите на свободу с грязной совестью вахтёра – продолжит бесчинства, словно хворост в костре разгорается и опаляет ягодицы спящей пастушки.
Вы улыбнётесь и начнете копаться в душе преступника, доказывать ему, что он бравадится, не молокосос, и выпишет газеты, подарит детишкам леденцы цыганские на туберкулёзной палочке.
Найдите в насильнике зерно Истины, а не бочку присутственных мест с апатичными чертями.
Во мне тоже дурное Ищите, а я – светлая, красивая; заболела – ну не на каторгу меня за оголение в общественном месте, где каждый генерал – прачка.
Порадовали бы девушку – меня, сказали бы, что все видят меня голой, а вы – оттого, что добрые правозащитники – замечаете на мне бархатное бордовое платье, золотую корону, чулки, подвески, туфельки – да, туфельки вы заметили, но придумали бы мне горностаевую мантию, соболье манто, жабо – прелесть – порадовали бы меня, прелестную, подающую надежды, оттого, что – молодая.
Засияла бы я, не поверила в вашу ложь, но нагая пошла бы с гордо поднятыми сосками и подбородком, держалась бы за ваше воодушевление, достопочтимое уважение – поручень.
Вы забыли, что мужчины должны говорить комплименты, а девушки – насосы, пылесосы — принимаем, пусть даже – дурнушки, но ждём, таимся, а – получим комплимент – грудями на амбразуру выскакиваем – знаем, что нас убьёт молва, но крылья, крылья нас поднимают.
Не обманули меня, не увидели меня в соболях и горностаевых шубах – грех и позор на ваши правозащитные головы; кушайте гамбургеры, рассуждайте о процессе пищеварения у гимнасток и у полицейских – бильярдный аферист вам судья! – Светлана раскрыла сумочку, осторожно извлекла сторублевую купюру, протянула пожилому полицейскому, отворяла дверь на свободу. – Сто рублей для меня вчера – пустяк, а сегодня, когда не знаю, как жить без работы – десять буханок хлеба.
Сделаю чрезвычайное усилие, опущу груди, сожму ноги и – дальше пойду без страха, без волнения, представлю, что на мои плечи небрежно накинута соболья шубка за двести пятьдесят тысяч рублей.
— Премного благодарен за честь и французский акцент – не в словах акцент, а в ваших движениях! – пожилой полицейский засунул сто рублей под левый погон, подмигнул молодому напарнику, развернулся на каблучках ловко, будто самбу танцевал с огромной чёрной свечой. – Честь, честь береги смолоду, девушка.
Если чёрт придёт за тобой обнаженной, укорит в разврате – дай чёрту серебрянный старинный полтинник; от серебра у чёрта копыта отвалятся, а хвост потешно поднимется и ударит тебя по щеке в назидание потомкам.
Полицейские ушли, Светлана вздохнула, закрыла сумочку, уговаривала себя, что с этого момента станет сильной, женственной, а нетерпеливых полицейских встретит всепоглощающей улыбкой работницы канцелярии Президента.
— Тятенька меня часто в детстве бил, без причины! – неожиданно вернулся молодой полицейский, опускал взор, буравил гамма лучами мостовую. – Без смысла, без оправданий вдарит – аж капли с моего наивного личика бронзовыми горошинами разлетаются.
ТРУМБАРАХБИМБУЦ!
Я папеньку не укорял, называл голубчиком, но обещал – как в силу войду – подвешу его за кожу на крючок в прихожей, а затем расстреляю из пистолета Макарова. – Молодой полицейский протянул Светлане две пятирублевых монетки, круглые, задорные, как очи молодой певицы. – Возьмите сдачу; два гамбургера – девяносто рублей, по сорок пять рублей гамбургер – я считать обучен в школе полиции, ворон считал.
Нам чужое вредно — не к лицу; не по нам звонит колокол; а, когда сдачу даём – растревоженное сердце бьется ровно, на душе вишни цветут.
Старик посадил перед смертью вишню при дороге, другой старик посадил, и теперь для нас вишни по всей стране – Рай; в вишнях вы можете скрыться нагая; почувствуете себя нимфой в вишневом саду имени слуги Чехова – Фирса! – полицейский присел в реверансе, побежал от Светланы красиво — закидывал ноги на поворотах – молодой бычок без признаков болезни Альцгеймера.

— Сорок восемь умножим на девятнадцать — восемью девять – двойка на конце, семь на уме, — Светлана отвлекалась умножением, вышла из Мира, шла по станции метро вольно, легко – не выразить словами древних греков красоту и отчуждённость молодой обнажённой девушки в стае морских бесшабашных волков.
Вошла в вагон, мест свободных нет, куплены на подаяния, заняты парнями с золотыми зубами, старушками с буклями, в которых видно призрачное шевеление морских камней.
Светлана нависла обнаженная над молодым рабочим с валенком в руках; груди девушки красивыми бомбами колыхались над головой рабочего — молдаванин или югослав, история всё спишет.
Плоский живот красавицы с законченностью ущелья лобка вызывающе блестел, отражал случайные взгляды; молодой рабочий не девушкой любовался обнаженной, а время от времени всматривался в телефон, вскрикивал, почесывал лоб — место Светлане не предложил, не реагировал на её красоту, словно совесть отсохла вместе с мужским засаленным, дурно пахнущим недостоинством.
— Семь извлекаю из памяти… тьфу – Египетские пирамиды в душе, а не успокоение. – Светлана пропустила старушку с тележкой – ручка тележки неприятно охладила ягодицы, словно льдину старушка везла в морг – себе на потребу.
Светлана с любопытством беременной кошки разглядывала парня под грудями: — Молодой, а я – нагая, пенная, и, неужели, моя красота не всколыхнёт в парне древние инстинкты, когда мамонт оставался за околицей, а охотник набрасывался на самку питекантропа – продолжал род людской.
Может быть, человека видят тем, кем он себя полагает: если уродина верит, что она – красавица, то и люди видят в ней красавицу.
Робкую конфузливую красавицу, наоборот, если она переживает из-за прыщика над губой – не половой губой, а губой под носом, – зеваки замечают не красавицей, а дурнушкой с прыщом.
Я отвлеклась от своей наготы, и меня не обнаруживают голую, не слизывают – мозг не подает сигналы парню, что я обнаженная, а охраняет его территорию, чтобы я не заняла место, не построила город любви в одном вагоне.
Мне нет интереса до одноглазого калеки на соседнем сиденье, и забывается беременный — огромный живот, барабан в животе, или ребенок Исмаила – мужчина.
Но, если я призывно улыбнусь, как скромница с коромыслом в оперном театре, то меня голую заметят – оглядят, укорят, засвистят вслед посвистом Соловья Разбойника.
В истории народовластия множество примеров, когда девушки на голову надевали вёдра — наденет, и не страшно; страус голову в песок зарывает – отрешается от всего Мира, и страусу не боязно без маменьки и папеньки.
Вий – он увидел Хому, когда Хома взглянул на него, обнаружил себя взглядом, или не взглянул – ерунда, схоластика – не понимаю значения слова «схоластика», но знаю, что обнаженаня женщина – Орден, Знак Почёта!
До работы спокойно доберусь, заработаю на хлеб, а дальше – дальше пойдёт по маслу — обывательски, с прилепленными улыбками, чувствами без одежды; кролик без платья не страдает, и я не конфузлюсь, потому, что – чистоплотная, добротная, красивая выгодная – муж не потратится на шубы и чулки для меня.
— Не осуждаю вас, не укоряю, а возвышаю, поднимаю мысленно – ручки у меня слабенькие из-за дистрофии, поэтому только мысленно поднимаю – над толпой! – Мужчина в шапке-петушке и в очках (сломанная дужка перевязана синей изолентой, поэтому – интеллигент!) ущипнул Светлану за левую шикарную – гайдуки позавидуют – ягодицу: привлекал к себе внимание. – Разделись, потому что – великая спортсменка, готовитесь к соревнованию, а обнаженность – часть тренировки; у вас, у Олимпийских чемпионок, своеобразное мышление, оправданное, потому что, если бы поступали, как другие – не чемпионки, то в грязь бы вас втоптали, кашей без сахара и без соли перловой бы накормили, а оригинальность голого тела — способствует прыжкам в высоту.
Вы – Ысымбаева – прыгунья с шестом, узнал вас, коленки у вас особенные, потертые, а кожа на ягодицах не сморщенная – понравится почтенному толстому отцу семейства, форейтору или каптенармусу.
— Полноте, мужчина с очами маньяка-искусителя! – Светлана сделала попытку отодвинуться от пассажира, но сбоку шикнули, зашипели, и – назло Светлане – подоткнули к собеседнику – так в одно мгновение перед смертью утка проходит все этапы жизненного пути комсомольца. – Шинель на вас Гоголевская, украли, наверно, в гардеробе театра: владелец шинели мамзельке глазки строил, а вы – чух-чух, воспользовались, схватили чужое в обмен на свой армяк и – на волю с чистой совестью!
Теперь ко мне ластитесь, подмасливаете, забалтываете – знаю адвокатские штучки: словами одурманите, и не заметит насилия скромная барышня, которая надеялась на чудо  на белом коне – а окажется под гориллой.
Трогаете меня бесплатно; ничто не сделаю вам в ответ дурного, потому что я бесправная, оттого, что девушка прямоходящая и обнаженная – душу у меня украли, мысли близорукие.
Чёрт, чёрт у вас в голове, а не Олимпийские игры с чемпионкой Ысымбаевой.
Нарочно о чемпионке речь завели, чтобы я сопрела от удовольствия, ногу выше головы подняла – приятно девушке, когда ей комплименты – хоть и по ошибке – отвешивают на золотых весах.
Нет, не Ысымбаева я, и не Олимпийская чемпионка по прыжкам с шестом; сливаюсь иногда мыслями с гимнастками, но далеко мне до них, не прыгну выше подзатыльника.
Красивая я, манящая, зовущая, но не чемпионка – не задыхайтесь, не выбивайтесь из сил во лжи, когда станете мне доказывать – сами не верите, что я Ысымбаева, но нарочно, из вредности и упрямства бараньего изнурите меня словами.
Что вы хотите, мученик с электростанцией вместо головы?
Тела моего белого бесплатно?
Общения со мной, обнаженной красавицей – умнейшей из девушек?
Извольте – полУчите, если адекватно ответите, заплатите дородством, золотом, обещанием всю жизнь охранять меня от вурдалаков.
Чугунную плиту вам на могилу – иначе убежите из гроба, откопаетесь, вспомните кинофильм «Убить Билла», где девушка из могилы восстала и убила обидчиков – негодяйка на дороге не валялась.
— Не знаете меня, но видите во мне чугунную плиту с непристойными сценками из Камасутры.
Индийцам кушать нечего, голодают, но Камасутру выбивают на каждом камне, верят, что бесстыдные картинки повысят урожай маиса. — Мужчина смял лицо ладонью, смотрел на Светлану остро, будто не очи, а – готические окна, и из окон выглядывают тоска и безысходность в ночных кружевных рубашках. – Судьба моя – каждый видит чугунную плиту на мне – поделом, потому что я ради денег зубы не выбивал на ринге.
Наш взвод попал в окружении – бабахнуло, заволокло, меня контузило, очнулся, чувствую привкус на губах, будто на кожзаводе дубильщиком работаю.
Тёмная ночь, а из ночи на меня обнаженный чугунный зад таращится, хорошо, что – женский, иначе я бы взорвал своё сердце из камня.
Шум боя затих, слышны чужие радостные вопли – враги среди трупов моих друзей разгуливают, глумятся, хохочут – обыкновенное в истории, но, когда история накрывает голову парашютом – страшно.
Я попытался шевельнуться – не получилось, подумал, что члены отнялись после контузии, или оторвало мне руки и ноги – новые не вырастут, хотя я по интеллекту выше ящерицы и амёбы, а у них отрастут – забавно, но в то же время грустно до сухих губ; ударил бы кулаком себя в лоб, но не чувствую рук и подняться не могу – плита меня придавила чугунная, ужасная, и в изломах, рисунках – видных мне – очертание ада.
Задавила бы меня, но удачно на камнях держится и меня держит.
Имел бы возможность – подорвал бы себя гранатой, и врагов бы парочку унёс на плечах в ад.
Но бессилен, как цыплёнок в зубах крокодила.
Долго лежал, вспоминал заграницу, лордов – на экскурсии в Лондоне видел сэров и пэров – важные они, а, если под плиту чугунную положить — важность слезет вместе с кожей, потому что все люди – змеи.
Рисунок целиком на плите не вижу, но только женская попа обнаженаня над моим лицом, стяг предательства, значок почётного донора не по своей воле.
Множество смертей, у каждого – своя в белом сарафане учётчицы на производстве Жизни; а мне предназначено – и принял я покорно – чтобы под чугунной плитой умер от голода, а вместо белого облака – бесстыдная чугунная попа на рисунке — почему не нарисовали голубя Мира с пальмовой веточкой в клюве?
Очнулся через долгое время – уже успел с чертями в аду побеседовать, забавно – не думал даже о Рае, хотя ад не заслужил, но принимал, как должное испытание, что попаду в ад, оттого, что не из благородного сословия.
Плиту надо мной подняли – наши сапёры с собакой нашли меня, удивлялись, фотографировались на память, верили, что фотография со мной – талисман.
Целый я и невредимый под плитой лежал – ни одного увечья, даже обидно, потому что солдат всегда в шрамах, а на гражданке – когда в сени выйдет за водой из бочки, разденется до пояса, ополоснётся, и все девушки – ахнут шрамам, реки Каирские.
«Куда уходит детство с конфузами, мечтами о дальних странах, золотом пиратов? – следователь военной прокуратуры долго меня пытал, раздирал веки, вглядывался в глаза, даже гладил рукой по затылку – пытка для любителей девушек. – Вы вышли из боя, один остались из взвода, не ранен – чудо или дезертирство высшего порядка, над которым Ангелы не властны? – следователь пустил мне в лицо струю из клизьмы – зловоние, грубость; я почувствовал себя пилотом «Боинга» без пассажиров. — Признайтесь, что испугались, отсиживались – пока ваши друзья умирали, истерзанные сомнениями и кинжалами?
За правду получите Орден, а за неправду – в рыло!
Трепещу, вижу свет в ваших очах; зубы сверкают бриллиантами, и на душе моей становится невыносимо тепло, будто надорвалась печень, сошла тонкая плёнка, и добродетель расплескалась по кишечнику.
Не станете матерью-героиней – обидно для вас, поэтому спрятались в бою, сочиняли за камнем статью в газету «Известия», хлебом вас не корми, грустные роботы военного дела!»
Я доказывал, клялся на крови, что чугунная плита с голыми бабами меня придавила в начале боя и не давала свободу; атом свободен, свободный радикал – из химии слышал – свободен, а я под плитой лежал контуженый, до Исхода.
Саперы – которые меня освободили – исчезли с исторической чугунной плитой, наверно – продали её американцам в музей национальной географии; всё продается, кроме времени.
Не поверили мне следователи, но не расстреляли, а наградили Орденом – мало ли в стране Орденов?
Демобилизовался, глаза прячу за стеклами поддельных – под дорогие – очков; вижу себя со стороны старым заседателем из сельской конторы.
Домой приехал – родители обрадовались, пляшут, скачут, обнимают, уверяют, что я стал краше, чем порно дива Чичолина.
Приятно слышать колкости – молокосос, но в родном гнезде, где – если и обворуют, то – всегда попросят прощения.
Матушка картошку в чугунной сковороде на стол подала, улыбается – дворянка в двадцатом поколении, затем – будто мгла Помпейская матушку окутала.
Подхватила чугунную сковороду, над моей головой держит шипящую, говорит быстро-быстро, на непонятном языке, наверно – древнеарамейский.
Глаза налились красным, а из ушей мамы дым жёлтый вылетал со свистом; зловоние – будто сто козлов неделю назад в квартире сдохло.
Батюшка хрипит, тужится, за горло себя держит, проговорил со скрипом сквозь кровавую пену:
«Не сковороду чугунную над сыночком держи, а – плиту чугунную могильную с весталками древнеримскими, мать их и отца почитать!»
Вдруг, наваждение исчезло, смело его лопатой времени – думал, что почудилось мне, но потом понял – когда подобное на каждом шагу – Истина, матушка млела, батюшка предсказывал, а о моём случае в бою – не знали!
Вечером к невесте в гости пришёл – балерина, лёгонькая, выворотная – жемчужина в пуантах.
Обрадовалась, милуется, сразу оголилась и ножку выше головы сигнальной мачтой подняла мне на радость.
Я упал на ковер – мозг не выдержал, а невеста голой попой над моим лицом нависла, будто туча с бедными помещиками умершими.
«Наверно, в армии привык, чтобы над тобой чугунные попы нависали, соколик ты мой, ощипанный? – смеется, сверкает, заманивает – так охотник свистом выманивает собаку из норы лисицы. – Страстная я, нависну над тобой плитой чугунной – мама, горюй!»
Присела для смеха на мою голову – вулкан Эверест обрушился на меня, облитый чугуном.
Чёрная дыра нейтронная, со смещением вакуума!
Девушка лёгкая, но кажется мне тяжелее смерти.
Дошёл до кипения, думаю – плохо, когда невеста превращается в чугунную плиту с высеченной или вылитой женской попой.
Рванулся – акула к свету – сорвал с себя тьму, отшвырнул любимую балерину – перестарался, в окно вылетела, третий этаж – птичка чайка.
Через десять минут вернулась потрёпанная, счастливая,  мечту свою осуществила – по небу летела, не разбилась – ваза Гусь-Хрустальная!
Обо мне забыла, смотрит внутрь себя, а я – шапку заячью в руки, и – из квартиры ежом выскочил; боязно жить с девушкой, которая в чугунную плиту превращается.
С тех пор меня люди чугунной плитой пугают, и вы испугали, полная уважения, красавица, мандарины вам на щёки!
Я по пляжам нудистком путешествую, в бани женские захожу – щупаю везде девичьи ягодицы, рассматриваю тела – ищу девушку не чугунную, чтобы попа из костей и мяса, как хомячка, а выглядят попы чугунными.
Француженок щупал – удивился – тоже чугунные!
Вас потрогал – показалось мне издали, что попа у вас человеческая, девичья – редко в метро найдешь голую девичью попу; все в джинсах и в юбках чёрных, под которыми полосатые панталоны, а панталоны – ложь, придумка лукавого, потому что чёрт в панталонах за Вельзевулом бегает, ластится, выгоду ищет.
— Клянусь собачьей упряжкой – собаки меня на Севере спасли, вывезли из деревни каннибалов, – что попа у меня не чугунная, а – живая, и я – не чугунная плита! – Светлана с интересом всматривалась в мужчину, искала в нём признаки буйного помешательства – контуженый продавец табака. — Если вы потрогали, и показалось, что – чугун у меня в ягодицах, то грош вам цена, человеколюбие исчезло с коры вашего головного мозга.
Близорукость мышления, если девушек в чугунные плиты переплавляете, как зубы покойников.
— Нет! Помилосердствуйте! Не чугунная у вас попа, а – живая, нежная – племянница попы древней Кассандры! – мужчина заплакал, лобызал руки Светланы, но не забывал трогать попу — величайший дар, потому что в Космосе, в Звездах, в Чёрных дырах нет женских поп. Рассмеялся сквозь слёзы, кланялся пассажирам, стрекотал – бескорыстный кузнец чужого счастья: — Люди, обратите внимание на чудо Природы – девушка с настоящей — не железобетонной, не с чугунной – попой!
С величайшей тщательностью потрогайте, поверьте мне, и тогда следователь военной прокуратуры воскреснет, оправдает меня; не трус я, не по своей воле оглушенный пролежал под чугунной женской попой – улыбку надгробную мне в подарок!
Мужчина захлебнулся в слезах; его оттеснили, словно прорвало запруду на бобровой реке; ходоки – не к гробу Ленина и Сталина, а к обнаженной Светлане – протискивались, трогали попу, качали головами, переглядывались недоуменно, искали в качании головы патриархальную мирскую суету.
Одни пассажиры говорили, что попа у Светланы настоящая, обыкновенная, красивая и соразмерная – гордость москвички.
Нет в попе и килограмма чугуна, а только – мышцы и необычайный бархат китайского шёлка.
Другие пассажиры вступали в спор с первыми, называли их ворами и детоубийцами, дергали за пейсы и за груди:
«Вы утверждаете, что попа у девушки не из чугуна, а сами не видите слона в ухе соседа.
Матери ваши – дочери лжи, а отцы ваши — конюхи при дворе Английской Королевы.
Ложь ваша жена, а чёрный бородатый козёл – муж вам с бубенцами на зловонных гениталиях.
Гордые французы без трусов целуются на улицах, а вы сразу определили, что попа не чугунная; не провели спектральный анализ, а выпячиваете свои знания, но дипломы вы купили, а читаете по слогам надписи в сортирах!
Имя вам – Нужда!»
— Пропустите! Стяжатели!
Голос у меня не таинственный, но и блестящим голоском спою вам – лохи вы!
Тошно мне, груди – калачи – щемит!
Воздуху! овечки Мэри, Питер Пен – пошлости, не нужны они в Москве, а сочувствие – куплю понимание и благодушие – блинами меня накормите с икрой, сыграйте  на гитаре; пусть усатый приказчик с масляными волосами – бриолин не знаю, читала о приказчиках и волосах с бриолином – сыграет мне на гитаре; усы у приказчика, полосатые панталоны, туфли, роза в петлице – мечта каждой девушки, если Принц на Белом коне застрял в Белорусских радиоактивных болотах.
Душа моя наружу рвётся – к белым росам, к серебряным капелям, к золотым куполам Храмов, а вы меня за жопу трогаете, ищите в ней суть – чугунная или из серебра.
Не вызываете у меня раздражение и злость, а только – недоумение и тоска щенячья – для что живу? почему родилась, и кто в ответе за моё рождение? ангелы?
Неужели вы полагаете, что достигли своей мечты, когда мою абрикосовую попу щекотали?
Одна мечта на всех – хорошо бы, согласна я людей радовать – трогайте, ощупывайте – на пользу народному хозяйству румяные щеки самодовольных трогальщиков.
Но, вдруг, окажется, что моя попа – не ваша мечта, не цель вашей жизни, и – с камнями на шею в Балтийский залив спрыгните, замусорите залив – бычкам и камбалам на радость.
Шикарной жизни в тайге желала – с бурундуками, леммингами и чукчами, а теперь хочу – платье балеринское и накидку Королевскую! – Светлана -  куницей из шапки лесника - выскочила из метро, через пять минут вошла в офисное здание – на пятом этаже фирма – дом родной; уже год Светлана работает консультантом по экономическим вопросам – мёд, Сахар Медович, а не работа.
Язык болтается флагом, а из груди в обеденный перерыв розы вылетают.
— Лицо ваше на фотографии, и совесть – не видна совесть, но чувствую – всё та же – ваша, иначе, зачем я живу, если совесть не увижу, в медведя превращусь из-за непонимания, – охранник на входе рассматривал пропуск в офисное здание, переводил взор – полный морозной вьюги – с фотографии на Светлану. – Вдали от дома родного, в Средней Азии пропустил бы вас и без пропуска – шакалы в степи, верблюды, колодцы Учкудукские с саксаулом вместо воды, а здесь – нет моих полномочий, чтобы вас – похожую на атомную бомбу – пропустил без одежды.
На фотографии блузочка видна чуть-чуть, словно приклеена, а сейчас на вас тело – отличное, в тире воплощало бы в себе суть всех мишеней, а наяву – не похоже голое тело на голову с блузкой на фотографии.
Отойдите в сторонку, или я себя застрелю из жалости – за жизнь не боюсь, за честь страдаю, потому что охранник без чести, всё равно, что бутылка без водки.
«Папенька, батюшка, тыкву мне купи – в Золушку превращусь и в карете-тыкве на бал поеду к Принцу!» – в детстве умолял отца, грезил, представлял себя Золушкой из сказки – красота, бриллианты, кавалергарды, золото!
Мечтал, что крыса – мышей покупал на Птичьем рынке – превратится в кучера, франтоватого щеголя с бородкой а-ля Пьер Безухов.
А я – Золушка – в карете; нет, не Амстердамец я, и к пушистым мужским ресницам не причастен, как и к беременным свиньям.
Но женская красота выше мужской, а я всегда мечтал возвыситься, даже туфли ношу на высоких каблуках и пробковой платформе – Анна Каренина я в душе.
Отец засовывал мне в каждую ноздрю по стручку жгучего перца, обещал, что видения у меня начнутся, в Арктику добегу без остановки, копыта конские от перца отрастут на руках и ногах.
Я плакал, потому что Золушка с копытами, всё равно, что конь с педалями.
Отец примерял перед зеркалом шляпки, плевался в зеркало, кричал, что ему не хватает букета полевых ромашек в петлицу – тогда бы перещеголял всех греческих балерин: превратился бы в Луну.
Я прижимал руки к груди, хохотал, бранился на папеньку, а по чреслам сладостная истома разливалась сахарной рекой – перецеловал бы всех людей на Планете, даже прокаженных:
«Вы, батюшка, Луной себя возомнили, меня укоряете, тыкву не покупаете, а тыкве – грош цена!
Пожалели денег для сына – ужо я вас в аду достану; вам в котёл с кипящей смолой перца подкину едкого, которым вы меня почуете – крыса вы, отец!» – шептал, затем переходил на крик – и непонятно батюшке – иронизировал ли я, шутил или на полном серьёзе угрожал; да и сам я в детской прелести словам отчёт не отдавал, представлял слова в виде отравленных пуль с ядерной начинкой.
Убежал из дома – надоели порок и недостатки отца, исступлённости на ложе в Королевском Дворце возжелал.
«Приииинц! Где ты, сокровенный в рейтузах с монограммой дома Романовых?» – вопил в дремучем Черниговском лесу, обходил избушки на курьих ножках, плевался в колдунов, хохотал над змеем Горынычем, в безумном порыве целовался с русалками и лешими – всякой случалось – на пользу Отчизне.
Не превратился в Золушку, поэтому страдаю в охранной будке в офисном здании – пропускаю или не пропускаю людей, похож на пса Цербера, а вы – красивая — недоступная для меня – предъявляете неполную фотографию, словно вас обагрили праведной кровью коммунистки Клары Цеткин.
Не пройдете, не заработаете, погибните с голода – Судьба ваша, расплата за то, что я не превратился в Золушку! – охранник отвернулся к чайнику, вытирал тыльной стороной правой ладони (татуировка – русалка на пне) мокрые очи – так горилла утирает пот со лба любовницы.
— Не пропустите, мерзавец с дрейфующими ледяными мозгами? – Светлана вознегодовала – личико, шея – до ключиц – покраснели от непонимания, тоски и несправедливости, будто чан с серной кислотой вылили на голову слепого музыканта. – О папеньке рассказывали, а место вам и вашему батюшке  – в огороде, в Луховицах, где огурцы с пупырышками.
Под землей вам место, если вы в спелой девушке не видите красавицу, а вешаете на меня грехи вашей несбывшейся мечты – Золушка!
Разве я похожа на козла отпущения с рогами, копытами, хвостом, жёлтыми очами с наивной тоской жертвенного млекопитающегося?
Где хвост с бубенчиками?
Где копыта с лихими – парень с золотым зубом позавидовал бы копытам козла – расщелинами? – Светлана повернулась к охраннику спиной – так балерина отворачивается от нищего просителя, – наклонилась, раздвинула бережливые ягодицы – нет им цены в Сбербанке. – Где хвост видите, охламон с катарактой в душе!
Даже рудимент хвоста не высовывается, копчик – не достанется вам мой копчик, потому что вы — дама в душе, но и даме дала бы потрогать копчик, а вы – печальная дама без глубокого самодовольства, крот вы. – Светлана скинула туфли, поднимала ногу к лицу охранника, будто балерина на банкете в Союзе Золотопромышленников. – Откройте третий глаз, чародей опричник!
Увидели козлиные копыта с трудовыми мозолями?
Если не увидели, то грош цена вашей жизни – венок из крематория!
Одумайтесь, поедатель тухлой колбасы из конского мяса!
Сын у вас подрастет, если не верите, нет у вас сына – в детдоме возьмете, или по пьяни зачали – не догадываетесь о нём, а, когда ему двадцать пять лет стукнет в мошонку – заявится к вам сын, потребует алименты за все бесцельно прожитые годы пчеловода.
Сын ваш – Принц, Принц случайный; в Амстердам укатит на студенческие каникулы, обкурится дурной травы с видениями в каждой клеточке, а рядом с вашим сыном на ступеньках с вином в желудке – иждивенка, Принцесса Монако.
Повяжутся они, а затем поженятся в бреду — лихое дело в Амстердаме жениться – БАЦ-ТАЦ!
На следующий день после свадьбы Принцесса загнётся салазками, а принц – ваш сын, о котором вы даже не подозреваете – с доверчивой русской песней по переулкам пойдёт, бесшабашный, на вольный ветер похожий.
Но уже в статусе Принца ваш сын; в Россию вернётся, к папеньке – к вам на работу заявится, а вы меня не пускаете в мой офис – СПИдового больного пропустите, инвалида в коляске – здрасте, проезжайте, ступенька – осторожно, инвалид, не сверзитесь, ваши умственные способности нужны Родине!
Каторжника испугаетесь, под стол спрячетесь, а на мне вымещаете свои обиды за Золушку – модницу несбывшуюся.
Как же вы Золушкой помышляли в Королевский дворец проникнуть, если под платьем у вас болтались бы – пусть маленькие, гороховые – но мужские причиндалы?
Срамота, равная ковырянию в зубах ржавым гвоздём.
Я побегу на работу – без зарплаты погибну чайкой в сточных водах металлургического комбината.
Вырвусь из ваших тонких девичьих рук, но оступлюсь на ступеньке – БУХ-БИХ-БАХ!
Туфельки у меня – Останкинская башня, упаду в обморок, очень красиво лягу, потому что прекрасная девушка в обморок упадёт с достоинством, с наслаждением в теле.
Попа выгнется дугой, чуть разведенные ягодицы – мост в Санкт-Петербурге!
Почему мосты разводят, и мужчину с мужчиной венчают – загадка социологии.
Ваш сын Принц из Амстердама вернется, кокаин перевозил в пакетиках в желудке – без кокаина дорога не окупится, а один пакетик обязательное лопнет, потому что индийское ружьё – которое висит на стене – в конце фильма поёт и пляшет.
В кокаиновом бреду, прилюдно Принц набросится на меня, снасильничает, воспламенит новую жизнь с добродушным отношением к полицейским.
Не застесняется ваш сын Принц, не убоится краснолицых менеджеров и суровых уборщиц со сросшимися бровями.
В бреду ему покажется, что он в лесу, в Полесье, а люди – не люди, но – деревья и зубры с рогами и бородками.
Даже уборщицы с бородками, как сатиры.
В театре Сатиры и в лесу – сатиры, но в театре женщины усатые и бородатые.
От Принца, вашего сына я рожу нового Принца –  на радость бурлакам на Волге, потому что по судостроительному делу пойдет мой сын – ваш внук (рубашонка красная, шляпка с пером птицы Феникс);  формы моего сына, вашего внука — атлетические, щёки – свекольные, а, когда на балалайке «Камаринского мужика» затренькает – горгульи перевернутся на Соборе Парижской Богоматери.
Сейчас — когда я красную линию нашего родства провела – пропустите меня, обнаженную, живородящую к рабочему месту, где ягодицы символизируют Российскую экономику. – Светлана слизывала росинки пота с верхней губы (своей), тяжело дышала, смотрела через амбразуры очей охранника в его мозг кипящий, жидкий, наполовину заполненный перебродившим виноградным соком.
— Сын – Принц? Этить его мать!
Забавно, не напоминает прозу консервных банок в туристическом лагере, где каждая палатка пробита молнией! – охранник задумался, но мысли вылетели из ноздрей вместе с адским серным дымом. – Я — Золушка, вприсядку не пойду, а реверансы — пожалуйте, но без снисхождения к вам!
Голую не пропущу, потому что на фотографии не голая, учитесь жить на фотографии, выглядите Царицей, а сейчас – Царица Цариц!
— Соловей, полено березовое! – Светлана присела, заплакала, но быстро вытерла слёзы кулачком, плюнула под ноги охранника, словно прыгнула в новую жизнь, а плевок – пропуск в Рай. – Вон пшел, мужик, холоп!
Не Золушка ты, а – сарай с привидениями!
В каждом твоём слове – ложь, а глаза твои — выгребные ямы на заброшенном кладбище домашних животных!
Беды моей желаешь, аллергии?
Получи, но тогда твоё любовное гнёздышко превратится в спортзал с пьяными баскетболистами.
Дитя к тебе подойдёт, ручки протянет, попросит копеечку милостыни, а у тебя рука не поднимется на дитя, руки отсохнут, потому что ты отвергаешь красивую девушку – в истории человечества нет случая, чтобы мужчина голую женщину отринул без надрыва в душе, лопнула струна гитарная!
На, взирай, чувствуй себя палачом в петле, человек с заглохшим мотором! – Светлана подбежала к уборщице (суровая таёжная афроякутка), вырвала грязную, плодородную – рожь и пшеницу на ней сеять – половую тряпку, приложила к шее, словно отрезала себе голову тупым ножом. – Жабо индийское, королевское, как ты возжелал, будто ко мне во Дворец пришёл на приём.
Похожа я в жабо на себя на фотографии, где мой взор лучится, не видно по мимике грядущего ужаса с фибромиалгией?
— Проходите, гражданочка, не задерживайте переносчиков кала, мочи и бактерий со значительными лицами менеджеров,  – охранник подмигнул Светлане, щёлкнул каблучками – Золушка на параде. – Сходство с фотографией незначительное, но отрадное, душу греет паяльником.
Работники следственных органов паяльник подследственному между ягодиц вставляли, а у меня паяльник в сердце, надуманный, воздушный, но – паяльник.
Охранник кричал вслед Светлане – не договорил, не допел – сказитель Баян1
Светлана вбежала в лифт, забыла об охраннике – если красивая голая девушка вспомнит всех мужчин на улице, то превратится в зефир – без мозгов, без совести1
— Денег вам ни за что не дам, даже за вашу улыбку, хотя она – сотая часть харизмы; облачка по небу летают – прозрачные, тщедушные, не убить облаком мамонта, но самолёт развалится, если столкнётся с облаком – так и честь моя, нравственные устои терпят, а вы – облако без трусов, девушка – ещё раз повторяю: Денег не дам вам! – сосед по лифту рассмотрел Светлану, отвернулся, стучал по стенке пальцами, затем резко повернулся, будто штопор вырвался из пробки.
— Тьфу, на вас, безумец! – Светлана – неожиданно для себя – плюнула в лицо мужчины, словно поставила точку в романе. – Вообразили, что у меня надобность вас соблазнить и денег взять золотых, а затем – гончей по горячему следу забежать за вами в квартиру, охмурить – потому что я голая, и, следовательно, по вашему мнению – бесстыжая – охмурить и выйти замуж за вас – петуха ракового.
Вы же умрёте на следующий день после свадьбы, от жадности умрёте и в нищете, потому что жалеете на девушку денег, придумываете оправдания, но не умом, не сердцем, а печёнкой циррозной.
Корабельную мачту вам на могилу вместо креста!
Светлана вышла из лифта – девушка с Васильевского острова в Раю.
Перед дверью родного офиса напряглась слегка, сконфузилась, вспомнила долгий путь от дома до работы – путь длинною в разорение, поправила левую грудь (блузки нет, поэтому не разгладить складки на одежде), взбодрила – так девочка Элли взбивает сливки для колдуньи Гингемы.
— День сегодня солнечный, дорогие мои офисные беспринципные птицы Счастья! – Светлана с натянутой улыбкой переступила порог, поклонилась бухгалтеру – запоздало укорила себя: без поклонов нужно сегодня, потому что поклон одетой девушки — почитание, современный реверанс, а нагой – призыв к блуду. – Застрелился бы ты, Федор Иванович, с утра – лицо мятое, халтурное, личина двоечника, а не работника умственного труда, – Светлана – раненая ласточка — с улыбкой нападАла в приступе обнаженной поэзии.
— Светлана Владимировна, опаздываете – вы же не самолёт с балеринами, которые на цыпочках танцуют в салоне, шаманят, чтобы самолёт не рухнул раньше аэродрома, – начальник выглянул из кабинета, облизал Светлану взглядом, задумался, откусил кончик ручки «Паркер», потух спичкой под водой. – Зайдите ко мне по поводу договора с фирмой «Соломон и приёмный сын», дыра в договоре, и в дыру улетают народные деньги. – Он пропустил Светлану в кабинет, закрыл дверь, кашлянул в ягодицы девушки; даже в кашле проскользнула нотка нерешительности – так тренер подсказывает игроку в шахматы нужный ход. – Начальник, а льгот не имею, не люблю льготы, не подсматриваю под юбки сослуживицам, осуждаю развратные действия на рабочем месте – пустое всё; через двести миллионов лет обо мне забудут, а через четыре миллиарда лет наш офис закроется, потому что Солнце погаснет.
Зажгут ли инопланетяне вместо Солнца другую Звезду – схоластика, демагогия, но – в следующие века; я представляю годы в виде котов – коты проходят с поднятыми годами, передо мной пятьдесят пять котов прошли! – Начальник – Сергей Геннадьевич — сломанной трубой парохода упал в кресло. – Не стойте изящной бутылкой с марочным фиолетовым крепким – нет, не бутылка вы, а – амфора, флакон; танцуйте на столе!
Забирайте договор с «Соломоном», поднимайтесь на стол – не подсажу вас, не помогу – только в автобусах мужчины подсаживают барышень, и раньше – гусары на коня подсаживали купеческих дочерей – смысл жизни искали, когда руками в попу девушку толкали.
Где это видано, чтобы мужчина в кабаке подсаживал голую балерину на стол; балерины появляются на столе из ниоткуда и танцуют между бутылок до изнеможения, до второй улыбки – когда вторые губы и третьи искажает сладкая благолепная гримаса прихотливой доблести.
— Я? На стол? С договором? Соломон и приёмный сын перевернутся в Ролс-Ройсах, когда услышат о наших проказах – договор на столе в руках обнаженной экономистки, прелестной амфоры. — Светлана деланно засмеялась, дыхание вырывалось задорно, молодо; девушка пунцовела, трясла в негодовании плечами, сжимала колени, но присматривала бортик, стульчик, полочку, с которой удобно запрыгнуть на стол – чтобы грациозно, с вывертом прима-балерины, без напряжения ягодиц. – Сергей Геннадьевич, если я голая, то не означает, что — проститутка Египетская.
Люди рождаются голыми, загорают голыми, спят нагие, словно саламандры в кустах, в бане омываются голыми – даже французов не замечают в бане, когда кипит Тульский самовар.
Юридически вы должны застрелиться, потому что меня увидели обнаженную; японцы, когда касались Императора – умирали, а я не хуже Императора, потому что могу родить Супермена.
В детстве меня часто подружки обкрадывали – ради шалости, проказницы с павлиньими перьями в волосах.
Мы в четвёртом классе сходили на балет «Лебединое озеро» и верили, что ребёнок легко превратится в птицу, если пожелает, а крестьянин — в волка.
На Ивана Купалу мои подружки – когда мы голые купались – схватили мою одежду и убежали в лес, чтобы я догоняла, ноги исколола о выбитые зубы вурдалаков.
Но я – бедовая, законы Природы изучила в колыбели, поэтому – извалялась в болотной грязи и тине, посыпала тело листьями клёна – и в образе лесной нимфы – мужики мне кланялись, просили богатый урожай и повышение надоев с отдельно взятых коров – добежала до дома.
Никто не осмелился под знаком украинского сала назвать меня проституткой и заставить танцевать на стоге сена, а горящий стог сена – врата в ад.
— Угодил ли я себе, когда сказал, чтобы ты танцевала на столе? — Сергей Геннадьевич щипал мушкетерскую бородку, внимательно рассматривал низ живота Светланы, сравнивал с Триумфальной аркой в Париже. – Люди всю жизнь играют – не скажу о танцорах, певцах и других драматических артистах – репейники они, перекати-поле.
Мы примеряем роли, как змея примеряет осеннюю шкуру.
Дембель пришел на завод – получил роль слесаря у станка и играет по жизни, даже если ему переломали ноги в пьяной кабацкой драке имени Сергея Есенина.
Я играю в начальника, перекладываю бумаги с левого края стола на правый, хмурю брови, спрашиваю с вас; в обеденный перерыв приглашаю секретаршу Алёну к сексу; положено, чтобы начальник развлекался с секретаршей; и Алёна играет, знает, что секретарша прелюбодействует с начальником – правила игры; а, если не нравится, то играй другую роль – буйвол на водопое пьет воду, а не пляшет канкан.
Ты играешь в экономистку, составляешь и проводишь договорА – так в детском садике складывала кубики в слова.
Я бы выпрыгнул сейчас из окна – десятый этаж, разбился бы насмерть, или приложил пистолет к черепу – красиво, благородно, когда гусар стреляется, — Сергей Геннадьевич из ящика стола извлёк небольшой дамский пистолет – с видимым удовольствием душителя клопов, – приставил к виску, подержал, как ребенка над пропастью и со вздохом разочарования убрал обратно. – Но не имею права на роль самоубийцы, не заслужил, не утвердили меня на эту роль, поэтому – живу дальше, корплю, воспеваю на работе договорА, в пределах свой роли начальника развлекаюсь с Алёной, закапываю в могильную землю возле пожарищ интерес к мужчинам.
Тяжело, когда нам утверждают роли и забывают, что у каждого человека не только сердце, но и половые органы – генераторы оригинальных идей.
В Суворовское училище меня батюшка определил, взвалил мне на спину мешок картошки – на первое время, пинком направил в нужном направлении – так боцман отправляет шелудивого пассажира за борт.
Не то, чтобы моё природное дарование развивалось в сторону Суворовского училища, но я ощущал любознательный зуд между ягодиц, когда представлял себя в парадном мундире маршала России.
Смело зашёл в училище, скинул мешок в прихожей – пусть черти лакомятся, а я тогда верил, что черти в каждом Суворовском училище ботинки чистят, потому что — Устав!
В аду черти огонь под котлами и сковородками поддерживают – нет смысла в аду.
Грешники первое время забываются, украдкой переговариваются из кипящей смолы – из одного котла в другой умные слова кидают, изощряются в остроумии; но через время понимают – в аду нужно играть роль страдальца, а не философа.
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, возможно, первое время — когда их варили и поджаривали – философствовали, диспутировали, даже пытались плеваться через время и расстояние, но осознали в муках и страданиях телесных – земное прошло, осталось в социологии, а адское – никому не нужны актёры философы в аду.
Теория капитализма и коммунизма теряет смысл на горячей сковородке или в котле с кипящей смолой; земные хлопоты, волнения – когда на диспутах умирали от разрыва сердца – из ада кажутся детскими ненужными забавами с развитием симпатии к кошкам и собакам.
В Суворовском училище я насторожился — подозрительный запах – не фекалий, не мужского пота, не серы из ада, а – тонкий аромат французских духов и ниточка другого запаха, от которого у меня шерсть на шее поднялась по-волчьи.
Я услышал тонкий серебрянный смех в конце коридора, на пуантах – умею, изучал балет — дотанцевал до двери, приоткрыл и – тьма крылами лишила меня сознания.
Очнулся в темноте, ожидал уродливые свиные рыла, но надо мной зависла борода человека — несомненно, человек, потому что без зубов, как выбитые колья забора; чёрт не разгуливает без зубов по Москве.
Незнакомец ласково погладил меня по лбу, всматривался в моё лицо долго, пристально, со значением, искал золотоносную жилу.
— Три тысячи рублей бы вам отдал, но нет у меня денег, тятенька пропил с балеронами! – я сжался в комок, почувствовал неудобство в теле, приподнялся – матушка моя ведьма: обнаженный, облитый тягучей чёрной смолой – гудроном, и вывалянный в перьях – перья убедили меня, что я не в аду, а смола адская, но перьев Райской птицы и курицы в аду не найти, оттого, что жарко в аду, как в русской печи с пирогами. – Дяденька, вы – насильник, лукавый посланник Тьмы?
Нет в вас небесной гармонии, а под правым глазом – синяк, называют его фонарём, но фонари светят, помогают людям в криминальных районах, а синяк не светится, хотя и живой – добрый жук Дениски Драгунского.
— Удивляюсь, что ты ещё не умер после побоев в налоговом училище – грех, а не училище! — незнакомец произнёс с тоской ожившего мертвого эль-койота – в Мексиканской прерии место койотам, бомбильи им в зубы. – Побои, раны не совместимые с жизнью, будто ты на заседании Украинской Рады запел гимн России.
В лоб не поцелую тебя – не мёртвый ты, и лоб у тебя в смоле, гадкий, не обещает Райское наслаждение с гуриями.
Спроси меня – для чего люди и балерины – в трусах и без трусов — живут?
Не отвечу, потому что болезнь Паркинсона у меня в карманах носовых пазух».
Незнакомец замолчал, наблюдал драку пожарников с работниками ДПС.
Я умолял его, ползал в ногах, требовал, чтобы рассказал – почему я не в Суворовском училище, а на лужайке бомжатской, вывалян в перьях, но не бычок-смоляной-бочок.
С видимой неохотой человечище пересилил себя: лицо его покрылось зелеными пятнами, нос покраснел Геленджикским маяком; с потухшей совестью рассказал, что я ошибся – не в Суворовское училище зашёл, а в кадетское училище следственного комитета Российской Федерации, в баню женского отделения шагнул, как Мцыри в легенду.
Меня мгновенно обложили налогами, и с иронией первых переселенцев в США – обмазали смолой – может быть, в ад спустили и в котле прокипятили, вываляли в перьях с куриц из продразвёрстки и продналога, ударили по голове Налоговым Кодексом РФ – поминай, что звали сыном полка.
Я в беспамятстве бежал голый по Шоссе Энтузиастов – декабрист позднего палеозоя, упал и потерял сознание – так ромашка загибается под копытом чёрного коня.
Незнакомец – во время рассказа – поглаживал меня по выступающим частям тела, но смотрел в небо, вытирал набежавшие слезы – гейша он, а не бомж.
Я понял – роль суворовца не для меня, провалил роль; а теперь – играю в начальника, справляюсь, поэтому нет надобности убегать в Сирию, где живут потомки легендарного Смита – первого сифилитика в Южной Америке.
Что же ты не танцуешь под мой рассказ, Светлана Владимировна – княжна Ольга.
Князь Владимир не твой дальний родственник по матушке?
— Родственник, но только на каждую копейку своих родственников я ожидала по рублю прибыли, а получила – аллергию на одежду, обманулась, голая по Миру пошла, никто мне не подаст Принца на Белом коне! – Светлана – по стопке бухгалтерских отчётов, по спинке дивана забежала на стол, красиво – лебедь в изгнании – подняла ногу выше головы. – Убедили меня, Сергей Геннадьевич, и я ощутила, поверила, что играем, а, если взялся за роль, то отыграй пьесу до конца, иначе зрители — инопланетяне или лукавые – потребуют деньги за билеты.
Я нагая могла бы не прийти сегодня на работу, но, если пришла, то обязана, мой долг — танцевать голой на столе среди бутылок – назвалась груздем, залезла в кошелёк работодателя.
Облегчение почувствовала, что вы подвели базу под мою наготу, не бранили меня, не глумились, не стегали плётками по очам, а сразу – отлично играете роль начальника, осознаете, на своём месте вы, Сергей Геннадьевич – подтолкнули к исполнению – музы трепещут, сосредотачиваются перед полётом.
АХ! Сергей Геннадьевич! Как же я станцую среди бутылочек нагая на столе, если нет бутылок, а – только бумаги, ручки, порнографические фотографии вашей жены в общежитии «Молдавский трансспецстрой»? – Светлана опустила ногу, сжалась, словно обворовала детишек в детском садике для ребят, страдающих ожирением. – С договором в руках – да, на работе, поэтому играю и в экономистку, нагая – дополнительная роль танцорки, но где же бутылки, без них – фальшь, ложь, клевета на красивую девушку – опять же меня обзовут проституткой на столе, а я — честная, моральная устойчивость крепче гранита. – не любовная лихорадка меня трясёт, а – стыд за потерянную душевную грацию, запятнанную непониманием и суровой обстановкой нашего офиса, будто к афронеграм попала на лов крокодилов. – Светлана закрыла личико ладошками, зарыдала – красиво, жалостливо – Ангелы на лютнях подыгрывали.
— Полноте, друг мой, заговорился, сам себя в сети поймал, окутал макаронами ложных воспоминаний! — Сергей Геннадьевич суетился, распахнул шкафчик, торопливо выставлял на стол бутылки и стаканчики, подливал из бутылок в рюмки, нарочно серебряную рюмку – щелкунчик, оловянный солдатик с одной ногой – опрокинул, чтобы создалась атмосфера буйного веселья в низкосортном кабаке, где балерины расслабляются, называют себя Глафирами, покрываются с ног до низа живота огуречными пупырышками. – Исправился, музыку включаю – виноват, задумался, заговорился, геморрой отвлёк — молния в анусе.
Голова вскружилась, детективные сюжеты щипцами инквизиции мозг разрывали, поэтому – оплошал, усталость, но и Президент иногда напивается до чертиков: не помнит утром – то ли чёрта в рыло целовал, то ли балерину в пачку – всё одно, потому что песок на земле, и всё в песок уйдёт, даже страусы в песке сгинут за четыре миллиарда лет.
Что останется после нас волшебных?
Песни под баян Тамбовский?
ТрусЫ на мачтах бригантин?
Возможно ли сейчас убиваться над душой искалеченного младенца, над его слезами, если через четыре миллиарда лет у младенца борода отрастёт в сто тысяч парсек?
— АААААХХХ! Сергей Геннадьевич, ублажили – вникайте в договор с «Соломоном и приёмным сыном»!
ОХИ-ОХ! – Светлана с взвизгиваниями доморощенной утки танцевала на столе, не попадала в такт «Наутилуса помпилуса», веселилась, поднимала ногу выше головы, но не забывала о своей второй роли – так артист переодевается за кулисами перед новым выступлением. – «Соломон и приёмный сын» должны нам по штрафам – два миллиона семьсот тысяч – неустойка – СЮ-СЮ-СЮ!
Слизывайте же, слизывайте капли с моих ног, охальник – положено по роли в кабаке, чтобы клиент сходил с ума от танцев балерины, иначе – смысл теряется, и вместо танцев окажемся в пустоте Средних Миров!
Но не увлекайтесь, Сергей Геннадьевич, берегите геморрой, и не оскорбляйте моё чувство порядочной девушки, вашей подчиненной экономистки; экономистки – строгие, к дереву себя не привязываем корабельными канатами.
По роли балерины я на всё согласна за деньги, а по роли суровой экономистки – руки прочь от бёдер – основа взаимоотношений мужчин и танцовщиц.
Найдите золотую середину, Сергей Геннадьевич, котёнок, мусик-пусик!
Да не эту середину – АХ! – потому что балерина – приветствую ваш порыв к середине, а экономистка – по рукам вам договором с «Соломоном и приемным сыном», по лусалу ладошкой – на, получи, мерзавец, маньяк!
Зорька ясная – трогай меня, щипли за ягодицы, парнишка золотой!
Ах! не прикасайся, лихоимец с дурным почерком и потухшими искрами в очах!
Борьба противоречий, две разные – гусь и свинья – роли!
— Прелесть и новизна, беда – перед подругами покраснею от стыда – муж – не муж, но меня, свою секретаршу – почти жену бросил, будто камень в воду и круги считает! – в кабинет вошла секретарша Алёна, в руках дрогнул поднос с чашечкой кофе – послание от алчного сердца – богатому. – Я играла и играю свою роль, Сергей Геннадьевич — ублажаю вас бесплатно, а в салоне на Арбате с вас за женские ласки потребовали бы большие деньги, и свечу чёрную вставили бы вам между ягодиц – к чему свеча? отчего чёрная, будто негр в угольной шахте Донбасса?
Жизнь преподносит нам русские имена и немецкие фамилии – казалось, что вы уже в руках моих – женила бы на себе, охмурила, вашу собственность переписала на себя – дача, машина, квартира — жили бы мирком, а ваша жена – Софья Ильинична, жадная, корыстная, птица марабу – век бы коротала в доме умалишенных.
Полная надежд вхожу и вижу – экономистка наша – Светлана – нагая на столе перед вами танцует, Сергей Геннадьевич, вывертывается, красивая – есть что показать – не стыдно с парашютом в детский дом в Палермо спрыгнуть, чтобы дети с ограниченными возможностями муссолинивцев — окосели – кто с нормальным зрением, или вылечили бы косоглазие – кто косые.
Светлана – да как вам не стыдно, вы же знаете, что секретарша претендует на начальника, ластится к нему, трудится – не нравится мне Сергей Геннадьевич, старый он рысак, борозду не портит, и пахнет от него антикварной лавкой, но терплю – оттого, что окончила училище секретуток, прозвали меня «малинкой», и теперь я обязана отбить начальника у жены, развести их и выйти за Сергея Геннадьевича замуж – постыдно, на душе у меня темно, иногда крепко шею свою сжимаю ладошками – задохнулась бы, но терплю, потому что – во имя прогресса!
Вы же – нагая, под балерину играете — завлекаете начальника, но не секретарша; куда органы опеки и антимонопольный комитет – где все – балероны – смотрят?
В детстве меня обманули, и сейчас обманывают, но не прОсите, чтобы я рытвинами оспы и зеленью конопушек покрылась, словно в дендрарий попала, а не в кабинет к начальнику.
Приготовилась – формальность – к сексу на диванчике в рабочий полдень; вы, Сергей Геннадьевич, немощный, но я секретарским штучкам обучена – вдохновляю вас сценками из жизни американских переселенцев, а вы сменили роль, играете кабацкого дурачка.
Когда я в восьмом классе средней школы города Москвы пришла после очередного урока физкультуры в раздевалку для девочек, меня ждал сюрприз – мужчина в меховой шубе на голое тело, а в руках мужчины – банка с кисточкой и зловонной жёлтой краской, отдаленно напоминающей жижу из сортира тифозного барака.
Мужчина не обратил внимания на других девочек, подошёл ко мне, засунул палец в рот и проверял – все ли зубы на месте, не курица ли я беззубая на именинах менеджера низшего звена.
Я гордилась, что зубы все, хотя два пломбированы, пломбы — ложь; порыжевший, заржавелый незнакомец — не нашел, похож на двадцатилетнего капитана Врунгеля.
«Зло взяло на вас девочка, как только я прикоснулся к вашим зубам!
Ад на меня брызнул из ваших очей – имя аду – любовь!
На уроке физкультуры ты прыгала через козла, зарабатывала пятерку в четверти – я подглядывал, и сопереживал, когда ты упала бревном под ледяные, бездушные ноги спортивного снаряда.
Никто не заметил, а я видел внутренним зрением, как захохотал призрачный козёл, покрылся шерстью, и из желтых очей у него вырвалось адское пламя за три рубля литр.
Полагаешь, что умнее, чем царь Иван Грозный или Император Калигула, девочка?
АХАХАХАХА!
Пятёрка по физкультуре не сорвет с орбиты Планету Марс, не изменит твою Судьбу, потому что Судьба принадлежит рябым – так кавказская овца принадлежит всему племени!
Ты избранная, как Гарри Поттер, как Рэмбо!
Обращала ли внимание на историю древнего Мира, где все великие полководцы – рябые, но они не курочки Рябы, хотя я в детстве полагал, что курочка – Рабе.
Жизнь, смерть, клавиши пианино – выбитые зубы Времени! – мужчина посадил меня к себе на колени, убаюкивал словами, и я чувствовала — ледоходом на реке Енисей — тронулся мой ум. – Ты красавица, но красота в нашем Мире обесценилась, снизилась до уровня симки для смартфона.
Выкинут красоту – никто не заметит, словно очи залили свинцом!
Я подарю тебе – кланяйся же мне, ах, когда встанешь с моих коленей, поклонишься; сиди — рябость по всему лицу; не просто рябость, а рябость с веснушками.
Краска с кислотой обезобразят твою нежную персиковую кожу, придадут нудность сирийских ночей с арабскими скакунами.
Рябая ты выйдешь из школы, и Мир набросится на тебя, поднимет на руки и отнесет в Волшебную страну Вселенской красоты.
Банкиры, нефтяники, президенты давно пресытились красавицами балеринами и оперными дивами с грудями десятого размера – бочки для засолки черемши.
Богачи желают от девушки оригинальности во взоре и на лице, а оригинальность – благодаря успехам медицины – сведена до минимума, словно мышку кастрировали, а вместо пиписьки пришили болтик.
Одноногие калеки нарасхват; девушка или парень в инвалидной коляске найдут спутника жизни быстрее, чем американский спутник долетит до Луны.
Рябая девушка – ОГОГО! Королева красоты, Мисс Вселенная!
Недавно я в обморок упал от счастья, когда представил, что превратился в рябую девушку; очнулся, ощупал себя – ужас, мужское у меня на месте, а на лице нет пятен красоты – трупные пятна, удовлетворение северного медведя.
В унынии резал себя ножом, но не острой финской стороной, ошибся, тупой стороной резал вены, поэтому выжил, даже голубая кровь не пошла, не обагрила шубу – мою рабочую спецовку.
Ты же – пять минут, и – счастливая, оттого, что рябая!» – мужчина извлёк кисточку, взмахнул — Пикассо над натурщицей!
Я закрыла глаза, приготовилась к новой жизни – жизни Квазимодо.
Раздался нечеловеческий крик, будто зажали горилле нос между двух сухих бананов:
«Я! Я – Королёва красоты, избранная, Гарри Потер мне в мужья, кривоносый! – одноклассница Наташка Ворончихина вырвала (я открыла очи, взирала с непониманием, с отсутствием силы в ногах – балерина на пенсии) у мохнатого мужчины баночку с краской, брызгала на своё миленькое – первый приз на конкурсе бровей и губ – личико, хохотала от счастья, умилялась, что отобрала у меня Славу и Счастье.
Лицо Наташи покрывалось ржавчиной, губы проело до зубов, обнажились клыки: нос ввалился напоминанием о декабристах; шептала быстро-быстро, комкала флаг школы в потных ладошках-вафельках:
«В историческом музее, или в оружейной палате – кареты; с детства мечтаю о карете, Королева я, пусть Петр Первый восстанет из гроба, или я за ним в ад спущусь!
До боли в костяшках пальцев я желала в карету, но вертухайки музейные били меня кнутом по глазам, называли голодной кошкой, укоряли, что покушаюсь на музейные кареты – тыквы.
Я дошла до конфуза – бесплатно устроилась ночной уборщицей в музей, ползала с тряпкой между ног мумий, целовала шапку Мономаха и ощущала себя каторжником в бегах.
Темной-претемной ночью — когда охранники заснули вечным сном коробейников — я залезла в карету, ругалась на тени, на призраков, и – с гордостью царицы Египта – плюхнулась недоразвитым детским задом на Королевское сиденье – Мир его строителям!
БУМБАРАХ-БУХТИЯР!
Скамейка подо мной треснула неокрепшей ланью, ноги мои взметнулись, города и океаны промелькнули перед мысленным взором, слёзы вылетели струей из пожарного шланга.
Пролетела я сквозь карету – думала, что в ад упаду, а распласталась на полу лягушкой; Ивана Царевича ждала, что – поцелует – и я превращусь в Королевну!
Не дождалась, а теперь – сердце щемит от восторга – возьмут меня за синие моря, за далекие горы в царство Кощея!» – Наталья упала на колени, трижды стукнулась лбом о пол, подскочила, и – как была в трусиках и маечке физкультурных – побежала из школы – заре навстречу.
Не нарвалась бы на лихоимцев и странных Пикачу!
С тех пор мы Наташку не видели, но по слухам она – Первая леди провинциалов США! – секретарь Алёна аккуратно поставила поднос на пол, заплакала, но не вытирала слёзы, чтобы дорожки светились лаковыми полосочками. – Светлана, оденься, слезь со стола!
Сергей Геннадьевич – мой, как Саид!
— С превеликим удовольствием, сахарная Алёнушка, я бы спрыгнула, оделась и пошла в кино – пусть с ковбоем, пока Принца нет!
Но нет возможности, оттого, что я больна – на одежду аллергия – поэтому разгуливаю обнаженная, на кусок хлеба с изюмом зарабатываю, а хлебом – Царей не корми, в хлебе не только полезное, но и чума из хлеба иногда выглядывает.
Сергей Геннадьевич убедил меня, что – если голая, то обязана танцевать на столе – без смысла, без похоти и без задних мыслей, словно копытами отбили мысли.
Не претендую я на роль секретарши, Алёна, не калечь себя краской и самобичеванием, когда красные полосы на ягодицах отвлекают внимание от матерей-героинь с пухлыми младенцами.
Станцую под монотонный рэп договора, и уйду восвояси, да опасаюсь – на своём рабочем месте – для услады сослуживцев – тоже обязана нагая танцевать, опять же – на столе – непорядок, но так заведено с древних времен, когда на бересте штраф выписывали.
Жизнь обнаженной красавицы намного сложнее, чем я представляла до трагедии, когда в норковой шубке бегала по полям и перелескам – искала Птицу Счастья.
Кажется, что в кустах птица Счастья затаилась, манит белыми грудями и звериным оскалом, но – ЧУ! любовники комбайнёры – не птица Счастья!
— Ах! Светочка, лазерный луч в подземелье магрибских карликов, прости меня! – Алёна упала перед столом на колени, тянула к туфелькам Светланы нежные ладошки с невидимыми цветами – так мать изо рта в рот передает дочке Силу. – Ошиблась я, обмишурилась, место мне в хитросплетении судеб енотов, а не людей.
Чуткое сердце не подсказало, что ты по болезни нагая, а пляшешь, оттого, что роль каждой голой девушки — танцевать на столе среди бутылок; утки танцуют на пруду, а нагие девушки – на столах-кувшинках.
Не претендуешь ты на моего Сергея Геннадьевича – тьфу на вас, любимый Сергей Геннадьевич, развиваете женский интерес, а мужское начало у вас глохнет хлопушкой в проруби.
Я не нищая духом – мигом разденусь, поддержу тебя, Света в танце – время моё рабочее – угождать начальнику, вместе споём и спляшем – гранитные мы! – Алёна скинула блузку, мелькнула подкрашенными вишнями сосков – маяки Приднестровья.
— Негоже, Алёнушка – ты чай принесла или кофий – по запаху не различу, потому что волосы у меня в носу, забили нюхательные нервы – мох черниговский. — Сергей Геннадьевич вернул блузку секретарше, по-отечески качал головой, прогонял тоску. – Дети у нас родятся – в няни к ним пойду, вечную дружбу предложу детям, из ада буду за ними приглядывать, грозить разложившимся пальцем.
Потому что секретарша – обязана внести раздор в мою семью, прогонишь Софью Ильиничну, женишь меня на себе, крутобедрая, золото скифов у тебя между ног.
Всё по порядку – и час обеденный, когда ты делаешь вид, что ублажаешь меня, а я в ответ играю роль восторженного волхва.
Засунул бы руки в карманы в рабочий полдень и насвистывал бы в окно – отдых, благолепие, но вынужден по роли охать и ахать под твоими ласками пуховыми.
Ты доброе дело задумала – помочь Светлане в танце на столе, стол выдержит коня тяжеловоза.
Но не по сценарию, Алена, не по продиктованному жизнью – пути.
Начальник и секретарша уединяются, шумят, делают вид, что бумаги разбирают, а все в офисе знают – час прелюбодеяния; секретарша кофе подносит, и нехотя – словно понукаемый осел на мельнице чёртова мельника – раздевается, делает одолжение – младшая старшему.
Где это видано, где это слыхано, чтобы секретарша в рабочий полдень – когда комбайнёры прячут водку под соломенные шляпы – танцевала на столе, напевала, поднимала ножку выше головы?
Реки не текут вспять, секретарши в рабочее время не танцуют, иначе Египетские пирамиды в одночасье оживут, приподнимутся с мест своих, а под пирамидами – страны верблюжьи, где каждый верблюд – калиф!
— Простите и вы меня, Сергей Геннадьевич, с лопатой на кладбище пойду, зарою свою ошибку в свежей могиле грешника! – Алёна поклонилась начальнику, засмеялась широко – так хохочет воодушевленное пугало. – Укорили меня, на место поставили, я теперь умнее всех секретарш – вас брошу, к другому начальнику уйду, который во сто крат вас богаче, из золота отлит.
Девушки – ящерицы веретеницы, перебегаем от одного богача к другому, виляем хвостами, никому не надоедаем, а возникнет необходимость в хамском необдуманном поступке – за деньги хамим, превращаемся в прелестных ведьм.
До встречи с вами и до сегодняшнего дня я жила скромно, открывала для себя неведомый любопытный мир пыток и оргий; бросала под ноги молдаван свою зарплату, обшаривала общежития в поисках Принца на Белом коне из Уганды.
Сейчас воспряла, мучаюсь предчувствием новой жизни – в горностаях, когда чашка для начальника – из бриллианта выпилена.
Видение мне пришло вчера – возвращалась домой с работы, устала от потуг, когда вас веселила, вселяла в вас надежду, что вы не евнух, Сергей Геннадьевич.
На дороге картина валяется – странно – ни художника рядом, ни людей, а на картине маслом – видно, что старая, в трещинах – намалёван чёрт верхом на белой кобыле.
Специально разглядела, что – кобыла, а не жеребец, потому что между ног у животного не висело, не привлекало внимание мешком с гвоздями.
С осторожностью сапёра я подняла картину — тяжелая, огурцы давить этой картиной, ощупываю раму, вспомнила рассказ – то ли Гоголя, то ли Мамина-Сибиряка – домик Мамина-Сибиряка видела в Екатеринбурге, слабый домик, что в нём проку, и разве историческая ценность – изба, в которой писатель мечтал о высоких гонорарах Президента?
Надавливала на раму, надеялась, что золотые червонцы посыплются искрами пионерского костра!
Вдруг — матушки мои – хрюканье раздалось, а за ним блеянье козлиное – месса в поклонение лукавого ожила голосами – очень похоже на трактир с чахоточными курильщиками.
Картина дрожит в моих руках, чёрт хохочет, и дым из картины пошёл – праздничный, салютом Москве.
Я бросила картину, улыбнулась небу – думала, что мой последний час пришёл, кости рассыплются, а кожа съежится, как у кролика зимой.
Выбегают черти – пригляделась – люди, смеются, суют мне в руки мороженое на палочке, говорят, что картина – шутка, скрытой камерой снимали шутку, словно других покойников, кроме меня, в городе нет.
Киношники посмеялись надо мной, подняли картину и ушли – гонимые ветром!
Я смотрела им в след, с усердием первоклассницы теребила себя за уши: мысленно потешалась над киношниками – они не догадывались, а я знала — дорога в ад – картина: и не шутка она; блеянье и дым  — настоящие, все направлено, чтобы отнять у человека душу и кусок хлеба.
Сегодня в новостях передали – сгинула группа киношников-шутников, снимали скрытой камерой и сгинули, будто на Белорусское болото пошли за клюквой и подорвались на партизанской мине.
Случай – в руку мне, танцуй, Светочка, мучайся – жалко мне тебя, в подруги запишу, потому что жалею подружек, счастья желаю, даже, если меня обругаешь, помогу тебе – в беде голую не оставлю, стакан воды с сахаром поднесу, чтобы сиськи твои не сдулись!
— Назовите меня мешком с мукой, объем мешка – Галактика, но слезайте со стола, Светлана Владимировна – пора считать камни, уповать на новые дивиденды! – Сергей Геннадьевич вздохнул, будто гору поднял, а под горой увидел подснежник с татуировкой – Чайка на фоне восходящего Солнца. – По сценарию жизни у меня час общения с Алёной – душа моя, чайный сервиз в образе секретарши.
Ты, Светлана – слухи о тебе распустил, что руки у тебя по локоть золотые – возвращайся на рабочее место; сейчас калики перехожие из «Соломона и приемного сына придут», реши с ними вопрос о Швейцарии – холодно в Швейцарии, снег у них, а хурма не растёт – поэтому нет толку от Швейцарии – лоскут земли с бородатыми женщинам; не поймешь у них – то ли мужчина в юбке, то ли женщина с бородой – потомки гномов.
За часами с маятником я ездил в Швейцарию, месяц назад – хлопотно, ты знаешь, мне билеты покупала и гроб пробивала – смеялись мы, потому что гроб – по легенде – для моего покойного дядюшки, а на самом деле – рундук для перевозки старинных огромных часов с маятником – гвозди этими часами забивать в головы иностранцев.
Не сбылась моя мечта, а в детстве – не мечта, а ненависть – ненавидел я часы с маятником; батюшка мне в голову вбивал уважение к часам с маятником,  а я выбивал из головы половой тряпкой – в укор отцу, назло ему – он в детский садик меня не пускал к девочкам, а о часах разговаривал, проявлял политические знания.
Батюшка упирался бородкой мне в глаза, выворачивал руки, шептал с яростью кондуктора омнибуса:
«Серёженька, Сергей, Сергей Геннадьевич без штанишек и сытости в душЕ!
Каждый человек занят, увлекается: кто – марки собирает, кто – золотые монеты, кто – народные песни без хлебА, но с притопыванием – пыль выше головы от народных песен, даже сознание трещит, наливается кровью от песен.
Но – кто бы ни был в душе – обязательно вспоминает, холит, лелеет часы с маятником – без них не обходится жизнь человеческая, даже жизнь краснолицей матери-героини.
Скромность – знамя часовщиков!» — Сергей Геннадьевич вскричал в восторге, вскинул руку в немецко-фашистком приветствии, будто встречал призрак Гитлера. – Отец, когда о часах говорил – преображался, горел синим пламенем, но не сгорал – лишь зубы чернели кариозные – штакетник вокруг старой избушки ложкаря.
«Часы не только для себя бьют боем, но и чертей часовым боем прогоняют, изгоняют из души любовь к Царь-колоколу.
Один удар часов – один чёрт в котёл с шипящим маслом падает, словно в купальню к голой Сусанне Хорватовой – батюшка оживлялся – он всегда приходил в повышенный восторг возбужденного атома, когда вспоминал легендарную Сусанну Хорватову, – потирал ручки, чесал нос с мощными каплями пота – так потеет грудной ребенок на руках трёхсоткилограммовой матери. – Из часов мечта наша выходит по ночам, цель жизни в часах, верь мне, Сергей – когда подрастешь, станешь большим начальником – в Швейцарию отправляйся на поиски часов твоего сердца; не отвлекайся на танцующих амстердамцев – кружатся, Олимпийские рекорды по кружению ставят, а толку от кружения – классовая борьба.
Без классовой борьбы не взметнётся юбка на швейцарце!
Привези часы в Россию, в Москву, ночью в одной пижаме подойди и жди – Счастье твоё выскочит из часов, направится к тебе, осуществит твою мечту, потому что Счастье и Мечта – близнецы братья с фамилией Маяковский».
Отец замолкал, забывал обо мне – иногда ударит – покажется батюшке, что я не сын его, а – чёрт с веревкой в рогах.
Затем на цыпочках осторожно уходит в спальню, подходит к часам – я подсматривал, присаживается напротив них, ждёт, пыхтит с волнением – пыхтящий мнимый больной.
В полночь открывается дверка гигантских напольных часов, выходит белая балерина в одной юбке с жёсткими вставками из платины, понимает ногу выше головы – нет иного белья на женщине – юбка и совесть только!
Отец мой восторгается, конфузится, хрюкает, на колени перед балериной падает, лобызает ноги, словно они карамельные:
«Счастье моё прихотливое! – шепчет бледный, с недоверчивой улыбкой, усы кусает, скребет когтями по мраморным плитам пола – из Италии мрамор, дорогой, холодный; в Италии жарко, а мрамор – холодный – любознательно. – Жена моя спит, сынок Серёженька – в прострации, обдумывает мои мысли – добрый сынок, стакан воды мне поднесёт, а в стакане – головастики.
Мы с тобой – часовая девушка, мечта моя — порезвимся, но – как всегда тихонько – мышки мы, — чтобы жена моя Ульяна Андреевна не проснулась, не била в колокола.
Когда ты уходишь, я утешаю себя, радуюсь, что не живу между шкафом и окном, не таракан».
Батюшка вскакивал, и начиналась непотребная игра взрослых – унизительная, с подпрыгиваниями, воем, зубовным скрежетом – комсомольское собрание на нудистском пляже.
Я уходил в детскую, играл в солдатиков, а солдатики у меня из Амстердама – в юбочках, в голубых мундирчиках – отвратительные солдатики, место им на дыбе, но других игрушек у меня нет, в семнадцать лет появилась кукла – горничная Наталья, а до неё только Амстердамские солдатики с оскалами дорогих балерин.
Смотрю себе под ноги, ищу на полу Истину – до сих пор не знаю – догадывался ли отец, что матушка в часах напольных пряталась, а затем выходила, будто его Счастье; подозревал ли, или ролевая игра взрослых, когда один другого не узнаёт – серый волк и Красная шапочка без трусов, в одной шапочке.
По Амстердаму разгуливают патриоты в красных беретах – другой одежды нет, украли одежду, отправили зеленорылым Инопланетянам, потому что инопланетяне мерзнут в вакууме.
Тайна умерла вместе с моим батюшкой и матушкой, а я по совету отца – много лет прошло – только год назад отправился в Швейцарию за часами, робел – вдруг, выскочит из часов чёрт и заберет меня в горячее местечко – подземный Афганистан.
Три ломбарда прошёл, а в четвертом швейцарском ломбарде наткнулся на часы – цель моей жизни – огромные, старинные, с маятником, по размеру гроба.
Купил за огромные деньги – сто детей Узбекистана накормил бы и вывел в люди в инженеров-физиков – столько на часы потратил, будто мне песок в очи засыпали.
Но не жалею, потому что мечта очень дорого стоит, дороже олова.
Часовщик – когда отгружал мне часы – от радости плясал, задирал юбку, соблазнял меня фотографическими карточками – рубль ему цена, а его фотокарточкам – три рубля.
С волнением убитого казнокрада я отвёз часы на тележке на городское кладбище, присел возле них и ждал – когда же из часов покажется моё Счастье, моя мечта; задумал – если Счастье не придет – похороню себя живьём в свежевырытой могиле для енота.
Полночь, Герман из «Пиковой дамы» не появился, даже дух моей покойной матушки не шевельнулся, не приоткрыл дверцу чаусов, не укорил меня в невежестве – так из болота возвращается призрак Коммунизма и укоряет капиталистов.
Я заметно волновался, пил чай из термоса — дешевый час с ароматом кактуса – мексиканская задумка – старшекурсницы в прериях подобным чаем спаивают броненосцев, живут с ними, как с людьми мужьями, а затем продают броненосцев в рабство, в зоопарки США.
Отчаялся, часто проводил рукой по голове – не отрасли ли у меня рога – клеймо дурака.
Вдруг – то ли сова поперхнулась мышью, то ли ведьма затянула древнюю украинскую частушку – в часах зашебаршило, кашлянуло, крякнуло – неужели, моя мечта – чахоточная утка?
Дверца открывается, и выходит лепрекон – гном – бородатый, с сильнейшим запахом сивушных масел, не кровь у него, а – водка.
Я на него аркебузу, или – пищаль – купил в том же ломбарде – наставил, поджёг фитиль, дрожу от предвкушения прекрасного, даже ноги озябли сосульками.
Не думал, что моё счастье – лепрекон, но, если мешок с золотом подарит – окупит мои ожидания, напишет новую биографию Украины.
Даже на миг представил, как я с гномом под венец ступаю осторожно в бальных туфельках, в Амстердаме нас обвенчают, а в Москве развенчают кирпичом в лоб.
Вдруг, будто адское пламя вырвалось из бороды гнома, в месте, где у людей ротовое отверстие:
«Frederick, Frederick, och — Carl!» – страшно прорычал и ко мне идёт, наступает – немец в Сталинграде!
Я ужаснулся – всякое представил о своей мечте: смирился бы с инопланетянином, или индийской беззубой коброй, имя ей – йог.
Но – Фридрих, Фридрих, я – Карл – меня окатило ледяной водой, а затем поджарило ужасом расплавленного свинца, будто я – плавильная печь.
Неужели, гном – призрак Карла Маркса – раньше люди были мелкие, оттого, что часто болели и играли на фортепианах, а фортепиано до добра не доведёт, унижает фортепиано.
Я надеялся, что ошибся глубочайшим образом, кланяюсь, накрыл голову овечьей шкурой, верил, что гном — призрак Карла Маркса – не узнает во мне человека с Большой Буквы.
Но не остановила овечья шкура Карла, ох, не остановила, а даже вызвала у него хохот адский, и искры между пальцев вспыхнули зеленым — Черенковское радиоактивное излучение.
Я в исступлении порох на полочке поджёг, шепчу благодарность тростнику сахарному Египетскому – он меня всегда выручал – добрый тростник с глазами внутрь черепа.
Громыхнуло, бабахнуло – на дальнем конце кладбища заверещало – пробудил я силы зла.
Пуля над головой гнома прошла – птица свинцовая!
Я не отказал себе в удовольствии – схватил старинный мушкет, или аркебузу, или пистоль — напридумывали разных орудий убийств, лучше бы механическую балерину изобрели или живой плуг.
Прикладом перламутровым прикладом полуоглушенного гнома, охаживаю по черепу, вспоминаю все его долги, виселицы, гильотины, которые он создал для пролетариата – добрый философ с болезненным воображением культуролога.
Очнулся, когда голова превратилась в комок – снежные забавы москвичей.
Удивился – разве у призрака кровь? и красная? краснознамённая? красноказарменная?
Свалил гнома в могилу, присыпал песочком – чтобы крысы не растащили плоть; крысы – собственницы, обожают петь и растаскивать, под оперных див играют.
Взвалил часы на тележку – направился к выходу с кладбища, роптал, отпугивал пинками и зуботычинами попрошаек и балеронов – много их на кладбище ночью, больше, чем мародёров на улицах Токио.
На следующий день загрузил часы в гроб, сдал в багаж и – тю-тю, курс на Москву, а в Москве у цыганки узнаю: гном ли – моё счастье, или поблазнило мне, померещилось после дурман-травы?
Часы в багаже отправились в самолёт, а я — другая мне дорога – на поломанной койке с гориллой – от радости в аэропорту напился дармового вИски, шалости устроил, подрался с представителями преступного мира, разбил витрину, поцеловал балерину в женском туалете – всего и не припомню, потому что ощущал себя огромной устрицей с копытами.
Меня с рейса сняли, отвезли в кутузку и умоляли встать на праведный путь – сажать вдоль дорог вишневые деревья.
Мой багаж – часы с мечтой – отправился без меня, и – ирония Судьбы палестинцев – над Полтавой взорвался самолёт, налетел на грозовое облако в штанах, а на облаке – газеты трубили – лик поэта Маяковского.
Мой багаж – часы с маятником и счастьем — рассыпался на атомы; долго я бродил по Полтавщине, посыпАл голову пеплом и песком с микрочастицами часов с маятником, уподобился волку дикому – набрасывался на золоторунных овец, кусал их за уши; украинские парни с пониманием качали головами – я – колокол Правды — не выходил за рамки закона.
Честь, совесть, ум, моральные устои – всё расхищено казнокрадами; остался я в смирительной рубашке своих несбывшихся надежд – мечтал о часах и карьере ветеринара! – Сергей Геннадьевич в задумчивости откинулся на мягкие подушки, закурил индейскую трубку Мира с вырезанным профилем Чингачгука – Большого Змея.
Светлана подхватила бумаги, подмигнула Алёне – две девушки всегда заговорщицы, – вышла из кабинета – позабавила бы себя мыслями о предстоящей премии, но вспомнила, что отличается от одетых – так ощипанная курица отличается от лисицы, – вдохнула, подошла к своему рабочему столу, забралась – аккуратно, но оттопыренная попа корабельным прожектором светила на сослуживцев.
— СЮ-СЮ-СЮ! ЗИ-ЗИ-ЗИ! – Светлана подняла ногу выше головы, сконфузилась на миг, наткнулась на понимающие взоры друзей и подруг – так надо, чтобы на частоколе мнений сушилось бельё, – воспряла! – ЛЮ-ЛЮ-ЛЮ!
Антон, где таблицы по «Соломону и приёмному сыну»?
Пусть я жертва болезни, неизвестная балерина, но дело – не стоИт, дело – не стог сена в Вологде.
— Светлана Владимировна! С превеликим удовольствием – не имеет значения, сколько время сейчас, но скажу – рабочий полдень, а главное – душа ваша прекрасная с поднятой выше головы ногой.
На заводе Красное Знамя передовика труда переходит со станка на станок, а в нашем офисе — поднятая нога девушки – переходящее Красное Знамя.
Мы видим вас не в новом свете, Светлана Владимировна, а – никого не боимся: блистайте по-прежнему, указывайте нам путь, звезда вы наша, путепроводная! – Антон – менеджер — аккуратно подал листки с таблицами – словно горячий кофе в тонкой китайской чашке. – Таблица номер три с пометкой – Кто прочитает, тому веревка на шею!
Шутка нашего Евгения Ивановича – шутка помогает в работе – все хохочут и поднимают производительность труда над головой, как и ваша нога поднята в ритуальном офисном танце.
ОГОГО! Татуировка у вас на правой ягодице, Светлана Владимировна – лебедь на пруду с лилиями – Пикассо в момент религиозной казни своей жены нарисовал.
ОХ! Ошибся я, извините, Светлана Владимировна – не татуировка: поблазнило; астигматизм у меня – пятно на сетчатке своего глаза принял за татуировку на вашей ослепительной мраморной попе.
В нерабочее время ваша нагота – призыв, а на работе, сейчас – незаметна, словно вы в скафандре Космонавта разгуливаете по Марсу.
Мы подслушивали под дверью Сергея Геннадьевича, одобрили его философию – начальник всегда прав, как сабля в тросточке инвалида.
Если вы обнаженная – то необходимо танцевать на столе, а работа – работа – волк, убежит в лес, поэтому – и танец, и договорА – в одном флаконе натурщицы.
Мы музыку вам поставим тихую, спокойную – реквием, чтобы вы – чародейница — не упали со стола во время качки!
На флоте я служил, в армии, на фруктовой вахте часто стоял – х…м груши околачивал.
Вы не груша, Светлана Владимировна, поэтому расскажу, как меня в мусорное пятно смыло штормовой волной из лейки боцмана Васильева, будто пинком получил под ягодицы от океана.
Не виноват я в мусоре в океане, и почему около Африки пятно возникло – чаша, куда засасывает мусор из Европы, похоже на цирковое представление в сотни километров.
Я в пятно упал, дышу в жабры – на флоте каждого матроса обучают дышать под водой три часа, а на гражданке каждую девушку секретаршу обучают не дышать пять минут во время работы ртом.
Ищу русалок, снимаю с рук мусор, думаю — конченый я матрос, если погибну в мусорной яме с Халком – зеленое мимо меня проплыло, булькало – то ли герой, то ли – какашка мастодонта.
Российских спортсменок по водной гимнастике приветствовал под водой; негде заниматься девушкам – везде дорого, а в мусорном пятне – бесплатно – ногами разгоняют полиэтиленовые банки и железные ржавые вёдра.
Невольно залюбовался линиями бёдер красавиц, но затем укорил себя, ущипнул – разве я матрос, если променял вахту на подводных гимнасток по сто сорок рублей в час?
В состоянии сильнейшего конфуза – даже вода плавилась возле моих вспыхнувших щёк – я вынырнул, уцепился зубами за веревочную лестницу, подтянулся с помощью лицевых мышц, вздрогнул, едва увернулся от плавающего в мусоре танка.
Осознал человеком себя только на палубе родного сейнера – рыба свежая не пахнет рыбой, а от неё – одуряющий запах морских водорослей и африканского мусора с остатками хижин погорельцев Нигерии.
— Светлана Владимировна, прибыли Соломон и приёмный сын – выглядят, словно дети малые, но в очах – пламя бушует, контракты плавятся! — Леночка прокричала в ужасном смущении, застыдилась, накрыла лицо рушником с вышитыми петухами. – Антон вам рассказывает, и я не знаю: что важнее – Соломон и приёмный сын с многомиллионным контрактом, или рассказ Антона, рассказ тяжеловесный, захватывающий, похож на поезд из романа Толстого Анна Каренина.
Я бы спросила совет у Ангелов, но опасаюсь, что вместо Ангела за мной чёрт прибудет и утащит, грешила я часто…
— Не раздваивайся, словно ягодицы нудистки, Леночка! – Светлана улыбнулась, мяла в руках таблицы, готовила их к погребальному костру. – Главное для девушки – морально устоять, сберечь честь до свадьбы; ты – устояла, сберегла честь сейчас – не опростоволосилась перед Соломоном и приёмным сыном; зови их, прельщай, иначе уйдут от нас, посадят новые Сады Семирамиды, уведут деньги с контракта, а без контракта – даже голая девушка – не проживёт.
— Я бы позабавила гостей, пригласила на бочку сакэ, но не составлю вам конкуренцию, Светлана Владимировна, потому что ресницы у меня деревенские! – Леночка нервно жевала сахарный пряник с изображением товарища Сталина, верила, что вызывает дух вождя. – Духовной пищей я сытА, обучена угождать словами, да что слова? – пух и перья гагары – слова!
Ну их, пусть беззвучный сыч в темноте тешится словами, мракобес! – Леночка в отчаянии раненой утки махнула белой рукой, открыла дверь и пригласила гостей – Соломона и сына, словно из пены морской вышли.
— Фима, я вижу то, что видишь ты, или я вижу то, что я вижу, а ты себя обличаешь – не посрамись перед собой и Совестью! – пожилой Соломон Абрамович с интересом рассматривал обнаженную Светлану на столе (Антон подсуетился – расставил бутылки с фиолетовым крепким, включил реквием), теребил пейсы, и – когда перевёл взгляд на таблицы — забыл о наготе Светланы, погрузился в закулисный Мир негров счетоводов.
— Папа Соломон, а что я должен видеть, кроме вас и договора?
Алжирских охотников на ведьм?
Матерей-героинь из Рима?
Ой, отец, не спрашивайте меня о том, что я вижу, я не мудрец Александр Кац, и даже не похож на страусиное яйцо.
Может быть, нас гипнотизируют, и то, что в моём воображении – голая пляшущая экономистка на столе среди бутылок – призрак, обман, с целью лишить нас денег и чести.
Между ног у неё – не детородное, а – щель для банковской карты – похоже, и без претензий — флибустьер задохнется от жадности, когда в эту щель опустит кредитку.
Вы же обучали меня, отец – замечать только золото, а всё остальное – бледность, не княжеское, табуретка под ногами самоубийцы в петле.
В прошлую пятницу я в клуб «Замашки молодого» зашёл по делу – выгоду искал, да разве её найти там, где нет одежды на девушках – стыд и срам.
За столик присел – думаю – скверная привычка у девушек раздеваться прилюдно; девушка танцует, а злодей у неё по карманам разбросанной одежды шарит, деньги забирает – гореть ему нефтяным факелом в Уренгое.
Балерины на сцене танцуют, некоторые на столы запрыгивают – серны и макаки, но пропорциональные макаки – бухгалтерский отчет, а не девушки; но не замечаю голых балерин, потому что они – не золото.
Покушал, выпил кошерного – полегчало, на душе бесшабашность разлилась Белорусским болотом, неуловимое в кармане наметилось – прибыль из пустоты – так у инопланетянина в вакууме рождается кусок мыла.
Не заметил – что кушал, как кушал, как балерин поглаживал и укорял, что без доклада мне на колени садились – горностаи девушки.
Сахар Медович ко мне подошёл, бумажку с цифрами показал – некрасивая бумажка, для детского коллектива, нет в бумажке ритма и романтики высоких материй.
Я подумал, что он мне выигрыш по лотерейному билету принес, похвалил я менеджера за усердие, назвал личностью и спросил — не в родстве ли он с дядей Моисеем?
Менеджер спохватился, ответил, что накапливает опыт в ночном клубе, а потом отбудет на ПМЖ в Уругвай – к страусиным яйцам, одно яйцо – один гульден.
С робостью молодой куртизанки он объяснил мне, что не выигрыш мне принёс по лотерейному билету героя, а – счет за услуги голых балерин и за скушанное кошерное, будто я Сизифа скушал с камнем.
Я укорил менеджера, проклял его отцовские чувства к работникам общепита – некрасивый солдат с лицом-вагиной.
«Вы – смельчак филин — требуете от меня денег за то, что я не замечал?
Балерин голых не замечал, кушанье ваше некалорийное – не замечал, потому что девушки – не золото, и огурцы – не серебро! – восклицаю, рву волосы – его, свои жалко, обещаю вылить ему на могилу огромный котёл с закипающим свинцом. – Отец ваш — тринадцатилетний капитан Немо!
Мать ваша – ошибка математика с кафедры МГУ!
Вы укоряете меня в растрате, а не видите бубенцов на своих гениталиях.
Имя вам – Начальник Туалета!»
Ох, горе, папа Соломон!
Кричали, журили меня, даже глумились – но не замечал я глумления, шума и болтовни, не видел охранников с резиновыми дубинками – вакуум они, Отелло у Дездемоны вакуум рассматривал, а я у охранников не смотрел пустоту – нищие они, поэтому – пусть сами с собой знакомства заводят и замечают хоккеистов без трусов.
Сейчас – ни о чём, кроме контракта не думаю, не замечаю кривых улыбок клерков и танцев экономистки – чудится она мне, яблоко раздора на рынке в Томилино.
Оконечности рук у неё хороши ли, папа Соломон?
— Оконечности рук моих – блистательны, а ноги – Триумфальная арка в Париже! – Светлана улыбалась Соломону и приемному сыну, покачнулась, но удержала равновесие – гимнастка с прекрасными манерами оперной певицы. – Извините, что невольно подслушала ваш разговор о том, – существую ли я, если я не золото.
Опущу на время ногу – пока таблицы показываю, и мы решаем спор по третьему пункту о неустойках, а музыка – ноты глупые – пусть играет, оттого, что долг мой – танцевать обнаженной на столе в офисе; голая – потому что – болезнь у меня, тело не терпит одежды; нагая вынуждена ходить даже в зоопарк – макаки белозубые с утонченной изящностью балеронов надо мной посмеются.
Не сгущаю краски, я не художник Малевич, а очи у меня – мученические, сквозь них душа видна.
В четырнадцать лет я в свинцовых трусах морального облика отправилась на студию, записывалась на кастинг в подростковом сериале – «Недоросль», словно с камнем в омут с карасями прыгнула.
Пожарник с фиолетовыми пластиковыми усами – шутка или самовыражение Амстердамского балерона? – в студии окатил меня ледяной водой из ведра, долго рассматривал – намокшую – курица-перепёлка, затем произнёс с поцелуями в тоскливом голосе начальника морга:
«Что есть жизнь?
Жизнь – чередования черного и белого, белого и черного, жизнь – ничто!
Ваши глаза, девушка, через миллиард лет перестанут замечать злое и доброе, лёгкое и розы с шипами; а башмаки ваши закаменеют, может быть – под воздействием времени и проникающей радиации – превратятся в уран; атомную бомбу далёкие потомки смастерят из ваших башмаков, и бомбой разорвут маленькую Цивилизацию гномов.
Никто не знает, никто не предугадает, а настоящий момент – борьба с рогатыми горгульями, поэтому – раздевайтесь, прыгайте в бассейн на кастинг.
Я бы сам прыгнул, но три года назад индийский йог Брахмапутр превратил меня в неприкасаемого – три дня держал без еды и без воды, бил плёткой по глазам, и гипнотизировал, как кролик гипнотизирует белую фею.
Через три дня я возненавидел йога и воду; вода – основа жизни на Земле, поэтому с помощью воды рождаются не только добрые санитарки с очами-фиалками, но и бандиты рождаются – кони Большого Театра им на могилу».
Пожарник подталкивал меня к бассейну, уговорил, по дороге срывал с меня немногочисленные одежды, в которых я прятала моральное достоинство – белка в дупле.
Когда проходили мимо Царскосельского зеркала в золотой оправе — я засмотрелась, любовалась изысканностью и завершенностью своего прекрасного тела и лица, и вдруг – будто в бочку с едким тухлым мёдом меня посадили без шарфа – отражение пожарника в зеркале исчезло, умерло с надеждой на съемки нового фильма.
Вурдалак, призрак не отражался в зеркале, вместо него – болтливая обезьяна с бананом в левом ухе.
Почему банан? К чему банан в ухе? Банан — кавалергард? Гусар со стажем корабельного механика?
С криком — характеризующим абстрактное мышление блогера – я подбежала к зеркалу, схватила золотой молоток (потом разглядела – не молоток, а мужская непотребность, отлитая в золоте), разбила ужасное стекло, которое убивает страшнее снаряда.
Сзади меня раздался адский вопль, полыхнуло, завоняло серой, и пробежала чёрная собака пудель с розовым бантиком на хвосте.
Пожарник преображался на глазах не в лучшую сторону, соперничал в уродстве с деревом саксаул на городской свалке.
Руки и ноги у него отвалились с Гусь-Хрустальным звоном, лицо плавилось, принимало черты балеронов и продавцов из ларьков, не лицо, а – отхожее место бродячего кота.
Пожарник отрубленным пальцем погрозил мне в воздухе – капитан Джек Воробей, загрохотал из ниоткуда, превращался в бутылку:
«Джельсоминнооооооо!»
Крик пожарника злодея исчез с моей мечтой сниматься в кино! – Светлана непринужденно поправила локон: изящно, неприхотливо – так лисичка освежевывает петушка. – Вы, Соломон и приёмный сын Фима – не пожарники ли, которые не отражаются в зеркалах?
Антон вскрикнул, зарыдал, выбежал из офиса – загремело на лестнице, и охранник Николай – бугай в теле человека – крикнул, наверно, в ягодицы улетающего Антону:
«Разбойник!»
— Не позволите ли ручку поцеловать – не серебряная у вас по локоть, ручка, потому что вы не Бова Королевич, но я превращу её в серебро! – Соломон поцеловал ручку, поправил застежку на туфельке Светланы – заботливый камердинер с улыбкой миллиардера старшеклассника. – Я не пожарник, и приемный сын мой Фима – не пожарник, в зеркалах мы – если требует дело – отражаемся, словно девушки в купальне.
Важно ли — отражается человек или не отражается, главное, чтобы – золото отражалось; лепреконское золото не отражается в зеркалах, поэтому его нет, а, если отнял у лепрекона золотые червонцы – сдай немедленно барыге, пока не исчезло вместе с вагоном уходящего бронепоезда «Потёмкин».
Вы упомянули, что болезнь у вас редкая – тело одежду не терпит, как собака ненавидит пьяного хозяина.
Иезекиль вам не родственник? Вы не Сара – дочь Иезекиля?
 — Папа, вы же говорили, что нам – все родственники, если приносят процент на процент, как корова! – приёмный сын Фима схватил отца за руку, припал губами, высасывал жизненные соки из старого дуба. – Очень выгодная девушка – одежды не требует, танцует бесплатно, а в заведении за танцы нагой балерины нужно платить много, или не замечать – тогда расплачиваемся рваными одеждами, но я не капуста.
Даже если Светлана Владимировна – не Сара и не дочь Иезекиля в одном измерении, в нашем Мире, то в другом Мире – дочь Иезекиля Сара, при этом – с большими возможностями: умница, красавица, экономистка – очень важно в семье, где радиотехника ломается, как дешевая пианистка.
Мы попросим, напишем в Иерусалим, и Светлана Владимировна превратится в этом Мире в Сару – дочь Иезекиля; главное, взглянуть на девушку другими глазами – очами волка или тигра, и увидим — абстрактную книгу учёта с записями по долгам солдат.
 Мне года подошли – невеста нужна с приданным, а Сара дочь Иезекиля – она же – Светлана Владимировна – не ходит вокруг да около, личико у неё не угрюмое, не личина кладбищенского сторожа; Светлана своих не предаст, а на морском песочке построит замок и продаст, прежде, чем  он рассыплется.
Папа сделайте меня наследником традиций казачества, возьмите для меня Светлану Владимировну – Сару дочь Иезекиля; сыграем скромную свадьбу, и я уверен – наживемся на свадьбе, получим больше, чем затратим, оттого, что слово волшебное знаю – «Кредит»!
Бабушка Дина Родионовна мне в детстве сказки рассказывал на ночь – накроет меня шкурой коровы, бьёт по ней березовым поленом, кричит страшно, кажется – камни на чумной город падают.
Я дрожу, но слушаю, а самая моя любимая сказка – О золотой рыбке и волшебном слове «кредит».
Старик у золотой рыбки кредит выпросил на дом, на корыто, на новую жену – льготы социальные.
Няня откинется на мягкие подушки, улыбнется грохоту бомбардировки Палестинских земель – и обратно, выпьет из глиняной кружки и улыбается щемяще, до разрыва сердца – так улыбается котёнок перед огромным волкодавом.
Я в пустыню убежал, брожу, ищу отшельника, нору и акриды – ползаю на коленках, смеюсь – счастливое детство, когда мечта о титуле гросс-маршала не кажется недосягаемым китайским змеем на бамбуковой палочке.
Русалку встретил – обнаженная, в маленьком озере – просматривается через воду до чешуйки – красивая, злится, что без соседей живёт — приглашала меня в озерцо, призывно подмигивала, опускала томно ресницы-опахала.
Мимо прошёл – морально устойчивый, затем резко развернулся на каблуках – танцор диско позавидует моей грации; признаюсь, возомнил себя в тот миг балероном с горничной, вспомнил о волшебном слове «кредит».
К озеру подползаю, а русалка в истоме хвостом бьёт по финикам, заманивает на нежную женскую любовь – сон в летнюю ночь.
«Кредит!» – крикнул и заробел, кисти рук в рот засунул – несмышлёный ещё, но уже с синими пятнами на лице – географические области, где я не путешествовал.
Русалка услышала волшебное слово — переменилась в лице, АХНУЛА! ОХНУЛА! задрожала горохом в трамвае:
«Кудесник, сановник пустыни!
Прикажи – и я на древо залезу; одного твоего слова достаточно, чтобы я хвостом виляла.
Слово потаённое, древнесирийское, откуда известно, из вирш?
Попустительствую, а щеки мои – видишь, мальчик, щеки – потрогай их, они из золота, – мою руку схватила, к щеке прижала – так доктор прижимает ватку со спиртом к прыщику пациентки. – Щеки за меня ответят, что означает слово «кредит» в любви!»
Я долго держал руку на щеке русалки; познаний в анатомии мне хватило, чтобы догадался – не щека это, а грудь.
Мы стояли, завороженные, не уворачивались от падающих бомб – к чему бомбы, если Миром правит слово «кредит», ёмкое, как баночка с конфетами.
Русалка меня – без колебаний и недоразвитых отношений – поцеловала в губы: призывно, со страстью голодной волчицы.
«Поцелуй в кредит! Остальное, мальчик, получишь, когда проценты по кредиту выплатишь, — изгой!
Дорогу тебе светлую, Лунную; не попадайся к Маугли, не вливайся в стаю чёрных волков, а на кладбище – если призрак в могилу тебя потянет рабоче-крестьянскими руками – кредитом опьяни призрака, поставь его на нож, но не вызывай на кулачный бой в Московском Зарядье, проиграешь призраку, потому что шведы проиграли под Полтавой!»
Русалка в задумчивости погрузилась в хрустальные воды, подмигивала мне счастливая – листик финиковый пальмы в хрустале.
В восторге молодости я бегал по пустыне, кричал «кредит», и – пески расступались – но никакого толка для меня, потому что – ямы, а ямы не радовали, долго из них выбирался, будто змей из пасти дракона.
К кузнечикам подошёл с блаженной улыбкой, крикну в густую стаю саранчи:
«Кредит!»
И – об твою матушку, экономисты – сглазил своё счастье – кузнечики мне тоннами в рот полезли — питают меня живительными соками своих тел — гурманы.
Но я не отшельник, живыми кузнечиками не питаюсь – блевал, ужасался, но упорствовал, потому что волшебное слово «кредит» мне помогало, как умело.
Бочку мёда по кредиту сотворил в пустыне, но и мёд – сладкий, тяжелый – до дома не докачу по барханам – не Сизиф я.
Отзывались пространство и время на слово «кредит»; я стал опасаться – не свалится ли мне кредитом на голову инопланетный корабль – из лучших побуждений приземлится, но мне — раздавленному в блин – не интересны побуждения зеленорылых инопланетян.
Неужели, они целуют друг дружку в зеленые воронки – вшивцы, плакальщицы им на похоронах радость.
В изнеможении – когда Звёзды по кредиту высыпали на круглом небосводе – упал, провалился, кричал, хватался за мох – откуда в пустыне мох? я перелетел в тундру?
Что-то злое, острое меня ухватило – лис песчаный? волк барханный?
Тормошило, бранило, глумилось – и по глумлению и брани я догадался – человек – высшая точка строения Вслеленной.
«Потешно – Звёзды круглые, красивые, гармоничные; Планеты — шарообразные; небушко – благолепное, а человек – венец, крыша из золота – безобразен, словно его молотили квазарами.
Даже прекрасная балерина – лучше в Природе золотого сечения нет – с бородавкой, с недостатками на теле, в теле, в уме, словно её прокляли, когда она закладывала камень в фундамент фонтана «Дружба народов» на ВДНХ.
Люди встречаются и влюбляются в темноте, потому что при свете – ужасные, громоздкие, негармоничные и понять нельзя – то ли живое существо, то ли – неведомый Вселенной  — процесс превращения гнусного в безобразное!» — Отшельник привязал меня за ногу, как жертвенную козу, тыкал пальцами в глаза – но не больно, не до выкалывания очей, а – из любопытства и по нужде, положено, чтобы хозяин гостям в глаза пальцы-рогульки втыкал.
Я рот раскрыл, слово «кредит» уже срывалось, оживало бабочкой в коконе шелкопряда, но Отшельник – с проворством нудистки в солдатской бане – заткнул мне рот вяленой тыквой – вкусная, я тыкву поблагодарил и соотнёс её к кредиту.
Отшельник – с вековой печалью Белорусского Полесья – погладил меня осколком глиняного кувшина по затылку и произнёс грустно, а в грусти той – мудрость казанских леших:
«Не произноси слово – ещё миг, и оно взорвало бы мою келью, отправило к китам и чиновникам моё благодушие, а я не балерон, ногу выше головы не поднимаю в танце, на столе среди бутылок в Амстердамской мэрии не замечен.
От этого волшебного слова я убежал в пустыню, преследует оно меня, по ночам приходит с косой и бензопилой, хохочет, надрывается, а по лицу этого волшебного слова катятся бусинки пота.
В молодости я грешил – часто произносил дурное это слово, пользовался его благами, купался в золоте, кушал с павианами пахлаву; ложился спать с балеринами, а просыпался с балеронами — превращение.
Даже – по велению запретного слова – на танке в Рим въехал, подорвался на мине и получил статус еретика – так неумелая белошвейка штопала носки Императора, да пришила носок к пальцам.
В одно не прекрасное утро проснулся, разглядываю чудо, которое кряхтит рядом со мной в постели и – УЖАС! ГРОМ и МОЛНИИ! – красавица певица из кафешантана за ночь превратилась в бегемота: рыло, хвост, туша – не упрашивай, даже в негодовании не опишу, словно мне на язык капнули воском из сокровищницы царя Тутанхамона.
Понял я – не девушка рядом со мной, не бегемот, а – расплата – за слово волшебное; оно пришло взять своё – так чёрт врывается к грешнику и забирает душу.
Повалили сразу: в окна, в двери, по телефону, по емейлу, голубей почтовых шлют, фельдъегерей засылают – требует слово нехорошее, чтобы я отдал долг, расплатился – хоть деньгами, хоть – частями своего рабочего холеного тела.
Суровая справедливость сказок – животное я из сказки о Царевне-лягушке!
Погиб бы, расплачиваясь за частое использование волшебного слова, но хитрость моя природная, начитанность помогли, бросили незримую веревку помощи.
С понурой головой – вроде бы на всё согласен, даже на каторжные работы – вышел из Дворца, купил рубище и отправился в лабиринт Смерти – городскую больницу номер тринадцать.
В лабиринте силы зла меня потеряли, а я — бедовый парнишка, сто лет мне в обед – руки за головой скрестил и – побежал – олень зеленорылый – в пустыню.
Отшельником живу, прячусь от долга по волшебному слову, в безумство иногда впадаю – ворую редиску и горох из кибуцу – сладкие, с налётом былиной молодости. – Мудрец зажег свечу, капал воском мне на лоб – не больно, приятно, смысл великий в капанье воском на тело человека – гармония просыпается в теле, птицы поют в нижних конечностях. – Уходи, парень с миром в душе и непорядочностью в движениях шахматного чемпиона.
Думаю, что не много ты греха с помощью запретного слова произвел – гильотина тебе мать.
Русалку, наверно, поцеловал – дорого стоит!
Руку на её псевдощеке держал? обманутый гость персидский!
И за другие растраты – ответишь перед Законом, но не тем Законом, что в Уголовном кодексе Российской Федерации прячется и стучит по лбу, а перед законом в молнии.
Молния из тучи грозовой бьёт – в тебя попадёт, если ты не побреешься и не сменишь бельё — воняет от тебя, мальчик, как от козы Каина.
О чести заботился, о развлечениях мечтал, а ноги в роднике или в озере с русалкой – очарованный странник – не вымыл!
Показал бы я тебе скорость поцелуев, но ад ждёт меня за непотребство, стучится ад, а чёрт – видишь чёрта с рылом и рогами? – за кустом прячется, резвится, стыдится нарушить нашу беседу – сто рублей ей цена, если не выделяется жидкость из органов внутренней секреции!»
Отшельник меня отпустил – не солгал – долго я расплачивался за невинные шалости со словом «кредит», няню в рабство в Турцию продал; старая няня, в запое не ведает, где находится и с кем — туркам сказки рассказывает из Тысячи ночей – радость, как в театре Ермоловой. – Фима замолчал, задумчиво гладил опорную ногу Светланы, искал в ноге ответ на вопрос: «Для чего человек живёт в пустыне?»
Светлана танцевала, передавала листки Соломону, забирала обратно, подписывала, качала головой, но не забывала сворачивать губы в трубочку, СЮСЮКАЛА! – белка в золотой клетке.
— Приёмный сын Соломона, страшные вещи вы рассказали о запретном слове, но не запретный же город, где полицейские ходят обнаженные с глиняными бубенцами на половых органах! – Светлана дрожала от страха, находила опору в мудром взгляде Соломона, держалась за материальный взгляд. – Вы, Фима, в жены меня пожелали, но тут же рассказали о своих развратных действиях в детском возрасте – каторга в Магадане по вам плачет еловыми слезами.
Выгоду во мне ищете, непотребства, по кредиту возьмете, чтобы я росой своей невинности оплатила часть вашего долга.
Меня – потому что я красивая девушка – часто обманывают; Квазимод, карликов никто не обманывает, а красавиц – на каждом шагу в бане и на нудистком пляже, а, если красавица обнаженная в Москве – то павиан мимо не пройдет, чтобы не ущипнул за взбудораженную ягодицу.
Заступника ищу, надежного мужчину, который бы в прелестях моих видел мёд и сахар, а не проценты по кредиту.
Когда мне девятнадцать лет исполнилось я верила в белиберду – будто отличу зеленокожую Правду от краснокожей лжи.
В Германию приехала по трудовой путёвке, рассматриваю достопримечательности — алжирцев, китайцев, индусов — не нахожу белокожих, поэтому – потешно мне, непривычно, словно прутиком с иголками по глазам хлещут.
Афрогерманец негр ко мне в кафе подсел за столи, улыбается, глаза ломбардные таращит, постоянно шутит «Поцелуй мою огромную чёрную задницу, бейби!»
Говорит – бейби, а мне слышится – «Бемби», имя олененка из мультфильма – потешно!
АХАХАХАХА! – Светлана засмеялась прошлому, покачнулась срубленной сосной, падала со стола, но заботливые бухгалтерские руки — Соломона и приёмного сына – поддержали (за попу и за груди), вернули девушку на плясовой стол. – Премного благодарна, Соломон и приемный сын Фима! – Светлана подняла ногу выше головы, протянула Соломону таблицу номер семь – так балерина тянется к миллионеру в первом ряду. – В таблице не указана сумма неустойки за рваные ящики: в кладовую Солнца эту неустойку!
ОХ! Я же рассказывала об обмане, а обман всегда интереснее таблицы, как три рубля интереснее пустого бумажного конверта.
Афронегр германский мне посоветовал на гонки «Формула» сходить, позабавиться, потому что гонки – радость для белых девушек.
 Я поблагодарила Мабуку, выбежала из кафе – без денег – украл кто-то, но не печалилась, потому, что красивая девушка, морально устойчивая без денег не останется — снегири в клювиках принесут.
Не снегири, а господин в енотовой шубе — остановился возле меня, долго рассматривал мои шелковые локоны, затем вздохнул, молча протянул мне свой кошелёк – пухлый, щёки младенца, а не кошелёк.
Я подумала тогда, что щеки в кошельке, но – деньги, пачка евро – подарок Судьбы.
На следующий день на гонки «Формула» отправилась – не обманул Мабука – белые зрители и белые гонщики, оттого, что опасно на гонках – белые в белых врезаются, как мел в яичную скорлупу.
Мне бутылку шампанского в руки всунули, флаг неизвестной страны в волосы вплели, и вытолкнули на проезжую часть, перед автомашинами – длинные, крокодилообразные.
Я красиво изогнулась, показываю себя в выгодном свете – все девушки жеманницы и кокетки, белки мы на выданье!
Принца на Белом Коне жду!
«Не поймите меня неправильно, не полагайте назойливым самодостаточным болваном без сухаря в кармане! – дверца ближайшей автомашины открылась, гонщик меня приглашает присесть к нему — места мало, неуютно, почти лежали, но я согласилась – невежливо отказываться, когда в гости зовут, пусть даже в аэродинамическую трубу приглашают бесплатно. – Увидел вас и обомлел; вы – мой талисман! – Гонщик – Шумахер или Бубахер — ёрзает, усаживается удобнее, а я у него на коленях конфузливо полулежу,  полусижу – страшно, но необычно, веет  новой жизнью в загробном Мире.
Сигнал дали, рванули машины – щекотно внизу, а перед глазами километры мелькают бешеными зайцами. – Девушка, написал бы вам сейчас письмо любовное с помарками, но руки штурвалом заняты – тьму Египетскую призываю на свои руки, бедные они!
Издалека вы мне показались девочкой Элли из сказки «Волшебник изумрудного города»!
Отыскиваю мысленным взором чёрную – ах, неполиткорректно сказал, запрещено слово «черное», – афрособачку Тотошку и моряка Чарли Блэка – снова блэк – чёрный, но пусть на шее автора камнем вины повиснет.
Ни собачки, ни моряка рядом с вами нет, а только – Страшилы, но Страшилы не с соломой в теле, а с кишками, что – неприглядно, дурно и вызывает рвотные позывы – балерины удивились бы, что меня тошнит от внутренних органов.
Всю жизнь ищу свой гоночный талисман — девушку с глазами в одну сторону.
Письма счастья часто пишу, над горячей кастрюлей лицо держу, чтобы страдал, потому что без страданий письмо Счастья не получится, не зарядится положительной энергией французских романтических колебаний, письмо – не батарейка с порнозайчиком.
АХ! Вошли в вираж, не разбились – слава вам, девушка-талисман; без вас я бы на зрителей – подушки безопасности — вылетел.
Да, сударыня, продолжу – горячее чувство меня окатило банным паром, когда вы приложились к шампанскому – фея на водопое.
Я раньше представлял свою девушку-талисман лесной нимфой – без трусов, а на бедрах – мох и лишайник, как у тунгусских балерин.
Но вы – Афродита, потому что с пеной шампанского на подбородке и других частях тела, не менее важных ростках новой Жизни.
Земфира! Жизель! Дайте мне один поцелуй Дездемоны или её мужа, орехи вам в уплату отдам!» – гонщик вскричал, на миг отпустил руль-штурвал, но я выровняла машину – жить люблю, хотя не самка тарантула. – Извините, девушка, отвлёкся, прочищал горло — полезно, когда мужчина на огромной скорости в автомобиле кричит – прочищает чакры; если чёрт услышит – не догонит.
Нас не догонишь, тату-братцы! 
Татуировщиком работал, наносил татуировки только братьям  близнецам, поэтому прогорел, разорился и в автогонщики пошел – на уксус зарабатываю.
Уксусом парализованную матушку смазываю и свою голову, когда мысли дурные – о преображении Мира – приходят.
Душевно сидите на моих чреслах, кажется мне, что вы – дочь Солнца!
Если увидите, как клыки волчьи у меня изо рта (не из ягодиц) вылезают – не укоряйте, не гневайтесь и на полном ходу не выскакивайте из болида – колени расшибете, доставите радость газетчикам, а зачем нам бесплатно угождать людям, которые одним проклятием город уничтожат?
Ко мне домой после гонок отправимся, выпьем эликсир вечной молодости – покажу вам список требований к молодой жене; закачаетесь, за статую Аполлона ухватитесь – в гостиной у меня статуи – древнегреческие – на продажу.
Прошу вас, покорной стать женой, войти в мой дом ведьмой – на метле слетаем на шабаш – благодаря вам, талисман мой с горячими атомными ягодицами.
Дом у меня в деревне – пятистенок, дорогой, каждое бревно из серебра; но одичал я в провинции – коров больше библиотекарш люблю.
Под Новый Год я с лютней в лес пошёл, проваливался в сугробах, пел во все горло, подзывал Двенадцать Месяцев – Двенадцать Братьев Амстердамцев.
Неудовлетворённость меня поглощала, создавала ложное впечатление сытости и довольства, даже нос превратился в сосульку  от беспрерывных рыданий, я – пожарный кран.
Вдруг, ЧУ! голоса дивные из чащобы, напевные, балеронские!
«Моравские братья! Братья Кефалы! Тайванские близнецы! – я отбросил лютню, ринулся к Двенадцати сказочным Братьям, которые делают погоду, влияют на Мир и на членов ООН, разбухших, нежных, трудно определить — люди или розы. – Почакайте на разе, хлопаки! Солонишко взойде шибко! Водка!»
Симфонический оркестр русского Гостелерадио не передаст моих чувств – от простосердечного восторга до сложного переплетения злобы и ненависти, заколдовали меня голоса, превратили в вепря беззубого.
Выбежал на поляну к пионерскому костру и АХНУЛ! – поленом доисторическим незримым меня ударили, смутили сознание адским серным дымом с искорками лукавого огня.
Не Двенадцать Моравских братьев в жупанах, не Тайванские близнецы в пончо, а – двенадцать обнажённых балерин – позеленели от мороза, но от своего не отступятся, а что балерины – по пуантам видно; вокруг костра веток набросали, на ветках – персидские ковры с затейливыми рисунками, но мне из каждого рисунка палец волосатый угрожает, призрачный.
Дерутся девушки, визжат, друг дружку за волосы таскают, причитают – с новейшими филологическими международными оскорблениями — заслушаешься!
Красиво; я присел на пенёк (ворох одежды – лифчики, трико, трусики микроскопические – в скорлупе грецкого ореха поместятся), грустил, что я -  не брошенная на морозе сиротка с котёнком в сумочке – модно, сердобольно, лучше, чем рыжеусых прусаков за печкой дрессировать.
«Трудно найти парня, который не провалился бы сквозь землю при виде нас, не сошёл бы с ума и не написал роман о покорителях Советской целины! – Ко мне направилась высокая, статная балерина — Пегас-девушка — с наколкой на лобке – профиль русского вождя Сталина. – Подглядывает, очи закатывает горным козлом на перевале грёз, былинка вы, парень, а не человек!
Костёр по вам трещит – сгорите скоро — покайтесь, воспевайте каждую снежинку, что поднимается от нашей драки – Ледовое побоище!
Я бы вас сразу задушила крепкими ногами – с пяти лет в балете мои ноги, профессиональные, поэтому – много чести, не достоин ты, чтобы мои ноги бесплатно обвились лианами вокруг твоей шеи!
По лианам часто лазаю, поднимусь над облаками, ищу Волшебную страну Небесную, с гусыней, что несет золотые яйца, страну с Джеком Потрошителем.
В детстве меня одевали в розовое и белое, во Дворце – мягкое и приглушенное, нежное, словно вырезка молодого кролика.
Батюшка мой тоже – нежный, гусляр – усатый дальнобойщик.
Подойдёт тихонько ко мне, усами шею щекочет, но ничто не говорит, потому что боится, что слова жирного чёрта приманят в наш дом.
Промелькнет у меня изобретение в мыслях – батюшку убить, но улетает мысль голубем зеленокрылым, дым голубой из-под хвоста реактивного голубя.
Простила папеньку, когда он в проруби тонул – ручки ко мне тянет, безмолвствует, а в очах — пустота Вселенская с искорками Коммунистической Правды.
Я не помогла, не подала ручку батюшке – утопил бы он меня, лёгкую, воздушную – из света я соткана.
Подросла, мужчин охмуряю – золото из них тяну вместе с жизнью – прелесть, дым из ноздрей!
Если бы ты нас не встретил в лесу, ясновельможный пан, то сделал бы карьеру на «Формуле» – шампанское водопадом, девушки — колосьями пшеницы под ноги ложатся, даже гречиха – афродевушки.
Но теперь – задумайся, вспомни студенческую жизнь с тухлой селедкой между ягодиц – одна дорога тебе – в ад!
АХАХА-ХА-ХА-ХА-ХА!» – красавица засмеялась, на её сатанинский хохот – не лишенный мелодичности и напевности польских полей – оглянулись другие девушки, прекратили драку – напор любви, двинули свои балетные – ОХ! сердце упало в Аризонское ущелье – тела.
Двенадцать девушек напевали с фанфаронством горького пьяницы гусара:
— В ад! В ад!! В ад!!!
Невысокая, миленькая, с глазками-пуговицами балерина отсранила свою подружку, подошла, ударом ноги в висок скинула меня с пня, наступила на горло и заплакала нежно, красиво, с вызовом ко всем мужчинам доброй воли с деньгами в кармане:
«Что есть жизнь?
Жизнь – танец на столе среди бутылок с фиолетовым крепким!
Мы – Двенадцать Месяцев, однополые балерины, и – если заглянешь нам в черепа через глаза – увидишь бесконечную радость Небесную, платья, судебные приговоры и античную философию с патрициями.
Сначала времена года меняли двенадцать парубков – Двенадцать Месяцев – мужчины, хоть в печку, хоть в Красную Армию на тачанку – кони, а не мужчины.
Под влиянием времени они затухали, заливались слезами над каждым цветочком и убитым зайцем, продавали за гроши гордость и дошли до критического самоанализа, переделывали себя по Амстердамскому образцу, где каждый мужчина — невеста без трусов.
Не следили за временами года – климат изменился; весной – лето, зимой – весна, как в Новой Зеландии после ритуального поедания папуасами крокодила Данди.
Съели человека, доказали ООН, что не мужчина он, а – крокодил-оборотень!
Но самое чудовищное в каннибальстве папуасов Новой Зеландии – не поедание животрепещущей плоти, а гарнир – птицы Киви и мишки коалы.
Гарнир жалко – разогнала бы тишину атомной бомбой, чтобы с косточками съеденных коал — фонтанами китайского праздника Дракона – взлетели к небесам бамбуковые палочки (папуасы на пенисы палочки надевают).
Мы – девушки-балерины, ноги выше головы поднимаем – сменили Двенадцать парней, пришедших в упадок, ветошь они для протирания карданных валов.
Каждое тридцатое число (лишь в феврале следим строго) одна из нас – Очередной Месяц — пляшет ритуальный танец, призывает другой месяц, обязательно танцуем на столе среди бутылок – традиция, которую не согнёт силач из Московского цирка.
В раж входим, кричим – весело, потеха, но не для посторонних глаз с генномодифицированной хромосомой – бревно тебе столетнее в око.
Понимаем – хороший ты парень с одной стороны, но – корягу тебе с другой стороны.
Внешняя нужда тебя загнала зимой в лес по грибы, свихнулся ты под мамочкиной подушкой – не беда, карасей покушал бы в сметане – отошёл бы на печке; на печке леший спит, и ты бы с ним переспал – не убыло бы от тебя.
Длинный нос тебе огонь укоротит, а тело — пеплом возвысится, парень с кротостью на неискреннем лице-сковороде.
Мы бы приняли тебя в свой круг – тринадцатым месяцем, – пипиську бы тебе отрезали, в девушку тебя превратили, в уродину, но на то и тринадцатый – чтобы – уродина.
Обидно, что согласия между нами нет – деремся до посинения нижних конечностей, бранимся до мозолей на языках, а потом миримся, рыдаем друг у дружки в объятиях, засыпаем в медвежьей берлоге – нагие, тепленькие, мягкие – бурундучки, а не балеринки – ТЮ-ТЮ-ТЮ! расцеловала бы себя в миленькие губки – ЗЮ-ЗЮ-ЗЮ!
Мы – Двенадцать разнонациональных Месяцев Европы, двенадцать Республик, Двенадцать не Сестёр!
Шкуру с нас ночью снимай – не заметим, не поймем, что мы в жизни, а не в кинокартине «Чапаев»!
Выплюни зубы, парень, они в костре неприятно трещат, вызывают злых духов стоячести!» – девушка подняла корягу – ОГОГО! коряга-убийца!
Подружки-месяцы вооружились кольями на вурдалака, нацелились на меня – а я смеюсь, потому что не верю, чтобы обнажённые красавицы балерины, да ещё в чинах сохранения погоды – убили парня; осёл скорее рухнет с колокольни, чем прелестницы палкой забьют гренадера.
«Выть шакалом хочу!
Перед смертью поведайте – кто я?
Негр? Гарпия? Александр Македонский?
Шухер, марципанки!» – гранату швырнул в костёр, оборонительную, советскую – бабахнет — медицинский материал собирай по веткам.
Прелестницы обомлели, заворожено следят за полётом гранаты, не понимают своей Судьбы, любопытные сурки, а не обнажённые балерины с высоко поднятыми ногами.
Пожалел на секунду своих врагов, крикнул бы, что опасно – «Ложись», но знал – не поверят мне девушки, не послушают, потому что каждая красавица уверена в своём уме, в своей неповторимости, в своем величайшем Предназначении – править Миром Красоты!
Не БАБАХНУЛО, А БУБУХНУЛО – мама лесная – горюй!
Я за пнём отлежался, вскочил, побежал петлями, опасался, что кто-нибудь из красавиц оживёт, воскреснет, по кусочкам себя соберет, как Терминатор и мне предъявит счет по книге «Как закалялась сталь»!
Не догнали без ног и без рук – птицы на праздничном столе.
С тех пор климат в Европе переменился – наверно, братья мужчины из Амстердама вернулись в белых панталончиках, в кружевных жабо, в розовых тапочка – ах! малина – и по-новому, нежно взялись за погоду – кол между глаз каждому из Двенадцати кастрированных месяцев. – Водитель гоночного автомобиля задумался, в тяжелых мечтах сдавил мои прелести руками-тисками инквизиции.
Уши его удлинялись, на них появлялся неприличный мох Кавказских гор – лобковая поросль великана. – Стань моим девятым месяцем, девушка-талисман!»
 Я рот раскрыла от удовольствия, представила себя на свадьбе в лесу зимой, в медвежьей берлоге, а гости через костёр прыгают без портков, чтобы огонь прыщи на ляжках сжигал, жир барсучий вытапливал.
Но на крутом вираже автогонщик обманул меня – баба с болида, водителю легче – вышвырнул на полном ходу, язык показал в знак презрения к моим прелестям, кусок свинца, а не мужчина.
Я влетела в густую толпу балеронов – мягкие они, сдобные, спружинили с аристократической ложной скромностью – мухи крылышками блюх-блюх!
Может быть, убила несколько человек; снарядом летела, но живая осталась, с печалью и недоверием к словам мужчин, если мужчина не на Белом Коне! – Светлана аккуратно сложила таблицы в папку, слезла со стола – ягодицы оттопыривались, открывали тайны офиса, но девушка — кремень на рабочем посту экономиста — не обращала внимания на шутки анатомии. – Прошу прощения, Соломон и приёмный сын Фима, обеденный перерыв – ланч, файв о клок – с паршивой козы клок.
Не голодная я, сыта впечатлениями, робею идти в столовую, но обязана, потому что – все идут, и моя нагота невольная – не оправдание мне, не моральный зонтик гейши.
В столовой на меня набросятся, с кнутами громовержцев подбегут, оскалят помойные ямы старческих ртов, укорят за наготу, но глаз не отведут, приклеят глаза к моей красоте – соловушка я с розой между ног, обезумевшая тучка на небосклоне.
Принимаю свою Судьбу – нагота дана мне в искупление, за всех офисных работников и продавцов лотерейных билетов страдаю, в овцу не превращусь, но портрет свой в памяти сохраню, в золотую рамку совести вставлю.
После ланча – прошу, Соломон и приёмный сын Фима, продолжим переговоры, особенно по пункту двадцать третьему – неясно мне, то ли вы интригуете, то ли ваш юрист загулял, задумывает убежать с мешком денег в Грецию, а в Греции – пустота, песни, греки в ночных рубашках – позор, блуд и огненные реки, а по берегам рек – черти с удочками рыбачат, ловцы душ.
Светлана грациозно качнула плечами – не нарочно; у красивой девушки всё прекрасно: и качания, и походка, и откровения ниже пояса.
Соломон долго не думал, закрутил левый пейс, подбежал к девушке, взял под ручку – гусар на воеводстве:
— Солгу себе, а потом сам себя и прощу, утешу, найду оправдание своей лжи, потому что ложь от чистого сердца, с намерениями получить прибыль – золотая рожь с глазами угрюмого бухгалтера.
В столовой покушаю, но не дам кассирше денег – через двести миллионов лет современные деньги исчезнут, сгорят атомами на Солнце, поэтому нет смысла в деньгах сейчас, на ступеньке вечности.
ГМ! Для кассирши нет смысла в золоте, а я найду смысл, и через миллиард лет – лучом света с мешком денег навещу столовую! – Соломон полуобернулся, качал головой, щёлкал языком, подзывал приёмного сына Фиму – так орёл подзывает сокола. – Фима, ты думаешь, что ручьи слёз не для тебя придуманы?
Почему не проявляешь почтение, не идешь с нами в столовую на праздник танца и еды, где каждый человек – посредник между кухней и туалетом, фабрика по переработке свежего продукта в фекалии?
Культура арийцев затмила твой разум иудея?
— Руки трясутся, губы холодеют, Соломон! – Фима в изнеможении откинулся на мягкие подушки дивана, качал головой, подвывал раненым тамбовским волком: — Дурно мне, не знаю – рожаю ли, или страдаю животом – никогда подобное не испытывал, но доктора не позову, таблетки – мёртвое золото.
Ступайте, папенька, наслаждайтесь игрой света на ягодицах танцующей экономистки Светланы – огонь она без халтуры.
Я позже… позже… когда осознаю, когда почувствую, и мечта колоколом Правды ударит в мою кипу.
В груди распирает, закваска бродит, а в чреслах — конференция физиков-ядерщиков!
Фима отвернулся, смахнул непрошенную чугунную слезу семинариста.

— Виновата я, бишь это – вчера упала с лавки, думала, что превращусь в красавицу, двести килограммов лишнего веса сброшу, но не сбросила, поэтому проклинаю педагогическую науку, как мышь проклинает голодного кота! — Работница общепита – с усердием камнедробилки — пробивала ланч Светлане: компот, салатик, форель под сырной коркой. – Вы выглядите, голая девушка, как я мечтаю выглядеть, бесстыдница вы с доверчивыми глазами приблудной собаки.
Всю жизнь себя обманываю, доказываю друзьям и недругам, что моя жирность, излишний вес – не недостаток, а – прибыль, благо во имя Мира; индусы толстых женщин любят, поклоняются им, называют коровами.
Верила, что я красивая, в Индию отправилась – да – поклонялись мне, ластились, но позже поняла – ради денег лыбились, стучали бананами по кокосам – тигры бенгальские, а не женихи.
Вышла вечером из гостиницы, наслаждаюсь блестящими лицами и листьями с наркотиком, чувствую, что воспаряю, несмотря на свои двести пятьдесят килограммов правильного веса – по грамму с детства копила, нигде не потеряла.
Вдруг, словно камень с души Сизифа скатился – закричали женихи, отвернулись от меня, и грязной лавиной горной метнулись на площадь.
Досадно мне стало, подумала, что инопланетный корабль заинтересовал простодушных людей с глазами на Север.
Кряхтела, переваливалась, но осилила путь в сто метров – подвиг без инструментов в ногах.
«Красавица! Мать слониха! Багира!» — ближайший индус вскрикнул, вспыхнул ушами, подмигнул мне, подластился, и я загорелась счастьем – нужна людям, востребована — королева красоты джунглей.
Обозналась, обманулась – ОХ! как я обманулась, восхитительная!
Не меня возвеличивали, а гусыню – кожа да кости, килограммов шестьдесят – певица; ногу выше головы поднимает, танцует,  поёт — худышка для розжига русской печки.
Пошатнула певица мою веру, с тех пор полагаю себя толстушкой, некрасивой, а ты, голая девушка — точка в моём неверии!
Уйду в монахини, утоплюсь в Москве реке, передам привет русалкам от тебя завлекающей – кожа да кости с сиськами, но не врут груди твои, микрофонами уставились во рты зевак! – работница приняла деньги, отвернулась, тяжело вздохнула, подняла жирного кота, гладила умилительную харю, к грудям прижимала разнузданное животное с комплексом предвиденья.
Светлана из милосердия оставила рубль на чай, а Соломон – пользуясь душевной скорбью кассирши – прошмыгнул мимо, не заплатил, осветился черенковским излучением.
Заняли столик посреди зала; посетители осматривали Светлану, интриговали, но не распускали руки – на рабочем месте, а не в кабаке, где каждая гусыня с яйцами золотыми.
Светлана сняла тарелочки и стакан с подноса, залезла на столик, аккуратно поставила ножку между салатиком и рыбкой, подняла другую ногу – символ эпохи возрождения Сибири.
 — СЮ-СЮ-СЮ! ЗЮ-ЗЮ-ЗЮ!
Светлана пела, танцевала, жеманничала, наклонялась, подхватывала вилочкой салатик и рыбку, отпивала из стаканчика – эквилибристка под куполом Неба!
— Глаза – изумруды, лоб – золотая наковальня, нос – платиновая перьевая ручка «Паркер»! — Соломон кушал, подмигивал другим зевакам, охотно принимал подношения – каждый старался угодить почтенному бизнесмену за столиком с очаровательной танцовщицей экономисткой, девушкой без Шиллера в голове.
— Занавес! Праздник закончился, ланч истёк, господа, впереди – тьма и фонтаны огня на радость лукавому! – Светлана – с ужимками корабельного плотника после пира — присела, прыгнула в объятия бородача, поблагодарила кивком, светилась довольством, но груди уже не жизнеутверждающие, несчастные груди, докторские колбасы без наценки. – Мечтала о великом, а танцую на столах – храбрая, плюшевого мишку мне в постель, и — достаточно, не нужно флаконов с фиолетовым крепким – блажь флаконы, во флаконах ложь прячется зеленорылая.
Нет Принца на Белом Коне, и не прискачет он к  обнаженной девушке, нет смысла в обнаженности красоты.
Нагая Светлана – факел в Чёрном море — пошла к выходу из столовой, напевала грустное, заупокойное!
Вдруг, словно чёрт из золотой табакерки балерона – в разлетевшиеся двери вплыл-протиснулся – чудо-отрок с лицом покорителя Реальной Жизни!
Белый Конь под Принцем плясал, тяжело дышал – шутка ли – в столовой оказался, где кобылы – одна на другой.
В четырехугольном молитвенном покрывале с восемью нитями — цицит, под талитом – талит катан, кипа, башмаки без шнурков, гетры залихватские – шотландцам на зависть, будто из леса вышел человек и забыл, где запад, а где юг.
Принц – в котором Светлана узнала Фиму — приемного сына Соломона, свалился с коня, подполз – собака без хозяина — к девушке, схватил зубами за кисть правой её руки и произнёс с нежностью ста дойных Вологодских коров:
— Надеялся, да, сглупил – не послушал себя, спутал дебит с кредитом – так простодушные геры путаются в таблице умножения!
Но размяк, подумал – был ли я? буду ли я?
Неужели, трудно, до подсчета процента на проценты – если красивая девушка мечтает – воплотить – пусть неумело, пусть себе в убыток – отобью потом деньги, верну с прибыль – порадовать её?
И из свадьбы извлеку процент, но – через девять месяцев, после, когда Звезды накроются кипами и подуют на менору!
Не искал место в коллективе, не вырабатывал характер стального Дровосека – страшно мне стало; вдруг, уйду без любви, без маленького опыта в независимости.
Не для себя, а может – лгу – и для себя; не отвечу, но коня арендовал – имя ему – Версаль!
Да разве нельзя меня сейчас раскрыть во все стороны, похвалить ширь моего понимания, если свататься приехал к Светлане – пусть она всегда голая, пусть её облизывают взглядами коробейники; важно ли это, и повлияет ли на путь Солнца, которое освещает не только хижины диких индейцев, но и золотоносные жилы?
Chc; ;on; Svetlana!