Храните память (Сергей Свидерский) / Проза.ру

Не дожидаясь первых тёплых весенних деньков, Павел Афанасьевич в конце февраля поехал на дачу.
Любимая супруга Ульяна Тимофеевна на второй день новогодних праздников, как выражался в кругу друзей Павел Афанасьевич, начала предварительную прополку мозга перед весенней прополкой грядок. Поставила первоочередную задачу-минимум: возвести слева от летней кухоньки небольшой кирпичный пристрой. Двух деревянных добротных, сколоченных из досок на пятьдесят миллиметров ей явно не хватало для реализации аграрных планов. Великолепное, активное сознание искало выход и находило его в кипучей деятельности серого вещества.
На вялое возражение мужа, неужели мало двух и с кем он будет возводить очередной эпохальный новострой, дополнила, как обычно вдвоём. Вдвоём означало, все фазы строительства лягут на его плечи. «Деревянные постройки переоборудуем, - бойко фантазировала супруга, - в кладовки для инвентаря и под ещё что-нибудь». Под «что-нибудь» подразумевалось не что-то конкретное, а нечто абстрактное, включающее в себя, если не всё существующее, то большую его часть.
Машина упорно не захотела заводиться, считывая на молекулярно-ментальном уровне не желание хозяина ехать к чёрту на кулички. Кулички, где находилась дача четы Мазовецких, находилась в тридцати километрах от границы города в дачном посёлке Заводской, который в скором будущем, если верить слухам, будоражащим умы горожан, мог стать одним из микрорайонов быстро растущего полиса.
Слухи слухами, но вот цена на участки резко скаканула вверх и в риэлтерских фирмах выстроились очереди из желающих приобрести в посёлке Заводской в собственность землю.
Наличие дачи в перспективном районе, вызывало плохо скрытую зависть у родни и друзей; при благополучном решении возвести новый микрорайон, за участки, опять-таки, курсировали слухи, будут расплачиваться по рыночной цене. Как-то Ульяна Тимофеевна заикнулась мужу об этом. Павел Афанасьевич напомнил не без раздражения в адрес завистников, что когда тридцать лет назад профком завода выделял для рабочих пресловутые «шесть соток» для ведения личного хозяйства, родня и друзья дружно отказались от щедрого дара. Заявили счастливым обладателям земельной собственности, мол. предпочтительнее отдыхать дома по выходным, чем задом кверху корячиться под знойным солнцем на грядках.
В то далёкое время участки в самом деле располагались у чёрта на куличках – пятьдесят километров от города, куда с большим опозданием ходил всего три раза в день автобус. Но город прирастал новыми территориями, автомобиль появился почти в каждой семье и кулички как-то стали ближе к городу.
В процессе роста город упёрся одной своей окраиной в естественную преграду речку Немыть, не широкую, метров полста, но глубокую. От названия реки произошло первое название города Немытинск в далёкие дореволюционные времена. Оба берега соединял деревянный мост, который заменили на железобетонный в годовщину сорокалетия Октябрьской социалистической революции. За двести лет существования, по историческим меркам не так уж и много, город менял название дважды. Первый раз после революции 1917 года. Прогрессивно настроенная буржуазия и торгово-промышленная группа единомышленников решили переименовать в Керенск, в честь министр-председателя Временного правительства А.Ф.Керенского; счастье именоваться одним названием с родным селом этого политического деятеля было коротким. Пришедшие к власти большевики узрели в переименовании злую иронию и историческую насмешку, и восстановили справедливость. Красно-Октябрьском бывший Немытинск просуществовал до 1991 года, когда по просьбе демократической общественности городу вернули старое название.
Как назло, язык не поворачивается назвать везением тот факт, когда была реальная возможность вернуться домой, так под руку подвернулся сосед по гаражному кооперативу Витя Орешкин, который любезно согласился подвезти до дачи. И забрать назад, когда будет возвращаться с рыбалки.
Душевно поблагодарил Павел Афанасьевич отзывчивого паренька Витю, вылез из салона. И пока машина не превратилась в точку, долго вслед изысканно и витиевато матерился.
Утро начиналось погожее. Ярко, по-весеннему, светит солнце на безоблачно-синем небе. Лёгкий ветерок обозначил присутствие повизгиванием жестяного флюгера и незаметным покачиванием ветвей черёмухи и рябины.
Первым делом Павел Афанасьевич растопил в доме печь.
Оставленные осенью пара бутылок водки, десяток пачек «Беломора» и консервы в ассортименте отсутствовали. «Подарок для бомжей, - объяснил супруге. – Вдруг заберутся, используют по назначению, в доме безобразничать не станут». Бездомные частенько использовали для проживания пустующие зимой дачи, которых с каждым годом становилось меньше. Хозяева строили основательные дома и перебирались на постоянное жительство за город, подальше от городской суеты и поближе к природе.
В комнатах чистота. Павел Афанасьевич чутьём определил, что их дом на какое-то время облюбовала «семейная пара» бездомных.
Сухие дрова весело горели, пуская свистящие струйки воздуха, наполняя остывшее пространство дома живым теплом. В который раз Павел Афанасьевич подумал, что пора по примеру соседей переехать на дачу жить. Квартиру оставить младшему сыну, решившему осенью жениться.
На дым из трубы, как на огонёк в окне, зашёл сосед-пенсионер, Валериан Илларионович, учитель истории. Выйдя на заслуженный отдых, занялся написанием труда об истории города Немытинска.
Выпили чаю с сушками. Поговорили о политике. Павел Афанасьевич плавно переменил тему, поинтересовался, как продвигается работа над рукописью. Валериан Илларионович горячо поддержал идею перебраться жить за город; вскользь рассказал о зимних постояльцах, чем подтвердил догадку о «семейной паре». «Несчастнейшие люди! – пафосно произнёс сосед-пенсионер. – В поисках внутренней свободы они совершают, с точки зрения социума, преступление. Бросают ему вызов, покидают общество, и оно их наказывает и они выбирают трудный тернистый путь аскетизма и отшельничества. Иногда на этом пути встречается такая же, обеспокоенная внутренней свободой и личным одиночеством душа. В итоге, оказывается, они долгое время жили в неведении, находясь в рабстве социума, но, сбросив оковы, повстречались. Но, Павел Афанасьевич, замечу, обретая свободу и счастье, они оказываются за бортом жизни общества. И неизвестно, кто больше пострадал и потерял».
Слушая Валериана Илларионовича, Павел Афанасьевич подумал, если он выдаёт без подготовки такие вербальные узоры на трезвую голову, то, что будет, когда пропустит рюмочку-другую рябиновой настойки на коньяке, как любит это делать истинная русская интеллигенция. Едва подумал о выпивке, как сосед многозначительно поскрёб пальцами под подбородком. «Как насчёт для вдохновения?» Павел Афанасьевич отказался решительно, делу время, потехе час. А вот вечером, милости прошу к нашему шалашу!
В частном хозяйстве всегда работы невпроворот. Без дела не посидишь и минуты.
Первым делом сбросил снег с крыши дома и кухни. Наполним им бочки для полива, чего зазря пропадать дармовой воде. Оставшийся перекинул на огород. Проверил кирпич, сложенный на поддоне под навесом, поправил прорезиненный брезент. Садовый инструмент, лопаты, грабли, вилы, поставил осенью в щель между забором и задней стеной кухни, сверху накрыл ветхой мешковиной, где он и стоит. А сколь было благородного возмущения драгоценной Ульяны Тимофеевны! «Ты кого собираешься обмануть? – приставала с расспросами жена. – Меня? Себя? Тех упырей, что пожалуют осенью?» «Обойдётся, - успокоил супругу Павел Афанасьевич. – Кому надо, найдут и сопрут. И замки им не помеха». «Тогда положи на чердак, - не унималась Ульяна Тимофеевна. – Всё ж сохраннее!» «Хорошо спрятанное лежит на видном месте, - аргументировал муж. – Напомнить, сколько времени ушло на поиски паспорта?»
Павел Афанасьевич воткнул лопату в снег, облокотился на черенок. Улыбнулся, окунувшись в воспоминания. Беда с этим паспортом! Если бы не совет знакомых съездить по «горящей» путёвке в санаторий, может всё бы и обошлось. А так, небольшое, да развлечение с приключением. Свои документы и жены он держал в одном месте. Кинулась супруга, а её паспорта нет. Обыскала все шкатулки, перерыла бельё, проверила чемоданы, вдруг туда случайно положила, тот же результат. Она на грани истерики, на получение нового документа уйдёт время. Выезжать через пять дней. Получается, прощай отдых!
На тридцатой минуте бесплодных метаний супруги по квартире, Павел Афанасьевич, подойдя к книжному шкафу, увидел паспорт. Заветная книжечка в красной обложке с государственным гербом смотрела безразлично на божий свет сквозь стекло дверцы.
Жена упрямо игнорировала книжный шкаф даже тогда, когда Павел Афанасьевич, продолжая стоять у шкафа, несколько раз кашлянул в кулак. Жена всего лишь причитала, куда мог запропаститься паспорт, ведь она недавно брала его для оформления доверенности на машину. Минут пять посмотрев на бесплатное шапито, Павел Афанасьевич взял за руку расстроенную супругу, подвёл к шкафу и, образно говоря, ткнул носом. Реакция Ульяны Тимофеевны оказалась неожиданной. «Так ты всё это время знал, где лежит паспорт, и смотрел, как я, выбиваясь из сил…»
Поездка в санаторий не состоялась. История с паспортом пробудила у Ульяны Тимофеевны некие предчувствия; её стали мучить неясные тревожные ощущения; пропал сон. Вдобавок ко всему на крыльце агентства она подвернула ногу. В травмпункте наложили гипс, доктор сказал. Что это не серьёзно, но если предприняли поездку, лучше отложить.
Позже, из новостей по телевизору узнали, поезд, которым должны были следовать к месту лечения и отдыха, столкнулся с грузовым составом. Ужасные кадры катастрофы демонстрировали все каналы. Смятые, изуродованные, искореженные вагоны, деформированные неестественной силой до неузнаваемого состояния. Копошащиеся спасатели в грудах металла, медики и скрытые мутными пятнами тела пострадавших.
Три дня Ульяна Тимофеевна пила успокоительное. Посетила церковь, поставила свечи за упокой погибших в аварии. «Отдых только на даче, - зареклась она. – В нашей поликлинике доктора не хуже».
В сарае Павел Афанасьевич наткнулся на три фанерных ящика, в которых в прежние времена поставляли в магазины спички. Вскрыл первый ящик. Убрал лист плотной серой обёрточной бумаги. В лицо пахнуло пахнуло слежавшимися вещами. Старый двубортный костюм, купленный на первую в жизни зарплату. Белые хлопчатобумажные сорочки, чистые, выглаженные, аккуратно уложены стопочкой. Подшивка газеты «Труд» за первое полугодие восьмидесятого года. Зачем-то же подшивал, что-то хотел сохранить на память. Полистал посеревшие страницы. Почитал передовицы. Восьмидесятый… Вроде бы недавно по историческим меркам, по человеческим – очень давно. Пробежался по статьям. Вот, про родной завод. В кроссворде заполнил пустующие клетки, нашёл ответ, оказывается простой. Почему тогда не вспомнил?
Лёгкая ностальгия кольнула сердце.
Второй ящик оказался набит материей.
Куски и небольшие лоскуты шерсти, льна, сатина. Совершенно не пригодные для пошива более-менее носимых изделий. Свернуты рулонами, перетянуты шпагатом. «Бог ты мой! – воскликнул про себя Павел Афанасьевич. – Сколько же хлама занимает место. Сжечь! Немедленно! Всё – сжечь!» Покопался руками, убедиться, что ничего ценного, ну, на всякий случай, нет, и наткнулся на твёрдый предмет. Развернул лоскуты в стороны. «Ого!» Швейная машинка. На ней мама редко шила ему простенькие шорты для игры на улице в детстве. Вынул, в иглу заправлена нить. Покрутил ручку. Машинка ответила лёгким ходом.
Содержимое третьего ящика всколыхнуло волну приятных воспоминаний.
На самом верху лежал флотский бушлат, в котором демобилизовался осенью. Побит молью, но смотрится как новый. Пуговицы с якорями слегка потускнели; натереть мелом, заблестят как котовьи яйца, как любил говаривать мичман Погребельный, замкомвзвода. Прикоснулся к погонам. Упругие, как и тогда, когда за неделю до отправления из части вставил вставки из тонкого плексигласа, вырезанные по размеру погон. Буквы «ТФ» горят золотом. Месяц трудился, все пальцы иголкой исколол, вышивая дефицитной золотой нитью по трафарету заветные буквы. С трепетом в душе взял в руки тельняшку, окунул в неё лицо и втянул воздух. Перед внутренним взором быстрыми птицами пролетели картины из флотской жизни. Первый выход в море. Увидел себя травящим1 в общий обрез2 вместе со всеми первогодками. Первая увольнительная. Первый наряд на камбуз. Приложил тельняшку на грудь. «Мала!» - подумал с сожалением. После дембеля ни разу тельняшку не одевал. Парадная форма и сейчас, показалось, пахнет йодом и дизельным топливом, криком чаек и громовым басом командира БЧ Тихоречий: «Мазовецкий, не спать на посту! Проспишь врага, невесту он топтать будет!» бескозырка с ленточкой, не потерявшей блеска с надписью «Тихоокеанский флот». Как давно это было!
От нахлынувших чувств увлажнились глаза.
Письма со службы родителям. Надо же, сохранились! Небольшая стопочка, не более полутора десятков, перевязана красной ленточкой. Не любил Пашка Мазовецкий эпистолярный жанр. Поэтому, когда стояли у пирса, находил повод за пару пузырей водки сговориться со связистами из штаба, позвонить домой.
Писем от супруги не было. После школы встречался с девушкой, жившей с ним в одном дворе, которой сказал, когда получил повестку в военкомат, чтобы его не ждала. Три года большой срок. Много чего случиться может. Что никакими обязательствами она не связана. Как ни странно, его слова приняла спокойно, пару раз написала в учебный отряд и на этом их пути в последующем не пересекались.
Причиной этому поступили рассказы братьев друзей, уже отслуживших, они рассказывали жуткие истории, как солдаты, получавшие от невест известие, что они встретили кого-то другого, совершали малообъяснимые

1 есть два значения этого слова: 1 – рассказывать флотские байки или истории; 2 – болезненное состояние, тошнота, вызванное морской болезнью.
2 обрез – таз, наполовину обрезанная металлическая бочка.

поступки с точки логики. За три года службы из части, где служил Пашка Мазовецкий, случилось пять побегов. Причина самоволки амурный вопрос и нешуточная злость: «Я тут пайку флотскую жру, из учебных тревог не вылезаю, а она там, на гражданке, с жиру бесится! Кренделя нашла и замуж собирается!»
Не понимал тогда и после отказывался Павел Афанасьевич парней, которые лезли в неприятности с головой, ища на жопу приключений, видя источник их в сердечных делах. Что в этом трагичного: ну, ушла, ну и что? не сердце же биться перестало! Встретишь другую. Будет она тебе тёплыми летними вечерами на скамеечке в парке рассказывать об убойном воздействии поэзии поэтов эпохи раннего Ренессанса на тонко организованные человечьи умы.
С Ульяной Тимофеевной познакомился два года спустя после дембеля.
Всем техникумом выехали помогать подшефному колхозу, убирать овощи. В обеденный перерыв увидел её и потерял счёт минутам. Полгода спустя сыграли свадьбу. Долго ещё в разговорах с нею удивлялся, как это он не заприметил её раньше, до случая на поле сражения борьбы за урожай. «Ты учился на последнем курсе, - говорила жена, - а я только поступила на первый курс!»
Сразу за морской формой лежали старые семейные альбомы, тугие пачки, восемь штук, почтовых открыток с поздравлениями. Павел Афанасьевич разрывал истлевшие ленточки, и читал написанное. Открытки приходили почти со всего СССР. От родственников, знакомых, уехавших по вербовке на Дальний восток. От сослуживцев папы (а у меня нет ни одной открытки или письма), от маминых школьных подруг. От бабушек, дядей и тёть, двоюродных, троюродных сестёр и братьев родителей. Судя по количеству посланий, переписка велась интенсивно. В каждой открытке после пожеланий короткое сообщение: новости из семейной жизни, о погоде, урожае помидоров и огурцов, которые уже девать некуда, писалось о том. Что издохла любимая кошка Машка. Обязательно справлялись о здоровье и писали сами, что ни на что не жалуются. В одной открытке натолкнулся на сообщение о какой-то бабе Нюре, той, что мужа с войны не дождалась, что она преставилась, что отпели её и схоронили по старому обычаю на сельском кладбище. Просто диву давался Павел Афанасьевич обилию информации, помещавшейся на маленьком пространстве для письма, написанного мелкой прописью. Чаще разборчиво, иногда – нет.
Женский почерк стабильно красивый, как ухоженные и покрытые лаком ногти, легко читаемый, аккуратно выписаны длинные буковки. Чёрточка сверху – буква «тэ»; чёрточка снизу – «ша». Неторопливый женский почерк, будто спокойная река. Чувствуется, как обдумывали каждое слово, взвешивали каждую фразу, доводили до лаконизма и затем писали. Совсем другой мужской почерк, похожий на барашки волн штормового моря. Текст написан на ходу. Скорее, на почтамте. Неуклюжие, будто хромые, предложения.
Ранние открытки написаны синими и фиолетовыми чернилами. Они кое-где повыцвели. Наличествуют кляксы.
Отдельными связками лежат старые счета за электричество, отдельно квитанции за квартплату, корешки оплаты за газ.
- И это сожгу! – вслух произнёс Павел Афанасьевич, собрал открытки, письма, всё, что смог унести за один раз и отправился в летнюю кухню.
Легко занялись огнём сухие дрова. Подождал Павел Афанасьевич, пока они прогорят до раскалённых угольев, и бросил в топку первую связку открыток.
«Сынок, Пашенька, что же это ты делаешь? – прозвучал с улицы голос мамы и Павел Афанасьевич непроизвольно повернулся к закрытой двери. – За каждой открыткой чья-то жизнь, за каждой фотокарточкой чья-то судьба и память о том человеке. Сожжёшь их, и нет памяти, и человека, вроде, как и не существовало…»
Встряхнул головой – что же я, в самом деле, делаю! – Павел Афанасьевич и потянулся рукой в топку за пачкой открыток.
Яркий жар угольев ослепил глаза, брызнул сноп золотистых искр. Павел Афанасьевич закрылся рукой, зажмурился. И полетели журавлиным клином цветные картинки.
Увидел снова своё босоногое детство, молодых и красивых родителей. Живых бабушек в нарядных платьях, головы повязаны цветными платками. Увидел дедов, оставшихся навсегда на полях жестоких сражений. Не осталось, не сохранилось от них ни фотокарточки, ни письмеца с фронта. Тяжёлое послевоенное время, постоянные переезды с места на место. Но сейчас увидел Павел Афанасьевич своих дедушек. Отчётливо выделялся в толпе ровесников он, мамин отец, молодой, красивый, радостно глаза горят на счастливом лице. На крепкой фигуре ладно сидит новенькая военная форма. И лет деду не более двадцати пяти. «Смотри, - говорит он жене, гладя выступающий округлый живот, - родится дочь, назовёшь Марией, родится сын, назовёшь в мою честь, если погибну». Родился внук, его и назвали в честь погибшего деда-фронтовика Павлом.
Ульяна Тимофеевна не собиралась на дачу, но приехала на попутке. От калитки увидела выполненную работу и окликнула мужа:
- Вижу, Пашенька, вижу твои деяния, перед которыми отступают безразличие звёзд и вечный шёпот волн!
Муж не откликнулся.
Посмотрела Ульяна Тимофеевна на курящийся дымок над трубой дома и подумала, что муж утомился и лёг отдохнуть. Дома тоже его не оказалось.
Застала она Павла Афанасьевича сидящим перед раскрытой дверцей топки с немигающим взглядом. Из глаз текли слёзы.
- Пашенька, - из глубокого колодца видений вывел его ласковый голос жены, - как ты меня напугал! Что с тобой случилось?
- Я преступник, - ответил тихо он. – Я едва не совершил преступление. – Показал рукой на обгоревшую стопку открыток, на другие связки писем, открыток, счетов, квитанций. – Я чуть не сжёг нашу память, связывающую нас с ушедшими от нас и погибшими. – Крупные слёзы покатились по лицу, оставляя широкие влажные полоски.
Ульяна Тимофеевна обняла мужа за голову.
- Мы их сохраним, - голос её дрогнул, но она продолжила: - Обязательно сохраним нашу память. Будем хранить сами и детям и внукам заповедаем: храните бережно память о ваших предках и никогда не забудут вас…

            Якутск. 29 февраля 2016г.