Авоська

     Не надо выпивать всё море, чтобы узнать, что оно солёное! (Армен Арутюнян)

1979 год. Город Саратов.
Привокзальная площадь. Зима. На почве — заморозки. На асфальте — гололёд. Летишь по ветру, будто на американских горках.
— Ну что ж… дружище Мирон, – сказывали мы своему приятелю перед его отъездом на нашу малую родину, – коль мы поступили в институты, а глупое твоё тело покидает Губернию, и катит домой, так уж… ты того, этого — не запамятовал ли, что спор тобой нам проигран.
Вчистую-с…
И хоть ты хитрый хохлёнок, но будь добр рассчитаться! А значит, тема для тебя, в принципе, ясна. Вона… как раз на углу, в продуктовой лавке, разгружают мамоновский шафран нашего, ершовского разлива: под этикеткой: «Яблочное». Дуй-ка, дружище, – говорим, – да шустри, мол, и подсуетись-де… а то кабы не опоздать тебе на свой паровоз.
А почему бы, собственно… нам, молодым, и не выпить, скажем: «За любовь!»… За неё окаянную, коль захватил нас ветер свободы и сама жизнь фонтанировала счастьем! Когда все плюсы были на нашей стороне: и снег-снежный, и солнце, такое, солнечное. Волшебство–волшебное. Просто праздник–праздничный, когда мы и сами лучились и, никогда не замечали грозовых сверху туч.
Как ни крутился Мирон, как ни выкручивался, как не отнекивался и не отбрыкивался, желая соскочить с крючка взятого на себя слова. Не получилось, ибо задали мы хлыщу правильный посыл, направив заблудшую душу — по правильному пути и верному курсу. Видя несколько нацеленных в район его сопатки кулаков, должник враз забыл: горечь, обиду и злость, пыхнув к лавке так лихо, что у нас в очах зарябило.
Только и засверкали пред нами подошвы стоптанных штиблет земляка.
Не успели мы выкурить и по сигарете болгарского табаку, как земеля уже возвращался, на радостях, по привокзальной… к нам, вприпрыжку: с торчащими горловинами десяти бутылок вина — из двух авосек, насвистывая что-то из своего, холостяцкого хохлацкого репертуара.
— До дому я просилася,
А вин це… не пускав!

Ах, вы не знаете, что такое авоська. Тогда жмите кнопку: «Пауза». Будем с молодыми ликбез проходить, яко мы с вашими родителями жили при Социализме.

—Эх, молодо-зелено! Ничего то вы толком не знаете, окромя: смартфона и планшета, компьютера и ноутбука. Негоже не знать вам такого атрибута социализма, как авоська. Это нужная вещица была необходимой, неотъемлемой и существенной частью содержимого наших карманов.
Так, объясняю молодым, да мелким. Ха-ха-ха… Дык, вроде как… и объяснять то нечего, ибо ничего проще: сетки–сетками, пошитые нашими бабками и прабабками из кусков рыболовной сети или бредня сумки: с двумя ручками, в которой всё и переносилось, что строители Коммунизма желали.
История с авоськами, конечно, всем интересна и я уже подумываю: а не замахнуться ль мне на написание научного труда: о роли русских авосек в разрушении государства и канувшем с их помощью, в небытие — социализма. Ведь… в стране, некогда строящей Коммунизм, все граждане всегда должны были видеть и знать, что проносилось в тех самых авоськах, в которые можно было впихнуть совсем не впихиваемое. А носили в них всё, начиная от яиц (куриных) до голов (бараньих) или, скажем, несколько караваев — за пятьдесят восемь копеек.
Ещё бы… как сейчас помню.
Недостаток был один. Захочешь ты, к примеру, побыть в шкуре Раскольникова и завалить упыря-прокурора, оправив того к праотцам — на Небеса. Ан–хренушки… ибо не в чем скрытно доставить орудие преступления к месту его совершения. Жди либо осени, чтоб в рукаве зипуна топор припрятать, али дожидайся зимы, дабы пронести тот колун под армяком.
За поясом.
А летом не донести было ни его… ни многозарядного, к примеру, револьвера, типа: нагана, незаметно, в авоське или за рубахой. Не везде, вишь ли, бывали и противопожарные щиты, с которого можно было сорвать ледоруб и раскромсать ворога на куски: от уха — до уха, али до мошонки. А лучшее, как говорится, средство от перхоти для любого жлоба — гильотина. Хорошо, коль щит на месте. Хватай, скажем, багор и — в штыковую. Один раз пронзил жертву и, к чёртовой матери, отправляй того для разделки: на мясо, на шашлык.
Собакам.
Но это всего лишь один из кадров несбыточных фантастических и сказочных моих иллюзий: «Возвращение Вурдалака с Преисподней». В моей новой редакции, где заключение таково: где авоська, там — Коммунизм, а где Коммунизм, там и — авоська.
Извиняюсь я, знаете ль, грущу-с… Я, видите ль, ностальгирую. По строительству той Коммуны.
Ничего в тех сетках было не спрятать! Ничего в тех сетках было не скрыть! – вот феномен прошлого столетия, в связи с чем и столь мало было преступных посягательств в обществе, а коль какие и случались, то и те тут же раскрывались. Главное же… в обществе развитого социализма было то, что авоська являлась неким символом общественно–политического устройства Руси, где изначально предусматривалось, что в самом обществе народовластия ни от кого не должно быть: ни тайн… ни секретов. Нельзя, видите ль, было переносимые вами: товар, предметы или деньги скрывать от народа, от Государева ока или глазниц ваших, старух-соседок, сидевших до ночи у подъездов… или всегда бдительных товарищей.
А при построении коммунизма, товарищами, видите ль, были все.

— Вот взять, к примеру, прокурора Дудонина. Фи! Выдумали же его пращуры для своей семьи чёрт-те… какую фамилию. Да была бы у нас такая фамилия в классе — я и в школу ни хрена никогда не пошёл. Перефразируя Раневскую, можно лишь вторить ей: «Есть люди, в которых живёт Бог, есть люди, в которых живёт дьявол! А в таких, как Дудонин, живут только глисты!»…
Так вот, тот Дудонин, уж… точно не был мне товарищем, а есмь и будет последним — сукиным сыном, ненасытным хамом и бесхребетным крохобором, потому мне всегда хотелось пристрелить того женоподобного типа. Да не за то, что тот субъект, подобно куртизанке, взасос лобызался с полисменами и то обстоятельство было для его гнилой и подлой утробы естественной потребностью.
— О, Блаженнейший! Не введи никого в оное искушение! Ведь снасильничают, упаси и Богородица!
Как же хотелось пронзить того жлоба пожарным багром за то, что по завершении прокурорских проверок, тот срывал все наши планы по наказанию лиц, виновных в хищении материальных ценностей государства, препятствуя тем самым в возбуждении уголовных дел — в отношении сильных мира сего. Но не желая работать «на корзину»… наши моральные принципы всегда вступали в противоречия с проституированной и беспринципной позицией прокурора. Потому-то… в воздухе моего кабинета так и витал порыв мщения с исполнением губительных для того фрукта последствий.
Абсурд.
Ведь согласно «Морального кодекса строителя коммунизма»… тот сучёнок должен быть мне «товарищем». А то означало, что он хоть и гадёныш… и гад последний, но не смей, вишь ли, рисовать стволом парабеллума: круги Эйлера и круги Ада у морды оного, черти бы его спороли — «товарища».

Ноне только и ухмыльнёшься, поделившись счастливыми днями со своей читабельной публикой, что и душа светом и радостью наполняется. Сижу вот, да «Кагор соборный» кушаю-с… Благо, имеется повод для весёлости и праздности, ибо сегодня — День Исполнения Желаний! Вино… вином! Вкусно, конечно, но не мартини, скажу вам, совсем — не мартини!

Вспомнилась же та осенняя Саратовская привокзальная площадь, да набитые продуктами и вещами народные авоськи в руках чёрт-те… откуда прибывших пассажиров. Но всё наше внимание было уделено забегу Мирона, который летел к нам галопом, что подошвы его штиблет, высекая искры, просто дымились. И это с двумя авоськами, из которых в разные стороны на люд смотрели: десять зачехлённых в этикетки снарядов; десять горловин, запечатанных, будто пушечные стволы гаубиц — под белые алюминиевые крышки. Однако, всё это вызывало у народа не страх, а обильное слюноотделение, ибо кому-то из граждан пить, а кому и очень выпить… хотелось.

Когда же Мирону оставалось преодолеть расстояние к нашим телам, примерно: в три заячьих прыжка, то левая нога радостного от покупки бесценного продукта «скакуна»… вдруг поехала вперёд — по выбоине, вторая за ней, а правая рука, с авоськой: вверх, вниз и… наотмашь. И о лёд: трах… бабах!
И вот те… нате вам — приласканный асфальтом, льдом и людскими сторонними ахами, охами и вздохами наш герой. И все, знаете ль, как есмь: семьдесят килограммов мяса, костей, жира, крови и остального дерьма, навзничь, во весь рост — хлобысь. Хрясть…
Ничком.
Словно сражённый ударом молнии, Мирон так и распластался на покрытом льдом асфальте. Вывеской к Небесам. Вверх: к любопытным, да любознательным бездельникам. Обмяк, сделавшись ватным, будто стрела Робин Гуда пронзила его сандалию. С ногой. Это реально, граждане, поди больно, что мы аж... и сами то дар речи утратили. Застыли, безнадёжно, молча оценивая обстановку трёхэтажными своими проклятиями. В адрес Мирона.

— А божечки! О, горе-гореваньице! Разбился! Окочурился! Аминь! – ахнула разговорившаяся старушенция Матрёна, которая, вдруг, нелепо согнулась, прислонившись от смертного страха к стене музыкального киоска, из которого уже доносилась погребальная музыка. А может то нам только казалось.
У страха — глаза велики!
И тычинка, как говорят, вдребезги и пестик пополам. А одна из авосек с алкоголем — целиком и полностью. Запахло вином, вкупе… со страхом. По такому печальному случаю… православные стали креститься и именно тогда разгорелись саратовские страдания.
С рыданиями.

— Чего ты, старая, мелешь! Жив он! Жив! А вот вина уже нет! – произнёс её супруг, дед Парамон. – Разбил… Это, надо же! Это сколь же литров вина — козе под хвост! Вот оно горе–гореванное! А с ним то чего… ничего! Вона, вишь ли, каков боров! Разлёгся! Развалился!

— Аллилуйя, Парамоша! – протяжно пропела тогда бабка… трижды перекрестившись.

— Охо-хо-хо-хо! Экий бедолага! Правильно, молись, молись старуха, а он пусть думку думает! Жаль вина! Ну, сам виноват — надоть было под сандалии свои смотреть, а не ворон на скаку считать. Ведь этак, и крыша у любого от скупости может съехать! – рассуждал дедок, дурацки выражаясь. – Ну, ничего, на его башке и седого волоска ещё нет! Оклемается! Переживёт! А вот за ущерб придётся ответить! Гля-кось! Гляди-кось, как его дружки то опечалены, что уже челюсти со скулами ломают и о забор кулаки свои чешут!

И на самом деле… многие тогда стали сочувствовать Мирону, исподлобья зыркая в нашу сторону. Как-никак, а выглядел тот для сторонних лиц пострадавшим. И стал тогда Мирон взывать Небо — о помощи, подёргивая интимные на себе места: за своё же ротозейство, что многим становилось страшно за такое самобичевание.
И членовредительство.
Хотел было страдалец самостоятельно подняться… да не тут-то было. И он опять рухнул, взвыв от боли, страданий и печали. Горше всего ему было видеть битую в авоське стеклотару аж… с пятью бутылями горькой. Русской. Горе его было таково, будто он прощался с любимой своей тёщей.

Мирон дрожал, страдал от жадности к утрате вина и жалости к себе, крепче сжимая авоську со второй батареей бутылок. Затем… С помощью сочувствующих ему земляков, он всё же поднялся, неся очень матерную галиматью, и отставив в сторону вторую сетку с бутылками, взял, да с силою швырнул авоську с наклейками и битым стеклом на тропу — у дороги.

— Что уж… за невоспитанность! Свинничать то мы здесь все горазды! – ворчал неравнодушный к уличному бардаку один из саратовцев. Ты бы это, товарищ, – говорил, – мусор за собой прибрал! Городового на вас нет! Казака с плетью! Уважил бы он тебя вдоль, да поперёк так, чтоб кровавые рубцы вдоль горбины напоминали многие… многие лета, что не только пить… выпить, а ни сесть ни лечь не моглось! Тоже мне — шалун выискался!
А далее…
А дальше: отрывок из мультфильма… для взрослых: «Чип и Дейл спешат на помощь». Пока стороны конфликта собачились меж собой, губернские бомжи уже вовсю действовали. Это было нечто, что на многих лицах тогда заметно округлились окуляры.
А вино заливало и заливало совсем нечеловеческий след сапога преогромного размера, оставленного поди: в старорежимные времена на самой дороге кем-то из Чернышевских или Столыпиных… не успевших свою именитую подошву увековечить на Голливудской Аллее.
В это время и подоспели местные любители спиртного и давай: бражничать на халяву, пытаясь порвать друг друга в клочья: из-за злачного места у древнего сапожного оттиска, полностью заполненного вином. Совершая странные действа, они вызывали у строителей Коммунизма неодобрение, граничащее с презрением; недопонимание, смахивающее на ненависть. В то же время жители страны Советов тем жалким индивидам и сочувствовали.
Это ж… было недопустимым в развитом Социализме, а потому цивильный люд старался отогнать тех опустившихся бичей от «кормушки». Однако, дополнительные препятствия лишь усиливали их пагубное желание как можно быстрее вылакать и проспиртоваться, дабы уже увидеть — свой мирок. В новых… более ярких красках.
Что же это было… как не падение нравов.

— Ух! Чёрт меня побери, бабка, умру, если я пропущу такое! Смотри, будто львы — в прайде! Словно цирк на конной тяге! Гляди же… кажись совсем одичали и лакают вино, будто из туфли самой Королевны! – завопил с горящими глазами дед, бросившись прочь от своей матроны, в толпу, которая наслаждалась картиной, окружив весьма развесёлых бомжей. – Знали же, черти… чем потешить старика! – радовался дед, аки малый ребятёнок.

Если первый просто грохнулся на четыре кости, начав… подобно бродячему псу, лакать разбавленное грязным снегом вино, будто пойло из свиного корыта, то второй бросал и бросал свой сопатый платок, размером — с футбольное поле, в тот древний след человекообразного существа, а смочив, отжимал его в грязную банку. Макал и отжимал. Макал и выжимал. И неплохо, надо заметить, у него этот отжим получался. Суше, пожалуй, чем выжимала стиральная советская машинка «Ока».
Душераздирающее, должен сказать, было то зрелище. А жалостливый у нас народец. Ведь зрители бурно аплодировали, доставая уже из своих авосек закусь для тех артистов. Что же это было, как не глупость.
Тупость.
Когда же словарный запас у орущих друг на друга сторон закончился, как и вино с пропитанной рядом с ними снежной массой, спектакль сразу и закончился. Подошедший же на шум дворник только и произнёс.

— Это кто же тут, так вашу мать… хозяйничал! Это кто додумался самоуправством заняться! – грозно произнёс он, насупив огромные чёрные брежневские брови.
Но не услышав ни от кого ответа, дворник как пришёл, так и побрёл назад… Восвояси. Только был, кажется, уже довольным.
Пока паровоз увозил непосильную ношу тоски и печали Мирона домой, мы, пригубив винца, радовались жизни, думая о тех бомжах, которые проживая чёрт-те… где и, употребляя всякую гадость, совсем не боялись заболеть. Захворать. Гляжу я ноне с лоджии на баки с мусором и помойку, вспоминая тот редкостный случай, который нас тогда, при социализме, просто потряс.

На дворе Капитализм, и видя уже нынешних бомжей, я вновь дивлюсь — в какую пропасть и тьму опять наши, пропади они пропадом, безмозглые Правители… ведут Святую Русь. В какую пучину опять наши, ни дна им, ни покрышки, тупоумные Властители… тянут православный народ, коль никакого света и просвета впереди из-за их бездействия не видно.

А ещё удивляюсь тому, как могли мы пить газировку с автоматов из одного стакана и никакой, скажи, заразный эмбрион не валил нас с ходуль, как не берёт: ни тиф, ни холера, ни простая дизентерия… опустившихся на самое дно бродяг. А ведь стоит только на здравого с вида, почтенного гражданина, при шляпе, подуть из-за угла северный ветерок, так ведь тот, пардон-с… соплями весь изойдет, кашлять начнёт, коклюшем заразившись.
А это уже, граждане, непорядок, ибо больные, ишь, ни Государю ни производству не нужны-с… И всё это безобразие фиксируется органами статистики, как снижение производительности труда на предприятиях, стройках и сибирских рудниках, что уже отражается на всех социальных слоях населения.
Кто-то культурно промычит о недостоверности фактов, изложенных под влиянием церковного и целебного на мой организм «Кагора»… но всё одно пожелает, чтоб я сдох, дабы не развращал в дальнейшем нашу Молодость, но как иной раз говорят одесситы: «Не надо так на меня молчать!»… Я, видите ль, только грущу. Я, знаете ль, лишь ностальгирую-с…
По нашему… по Социализму.