ii. Катамнез
1.
Марта встретила нас в белом банном халате, с мокрыми волосами, и как-то удивительно нежно обняла меня.
– Я вернулась с дачи полчаса назад, – сообщила она. – Я рада тебя видеть!..
Я был изумлен таким приемом. Я ждал чего-то совсем другого, вроде того, что было всегда, когда я возвращался из Крыма: равнодушия и обиды – мол, чего ты вообще приехал, мог бы там и оставаться, если тебе там так хорошо! Аня на ее фоне сильно выиграла бы. Все сегодняшнюю дорогу я думал об этом: что еду к женщине равнодушной ко мне и прощаюсь с той, что меня так сильно любит. Праздник заканчивается, и начинается обычная жизнь, столь мне невыносимая. И вдруг эта откровенная любовь, напоминающая ту, что обрушилась на меня в Крыму.
Аня вела себя как ни в чем не бывало. Она полна любви и благодарности ко всем: мне, Марте, которая не возражала против ее поездки. Хвалит Женьку, как он хорошо вел себя в дороге…
– Все было так замечательно, у меня даже нет слов! – ни в чем не выдает себя. Да, может, и не в чем выдавать? Ну, любит она меня, разве это наказуемо? И разве редки и страшны перекрестные симпатии между друзьями, ни во что не перерастающие и не нарушающие ничьих прав?
Аня и Петя ушли пешком домой. Я пообещал привезти их вещи, что остались в моей машине, и, соответственно, остаться на вечер, который готовят Марина с Лешей у Мишки и Ани дома.
– Я соскучилась. А ты? Я не видела тебя несколько месяцев – считая больницу! А ты, негодяй, оставил меня одну! Как ты мог?!.. И т.д.
На ней один халатик после ванны. Мы запираемся в ванне, где она показывает свою истерзанную грудь и пластику, созданную хирургами на ее месте.
– Очень страшно?
– Нет, совсем нет! – лишь немного вру я. И правда – почти нормально, если сравнивать с тем, что было сразу после больницы. Ее теперешний вид – ее главная травма: как каждая женщина, она хочет быть прежде всего красивой и притягательной. А как – с такими ранами?
– Но ты меня еще любишь?
– Конечно!
– Даже такую страшную?
– Даже такую… нестрашную!
– Если тебе невыносимо на меня смотреть – так и скажи!
– Перестань!
Я обнимаю ее. Я вижу, что она полна желания, и окончательно освобождаю ее от халатика. Наконец, я мог заняться этим, с полным правом, первый раз более чем за месяц, сбросить с себя эту немыслимую тяжесть голодного, неудовлетворенного пола, жрущего себя изнутри.
И Женька, естественно, начал немедленно ломиться в дверь. Зато мне стало много легче. И я успокоенный полез в ванну.
– Ну, как ты провел время? Доволен ли поездкой?.. – спросила она из-за двери. – Я тоже провела неплохие три недели, с друзьями, Катей (женой сына) и Федей (внуком). В Крыму я никогда бы не получила такого удовольствия! Ты знаешь: мне нравится именно этот климат…
Она рассказывает про домик под Козельском, который нам надо купить и уехать туда. Она прочла о нем в "Из рук в руки". Как когда-то про Фиальт…
Друзья уже вовсю истомились, ожидая нас. Мишка спустился к машине – носить вещи. Посмотрел в глаза со значением. Чего он ждет, что подозревает? Я демонстративно протянул руку, как бы давая понять, что ни в чем не оскорбил его честь. А в сложившихся обстоятельствах это было очень трудно, гораздо труднее, чем наоборот.
Марина полна энергии и слов, как недавно в Крыму. Она сделала окрошку, Мишка – фасоль и еще кучу всего. Пьем коньяк "Ночи Херсонеса", сперва анин, потом мой. Леша, мощно навалившись на коньяк, быстро захмелел, но крепко держался на ногах. Я же после второй рюмки совсем слабею, едва не сплю. У меня были две почти бессонные ночи и полторы тысячи километров гонки.
Разговор сумбурный, вперебив, никто никого не слушает, словно на митинге. Все это крутится как-то вокруг Крыма и впечатлений о нем. Девушки исключительно в восторге от красоты места, от дома, от меня… Я улыбаюсь и молчу.
– Как, это же было мое единственное условие! – вдруг закричала Марта. Это она узнала, что Прохоры посещали наш дом.
– Это я виновата! – кается Аня – и уводит ее на кухню успокаивать.
Я, наконец, сказал, что или пойду, или пусть мне дадут какой-нибудь диванчик.
– Мы понимаем! – воскликнули друзья. А Леша почему-то назвал меня героической личностью, предвосхитив новую волну комплиментов, в том числе почему-то и Мишки. Хотя с его стороны я действительно комплимента заслуживаю, – подумал я про себя, – пусть ему лучше не знать: какого…
– Хватит-хватит, друзья! – смиренно возражаю я. – Вообще, последние три недели я как-то излишне обласкан.
Женька не захотел идти с нами, у него свои игры с двумя Петями, и у нас не было сил его уламывать. Теплая, тихая летняя ночь, сквозь которую я сомнамбулически шел до дома. Машину я оставил у дома Ани и Мишки, как меня уговорили сделать. Все равно я завтра приду за Женькой. У нас большие планы на продолжение семейного общения после такого замечательного лета.
Дома я пластом свалился в постель, но еще раз оказался обласкан и подвергнут страсти – и сразу вырубился… Марте же не спится. Она куда-то ушла.
2.
…Через час или чуть больше она разбудила меня, чтобы сообщить, что прочла мой дневник.
– Зачем? – сонно спросил я. – Ты же никогда этого не делала.
– Не знаю. Не спалось. Я что-то вчера почувствовала, когда Аня стала извиняться передо мной, падать на колени… Что здесь что-то не то. Ты же знаешь, я как антенна… Теперь ты должен дать мне объяснения.
До утра я "давал объяснения", периодически впадая в сон.
Я признал, что я свинья, что зашел далеко… Но все же остановился, все же думал о чем-то.
– Ты оставил меня, больную, беспомощную, никому не нужную – и развлекался с другой девушкой! – возмущена она.
Это действительно ужасно, что мне сказать в свою защиту?
Что уже давно потерял вкус к жизни, о чем говорил ей еще в больнице, где она провела почти полтора месяца, что жизнь совсем лишилась для меня красок и смысла. Что я жил как робот, работал как робот, лишь выполняя функции, не в силах ни чувствовать что-нибудь, не любить кого-нибудь. И вот я испытал какое-то возрождение, пробуждение, у меня появились силы, жизнь опять мила мне.
– Да, но ты испытал это пробуждение без меня! А я-то ничего не испытывала. Ты приобрел новый опыт без меня, ты уходишь от меня…
– Нет, с чего ты решила?
– Ты любишь ее?
– Нет, я просто чувствую огромную симпатию и сострадание, потому что она действительно очень достойный человек.
– Почему же ты пошел на это?
– Ну, во многом я был спровоцирован. Я не мог устоять перед проявлениями такой любви… Я очень отзывчив на чужую любовь, я теряю способность сопротивляться.
– Но почему ты допустил, почему не пресек в начале, почему не позвонил мне?
– Мне хотелось эксперимента, да, мне было приятно, что меня любят, мне хотелось испытать новые эмоции, мне хотелось посмотреть, что будет, чем это может кончиться, походить по краю… Хотелось острых ощущений. Уж очень я закис в Москве, занимаясь одной и той же байдой!
– Нет, конечно, я заслужила, ты должен был расплатиться со мной за причиненную тебе (когда-то) боль…Ты должен был отомстить!
Я возмутился такой интерпретацией:
– Я никогда не хотел тебе отомстить!
– Нет, все правильно, – настаивала она, – только не теперь, когда я и так без сил.
Она сказала, что очень любит меня, гораздо больше, чем раньше, она понимает, что все должны меня любить, что женщины будут отбивать меня – и чтобы я сообщил ей, если хочу уйти от нее.
– Я не уйду. И не собираюсь. Я люблю только тебя, лучше тебя нет.
– Я не верю, что ты не любишь Аню. Ты же сам писал, что говорил ей это.
Ну, я попал!
– Я вкладывал в слово "любовь" совсем другое. Да и невозможно, когда тебе говорят, что любят, сидеть каменным столбом. Я действительно люблю всех хороших людей и готов сделать им максимально хорошо.
– Нет, ты должен любить только меня и делать хорошо мне!.. Я не буду ни с кем тебя делить! Ты должен пообещать, что больше никогда от меня не уедешь, будешь всегда со мной!
– Даже если надо будет уйти с работы?
– Да, даже если надо будет уйти с работы!
Она не спала всю ночь. Я спал как-то отрывочно. На работу мне идти не надо: мне дали еще один день прийти в себя, как они выразились. В час мы, наконец, пошли за Женькой. Я поинтересовался: что она будет делать? В свете вновь полученной информации?
– Ничего, буду скрывать.
Я не был уверен, что Марта сможет что-нибудь скрывать. Но она держалась весьма спокойно, хоть и странно для хозяев. Я тоже. Я молчу. Я подавлен. Это заметно.
Смешно, но визит почти бесполезен: я забыл ключи от машины. Марта посмотрела на меня подозрительно: ей кажется, я сделал это нарочно, чтобы еще раз прийти сюда – без нее. Мы купили Женьке билет в кинотеатр "Ролан", зашли домой, я взял ключи и пошел назад, пообещав не заходить к Мишке и Ане.
Во дворе нашего дома меня нагнало черное BMW с Джулией за рулем (это наша соседка и «партийная» знакомая из легендарных времен былых «сражений»). Она предложила подвезти меня до Сретенки. Я рассказал о моей поездке. Джулия спросила про цены на дома в Крыму. И обругала за мой выбор: надо было покупать дом в Турции! Там и дешево и лучше. Она в восторге от Турции, они с Максом часто ездят туда.
– Наш разговор напоминает беседу новых русских! – заметил я. – Я же – совсем не он, у меня очень мало денег. И Крым возник во многом случайно, хотя с очевидными аллюзиями на русскую культурную традицию. Там теперь бедно, воруют, но меня это не пугает. В доме нет ничего особенного, что можно было бы украсть или из-за чего стоило бы переживать.
Она согласилась и вспомнила о своей подруге, которая, пока была бедная, ничего не боялась, а как вышла замуж за миллионера – стала бояться всего.
От дома Мишки и Ани я уехал чуть ли не тайком: быстро и не оглядываясь. Это была первая унизительная жертва, на которую мне пришлось пойти.
Разгоревшись, тема продолжала тлеть весь день.
– Будь Аня из наших, из братьев, я бы так не переживала! – заявила Марта. – Я признаю догмат свободной любви. Но Аня – не из наших, я ее и знаю-то плохо – и никогда не любила!
Я заспорил, доказывая, что Аня очень хиппова в душе и даже хотела курить траву, что она бунтарь, что она сильно продвинулась за это время, что с ней надо работать.
– И ты собираешься еще с ней работать? – спросила Марта. – Пока я буду на даче?
Зашла М.М., мама Марты, и застряла. Марта уже не могла видеть ее, вообще не могла оставаться дома. Она заплакала, ее трясло, заболело сердце.
– Мне надо покурить травы, чтобы расслабиться! – воскликнула она.
Я позвонил Юре Б., художнику и соседу. Оказывается, он только что вернулся из Абхазии. Травы у него по редкости случая не было.
– Сам хотел бы найти, – смеется он.
Я предложил – по случаю хорошей погоды – пойти на бульвар: пить пиво. Я надеялся, что Марту это как-то развеет.
Мы сидели на бульваре, пили это самое пиво, и Юра, невысокий, с рериховской шапочкой на голой голове и полуседой фриковской бородкой с колокольчиком, беспрерывно рассказывал про Абхазию: как там устроилась Маша Л. (его возлюбленная и наша старая подруга и соседка), как ей там хорошо, как она вписалась в местный колорит, ездит на лошадях, беседует с соседями.
– Ее все любят, она совершенно нашла себя и не хочет возвращаться!
Мне показалось, что он транслирует на ситуацию свои собственные желания, чтобы все было именно так.
К нам присоединился Митя, сын Маши Л., шедший по бульвару домой, красивый длинноволосый юноша. Мы пошли к нам и стали пить привезенное мной крымское вино. Параллельно Юра безуспешно названивал насчет травы.
Но и без травы все как-то успокоилось. И ночью между нами началась, наконец, настоящая, дикая и бурная любовь, что-то классическое по времени, шуму и неистовству. Усталость оставила меня, а голод был совершенно не утолен. Я напоминал себе композитора и одновременно тореадора в любовном бою со своим быком, сочинявшего и тут же исполнявшего, нет, не короткий шлягер, а что-то такое в девяти частях, танец любви с саблями, с замедлением, ускорением, ложными движениями и как бы отступлениями (от темы) – и мощным арпеджио, неотразимыми ударами шпаги! Я извлекал весь диапазон звуков из своей подруги по страсти, мы были двуединым механизмом, вырабатывающим чистое блаженство. Ничто не отвлекало меня: время остановилось. Мы праздновали нашу красоту и свободу делать это, не испытывая вины и стыда, мы праздновали конец дня и всех дней, которые, несмотря ни на что, не оторвали нас друг от друга. Мы не хотели отрываться, мы хотели быть вместе, буквально вместе, слившиеся в одно тело, отрицающее рок и ложь жизни. То непобедимое тело, мощи которого так боялись боги.
И я все неистовее нажимал на клавиши и педали, понимая, что как бы ни был я самодостаточен, настоящее удовлетворение я могу получить только через женщину, через эти минуты или часы слияния, когда два голых звука сливаются и образуют гармонию…
Потом мы заговорили о прошлом, о том, что, как она считает, она создала меня, сделала из меня нормального человека, который стал теперь для всех так притягателен.
– Я – твой творец, и вот теперь ты хочешь уйти от меня.
– Я не хочу. Не надо это говорить…
– Я понимаю: ты просто не испытывал этой всеобщей любви к себе в юности – поэтому и попал в эту ситуацию. А я все это знаю – как это бывает.
И опять она вспомнила свой роман, свою вину, мою неизбежную компенсацию. Она хотела подробностей наших ласк, но я не готов впадать в откровенности:
– Я же не спрашиваю, что у вас было?
– Я могу рассказать.
– Мне это не интересно!
Она вспомнила, как у нее это начиналось, как она крепилась, обманывала себя, уверяла себя и меня, что устоит… Что она лишь теперь окончательно поняла, как была неправа. Что я самый лучший, то есть стал им, хотя это и раньше было ясно.
– Единственное, – сказала она, – что мне неприятно, что, лаская Аню, ты не думал обо мне.
– Наоборот, думал, даже воображал тебя в темноте. Аня как бы была твоей заменой.
Марта кивнула, как бы признавая, что такое может быть.
Я снова оправдывал и винил себя, говорил про обстоятельства: собрались люди, влюбленные в Крым, полные сил, которые ходили со мной, разделяли мои чувства, были на все согласны, любили меня, обхаживали…
– Ну да, как тут устоять! А я – плохой спутник для тебя. А теперь – еще хуже.
– Ты лучший спутник, но не везде.
– А я хочу – везде! Никогда не уезжай от меня! Теперь ты сильный, а я слабая.
3.
Утром:
– Я хочу поговорить с Аней.
– О чем?
– Хорошо ли это – отбивать мужа у подруги, к тому же больной, беспомощной?..
– С тем же основанием ты можешь спросить меня: как я мог это делать, когда ты больная и беспомощная? А не ближе ли я тебе, чем Аня? Не больше ли моя вина?
Я кинулся выгораживал Аню: она так задергана жизнью, она семнадцать лет не отдыхала, под жутким гнетом. Она взорвалась от этой свободы и внезапной любви. Я, собственно, тоже. Ведь я тоже находился под гнетом.
– Гнет – это я? Приятно, что ты сравнил меня с Мишкой!
– Господи! Я же не в этом смысле! Но ты же всю жизнь давила на меня, разве нет? Тебе и К-о (наша литературная подруга) это говорила!
– Ах, это я во всем виновата, здорово! И я не помню, чтобы она это говорила.
– Не важно, говорила… Могу напомнить – когда и при каких обстоятельствах.
– Не надо! К-о много чего говорила, нашел защитника!..
Я был против их встречи, чтобы избежать обвинений и ссор. И я совершенно точно знал, что будет говорить Аня, как начнет винить себя. Марта согласилась и пообещала ничего не делать:
– Вообще не хочу, чтобы об этом кто-нибудь знал! Обещаю ни с кем это не обсуждать...
И я уехал на работу, где пытался нежно влиться в серый коллектив, перевести себя на рабочие рельсы. Вдруг позвонила Марта.
– Я только что рассталась с Аней.
– Что?! Почему? Ты же говорила!..
– Я не смогла… Это ситуация меня мучит. Я позвонила и настояла на встрече… Теперь я собираюсь с Женькой на дачу.
– Подожди, не уезжай, я сейчас приеду! – сказал я и почти побежал к машине на стоянке.
Свернув в переулок, я сразу увидел ее, идущую из магазина. По ее словам, Аня вела себя примерно так, как я и предполагал. То есть обвиняла себя, говорила, что в ней живет два человека… Призналась, что любит меня, но обещает убить эту любовь. Только нам нельзя больше видеться. Тогда она сможет, а видя меня – нет.
Еще Аня сказала, что никогда не уйдет от Мишки, даже если бы я позвал, потому что это убьет его. Она приносит и будет приносить свои интересы в жертву мужу.
– А ты – хотел бы на ней жениться?
– Нет! Тебе нечего бояться: я же не не сплю по ночам из-за нее, не думаю о ней каждую секунду, не стремлюсь ее видеть.
– Зачем же ты так обманул женщину?
Действительно?
– Да я же не хотел!..
– Ты не думаешь, что должен отвечать, и перед ней тоже?
Она уже почти на ее стороне.
– Да, я знаю, что должен отвечать, и перед тобой, и перед ней. Но тебе все равно не надо было с ней встречаться. Ты мучила и себя и ее.
– Я вела себя с ней предельно корректно, ничем не оскорбляла ее, поверь. Мне даже стало жаль ее. Я предположила, что вы взаимно провоцировали друг друга.
– Ну и?
– Она подтвердила, но сказала, что считает, что она виновата больше.
– Я не понимаю, в чем я провоцировал ее, особенно в первые дни – когда пилил трубу в кухне что ли?
– Я не поверила ей в другом: я думаю, если бы ты предложил ей уйти от Мишки, она бы ушла.
Я согласился. И это ни капли меня не радует.
– Все это идиотски напоминает роман "Идиот", – сказал я в смущении.
– Я сама думала об этом. Ты стал ужасно привлекателен для женщин. Мне это даже приятно. Не интересно жить с человеком, который никому не нужен. Когда-то и я была такая.
– Ты и сейчас такая.
– Нет. Все бы ничего, если бы мне было, что тебе противопоставить. Если бы у меня теперь были шансы. Например, предложить П. завершить то, что едва не случилось двадцать пять лет назад, – засмеялась она. – Но что мне теперь предложить: эти руины?
Она в нормальном настроении. Невозмутимо поговорила с соседкой по лестничной клетке, которая откуда-то узнала про болезнь и подбодрила ее. И вдруг опять:
– Ты попал как мальчишка, потому что в детстве и юности ты недополучил любви, и теперь тебе хочется наверстать! Для тебя это внове – что тебя все любят, и ты не можешь не хотеть испытывать это вновь и вновь!
– Наверное, это действительно так, ты очень проницательна.
Она усмехнулась:
– Я же говорила, что я "как антенна": ведь я же позвонила в Крым, чувствуя, что у вас что-то не так. Вот и вчера у Мишки я уловила в истерическом покаянии Ани (из-за Ядвиги, заходившей в наш дом), – какую-то фальшь, будто она хотела покаяться за другое. Поэтому, может быть, и открыла дневник…
С каждым годом она все яростнее и непримиримее к миру. А я, хоть и был в дикой обиде на Прохоров, как-то успокоился – и благодаря Ане тоже. Ради Ани, старой подруги Ядвиги, я пошел в Крыму на примирение. Трудно жить по соседству – и не общаться, тем более имея кучу общих знакомых. Но Марте это не объяснить.
Она уехала веселая и спокойная. Позвонила мне уже с дачи.
– Мне позвонила Аня. Сказала, что Мишка что-то заподозрил после нашей встречи и ищет встречи с тобой. Аня просит тебя "придержать при себе" откровенность. Это ее слова. Ей дороги отношения с Мишкой, и она не хочет их прерывать. Передаю дословно.
Голос торжественный, обвиняющий.
– Вовремя она об этом вспомнила! Странное предложение: я ведь сразу предупредил, что не буду ничего скрывать. Лучше не делать ничего, что потом надо скрывать.
– Она просто хочет, – пояснила Марта, – предупредить тебя, чтобы это не было для тебя неожиданностью. Может, тебе куда-нибудь уехать?
– Зачем?
– Чтобы не встречаться с ним.
– Вот еще, что мне – бегать от него? Если Мишка хочет, то я встречусь.
– Ты же не умеешь врать. Тебе придется врать: Аня просила не говорить ему ничего.
– Не знаю, что я буду говорить, посмотрим, но врать не буду.
Весь вечер я ждал звонка, вспомнил, как десять лет назад ждал звонка другого человека, тоже приревновавшего меня к своей возлюбленной, но имевшего на это куда меньше оснований. Я даже хотел сам позвонить и все выяснить. Но Мишка так и не объявился.
Что бы я сказал ему? В таких случаях я предпочитаю действовать по вдохновению. Но кое-что я знал, что сказать: например, что, отпуская Аню, разве он ничего не чувствовал, не догадывался? Он доверял мне? Ну, что ж, я не был на высоте, хотя, с другой стороны, не сделал того, чего, он, наверное, боится.
Почти ночью с работы пришла Ирка Мадонна, которая в мое отсутствие поселилась у нас. Мы пили пиво и вино. Она собирается в Крым, в тот дом, который стал для Марты ненавистным.
У нее куча проблем с перентами, которые просто издеваются над ней и делают все, чтобы она не получила квартиры, устраивают безобразные сцены:
– Это все невозможно! – почти плачет она.
– Ты же знаешь, в советской стране улучшить условия жизни можно только через чью-нибудь смерть, – шучу я.
Весь этот день я ходил пришибленный. Я не понимал, как делал это, зачем?! Я оправдывал себя и обвинял. Действительно, при больной жене – какая подлость!
Но я же и сам почти умирал, мне же нужна была встряска. Марта спрашивала: буду ли я и дальше ездить в Крым за встряской? Подразумевалось: без нее. Но ведь она не едет. Кем же жертвовать? Ею или собой? Я как маленькая рыбка, которая не хочет никого есть, но не хочет, чтобы и ее ели. Но так не бывает: кто-то приносит свои интересы в жертву.
Об этом же и Аня говорила Марте, когда пришла по ее вызову. Мне теперь и правда надо отвечать, уже за двух женщин, потому что я сам не помешал любви развиться, не подавил ее в зародыше. Неужели я негодяй?!
Но, в конце концов, что я сделал Ане? У нее было две недели новой жизни, ярких чувств. Она вырвалась из-под своего пресса. Марта спросила меня: зачем она терпит этот пресс, почему не уйдет? Но она жалеет Мишку, – и что она будет делать одна, со своей психикой? Ведь она действительно отчасти ненормальная, сродни Ядвиге, своей близкой подруге.
Я не перекладывал на нее вину, хотя очень бы хотел. Я не был инициатором, но я охотно откликнулся. Я завелся с пол-оборота. Я проявил супернестойкость, хоть и не до конца.
Для Марты это как раз не важно. Ей важно, что я любил ее душой, что я изменил ей в душе.
Но так ли? Люблю ли я Аню? Я скорее зеркало, я не люблю ее "как женщину", не испытываю эротического чувства, хоть там, в Крыму – в иные моменты испытывал. Один раз, первый, в бассейне, меня остановила сама Аня – я честно признался в этом Марте.
Во мне все же живут страсти и нереализованные желания. Мне надо что-то такое испытать и ужаснуться, чтобы больше не лезть сюда. Это как прививка. Мне просто хотелось узнать: все ли женщины такие, как Марта, или другие? Я испытывал эротический голод что ли. Это тоже момент познания. И для этого познания я выбрал не любую женщину, а несомненно достойную, заслуживающую любви.
Оправдывает ли это меня? Достоевский тоже не был верным мужем. Но это всегда и не нравилось мне. Он тоже был человеком великих страстей.
Меня даже огорчала моя бесстрастность, неумение увлекаться до умопомрачения и забвения долга, неумение идти до конца. Я считал это своей трусостью и своей безжизненностью. Видимо, это и теперь сыграло роль: когда ситуация дошла до критической точки, я думал о возможных последствиях и проблемах, которые, конечно, превысят краткое и сомнительное удовольствие. Как выяснилось, – я был чудовищно прав. Я был не прав в том, что вообще затеял эту поездку, пригласил этих людей. И вот теперь – не то, не се. Вроде и есть оправдания, вроде и все равно виноват.
Непонятно, как я попал в эту ловушку, как я не видел ее, словно думал, что никакой Москвы не предвидится, и нам не придется туда возвращаться, как и мечтала Аня. Это пафос ее бунта, ее безумия. Об этом я тоже говорил Марте, оправдывая ее.
Теперь все кажется каким-то сном, я не верю, что это было, я не чувствую этих чувств, словно это было в другой жизни. Мне странно, если Аня чувствует по-другому. Все это и правда было курортным наваждением, стечением обстоятельств. Но как я-то поддался этому наваждению, как я все забыл, решил один раз сыграть в эту игру, почувствовать себя актером на сцене абсолютной свободы?
Перед отъездом на дачу Марта спросила:
– Можно тебя оставить в Москве одного? Я больше не доверяю тебе!
А я ведь так ценил, что мне всегда можно доверять. Это тоже момент разочарования в себе, неожиданный урок. Мне предстоит покаяние и исправление, считает она, забвение и покрытие позором всего того, что так ярко сияло всего несколько дней назад. Это так странно и грустно.
И все же я навсегда запомню ту ночь на границе, когда все так удивительно сошлось. Граница была перейдена и буквально и фигурально, сцена была готова для великого дела. Нас словно кто-то толкал в спину: посмотри, я так славно для вас все устроил! Убрал все препятствия, нашел и номер, и душ, и возможность быть вдвоем – последний раз. Теперь или никогда!
Мне было очевидно, что это неспроста, что это все для чего-то, что сейчас мне предстоит одно из самых серьезных в жизни испытаний. Или я займусь любовью с другой женщиной, или – даже в этой ситуации – не займусь. Что почти и невозможно.
Помня ту ситуацию, вижу, что мы сделали невозможное. Но и объяснить это никому нельзя.
4.
Правда ли, что это впервые в моей жизни? Были девушки, в которых я действительно был влюблен. И даже, в какой-то момент, готов был к ним уйти. С Аней ничего подобного. С ней просто совместное путешествие в любовь, как трип, недолгий кайф – с тяжелым, естественно, отходняком. Без предварительной влюбленности, маневров, мечтаний, воображений, а сразу – быка за рога: идешь в это путешествие со мной или нет?
С другой бы не пошел, с той же Мариной, звавшей меня туда же. И ни с кем другим, кого знаю. А с Аней пошел. Так все сложилось, место и человек. Его чувства, мой голод.
Это были нормальные "Римские каникулы", когда я был не связанный, не ограниченный интересами слабейших, когда меня никто не ругал, не загораживал. Когда я был единственным, кто принимает решения и отвечает за ситуацию, объясняет, водит и испытывает заслуженную благодарность за все это. Кто много лет готовился для чего-то такого, и вот оно случилось. Судя по последствиям, я подготовился неплохо. Даже слишком.
Причем, лишь к третьей, то есть последней неделе я расслабился, отошел от московского застенка, переживаний по поводу труб, воды, всего, что есть в доме, понял, что все нормально. И начал чувствовать краски и запахи. И это было всем заметно. Причем со мной был ребенок, который то болел, то капризничал. Я взял его с собой, как гаранта добропорядочности и ответственности. Я как бы заявил, что не хочу освободить себя от всего, напротив, уезжая ради собственного удовольствия на юг, – я даю отдохнуть и Марте. Разве не хотела она пожить совершенно свободной на любимой даче? Не такая она была слабая, брошенная и ненужная, как теперь описывает. Она тоже провела неплохие три недели, с друзьями и младшими родственниками, как она сама в первый день мне сообщила. Что в Крыму она никогда бы не получила такого удовольствия.
Но ее удовольствие не идет в сравнение с моим, и в этом проблема. Жизнь вне ограничений – редкий опыт в теперешней ситуации. Три недели мира и свободы, вина и музыки. И любви, естественно. Свобода и разнузданность у нас, конечно, царили великие! Наверное, человеку нужно иногда переживать это состояние вседозволенности, чтобы он окончательно не стерся в пейзаж, не превратился в голую функцию, удобный и безотказный механизм. Хорошего солдата, по моему определению, которое вдруг вспомнила Марта.
5.
Прогулялся с Мариной до касс в Малом Харитоньевском переулке. Она шла к Ане: после Крыма они стали большие подруги. Я провел весь день за компьютером и новым проектом. Я чувствовал, как Крым умирает во мне, превращается в какой-то сон. Я не верю, что это все со мной было.
6.
В четверг ночью после вечера с Олегом П., о котором Марта только недавно вспоминала, я поехал на дачу. В лесу дорогу перегораживала упавшая осина, напоминая засаду из фильмов про войну. Я рубил ее оставшимся в машине с поездки на юг топором. Мне помог мужик из другой машины. После моего звонка по мобиле появился Кирилл с приятелем Игорем на велосипедах с двуручной пилой. Кирилл сказал, что это последствие бури, что пронеслась тут днем.
С утра в пятницу – плохая погода. Плохое настроение. Я устал, не выспался. В доме двое младенцев: Федя и ребенок приятеля Игоря, кириллины френды, впрочем, вполне нормальные.
Марта потребовала, чтобы я не уезжал, остался с ней, бросил работу.
– Я видела тебя за последние месяцы очень мало. Я поняла, что ты был прав, когда говорил, что человек не должен тратить свою бессмертную душу на зарабатывание денег…
Я и сам видел, что занимаюсь байдой. Костенеют мозги, забываются слова. И ничего существенного моя работа не приносит. Хотя она все же приносит деньги, единственные теперь у всех нас.
Марта предложила сдавать квартиру, самим снять меньшую или уехать загород, построить дом, создать коммуну.
Что я мог ответить? Растоптать ее мечты? Я молчу, я совершенно подавлен. Я не вижу выхода. Я не хочу сдавать квартиру, как самые бесполезные люди, не хочу жить черте где в чужом доме. Не вижу реальной возможности уехать куда-то, не представляю этого. Не понимаю, как будет учиться Женька, и что он там, загородом, будет делать? Где он возьмет друзей? Коммуна? Я слабо верю в коммуну. Или никто не подпишется, или будет бардак, вроде недавнего крымского.
И все же я чувствую, что надо что-то менять, так больше невозможно! Что жизнь проходит, что я устал. Но как это менять: я совершенно не представляю. Не чувствую энтузиазма – и это меня угнетает. Я совершенно подавлен. Даже не хочется жить.
Марта извинилась, что нагрузила меня. Она расстраивает меня этими мечтами, которые превращают мою и без того тусклую жизнь в полную лажу. О Крыме и Ане мы не говорили. И без них у нас хватает проблем. Это уже не проблема денег, а проблема освобождения, обретение потерянного пути. И я в отчаянии от того, что не могу на него ступить, во всяком случае, теперь. Что мне проще в этом болоте. Я в отчаянии от своего малодушия, от того, что не вижу выхода, не могу поддержать полет ее мечты – даже этого!
7.
Поднятая волна не затухла. Три дня у нас на даче гостили Леша с Мариной. Марина в традициях Фиальта готовила, мы гуляли, купались в холодной Воре, даже Марта, которой надо разрабатывать руку с перерезанными на операции связками.
– Я радуюсь хотя бы тому, что похудела, и моя фигура приблизилась к образцу 80-х! – гордо заявила она.
Она даже показала себя голой Леше, чтобы он, как посторонний наблюдатель, сказал: ужасен ли ее вид? Леша, естественно, сказал, что все совершенно нормально. Да, действительно, все вовсе не так плохо, как в мае, когда я впервые это увидел.
По дороге из леса мы попали в ливень. Пьяный Леша отстал и заблудился. Вернулся через час насквозь мокрый – под руководством Санька, местного женькиного приятеля. По дороге Санек налечил его про найденную им на полигоне гранату. В ярком послегрозовом солнце мы играли в пинг-понг на мокром столе и пили.
Каждую историю Леши Марина комментирует:
– Да ты был пьян!..
Он действительно много пьет, зато это пробивает его на откровенность. Ночью в беседке, где мы пили вдвоем, он рассказал, как накануне визита к нам они с Мариной посещали Мишку и Аню. По его словам, Мишка перед ними и Олегом П. устроил пьяную сцену, обвинив Аню в адюльтере. Они с П. убеждали Мишку в обратном: мол, ничего не было.
Потом Мишка ушел спать и вышел к гостям голый. «Так в Крыму все ходят?!» – спросил он. Это был такой протест, что ли?
На слова, что "ничего не было", я возразил, что это не так. Многое, увы, было, но не то, что думает Мишка. И я считаю себя виноватым, что не остановил вовремя то, что начиналось, и проявил недостаточную стойкость.
Моя вина не в том, что я полюбил другую женщину – это как-то простительно, хотя не при данных обстоятельствах. А в том, что я делал какие-то вещи без любви, подчиняясь желанию или интересу, следуя за партнером, как в танце, но получая собственное удовольствие. Удовольствие от власти над другим человеком, над женщиной, готовой ради меня сбросить всю защиту, нарушить все запреты, стать целиком моей – если я только этого пожелаю. Трудно не пожелать. Хоть на один день. Но это же не любовь. Это тщеславие.
А мы все пили и пили, так что люди срубились, не дождавшись ночного кино.
– Это именно тот отдых, который предпочитает Леша, – пробормотала Марина пред тем, как заснуть самой.
8.
Утром, моря нас голодом, Марта и Марина долго гуляли по поселку и разговаривали. А потом обе стали отговаривать меня от встречи с Мишкой, на что меня «вдохновил» рассказ Леши. Они считают, что само рассосется, а так неизвестно, чем кончится.
Гости отбыли, я отвез Кирилла и Катю с Федей в Москву. Восьмимесячный Федя вел себя идеально, в отличие от Эрика, их пса, который прямо из кожи вылезал и скулил всю дорогу, долгую и жаркую, особенно, когда мы въехали в Москву. Перебивая скуление, слушал альбом Уайета "Rock Bottom" и эту странную невозможную вещь "Alifin".
Я еще не доехал до их дома, как позвонила Марта и стала каяться, что позвонила Ане – и извинилась перед ней. Аня, по ее словам, милостиво приняла извинения, сообщила, что у них с Мишкой все хорошо, что Леша неправильно расставил акценты, что она нам желает таких же хороших отношений и, вообще, нечего, мол, соваться в их жизнь, а лучше заняться собственной.
– Во всяком случае, я проинтерпретировала это так, – сообщила она железным голосом.
Она кается и говорит, что всем все испортила!
– Что ты испортила?
– Счастье.
– Перестань!
– Нет, я даже вижу пользу от ситуации: стала больше тебя любить! – полуюродствует она.
– За что? За боль? Пока не причинял боли – не любила?
Дома я застал Ирку: она вязла билеты и утром с девками уезжает в Севастополь. Отдал ей ключи от дома и проинструктировал.
– Я счастлива, что еду туда! И девчонки тоже. Они всё вспоминают прошлое лето!
Я тоже вспоминаю его, но совсем с другой стороны. Но на зарплату школьного учителя при четырех детях особо не наездишься, поэтому вариантов у нее не много.
Около полуночи она уехала собираться, а я позвонил Олегу П., чтобы выяснить подробности вечера у Мишки.
– Да ничего не было, старик! Ну, он так слегка наезжал на Аню, но довольно в беззлобной манере, мол, он говорил ей, чтобы она не ехала в Крым, а теперь она стала источником для сплетен. Все с иронией, в общем…
Тем не менее, я понял, что он доставал ее весь вечер, последовательно напиваясь. А Аня делала круглые глаза и все отрицала. Но ничего особенного не произошло. Леша и Марина все, как водится, преувеличили. Что им надо: раздуть огонь?
9.
Утром я был в магазине на Судостроительной, где делал «проект входной части», потом на Самотеке, где проект доделывал (капремонт семиэтажного сталинского дома). Едва вошел в квартиру – звонит Марта.
– Мне звонила Аня.
– И что? – спросил я устало. Ничего хорошего я не ждал.
– Она снова просила прощения, в том числе за вчерашний тон. Мол, она все еще не пришла в себя. С Мишкой у нее отличные отношения… И они хотят продолжать отношения с нами и даже ждут в гости. И что ты, мол, все преувеличиваешь: «Ничего не было! У нас была духовная близость, мы душевно раскрывались и лишь разговаривали. А если я чего спьяну и наговорила ему – не надо к этому относиться серьезно», – вот, что она мне сказала. А я ей напомнила: «Странно, ты же сама на нашей встрече подтвердила, что вы взаимно соблазняли друг друга!». А она мне говорит: «Прости, что вызвала у тебя приступ ревности».
Пауза.
– Я не удивлюсь, если это было специально сделано: она так низко себя оценивала, а теперь я ревную ее к тебе – и ей приятно?
– Может быть.
– Ты рад этой информации?
– Очень.
– Может, ты действительно что-то вообразил? – спросила Марта. – Это все твои эротические фантазии? Я так поняла со слов Ани.
– Будем считать так, – согласился я.
Я был впечатлен анниной находчивостью. Хотя она говорила это, очевидно, для успокоения Марты. И тут зазвонил городской телефон. Я обещал Марте перезвонить. Это оказалась Аня.
– Я сейчас говорила с Мартой, – сказала она. – Я успокоила ее насчет Мишки и последствий "скандала". И еще: я приглашаю вас в гости.
Я холодно принял информацию и быстро кончил разговор. И сразу перезвонил Марте. Я пересказал разговор, мы еще что-то пообсуждали – и телефон зазвонил вновь. Это снова была Аня.
– У меня день телефонных разговоров! – весело сообщила она.
Я слышал звук машин, значит, она говорила с улицы по мобильнику. Мне было приятно ее слышать – и очень тревожно.
– Прости меня за причиненные волнения, – извинилась она.
– А ты меня за утечку информации.
– Да, я знаю, по слухам (оговорилась она), как это произошло.
– И что ты, по слухам, знаешь? – «Слухи» могли исходить только от Марины, с которой на даче беседовала Марта.
– Ну, я тоже вела дневники. Но потом бросила – именно по этой причине. Я очень хорошо к вам с Мартой отношусь и не хочу вас терять. И Мишка тоже хорошо относится.
Видимо, он законченный мазохист или пофигист.
– Поэтому – давайте видеться, ты не против (опять весело)? Все так внезапно оборвалось. Я все время вспоминаю Крым. А ты? Хочешь зайти в гости? Мишка будет рад.
– Нет! – поспешно ответил я. – Прости, меня слишком сильно тряхануло…
– Я понимаю, – сказала она спокойно. – Но я все равно рада тому, что произошло. Будущее покажет, зачем все это было нужно. Мне только жалко, что все было испорченно всей вывалившейся гадостью.
Я не сказал ни слова о чувствах или о надежде на встречу – или на это самое будущее. Марта, которой я опять позвонил, поинтересовалась с подозрением:
– И что ты о ней думаешь?
– Она мне показалась совершенно спокойной.
Марта усмехнулась:
– Я тебе говорила! Тебя использовали, как лоха.
– Не думаю.
– Клянусь тебе в этом как женщина! – Импульсивно и с напором кричит она. И спокойнее, чтобы утешить: – Я ни в чем тебя не виню… кроме наивности и доверчивости.
Действительно, как Аня умудрилась выйти сухой из воды? У нас дурдом – а у них тишь да гладь. Может быть, она знала с самого начала, что вот этим и кончится, и что все замечательно смогут жить дальше, что вот и я смогу так же, как ни в чем не бывало?
– Но какие лицемеры все эти православные! – снова кричит Марта. – Уж лучше честно сказать, лучше откровенная свободная любовь среди братьев, чем это!
Она тоже думает, что Аня узнала про дневник от Марины, которой Марта вчера во время прогулки по поселку наговорила «слишком много».
– Ты же обещала молчать! – напомнил я.
– Прости. Марина обещала молчать – и, видимо, немедленно пересказала все Ане.
– Очень достойно!
– Но Марина тоже была со мной откровенна: рассказала про "тысячи" мужчин, с которыми спала – чтобы утешить себя за измены Леши. И ведь вроде любят друг друга и не хотят расставаться. Может быть, Аня именно у них позаимствовала модель? Не думаешь?
– Значит, я очень преувеличивал ее достоинства, – признался я Марте.
В общем, я дурак во всем, как она и считает. Не хочется вспоминать.
– Я ни в чем тебя не виню, – милостиво сообщила Марта. – Пока я люблю, я готова простить все. Я все равно считаю тебя самым лучшим.
– При данных обстоятельствах – это явное преувеличение.
Я «повесил трубку» и выпил последнюю каплю крымского вина – и тем отметил, что с Крымом покончено.
10.
Трудно смириться с собственной неидентичностью, если такая (идентичность) вообще существует, – когда не узнаёшь себя и не понимаешь: ты ли это был? Это как смириться с собственным несовершенством. Но если с этим мы миримся легко, то с тем, что ты местами не равен самому себе, не похож на себя и сильно не похож – смириться трудно. Притом, что иногда, наверное, надо ставить такие эксперименты, двигаться в свободе и смотреть, куда это может завести, как ты себя проявишь, что в результате поймешь? Ведь и на психоделические эксперименты я шел ради этого. В Крыму тоже была своя «психоделия»: красота, свобода, прекрасные пейзажи, чудесные люди… Но что я узнал? Что я легко ловлюсь на женское обаяние и на любовь к себе? Или даже на ее манифестацию. Впрочем, не ото всех. Но все равно.
Марта продолжает звонить.
– Я, наверное, тебе надоела. Но я совсем не могу без тебя…– смеется она.
У нее и раньше бывали приступы любви, кончавшиеся жуткими ссорами, но это наиболее серьезный. Она сама издевается над собой за несдержанность, которая может только раздражать. Но это не так. Она права: я не был обласкан проявлениями любви. Поэтому и оказался нестоек.
– Не переживай. Обещаю тебе, что теперь буду всем сообщать анину "официальную" версию событий!
Действительно, это так удобно. А то, что было – так невероятно и сомнительно. Только для находившегося там это выглядит реально, да и то не очень. Все менее и менее.
11.
С ночи четверга до утра понедельника. У нас на даче гостила Таня К-о. По поводу ее салата я легкомысленно упомянул, как меня кормили в Крыму. Марта пришла в ярость, выскочила из-за стола. К-о стала меня учить, как я должен вести себя с Мартой.
– Ведь она собирается умереть!
Из разговоров с Мартой я понял, что это действительно так: она считает, что дни ее сочтены. Что по крови ее гуляют раковые клетки, неудаленные яичники порождают гормоны, которые порождают новые раковые клетки. Опухоль может возникнуть в любом месте в любой момент. И даже если будет еще операция и облучение с химией – это ничего не изменит.
Это ужасно! Я не хочу и не могу верить, что это так! Неужели с этим человеком я провожу последние годы? И еще мучаю его?
Про Крым я упомянул чисто назло: мол, нет подцензурных тем!
12.
О Крыме и ситуации мы говорили на следующий день после отъезда К-о. Про то, что я поддался на жалость, которая может быть хуже любви.
– Я знаю, как это бывает, – грустно сказала Марта.
В припадке откровенности она рассказала, что ей год назад поведали о друге (ее экс-возлюбленном): мол, он настолько сошел с ума, что утверждал, что Женька – его сын! Тогда ее это ужасно тряхануло, она не нашла смелости мне это рассказать.
Зато запрет на общение с другом, наложенной ею самой на себя, был так велик, что:
– Когда я встретила его в "Огоньке", куда собиралась устроиться на работу, помнишь? – я бросилась бежать, и меня двадцать минут рвало в туалете…
Прошло десять лет, чтобы она успокоилась и могла мне это рассказать.
– Зато теперь я, наконец, освободилась от чувства вины! – смеется она. – Знаешь, я мечтала, чтобы и у тебя что-то такое было. Та ситуация показала мне, как ты меня любишь. Эта – как я тебя. Вот и смысл этих ситуаций!
Нет, все это не похоже на то, как десять лет назад. Никто не «умирает», как мне казалось – я умирал тогда, хоть ей действительно в первые дни было плохо. И мне не нужно бороться с собой, чтобы выжечь из себя любовь. Это было просто плавание в свободе, раскрепощение и театр. Не знаю, как оно было у Ани. Она показала, что умеет уходить от удара. Может быть, и для нее это было вроде эксперимента? Дай Бог: не хотел бы, чтобы она мучилась.
– Но я боюсь, что на какой-нибудь посиделке, где мы столкнемся, Аня напьется и что-нибудь такое вытворит.
Я киваю: это весьма возможно.
13.
Три дня на даче я ломал и делал заново крышу балкона, съеденную муравьями: уже во второй раз за последние пять лет. Марта беспрерывно писала "роман" про хиппи и нашу молодость. Это сродни припадку эйфории, наплыву вдохновения. Я совершенно не способен на подобное! Если бы я мог бы так, я бы послал работу на три буквы, тем более, что теперь Марта понимает, как это бывает, какое это уникальное и великое состояние! Но, кажется, у меня ничего не осталось для творчества, даже этих историй.
14.
На дачу с зоны позвонил Леня. Он тоже про свое: подай ему три тысячи долларов! Он, видите ли, кому-то должен. Он дал слово, а он привык держать слово. Перед кем угодно, кроме меня. Поэтому, продав его крымский дом, я должен отдать эти деньги кому-то другому, кому они нужны больше, чем нам, хотя Леня знает нашу ситуацию и с деньгами, и с операциями. Заодно Леня сообщил, что хочет наслать на своего бывшего адвоката Олега людей, которые выбьют из него деньги, которые он не заработал.
– Мне это не нравится, так делают бандиты и урла, – сказал я. – Хоть я знаю, ты меня не будешь слушать… Это тем более не вовремя, потому что сам Олег вышел на Лешу и сказал, что не хочет, чтобы его считали подлецом, и хочет что-нибудь сделать для тебя…
Но Леня упорно твердит свое и не слушает меня. Голос замогильный, настроение соответствующее, хотя "все нормально" – насколько там может быть нормально, то есть понятно, что невыносимо.
Через пятнадцать минут позвонил Леша и сообщил, что ему звонил Шамиль, травяной друг Лени, который ездил к Лене в зону и передал три тысячи баксов (первый транш за дом) какому-то человеку, чтобы Лене изменили режим. Ни Шамиль, ни Леша сильно в это не верят и считают очередной, уж не помню какой по счету, разводкой.
Теперь ясно, на что ему так срочно нужны три тысячи, и почему, продав дом, я опять должен разбираться с его долгами перед другими людьми. Заняв для Лени полторы тысячи, я выплачивал их полтора года, то есть дольше, чем Леня сидит в зоне.
Леня как всегда темнит, принимает решения за моей спиной и еще обвиняет меня. Я нужен ему только как средство добычи денег. Это мне надоело. Я больше не хочу иметь с ним дело!
Вечером неожиданно позвонила Аня. Она увидела в сводке новостей катастрофу, где разбилась машина, «похожая на мою» – и разволновалась. И она хочет говорить о чем-то с Мартой, но не по мобильному. Я честно передал Марте этот разговор.
– Нет, она тебя все же любит! – решила Марта. – Она не может разорвать с тобой, хоть и обещала мне это!
Это вызывало новые дебаты на ту же тему:
– Почему? Нет, ну скажи: почему все же ты это делал?!
И я вновь стал объяснять:
– Остановись я тогда, это в некотором смысле значило бы проявить трусость. А я ведь, как известно, ничего не боюсь – с тех самых пор, десять лет назад, когда я первый раз ощутил состояние абсолютной свободы, которая была ровна абсолютному отчаянию – или являлась выводом из него. Не зря же мы только что вспоминали это время?
Сказать, что уезжая в Крым, я был в отчаянии – будет преувеличением. Я был подавлен прощанием с Мартой, ее истерикой, обвинениями, настроением последней недели, вообще всей жизнью за последние полгода, когда не случилось буквально ни одной отрадной вещи (болезнь Марты, история с Артемом и Ирой, засадными покупателями лениного дома, ссора с Леней, отказ ОГИ печать роман – при уже подписанном договоре, и это уже во второй раз, отказ «Дружбы» печатать заверстанную повесть!). Я уезжал человеком если не в отчаянии, то близко к нему.
Теперь мое настроение совсем иное, несмотря на все последние события. Я не вижу, как бы я смог его изменить без этой поездки?
Это тоже составляет предмет ревности Марты. Она не готова допустить, что мне где-то с кем-то было лучше, чем с ней, пусть на несколько дней или даже часов. Пусть и в областях – не настолько важных нам обоим. Ведь жить я могу только с ней, а веселиться – с другими (шутка).
15.
Сегодня Марта позвонила мне с бульваров. Я только что вернулся с Судостроительной, где заработал 300 баксов за проект «входной части». Оказывается, она снова встречалась с Аней. У них взаимное желание говорить – вот поди ж!
– Аня вела себя великолепно! – радостно сообщила Марта. – Я ей все простила и хочу прийти с ней к нам домой. Ты не против?
Я посоветовал купить пива. Аня пришла в оранжевой майке, темных очках, как она ходила в Крыму, молчаливая, не смотрит в глаза. Догадываюсь, что такое свидание для нее не радость, а пытка, несмотря на внезапную перемену отношения к ней Марты. Марта даже назвала Аню «братом», то есть человеком, которому можно доверять и с которым не может быть счетов. Она была в ужасной экзальтации.
– Что такого сказала Аня? – спросил я ее наедине.
– Я просто поняла, какая она несчастная.
Она даже велела мне, чтобы я ее утешил.
То, что я увидел за столом, было удивительно: две "соперницы" дружественно и откровенно говорили о ситуации, в которую мы попали. Марта даже оставила нас с Аней вдвоем, чтобы мы обсудили что-то нам важное.
Аня молчала, смотрела в стол. Видно было, что за лицом буря, которую она сдерживала. Она совсем не светится счастьем от нового звания «брата». Я понял, что начинать придется мне.
– Я не хочу отрекаться ни от чего, что было. Но считаю себя ужасной свиньей. Момент был выбран крайне неудачно.
– Я испытала небывалое в своей жизни счастье и теперь испытываю такого же уровня боль, – тихо ответила она. – Это напоминает наркотические ломки, как я их понимаю… Марта такая прекрасная! Я так всегда ею восхищалась, правда! Я растоптала цветок!
В ней живут эмоции, которые она не может контролировать, – продолжила она. Она, оказывается, хотела и пыталась рассказать Мишке, что случилось, но он не захотел слушать. Он не хочет этого знать. Ему было бы легче, если бы между нами был секс, чем то, что она душевно мной увлеклась.
– Я не такой человек, который играет, и то, что было там, для меня очень серьезно, – закончила она монолог.
Мне нравится ее откровенность. Когда она такая, я понимаю, почему произошло то, что произошло. А теперь вот и Марта признала, что она хороший человек.
Вернулась Марта. Я сказал, что смысл истории в том, что три полуинвалида встретились в Крыму, чтобы пожить там идеальной жизнью, и им это удалось. Что мужчине надо иногда давать шанс, когда он ощущает себя свободным и сильным, иначе он скоро сгниет в быту, станет рабом и функцией семьи: таких мужчин Марта и сама не любит.
Ее довод тот же:
– Вы были счастливы без меня! Я знаю, что не могу составить для тебя весь мир. Но если ты так хочешь свободы, то тебе надо потерпеть года два, я уже знаю, и ты получишь полную свободу!
Мне не нравится этот разговор. Я попытался ее остановить, но она наращивает обороты:
– На каталке в больнице, когда мне объявили диагноз и собирались везти на операцию, я не вспомнила ни о матери, ни о детях, а о тебе – и потребовала телефон. И после этого ты уехал в Крым!
Удар под дых.
Аня сказала, что для нее смысл этой истории в том, что она стала лучше относиться к людям, поняв собственное несовершенство. Что вообще страдание дает человеку много. Марта согласилась: все настоящие вещи завоевываются через страдания, и что она многое поняла благодаря этой истории.
Она даже отправила меня провожать Аню. Теплый солнечный летний вечер. Мы шли, как потом выяснилось, последний раз вдвоем. Внешне: не более как приятели, как могли бы идти месяц назад.
– Если бы ты мог отменить все, что было, ты бы отменил? – спросила Аня.
– Да.
Минуту она молчала.
– Нам не надо было ехать вместе, – наконец сказала она.
– Да, но зато не было бы так весело. – Это у меня такой юмор.
– Я мечтаю поехать еще раз в Фиальт – одна.
Мы долго шли молча.
– Ты сказал, что не хочешь ни от чего отрекаться… – напомнила она.
– Это было для меня как сон, психоделический трип. Я не узнаю себя, не понимаю, как я делал какие-то вещи.
– Зато ты должен быть горд, что две женщины так борются за тебя!
– Я совсем не горд, ты говоришь это о каком-то другом человеке.
– Прости, я сказала глупость.
Около своего дома она предложила зайти в гости. Мы взяли пива и, никого не предупреждая, завалились. Мишка по виду был совершенно спокоен. Несколько часов мы говорили, будто ничего не было, в том числе о Крыме. Я смотрел фото на компьютере, пытался что-то в нем наладить для детской игры. Аня захотела проводить меня.
– Вон до того угла, – сказала она. – Понять бы только, какой это тот угол…
На этом условном углу, рядом с бульваром, мы расстались. Я полуобнял ее и поцеловал в щеку, которую она подставила вместо губ.
– Надеюсь, мы останемся друзьями, – пробормотала она асфальту.
Дома Марта накинулась на меня за то, что я на столько времени ее бросил. Это странно:
– Я ведь позвонил тебе и предупредил, где я, и ты сказала, что совсем не волнуешься, и я могу провести там времен столько, сколько хочу!
Вдруг она стала обвинять Аню и подробно пересказывать, что было на бульваре: Аня рыдала, и Марта, которая сама вызвала ее туда, жалела ее.
– Я тоже была зацеплена ее бурей чувств! Против этого трудно устоять, – призналась Марта. – Я ей сказала, что если она будет утверждать, что «ничего не было» и разговаривать в манере наших прежних телефонных разговоров, то лучше сразу разговор закончить. И она согласилась. Ты был прав: по ее словам, это Марина настроила ее на позицию, что «ничего не было». Я спросила ее откровенно про чувства к тебе. Она сказала, что не знает, что чувствует. Хотя вчерашний звонок по поводу аварии говорит о многом…
Марта считает, что в этой способности отдаваться чувствам – они похожи. Они и в другом схожи: в гуманности, чувствительности, неэгоистичности (кроме определенных моментов). Это тоже меня подкупило, сбило настройку. У Марины не было ни единого шанса, что бы она ни говорила и ни делала. Марта считает, что Марина теперь мстит нам за это.
– Аня сказала, что именно Марина у них дома спровоцировала сцену с дознанием и ревностью Мишки – постоянными намеками и возвращением к этой теме… А еще она рассказала, что в Крыму на ее слова, что она чувствует, что ворует чужое счастье, ты, мол, ответил, что она ничего не ворует, что меня это не касается…
Ужасная свобода интерпретации, не знаю – чья! Я повторил Марте дословно, что говорил тогда Ане: ты ничего не воруешь и не можешь украсть, даже если бы хотела. Имея в виду, что я целиком принадлежу Марте, и Аня ни при каких обстоятельствах не сможет занять ее место. Но, может быть, она решила это не понять. Она вообще словно была глуха к подобного рода признаниям (как каждый влюбленный). Несколько раз она сама говорила, что я медведь, который не подпускает к себе – и даже хвалила меня за это…
– А она говорит, что зажигалась от твоих чувств!
– Вот как?
Если это правда, теперь я не знаю, готов ли сам признать ее «братом»?
Марту это очевидно радует, но у нее есть и другая специальная тема: она опять заговорила про смерть и про то, что испытала на каталке, когда ей объявили, что у нее рак.
– Я почувствовала, что Господь выпустил меня из рук, и я падаю в никуда, как в последнем трипе. Что теперь меня в жизни ничто не защищает. Это было словно фильм, словно это не со мной. Сознание отказывалось признать это за реальность.
Я вспомнил, что испытывал подобное в темном школьном подвале, где местные отморозки собирались меня бить. Впрочем, о Боге я тогда совсем не думал.
– Вот откуда у тебя такая издерганная психика и такой характер! – заявила Марта.
Она беспрерывно говорит, что не допустит собственного разложения, что не хочет быть как те, кого она сегодня видела в онкодиспансере: беспомощные, капризные, мучительные обузы для своих близких.
– Лучше я сделаю "золотой укол"!
– Ты считаешь, если ты это сделаешь, я смогу потом жить?
– А неужели лучше так?
– Да, лучше, лучше как угодно, но все же жить.
– Это не жизнь. Это будет уже не она.
– Нет, это будет она, но в таком страдающем виде. И убери эту болезнь – жизнь сразу вернется.
– Только никто не может ее убрать.
– Ты просто в депрессии, вызванной операцией и всеми этими переживаниями. Это пройдет.
– Сомневаюсь…
От всего этого мы спасаемся любовью, которой теперь у нас много, словно ослабляющего боль наркотика. Почему изобрели совместный афоризм: Господь выдумал для человека боль, а Сатана придумал, как от этой боли избавиться.
16.
В четверг в гости зашли Олег П., Таня Т-о, Таня К-о и Павловы. Говорили о православии, России, предполагаемой поездке Павлова в Америку. Он ничего не знает об Америке, и она ему не интересна. Мы пытались чуть-чуть расширить кругозор писателя. Называли фамилии наиболее интересных теперешних их авторов, чтобы ему было что ответить на возможный вопрос устроителей: каких американских коллег он знает и любит? Ушел он ошарашенный и недовольный.
Выпившая Марта допытывается у Олега – почему же он отказался от нее 22 года назад в Кучино? И заодно рассказала, как у себя дома в темной комнате он наполовину уже раздел ее – когда она по дурости спросила: "Ты понимаешь, что сейчас может произойти?". Он извинился и вернул одежду в прежнее состояние.
– С тех пор я не знаю, что это было, и что могло бы быть? – завершила она рассказ.
– И жалеешь? – острю я.
П. сидел смущенный и даже покраснел.
17.
В пятницу в самые пробки двумя семействами в одной машине поехали на дачу П. в Бронницы. Это такой старинный городок на Рязанском шоссе. Место было красивое, хоть и перенасыщеное дачными поселками, переходящими один в другой, порой с островками леса по границе. Большие участки, широкие улицы между ними.
Участок П. – необычайно узкий, теряющийся в зарослях, половина когда-то большого участка, поделенного вместе с домом его старшими родственниками. Несколько лет никто не ухаживал за ним. И вот теперь с рождением Егора Настя, жена П. и наша старая подруга, жила здесь почти безотлучно все лето. Условия спартанские: нужник (с этого года – биотуалет, предмет гордости) во дворе, рукомойник там же. Две комнаты, одна проходная, и кухня на небольшой веранде, как на даче у Ирки Мадонны. Дежавю многих наших дач.
Вечером гуляли по здешним просторам. Несмотря на бесчисленные товарищества – все равно красиво: остатки соснового леса с удивительным сосновым духом. Марта быстро устала, еле дошла до дома, хотя не так уж далеко мы ушли.
Ночью жгли костер почти в лесных зарослях участка. Марта с Настей спорили о православии. С недавних пор Марта крайне антиправославна. П. как обычно в щекотливых случаях молчал. Я подавал реплики то за одну, то за другую сторону. Позиция Насти была, в целом, более аргументирована. Православие ее стало более спокойным, хотя взгляд на любовь и свободу разнится с нашим. Особенно на свободу, в том числе в любви, которую защищала Марта.
18.
Утром для усиления дачной идиллии поехали на Голубое озеро. Здесь никто не был, в том числе П., который живет тут с детства. Это большое круглое озеро в лесу. Довольно много людей, суббота, вокруг по-прежнему дачи. Вода очень теплая, теплее крымской, сильно холодающая с глубиной. Несколько раз пытался донырнуть до дна и не смог, только ногу свело.
Марта тоже купалась, бесконечно долго заходя в воду. Она уже делает по десять гребков, что есть огромный прогресс!
Устроили у машины вариант пикника и по бетонке поехали к нам. После дачи П. наша произвела впечатление городской квартиры. Настя сказала, что готова жить здесь всегда, а П. – что, в этом случае, будет приезжать к ней гораздо чаще.
Марта сделала великолепный омлет с овощами. Но ребенок дико кричал. П. увещевал его наверху сорок минут. Потом столько же Настя. Они рано пошли спать, а я, в компании Марты – купаться на Ворю. Вода гораздо холоднее, чем в озере, но чуть теплее, чем раньше. Гладкая тихая река, полная луна в ночном небе. И даже крохотный светлячок в прибрежной траве. Марта сказала, что я единственный, кто еще способен на эти ночные купания, и она мной гордится.
19.
Днем все пошли на "детский" пляж. Марта плавает все бодрее, хотя не дальше, чем два-три метра. Она надеется, что рука с перерезанными во время операции связками все же разойдется.
Вечером до четырех ночи сидели у мангала: жарили баклажаны и просто жгли костер. И говорили о свободе.
Состояние "абсолютной свободы", о которой я часто последнее время говорю с Мартой, может быть, сделало меня менее щепетильным к морали. Это не реальное теперешнее состояние, это воспоминание и ценнейший опыт тех месяцев, десять лет назад.
И теперь я говорю, что свобода – это не благая и клевая вещь, а вещь страшная, связанная с отчаянием и обретением нечеловеческой силы. Она уже не знает морали, как и антиморали, потому что не связана и с желаниями.
Марта поймала меня, напомнив, что желание-то у меня было. Хоть одно. Это так, но в достижении его я был абсолютно свободен и бесстрашен. Я мог делать все. Вовсе не ради себя, а просто приняв решение. Это не состояние атараксии и бесстрастности. Это страстное состояние экспериментирования, совершение поступков с новой мотивировкой. Почти самоубийственной, но свободной и от желания смерти. При небоязни ее.
Я знаю и помню это.
20.
Утром я стал собираться с П. в Москву, на работу. Марта не хочет расставаться. Она грустна и подавлена:
– Я не увижу тебя целую неделю?!
– Я вернусь в пятницу вечером.
– И ты так спокойно это говоришь! Ты не любишь меня так, как я тебя!
Настроение и у меня довольно хреновое. Я уезжаю с дачи, как обычный городской воркер. С теорией свободы у меня гораздо лучше, чем с практикой.
Москва встретила жарой и машинами. Надо возвращаться к работе, от которой меня воротит, как никогда раньше. Я созрел что-то резко изменить, если не в личной жизни, то хотя бы во внешней. Мне кажется, что я даже могу уехать из Москвы, но лишь в Севастополь, куда Марта ни за что не поедет, даже при всей ее любви ко мне.
Днем во вторник я встретился с армяно-грузином Константином, толстым немолодым человеком, хозяином магазина "Продукты" на Судостроительной, отдал ему чертежи входного тамбура главного входа и получил 6 тысяч рублей. Обмерил будущий боковой вход и вход в подвал: мой следующий проект.
Весь день и часть ночи я делал этот проект и, в общем, сделал нечто авангардное, что, вероятно, не удовлетворит Костю.
Утром меня вызвали в офис (на мою главную работу). Они хотели узнать, почему я отказываюсь от проектов доработки восьми банков, и как это сочетается с рабочей дисциплиной? Я напомнил, что специально не вошел в штат и являюсь наемным рабочим под конкретные проекты, и поэтому имею право выбирать. Они засомневались в этом праве, ибо это они ищут мне работу, а не я им. Но я был непреклонен. Они предложили сделать мне четыре банка (один из которых я уже частично сделал) – вместо восьми. Я с мукой согласился попробовать. Мне выдали кучу бумаг с техзаданием и припугнули сроками. Зато о зарплате – ни полслова («Жомени да Жомини»)…
Дома я застал маму, которая делала мне обед. За что и получила. Ушла в слезах. Теперь мы оба с Мартой сироты. Это ведь мамы не считались с нами и всю жизнь делали лишь то, что полагали нужным. Для нас, само собой! Наши взгляды, идеи, привычки, просьбы, наконец – были им непонятны и неинтересны. Четверть века мама не может перестать учить меня и вторгаться в мою жизнь.
На нервах я позвонил на работу, чтобы все же прояснить вопрос с деньгами. И мне объяснили, что, оказывается, все деньги за две школы и детсад мне заплачены, даже больше, потому что предпроектная подготовка стоит 10% от общей цены проекта (это притом, что они не выдали мне ни копейки на отпуск). И теперь моя будущая зарплата будет зависеть от этих банков. То есть – это делается для меня же, чтобы было, чем мне платить.
Жуткая наглость! Я же знаю, что Министерство образования должно было лишь за одну «еврейскую школу» перевести им первый платеж на 250 тысяч рублей – и вся работа, которая на этот момент была сделала, была моя. Я не знаю, сколько им перевели за вторую школу и детский сад. Я как ГАП сделал им три больших проекта, помимо всего мелкого, что я сделал им параллельно – и по их мнению это не стоило 1000 долларов в месяц. Последние полгода я получал от 600 до 800. И это, считали они, даже больше, чем я заслуживал!
– Ты готов продолжать школу и сад, когда работа возобновится? – спросил Владимир Николаевич.
– Да, если вы меня до этого не выгоните, – пошутил я.
– Постараемся, если ты будешь вести себя иначе.
– Звучит угрожающе.
– Так и есть, а что же с тобой делать? Ты выбираешь, ты ставишь нам условия…
– Знаете, я не привык, чтобы со мной так разговаривали. Я – свободный человек.
Это ему особенно не понравилось. Мне предложили подумать о «нашей» работе с банками. Я пообещал.
Я сел за компьютер, посмотрел техзадание, планчики – и меня охватила такая смертельная тоска, что я вскочил и позвонил Владимиру Николаевичу – и отказался от банков вообще.
– Я теперь ухожу во внеочередной отпуск, а когда я вам понадоблюсь, чтобы делать школу и сад, тогда вызовите меня, – сообщил я.
Он довольно спокойно принял это, лишь предложил вернуть техзадание. И тем же вечером я отвез его назад. Мне уже было ясно, что мой годовой роман с этой замечательной фирмой закончен. Я был надменен и равнодушен: я считал, что они сами вынудили меня уйти.
Не знаю, тут какое-то идейное неприятие банков, что ли. Или я просто переработал. Притом что я не без удовольствия делаю нормальную архитектуру. Но не это! Не перепланирование, не писание таблиц и всякой хрени! Мне жалко мою жизнь. Да и мартину. Еще в прошлый приезд она сказала, что это, может быть, последнее лето, которое мы проведем вместе, что неизвестно, что будет через год…
Она все время звонит и говорит, как она по мне тоскует и жаждет увидеть на даче.
Еще несколько раз звонила Катя Д-на, сумасшедшая писательница, которую Марта опубликовала в "Континенте", и которая с этих пор ее очень любит. Теперь она хочет облагодетельствовать Кирилла, найти ему работу, для чего требует, чтобы он приехал к ней в Долгопрудное. Звонит ему в семь утра, а, не дозвонившись, – звонит мне. За день она звонила раз пять, заполнила до отказа автоответчик. Потом, попав на меня, болтала сорок минут, и я прикрывал грудью Кирилла, зашедшего в гости. Она рассказала и про ссору с мужем подруги, армянином, и про свадьбу друзей, и про книгу Файбисовича – и даже порывалась пересказать мне сюжет. Кирилл должен к ней приехать потому, что:
– Не видев его – не могу же я его рекомендовать!
Ну, с понтом министр! Она уверяет, что у нее куча друзей, и что она пристроила миллион людей. Верится с трудом.
Так в среду раньше времени я попал на дачу.
По дороге я заехал к Ане и завез очки, которые она забыла у нас неделю назад, и за которыми хотела зайти сегодня днем, когда я уходил на работу. У нее я нашел П.: они пили вино и печатали фотографии. П. здесь как дома. Мишки нет – он уехал в деревню с Олей С. и Сергеем.
– Муж из дома, друзья – в дом, – откомментировал я.
Она смеется и говорит, что рада меня видеть.
– Кстати, сегодня я ушел с работы. – И в двух словах пояснил из-за чего.
– Я очень тебя понимаю, – сказала Аня. И рассказала похожую историю из своей жизни.
Она бросает на меня взгляды, и это тяжело. Я предложил П. поехать со мной, к жене и ребенку, а завтра утром вернуться в Москву. Но он отказался, сославшись на работу. Пробыл я там недолго, оставив их вдвоем. Ее голос, фразы, движения рук много во мне воскресили – и я ехал на дачу в довольно нервном настроении.
Когда подъезжал к даче – телефонный звонок от Ани: она интересуется, нормально ли я доехал? Все ли у меня в порядке? Она как любящая жена. Это трогательно, но очень сейчас не вовремя.
До пяти утра беседовали с Мартой и Настей последовательно за пивом, вином и водкой с соком. Как прикол я сообщил, что застал у Ани Олега. Настя позвонила ему в два ночи и поинтересовалась: что он делал у Ани? А он стал серьезно оправдываться и сказал, что уже спит.
Через пять минут Настя позвонила опять и извинилась:
– Мы просто пьем тут, я пьяная…
– Да мне насрать, что вы пьете! – ответил П.
Настя была поражена: он никогда не говорил с ней так грубо! Это действительно странно – и долго мы говорили про П., которого Настя, в отличие от Марты, считает вовсе не совершенством, а, напротив, лицемером и закрытым человеком. И мы стали говорить о закрытых и открытых людях, почему они такие? Я считаю, что закрытость – от уязвимости и неумения скрывать. Я сам такой. Поговорили и о молчании П. в разговорах в последнее время.
Я вспомнил, что у нас в гостях, когда были Павловы и Таня Т-о, П. довольно бодро говорил о религии, России и т.д., пока Марта не стала приставать к нему, почему 22 года назад он от нее отказался?
Все смеются, Марта громче всех.
Я предположил, что Настя как-то задела П., и он молчит в ее присутствии. Выяснилось, что она действительно сказала недавно, что он говорит глупости, – но сказала лишь из желания, чтобы он стал лучше. Она предполагает, что он несчастлив с нею.
– И только крошка его умиляет. Но и к нему он не рвется, как выяснилось.
Но от брака с П. она ни за что не откажется. Она будет терпеть все до последней возможности.
Контаминация Марты из двух настиных высказываний: "Я служу браку, как храмовая проститутка".
21.
– Что-то с П. творится странное, если он так ответил, – говорю я Марте, когда мы с детьми шли на реку.
– Может быть, он влюбился? – предположила она.
– Например, в Аню?
– Конечно, ты считаешь, что больше достойных женщин нет!
Весь день я чувствовал себя как герой рассказа Джека Лондона "Отступник". Я испытывал небывалую свободу, будто с меня сняли многопудовый якорь. Я просто лечу, как сбежавший с уроков школьник. Скорее всего, я вообще потерял работу, но совершенно не переживаю.
Когда три часа спустя мы пили пиво на веранде, Марта сказала, что лишь теперь поняла, что такое любовь.
– Раньше я любила лишь саму себя, а от тебя требовала, чтобы ты был мне удобен. Теперь я люблю тебя самого.
Воспользовавшись этим, я предложил ей переехать в Севастополь. И она вдруг согласилась.
– Я хочу быть везде, где будешь ты, – говорит она в небывалом для себя стиле. – Я даю себе всего год, а потом я готова покончить с собой – и освободить тебя.
Это ее постоянный рефрен, который я не могу слушать.
– Ты даже не вспоминаешь о Женьке!
Она попросила прощения – и начала опять.
Мы говорили о прежнем моем опыте, о моей силе, которая "движет горами". У меня нет сейчас этой силы, но я необратимо изменился с тех пор. Я был бесконечно слабый и культивировал эту слабость. Теперь я стал сильнее, я почти ничего не боюсь, я могу принимать решения, например, про работу. Или про Севастополь.
Оно еще не принято, но я почему-то гораздо легче пошел бы на это, чем три недели назад. Все же Севастополь ближе мне и приятнее всего на свете в качестве места для жизни. Но Марта всегда была категорически против. Теперь она готова на любые жертвы.
Поздно вечером позвонила Маша Л. из Абхазии. У нее все в порядке. Звонит не из дома, а почти с российской границы, где есть связь.
– Саакашвили приказал топить наши корабли, – сказал я. – Как там обстановка?
– Из окна я тонущих кораблей не вижу, – сообщила она.
Она возвращается 11 августа всего на две недели. Хочет увидеть нас. Сейчас у нее Галя Бродская и дочь Юры Анюта. Самого Юры она найти не может. По ее словам, он от кого-то скрывается.
За день П. не позвонил ни разу, и Настя не звонит ему тоже. Она возмущена. Мы напомнили Насте про христианское прощение.
– Но если этого прощения даже не просят! – воскликнула Настя. – Конечно, можно простить заранее… но не в таком же случае! – смеется она и продолжает: – Правду он, конечно, никогда не скажет, скажет, что хотел спать. Что-то тут действительно не то. А, может быть, одна ерунда…
В доме в который раз мелкие дети, но я совершенно спокоен. У меня все нормально, особенно теперь, когда я отделался от ненавистной барщины. Тем более здесь, а не в тухлой Москве. Ночью мы говорим о культуре и стиле жизни.
– Надо убить до конца прежние традиции, то есть уклад жизни, и русский и советский. В нем не было свободы, не было красоты, – говорю я слегка экзальтированно и не без преувеличений. – Надо создать что-то новое. Не западное, ни у кого не заимствованное. Не связанное с государством, с культом, догмой и общим невежеством. И общим равнодушием. Люди должны начать придумывать формы своей жизни, красивые и необычные. Звонить в колокольчики, быть свободными. И перестать воспринимать жизнь как мрачное тяжелое рабство…
– Это похоже на хиппизм, – говорит Марта.
– Да, все мы постепенно возвращаемся к нему. Он все же оказывается самым правильным.
– Вот и П. тоже, – радуется Марта.
– Я думала, что выхожу замуж за православного, и у нас будут мистические бдения, а я вышла замуж за старого хиппи!.. – жалуется Настя. – Сидит, пишет иконы, а через наушники слушает "Led Zeppelin".
Оказывается, она помнит многие мои произведения. Кроме Марты, она самая преданная моя читательница и даже почитательница. Я говорю, что вдохновение – это форма освобождения, когда человек добирается до того уникального, что в нем есть.
– Общее ненавидит личность, она неудобна и непонятна ему. Ему нужно, чтобы человек лишь крутил колеса, стоял у конвейера и приносил пользу. За эту свободу надо бороться, в том числе и вопреки общей морали, потому что это борьба за себя, за то уникальное и несмиренное, что в тебе есть.
Настя вдруг с этим соглашается:
– Это даже не очень противоречит христианству.
Я все еще в отличном настроении, я свободен, я лечу. Господи, я почти забыл, что это такое! Сколько времени я еще смогу лететь?
В семь утра у Насти началась рвота, орет Егор. Без десяти десять позвонил Штольц на счет проекта своего нового дома. Потом встал Женька. Настя опять побежала в дабл, Женька в это время следил за Егором. На весь дом крики. А мне хорошо. Странные дачные сны, короткие и яркие. Со времен Крыма я не чувствовал себя лучше. А до Крыма – лет пять, как стал работать архитектором.
22.
Об истории. В Крыму мне казалось, что мы проявили вершину благородства. Здесь же это выглядит так, что мы распаляли и соблазняли друг друга. По словам Марты, я виноват не в физической, а в духовной распущенности.
Все было в моих руках, увы, буквально. Мы были в поезде, мчащемся к концу того, что может быть у мужчины и женщины – и остановились, не доехав до последней станции. У меня не осталось вопросов, я не спрашиваю себя: чем это могло бы кончиться и могло бы это кончиться тем или этим? Поэтому у меня нет тоски и вожделения. Мы сделали все, чтобы потом не задавать вопросов Марты к П.: "Что это было, и что могло бы быть?" Но чтобы понять, что я могу делать с этим человеком все, что захочу, надо приблизиться к нему вплотную, и узнать наверняка, а не тщеславно воображать, что, вот, мог бы, да не стал. Действительно – мог, – и не стал. Но для этого знания надо было почти "смочь", почти сделать.
Мне до сих пор все это видится светлым. Но какие последствия это может иметь в будущем? Не захотят ли меня за эту радость наказать?
Во всяком случае, это было что-то необычное, мощное и яркое, чего у меня давно не было, о чем я, как филистер, лишь читал или смотрел в кино. Я сам пережил необычный опыт, мощные страсти, впервые за десять лет. Как бы ни перевернулись все знаки в Москве, я не считал и не считаю, что доставил кому-то боль. То есть, я не хотел этого. Не думал, что это будет так расценено. Наивно, глупо? Во всяком случае, Ане теперь, может быть, хуже, чем всем – если ее чувства сильны и продолжительны. Хотя Марта считает иначе. Ребята повеселились в пустыне, а кого-то распяли на кресте, как некий журналист откомментировал фильм "Jesus Christ Superstar". Надеюсь, это все-таки не так. Это то, без чего мы страдаем в своей пресной, "добродетельной", безсобытийной московской реальности. Без чего мы тоскуем, мучаемся, впадаем в депрессии и буквально теряем стимул жить. От чего мы пьем или ищем кайфов.
И еще. Именно теперь, благодаря и мартиной болезни тоже, я готов уехать из Москвы, хотя бы и на год, провести еще один эксперимент. Год в Москве убивает всю мою решимость, все силы истрачиваются в преодолении зимы и зарабатывании денег. К следующему лету я бесполый, бессильный, апатичный труп. Поэтому мне и нужен Крым.
23.
День начался вроде как нормально: завтрак, беседы, купание на реке. После обеда Марта вышла ко мне в сад, где я читал и пил пиво, и спросила: женюсь ли я после того, как она умрет? И понеслось: могу ли я дать ей обещание, что приму обет безбрачия? Могу ли обещать, что никого не полюблю?
– Мне важно быть с тобой в раю вдвоем. – Она говорит об этом совершенно спокойно, как сумасшедшая.
Я рассказал о психоделическом опыте десять лет назад, в котором воспринимал нас вдвоем – как единое существо.
– Ты действительно веришь, что так будет? – спрашивает она.
– Да.
Тут она вспомнила про Аню, которая попыталась украсть у нее то, что ей не принадлежит.
– Ты же назвала ее братом!
– Мне просто стало жалко ее.
– Но на основании жалости не присваивают звание "брата"! Ты говорила совсем другое. Ты говорила, что она достойный человек.
– Она так каялась… Но простить я ей не могу. И мне невыносимо, что вы сразу поженитесь, как я умру!
Это ее постоянная тема, и я прошу ее переменить.
– У меня депрессия – кому я буду еще жаловаться?
Мы заговорили о будущей операции, которую она хочет делать и которой боится. О Севастополе и возможности жить там.
– Я буду жить везде, где будет жить мой любимый человек, – повторяет она.
Я предложил пойти купаться. И мы идем на ближний пляж, где сперва я, а потом она купались голяком. И даже немного занимались любовью. Я пытался вернуть ей нормальное настроение.
Увы.
Днем Настя объявила, что едет в Москву. Она устала, она две недели сидела с Крошкой, ей надо отдохнуть.
– Я дважды переживала психические срывы! – словно оправдывается она. – Первый раз сразу после женитьбы на Олеге. Я не выдержала своего умаления, которое, как я решила, соответствует браку. И угодила в дурку. Второй раз – после рождения Крошки. Со мной произошел припадок, но меня подняли таблетками умельцы из психцентра на Арбате…
Вечером, когда П., осиротевший от уехавшей Насти, увел Егора спать, тема возобновилась:
– Вы с Аней убили меня, я пытаюсь, но не могу пережить эту ситуацию!
Мне уже надоело оправдываться. Это меня только злит. И это слабое утешение для нее.
– Я никогда не испытывала такой депрессии, даже когда пыталась покончить с собой – десять лет назад. Я разучилась плакать, как мужчина… и хоть так облегчить свое состояние.
Я вижу, что ей плохо, она хочет, чтобы я помог ей. Я делаю это, видимо, не очень удачно, все призывая к победе над малодушием.
– Мне кажется, ты пользуешься удобным поводом – и все списываешь на мой "роман"!
Она закричала что-то невразумительное, вскочила – и ушла в ночь с сигаретами. Вернулась через час, спокойная на вид.
– Что с тобой? – спросил я, ничего не понимая.
– Это как ком, образующийся в груди, который не дает дышать. Я чувствую себя как в бетонной яме, и крышка захлопывается. Я не узнаю себя, я не могу ничего с собой поделать!
Она надеется на траву, но где ее взять?
Спустился П. Мы говорили, слушая Woodstock. Это, плюс ночная любовь – чуть-чуть поправляют ее настроение.
– Я чувствую себя совершенно беспомощной. Я не привыкла к этому, я не знаю, как жить в этом состоянии, – говорит она утром.
– Все испытывают депрессию, – утешаю я, – и попадают в невыносимое состояние, в котором не знают, как быть? И тогда – или состояние проходит, или они научаются быть в нем. Я был в нем, я знаю, как это бывает. Я выжег из себя часть личности, может быть, процентов двадцать. А остальное спас. Окружив мощным забором безразличия и решимости.
Олег крутится один, не спит, младенец кричит и не дает почти ни минуты покоя. Марта гуляет с ним, чтобы П. хоть немного поспал. Но в саду кричат дети, друзья Женьки.
24.
Приехала Ирка Мадонна, вернувшаяся из Крыма. Эта тема запрещена. Вечером ходили с ней купаться. Я увидел ее ноги: зрелище еще то: варикоз в последней стадии! Все еще с мокрыми волосами стал приделывать седло к велосипеду. Солнце село и быстро стало холодать.
Я спросил Марту про ее состояние.
– Ничего. А твое?
– Вчерашний разговор выбил меня из колеи, – признался я. – Я был таким веселым, первый раз за три недели. Зачем это надо было делать?
Я продолжил чинить велосипед. Она подошла ближе.
– А вы не могли подождать год, пока я помру?..
Я бросил велосипед и ушел. Она кинулась следом и стала извиняться. И призналась, что в эту ночь, пока "гуляла", могла покончить с собой.
Это все очень тяжело. У нее ужасная депрессия и просто плохое физическое состояние.
В тот же вечер оно стало плохое и у меня: я подхватил свое обычное воспаление. Марта заботилась обо мне почти всю ночь. Я проспал час, потом не мог заснуть до семи утра, хотя младенец кричал весьма умеренно. Пока не спал: сочинил письмо Лёне.
25.
К утру стало лучше, только ломило все тело. Марте сперва тоже лучше, она шутит, балагурит, но после еды – резко плохо.
Всей компанией пошли купаться, но купались только девушки: П. не любитель острых ощущений, а я вроде еще больной. К тому же солнце как всегда, стоило нам дойти до реки, спряталось в тучи.
После обеда я отвез П., Егора и Ирку на автовокзал. Марта тревожится, что меня долго нет. Ей не выносимо, что завтра я на два дня, даже меньше, уеду в Москву – доделывать проект на Судостроительной.
– Я совсем не могу расставаться…
Хотя мы теперь все время вместе. Она боится одиночества, боится операции, боится тьмы, боится смерти.
– Я не перенесу еще одну операцию, – уверена она.
Об этом мы говорим вечером на балконе, который я ремонтирую. И еще она читает и комментирует стихи Алисы, напечатанные с помощью нашего бывшего компьютера.
Она уложила Женьку, выпила чай под фильм – и ей стало еще хуже. Кажется, у нее тоже, что было вчера у меня. Дал ей ампиоксу.
Такое ощущение, что жизнь выходит из нее, вернее, почти вся вышла. Ее сил не хватает сдерживать слабость духа. Слабость – страшная сила, которая разрушает тебя изнутри. Я чувствую, что меня ждет тяжелейший год. Я все же надеюсь, что она придет в норму. Ее психика и ее физика беспокоят меня одинаково. Знай я, как она слаба, я, конечно, не поехал в этот Крым, тем более не стал бы там веселиться. Все оказалось гораздо серьезнее. Наверное, я не хотел этого осознавать. В это вообще трудно верить.
26.
Я приехал в Москву доделывать проект по Судостроительной. Аня позвонила и спросила что-то про фотоаппарат, потом о моей работе. Попросила текст про Крым, о котором я говорил в Фиальте, и который читали Прохоры. Я ушел в отказ. Она предложила мне зайти.
– Не могу. Марта очень плохо относится к нашим встречам.
– Ну, я желаю тебе… – начала она и ничего не могла сказать. У нее пресекся голос – и она повесила трубку.
Когда я был в булочной, она позвонила снова на мобильник. Кажется, она плакала, но сдерживала себя. Сказала, что хочет задать мне несколько вопросов. Не теперь и не по мобильному.
Придя домой, я позвонил ей сам. Мишка сказал мне, что она ушла что-то снимать вокруг дома. Я опасался, что она придет. Внутренне я умолял ее этого не делать и бегал к окну, боясь увидеть ее. Но брал себя в руки и повторял: сам виноват, сам заварил!..
Она не пришла, она опять позвонила и попросила ответить честно, не щадя ее: является ли то, что было в Крыму, лишь сладким сном, который можно забыть, или это серьезно для меня?
– Я пытался что-то выразить в прошлый раз, – начал я. – Конечно, это был сладкий сон, который не хочется забывать. Но даже на этот сон я не имею права. Марта находится сейчас в глубочайшей депрессии, и одно упоминание Крыма приводит ее в отчаяние.
– Я понимаю, – ответила она.
– Поэтому нам нельзя видеться, во всяком случае пока ситуация такова, как есть, а она очень тяжелая.
Убитым голосом она попрощалась.
Я стал резать салат к обеду – и мне стало стыдно. Человек страдает, а я спокойно режу салат! Не я ли в конце концов, заварил кашу, породил эту потребность в продолжении счастья?
Я позвонил ей на мобильник:
– Ты не дома?
– Да, я гуляю по окрестностям. – Я слышал шум машин.
Я попросил у нее прощения, что не остановил ситуацию в начале, что позволил всему зайти слишком далеко.
– Ты был не в силах выдержать натиска. Ты не должен винить себя. До всего, что произошло в Крыму, я была, как мертвая, а теперь я живая, хоть и страдаю. Прощай.
Голос ужасный. Как я мог такое натворить?! Не знал я, что ли, с чем играю? Как там пел Джаггер: Don't play with me, you play with fire! Игры в любовь перерастают в реальность, а затем в трагедию. Так было и десять лет назад, поэтому Марта не верит мне и боится отпускать.
Аня была до Крыма, как мертвая, по ее словам… Я "спас" одну, едва не погубив другую. Причем не в метафорическом смысле.
А я ем салат. Я бессердечное животное. Я обещал Марте перед отъездом не видеться с Аней – и не буду. Я буду есть салат и пить водку. Я помню, как трясло меня всю дорогу на дачу после нашей последней встречи. Пока не вижу – действительно никаких эмоций. А тут вдруг проникает что-то – и по накатанной колее! Будто ворота открыты, и я уже бессилен защищать крепость. Так что я не совсем искренен, что все сон. Но если до некоторой степени и реальность, то я кладу ей конец.
26.
Теперь ретро. Я поражен, что совсем не помню про мартин бронхит этой зимой, что однажды ночью я даже вызывал скорую помощь. То есть нет, вызвал участкового, прекрасного молодого врача, к которому я потом пошел на прием вместо Марты, все еще больной, за рецептом. И возил ее на рентген. Все забыл, теперь вспомнил. И забыл, как мы проводили Новый Год – через полгода! Что заезжали к Кириллу, потом к Тане Т-о, спорили с Васильевыми о женькиной школе и притязании на нее Сретенского монастыря, фотографировали золотых слонов у казино на Белорусской… Потом вмазались китамином.
Вот это я помню хорошо! Наверное, это он отшиб ближайшие события. А потом полтора месяца, что Марта провела в больнице, а я пас Женьку и работал? Что творится с моей головой? Мне и правда надо взять тайм-аут в этой чертовой профессии!
27.
Отдал Константину работу и поехал на Мосфильмовскую. Вместе с отцом реанимировали стоявшую в гараже «шестерку», мою старую голубую «шестерку»! Сколько с ней связано, например, поездка в Питер десять лет назад, в разгар событий... Родители нашли покупателя.
Гляжу вокруг: это совсем другое место, его невозможно узнать, словно находишься в другом городе. Куда не бросишь взгляд – новые дома, некоторые, вроде "Золотых ключей", настоящие небоскребы. Ни клочка пустого места, чего так много было в детстве.
Я перегоняю "шестерку" в Жаворонки. Это не машина, а ракета, хоть при торможении ее заносит. Отец, что едет сзади на "вольво", то и дело пропадает из виду.
В Жаворонках я поел, выслушал сокрушения по поводу потери работы и необходимости кормит семью, которые сразу пресек.
На электричке доехал до Кунцева, оттуда на автобусе до Мосфильмовской, где сел в "четверку" – и около семи был дома. Оттуда поехал к Кириллу и Кате, по дороге отправив Лёне письмо. Думаю, после него наши отношения прекратятся. С Кириллом, Катей и Федей поехали на дачу. Скулящий Эрик (пес Кирилла) очень нервирует. От сплошной езды болят ноги. За день я выезжал за город дважды. Поэтому на даче очень мощно выпил в обществе Кирилла.
28.
Утром Марта как всегда мрачна. Мы сделали неплохую прогулку с Эриком, сидели у реки, беседовали. Потом я сидел около бани и пил пиво. Вдруг приходит Марта, которая, как я думал, делает обед.
– Теперь я точно знаю, что ты любишь Аню, – заявила она.
– Что случилось?
– Я читала твой дневник.
– Зачем? И, если читала, что ты там такого нашла?
Начался обычный долгий разговор о наших с Аней отношениях. Об ее поведении, ее страстях, о том, что может случиться…
– Прости за дневник. Ты должен знать, как это бывает, – говорит она, намекая на мои изыскания в печке на даче у Лёни десять лет назад.
– Я знаю. Я помню, как не доверял тебе и ждал, что, когда меня нет, ты можешь сделать все, что угодно. И ты сейчас так же относишься ко мне.
– Да, – подтвердила она.
– Но у тебя нет тех оснований, что были у меня!
Она стала требовать, чтобы я честно сказал, что я чувствую к Ане, и чтобы я обещал обо всем ей говорить…И тут сообщила, что лишь на смертном одре раскроет мне одну тайну. Я потребовал, чтобы она сделала это сейчас. Что это за тайна?
Она долго отказывалась…
– Ты никогда мне не простишь!..
Мне просто поплохело. В груди заболело, как тогда… Я уже догадался, о чем пойдет речь.
– Я тебя обманула, ну, ты знаешь когда…
– Тогда, десять лет назад?
– Да. Я обещала тебе не встречаться с тем человеком, а я встречалась.
– И у вас была любовь?
– Да.
– Когда?
– Когда ты был на даче. Помнишь, я приехала и сказала: "Давай жениться вновь…" Тогда я поняла, что между ним и мной все кончено.
Я не поверил, что человек, который только что был в любви с другим – принимает такие решения.
– Он почти силой увез меня с работы. Я не смогла устоять. Я очень виновата, я – свинья, я понимаю, что все теперешнее – это расплата!
– Ты десять лет хранила от меня это в тайне…
– Я боялась, что тебя это убьет.
Нет, тогда это меня уже не убило бы. Это убило бы остатки наших отношений. Если бы я узнал тогда эту чудесную информацию – между нами все было бы кончено.
Собственно, я и уехал на дачу, чтобы дать ей самой, свободно, не имея меня перед глазами, выбрать. Но такого я, конечно, не ожидал. Хотя помню ее истерику на целый день и слова: "Из-за тебя я потеряла веру в Бога!" Из-за меня!
Я очевидно очень ее люблю, если эта информация так меня поразила. Меня трясло, совсем как тогда. Оттого, что она мне изменяла, пусть и с тем же человеком, и скрывала. Хоть это – не скрывать – было моим единственным условием, и она дала слово.
– Прости, это было наваждение, ужасная ошибка! Я была уверена, что ты меня не любишь.
– Ты не могла так думать!
– Я говорю – когда роман только начался.
– Ты, наверное, так охотно пошла тем летом на аборт, что думала, что ребенок – от него, – предположил я.
Она кивнула.
– Это так ужасно, что даже не хочу об этом думать!
А меня трясет. Зато ей стало спокойней. Она нашла, чем задеть меня. Такой мощный удар из прошлого. Лишь поздно ночью я успокоился. Это было так давно. Все можно подверстать под ситуацию тогдашнего безумия.
– Я мучилась этой тайной десять лет, – говорит она.
Десять лет она была неоткровенна со мной. Всегда говорила, что не имеет от меня тайн. Как же верить человеку, когда даже вот такой, честнейший?!...
Она сравнила наши разговоры с Аней о ней с их разговорами обо мне. Получается, что они обо мне только и говорили: как они виноваты, как я все это перенесу…
– Я никогда не смел оскорблять тебя и себя, с кем-то тебя обсуждая! – возразил я.
Вдруг она сказала, какая она молодец:
– Я ведь выбрала – тебя! Не бросила, не посмела нанести такой удар!
– Зато были другие (удары), – вспоминаю я мрачно.
Она кается и оправдывается моей к ней "нелюбовью". И друг был такой нерешительный, не знал, что выбрать: ее или семью.
– И ты тогда сильно переживала о чувствах его жены?
– Нет, конечно!
– Вот видишь.
Это я сравнил ее тогда и Аню теперь, чтобы она не очень сильно ее осуждала.
А если бы друг принял решение? Остановило бы ее мое «мертвое лицо»? Я всегда знал, что нет. Притом, что он до сих пор любит ее, как ей передают доброжелатели.
– Он стал совершенно разложившейся личностью, – оправдывается она. – Все из-за того, что не сделал тогда выбор.
Кто-то из нас должен был уйти. Ушел он. Что было бы со мной, если бы ушел я?
Но тогда я не мог проиграть, я это знал. Это был неподходящий момент для проигрыша. Я не перенес бы такого поражения. Я слишком горд.
Так мы вернулись в то время, на десять лет назад, и я узнал что-то новое. Без всего, что теперь случилось – я бы не узнал. Значит, это все было нужно.
Зато Марта, наконец, спокойна.
– Сколько у тебя еще таких бомб?
– Нисколько, это последняя. У меня нет оружия против тебя.
– У тебя запасы на десять лет вперед.
Она смеется, а мне не смешно. Я ведь так ей верил! Впрочем, она ли это была, и можно ли ее судить?
29.
Еще раз по поводу того, что я узнал. Когда я говорю, что стал менее щепетилен в вопросах морали – я имею виду ситуацию Blue Valentine (по названию моего романа). Чисто моральный человек не перенес бы ее. Чисто моральный человек не смог бы принять все это и примириться. Признать, что черное – это почти что белое. Поэтому, когда Марта говорит, что история с Аней – это расплата, она отчасти права. Она убила во мне слишком щепетильного человека, не способного на совмещение черного и белого.
Оказывается, что именно это имела в виду Марта, когда говорила, что у нее есть в жизни то, что она хотела бы навсегда вычеркнуть. И удивляется, что у меня такого нет.
– Как, ты не хотел бы вычеркнуть то, что делал летом?
Она то кается, то с ненавистью вспоминает Аню. Она хочет, чтобы я признал, что она – человек недостойный и подлый. Она хочет убить всякую симпатию к ней.
– Она пыталась похитить у больной единственное дорогое ей!
Теперь я перешел в эту категорию! Если бы чуть-чуть раньше! Во многом мой поступок был продиктован тоской по любви и заниженной самооценкой. Ее с детства все любили, у нее было отличное отношение к миру, у нее была уверенность и самомнение. Я же жил в постоянной готовности к самоубийству, потому что у меня с этим миром не было ничего, кроме вражды (как мне казалось). Пока не возникла Марта. Но и это не примирило меня с миром. Потому что и этот союз я считал ошибкой и ловушкой. Вплоть до того рокового года.
30.
Вопрос зарабатывания денег больше не стоит. Мы опять находимся в такой реальности, где это неважно. Есть ситуации, где ничто не важно, кроме взаимоотношений двоих. Когда на карту поставлено слишком многое.
Заговорили с Женькой о времени, когда он «останется без нас». Он совсем не расстроился, лишь спросил, кем будет наследоваться дача? Он считает, что ему – дом, а Кириллу – баня.
– Почему же Кириллу – баня? – удивляется Марта.
– А что, все Кириллу, а младшему, как всегда, кота?
31.
Маша Л. приехала 13-го августа поздно вечером с приятелем Вадимом на электричке. Вадим – тайный поклонник Маши и ее чичисбей – в отсутствии застрявшего в Абхазии Юры. Они в вечерних туалетах – с чьих-то поминок. У обоих ни сумки, ни вещей.
Вадим занимается продажей антиквариата. Утверждает, что связан со всеми музеями и знает всех коллекционеров Москвы. У него самого была галерея. И квартира в Серебрянническом переулке – прямо под квартирой художницы Нади, подруги М.М., мамы Марты.
Он привез маленький косяк – и отдал его нам с Мартой, которая давно хотела покурить травы. Маша Л. рассказала про свою жизнь в Хипсте. В вечерней версии под водку все выглядело довольно оптимистично.
32.
С утра неприкращающийся дождь. Люди съезжаются на день рождения Женьки. Теперь, под дождь на веранде версия о жизни в Хипсте звучит несколько иначе. Оказывается, есть проблемы с некоторыми гостями и, главное, с Юрой, который купил не тот дом, да и его купил неправильно, так что до сих пор не понятно, кому он принадлежит: им или прежним хозяевам? В этом он похож на Лёню, который звонил мне накануне.
Целый день дождь, то стеной, то просто моросящий. Первый раз за восемь лет, что живет Женька, и мы справляем его бездник на даче. С Машей Л. и Вадимом мы съездили в город за продуктами, лекарствами и памперсами для Феди. Кирилл жарит шашлык на "эстраде", крытой террасе между двумя сараями, построенной мной много лет назад, Марта готовит остальную еду. На машине приехали мои родители. Приехал П. Уже почти в темноте приехали Шушка, двоюродная сестра Марты, Т-нов, ее муж, М.М. и Мура, тетушка.
Телеги, юмор, воспоминания и цитаты. Я отяжелел и мог лишь иногда грубить, когда Марта, как мне казалось, провоцировала меня. Женщине почему-то надо показать степень зависимости от нее ее мужчины. Маша Л. так же прикалывала Вадима, который напился и просто терпеливо все сносил. Может быть, она уже собирается расстаться с Юрой, поэтому и ее планы на жизнь в Хипсте такие неопределенные?
День рождения проходит в доме, за сдвоенными столами, как на Новый Год. Женька с соседским мальчиком Кириком собирают «Красного дракона», очередное «Лего», привезенное родителями. Других детей нет.
С моей мамой мы затеяли спор о счастье. Она считает, что оно зависит от денег. Я пытаюсь определить его и называю формой восторга. Марта с этим не согласна. Так от чего оно зависит и часто ли бывает?
Марта уверяет, что испытывает его почти все время. Я напротив – несколько секунд за год, несколько минут за всю жизнь. Жизнь для меня проблема и борьба. Нужно совершенно особое стечение обстоятельств, чтобы я испытал счастье. Поэтому я так ценю эти три недели в Крыму, поэтому Марта так ненавидит их.
В два ночи П. позвонила Аня и спросила, как мы там?
– Она пьяная, по-моему, – сообщил П.
У Марты так задрожали руки, что она не могла зажечь сигарету.
Ночью, как теперь почти каждый раз, страстная любовь. Но никаких объяснений и исповедей, как накануне, почти до семи утра. Марта хочет, чтобы я был страстен, как она. Я пытаюсь, но не очень получается.
33.
После завтрака с водкой и полным столом вина и еды, стали запускать змея, подаренного П. – с П., Кириллом и Кириком, друзьями Женьки. Под начавшимся дождем, сильно набегавшись – все же запустили: целлофановый орел распластал крылья на стометровой высоте. Но долго летать не захотел.
Потом на "эстраде" готовили на мангале грибы и курицу, пили, слушая Fleetwood Mac, и болтали. А вокруг то дождь, иногда залетающий на "эстраду", то солнце. Холодно, +15, но хорошо. Надо уметь любить наше лето. Иметь хороших приятелей и хороший дом.
Неожиданно Марта объявила всем, что мы собираемся уехать на зиму в Севастополь. Кирилл с Катей немедленно заявили, что хотят ехать с нами. Марте это очень понравилось.
Ночью П. признался, что с конца 82-го, то есть после Кучино, употреблял кукнар и даже слегка подсел на него. Эта информация Марте скорее понравилась. Потом он рассказал о своем воцерковлении, связанном и с кукнаром и с кризисом жизни с Олей. Поговорили и о самой Оле, доторчавшейся до того, что стала напоминать бомжиху, которую бил сожитель (Сергей), а П. увозил и прятал у себя. Так выходит в его версии. Но я видел Олю в начале 94-го на день рождения Марты, и в 96-ом, до рождения Веры, когда она, вроде, вовсю еще торчала. Она была элегантна и очень красива. Трудно представить, что этот человек шастает по помойкам и от него воняет.
34.
Любовь – страшная вещь. Даже когда люди просто обнимаются. А уж когда не просто! Все наполнено призраками нанесенных обид и нерожденных детей.
В понедельник я отвез Кирилла и Катю с Федей в Москву, заехал к себе, сделал разные дела и поехал в Жаворонки за металлом для крыши над сараями. Назад ехал в ночь и в дождь.
В Москве я нашел свою тетрадь тех лет и "документально" установил последовательность событий. Она приехала ко мне на дачу 16 июня и заявила: "Давай жениться вновь!" Я уехал на дачу 10-го. Она сказала, что друг приперся на работу, откуда и увез ее. 11 и 12 – суббота и воскресенье. Значит, это могло произойти 13, 14 или 15-го. А 28-го она сообщила про гинекологические проблемы. И через несколько дней был аборт.
У нас, конечно, тоже кое-что бывало, хотя и редко. Это все живет во мне.
35.
Длинный-длинный разговор до пяти утра, прерываемый чтением ее "исповеди", которую она написала за день. Это рассказ об истории времен BV, как у них все начиналось. Вещь исключительной силы, может быть, лучшее, что она написала. Жаль, что не кончила.
Естественно, разговоры теперь крутились вокруг ее "вины", особенно в свете новой информации. Ее покаяния сменялись не менее бурными атаками: это я открыл ворота, убедив ее, что можно любить кого-то другого (имеется в виду натурщица Света за четыре года до сакраментальных событий). А раньше ей, мол, это и в голову не приходило.
– Просто мы вращались в таком замкнутом кругу, где не было настоящих предложений. Олег Д. да алкоголик Паша М-нин.
– А Кисла? – напомнила она.
– Ну, и Кисла, – согласился я.
Понятно, что она не соблазнялась. А стоило только попасть в другой круг, увидеть "настоящих писателей" – и всей ее верности пришел конец. Она сама призналась, что хотела вырваться из прежней жизни, кардинально поменять ее. И ко мне относилась, если не с презрением – из-за того, что я остаюсь в андеграунде, то с большим скепсисом. То, что я делал, писания и картинки, ей не нравились и ее не убеждали, что они стоят приносимых жертв. Она считала, что единственным правильным делом для меня было бы – устроиться на постоянную работу.
– И я устроился – художником в приложение "Первого сентября", не помнишь? Но ничего в твоем отношении ко мне не изменилось! Ты уже была далеко.
Она соглашается: так и есть, она уже была далеко. Теперь она считает, что я с ней расплатился, что мы наконец-то квиты – и она этим счастлива.
– Наше неравенство меня угнетало, – признается она. – Звание неверной жены. Теперь я легкая. Мне будет легко взлететь, – смеется она.
Но не мне – после такой бомбы и после того, как все это было воскрешено. Я чувствую какую-то черную яму, которую ничем не возможно заполнить, даже временем. Душа после той истории так окаменела, что я даже на физическую измену научился смотреть не как на что-то инфернально ужасное.
А она считает, что я тоже изменил ей, и то, что у нас с Аней было – тоже физическая измена. Как и духовная. Но для меня есть разница!
– Если ты считаешь, что я тебе изменил, мы не можем больше жить вместе, – сказал я подавлено. – Я не примирюсь со званием неверного мужа и не буду жить в таком браке.
Она стала умолять меня не уходить. Она даже готова взглянуть на это не как на измену.
– Вот видишь, я на все ради тебя готова!..
При этом она требует, чтобы я не только забыл и разлюбил Аню, но забыл эти сны о Крыме, перестал смотреть на них, как на что-то светлое, раз для нее это так больно.
– Вы точно убили несколько лет моей жизни. Между нами ничего не должно быть, ни другого человека, ни даже приятных воспоминаний о времени, где ты был с другой…
Я грустно молчу: конечно, конечно…
– Как ты мог ею увлечься?! – изумляется она. – Она же неумная! И некрасивая! И безнравственная, раз сделала такое, когда я одной ногой в могиле! И теперь ведет себя нечестно. Она ничуть не лучше Олега Д., а ведь ты не считал его серьезным ухажером!
Она всячески унижает Аню, и мне это неприятно.
– Я никогда не унижал твоего возлюбленного, как бы мне ни было больно. Никогда не винил его, но лишь тебя, потому что это именно ты причинила мне боль.
– Наверное, ты благороднее меня, – предположила она с непривычным смирением. Она сидела в кресле у камина и почти беспрерывно курила.
Однако польза огромная: именно благодаря этой ситуации мы допрояснили то, что оставалось тайной десять лет. Она даже нашла мужество писать об этом.
Бурная ночь ближе к семи утра. Она сумасшедше страстна и хочет, чтобы я был таким же, но у меня не получается. Словно я все еще под контролем, как недавно в Крыму.
36.
Утром она весела.
– Я первый раз проснулась совершенно спокойная. И даже счастливая!
Я совсем в другом настроении. Болит живот, но главное, я все еще под впечатлением узнанного.
Вчера она спросила: могу ли взглянуть на что-нибудь ее глазами? Но как это можно сделать, если она много раз меняет точку зрения по тому или другому поводу, в зависимости от настроения, от того, чем она была в тот момент увлечена или раздражена?
Зато как хорошо она пишет! Ни одного лишнего слова. Все точно и емко. Законченная вещь, причем написанная сразу. Про диалектику и практику соблазна и измены.
Она требует, чтобы я относился к ситуации в Крыму с тем же ужасом и стыдом, как она к своей ситуации.
– Или же объяви, что допускаешь свободную любовь! Тогда и я приму эту точку зрения!
Но для меня ситуация видится иначе: я сохранил свободу, я не стал принадлежать целиком другому человеку. Напротив, я всегда знал, что принадлежу только ей. И "сны" мои связаны вовсе не с тем, что было ночью, а больше с тем, что было днем. Мы много раз бывали в Крыму с Мартой, и она никогда не могла разделить моего восторга. Мне нужен был там другой человек, который мог восхищаться тем же, чем и я, ходить со мной, быть счастливым, как я.
– Она все это делала, потому что была влюблена в тебя. Увези ты ее на Северный полюс – она бы восхищалась этим точно так же. Уж я-то за охоту отвечаю, мне-то известна психология женщин!
Поэтому она была так терпелива, так хороша в быту, так заботлива, в том числе к Женьке: она хотела показать себя в лучшем виде. Это все, конечно, понятно и естественно.
Но – замечательная проговорка, ею даже не замеченная: что любящий – терпелив. И ей не объяснить, как я устал от истерик, женского крика, ссор! Как я отдыхал от отсутствия всего этого в Крыму. Я тоскую по этому, у меня устала душа от бесконечных битв самолюбий и битв слабости. Потому что Марта слаба, горда и нетерпелива. Она из гордости, долга и морали берет напором ненормальный вес – и валится под ним. Но не бросает. И ей нужны поддержка и восхищение. Ей нужно полное господство над теми, кого она назвала своими ближними. Кому она так себя жертвует.
На эти отношения я не готов, хотя давно пустил ее в себя навсегда и целиком, как ни одного человека. Поэтому и был так спокоен в Крыму. Я не могу изменить ей и отказаться от нее. Я слишком дорого заплатил за нее. Внутри у меня все насквозь с ней переплетено. Так, что хоть умри.
37.
Я покрыл металлом оставшуюся часть крыши над сараями. Во время обеда позвонил Лёня. В голосе нетерпение: когда я получу деньги с Артема за проданный дом? А я звоню Артему почти каждый день.
Я еще раз попросил его объяснить причину такого нетерпения.
– Х… с тобой, потрачу на тебя последние деньги, – ответил он раздраженно. – Ты должен обратить к себе то, что ты писал мне, что я, мол, все делаю непрофессионально. А как ты делаешь?!
– Знаешь что, Лёня! Ты мог бы сделать лучше, у тебя была такая возможность. А теперь удовлетворись тем, как сделал я. Я сделал так, как в моих обстоятельствах было удобно. Не имея ни времени мотаться в Крым, ни ста пятидесяти покупателей.
Лёня сменил тон и стал лишь просить, чтобы я напоминал Артему. И еще сказал, что собирается восстановить отношения с Таней, бывшей женой, предавшей его в самый сложный момент. Полный бред!
Я обещал напомнить Артему – и напомнил. Он обещал деньги на этой же неделе. Это уже в пятый раз, если не в десятый!
Вечером допоздна мы сидели с Мартой на "эстраде" и пили вино. И говорили все про то же. Кто что кому сделал десять лет назад и чья вина больше?
– Неужели десять лет прошло? – наивно спросила Марта.
– Да. Юбилей, – ответил я.
Я даже вспомнил Олега Д., и их отношения в Загорянке в 88-ом. Это к вопросу о том, кто "открыл ворота". Но больше говорили про ситуацию с Аней. Она не может с этой темы слезть. Она не верит, что у нас все было "чисто", и никто не собирался причинять ей боль. И что для «брата» ничего не жалко, даже немного ласки.
– Но «брат» тут же стал звонить тебе, хотя я думала, что она из великодушия полностью удалит себя из твоей жизни.
– Разве наркоман может в один день соскочить, даже если и обещает?
Она пришла в страшное возбуждение и стала бить меня кулаками по спине:
– Даже не мечтай, что я тебя кому-то отдам! Никому не отдам, лучше убью! – И стучит, стучит.
– Давай-давай, бей, друг друга мы еще никогда не били. Это что-то новое! Я вижу, что ты теперь в такой же экзальтации, как я десять лет назад.
Добился.
– Я совершенно пьяная. Зачем ты меня напоил?
Она почти не в себе. Голые танцы по дому, голые страсти. Мне даже немного страшно: не поедет ли у нее крыша? Ведь женская психика – такая тонкая вещь! Я совсем не могу соответствовать ее настроению и боюсь это показать. Таким же я был в Крыму, за исключением трех раз, когда был как-то особенно пьян и свободен.
38.
Два дня Марта чувствовала легкость. И вдруг сегодня днем она пришла ко мне на веранду, где я читал Стендаля, и спросила:
– Скажи, зачем я тебе вообще нужна? Может, тебе без меня было бы легче?
Я почувствовал, что настроение меняется и скоро экзальтация сменится чем-то противоположным.
А вечером позвонила Аня и захотела разговаривать с Мартой. Говорили они долго и довольно откровенно.
– Эти добрые люди хотят меня убить! – выдохнула Марта, кончив разговор. – Только я стала успокаиваться…
Она считает, что Аня нарочно напоминает о себе, что она есть, что она хочет любви еще и от Марты, чтобы, может быть, успокоить совесть. А, может быть, она считает себя третьим членом нашей семьи – и добивается признания себя в этом качестве?
Что ж, может быть, я действительно нечаянно возвел ее в этот ранг, породил какие-то иллюзии, которые может испытывать, конечно, лишь слегка сумасшедший человек.
– Зачем она вечно врет, зачем мучает меня?! – кричит Марта. – Только я успокоюсь – звонит Аня! Она вампирка!
Мы говорили-спорили до пяти утра, и в конце концов у меня сдали силы. Я больше не могу слышать про Аню, про эту историю! Марта добилась того, что я возненавидел все, что было в Крыму. Теперь я смотрю на Аню почти что ее глазами, хоть и защищаю ее, что злит Марту. Она не верит мне, все переводит на ситуацию десятилетней давности, как было у нее, как она обманывала себя и меня.
Она призналась, что у нее наконец лопнула какая-то натянутая струна. И в душе теперь пустота, в том числе и по отношению ко мне.
– Ты же не хотел этой экзальтированной любви – вот, ее больше нет.
Да, я не хотел, я знал, видел уже, чем это кончается. У меня самого в душе жуткая пустота. Она спрашивает про любовь. Отвечаю, как есть:
– Я испытываю доверие, почтение, сострадание… Но для любви, в той форме, как ты ее понимаешь, у меня сейчас в душе просто ничего нету. Я чувствую себя мумией. Почти таким же, каким был, уезжая в Крым. Обогащенным чужой любовью и виной.
Господи, я действительно ослеп тогда и очень хотел оторваться. Я же знаю Марту, я же помню ее в истории с натурщицей. Это же вулкан самолюбия и ненависти! Она не может не ненавидеть "соперницу" и не может избавиться от ненависти, испытывая уязвленное самолюбие. Она растравляет это в себе каждый день. Каждый день мы ведем эти беседы – и у меня больше нет сил. И у нее.
Ночью в постели у нее случилось истерика, впервые за полтора месяца – с ночи моего отъезда в Крым, но неизмеримо сильнее. Страшное зрелище. Невменяемый человек, с неостановимо текущими слезами, соплями и слюнями, содрогающийся словно в падучей. Нечленораздельно воющий. И так битый час.
– Мне стало легче, – сказал она, наконец, когда приступ почти прошел. – Я жалею мужчин, которые не имеют этого механизма разрядки. Я поняла, почему вы пьете…
39.
На следующий день она спокойна, но очень слаба.
– Слишком много пью и курю, – объяснила она.
У нее приступы тошноты, почти каждый день. Ей нельзя переживать стрессов – сказали ей врачи. А без этого не выходит. Я привез ей такой стресс в упаковке, что к "изменнику" в ее понимании стал еще и садистом. Если не убийцей. А я-то считал себя гуманным человеком!
Зато она признала, что устоять против напора Ани почти невозможно.
– Я сама поддалась ему на Чистых прудах. Сама привела ее в дом. Простила. Не надолго, правда. Назвала «братом». Ведь Аня так кается, так не хочет жить, так любит меня, так мною восхищается (как она уверяет!), так переживает о порванных отношениях! Кстати, по телефону она сказала, что Мишка плакал, когда она рассказала ему, что у нее было с тобой в Крыму. Думаю, в очень причесанной версии.
Он плакал и одновременно сожалел о потерянной дружбе с нами… Широк человек.
Что она рассказала Мишке? Что мы вместе "распаляли" друг друга – или даже круче? – как она объясняла Марте? Женщина не может быть объективной: я отлично это помню.
Марта попросила Аню дать ей время успокоиться.
– Неужели она не понимает? Или она действительно сумасшедшая и не владеет собой?!
Как и Марта. Я виноват – и я же кричу на нее, чтобы она успокоилась и не мучилась ерундой! Хорошо: Аня вторгается, а мы, что, не можем защититься?
Нервы сдают. Из виноватого я превратился в обиженного. Нас различал мой положительный и ее отрицательный опыт. Но теперь мой "положительный" опыт убит, истреблен, превращен в кошмар. У меня осталась лишь вина.
40.
Новое объяснение началось за обедом, продолжилось во время прогулки и закончилось на "эстраде". Марта говорит, что не примирится, что я отношусь к истории с симпатией или без чувства глубокой вины. Не как к кошмару, который можно только забыть. То есть я – дикий преступник, совершивший чудовищное предательство по отношению к ней, пусть это и "справедливо" и "симметрично". Я не согласен на эту роль.
– Если я причинил такую боль – нам надо расстаться, – опять гворю я. – Я должен за все отвечать. Что было – то было. Если это преступление – пусть будет наказание. А не забвение, как "кошмара". Это все равно не забывается. И еще: я не могу любить или ненавидеть по приказанию!
Она говорит, что я вошел в пору супермена, которому нужны молодые девушки и их любовь. А я просто устал: от нашей трудной жизни. Мне просто хотелось на секунду забыть ее.
Это, конечно, эгоизм. Наша с ней любовь всегда была родом подвига. В Крыму меня опоили сильным вином, и все теперь кажется пресным.
И я тут же попадаю в ловушку: если я делал это по любви – я изменял Марте (почтенное, понятное ей дело). Если без любви – я попросту блудил. Собственно, я это и делал, даже не получая физического удовольствия. Я блудил в уме, я желал бурь и ураганов. Я получил их и там и здесь. Тяжелое состояние, зато информативное.
На прогулке она показала мне место, где неделю назад хотела покончить с собой. Я напомнил ей про жену друга, к подобным поползновениям которой Марта относилась когда-то крайне скептично.
Я вообще многое помню. И когда она говорит про невозможность "любить двоих", невозможность взаимоотношений с двумя (то есть с ней и Аней), я напоминаю ей ее собственные проекты брака втроем, пришедшие ей в голову под кислотой десять лет назад. И то, что она не ушла от меня тогда, потому что "любила" или жалела – разве это так? На самом деле – потому что я не давал, потому что ей было тогда удобно, потому что боялась остаться в этой ситуации, когда друг медлит, одна. Может быть, даже желала пробудить его ревность. Когда же увидела, что друга эта ситуация не парит, стала устраивать мне истерики по поводу права жить одной. Чтобы, освободившись от меня, попробовать привлечь его с новыми силами. И она еще возмущается нечестностью Ани! Женщина вообще не может быть честной… в некоторых вещах.
Она призналась, что соблазняла его в то время не меньше, чем он ее, а в тот роковой день – чуть ли не больше. Хотя и не испытала потом ничего, кроме кромешного ужаса.
Она уверена, что, живи одна, сумела бы уломать друга бросить жену и уйти к ней.
– Вот бы счастья ты достигла! – иронизирую я.
– Полного кошмара!
41.
Утром у нее опять раздраженное настроение. Занятия с Женькой аккордеоном проходило под нескончаемый крик. Потом говорит:
– Я иду гулять с Эриком.
– Надолго?
– Может быть, надолго.
Я понял, что меня не приглашают. И ушел сам гулять в лес – по маршруту, по которому не ходил лет шесть. Все заросло крапивой в рост человека. Это, кажется, основное растение наших лесов. Вдруг Марта звонит по мобиле:
– Ты где? Не хочешь ли вернуться? Может быть, пойдем купаться?
Но я уже настроился на эту прогулку. Она звонит второй раз. Почему-то у нее паника. Она хочет, чтобы я быстрее вернулся. Потом позвонил Лёня. Он извиняется за свой обман: и когда врал мне, что должен вернуть деньги двоюродной сестре, и потом – что должен помочь какой-то герле с Украины вернуться домой. Деньги нужны для перевода его в другую зону, откуда он, якобы, освободится уже весной. Не хватает 1300 гринов, которые я должен взять у Артема и передать некоей Наташе.
Я вышел к ЛЭПу и час брел вдоль него по неотчетливой тропе через крапиву, борщевик и иван-чай, иногда углубляясь в лес, когда тропка превращалась в болото. К сожалению, я надел босоножки – это было ошибкой. По крутому заросшему лесом обрыву, мокрому, мшистому и непролазному, я спустился в поле, где была сплошная вода, из которой кое-где торчали березки. Не видя другого пути, я форсировал болото в узком месте босиком, подтянув штаны.
Когда я вышел в поле и побрел по нехоженой целине к реке, босоножки стали разваливаться. Новый разговор с Мартой по мобиле, новый срок возвращения.
У реки я был около семи. Посидел на высоком берегу. Завернул фотоаппарат в полотенце и сунул в сумку. Вниз положил майку, штаны с мобильным сверху, босоножки сбоку. Бутылку с пивом перекинул на другой берег – и поплыл, как Чапаев, гребя одной рукой. Место было быстрое и глубокое, и сумка все же пару раз нехило погрузилась в воду.
Я разложил мокрую одежду, выпил пива и стал отдыхать. И тут увидел мелкие коричневые грибки. По виду они очень напоминали псилоцибиновые. Я их ел один раз у Поэта все те же десять лет назад в сушеном виде. Я вызвал Марту на большой пляж, но из-за сбора грибов немного задержался. Марта ничуть не обиделась, напротив, с энтузиазмом встретила известие о неожиданной находке.
Мы искупались голяком: погоды уже несколько дней стоят для конца лета исключительные. Марта позвонила Маше Л. на предмет консультации по грибам. Та сказала, что похоже. Только пластинки должны быть фиолетовые. А у наших – темно-коричневые. Для уточнения я позвонил Леше Б., но он нагнал чего-то совсем невнятное. В общем, мы собрали еще немного и все притащили в дом. Поздно вечером Марта съела десять штук и стала ждать эффекта. Параллельно пили вино. Потом я съел десять штук. Грибы ли, вино, музыка "Роллингов" – но это был мягкий и спокойный вечер, похожий на вечера под травой.
42.
В жаркую душную субботу мы дошли вдоль реки до места, где в нее впадает ручей. Купались голяком и фотографировались. Обедали на "эстраде". Когда уже пили пиво, я стал рассказывать про свою маму и ее отзыв о Марте, когда она в первый раз увидела ее: "Она тебя использует, поверь мне, как женщине. Я ее отлично понимаю, она не может тебя любить…" Я, естественно, не поверил.
– Это, мне кажется, обычный прием, когда женщины хотят убедить мужчин в своей правоте, – намекая на то, что она говорила об Ане.
Марта поняла и взбесилась. И потом до ночи уже в сотый раз мы говорили об Ане. Что Марта никогда не успокоится, пока я не признаю, что Аня вела себя неблагородно, что она – нехороший человек.
– Я стояла на одной ноге, и вы попытались выбить и эту ногу!
Когда я стал извиняться, она сказала, что не винит меня. Моя вина лишь уровняла ее вину. Поэтому она во всем винит Аню. С меня взятки гладки, а Аня виновата бесконечно. Я спорю с этим, я хочу лишь справедливости. Но Марта воспринимает мою защиту лишь как подтверждение моей любви к Ане.
– Тебе я сделала очень больно. Ей я не сделала ничего. За что она меня так ударила?
– А я – разве за это?
– Тебе я могу простить все. Я решила еще десять лет назад, что вся принадлежу тебе. А за что я должна ее прощать и считать благородной, чего ты от меня требуешь?
Она прикуривает одну сигарету от другой и пьет водку, смешивая ее с соком.
Я сказал, что не понимаю, как психоаналитики справляются с женщинами, ибо им невозможно ничего объяснить, пока они находятся в раже. Тут уже не действует ни ум, ни чувство справедливости! Марта стала заикаться и истерически укладывать Женьку спать.
Я понял, что она совершенно не в себе. Как она читала, как говорила с Женькой, ясно было, что она что-то задумала.
Я вошел в комнату, куда она удалилась, выйдя от Женьки. Она явно что-то скрывала, отвечала и вела себя так, как десять лет назад, когда собиралась сообщить мне роковое известие.
– Что ты делаешь?
– Ничего! Все хорошо!
– А это что за веревка? – Увидел я брошенный пояс от халата.
– Не знаю, он тут лежал.
– Это не правда!
– Правда! – настаивает она совершенно ненатуральным, каким-то шизофреническим голосом.
Я увел ее вниз, и мы долго говорили все о том же. Я пытался ее успокоить. Что, мол, если Аня свинья, то и я свинья. Она, по существу, была лишь орудием моих экспериментов, моих похотливых фантазий. Не надо считать меня жертвой. Я прекрасно знал, что делаю и зачем делаю.
– Ты, не признающий своей вины, берешь всю вину на себя! – взбесилась она. – Считаешь ее орудием, а себя организатором, похотливой свиньей и так далее! Значит, так любишь!
Она в истерике убежала наверх. Я вновь пошел ее утешать. Договорились поговорить об этом через полгода и сравнить оценки.
43.
Утром я нашел на столе "письмо самоубийцы": никого, мол, не винить, я слабая и не могу терпеть, признаю, что это эгоистический шаг и т.д….
Она проснулась. Я спросил ее: что это значит и считает ли она благородным – так поступать с близкими людьми? По мне – это хуже измены.
– В отличие от твоей психики, моя не может совмещать в себе парадоксов, – ответила она мрачно, но довольно спокойно. – Поэтому я никогда не признаю, что человек, нанесший мне самую большую боль – благородный человек.
– Мне в который раз приходится говорить тебе, что виноват перед тобой – я! Ничего не было бы, если бы не я, как и десять лет назад ничего не было бы, если бы не ты. Ты снимаешь с меня вину и перекладываешь в двойном объеме на Аню. Но – или никто не виноват, или мы оба свиньи и оба перед тобой в равной степени виноваты.
– Мне невыносимо, что ты объединяешь себя с ней даже в свинстве! Даже в свинстве ты хочешь быть с ней, как какие-то дантовские любовники в аду!
Все же она признала, что в таком случае непримиримый парадокс должен быть у меня: Аня – исчадие ада, а я, делавший все вместе с ней – в белой шляпе. В этом месте мы пришли к некоему консенсусу: Аня – свинья, сделала ей больно, и я – такая же свинья.
Поладив на этом, мы пошли гулять на карьер. Фотографируемся и занимаемся любовью в высокой траве. Вокруг гремит гром. Но дождь нас не напугал – и даже почти не задел.
Она говорит, что созрела для любовных безумств. Вчера я это видел: безумие в любовной области часто корреспондируется у женщины с безумием вообще. Аня тоже безумствовала и ходила по краю крыши.
Марта считает это попыткой манипулировать. Но вчера у нее это было всерьез, этот поясок, – серьезней, чем перед дуркой в 86-ом.
На обратном пути шли босиком по мокрой траве, блестящей в лучах солнца. Она, в белом платье, идет бодро и гордится собой. День назад на обратном пути она совсем умирала.
44.
День начался как обычно. Я попечатал на компьютере, мы сходили искупаться. Как всегда: стоило нам это сделать – обрушился дикий ливень. Приехал за собакой Кирилл. Заодно взял мой фотоаппарат для своей съемки. Постепенно набрались водкой и соком. Я отвез Кирилла и Эрика на станцую, и тут Марта вернулась к прежней теме:
– Я все же не могу терпеть, что люди, сделавшие мне больно, остаются для тебя благородными!
Я уже не говорю про благородство, я говорю про свою вину, про то, что там (в Крыму) мне казалось, что можно соединить людей и любить их как братьев согласно идеалам.
– Так ты обвиняешь меня в несоответствии идеалам?! – закричала Марта и убежала наверх. Попросила оттуда почитать Женьке. Я начал читать, но услышал в другой комнате какие-то странные звуки. Я бросил книгу и вошел. Она стояла на столе с ремешком от халата, уже связанного в удавку. Над ней ригели стропил, такие удобные для самоубийства, как заявил мне сосед, увидевший их в 92 году, когда эта дачка только-только была построена. (Я их оставил незашитыми, чтобы поднимать стрелу мольберта до самой крыши, надеясь писать здесь картины. До сих пор не написал ни одной.) Истерические, насмешливые, дерзкие крики…
– Нет, я не могу примириться с парадоксом: хорошие люди едва меня не убили – и ты на их стороне!..
Она сошла со стола и даже пошла читать Женьке, когда я отказался. Потом у нас был долгий разговор, с чтением дневника и его комментированием. Я рассказал и про душ, и про то, что два часа или, может быть, один день, действительно любил Аню. Она поблагодарила за правду.
Мы спустились вниз, где Марта продолжила пить. Она потребовала, чтобы я признал, что Аня делала дурно. И я признал, пусть не в тех словах, как она хотела.
Это ее удовлетворило, но ненадолго.
– Ты совершенно сумасшедшая, ты не можешь слезть с этого пункта! – не выдержал я.
– Тебе же нравятся сумасшедшие! – закричала она. – Всем можно, а мне нет?!
– Потерпи полгода. Мы же договорились.
– А почему ты ей не предложил терпеть? Она не могла? А я могу?
– Можешь!
Она схватила столовый нож и начала бить им со всего размаха себе по руке. Она успела нанести себе четыре удара, прежде чем я вырвал и отбросил его. Крича, что она совершенно сумасшедшая и убивает все, что у нас когда-то было – я залил руку перекисью водорода и перебинтовал. На столе здоровая лужа крови и перекиси. Она рыдает.
Через двадцать минут она успокоилась.
– Нож – это пустяки. В детстве, поссорившись с мамой, я била рукой по стеклянной банке, пока она не лопнула, и я не порезалась очень сильно. Это мой дефект: я не могу ничего терпеть. Извини.
Она подошла и обняла за шею. А мне стало плохо: какой-то овес в губах, как от перепаривания в бане. Она ушла наверх и стала читать мой дневник. В постели мы не можем уснуть. Мне опять плохо, как перед обмороком. Она ничего больше от меня не хочет, лишь требует, чтобы я признал, что некий человек поступил дурно, и не через полгода, а теперь.
– Я не признаю под давлением. Или совру. Тебе нужна ложь?
– Нет.
Она уходит, пьет валокордин, курит в другой комнате. Я заставляю ее вернуться. Я должен следить за ней. Она не спит. Какая-то убийственно спокойная.
– Я не хочу жить. Жизнь ужасна и все ужасны…
Это так я забочусь, чтобы у нее не было стрессов.
Мне самому худо. Если бы я мог – я бы ушел от нее. Так ей и сказал. Она убивает все желание жить. Истерики, депрессии, тяжелые многочасовые разговоры, выматывающие и бесполезные, ибо я не могу ей ничего доказать, и все мои слова оказываются через пять минут переиначены.
Я ведь знал это. В Томилино 22 года назад она в ярости рвала тетрадку с романом из-за одного моего замечания – и разбивала чайники. И вот до чего дошло: я отнимаю у нее то удавку, то нож! И не знаю, что будет через час.
– Тебе же нравятся безумные женщины! – вновь издевается она.
Ночь с совместными пробуждениями. Я спрашиваю ее про ее состояние, руку, сердце. Короткий сон – и все по новой. Я боюсь, что, пока я сплю, она убежит и покончит с собой, хоть привязывай. В этом есть что-то литературное, смутно знакомое. Лишь потом я вспомнил: "Ночь нежна"!
45.
Утром она захотела любви, хоть видно, что еле дышит.
– Полюби меня до конца, – просит она, но ребенок за стеной не дает мне расслабиться.
Весь следующий день она едва не умирает. Лежит в халате на диване внизу. Ничего не ест, иногда дремлет.
– Я чувствую себя как в больнице после наркоза.
В этот момент опять звонит Лёня. Последний срок передачи денег – 27 августа. Я сказал, что если не получу у Артема, одам ему свои. Он отказывается:
– Мне неудобно опять лишать тебя последних денег…
Мы говорим о дурдоме, Лёне, о динаме-Артеме. О том, что, наверное, придется отдать Лёне свои деньги. Она успокаивается. Я не отходя рядом. Боюсь рецидива, даже за водой не иду. Обедаем с Женькой, она все лежит. Размотала бинт – раны почти зажили и выглядят не так страшно, как вчера. Смотрит на них совершенно спокойно. Она чудом не попала по вене. Пошла мыться – и ближе к вечеру слегка пришла в себя. Немного поела. Мы опять говорим о старом, десятилетнем и теперешнем. Но без истерики.
– Все должно быть проговорено до отвращения.
Она согласна и потому спокойна.
– Почему ты просишь полгода, прежде чем ты сделаешь оценки того, что у вас было?
– А сколько тебе самой понадобилось, чтобы изменить оценки. Десять лет? Или чуть меньше?
Согласились, что теперь уже почти все создано для того, чтобы сделать из этого новый роман. Не хватает только кровавого финала.
Кажется, мне удалось кое-что ей объяснить:
– Ты спрашиваешь, как благородный человек может обманывать? Ты сама обманывала меня десять лет. А ведь я не перестаю считать тебя благородным человеком. Почему благородный человек непоследователен? А ты сама всегда была последовательна? Сколько лет понадобилось тебе, чтобы отказаться от него? Я все рассказал тебе, доверившись, как близкому другу, записал в дневник, что было в душе – уже после того, как ты заглянула в дневник после моего возвращения. А ведь мог не записывать. Значит, был уверен, что ты можешь меня понять, что мы действительно близкие люди.
Это ее тронуло. Особенно слезы у меня в глазах.
– Я попробую успокоиться, – пообещала она.
В четверть десятого мы поехали в Москву. Мне надо взять деньги у Артема и передать их лёниному курьеру. Или отдать свои.
46.
Так и получилось: утром приходит эсемеска от Артема, что деньги будут "завтра". И тут опять звонит Лёня. Я вновь предлагаю ему свои деньги. Лёня все еще не хочет брать. Но вскоре звонит герла, некая Наташа, курьер. Мы договариваемся о встрече. Заехал Кирилл, отдал мой фотоаппарат – и мы поехали к моей маме на бездник в Жаворонки. По дороге я зашел в метро Китай-город и отдал 1300 гринов этой Наташе, простой провинциальной девчонке. С ней ее подруга, такого же ненадежного провинциального вида. Беру с них расписку. Едва попрощался с ними, сталкиваюсь с Машей Галиной. Она спрашивает про здоровье Марты и передает для нее свою последнюю книгу "Гиви и Шендерович". Она едет со Штыпелем на месяц в санаторий на Черное море. У него тоже недавно была операция.
По радио всё говорят про крушение двух самолетов, один летел из Сочи. Похоже на теракт.
У мамы Света М-кая, Ляля и ее муж Лёня – ее старые, еще со школьных лет друзья. Лёня за 25 лет не изменился ни на йоту, только поседел. Те же интонации, тот же характер. Какой-то польско-меланхолический, несколько отрешенный от реальности. Из прочих гостей – лишь Таня, соседка.
Начали праздновать дома, продолжили в саду. Хороший теплый солнечный вечер. У Марты со Светой общая тема: операция на груди, недействующая рука, врачи, инвалидность… Все переживают о мартином здоровье.
Вдруг позвонил Мишка, анин муж: не знаю ли я чего-нибудь об ириной дочери Даше? Что-то у нее случилось в Сочи. Не была ли она в том злосчастном самолете?
Все сошлось: вот и Ира (прототип Даши из BV) появилась в очередном акте.
Я позвонил Маше Л. Оказалось, Даша попала в Сочи в автокатастрофу. Очень тяжелое состояние. С крушением самолетов это не связано.
Начав день в жуткой депрессии, связанной с впечатлениями предыдущих дней и проблемой с деньгами, я кончал его в настроении вполне приличном. Ночью мы говорили с Мартой в патио и пили чай. Потом смотрели "Голый завтрак", который так когда-то не понравился Марте, и который она сама теперь привезла. Даже слегка коснулись темы, но ничего не случилось.
И ночью у нас была одна из прекраснейших любовей, когда я был совершенно счастлив и поглощен процессом, и не хотел его прекращать. Последнее время я научился растягивать процесс на час или даже больше, но, в конце концов, выматываемся оба. У меня, кажется, уже какие-то проблемы с сердцем, которые я не замечаю в других случаях.
47.
В пять утра Женька стал смотреть мультфильмы (якобы из-за бессонницы) и хохотом разбудил весь дом. Потом меня будили еще раз пять. Дом очень неспокойный и слышимость в нем чудовищная.
Поэтому встали довольно поздно, хотя у нас великие планы: поехать в Звенигород. И еще встретиться с Артемом.
Мама сказала, что ей позвонила Света М-ая и произнесла дифирамб Марте: какая она красивая, тонкая, умная, обаятельная и как мы с ней подходим друг другу.
У маминой знакомой Гали, жены соседа Андрея, узнали маршрут. Тут в окрестностях есть дом, где Пушкин провел детство, есть имение Голицыных "Вязёмы" и, наконец, Саввино-Сторожевский монастырь в Звенигороде.
Во все эти места мы заехали. Дом Пушкина в имении Захарово погиб при соввласти, восстановлен в 99-ом. Мне он понравился, главным образом «с точки зрения архитектуры»: одноэтажный с мезонином, пропорциональным портиком и фронтоном, бело-голубой, увенчанный фонарем-бельведером. День солнечный и довольно теплый. Очень красивое место: пруды, лес, отражающиеся в воде деревеньки. Стереотипный помещичий рай. Этого дома, а так же Вязём Женька не видел: заснул в машине. А ведь в Вязёмах останавливался по пути в Москву Наполеон. Здесь же бывали или жили Пушкин, Гоголь – и еще куча народу, что играли не последнюю роль в истории. Это видно даже и сейчас, на жалкой музейной основе. Три каменных дома, большой регулярный парк.
Рядом с имением стоит красивый храм из красного кирпича с высокой галереей и отдельно стоящей звонницей. Марта удивляется: сколько всего прекрасного было построено по всей стране – почему мы уверены, что ничего не создали? Откуда этот комплекс?
Женька встретил нас истерикой: почему мы его бросили? Он проснулся чуть ли не час назад и залил слезами всю машину. В гневе он страшен, как и его мама.
Город Звенигород – маленький, низкорослый, сохранившийся.
Но лучше всего был Саввино-Сторожевский монастырь, основанный в конце XIV веке. Через него прошли поляки, французы, немцы, но он как-то уцелел и хорошо смотрится на высоком холме при выезде из Звенигорода. Марте выдали платок в качестве юбки, которым она драпирует свои джинсы. В главном соборе сохранились все росписи и иконостас. Замечательна главная колокольня, ассиметричная, с многочисленными шатровыми башенками, напомнившая мне соборы в Праге. А колокол на колокольне был такой, что можно сравнить лишь с царь-колоколом в Кремле. Но этот еще и звонит! А он – не самый большой из тех, что были здесь до большевиков. Самый большой весил 36 тонн и был отлит в 1660 году. В 30-е его, естественно, уничтожили. Красивые, как всегда в монастырях, цветники, должные напоминать не суровый затвор, а райский сад, белые стены, декор в стиле московских палат XVII века, кое-где раскраска под пестрое нарышкинское барокко, ровная зеленая трава и в ней играющая белая кошка.
Сверху от монастыря красивый вид на лежащие внизу поля, заросшую излучину реки, среди деревьев – крыши дач. Поели в кафе, расположенном в старом монастырском доме, окруженном тенистыми деревьями. И поехали по второму кольцу – до великолепного Рижского бана. Позвонил Лёня и поблагодарил за деньги. На Сущевском валу встретились с Артемом и получили 43 с лишним тысячи рублей по курсу, эквивалентные 1500 долларам. Остальное обещает отдать на следующей неделе. Поговорили, подвезли его почти до дома и, не заезжая к себе – поехали на дачу.
На даче мы были уже в темноте – и я почувствовал, что устал. Совсем не те стали силы. Зато Марта гораздо спокойнее, ничего не боится, когда мы несемся в машине, не то что прежде. Словно махнула на все рукой и хочет быть не хуже Ани даже в этом пункте.
– Я возвращаюсь на дачу, как домой, – говорит она. – Я уже отвыкла от другого дома.
Тут, конечно, гораздо лучше, чем в Москве, но почему-то я перестал ловить кайф от этого места. Даже когда все еще вроде так хорошо и, может быть, в последний раз.
48.
Настроение весь день унылое, непонятно почему. Вечером пошли гулять на гору, но и это путешествие, напоминающее подъем с пляжа в Фиальте, оказалось грустным. Марта весь день писала "Штаны" и к ночи кончила. Я уже видел, что что-то с ней творится, но не смог добиться – что? Она просит меня прочесть, а сама пишет что-то на листке.
У меня все больше болит голова. То новое, что Марта сочинила в последние дни, меня не очень впечатлило. Читал пять часов под "Yes". Ничего утешительного я ей не сказал. Сделал несколько замечаний, не очень внятных.
Пока я читал, она пришла ко мне и сказала, что не может читать "Остров" Хаксли, потому что там женщина разбивается на машине, когда узнает, что ее разлюбили.
Ночью она как ледяная глыба. Я видел, что начинается обострение. К тому же она довольно много пила. Я знаю, что с ней, но не понимаю, почему именно теперь?
49.
Утром она проснулась в десять, потому что пятилетний Костик стал звать Женьку гулять. Она все такая же странная и чужая. Я продолжаю спать. Я разучился просыпаться.
Марта около бани дрючит Женьку из-за аккордеона, крик на весь поселок. Она ушла наверх, я – за ней. Попросил объяснить ее состояние. Она не хочет.
– Ничего нового ты мне не можешь сказать, ведь так? Как и я тебе.
Но все время говорит – все про то же. Что не может жить, если я сказал, что они обе прекрасные женщины, и что, если бы я не любил одну, то любил бы другую. Она утверждает, что я «заставлял» ее полюбить «брата» и доказывал, что все мы должны слиться в любви.
– Все это у меня в мозгу как колокол!
Но разве я говорил что-то подобное? Я снова пытаюсь доказать, что в Крыму никто не стремился сделать ей больно, что это неудачный эксперимент, опасности которого я недооценил. И что Аня – лишь средство, объект для моих целей, поэтому не надо сосредотачивать на ней ненависть.
– Недавно ты сама признала, что только теперь стала ценить меня, – когда меня вдруг оценила другая женщина. Если она и хотела что-то украсть у тебя, как ты говоришь, и в чем ее главная вина, – то лишь то, что тебе самой задаром было не надо!
– Это неправда! Конечно, я тебя ценила! Я не настолько не уважаю себя, чтобы жить с человеком без достоинств, просто по привычке…
Пойди пойми, какое из этих правдивых утверждений более правдиво, притом что одно противоречит другому. Или оба правдивы, как всегда?
Я кончил я тем, что отверг потребность что-то из себя изживать или в себе сжигать, потому что у меня не было ничего подобного тому, что было у нее в те славные времена. Это все я говорил уже много раз. Она плачет, я обнимаю ее.
Чтобы развеяться, мы пошли в лес за грибами – и вдруг мне стало плохо. Мучительно жарко, сердце колотится, не хватает воздуха, колени дрожат как перед обмороком. Я сел на поваленный ствол. Эти вещи доконают меня! Душа как решето. Я не чувствую никакого стимула жить.
Тем не менее мы нашли довольно много летних опят, какое-то количество осенних, несколько подберезовиков и белых, козликов и моховиков.
Настроение ее улучшилось – сама призналась. Спрашивает, что я чувствую? Честно говорю ей:
– Кто-то из нас не выйдет живым из этой истории.
В старом стиле вместе приготовили обед. Впрочем, это наша обычная практика много лет. Мы всегда (почти) все делали правильно, почему же не испытываем счастья? Или это и есть "счастье", только мы поймем это позже?
50.
Я опять слегка болен, но это пустяки. Главное, я не могу быть спокоен ни одной секунды. Я все время чувствую, что живу с приговоренной к смерти. Марта сама поддерживает во мне это ощущение. Много раз я слышал от нее, прямо или косвенно, что она дает себе год или два. Может быть, все это не так, потому что это никому не известно. Но эта мысль не дает расслабиться, начать беззаботно чувствовать жизнь. Вчера после леса она спросила: "Может, я схожу с ума?" Я боюсь ее настроений и ее поступков в этих настроениях. Боюсь так, что мне самому становится плохо.
Так вот мы и живем.
Надо просто сказать себе: теперь все напоминает времена BV, и душа заранее надевает траур и переходит на военное положение. Никакой слабости и надежды, что все будет нормально. Будет – так будет. Это когда мы доплывем до какого-то берега. А сейчас надо просто грести и считать это единственной задачей.
Марта написала в "Штанах", что женщина более совершенное существо, потому что Бог создал ее позже, как улучшенную модель.
Но как поступает с женщиной природа, когда она, по мнению природы, перестает выполнять свое предназначение, то есть рожать детей? – Она лишает ее тех самых органов, которые служили этому предназначению. Это равно убийству. Только недавно женщины получили "счастье" жить искалеченными, но живыми. Природа выбрасывает их как отслуживший свой срок механизм. Человек на пятом десятке должен едва ли не хоронить себя, не вылезая от врачей. А ведь это самый, едва ли, не умный и лучший возраст!
51.
Из-за болезни я не спал до пять утра, читал и правил "Круг" (свой последний рОман) и, может быть, поставил точку. Днем Марта захотела прогуляться. Мы вооружились палками и сквозь сплошную крапиву прошли вдоль реки за "Кавказ" – до дальнего пляжа. Час мы сидели у реки и болтали. О том, что четырнадцать лет мы посвятили тому, чтобы жить условно "как все", то есть быть в элитной тусовке, искали славу, зарабатывали деньги и делали какую-то своеобразную карьеру. Ничего не меняли (за исключением неудавшейся попытки просто расстаться), никак не экспериментировали, кроме самого этого эксперимента – вписаться в новый социум (психоделики, LSD не в счет). Что-то нам удалось. И нам это надоело. Надо придумать что-то еще. Прожить год вне Москвы, как когда-то в Томилино. В конце концов, неизвестно, сколько нам осталось жить вместе. Надо что-то еще попробовать и, главное, не расставаться, даже для работы. Это одно заставляет нас уехать. Не было счастья, да несчастье помогло.
Вспомнили и походы на лодках, в том числе по Соловкам – и как обычно магически вызвали воду себе на голову: небо затянуло тучами. И тогда мы пошли домой.
Поздно: едва ли не сразу нас загнал под березы сильный дождь. Марта разделась до андепенсов: "чтобы остаться сухой". Я предложил снять и их. Мы остались в шляпах, укрылись полотенцем и обнялись. Ласкали друг друга, пока дождь, точнее уже жуткий ливень, щедро поливал нас. Вымокнув насквозь и начав мерзнуть, стали скандировать: "No rain!". И дождь действительно слегка ослаб. И мы завершили начатое, стоя занявшись любовью. Дождались окончания дождя и действительно в сухой одежде, но с мокрыми волосами, обувью и шляпами пошли домой через мокрый лес.
Я боялся, что кончится это для меня плохо – и сразу накатил водки и горячего борща. Вечером действительно стало плохо, но найденная Мартой таблетка ампиокса поправила дело. Мы даже посмотрели в сотый раз "Весь этот джаз", споря-беседуя до глубокой ночи о том, что этот фильм – метафора века и метафора жизни, о том, что я наблюдал один раз под клипом: что жизнь – фильм, показанный на плоском экране. И любую сцену можно вырезать.
С тех пор жизнь стала восприниматься как шоу, изображением, а не самой жизнью. Говорили и о том, что Кирилл относится к первому "не поротому" поколению, выросшему на стыке двух государств, двух парадигм воспитания, среди многоголосия мнений и полной идейной свободы. Интересно, что из этого поколения получится?
Тем не менее, чем дальше, тем больше ее настроение портилось. Даже интересная тема не исправила его…
52.
Утром тоже самое:
– В жизни так много плохого и так мало хорошего… – поделилась она глубоким наблюдением.
Каждый день ее тошнит, у нее кашель, она худеет (это единственное, что ее радует). Она не может есть, она в депрессии. При этом страстна, как никогда.
– Вот что значит мощно работающие придатки! – объясняет она.
Притом, что их работа абсолютно бесполезна. Как шадуфы или винт Архимеда работали бы, но без воды. Непонятно для чего. Зато у нее хорошая память и ум. С ней интересно спорить. И все равно ничто не приносит радость. Только Севастополь кажется мне местом, где нам могло бы быть хорошо. Но, возможно, это тоже иллюзия. Даже скорее всего. Любое реальное место придумывает для тебя кучу проблем. Зато чуть-чуть отвлекает.
Посмотрели на контрабандной кассете нашумевший фильм Мела Гибсона об Иисусе – с безобразным переводом, где Христос назван "Королем" Иудейским.
– Евангелие, – сказал я, – это один из первых примеров журналистского расследования на месте событий. Это вполне цивилизованное время, потому происходящее тщательно фиксировалось и сохранялось. История перестала исчезать в легендах, а стала документом. (Притом что девять десятых Евангелия – совершенно легендарны.)
53.
В одном разговоре на даче Марта удивилась, что я столько лет интересовался Раймундом Луллием и его возлюбленной, у которой обнаружился рак груди. Почему именно эта история? Я ведь даже написал поэму на этот сюжет. Задолго до событий. Действительно, странно.
За обедом стали говорить о Диккенсе, Гюго, святых проститутках и, конечно, о Достоевском, его "Записках из подполья". У нас разная интерпретация поведения главного героя, естественно, продиктованная новыми обстоятельствами. А от этого пришли к нашим с ней отношениям.
Я сказал, что не испытываю к ней непосредственной любви, но любовь сострадательную. Я отношусь к ней, как к другу, как относился большую часть жизни, за исключением короткого периода ее романа, когда любил в равной степени, как и ненавидел. Я еще оглушен информацией о ее болезни и нашем возможном будущем (или его отсутствии). Я опять начинаю чувствовать себя, как "очень хороший солдат", который ничего не чувствует, но делает то, что надо.
Она сидела грустная, поблагодарила за правду. Я ощущал себя садистом. Может быть, в данный момент я просто не чувствую того, что буду чувствовать, когда реально пойму, что навсегда ее теряю. Я могу испытывать обычную любовь лишь в состоянии беззаботности и легкости. Поэтому в Крыму и произошло то, что произошло: мне захотелось почувствовать это утраченное состояние и воспользоваться им.
В десятом часу вечера поехали в Москву. Я все еще не очень здоров, хотя на улице тепло, и лето продолжается. Это лето тоже прошло. И этот, не самый удачный, сезон на даче. А кажется, год только начался. Каждый год одно и то же.
Но этот все же отличается от других.
54.
Поругавшись с мамой, приехавшей с тортом и едой, пошли пить пиво на бульвар. Отличная погода, жара, красивые люди сидят около воды.
В доказательство равенства с ними мы примостились у пруда на траве, – и заговорили про детей. Я совсем не верю во фрейдовские комплексы и даже не очень верю в воспитание, от которого зависит будущий характер. Я думаю, что человек уже рождается с определенными способностями чувствовать мир и любить, даже если в ответ его не любят. Это как музыкальный слух или талант живописца. Бог почему-то его дает, а дальше обстоятельства развивают. Развивают в любом случае: в случае плохих обстоятельств – эти способности развиваются от противного, в случае хороших – напрямую. И при плохих, может быть, получается лучше, чем при хороших.
– Кстати, ты знаешь, почему Кирилл одобрил наш отъезд в Крым? – спросила Марта. – Он прочел у Грофа в "Человеке перед лицом смерти", что больные раком в Америке всегда уезжали в Калифорнию. А Крым для нас – то же самое, что Калифорния.
Я усмехнулся непосредственности Кирилла. Марту это тоже повеселило. Раньше она считала, что Крым для нее вреден. А Калифорния всегда была для нас символом.
Позвонили Маше Л. Она пригласила к себе в гости. У нее гостья из Абхазии по имени Галя, привезшая местное вино. Но главное: у Маши есть "альбом голландского художника Шишкина". Кто же откажется полистать такой альбом?
И мы вчетвером с вновь объявившимся Юрой "полистали" этот альбом. Абхазская Галя, не очень молодая полная женщина, не "читала", зато бросала реплики, в основном касающиеся жизни там. Например, про то, что абхазы выгнали всех чеченцев, своих недавних союзников, которые с начала войны начали активно селиться в Абхазии.
Ушли рано – искать Женьку, отправившегося гулять. Нашли его около двери: он как раз пришел и не мог открыть дверь. Позвонила М.М.: они с Мурой (тетушкой) идут к нам в гости. Дико вовремя, но у родителей всегда так!
Тащит, хочется прилечь и послушать музон, но надо говорить и разливать чай. Зато Марта веселая, гонит телеги.
Потом долго слушали музыку вдвоем. Прекрасное спокойное состояние, словно спишь, но при этом наслаждаешься музыкой и можешь беседовать. Но лучше всего – просто лежать и слушать. Немного танцевали. Попытались усилить слабеющее действие любовью под Заппу, но особенно ничего не вышло. Да и чувствую я себя не очень. Поставил Клэптона и стал под него засыпать. Марта заснула, а я то в жару, то в ознобе.
Зато она отвела и привела Женьку из музыкалки – а я все спал.
55.
31-го – теракт у метро "Рижская". 1-го – чеченцы захватили школу в Беслане, Северная Осетия. Однако все же доверили маме, обиженной накануне, Женьку – и она развлекала его целый день в Парке Горького.
Поздно вечером позвонил Павлов. Его школьный друг Гарик и его жена Ксюша, которых я видел несколько раз у него в гостях, разбились насмерть в машине под Киевом. Простые непритязательные ребята, жили на деньги ксюшеной матери, инвалидной бизнесменши. Помню, как год назад они угорали у Павлова под караоке. Они поехали в Киев, где встретились с армейским приятелем Гарика, бывшем гонщиком, родом из Харькова. Тому пришла идея поехать ночью на машине в Одессу, покупаться в море. Причем машины ни у кого не было, поэтому ее взяли напрокат – по кредитной карточки Ксюши за огромные деньги. И то – дважды им отказывали в кредите, но они были настойчивы и своего добились. Приятель погнал по встречке, обходя колонну, стоящую в ремонтируемом месте, не успел вписаться и на скорости 150 влупенил во встречный "Фольксваген". Убил всех, включая свою жену и ребенка. Всем было от 30 до 34-х, дочке – десять. У Гарика и Ксюши остался сын, тоже десяти лет, который в это время на свое счастье был с бабушкой в Англии.
Павлов ездил за телами, перевозил гробы в Москву.
А в Сочи почти не приходит в себя иркина дочка, тоже жертва автокатастрофы. У нее тяжелая травма голову. Двадцать дней провела в коме. Теперь при редких проблесках сознания не может говорить. Ира и Малек сидят там неотлучно. Стаса Ира берет для вещей приятных, вроде поездки в Абхазию или концерта Маклафлина. Впрочем, Малек – отец, а Стас – друг.
Павловы говорили, что мать Ксюши, инвалидная бизнесменша, сильно наживалась на этих самых инвалидах. Я видел ее однажды, и она мне сильно не понравилась: неуравновешенная, амбициозная женщина, как все бизнесменши (бизнесвумены). И ее деньги не довели до добра.
Однако, если везде и всюду видеть расплату, то скоро меня постигнет очень большая.
56.
Если бы можно было прокрутить то, что было в Крыму как фильм, вырезав или промотав некоторые сцены… Ведь было же там много приятного самого по себе: прогулки, разговоры, вино, поездки в лодке, купания…
Все убито тем, что происходило по ночам. Разве нельзя было обойтись без этого? Что это прибавило к радости? Все было глупо испорчено и осложнено! Осложнено навсегда, на время, что простирается за пределы Крыма. Мы кинули тень на все, и смогли вернуться аж к временам BV, славно похороненным.
Тремя неделями вседозволенности я измучил Марту, измучил себя, – будто мне не хватало того, чего всегда хватало в Крыму, – отравив восприятие сильными дозами запретных эмоций.
Я будто сошел с ума. Теперь я, впрочем, с точки зрения нормальных людей, например, моей мамы, тоже не в себе, если хочу так круто изменить свою жизнь – уехать из Москвы. Это новое кино, не такое веселое, зато более честное. За которое, я надеюсь, мне будет не стыдно.
57.
Все теперь спрашивают: как люди могли учинить такое в Беслане? 335 убитых по последним данным, половина детей. Два дня назад я практически угадал окончательную цифру: если в первый день говорят: семьдесят убитых, будет сто тридцать, как на Дубровке. Если говорят сто пятьдесят, жди триста.
Я предвижу ответ чеченцев: а кто бомбил наших детей, а во что превращены наши школы?! Они объявили России войну, а в современных войнах нет разделения на воюющих и невоюющих. Гражданское население теперь такой же объект атак, как и военные. С этой точки зрения все логично.
А что у нас война – достаточно взглянуть на Грозный, во что он превращен! После этого действительно можно считать, что в России все позволено.
В принципе, уже в 93-ем, когда танки расстреливали парламент в центре Москвы, можно было понять, как отныне будут в этой стране решаться политические вопросы. Или пулей в лифте, или бомбой по голове.
Нет страны на запад от Урала, где бы хуже и безжалостней относились к человеку. Все время, что существует Россия. Руины Грозного – это приговор и диагноз. Это делали от нашего имени. Сама эта война – приговор и диагноз, пусть чеченцы виноваты в ней больше всех. Мы сами утверждаем, что Чечня – наша. Если часть тела больна – больно все тело. Нам просто напоминают.
Обратил внимания, какие эти осетины красивые. А их тротилом с болтами!
Москва – циничный город. Его трудно расшевелить даже этим. До нас это, вроде, далеко. Но ходил все эти дни в депрессии. Как-то странно веселиться, когда у кого-то захватили детей. А потом убили. Или – это такой ответ террористам: а мы будем веселиться! То бишь – не запугаете!
58.
Зашли Алиса и Володя. Они вспоминали про Крым и про Аню, которая им очень понравилась. Смотрели фото. Алиса рассказала про Макса Казанского, который вдруг бросил Таню и детей и уехал в Казань, на маленький остров на Волге, где у него есть дом. Он звал их туда, потому что больше не мог жить в Москве. Они отказались. И он уехал один. Он посчитал, что выполнил свой долг, вырастил детей, и теперь, через двадцать лет, имеет, наконец, право жить своей жизнью! Женщины возмущены, особенно из-за того, что Таня так страдает. Я горячо поддержал Макса. Володя неожиданно тоже.
Как реакция: после ухода гостей Марта завела разговор – все о том же. Это каждый раз как на одну и ту же мину.
Выяснились важные вещи. Вопреки тому, что я говорю, мол, крымское приключение – это ерунда и ничего не значит, – нет, это многое значит! – настаивает Марта.
– Да, это значит, что в наших отношениях потеряна гармония! – резко говорю я.
Трудно сказать, когда она имелась? Была ли она после BV или, потерянная до того, так и не вернулась? Может быть, она была потеряна через год или даже полгода совместной жизни?
Значит ли это, что была потеряна и любовь? И что такое любовь? Ощущение полной принадлежности тебе человека, так что не находишь себе места и не можешь жить, когда он пытается тебя покинуть? Разве это…
Было ощущение дефицита любви и потери удовольствия от жизни друг с другом. В моем случае: потери удовольствия от жизни вообще. Но она отрицает мое право "экспериментировать" в этой области.
– Какие-то вещи могут быть только между нами двоими, больше ни между кем!
– Наверное, это так, хотя не я первый нарушил эту догму.
Но что тогда значит "доверие к себе", о котором говорил Эмерсон? Я доверял себе в той ситуации, я считал себя свободным и сильным. Понятно, надо было помнить, что навсегда несвободен, что у меня жена, которая всего этого не поймет, которой не объяснить… Я уже два месяца не могу объяснить. Напротив, я все более склоняюсь, что действительно зашел несколько дальше, чем можно. Но как же все же self-reliance? Тот самый важный самостоятельный поступок, который может показаться кому-то ужасно неприятным?
Я ублажал себя? Я боролся с инерцией своей жизни, с тем, что в ней давно ничего не происходит, что я избегаю любого соблазна, любого события. Я шел на этот «соблазн» с поднятым забралом, почти как на казнь, рискуя собственными принципами и покоем, рискуя опрокинуть семейную лодку, – чтобы знать, что я теряю, от чего отказываюсь, что испытывают другие, чтобы вспомнить: как это – быть любимым? Я не отталкивал человека, который не был мне неприятен. Почему мне надо было делать это?
Я был как замороженная рыба, которая вдруг проснулась в Крыму – и потеряла голову. И я не мог забыть внезапного ощущения легкости и радости – оттого что люди не имели прав на меня, что я наконец был самим собой, а не в тандеме с Мартой, что я мог раскрыться и дать что-то новое тем, кто готов был это взять. И они ценили то, что я им даю, разделяли мои желания, были готовы ради меня на «подвиги». Я совершенно отвык от этого. И вот этого Марта не могла ни понять, ни простить. А это был бунт жизни против убивающего долга!
Я посвятил Марте всю жизнь, я уже многого лишил себя ради нее. Очень дорогого мне. Более дорого мне, чем то, что я делал в Крыму. Я подавил в себе уже все естественное, что во мне было, чтобы ей было приятно, удобно, чтобы казаться себе нравственным, последовательным, тем, кто знает, что такое долг, кто считает себя гуманным, у кого не эмоции, а разум стоит на первом месте. Кто как столб, голый и почти безжизненный. Таким я и прибыл в Крым. И захотел испытать то, что испытывают другие, кто не столбы. У кого есть сила и смелость жить своей жизнью. Соблюдая при этом осмотрительность, в некоторых случаях совершенно невероятную.
И вот все, что из этого вышло. Лишь случайно Марта осталась жива, как она мне сегодня объявила. Вот как мы связали друг друга, не начав понимать и доверять. Потому что заботимся не о другом, а о своем исключительном месте в жизни другого и о своем исключительном праве на его жизнь. Я принадлежу тебе, ты принадлежишь мне – и точка! Притом, что эта догма не всегда соблюдалась. Так как теперь ей "нечем ответить", – эта догма должна соблюдаться особенно строго.
Порождает ли догма любовь? Живет ли любовь там, где живет догма?
Мое единственное оправдание, что я первый раз за много лет испытал счастье. Может быть, оттого что меня любили. Марта права: это сильный наркотик, хочется испытывать его вновь и вновь. С ним тяжело расстаться. Но, думаю, дело не в нем, просто все было легко и хорошо, и могло бы быть так же без него.
59.
Из Америки позвонил Роберт, приятель-русист, молодой профессор: как мы тут себя ощущаем? Он слышал, что по Москве ходят двадцать террористов-чеченцев.
Я его "успокаиваю": нам все по хрену! Если вокруг все будет взрываться – никто и бровью не поведет. Такой мы народ.
Откуда этот цинизм и равнодушие? Но что делать, если после выпуска новостей, где показывают детские трупы из Беслана, идет реклама, где показывают моющие средства и дезодоранты? Ни на телевидение, ни на радио никто не принял на себя смелость снять по такому случаю рекламу, отказаться от лишней горстки гринов.
Смотришь на морды в дорогих иномарках и видишь, что ничего, кроме этих самых иномарок их не интересует. И каких-нибудь дорогих шлюх. Отдыха под пальмой у голубого бассейна. За это они убьют кого хочешь, ограбят и закапают!
Или просто бросят машину посреди дороги, перегородят тротуар, где ходят слепые и женщины возят коляски. Дельцы в первом поколении, мразь земли!
60.
Поздно вечером зашли Маша Л. и Юра – попить пива с креветками. Полный любви и благодушия Юра заговорил о женщинах, что они поздняя и более совершенная модель, то есть абсолютно тоже, что Марта написала в "Штанах".
– На мой взгляд, это два равных, но разнофункциональных механизма, – сказал я, – как плотник и декоратор. Плотник строит дом, возводит основные конструкции, декоратор его оформляет. Мужчина создает условия, делает основу мира, женщина заполняет пустоты.
Разговор как-то сместился. Юра заговорил о концепции жизни, как игры. Вспомнил даже платоновскую пещеру – в изложении Хайдеггера.
– У игры есть правила, – сказал я. – И играющий их знает.
– Я узнаЮ их по ходу "игры", – ответил он. – И основные уже знаю: что надо делать, что не надо.
– Но из игры можно выйти, играющий знает, что есть пространство вне игры.
– Из этой игры тоже можно выйти, и я тоже знаю, что есть пространство вне игры.
– Но игра – дело добровольное, играющий не есть пешка в чужой игре.
– Я считаю, что мой дух когда-то в мирах иных сам согласился на эту игру, устав от полной свободы и вечного блаженства.
– Это напоминает что-то среднее между Оригеном и платоновской концепцией веретена Ананки, где предложена похожая модель выбора душой земного воплощения, типа как мы сейчас выбираем тур в бюро путешествий.
– Именно! – обрадовался он.
– В таком случае, твои взгляды – это проекция. То есть мнение, обусловленное той же игрой, по правилам которой мы ничего не можем знать о том, что будет там.
Юра согласился.
Его психоделический опыт подтверждает, что ему мил материальный мир, именно своей тяжестью, плотностью, настоящестью. Это уже напоминает Черта из "Карамазовых", который хотел воплотиться в семипудовую купчиху и в баню ходить. И отчасти на слова духа из моей пьесы про Прометея: что он хочет видеть огни в ночном небе, которые может видеть лишь человек, и чувствовать, что это значит. Это может лишь смертный и не может дух. И дух хочет чувствовать – и воплощается!
Я вспомнил свой последний кетаминовый трип полгода назад: мне хотелось вернуться (в отличие от прежних трипов), потому что земная жизнь была воплощением закона и формы. Мне хотелось их, моя психика не мирилась с полной свободой того мира. Мне надо быть уверенным, что из огуречных семян не вылупятся телята. А в том мире возможно и это. Юре, наоборот, это и нравится. Но нравится и здешняя игра.
Я сказал, что даже если это – "игра", мне она не нравится. (Один раз я хотел сыграть поинтересней – и вдесятеро за это заплатил. У меня духовный кризис. Месяц мозговых штурмов отнял все силы.)
– Я вижу жизнь, – сказал я, – как хождение по одним и тем же клеткам, как в "Монополии". Это скучная игра, даже не шахматы. И единственное, что изменится – кончится жизнь.
Юра говорит, что, просыпаясь, видит голубое небо – и радуется ему. Потом он пьет чай и выходит на улицу, где тоже все ему нравится. Попадает в новое место, делает работу, которая ему нравится, ест каждый день новый суп…
Я, просыпаясь, вижу тучи, слышу звук клаксона какого-то урода под окном и стук перфоратора у себя над головой. На улице я хожу по одному и тому же маршруту, и даже суп – не есть то, что может что-то существенно изменить. Пью чай утром, пью вечером, день прошел, который ничем не отличался от всех других дней. А ведь их осталось не так много.
Обе женщины уже спали, и мы спорили в одиночестве, под пиво и музыку. Он сказал, что даже такой вот разговор радует его. Я сказал: да, разговор, конечно, хороший, но уже было тысяча таких разговоров, а хотелось бы чего-нибудь, кроме разговоров.
– Еще остается телепатия и левитация, – сказал он.
– Ты считаешь – это возможно? – спросил я, придав голосу максимальную наивность.
– Конечно, и даже довольно просто.
– Да, видимо, остаются только они… – кивнул я.
61.
Если, уйдя со службы, я чувствовал почти счастье, то сейчас я испытываю депрессию, почти как моя мама, уйдя на пенсию. Я словно утратил форму жизни, а новой не нашел. Ведь я занимался этой байдой несколько лет, даже год назад диплом получил. Может, это пройдет…
Ночью думал об "игре". Если жизнь – игра, то зачем нужно еще и искусство? Чем искусство тогда отличается от жизни? Юра сказал бы: "рамой". Рама нужна для того, чтобы зритель мог узнать, где кончается искусство и начинается стена.
И еще думал о современных людях. Современный человек – это мещанин. Он заботится только о деньгах и вещах. Он много работает – я был свидетелем. Даже не восемь, а все двенадцать часов в сутки. Он даже не пьет, не имеет развлечений. Он не читает, почти не смотрит телевизор, если только чуть-чуть перед сном. Он ничего не изучает, кроме того, что нужно по работе. Он и правда зарабатывает много денег. Поэтому может купить себе иномарку и съездить заграницу на курорт. Даже купить квартиру. В этом и состоит его жизнь. И вещи – компенсация за все это. За ее отсутствие. Такое слабое утешение.
Как в таком мире может существовать искусство и для кого? В прежнее время люди зарабатывали мало, но у них было время интересоваться чем-то. Собственно, такая форма жизни возможна и сейчас, но доминирующая модель ее отрицает, ее насилует, навязывая свою рекламу, свои вещи, вещи! – и развлечения, которые порождаются бесконечной работой и порождают бесконечную работу. Замкнутый круг.
62.
Вдвоем с Юрой отправили Машу Л. и ее маму в Абхазию на адлеровском поезде. Я выступал водителем и на пару с Юрой носильщиком. Поезд полон, на море бархатный сезон. Мне его впервые за восемь лет не увидеть.
Ночь, огромный Казанский вокзал, гигантская крыша на циклопических пилонах: есть где развернуться террористам.
С вокзала я привел его к нам домой, где мы, как вчера, пили пиво. Юра рассказал, как познакомился с Заппой, как делал обложку его последнего альбома, которая получила даже "Гремми". Через полгода он умер.
Юра четыре года прожил в Лос-Анджелесе и его округе – сперва вместе с "Парком Горького", потом с местной группой "Мистический ренессанс". С Заппой он познакомился еще в Москве, в первый его приезд, когда работал у Стаса Намина в "Зеленом театре". Сам Стас привел его к нему в мастерскую (как он приводил или отправлял к нему всех зачастивших в Москву в конце 80-х, начале 90-х звезд, включая Йоко Оно). Потом встретились еще раз, опять в Москве. Потом столкнулись на какой-то вечеринке в Штатах. Второй из моих знакомых, общавшийся с Заппой. Если считать Холодильника – третий.
Потом он рассказал, как недавно попал в аварию. Он сидел на переднем сидении, но не пострадал. Лишь обнаружил, что ноги выскочили из зашнурованных кроссовок. Кроссовки были зажаты смятым днищем.
Богатая у человека жизнь! Слушая его, мне кажется, что я жил тускло и бедно. И даже в аварии не попадал, вылетая из зашнурованных кроссовок.
63.
Большой тусовкой отправились смотреть концерт "Станции Мир" в ЦДХ. Втроем с Мартой и П. посмотрели экспозицию "Золотая пчела" – выставку интернациональных плакатов. Встретили о. Анатолия, его жену Лену и троих детей.
Концерт, как было объявлено, посвящен дню рождения Кожекина. 29 лет человеку! Группа в новом составе, без Жука. Новый гитарист робок и слаб. Басист очень неплох, ударник тоже ничего. На ритме – парень, который играл на "1 июне" два года назад с "Ключом" (Саша Назарчук что ли?). Кожекин много поет – и это хуже всего. Слов не слышно, да и слова не больно хороши. Кто бы ему объяснил, что это у него не очень получается! Притом, что у него есть жена Тамара с отличным голосом. Она спела лишь один блюз на английском – в качестве гостя. Были еще гости, не слишком интересные. Жук в качестве гостя спел несколько песен на идиш под акустическую гитару. Довольно смешных, и спел неплохо, переводя и комментируя их по ходу дела. Посолировал в паре вещей "Мира" – и ушел. Вот что значит хороший музыкант: это была совсем другая группа! Зал вызывал Жука назад, но Кожекин сказал, что он бы тоже хотел, но "Ваня сменил жанр". О. Анатолий демонстративно ушел, разведя перед Кожекиным руками. В холле он встретил Жука. Он вовсе не сменил жанр, – объяснил тот, и отыграл бы всю программу, но амбиции Кожекина… Вот группа и развалилась. То бишь, она есть, но не так интересна. Хотя, когда новый гитарист распрягался, а Кожекин молчал и играл на своей гармошке, получалось довольно неплохо. Но такой уровень уже не поражает.
О. Анатолий с семьей и своим другом-попом Сашей догнал нас на улице. Один из его детей нашел в вестибюле ЦДХ четыреста долларов. Они долго ждали, но никто за ними не пришел. Решили на них выпить – и поехали к нам. Разменяли стольник у метро, купили пару бутылок крымского портвейна. Распивали нагло: на остановке около метро, так как им еще надо успеть вернуться на электричке в Ашукинскую. Потом втроем с П. пили и ели картошку из ларька на траве на Чистопрудном бульваре.
Я пил водку с соком. П. не пил ничего, поэтому быстро замерз. Погода-то в Москве едва не зимняя. Я мне хоть бы хны: я совсем потерял чувствительность, в том числе и душевную.
64.
Марта сказала, что у нее болит внизу живота, там, где по ее мнению располагаются придатки, болит уже месяц, но он молчала, в том числе на приеме у врачей.
Ее занятия с Женькой аккордеоном: сплошной крик, на который уходят все нервы. Он не хочет играть, все делает не так. Непонятно, как получаются музыканты? Только через смерть родителей.
– Фа! – орет Марта. – Три-четыре! Ля – где?! Сжим-разжим!!!
И так целый час. Нужно ли так страдать? Ведь не думает же она всерьез о его музыкальной карьере?
В присутствии М.М и Муры Женька заявил:
– Я научился читать в три года, но только порнографически.
Он имел в виду "орфографически", хотя не совсем понятно, что хотел этим сказать?
Позвонила Мочалкина:
– Мой бывший муж спрашивает меня: что тебе привезти из экспедиции? Я говорю: "Привози что хочешь, теперь все лечится".
65.
В воскресенье зашел Леша Б. Он, может быть, будет адвокатом у художников, выселяемых с мансарды "Дома России", где они много лет арендовали мастерские. Он рассказал, как ездил в Гаврилов Ям с Мишкой, мужем Ани, три дня пил и ночевал у Сережи Т-о. Позвонила Алиса: они надумали покупать участок в Фиальте. Пока я говорил с ней, у Марты и Леши состоялся странный разговор, о котором я узнал уже потом.
Когда я вернулся в комнату, они говорили о личной жизни Леши, оставляющей желать лучшего. Они давно не спят с Мариной, даже ее прикосновение вызывает у него отвращение. С другой стороны, ему надоело просыпаться в постели с женщиной и не помнить, как ее зовут? Он хочет уйти от Марины, попробовать жить отдельно и, может быть, что-то понять. Марта ушла с ним, якобы покупать сигареты, и вернулась через час.
Оказывается, пока я говорил по телефону, она что-то сказала про Крым, и Леша упрекнул ее, что она ведет себя как девочка, переживает по пустякам. Теперь она решила просветить Лешу – и рассказала ему все.
– Это после твоего добровольного обещания никого в это не посвящать!
– Но Леша же посвятил меня в свою семейную проблему!
По ее словам, он понял ее. Он "не может поверить, что люди бывают такими неискренними", – ведь Аня часто заезжала к Марине и все время говорила, что ничего не было. "Мы сливались душами", – издевательская мартина формула.
Леша сказал, что сам чуть не повесился, когда узнал, что Марина изменила ему с его другом – прямо в те дни, когда умирал его отец.
Я напомнил, что он и сам изменял ей напропалую.
– Но у них был договор, – сказала Марта, – что прошлое забыто, и они начинают с чистого листа. И после этого она сделала это!
Раньше, по его словам, он воспринимал все с точки зрения Ани, внушившей ему, что я такой мягкий человек, а Марта давит на меня, мучает, не дает быть свободным, ездить в Крым. Теперь он, якобы, понимает Марту и ее реакции и даже не знает, как сможет поддерживать отношения с Аней?
Сомневаюсь, что он был сильно искренним. Ибо я сам рассказал ему многое о наших отношениях, когда мы выпивали на даче. А Марта еще больше Марине.
Еще он сказал, что в деревне Мишка три дня доказывал всем, что ничего не было. А по дороге в Москву предложил Леше снять шлюх на трассе.
– Уж я, кажется, дошел до дна, а и то не могу понять, как можно это делать! – воскликнул он.
После этого она три часа требовала, чтобы я признал, что Аня дурной и лицемерный человек, который лжет всем, выставляя Марту ревнивой дурой, портящей мне жизнь! Она, мол, заставляет Лешу быть посредником, не хочет оставить нас в покое. Но, как я понял, Леша добровольно взял на себя эту функцию, при мне о ней (функции, Ане) ни словом не обмолвившись.
– Она соблазняла чужого мужа в доме, который принадлежит и мне тоже (и который она терпеть не могла), в то время, когда мне только что отрезали грудь! Ты не можешь хорошо относиться к человеку, который едва не убил меня, даже нечаянно!..
– Так ужасно, нечестно, жестоко, "лживо" – поступают все влюбленные женщины, и ты вела себя точно так же, и хотя бы поэтому не должна выносить Ане окончательный приговор! Именно тогда я узнал, что все позволено и ничего не страшно! И если она негодяй, то и я в равной степени должен чувствовать себя негодяем.
– Да, ты так и должен себя чувствовать! Я же назвала себя так и даже хуже! А ты рассматриваешь ситуацию, как почти невинную и ни о чем не переживаешь. И Аню рассматриваешь как хорошего человека!
– Я давно не рассматриваю Аню никак, это пустое место, стертое ластиком. Ты убила все, что я мог испытывать к ней.
Но ей все равно, рыдания на полночи.
Странно, что она не вспоминает, как мало ее заботило, что у друга была жена и двое детей, и что она разрушает чью-то семью, и что жена в безумии и несколько раз пыталась покончить с собой… Она называла это притворством и манипулированием. Она делилась всеми этими переживаниями со мной, оправдывая нерешительность друга. А я слушал, сочувствовал… Наверное, я мазохист, поэтому умею страдать. А она – нет.
66.
Утром я отвел Женьку в школу, снова лег спать – и был разбужен в двенадцать: ее рвало в туалете. Рыдания, перемежающиеся рвотами.
– Я переживаю, что ты не отказался от своей позиции, – добился я от нее, наконец.
Не проклял ей в угоду другого человека, не стал рассматривать ситуацию в Крыму как совершенно ужасную. Я, якобы, еще получаю от нее удовольствие. Это после того, как подвергся такому прессингу?
Теперь Марта вспомнила, что Аня извивалась от эротических удовольствий (согласно моей тетради – в ее прочтении).
– Она получила от тебя то, что хотела! А я, между прочим, не испытывала тогда – ничего!
– Ну, женщина может и изображать это. Ты, небось, не лежала тогда, как бревно, а тоже что-нибудь изображала?
– Да, – призналась Марта. – Женщины действительно часто ведут себя притворно.
Я пытаюсь ее понять. Сперва удаление матки, обнаружение гепатита С, артроз, потом обнаружение и вырезание раковой опухоли. И теперь я добиваю ее такими вещами! Неужели я и правда негодяй? Или жертва? Или все это недоразумение, ведь никто не хотел и не стремился сделать плохо! Впрочем, кто когда стремится? Не садисты же мы. Ну, безответственность, даже душевный блуд, как нарекла это Марта. Даже с этим я согласен.
Теперь ей все время плохо.
– Ты же хотел быть свободным! – говорит она.
Мочалкиной она так и сказала: "Я думаю, я умираю".
"Это конец, Света", – версия для меня.
67.
В понедельник с утра – поездка в больницу № 62 под Красногорском, куда ее направили вырезать придатки. Новый, великолепно отделанный корпус, красивый парк с прудом. Сияет солнце, первый день "бабьего лета".
Врач, беседовавший с ней, возмущен, что после операции Марте не сделали облучения. Теперь уже поздно. В свое время врач в 33-ей больнице был удивлен, что при первой операции в 67-ой ей не вырезали придатки. Оказывается, и лекарства, которые она пьет, не те, так как их действие блокируется гормонами. То есть, все или почти все ей сделали неправильно. Спрашивают и едва не обвиняют в этом Марту.
– Доктор, я чувствую, что сделала одну ошибку: выбрала не ту профессию. Мне надо было быть врачом, тогда я могла бы ответить вам. А так я жду ответов от вас.
А что они скажут: что по воле, равнодушию и непрофессионализму врачей она кончит свои дни раньше, чем могла бы? Верю, что это не так!
Ей сказали, что положат в течении десяти дней. Может, это ее последние дни, ибо неизвестно, что теперь они там обнаружат…
Днем зашла Мочалкина, вечером Шушка, двоюродная сестра. С ней говорили о странной психологии детей, особенно девочек, вырабатывающих жизненную стратегию в тринадцать лет… Это, вроде, должно было исправить настроение. Ничего подобного. По ее словам, она умирала весь день оттого, что я, якобы, сказал вчера, что у меня в душе есть место для любви ко мне посторонних людей.
Может, я это и говорил, но точно не вчера и не накануне. Это напоминает маниакальный бред. Человек едва не помер от выдуманных "моих" слов. И молчит, ничего не говорит, мучает себя. В таком состоянии, она уверяет, что не перенесет операции.
Я готов сделать для нее все, даже ампутировать память. Все, что она хочет!
К ночи настроение улучшилось. К тому же она выслушала три хвалебные отзыва на ее "Штаны": от Тани К-о, Кирилла и Олега П. Мне тоже понравился переделанный конец (моя критика принесла пользу!).
68.
Позвонил Саша Тарасов, антисистемный мыслитель левого направления, сидевший за политику еще в середине 70-х, и пригласил в армянское посольство на выставку Т;лстого, издателя "Мулеты". Он, оказывается, не только издает пресловутый журнал, но и пишет "картины": коллажи из конвертов, фотографий, еще разной хрени, записанной сверху буквами и украшенной разноцветными точками, так что "картины" напоминали вязание бисером.
Певец пел русские и итальянские романсы, пианист аккомпанировал ему. Потом он играл вдвоем с флейтисткой.
Люди в это время толпились в соседнем зале у столов с закусками и армянским коньяком. Случайная публика, как на всех презентациях. Марта встретила Шевелева (бывшего коллегу из «Независьки»). Я выпил два не очень полных бокала.
От армян вчетвером (с женой Тарасова Лерой) пошли к нам домой, где пили чай и говорили об ужасных редакторах, ложных революционерах, вроде некоего Пименова, бросившего свою листовку на месте взрыва на Манежной площади и укравшего чужую "славу", о Керви, издателе и переводчике Берроуза, о возможности напечатать моего "Человека на дороге" и т.д. Было много смеха – и настроение у Марты совсем исправилось.
69.
В гости зашла Оля С., сообщила, между прочим, что с зоны вернулась Ульяна, герла Толи Пикассо, получившая девять лет за те же дела, что и Лёня. Отсидела два года, год из которых – до суда, в Бутырках. Лёне хоть с этим повезло.
А потом зашла Таня К-о. Люди ходят каждый день, зная, что Марта ложится в больницу. Потом позвонила Аня. Она тоже узнала про больницу и хотела говорить с Мартой. Голос странный, какой-то мертвый, я даже сразу не узнал. Я довольно холодно отказал. Она тоже была лаконична и сразу повесила трубку. Марте даже говорить не стал, чтобы не расстраивать.
…Это был мой последний разговор с Аней, хотя тогда я еще этого не знал. Я отнесся к нему совершенно спокойно. Даже досадливо. Мне не до того!
Я с тихим ужасом жду зиму, хотя сейчас очень тепло для сентября. Мне кажется, я ее не переживу, так я ослаб и потерял интерес к жизни. Но это пустяки. Вот если с Мартой что-то случится, я всю жизнь буду считать, что это из-за меня!
70.
Утром в пятницу позвонили из 62-ой больницы и предложили ложиться. Она не хочет и боится:
– Почему так быстро? Я не подготовилась!
– Раньше сядешь – раньше выйдешь! – смеюсь я.
По дороге в больницу заехали в школу к Женьке. Он играл во дворе с детьми на перемене. Он даже не понял, что она с ним прощалась.
Небольшой дождь, но от этого только свежее и нежнее пахнут леса, уже почти осенние. Это просто какая-то дача, старый элитный санаторий, а не больница! Корпус, в который ее поместили, напомнил ей "Солярис", а мне – какой-нибудь недавно выстроенный терминал аэропорта, вроде Домодедова. Даже пахнет так же. Около главного корпуса – кафе. Внутри корпуса – еще одно. Дорожки выложены камнем, из пруда бьет фонтан. Прекрасно сделанные интерьеры, все новое, с иголочки, наилучшего качества. Палата на четырех человек. В каждой палате – свой санузел. Главное – не пахнет больницей, тревожным запахом лекарств.
Надеюсь, и медицинское оборудование у них такого же качества!
Прощались грустно:
– Опять мы расстаемся! – пожаловалась она.
За что ее так?! Я обратил внимание: она едва ли не самая молодая в больнице. В основном здесь пожилые дядьки и тетки, старухи, уродливые, дряхлые. Она на их фоне кажется девочкой. Бессмысленные, бесполезные существа – и так долго живут и хотят жить дальше! – вот наглость! И она, красивая, умная, способная принести столько пользы человечеству… Неужели Богу или кому-то там – не нужны здесь такие люди? Неужели он действительно венчает тех, которые мало живут? Глупо, глупо, несправедливо!
71.
Ее выпустили из больницы на субботу и воскресенье. Вернулась на общественном транспорте: оказывается, это вполне удобно – от больницы автобус идет прямо до метро Щукинская. Она рассказала, что в санузле четыре раковины на четырех человек, обед подают в неостывающих индивидуальных коробках, как в самолете.
Врачи признали качество пластики, что сделали ей в 33-ей больнице, но все спрашивают: почему не облучали?
Она интересуется, почему я такой кислый, не рад ей? Вот она же не кислая, хотя ее вот-вот будут оперировать – и неизвестно с каким результатом…Пытаюсь разобраться в своем настроении. Пытаюсь всю ночь. Это хорошее время для думания.
Пропала цель. Все 80-е у нас было две идеи: что совок – исчадие зла и несвободы, и что мы в конфликте с окружающими, а, значит, лучше их. Мы своего добились и всех победили. Свободы стало – одним местом ешь, окружающие к нам привыкли, не кричат в спину "пидораса", им совершенно все равно, как мы выглядим, они не считают нас врагами…
Чем мы лучше их, что мы можем им доказать? В чем теперь наша истина, и за что нам бороться?
Еще десять лет назад я думал, что истина – творчество. Но творчество ничего не дало. Я хотел, чтобы меня печатали, и в тоже время хотел остаться маргиналом, который ни от кого не зависит и живет сам по себе. Главное, наверное, мало таланта. Поэтому творчество было в основном в стол.
Но что, все-таки, портит настроение? Может быть, то, что скоро кончатся деньги и надо срочно искать себе новое рабство? А жизнь-то проходит, неужели убивать ее на это?!
Остается сдавать квартиру и уезжать, как и думали. Но почему-то в Севастополь кажется слаб;. Может быть, сперва в Красноармейск? Я бы достроил баню… Но темная дождливая осень в Подмосковье – идеальная депрессия. Впрочем, двадцать один год назад в Томилино я же выдержал! А дом был такой маленький и убогий, а я – совсем мальчишка.
Больше всего думаю о Женьке: что он там будет делать, без друзей, с одним телевизором? Возить его раз в неделю в Москву, может быть, даже встречаться с аккордионисткой? Из Подмосковья это возможно. И легче со школой. Это плюс. И будут приезжать друзья, особенно, если доделаю баню.
Все эти размышления я поведал Марте за завтраком (во втором часу, Женька один вернулся из музыкальной школы).
Она обеспокоена моим настроением.
– Я готова на любой вариант. Хотя "Воря" мне ближе.
Мы трагически не совпадаем в пристрастиях. Конечно, Крым радикальнее и лучше. Но и сложнее во всех отношениях. А "Воря" – это почти рядом, никакого реального отрыва, и легче перевозить вещи.
– Так к какой же звезде мы полетим с тобой, к белой или голубой? – спрашиваю я.
Она смеется.
– В любом случае, я плохо представляю еще одну зиму в Москве… – закончил я.
Кажется, я просто ее не перенесу. У меня что-то со здоровьем или психикой. Даже просто пасмурная погода вызывает депрессию. Дождь, ветер, снег, небо в тучах полгода… Скользкий асфальт, сугробы, холод, болезни… Зима высасывает все силы. Тем более зима в городе.
Надо на что-то решаться.
72.
Днем в воскресенье зашла Ирка Мадонна.
Вдвоем с ней пошли провожать Марту до метро: она возвращается в больницу как и приехала – демократически, на общественном транспорте. По дороге столкнулись с Женей Кемеровским, старым хиппаком в бандане. Оказывается, он приятель Филиппа К-на, моего знакомого, с которым сожительствует (в хорошем смысле) в коммуналке на Маросейке, то есть в двух шагах от нас. Женя и Ирка внимательно посмотрели друг на друга – и обнаружили, что давно друг друга знают. Женя даже припомнил ее телефон на Каховской, который за столько лет не изменился, чем совершенно всех потряс. Он пригласил меня присоединиться к его компании на Чистых прудах, куда он направлялся. Проводив Марту и Ирку – я нашел его и большую компанию молодежи у пруда под деревьями, с магнитофоном и водкой. Раскурили косяк – под телеги о переодетых ментах, вычислявших нас за этим занятием.
Он словоохотлив, говорит уверено. На каждую чужую телегу у него есть своя. Летом работает в Испании: красит особняки новым русским.
Вечером позвонил Роберт, американский русист и приятель Лёни. Он приехал в Москву, хочет зайти в гости. Позвонил Сергей, другой приятель Лёни: он только что "откинулся" с зоны. Полгода вместо четырех лет. Говорит, что боролся – и справедливость восторжествовала! Может, и у Лёни восторжествует? К тому же: Ульяну-то выпустили!
Отдельно мне с ним встречаться не хочется, и я пригласил его на тот же день, на который пригласил Роберта.
73.
"Бывают в жизни прегрешенья", – как поют Алеша Димитриевич и Юл Бринер… Я думаю о завтрашней операции Марты. Все может быть гораздо хуже, чем раньше, даже думать нет сил. Это было бы расплатой. За то, что устал с ней жить, за то, что было в Крыму, за то, как мучил ее здесь…
Вечером в гости пришел лёнин Сергей и Роберт с женой Фатимой. Пили вино и польскую "зубровку", которую принес Роберт. Спорили о Платонове и контркультуре. Роберт считает, что Платонов куда как выше "Grateful Dead", а русское влияние на мир – занижено. При этом оказалось, что он писал в "Урлайт" или в первую "Контркультуру" и знает Илюшу Смирнова. У него есть платоновский сборник, составленный Корниенко, но он не знал, что там есть моя статья. Он спросил про какие-нибудь мои тексты, но я так ничего и не дал.
Фатима, русская жена Роберта, с монгольскими чертами лица, сидела рядом с ним и почти не говорила. Я лишь узнал, что она тоже по филологической части и у нее тоже есть какие-то научные интересы в России.
Роберт привез мне мой заказ, книгу Розака "Making Counter culture" – чтобы я мог писать книжку про контркультуру, которую мы задумали с Мартой.
Сергей, в отличие от Лёни, тратил время в зоне куда как осмысленно: учил английский в местной школе, читал Достоевского и Фрейда в местной библиотеке, занимался спортом. У него совсем не такое трагическое восприятие зоны, как у Лёни. Впрочем, он уже бывал в ней, и знает, что к чему.
Гости пожелали Марте удачной операции. Я охотно к этому присоединился.
74.
Сегодняшнее занятие Женьки в музшколе не состоялось: школа была отцеплена милицией, рядом стояла пожарная машина. Оказывается, «поступил» телефонный звонок о заминировании. Очевидно – ложный. Но всех детей отпустили с занятий. Женька пошел домой, изрядно довольный, а я поехал к Марте в Красногорск.
Сегодня ей сделали операцию, третью за последние полтора года. Не полостную, а через три дырки, по новейшей технологии. Надежды на это было мало, врачи сами сказали вчера: все там так спутано из-за предыдущей операции…
Поэтому ей дали меньше наркоза, что тоже хорошо. Она не в реанимации, а в обычной палате и чувствует себя довольно хорошо. И выглядит неплохо. Не сравнить с двумя прежними операциями. Над кроватью окно, тумбочка в тон стены, какие-то электронные коммуникации на стенах, очень современного вида. А за окном лес и голубое вечернее небо с последним солнцем.
Женька сидит дома и ждет меня. То есть, даже не ждет, он отлично живет один. "Комси-комса", – говорит он, комментируя свои невеликие успехи по большинству предметов в своей французской школе. Узнав, что я ушел с работы – стал требовать, чтобы я немедленно ее нашел: он не хочет, чтобы мы собирали, как бомжи, бутылки. Сам, главным образом, не хочет собирать.
75.
Не расстраивайся, говорю я себе: отец в больнице, жена в больнице, работы нет и не предвидеться. И ничего не пишется, не делается. Не расстраивайся!
Давно я не был в такой депрессии. Может быть, это осень, может быть, это ощущение, что все напрасно, все, что я делал и чего добивался много лет. И жизнь проходит и во многом уже прошла.
И что я люблю Марту – я вспоминаю только по боли, когда возвращаюсь во время BV и вновь переживаю все обманы, страсти…
Очевидно, я слегка надорвал душу за последний месяц на даче, прошедший в безумных спорах, самоубийствах и членовредительствах. Я чувствую, что лишен свободы, что у меня нет пространства для движения. Что меня ожидает все тоже, что последние 10-15 лет, или хуже. Конечно, ничего предугадать невозможно, и, может, завтра случиться то, с чего начнется прорыв. Или наоборот.
Я всегда был склонен к депрессии, но десять лет назад я очерствел, я заморозил чувства настолько, что перестал чувствовать и ее. И вот опять! Господи, как надоело это состояние! А как оно надоело Марте! Ей еще больше, ибо она не понимает, чем оно вызвано? Если бы я сам понимал…
Говоря о депрессии, не хочу ли я сказать, что мне не хватает каких-то людей, небезразличных мне? С которыми мне пришлось расстаться? Конечно, это печально, печально, что нет гармонии, братства, любви всех ко всем. Что вообще людей стало меньше, а не больше. Плохо, что такие простые вещи: пойти в гости, поговорить – под запретом. Что мне не верят, что меня подозревают. Мне вообще тяжело терять друзей. Ограничения, битвы, вражда – все это не для меня. Мы даже поссорились с Мартой, когда я сказал, что мои сны о полетах – это сны о свободе. Свободе, прежде всего, от людей.
Но не всех людей, а лишь чужих. А свои?... Свои не должны убивать друг друга, унижать, оскорблять, уверять, что не признают своими.
Их так много, а нас так мало. Каждый штык на счету.
"I want to hear a scream of the butterfly", – поет Моррисон.
Я хочу невозможного. Я устал жить в реальности. В этом, наверное, и причина депрессии.
76.
Казенные лица современных российских мужчин. Бритые постные рожи и пиджаки, словно они все чиновники. У молодежи еще попадаются длинные волосы и странные прикиды, у этих – никогда. Словно в их поколении больше нет художников, поэтов, верующих во что-то. В моем поколении.
Привез Марту из больницы. Дольше всего было искать того, кому можно передать конверт с деньгами для хирурга и анастазиолога. Ей сделали три дырки на животе – и сказали, что больше ничего сделать не могут. Они считают, что у нее все хорошо, хотя анализ на гистологию еще не получен. (Стеклышки на анализ в онкодиспансер на Бауманской (в их лабораторию) возил я. Ворота и все прилегающие углы обвешаны рекламой целителей всех мастей, которые лечат рак на любой стадии. Я почувствовал, что нахожусь в зоне жизни тех, у кого нет надежды.)
Марта надеялась, что у нас после больницы что-то изменится, но ничего не изменилось. Мое отношение, главным образом, к произошедшим в Крыму событиям. Она сама подняла известную тему. Сказала, что успокоилась и даже стала винить себя за давление на меня.
Мне пришлось объяснить свое состояние. Что чувства выжжены: она проехала по мне, как танк.
– Это ты проехал по мне, как танк!
Вероятно, так.
– Ты же любишь революционеров, – сказал я. – А я проделал смелый революционный эксперимент.
– Экспериментировать можно по-разному, – ответила она. – Но вы в ходе эксперимента ушли в грязь – и ты должен это понять.
В конце концов, почти договорились разводиться.
77.
Утром тема была продолжена с новой силой.
– Я чувствую, что мы утратили понимание друг друга, то главное, что нас связывало, – сказал я. – Ты не можешь меня понять, не можешь забыть – и, значит, мы живем с бомбой, которая то и дело взрывается. Отсюда и мое настроение. Во всяком случае, отчасти.
Развивая тему понимания, я повторил, что она не должна так переживать, что я был счастлив без нее ("с другой женщиной!"), что у нас нет гармонии, что мне не удается быть с ней счастливым – по разным причинам. Я был убийственно откровенным. Кончилось новым договором о разводе и рыданиями.
Я стал утешать. Мы пошли гулять на пруд, где сидели на лавочке, пили вино из горл;, говорили на отвлеченные темы, смотрели на воду. Пустынно, безветренно, хотя и холодно. Ночью на пруду гораздо лучше, чем днем.
На фоне всего этого я стал менять унитаз. Начал еще в четверг, накануне ее возвращения, продолжил вчера, причем, укрепленный цементом невероятной прочности, старый унитаз никак не хотел сниматься: пришлось ломать. В процессе этого порезал палец. Вчера же поставил новый. Сегодня добавил мелочи – для чего съездил с Женькой (сам напросился) на рынок у Киевского вокзала.
78.
Раз в несколько лет это у меня происходит: хочется взбунтоваться, сделать что-то дерзкое, испытать необычное. Раньше я по этому поводу влюблялся. Теперь обхожусь без этого, но с тем же результатом. Может быть, все это благополучно кончится и забудется. И я даже признаю, что действительно был свиньей. Впрочем, это плохой фундамент для хороших взаимоотношений. Зачем жить со свиньей? Можно ли ей доверять? И не вернуть при случае шар? Ведь она и теперь говорит, что ситуация BV была запрограммирована моим увлечением натурщицей – за три года до того. А теперь я ушел даже дальше.
79.
Некоторые разговоры запоминаются так же плохо, как сны. Особенно, когда под водку.
Вчера заходила Таня К-о. Она в новой любви и в новых страданиях – у себя на новой работе в "Политическом журнале". Я как "эксперт по мужчинам" в очередной раз "объяснял" поведение неведомого мне Юлия. Кто-то упомянул "Солярис" Тарковского, и мы начали интерпретировать образ Хари и отношение к ней Кельми. Солярис дал герою то, что никто никогда не дает в реальной жизни: вторую попытку. Люди ошибаются, и почти всегда их ошибки неисправимы.
Марта требует, чтобы человек знал, чего он хочет, до того, как совершил поступок. Но человек как правило понимает это, только его совершив. И потом у него не хватает сил сознаться, что сделал ошибку. Он не признается в ошибке ни себе, ни другим, чтобы не мучиться ею. При этом, подспудно, мучится ею все равно.
80.
Мой день рождения.
Он начался с того, что Марта объявила, что я ее раздавил. Поэтому не могу ждать другого настроения (то есть очень плохого). Раздавил не вчера, не тем, что спал ночью отдельно от нее, а раздавил всем, что было последние месяцы.
У нас была почти бессонная ночь и любимые разговоры перед ней: о моем настроении, моей непонятной депрессии, расцениваемой Мартой как эгоизм. Что отчасти верно. Но не в интерпретации Марты: мол, какой я несчастный, какой я хороший, а меня лишают счастья, не дают быть свободным.
Она рыдает, она несчастна, потому что я не даю ей счастья. Будто я не хочу, будто мое настроение зависит от меня!
Никогда ничего подобного не было, так долго и необъяснимо. Я как будто оглох и тихих звуков просто не слышу. То есть всех обычных эмоций. Я настроен лишь на самоубийства, членовредительство и броски по их предотвращению. Жизнь уходит из меня. После сцены с ножом я никогда не смогу относиться к Марте по-старому. Жизнь не может вернуться в состояние "до лета". Хотя ничего хорошего в том состоянии не было, если случилось то, что случилось.
Очень грустный день, впрочем, как и все последние дни. Марта сказала, что после этой ночи почти ничего не слышит. Хорошо, что мы не предполагали собирать гостей.
Она в таком настроении, что я сказал, что это наш последний день вместе – давай только доведем его до конца и выпроводим гостей. У нас была моя мама, потом зашла М.М. Она согласилась, но давалось ей это с трудом.
Позвонил Женя Кемеровский и сказал, что может продать мне то, о чем я его просил. Я зашел – в тот самый дом на Маросейке, откуда уходят и не возвращаются (согласно мемориальной доске на входе). С Филиппом К-ым они снимают в коммуналке две комнаты. Живут неброско, но независимо. Однако Женя жалуется, что все время пьет. Вручил мне корабль травы с большим верхом. Узнав, что у меня д/р – подарил свою книгу стихов. Еще он пишет картины.
Вместе с Филиппом они пошли на Чистые пруды, где встречаются с Кириллом Плеером и его герлой. Женя и Юру Б. знает.
Дома Марта вдруг стала бросаться на колени: я ее когда-то просил остаться, теперь она просит!.. Она почти не в себе. Я тоже упал на колени, чтобы это не выглядело так дико! Так и разговаривали, на полу на коленях. И я дал обещание, что не уйду и что все сделаю, чтобы ей было хорошо.
Зашли Маша Л. и Галя Бродская, только что приехавшие из Абхазии. У Маши хлещет кровь из сакраментального места, и она боится, что это то же, что у Марты. Примчалась на первом поезде. (Потом выяснилось, что это просто выкидыш).
По их уходу мы курили траву – и нас пробило на любовь. Она была ненасытна. Сказала, что второй раз в жизни испытывает желание. Дважды я пытался его удовлетворить. Потом она, смущаясь, прося прощения и разрешения, стала ласкать себя сама. Я был совершенно без сил, лежал и необычайно глубоко вслушивался в музыку, и это приносило удивительное наслаждение.
81.
В субботу позвонил Андрюша Штольц: он приглашает на д/р своего сына Антоши, которое хочет устроить в каком-то помпезном развлекательном центре. Я спросил его о проекте его нового дома, о котором он упоминал летом: ему понравилось, как я спроектировал прохоровский дом. Неожиданно Штольц предложил ехать прямо завтра: мерить и смотреть. Вечером пришел Кирилл, тоже с травой. Мы курнули косяк, и он хоть не пробил, как накануне, но было хорошо и спокойно.
Провожая Кирилла, Женька достал из семейного кошелька тысячу и протянул ему:
– Я не хочу, чтобы мой брат собирал бутылки на помойках!
Но на этот раз у Кирилла есть деньги: получил за оформление витрины магазина.
Ночью посмотрели фильм, что подарила мне Марта на день рождения: "Босоногая графиня". Снова не мог заснуть до шести утра. Но не маялся, а, наоборот, почувствовал, что депрессия проходит.
Может быть, прежде я не испытывал ее, потому что в конце сентября меня ждал Крым – и это примиряло меня с осенью. Может, трава так хорошо подействовала. Напряжение слетело.
82.
В полдесятого утра позвонил Штольц – и мы на его микроавтобусе отправились в Абрамцево.
Осень в лучшей поре с проблесками солнца. Запущенный сад, старый дом на берегу озера. Дети бегают по дому и участку. За беседой со штольцевой мамой в гостиной за большим столом прикинул стоимость нового дома (включая проект): вышел миллион рублей.
Как сумасшедший перестраиваясь из ряда в ряд на своем здоровом микроавтобусе, Штольц помчал нас всех обратно в Москву: детей, маму и меня.
Дома я стал рисовать картинки на компе, себе и Женьке. Он участвует как художник. А вечером я опять открыл "Архикад".
83.
Марта разбудила меня в восемь утра и сообщила, что опять читала мой дневник. Я все не так изобразил про ее падения на колени. Она, мол, не просила меня остаться, но просила ради ее жизни, чтобы я отказался рассматривать некий опыт как положительный, так как не может рассматриваться как положительный опыт – предательство. Она хотела, чтобы я выжег из сердца все хорошее, что я испытал в той ситуации. И я ей, мол, пообещал.
Я, конечно, согласился, но спросил, зачем она опять смотрела дневник – она же тоже обещала мне! Мне что – прятать его или вообще не вести? Она клялась, что этого больше не повторится. Что это надо рассматривать как поступки сумасшедшего человека. Которого я сделал таковым.
И еще она сказала, что так долго испытывала боль, что теперь по необходимости отстраняется от ее источника, то есть от меня.
– Ты хочешь сказать, что разлюбила меня?
– Нет, но если раньше я была к тебя вся открыта, то теперь я чувствую стену. Что-то сломалось во мне – в тот день, когда у тебя был день рождения. Когда ты сказал, что у тебя будут увлечения другими девушками, и мне надо с этим смириться.
Опять не так! Я сказал, что увлечения, главным образом платонические, случаются вне зависимости от желания человека – просто потому, что ему приедается обычная жизнь. И что я, вопреки ее словам, с такими вещами борюсь. Просто потому, что хочу сохранить свободу. В том числе от таких увлечений.
Но самое интересное, она сказала, что подсознательно хочет кого-нибудь полюбить, другого мэна, и именно эта мысль утешает ее.
– Вот какая я откровенная!
Ну, если она поставила такую задачу, она ее осуществит. Хотя условия не такие благоприятные, как десять лет назад. Зато есть замечательное оправдание для подобного романа. Куда как лучше тех, которыми она пользовалась раньше.
У нее заложило уши от сильного плача в ту ночь, обострился цистит, болит грудь, не только левая, но и правая.
84.
За день дважды говорил с мамой. Первый разговор кончился ее рыданиями. Во втором вообще ничего кроме рыданий не было. Отправной пункт, что я бессердечный человек, не хочу им звонить, не интересуюсь ими, ничего для них не делаю, не ставлю двери в доме, а отец "умирает"!
Она изо всех сил хочет втащить меня в свою жизнь, чтобы ей не так было одиноко одной в огромном доме. Она до сих пор учит меня, ругает за паразитизм, призывает закончить образование, то есть получить магистра.
А теперь новая "трагедия": мы уезжаем на дачу, сдаем квартиру.
Летом она просто достала Марту звонками – по поводу нашей с Женькой гибели на дороге: мы уже несколько часов не выходим на связь! (А у меня просто сел аккумулятор в мобильнике). Она хотела, чтобы все были заражены ее неврастенией. Она так за всех волнуется, а мы неблагодарны! Она умудрилась сказать Марте: чего тебе волноваться, у тебя же нет там сына… – вообще забыв о Женьке!
Мне приходится быть строгим, чтобы не поддаваться на эти истерики. Мне хватает того, что есть дома. Именно за это я отвечаю. Помогать – пожалуйста, но разделять их шизу – увольте!
Напополам с Кириллом купили у Кемеровского стакан крымской травы. Он принес ее в темный дворик нашего дома в капюшоне своей куртки. "Доставайте", – говорит. Я сперва не понял: что и откуда? Это обошлось нам в 3,5 тысячи. Словно я уже получил деньги за квартиру. Но больно продукт хороший. Пришел Юра Б. – со своим продуктом, от того же Жени.
Он только что вернулся из Дю (Франция), где был на фестивале русского искусства с группой "Волга", в которой он играет на изобретенном им "сукозвуке". Он забил косяк, я выставил армянский коньяк, который подарила на д/р мама. Мы говорили про калипсольные и прочие психоделические откровения. Я вспомнил первый трип Лёни у меня дома и его загадочное прозрение, названное им "структура". Юра рассказал – как под клипом ему открылась абсолютная истина. Он долго отсеивал лишние слова и довел ее до одной фразы, которая к тому же имела самую лучшую в мире мелодию. Он даже встал на «стеклянных ногах» и записал ее. Потом, уже в нормальном состоянии, он прочел ее. Это было: "Я тебя никогда не забуду". И музыка соответствующая.
А чем не абсолютная истина?
Он рассказал про какой-то новый кайф, траву "сальвия", которая курится специальным способом, и на пять минут музыка превращается в вещи.
С ним интересно трепаться, даже когда он гонит.
Я воспроизвел свою старую гашишную телегу про язык, который сам говорит слова, раньше мысли или вовсе без нее. Может быть, ощущается слишком большой зазор между мыслью и моментом ее произнесения. И она просто забывается. И ты говоришь как бы совершенно спонтанно.
Странно, продукт, усиленный коньяком, почти не подействовал.
85.
Хочется сказать просто
Про человека среднего роста,
Про девушку не с голубыми глазами,
Про таких, как мы сами.
Хочется сказать просто,
Что ночи, как крюки, остры,
Что дни, как могилы, плоски,
Что книги нам вместо соски.
Хочется сказать просто,
Что жизнь, вообще, сносна,
Хотя и слегка хренова,
Но это совсем не ново.
Написал в стиле Жени Кемеровского.
86.
Тополя за окном бумажно трепещут сухими листьями…
Начало октября. Я в сомнении: ехать ли в Крым? Идея родилась внезапно, когда узнал, что туда укатил Штольц, и погода отличная, а вода +21. Но два раза за год на машине – многовато. Хотя именно далекая поездка на машине, как и десять лет назад, вдохновила Марту. Она даже заранее утрясла все со школой и со своими врачами, специально рано вставала…
Но, главное, не решено со сдачей квартиры. Сперва мы надеялись на Канонита, старого партийного товарища и риелтера, который гарантировал найти съемщиков за две недели. И не нашел. От приятеля Лёши Б., риелтера по имени Дима, пришли две двадцатилетние клюшки, поморщили носы – и как в воду.
Зашла Мочалкина. На ее "мерсе" они с Мартой поехали за Женькой в школу, а из нее – в музыкалку. Я попытался склонить ее снять у нас квартиру – всего за пятьсот баксов! До работы будет ходить сто метров (самое смешное: она снимает офис в том же доме и в том же подъезде, где живут Женя Кемеровский с Филиппом).
Потом зашла Таня К-о, с которой мы допили коньяк.
Слишком много пью: водка, пиво, коньяк. Синька убивает все силы.
Марта уже договорилась со школой, написала заявление. Надо будет лишь появляться на последнюю неделю четверти. С музыкалкой тоже все утряслось. Я неудачно съездил вместо Марты в пенсионный фонд на Речном Вокзале, где ей оформляют инвалидность, потерял полдня. Мужик сказал, что провел в этих очередях полгода, выбивая себе пенсию по инвалидности 1300 рублей! Как на такие деньги жить?! А он пришел с тортом благодарить!
87.
В Крым мы все же не едем: узнал по интернету, что туда идет похолодание. Претенденты на квартиру куда-то исчезли. Зато ночью зашли Маша Л., Юра, Влад-антикварщик, Сед и Сергей Ануфриев, художник, с которым я раньше не был знаком. Влад сходил за водкой, Юра принес вино кларет, прямиком из Парижа, и ноутбук. У Седа косяк, у Ануфриева – китайский белый чай.
Я на их глазах сделал лобио, порезал козий сыр. Косяки уже с нашей травой перемешались с водкой и кларетом.
По своему ноутбуку Юра показал французские фото, снятые в Дю и Париже. Рассказал, как съездил, кого видел. Ануфриев – как жил в Германии, Сед – про Израиль, гражданином которого он является, хотя и совершенно русский человек. Впрочем, израильский паспорт он потерял – и теперь он человек вообще без гражданства. Влад сыплет именами художников, картинами которых занимался. Это люди уже долго живущие и много видевшие. Стеб, гон, рассказы Ануфриева про Одессу, родом из которой происходит, про город Николаев и его газированный автоматы…
Гости активно обсуждали возможность снять нашу квартиру. Впрочем, столь же активно обсуждали планы уехать в Абхазию и открыть там заводик по производству современных скульптур – из дерева, что выбрасывает море, и прибрежной гальки. Похожие Юра видел в одной мастерской в Париже. Были уже распределены и роли: Влад – спонсор, Юра – генератор идей, Сед – исполнитель.
Марта все более засыпала, Маша Л. – давно спит. Гости ушли лишь в четыре ночи. Я думал – Марта окончательно заснет, но получилось все наоборот: как часто бывает после травы, мы надрывно занялись любовью. Когда она ласкала языком, я спросил: делала ли она это кому-нибудь еще? Сперва она отрицала, но потом призналась, что "да".
– Ему?
– Да.
Во как любила! Теперь она говорит, что это была не любовь, как она сейчас понимает, а попытка заткнуть дыру, потому что она считала, что я ее не люблю. По ее словам, у них это было мелко и ничтожно, потому что, якобы, между ними не было доверия и, главное, это не было свободно. Они не могли это делать так, как мы теперь, то есть с полным правом, не считая, что делаем что-то плохое.
Почему мне нужно было это знать? Я и сам догадывался, но десять лет меня их взаимоотношения не интересовали, я считал их табу, выбросил из активной памяти. Мне и так было больно… Через десять лет я осмелился узнать все. Например, сколько раз они спали друг с другом? В том числе у нас дома.
– Это тогда, когда я пришел, перед Батуми, и столкнулся с вами в дверях?..
– Да… Я хотела поставить точку на своем прошлом, сжечь мосты, возвести стены… Я считала, это – способ. Оказавшийся недейственным после твоего возвращения и твоего отношения к нашей любви…
Я молчу. Мне опять тяжело. Это такая роковая тема, где я всегда уязвим.
– Я так тебя мучила! – сокрушается она. – Ты столько терпел!
– Ну, не всегда терпел, да и я ли это был?
Несмотря ни на что, мы возобновили страсти и кончили их очень бурно.
Вслед за этим Марта, видимо в отместку за откровенность, стала требовать, чтобы я так же откровенно рассказал, что я думаю об Ане, почему я не назову ее сатаной, чертом, человеком, который предал дружбу, доверие и т.д.?! Она хотела вытеснить Марту из моей жизни, занять ее место. Это стотысячный разговор, и мне не хочется его вести. К тому же очень хочется спать. Но опять приходится объяснять, что никто не хотел этого, что она сама знает, что человек в любви не отдает себе отчет, что делает.
– Но ведь я тоже тебя люблю: почему ты требуешь отчета о моих поступках?! – Вскочила в слезах и рыданиях и убежала.
Продолжение было на кухне. Практически до пробуждения Женьки в школу. Все о том, что я отказываюсь судить Аню, что буду судить лишь себя. Что все, что я мог считать светлым следом, давно превращено ее стараниями в черный. И что Аня все же не такая плохая, что она все же моральный человек: она не звонит, не ищет встреч, она выполняет обещания, данные Марте. Что она, как я думаю, сильно страдает. И что слова: "Ты должен гордиться, что за тебя борются две женщины", – надо рассматривать не как факт борьбы Ани с Мартой, а что Марта зачем-то подняла Аню до себя, сделала ее "равной", признав ее важность в моей и своей жизни. Думаю, этого не ожидала даже Аня.
88.
За последующие двадцать минут я даже успел заснуть, потом поднял Женьку, хотя Марта и предлагала сделать это за меня.
Потом я спал до трех часов, неудачно пытался поменять выхлопную трубу у машины. А за обедом возобновился старый разговор – в контексте того, что большинство людей не думает о связи поступков и следствий. Это для нее совершенно маниакальная тема. Об этом она может говорить бесконечно. Главное – доказать, какая Аня неморальная. Это ее пункт. Надо, чтобы я это признал. Даже на коленях готова стоять, даже вешаться готова!
Как женщины злы! За Аней не наблюдается ни одного достоинства: она исчадие ада, человек порочный и во всем виноватый. Я тоже вел себя отвратительное, я предал ее, но мне она готова простить, если я, подобно ей, полностью осознаю вину и прокляну свое прошлое, все так называемое "хорошее", что у меня было. Этого мало: она удивляется, как я был так слеп, что увлекся такой глупышкой и дурнушкой! Только ослепление от ее любви и комплементов – объяснение этому.
Наконец, она предлагает вариант: если я хочу возобновления отношений с Мишкой и Аней, Аня в присутствии нас обоих должна все рассказать Мишке, как мы проводили время, как я ласкал ее, как она признавалась в любви и т.д. Мне не настолько важны эти отношения, но я готов и на это. Хотя, как выясняется, даже это не изменит по большому счету отношение к ней Марты. Но она хотя бы признает ее за достойного человека, готового отвечать за свои поступки.
– Ты должен понять, что только я что-то значу в твоей жизни, а все остальные люди – скоты и предатели! И все остальные отношения – лишь похоть и зло! Я податель всего твоего счастья, вся любовь и, вообще, весь мир! – кричит она.
Хоть я это и так признаю – но я должен еще и постоянно каяться и утверждать то, что не чувствую, чего, точно знаю, не было…
И так без конца. Наконец, я заорал, чтобы она кончила этот разговор, который она продолжает даже в присутствии Женьки. Если есть способ убить мою любовь к ней, то этот – самый действенный!
Днем в наше отсутствие зашел Кирилл, взял ключи от дачи и оставил трубочку для курения продукта. Ключи он взял для того, чтобы поехать с друзьями на дачу – собирать грибы. Вся Москва увлечена сейчас этой темой.
Вечером зашел Ануфриев – за забытой вчера сумкой. С ним пластмассовая белая кошка, найденная по дороге. Он утверждает, что надо подчиняться хаосу, потому что жить из разума и логики невозможно: все получается не так, как мы планируем.
– Ну да, Аннушка уже разлила масло, – согласился я.
Он говорил про смысл пирамид, силы, энергии, зеленый луч при восходе солнца… Вся их компания говорит подчеркнуто тихо, верит в мистику и теософию, а в жизни придерживается даосско-кастанедовской философии недеяния и неответственности. Ибо если ты игрушка в руках рока, то, собственно, чего тебе самому стараться? Надо пользоваться случаем, по возможности не напрягаясь на частности и неудачи. Употребление разнообразных веществ помогает следовать программе.
Он отрицает, что можно изменить свою жизнь. Эту жизнь он сравнивает с щепкой в реке, такой же "свободной", как и она. Очень пессимистическая философия. Суть которой: человек боится жизни и испытывает ужас от смерти.
Как с такой философией жить? Мы меняли жизнь и видели, что из этого происходит, хоть порой ошибались, ибо вся картина нам не видна. Но это – законы «игры», и мы к ним приспособились. Они даны человеку изначально, и во многом смысл его жизни заключен в том, чтобы научиться эти законы (очень неочевидные) понимать.
После ухода Ануфриева мы с Мартой решили обновить трубочку и покурили из нее травы. Первый раз вроде ничего, во второй меня зацепило очень сильно. Тело онемело, начала бить мелкая дрожь, руки и ноги ослабли и разбалансировались. Нахлынула характерная звуковая сверчувствительность, а потом и вовсе нечто, что больше походило на LSD, но менее химично. Стоило закрыть глаза, и я оказывался в мире форм. Я докопался до первооснов мысли, поняв, что то, что мы считаем "мыслью", есть результирующий вывод из целой цепочки умозрений и предшествовавших им эмоций, которые просто остались за кадром. Я раскопал весь пласт мысли, как археолог, поняв, что в основе некоторых моих мыслей лежит уязвленная гордость.
Марта позвала меня к себе в постель, но мы просто лежали и медитировали, пока не заснули.
89.
Утром она пыталась привлечь к себе внимание, но я хотел только спать. Она стала плакать. Ее самооценка – ниже нуля, объяснила она, и я должен ее поддерживать. Я возразил, что это только гордость и проблемы гордости.
Вечером, после визита Мочалкиной, мы вернулись к этой теме. Как невозможно спать, представляя некоторые картины, каким чувствуешь себя униженным – и как трудно с этим жить. Я знаю все это – и знаю, что это пройдет. Она сама растравляет в себе несчастность и униженность, попав в непривычную для себя ситуацию. К тому же, когда не может, как она считает, отомстить мне тем же…
Она пришла ко мне в комнату, где я делал проект, и спросила: готов ли я быть для нее стеной? Я готов, если она не будет минером, беспрерывно взрывающим эту стену. Весь наш брак – это история непрекращающейся войны. Вот наш "равный" союз: когда никто не имел свободы, когда она спешила на любое мое предложение сказать свое "священное нет" – если оно в какой-то степени казалось ей неудобным. Я действительно стал думать, что являюсь средством для создания комфорта в ее жизни. Ради этого она всегда настаивала на равенстве: если один делает, то и другой, если я встаю, отправляю ребенка, то и ты, если я готовлю один день, то ты – другой, если я пошла работать, то и ты иди. Причем, симметрии нет, когда это касается моих дел, то есть чисто "мужских". Я так и расслабился в Крыму, что узнал, что может быть по-другому.
Когда-то мы сознательно выбрали это: никакого разделения труда, каждый делает то же, что другой. Жизнь с той поры изменилась, но парадигма осталась. Хоть теперь я редко готовлю обед. Я всегда сочувствовал Марте: она такая слабая, ей надо помогать. К тому же идейно я тоже был за равенство. Но, может быть, от этого и проистекало мое вечно плохое настроение, усталость и нехватка сил на самое важное?
90.
Каждый день гости. Сперва Мочалкина с детьми. Вечером пришел Паша Пепперштейн, высокий кудрявый молодой человек, с заметным косоглазием, с девушкой Катей, потом – Юра с Машей Л. Наша цель – сосватать им наше жилье.
Пепперштейн, сын художника Пивоварова, смешно рассказывает, как, уйдя из школы, поступал в Школу рабочей молодежи. Для этого понадобилась справка с места работы, а работал он тогда в газете "Веселые картинки", и ему выдали справку, украшенную Самоделкиным, Незнайкой, Снеговиком, Вини Пухом и прочими. Этим летом он хотел купить жилье в Симеизе – квартиру знаменитого немца, купившего ее у знаменитого Виталия, резчика по дереву. Там же в Симеизе живет Саша Каменский. Обо всех троих, плюс семидесятилетней матушке немца, я неоднократно слышал от Алисы, а потом от Марины. У меня на стене весит копия картинки Володи, мужа Алисы, нарисованной с балкона этой квартиры. Но немец отказался в последний момент. Теперь Пепперштейн вспомнил про дом Лёни, но поздно.
В Швейцарии он расписывал тюрьму и банк. Тюрьму – сценами побега, банк – сценами ограбления. Говорят, он отличный импровизатор и танцор. Занимается некой «медгерменевтикой», толкованием снов и созданием из них магических текстов.
Маша Л. рассказала про Плеера. Он – сине-зеленый, то есть, когда нет травы или денег, он пьет. Потом падает в доме Маши на глазах у ее мамы. Там всегда полный колхоз: Плеер, его герла Саша, Женя Кемеровский и прочие персонажи, старые друзья. Ее мама очень любит общаться с ними, и все говорит о ракетах, которыми занималась всю жизнь.
Вдруг зашла Джулия (Надя К.), экс-партийная подруга, а теперь успешная журналистка, жена не менее успешного журналиста Макса Ш. Она забыла ключи от дома, и ей надо было где-то провести время. Рассказала, как дважды ездила на Дальний Восток – с православными и с евреями. Первые сильно пили и возили раку с рукой некоей преподобной. Вторые открывали в Иркутске синагогу – и не пили совсем. Бен-Лазар ее очень любит и считает, что в России антисемитизма нет. Издевательски спросила меня: почему я произношу иудэи вместо иудеи?
– Один мой знакомый тоже так говорит: я хочу кэфира.
Все развеселились. Она читает "Архипелаг", чтобы понять, что у нас происходит?
– А один мой знакомый из Астрахани для этого же читает Нострадамуса, – не смог не вернуть я.
Убежала, увидев, что мы с Юрой собираемся курить траву. Для нее теперь все это чуждо.
Трава расположила к длинным разговорам о Хипсте в Абхазии, нравам тамошних людей, их эпосе и истории. Маша с Юрой стали все это изучать, как я когда-то историю Крыма. Несмотря на свои хорошие отношения с местными – она едва не поссорилась с ними из-за права ходить по пляжу голой.
– Они живут от туризма, поэтому пусть засунут свои предрассудки подальше! – гневно заявила она.
Я вспомнил, как в 86-ом чуть не был растерзан, как Орфей, бешенными абхазами на пляже города Гагры, когда попробовал переодеваться без кабинки. Юра считает, что не надо было их провоцировать, а надо делать, как принято, не вызывая ничьего гнева. Позиция очень разумная и всегда мне противная.
91.
В четверг по требованию Женьки мы пошли в бассейн на Электрозаводской, принадлежащий Бауманскому институту. 120 р. со взрослого, 60 с ребенка, но главное – не требуется медсправки. Марта присоединилась в последний момент – и очень не напрасно: она проплыла пятидесятиметровый бассейн туда и обратно, хотя летом едва могла сделать несколько гребков – и была очень горда собой. Женька смело бросался в глубокую воду и довольно далеко уплывал. Людей страшно много, почти все дорожки заняты спортсменами и детьми из секций или кем-то арендованы. Есть тут и сауна, но за отдельную плату и по записи. Женька после бассейна стал еще сильнее кашлять. Правда: там было не очень тепло.
Вечером зашла Таня Т-о с сыном Антошей. В ходе разговора она задала вопрос о наших отношениях с Аней и Мишкой и удивилась, что нет никаких. Ей это непонятно, по ее мнению, после лета все должно было быть наоборот. Странно ей и то, что Аня избегает упоминать нас.
Марта повернулась ко мне:
– Ну, как честный человек, ты можешь объяснить все, как есть?
Я стал что-то объяснять про дружбу, не совсем правильно интерпретированную Мартой. Тогда она взялась объяснять сама:
– Она обрушила на него такую любовь, что он не всегда мог устоять! – Тут были и обида и язвительность сразу.
Фразу можно было понять весьма превратно, но я не стал возражать: она стала бы доказывать, что права, приводить детали. Потом только, когда она пошла на кухню заваривать чай, я сказал Тане, что фразу "не всегда мог устоять" не надо принимать очень буквально.
Вернувшись, Марта заявила, что хочет выпить вина, и я пошел в "24", а когда вернулся, Таня уже была совершенно в курсе и, естественно, на стороне Марты.
– Я тоже порву с ними отношения! Где они, там всегда какая-то грязь! Мы и в деревне на это насмотрелись.
Аня была воспринята ею как целиком и во всем виноватая. Я попытался оправдать ее, вспомнил, что и я не без греха, и что, вообще, цель всех движений тогда была несколько другая: никто не хотел никому наносить обиду…
– Сережа, уходя, тоже мне это говорил: ты должна радоваться, что мне хорошо…
– Но это совсем другая ситуация! Я не уходил и не собирался. Да и была между нами не любовь, а нечто другое…
Таня в свою очередь рассказала, как посещала Иру и Дашу. Даше уже гораздо лучше, ее перевезли в Москву, но на улицу она одна не выходит или сразу спешит домой. У нее восстановились память и речь, но все еще видятся пауки и змеи. Оказывается, в семнадцать лет работая в ночном ресторане официанткой, она заработала на машину. Ее характер улучшился, нет прежней грубости и понтов. Но Ира считает, что все вернется: не очень она верит в свою дочь, отношения с которой после аварии стали гораздо лучше. Ира исхудала, выглядит усталой, с отсутствующим взглядом. И хочет восстановить с нами отношения и просила Таню поспособствовать. Хочет позвонить, но боится, что мы отпишем.
В общем, долгий, интересный (для кого-то) разговор. Главное, теперь всем будет известно, потому что Таня знаменитый распространитель "информации". А Марта в очередной раз нарушила слово – не давать информации хода.
– Зато мне стало спокойнее, – оправдывается она. И ночью была очень любвеобильна.
92.
Сегодня днем зашла мама, с которой отношения ухудшились до предела. Она принесла новое "Лего" и лекарства для Женьки. На мой вопрос: почему она снова купила "Лего", хотя я много раз просил ее этого не делать, ответила, что будет делать то, что хочет, как и я всегда делаю. Имеется в виду, что я не делаю то, что приятно им. Бросаю Москву и уезжаю на дачу, например.
Очень тяжелый разговор за столом: они всегда делали нам благодеяния, а мы не ценили. Вспомнила даже комнату на Автозаводской, которую они для нас достали, ибо, по их убеждению, я не имел никакого права на комнату на Мосфильмовской. Поэтому они были очень обеспокоены, когда я привел туда жену с ребенком, а потом друзей. И нет ничего удивительного, что они нас оттуда выставили: нельзя же причинять столько беспокойства! Им и в голову не приходило, что я имею такое же право на эту квартиру, как и они, что это и мой дом тоже! И вот я уехал в Томилино, что тоже вызвало их беспокойство. Поэтому они, не заплатив ни копейки, ничем не пожертвовав, получили от государства комнату для нас. Великое благодеяние!
Свои внезапные приезды к нам в Крым она назвала "подарками" нам. Они дали деньги на дом, поэтому это и их дом, поэтому, как было объявлено, она может приезжать туда, когда хочет, даже если мне это не нравится.
– Отлично, в этом случае, я туда больше вообще не поеду! – объявил я. – Приезжайте, когда хотите, меня там больше не будет!
– Потому что не можешь жить со своей мамой, да!? – кричит она. – С друзьями можешь, а с мамой нет!
– Ну, в общем, так. Тебе это удивительно? Ты сама со своей мамой могла жить?
– Я жила с ней много лет!
– Но не по своей воле.
– Я гораздо лучше к ней относилась!
– В конце жизни.
– А ты и в конце жизни не будешь! Ты совершенно бессердечен. Ты можешь отказаться от матери!
А она вот от меня нет – и все пилит, что мой образ жизни ужасен, ей стыдно, как я одеваюсь, поэтому до сих пор покупает мне одежду, которая чаще всего мне не нравится. В недавний мой приезд к ним в Жаворонки она стала ругать меня за грязную машину, которую опять же они мне дали, что ей стыдно перед соседями: вот, она могла продать ее соседу, а теперь он видит, в каком она состоянии!..
Они год уговаривали меня ее взять, и уговорили только доводами, что отец уже не может заниматься двумя машинами, а продать могут лишь за полцены, за две тысячи. И ведь долго не видели меня, долго просили приехать – и иных слов для меня не нашлось. Мнение соседей и чистота машины оказались важнее хороших отношений со мной.
Теперь она возмущена, что я отказываюсь от встреч с ними, не приезжаю, не интересуюсь ими. А отец "умирает", у него, может быть, рак!...
– У него "может быть" рак, а у меня уже рак! – наконец взорвалась Марта. – И это не остановило вас от постоянных звонков летом на дачу. Вам не хотелось попытаться самой справиться с собой, вам хотелось накрутить другого, вам любой ценой хотелось успокоить себя – за чей угодно счет! Из-за этого же вы полетели в Крым, обещав и мне и Саше этого не делать.
– Это ложь во спасение, – оправдывается мама.
Спасение, естественно, меня. Они спасали нас всю жизнь, а мы не ценим, не испытываем благодарности, не любим их и т.д.
– Хорошо, я продам квартиру и отдам вам все деньги, которые вы на нас истратили! – сделал я новое заявление. – И отказываюсь от дома в Крыму! Потому что при покупке специально договорился с тобой, что это только мой дом, что я получаю его для себя, и только на этих условиях я его приобретаю.
Но она, конечно, этого не помнит.
Она тоже объявила, что все продает и уезжает с отцом заграницу, раз здесь они никому не нужны. Всё слова – никуда они не поедут! Будут давить и делать, как хотят, до чьей-нибудь смерти.
– Теперь я понимаю, откуда у тебя такая ненависть ко мне – это Марта тебя накручивает! – с тем и ушла, опять в слезах.
Но это каменные люди, они еще нас переживут. Что им слова или даже дела! Она удивлена, что я все помню, все, что они делали или говорили. Это такие пустяки, а, главное, они делали и много хорошего. Теперь мне хочется отдать им все их хорошее назад, чтобы только они оставили меня в покое! Жаль, я не был так тверд и принципиален раньше. По-детски считал, что с родителями и правда надо поддерживать какие-то отношения и даже принимать иногда от их щедрот, словно не зная, что потом тебе поставят это в счет и заставят платить почтением и признанием их права вмешиваться в твою жизнь.
Но мне есть о ком беспокоиться, моя жизнь и сама близка к концу – а я, как не принимал их жизни и их принципов, так и не принимаю. И не собираюсь с ними считаться. Я предложил правила, по которым могут выстраиваться наши отношения. Если ее это устроит, то… Но ее это, конечно, никогда не устроит. Она же считает, что мне двенадцать лет. Но здесь она ошибается: время сыновней почтительности прошло.
93.
Творческий талант это, вероятно, действительно некое индивидуальное безумие, особая чувствительность к одним вещам, при полном отсутствии чувствительности к другим. Я, увы, слишком психически здоров, как ни странно, и чувствителен к вещам, мешающим творчеству, и не завернут на самореализации.
Интересно сравнить меня и друзей Маши Л.: все они художники, музыканты, писатели, все они весьма успешны, имеют мастерские, деньги, даже могут позволить себе снимать квартиру. Все они несколько ненормальны. Веры, честно говоря, им нет. Юра вчера обещал через пять минут принести зарядник для автомобильного аккумулятора, который я одолжил Маше, – и появился через полтора часа. Это правило, а не исключение. Он в совершенной гармонии с жизнью, чему помогают трава с грибами. И при совке у него не было проблем, он ни с кем не ссорился, не портил себе настроения. Ведь даже за справками из ЖЭКа он не ходил: это делали другие. А он работал, занимался творчеством и получал неплохие деньги.
Теперь мы договорились с Юрой и Сашей Холодильником, что сдаем им квартиру за 500 гринов в месяц – с правом приезжать и жить здесь в конце женькиных четвертей.
94.
Сегодня по "Эхо" зачитали статью из "Уолл-Стрит Джорнал", где режим в России назвали авторитарным, и сообщили, что Путин стремится к диктатуре и восстановлению империи в ее прежних размерах и могуществе, что таким «настоящим демократиям», как Америка и Запад с Россией не по пути…
Видимо, это привилегия "настоящих демократий" вторгаться в независимые страны, не причинившим им никакого вреда, или бомбить другие независимые страны, находящиеся от их за тысячи километров. Или принципы демократии распространяются только на граждан этих "демократий"? Но поэтому Россия и изменила политику, поняв, как лживы и коварны эти "настоящие демократии", нарушившие все обещания по нерасширению НАТО и по ОСВ-2, поместившие свои военные базы на территории наших стратегических союзников, превращая этих союзников в противников. России пришлось и вооружаться и "усиливаться" потому что, иначе, она могла бы в свой черед стать мишенью "демократий". Ведь "истинные демократы", как и недемократы, уважают только силу. Это было печальным открытием, а виноваты в нем эти самые "демократы". Это они спровоцировали Россию, которая едва ноги им не лизала от умиления их мудростью и добродетелью, искренностью и сытостью. Разочарование было страшным. И теперь мы же и виноваты, что стали более рассудительны и самостоятельны. А демократия в России? – о ней ли речь, когда от статьи так и пахнет деньгами Березовского?
95.
Врачи признали человека инвалидом, а работники пенсионного фонда заставляют его оббегать сто мест и отсидеть сто часов в очередях, на что и у здорового не хватит здоровья!
– Как вы считаете, может выдержать инвалид такие очереди? – спросила Марта в последний свой визит у девушки из пенсионного фонда.
– Не может, – честно призналась девушка. – А что делать: никто не идет работать!
Я назвал данную систему «Ловушкой 22»: если человек может выдержать все эти хождения и очереди – значит, он не инвалид, и инвалидность выдавать ему не надо. А если у него таких сил нет – то он ничего не получит. И опять государству хорошо! Лучше бы об этом писали («настоящие демократы»).
96.
Марту бросает то в жар то в холод. Ночью она скидывает одеяло и лежит совсем голая. Это, как она говорит, началась "перестройка".
Мы по-прежнему говорим о ситуации, она по-прежнему в депрессняке, но не перманентном. Текст тот же: как я могу хорошо относиться к человеку, который предал, врал и т.д.? Я напоминаю ей ее саму десять лет назад.
– Да, у меня нет шансов, когда у тебя на руках такие козыри, – говорит она. И просит не говорить ей ничего плохого, потому что ее первый день отпустило.
Как и в остальные дни, в день нашего отъезда на дачу заходили гости: Ирка Мадонна, Маша Л. с Юрой. Отдал им ключи, показал, как тут все функционирует. Они совершенно спокойны, призывают нас не волноваться. Но мы будем жить – буквально – за их счет, и важно, чтобы друзья не кидали друзей.
Женька завидует:
– У вас друзья хорошие, умные, а у меня одни дураки! Почему мне так не везет?
И едет туда, где, кроме Кости, их не будет вовсе.
С утра нас преследуют панические звонки мамы. В компании Мочалкиной, зашедшей за кассетой «Френдов» (домашний концерт Умки, Пони и Криса у Сережи Чапнина – 87 года: она хочет перекатать ее на цифровой диск), потом Кирилла и Маши Л. мы собрались и около четырех часов дня 15 октября отплыли. Машина полна, как Ноев ковчег. И многое осталось за бортом.
По дороге Марта удивилась, как удается сторожу нашего товарищества жить с семьей в таких спартанских условиях, то есть в маленькой бытовке в одну комнату? Как, например, они моются и моют Костю?
– А чего его мыть, он же скинхед. Польют водой на голову и готово, – острит Женька.
Подмосковная осень красива, но холодна. Деревья почти облетели, яркое солнце, голубое небо – и замершие лужи. За городом едва выше нуля. Ночью -4, но в доме после топки +22. Марта обругала Женьку, что он ходит по еще холодному полу без тапок.
– Ты мое золото, а я твой ювелир. Ты не должна бранить своего ювелира, – возразил Женька.
Я восстановил воду, мы поели, выпили немировской горилки с перцем, пива и потом вина. Ночью я долго-долго любил Марту, прекрасно владея собой, так что довел ее до кейроса, а сам так и заснул, полный сил.
97.
Утром в нашей комнате +16, у Женьки с рефлектором потеплее. На первом тоже – за счет рефлектора, а не остывшей печи.
В одиннадцать, позвонил Леша Б. и сказал, что хочет приехать к нам за волшебными грибами. Я решал сгруппировать их с Юрой и Машей Л., которые хотели совершенно того же. Они приехали около трех, когда мы уже съездили в город, заказали на пилораме дрова и купили продуктов.
Наш поход за грибами больше напоминал прогулку. Красивые опавшие листья в траве, красивая трава, река, деревья, поля. Хорошо, что мы это придумали! Друзья говорят, что это гениально и обещают приезжать, особенно зимой. Маша Л. уверяет, что место с точки зрения природы "абсолютное", и что гостей будет больше, чем в Москве. Действительно: приехали в первый же день. А если я еще дострою баню…
Грибы есть, но мало. Юра нашел тридцать пять, Маша Л. около десяти, и мы втроем с Мартой и Лёшей нашли с десяток, большей частью ложных. Марта и Лёша все время ходят вместе. Лёша рассказывает ей, почему он в завязке: потерял, пьяный, в такси полторы тысячи долларов.
Он спросил: чего я такой усталый? Действительно, ничего ведь не делаю. Каким бы я был, если бы что-нибудь делал!
Нашли и нормальные грибы, подмороженные вешенки и чуть-чуть опят. Пожарили их с картошкой. Мягковская черно-смородиновая водка, вино. Маша Л. рассуждает о славянской соме – "сурье", напитке, по ее словам, из псилоцибиновых грибов, молока и меда. Наверное, круто.
Кажется, что именно псилоцибы, трава и психоделики могли бы в этой стране стать альтернативой синьке. Но уж очень мощное лобби, слишком большие бабки от торговли, вечная российская монополия и статья дохода. Иногда вспоминают, что вреда от этих "доходов" больше, чем пользы – и объявляют сухой закон: водка и вино по талонам. И всегда – провал.
Я обложил нашу металлическую печь кирпичами, теперь жду, что будет? Отдали все найденные псилоцибы непьющему Лёше – и около девяти гости уехали.
Ночью погода радикально изменилась: дождь и ветер. Зато стало чуть теплее: +8.
98.
Утром решил съездить на разведку за стройматериалом: щедрая мама подарила мне на д/р 1000 гринов, и я решил достроить на них свою баню.
В ближайшем магазине, недалеко от "Мортаделя", половая доска стоит восемь тысяч за куб. Столько же вагонка. Нефига себе! Поехал в Пушкино, где долго и тщетно искал пилораму. С помощью расспросов заехал черт знает куда, поехал назад – и совершенно случайно нашел склад, где торговали стройматериалами. Купил вагонки по четыре с чем-то тысяч и сухую половую по пять восемьсот за куб. А еще бруса. Всего вышло почти семнадцать тысяч. Шестеро молодых ребят, матерясь и прикалывая друг друга, закидали все это в КАМАЗ. Женька встретил нас у реки на велосипеде и ехал до дома позади грузовика. Потом с водителем КАМАЗа целый час мы все это богатство разгружали у нас на участке, клали в штабеля. Хороший оказался мужик, поговорил с ним о строительстве и бане. Заплатил ему 350 рублей.
Женька пробовал нам помогать, в результате чего простудился.
Я накрыл доски купленным там же рубероидом. Еще чуть-чуть помедитировал внутри бани над своей будущей работой: все это не так просто!
Ночью пили вино. У Марты опять плохое настроение. Потом пришел больной Женька. Он лег с Мартой, а я ушел спать к нему в комнату. Чуть заснул – грохот! Сперва я решил – гроза. Но какая гроза в октябре?! И шум, как будто мне ломают ворота. Тут я понял: привезли дрова. В полседьмого утра!
Их сбросили с прицепа трактора прямо перед воротами, завалив всю дорогу. Часть скатилась в канаву. Я вышел на улицу в китайском шелковом халатике, а тут было +3, мокрый ветер. Отдал трактористу 3,5 тысячи, лишь поинтересовавшись, почему в такое время? Оказалось: для конспирации. Неофициальная ездка в нерабочее время.
Теперь не мог заснуть до девяти, когда встал Женька. Все думал про объем работы в бане и про все эти гребанные сложности! И зачем я опять все это делаю, гублю свою жизнь? Стоит ли это того? Разве я не помню, чем это кончилось десять лет назад?
Заснул уже в другой (гостевой) комнате (чтобы не будить Марту и не спровоцировать ее на безумства). Здесь вообще не топили, не грели, но тепло.
99.
Встал полвторого – и через полчаса начал перетаскивать дрова с дороги к дальнему забору. Собственно, это были не дрова, а их полуфабрикаты: мокрые, нашинкованные бензопилой березовые чурки, некоторые очень тяжелые, килограмм по пятнадцать. Самые огромные просто катил.
Возился четыре часа под не прекращающимся дождем. Земля, по которой я ходил, превратилась в хлюпающаю грязь. Около трех кубов мокрой березы. Марта тоже вышла и полчаса помогала мне, носила тонкие поленья. Потом ушла в лес за (нормальными) грибами.
Устраивал себе перерывы, даже с пивом. Поговорил о бане с соседом Большаковым, бредущим в город. Позвонила Настя: спросила, как у нас дела?
Пообедал с водкой "Мягков" из открывшегося в Красноармейске супермаркета "Олимп", – и пошел рубить сваленные в кучу чурки. Береза, хоть и мокрая, рубится легко. Нарубленные паленья сложил сушиться у печи. Зашел сын сторожа Костя, вернувшийся из детсада. Костя и Женька сели у компа – играть в игру про биониклов. В каталоге "Лего", подаренном мамой, предлагается: "Сделайте из своего Замка добра – Замок зла", и объясняется, как это надо сделать.
Все же надо признать, что написать самый короткий рассказ куда тяжелее, чем перетаскать машину мокрых дров. Тут тебе нужно только тело, которое от рождения все же у тебя имеется. Тяжело, тупо, но не очень сложно. А вот напрячься и создать вообще небывшее… Это жречество.
100.
Три дня беспрерывно лил дождь. Капает с крыши крыльца и даже на остекленной веранде сквозь потолок. Течет по трубе в бане.
В среду почти ночью приехала Таня К-о. Я встретил ее на станции. Она привезла свой "Политический журнал" со статьей и фотографиями Кирилла. Все им восхищаются, особенно его фотографиями.
Как всегда славно пили и спорили о роли женщин. К-о привезла свою книгу по истории искусства для детей. На паршивой бумаге, все скомпилировано из других книг, но в целом могла бы послужить школьным учебником по истории искусства, если бы такой предмет удосужились ввести в наших школах.
Четверг был без дождя, хотя под тучами. Я колол дрова, заделал герметиком крышу крыльца и веранды, полез на крышу бани – заделывать герметиком трубу. Сперва подо мной сломалась ступенька лестницы, а когда я прибил новую ступеньку – сама лестница. Все же влез на крышу, придумав для этого страховку из автомобильных тросов.
Марта и Таня пошли за водой. Вернувшись, Марта подошла ко мне. Я уже по лицу понял, что она все рассказала К-о. Сперва она отнекивалась, говорила про другое. Что я, как она думает, ее не люблю. Потом призналась, что сказала только, что я в Крыму был счастлив с другой.
В Москве, незадолго до отъезда, она сказала, что время, пока она просто любила друга, без постели, было самым счастливым в ее жизни. Потом все стало гораздо сложнее, потому что она поняла, как больно мне сделала.
Теперь она меня "оправдывает": мол, я слишком доверчив, ловлюсь на лицемерную "любовь" к себе. К-о уехала вечером на полном автобусе под предлогом, что завтра у нее урок французского, а на самом деле – если не в надежде на свидание с любимым, неведомым мне Юлием, заведующим отдела ее журнала, то хотя бы на переписку с ним по эл. почте.
– Неужели это тот самый человек, который всегда был мне нужен? – спросила она по дороге на станцию.
Она надеется, что "если все удачно сложится", она проведет такой же эксперимент, как мы. Тут главное, чтобы было где, и было с кем.
101.
Когда-то я думал, что достаточно обладать волей и мужеством – и уж если не счастья, то какого-нибудь удовлетворения от жизни ты добьешься. "Действующему неуклонно – хулы не будет", – как сказано в "И-цзин".
Но порой я чувствую себя неудачником, человеком, который, несмотря на старания, так и не смог ничего добиться. Вся удача которого, что он нашел нескольких хороших людей. Это, говоря серьезно, большая удача. Но теперь и это не доставляет счастья. Все стало скучно. Нет организующей абстрактной идеи. Нет мифа.
Есть холодная пустая реальность. По ночам так тихо, что звенит в ушах, когда лежишь, пытаясь уснуть.
102.
Рано утром поехал в Москву – забирать отца из госпиталя. Думал, полтора часа мне хватит. Ужас – во что превратились московские дороги! Всюду великолепные машины, но езда отсутствует. Добирался два часа через бесконечные пробки, а для съезда на Волоколамку избрал газон.
Но спешил напрасно: лечащий врач не написал выписку и исчез. Пока искали его, я очередной раз выслушал сетования мамы: зачем мы это сделали – уехали на дачу? Это желание Марты? Она не может понять, как нормальные люди уезжают из Москвы, бросают работу, на все забивают. И меняют комфорт на ужасные "дикие" условия, где скучно и тяжело.
Они тоже, якобы, уедут в Крым, где мама в журнале присмотрела дом.
Отец выглядит плохо, очень постарел. Лечение, похоже, ничего не дало. Расширение сердечной мышцы, плохо проходит кровь. Врачи ничего не могут сделать, объясняет мне мама с трагическим видом, словно уже хоронит его.
Заехали в супермаркет "Перекресток" на Рублевке. Здесь изобильно и дорого. Они накупили больше, чем на тысячу. Супермаркет – это всегда засада. Нагрузил багажник машины отданным мне пенопластом – утеплять чердак бани.
Обратно ехал три с половиной часа. Шесть километров по Кольцевой я ехал час, с елозящим по крыше пенопластом. С отчаяния пристраивался за скорыми помощами, которым хоть как-то уступали дорогу, ехал едва не по бортику, в пятом или шестом "дополнительном" ряду. Дома был в девятом, в полной темноте, совсем одуревший.
Женька болен, 38,6, кашель. Дети склонны делать такие вещи. Но в Москву не вернемся – даже не могу этого представить! Она для меня совершенно монструозна. Не знаю, что со мной случилось.
103.
Началось все ночью – с разговора о сексуальных отношениях у примитивных народов, описанных у Тэйлора.
Оказывается, Марта рассказала историю не только К-о, но и Маше Л., когда возвращалась с ней из похода за "грибами". Как бы в ответ на ее рассказы о взаимоотношениях с Юрой. И Маша заявила, что я словно двадцатипятилетний подросток и у меня играют гормоны. Словно ни у кого никогда гормоны не играли… Впрочем, Марта напомнила Маше Л., что ей известно, что мы целовались в бане, и Маша Л. это не отрицала. И зря, ибо мы в бане не целовались, а лишь танцевали голые. И я ее мыл. Но это нормально, к этому Марта не ревнует. Она даже предложила мне объявить, что моногамные отношения меня не удовлетворяют, и что нам надо произвести эксперимент: обменяться с кем-нибудь женами-мужьями... Она, в общем, согласна.
От эксперимента я отказался, но попытался объяснить, что моногамные отношения не перекрывают все поле желаний человека, от которых он вынужден отказаться, и жалеет об этом. И временами срывается.
Поэтому то, что было у нее с возлюбленным, во всяком случае последний раз, когда и она знала, что он к ней не уйдет, и он знал, – было желанием испытать запретные ощущения, чему я так долго препятствовал.
Она возражает, что это не так:
– Я была уверена, что хочу уйти к нему, но уже у него дома я поняла, какая это все гадость! А гадость в том, что ты доверился мне, уехал, считая, что я могу за себя отвечать, а я – вот…
– Это детский сад! Из-за разочарования в себе ты отвергла возлюбленного и приехала ко мне на дачу?.. Так не бывает.
Она плачет…
– Хорошо, считай, что я такая свинья и хотела иметь любовника! – кричит она.
Она могла бы давно его иметь, оказывается, когда мы полгода в 85-ом жили порознь, Стас регулярно являлся к ней, и они долго говорили о любви, и он был ей не безразличен, но она никогда не подписывала его. А он, видимо, не очень подписывал ее. На прямой вопрос, что было бы, если бы он подписывал со страстью, отделалась шутками. В общем, мне повезло, что он подписывал спустя рукава. А еще П. – в это же и в прежнее время.
– Важно, что я без любви никому не расстегивала джинс! Я это делала только по любви и собираясь от тебя уходить!
Естественно, разговор перешел на Аню: что я не должен считать ее хорошей. Она даже Женьке это объявила, чтобы он не упоминал при ней ее имени, и не говорил, что он хочет играть с Петей. Потому что она причинила ей такую боль!
Посмотрели фильм "Достучаться до небес", про двух раковых больных, едущих к морю. Очень для нее близкая тема. Настолько, что она закричала, когда пошли титры:
– И ты мог от меня уехать!
И опять про то же, что я не могу считать хорошей ту, которая ее "убила", что на коленях просит отказаться от несчастного заблуждения, и что Таня Т-о говорила, что Аня липнет ко всем мужчинам и даже к семидесятилетнему Эдику в деревне, что Мишка спит со всеми, кроме нее, и у нее эротическая неудовлетворенность… Марта вспомнила и П., на которого Аня претендовала, поэтому оскорбляла Настю (с претензиями к которой Марта тогда была согласна). И что Маша Л. говорила…
– Мне это не интересно! – прервал я. – Проблема не в Ане, а в наших с тобой взаимоотношениях, в том, что ты никогда не могла простить мне, что я посадил тебя на поезд в Сочи в 86-ом и уехал один путешествовать, а должен был быть счастлив от одного общения с тобой. Это твое кредо: люди должны быть вместе, и им ничего не должно быть больше нужно. А мне еще много чего нужно. Во всяком случае, так было до 94-го.
– Да, я ужасная и вечно портила тебе жизнь! – закричала она и с рыданиями убежала наверх.
Я пошел за ней и признался, что действительно свожу с ней счеты, даже тогда, когда не надо. Под жестким прессингом я согласился на все, что она хотела.
– Тебе нельзя быть объективным, когда дело касается моей жизни, – сказала она. – Ты можешь спрятать свою объективность куда подальше!
104.
В субботу я приступил к бане. Женька, наконец, приблизился к выздоровлению и вышел гулять. Я договорился со сторожем Сашей, что он прокопает канаву от септика, вечно переполненного водой, до придорожной канавы, куда я хочу вывести трубу, и выкопает яму для второго (банного) септика.
На Потаповском мы застали Шуру Холоденко (Холодильника), нашего второго квартиросъемщика (это веселый полный пофигист (полный – в обоих смыслах), контркультурный экспериментатор и художник) и его подругу Марину, студентку из Строгановки, с раскосыми кошачьими глазами, в красном костюме, похожую на Ингрид Тулин из "Земляничной поляны" Бергмана. Они делают макет какой-то росписи для ее вуза. Стол накрыт красивой скатертью. В остальном все как прежде. Только еды никакой нет.
Пришел Сед, за ним Ирка Мадонна. Пили принесенный ею китайский чай. Марта консультировалась у нее на счет французского, который изучает Женька. Пришел Юра с Машей Л. и абхазским вином. Сед стал метать, как патроны из газырей, косяки. Выкурили четыре или пять, иногда сразу по два. Трава слабая, принесла лишь легкость и веселье. Телеги, пустой холодильник, куча народа. Совсем, как раньше… Стоит нам оставить пост, и тут возобновляется веселое и безалаберное хипповое житье.
Холодильник гонит про неандертальцев, которые были очень хорошие ребята, в отличие от кроманьонцев. Говорит так, будто был лично с ними знаком. Гонит и про траву и древние культы, часто врет и ошибается. Марта и я его поправляем. Она в ударе, говорит без остановки, все знает, – чувствуется, что соскучилась по общению.
105.
На следующий день она поговорила с Таней Т-о по телефону. Разговор пересказала мне: по ее словам, Таня официально порвала с Аней и просила больше не приходить. И что, мол, Аня приставала в деревне даже к Сереже, хотела мыться с ним в бане. И что мне она с удовольствием дала бы по мозгам, но, мол, Марта меня защищает. К ней ходит Ядвига и тоже нападает на Аню. Мол, не ожидала, и что, если она при больной, "брошенной" жене так себя вела, как же она может вести себя при здоровой!.. Но она единственная ее подруга и не может от нее уйти…
Хорошие у нее подруги! Ядвигу она уверяет, что ее оклеветали. Но в другое время кается и "моет Мишке ноги", как говорит Таня – такое покаяние. И Мишка доволен.
Меня тошнит от этих разговоров, но они приносят такое утешение Марте, – и я молчу, что меня мало волнует точка зрения Тани, Ядвиги и всех остальных! Меня лишь удивляет, что Марта, вопреки собственным обещаниям, посвятила всех в эту историю и всех рассорила. Зато добилась общественного сочувствия. Я бы хотел, чтобы все примирились, хотя понимаю, что это невозможно.
Васильевы, само собой, тоже уже в курсе (естественно от Тани, медиатора внутрикружковых сплетен). Вспомнили, что они, мол, предупреждали нас, что Мишка с Аней нас используют, но мы не хотели слушать. В деревне Аня уверяла их, что ни в чем не виновата. И вот они "великодушно" не берут ни одну сторону: Аня виновата перед Мишкой, а я – перед Мартой, значит, Марте не надо обвинять Аню (что я и говорил всегда). Иначе получается, что Аня – исчадие, а я – невинная жертва. Разумно.
Выходит, мы делали что-то ужасное, а нам просто было хорошо, и никто не хотел причинять никому зла... Но это известно и не принимается в расчет. Аня, мол, хотела заменить собой отсутствующую Марту – вот главное! Она и правда была как бы псевдо-жена и отлично справилась с ролью. Это была такая попытка "обменяться" женами (и, возможно, мужьями). Не об этом ли говорила Марта последний раз на даче?
За обедом Марта рассказывала, как ее били в первом классе. Ужас от этого она помнит до сих пор. Били мальчики, с которыми ее запирали в классе, когда все остальные шли в буфет. А она есть эту гадость не могла и упросила родителей написать заявление. И потом долго не кололась, пока бабушка не обнаружила синяки. Произошел большой скандал.
Она много плакала в детстве – от уязвленной гордости. За что ее прозвали "пискля". Это все я знаю много лет.
Тем же днем она связалась по мобиле с Умкой, и вечером та пришла в гости (в первый раз). Усталая, болит сердце. Марта поила ее валокордином. Ничего не пьет и не курит. Считает дневники лучшей литературой, ей интересней их читать, чем настоящую беллетристику. Видны пристрастия исследовательницы Хармса. Спела нам две песни на моей гитаре: «народную», про "ломами бьют" – по моей просьбе, и новую, в духе Боба Дилана, "Шестьсот", еще ни разу не исполнявшуюся. Не скажу, что очень понравилась, показалась несколько "темной". Умка рассказала про Гуру, который лежит в больнице с лимфосаркомой, ему дают полгода. Умка собирает для него и его жены Жени с тремя детьми деньги. Оба торчат, и, вероятно, деньги пойдут не на еду и не на лекарства.
Мы позвонили Джулии: она давно знает и любит Гуру, печатала его роман "Рок-н-ролл" в их с Максом журнале "Ъ". Она сразу согласилась помочь, но не знает – кому и на что дает деньги? На торч, понятно, давать не хочет.
Ее Умка не знает, зато знает Полонского, бывшего мужа Джулии, с которым уже связалась.
Странно, она не узнала ни "Traffic", ни Воленвейдера, которых я поставил для акустического фона, и призналась в своем музыкальном невежестве. Хотя еще Лена, жена Сени Петерсона, музыкантша, после нашего с ней разговора о музыке, сказала, что некоторые любители музыки знают классику лучше, чем профессионалы. Зато Умка рассказала про недавний прекрасный трип под LSD. Она хорошо относится к этому продукту, в отличие от "клипа", который вышибает очень далеко – и это очень страшно.
Вспомнила о Диме Горячкине: где-то в 86-ом он поехал проведать ее после побоища с ментами в "Ударнике" (кафе напротив кинотеатра) – и не трахнул, хотя она была готова. Вот, какой был благородный (притом что у нее тогда был роман с Чапаем).
– Он тогда был в любви к Конфете, – вспомнила Марта. – Уже после Морозовой.
Конфету мы видели на 1 июня: страшная пьяная бабища.
– Как все просто объяснилось, – заключила Умка.
Пришел Сед, с которым Умка когда-то была знакома. Вспомнили старых людей, например, какого-то дринчера Алика Сю-Сю и "знаменитую" Фтататиту (знаменитую исключительно по кликухе). Выкурили травы, которая всегда водится у Седа. Траву Умка курит.
Рассказы Седа бывают забавны. У него неплохая память, богатое системное прошлое. Он знал Агузарову, Пелевина, который, оказывается, дважды заезжал в Зеленку (ст. Зеленоградская), где у Лёни был дом, и там надолго застревал. Лёня по доброте душевной поселил в этом доме Галю Бродскую, которой негде было жить, и которая соскакивала с черной, и там же поселился влюбленной в нее Сед (после своей израильской эпопеи). Круг вообще один и тот же: вспомнишь одного, и оказывается, что твой собеседник – уже сто лет его лучший друг.
Но, как сказала Умка, мы часто ходили с ней параллельными путями, и по моему "Человеку на дороге" она отчетливо видела, где мы не пересеклись, хотя могли бы. И еще сказала, что по отношению к своему сыну и его жене играет роль мамы из моей пьесы "Самсон и Далила". Зато помогает издавать его журнал "Внутренний диалог".
Подарила пару дисков. Марта ей – свою последнюю повесть про волосатых: "Это просто такие штаны", к тому же с названием, заимствованным из умкинской песни. Мемуарного, как нравится Умке, жанра.
Умка тоже всю жизнь ведет дневники, у нее уже целый шкаф. Пишет в поездах. А поездов в ее жизни очень много: у нее дромомания, страсть к путешествиям. Сейчас эта страсть без остатка удовлетворяется: каждый месяц она ездит на гастроли.
Я попросил рассказать о самом интересном месте, где она была. Она сказала, что вот теперь не сможет, все сразу забыла.
– Лучший способ: самому начать что-нибудь рассказывать, и тогда другой немедленно перебьет: а вот со мной тоже было! – советует мне Марта.
Умка, оказывается, тоже вегетарианка, но готовит своему севастопольскому дарлингу Боре мясо. Это не единственный ее подвиг. Она сама все организует, сама выбивает деньги для группы, где она "единственный мужчина". И единственный "еврей", то есть человек, который может заниматься менеджментом. Другого-то менеджера у группы нет, что как-то странно: ведь она уже очень известна. Но все, оказывается, делается как в "золотое" подпольное время, буквально на коленке и через знакомых.
– От этого ужасно устаю…
Рассказала о недавнем удачном концерте в Западной Украине и о летнем концерте под Мангупом, в татарском селе, куда ее пригласили знакомые евреи, проводившие там семинар.
– Почему не на Чуфуте? – спросила Марта. – Это было бы естественнее.
– Думаю, как в анекдоте – искали ключ под фонарем. Им там больше понравилось!.. "Сцену" освещали фары машин, а с Мангупа на звук музыки спускались люди на лошадях. И без лошадей тоже.
Красиво, завидую! В этом прелесть жизни музыканта.
Но тут Марта наехала на нее: сперва из-за ее произношения в некоторых песнях, потом: где же идея, почему она поет всем подряд, ведь они же не секут! Это что же, просто зарабатывание денег? А как же прежние идеалы, как же задача продвигать идею? Я стал ее сдерживать:
– Это несправедливо! Аня единственная из нас много лет занимается увековечиванием идеи. Лишь недавно и мы присоединились к борьбе, стали писать тексты…
Они, кстати, нравятся Умке.
106.
На следующее утро Умка позвонила и оставила на автоответчике хвалебное сообщение по поводу "Штанов":
– Я читала повесть даже в метро!
Потом уже Марта связалась с ней по поводу фильма "Стоит лишь тетиву натянуть" и проекта Мочалкиной – документального фильма про хиппи.
А я с (условного) утра укатил на Горбушку за музыкой. Купил Женьке японского "Кота в сапогах" на DVD, любимый мультфильм моего детства. На обратном пути встретил Сережу Гурьева, который шел туда же.
Заговорили про Умку. Он недавно сделал с ней два проекта. Заработал немного денег и теперь ничего не делает, нигде не работает, отдыхает от людей и музыкальной сцены – и просто бродит по городу. Назвал сайт, где они, "старые пилоты", общаются.
На самом деле, "все они мертвы, эти старые пилоты": это и об умирающем в дурке Мочалове, об умирающем от спида и торча Папе-Леше, умирающем Гуру, болезном Бояринцеве. О тех, кто уже умер: Диверсанте, Нике Меркулове, Артуре Волошине, Красноштане, Андрее Поэте – и сотне других.
Но мы живем так, как хотим, значит, мы не проиграли. А что мы не изменили мир? – ну, кто же в это верил? Слава Богу, сами не изменились. И оставили прочим свободу быть, кем они хотят.
Вечером Марта час говорила с Умкой по телефону. Та в восхищении от ее повести. Говорит, что хотела связать себе руки – так ей захотелось самой что-нибудь написать. В описании семьи – узнала свою семью, где вечно кричали. Но она считала это еврейской чертой, а в русской, думала, все по-другому. Боря, гитарист и ее возлюбленный, обычно критикующий все подобные тексты, читает не отрываясь и говорит, что Бояринцев и Григорьев умрут от зависти.
Потом зашел лёнин Сергей. У него после зоны нашли туберкулез, теперь будет лечиться. Работы нет, за сделанную не платят, из разговоров с Лёней понял, что у того ничего хорошего. Он по-прежнему в старой зоне, несмотря на все заплаченные деньги, поэтому, наверное, и не звонит.
Сергей хочет жить у меня на даче, помогать в строительстве, чтобы я что-нибудь платил ему. Но у меня самого сейчас с деньгами полный обсад: Юра свою часть не заплатил, и после всех покупок и того, что мы дали Кириллу, мы на полном голяке. А еще платить за квартиру. Уходя, он попросил какую-нибудь куртку – для приближающихся холодов. Отдал ему свою старую пуховую.
В Москве хорошая, тихая, довольно теплая погода, влажная и пасмурная. У меня неплохое настроение, может быть, потому что я не чувствую себя "дома" или надолго с ним связанным.
Зато Марта чувствует себя неважно: болит левая грудь и бок, бросает то в жар, то в холод, слабость, кружится голова. Настроение тоже скачет. Слава Богу, иногда курим траву, и она снимает напряжение.
107.
Утром Умка позвонила еще раз: хочет найти издателя для повести, просит прислать ей ее по электронной почте.
Жильцы наши исчезли, даже Сед. По дороге в сберкассу встретил Женю Кемеровского. Он слегка пьян, говорит: не пошел на работу! Дал мне несколько самодельных открыток, посвященных "расколдовыванию свастики". Это их с Юрой Б. общий «проект»: веселенькая свастика с цветочками, с собачками... Он обругал Кирилла за «неправильный звонок» насчет травы: он не должен был говорить об этом с Филиппом. Филипп не понял кто это, перестремался, ушел в несознанку, а потом стал звонить мне (так как Кирилл сослался на меня) – проверять. К ним уже, якобы, подсылали человека с меченными деньгами.
Люди круто рискуют. Я рассказал Жене про Лёню, и чем он кончил.
Марте все еще сильно плохо. Ночью чувствовала себя очень слабой, я испугался и даже пару раз проверял: бьется ли сердце? Днем лежит, еле ходит.
Вечером зашел Шу. Рассказал про Бретона, нашего калифорнийского друга, с которым виделся в Питере. Тот в отчаянии, потому что бывшая жена Надя не дает ему встречаться с дочкой Сашей, при этом оформила на себя всю питерскую собственность. И про то, что собрался покрасить куртку и узнал, что в Москве, в десятимиллионном городе, красят одежду лишь в синий, черный и коричневый цвет, потому что лишь эти цвета есть на какой-то фабрике, где все и происходит. И про Абхазию, где был летом. Обкуренные абхазы, хозяева кафе, у которых он попросил кофе, предложили в ответ: "Может, ты на лошадках покатаешься?" Он сильно разочарован и абхазами и тем, во что превратилось когда-то так нами любимое Третье ущелье.
Рассказал про встречу с Сашей Диогеном, у которого несколько магазинов, палаток, огромная коллекция музыки. Но общаться с друзьями ему некогда: зарабатывает деньги, следит за процессом.
Прихватив Шу, поехал к сводному брату Володе, забирать зимнюю резину из отцовского гаража (у него есть ключ, а у меня нет). У него говорили в основном про Марту и ее болезнь, про жизнь в деревне, которую он и Наташа (его жена) очень поддерживают. Он устал от своей автомобильной фирмы, от своих французов, которые ведут себя не лучше, чем русские, если не хуже.
Заехали в гараж, где я взял колеса, отвез Володю домой – и поехал не в "Дом", на концерт "Волги", как сперва планировал, а к Штольцу. У Марты тем временем в гостях Шушка и Таня К-о.
У Штольца сидит Слава Длинный и еще какой-то православный человек. Они говорят о всяких оградах и оформлении храмов. Штольц рассказал анекдот про наблюдавшуюся им ссору архитектора Щукина из "Моспроекта - II" с заказчиком по фамилии Карпов. "Пусть кто угодно работает с Карповым: Окунев, Пискарев, но Щукин работать не будет!" – кричал тот гордо.
Когда они ушли, мы обсудили с Штольцом и Лизой планировку их будущего дома. Штольц дал аванс – полторы тысячи рублей: очень вовремя, потому что у Юры и Маши Л. денег нет.
Дома столкнулся с уходящей Шушкой. Спросил Марту, о чем она с ней говорила?
– О том, о сем…
– А о предмете?
Марта неохотно призналась, что "да". Я спросил, зачем она это делает?
– Я не могу терпеть, что ты не считаешь этот опыт ужасным, и что не считаешь дурным человека, предавшего меня, когда я не то, что ковыляла, а едва ползла!.. Хотела заменить собой меня… отнять у меня… Больной…
– Ты бьешь меня своей болезнью, как дубиной, уже третий месяц!
Она ищет сочувствия, собирает союзников в войне со мной, кто будет поддакивать: да-да, какой он ужасный, какая ты несчастная! Она уверяет, что не жаловалась, что, наоборот, оправдывала меня, что для нее непереносимо молчать. И что это не она, а, наоборот, Аня ищет союзников и звонит всем, уверяя в своей невиновности. Откуда же все знают, неужели от Ани? Или все же от нее? А через нее – от Тани Т-о. Таня, человек вообще-то удивительно справедливый и уравновешенный, бывает иногда довольно злой и склонной к распространению утрированной информации.
– Но Таня – из немногих друзей, кому я могу рассказать о ситуации!
Не слишком ли расширился круг этих "немногих"? И кому еще она хочет поведать? Во времена BV я специально никому ничего не рассказывал, чтобы не задевать ее честь. Ей же мало без конца обсуждать все это со мной, ей требуются советы "друзей"! Они ведь всё так хорошо понимают! Они ведь дают такие отличные советы: успокоиться, обратиться к психотерапевту (Шушка). Ведь мое преступление такое страшное, ведь этого никто не смог бы вынести!
– А они не дают советы взглянуть на это иначе и, может быть, в чем-то упрекнуть себя?
– За что?
– Например, за то, в чем Таня К-о упрекала тебя несколько лет назад – что ты так давишь на меня!
Я теперь отчетливо вижу, что Марта никогда не простит мне моего "предательства", как она это теперь постоянно называет, хоть и уверяет, что простила…Заодно на собственном опыте узнала, как сделала мне когда-то больно.
Я как всегда не признаю идентичности ситуации. Дело не в любви и не в эротическом интересе, а в новых отношениях, в ощущении дружбы, которое я почувствовал в Крыму.
– Я считала, что тоже была тебе другом.
– Когда-то была.
– Ну, все, хорошо, что я это услышала! Я такое говно, я всегда тебя мучила, не давала свободы!..
И дальше снова про то, что нам надо расстаться, что я должен хотеть, чтобы она ушла. Я сказал, что не хочу.
– Чего же ты хочешь?
– Чтобы ты пришла в себя, все забыла, сожгла для себя эту историю, а не бередила, не тыкала постоянно пальцем!
– Но ты же продолжаешь воспринимать этот опыт как положительный!
– Да, как каждый опыт.
– Даже едва меня не убивший?
– Ну, что ж, я тоже испытал такое, я знаю, как это больно, но вижу от него пользу.
Я еще раз попытался объяснить ей: я сделал из Крыма миф, инобытие, место, где нет привычных законов, где я свободен, как на Сатурналиях, где я мог отдохнуть от тяжести и строгости обычной жизни.
– Я считаю, что это нужно каждому человеку, я готов предоставить тебе такую же свободу.
Но она категорически против того, чтобы у кого-нибудь была такая свобода и, главное, была потребность жить и испытывать счастье без другого. Она хочет быть всем моим счастьем, чтобы я не испытывал никаких потребностей, когда я рядом с ней. А быть рядом – это и должно быть моим самым главным желанием.
– Может быть, женщина и может так жить, но вряд ли мужчина. У меня могут быть и другие желания.
– Какие?
– Сейчас у меня нет никаких. Даже Крым я проклял и готов продать дом, о чем ты давно мечтала. Он исчез как объект счастья.
– Теперь я понимаю, что это и должно было кончиться тем, чем кончилось – свобода, инобытие, как ты это назвал, когда нельзя ничего, что было в той жизни, перенести в эту. Поэтому ты и не отверг приставаний Ани. Из-за своего эгоизма, желания удовольствий, нежелания ни о ком думать.
– Я не отверг… Я выдержал то, что ни один не выдержал бы на моем месте, я в этом совершенно уверен!
– Что ты выдержал? Ты даже не смог отвергнуть ту, которую отвергли все, к кому она приставала!
– Кто же это?
– Тот же Сережа Т-о, с которым она рвалась мыться в бане!
– А кто это знает? Таня? Она была свидетелем, как Аня рвалась? Она точно знает, что он ее отверг?!
– Ну, она со свечкой не стояла. Может быть, он ее трахнул и грубо выгнал.
Вот, оказывается, кто вел себя лучше меня!
Я догадывался, что друзья рассказывают ей то, что ей приятно услышать – чтобы как-то поддержать больную и несчастную. И она все их рассказы использует против меня.
Я сказал, что ее проблема – ущемленная гордость, ощущение обиды, что ее променяли на другую, что в моей жизни мог быть кто-то другой, что она не составляет весь смысл жизни человека, которому оказывает честь, живя с ним… Она так высоко себя ценила – и такое фиаско!
Она напирает на слово «предательство»: мол, пустила подругу в свой дом, а она – в нем – стала соблазнять ее мужа! Во-первых, никогда Аня не была, что называется, «подругой». Во-вторых, пустила не она, а я, она же лишь не была против (в полной уверенности, что таким идиотом, как я, ни одна нормальная женщина не подумает заинтересоваться). В-третьих, «пустила» в дом, который она не любила, как и место, в котором он стоит. В-четвертых, соблазнять эта «подруга» стала человека, которого она не ценила и ни во что не ставила много лет.
У нее есть сильный козырь: ее болезнь, что момент был выбран неудачно… Но он легко разбивается простейшим фактом, что любовь вообще не знает морали, законов, не рассуждает: удачно она началась или неудачно! И разве бывают «удачные» моменты для любви, в которой ты оказываешься забытым, тем более брошенным?
– Когда ты занималась любовью со своим возлюбленным в моей квартире, на моем (в том числе) диване – ты считала, что и место и время выбрано удачно? И меня это никак не касается! Или тебе было по хрену?!
108.
Об этом говорили и на следующий день, начиная с восьми утра, когда я отправил Женьку в школу. Что кто-то из нас сумасшедший.
– Я не могу понять, как ты можешь признавать наличие сатурналий и свободной жизни отдельно от меня! Знаешь, это – конец всех отношений!
Из-за этих разговоров она даже не поехала к Керви, брать редактуру, которая дала бы нам денег. И мы продолжили: об ее неослабевающей и нарастающей потребности в соболезнованиях, что она ходит много дней убитая, не спит, пьет валокордин – и все копит, не забывает, не прощает!
– У меня все кипит внутри, и только так, проговаривая другим, я успокаиваюсь!
– Это как человек, подсевший на героин и увеличивающий дозу, говорит, что так успокаивается и чувствует себя лучше. Это иллюзорный и ложный способ борьбы с ситуацией и собой. Потому что ты не борешься с собой, но лишь меня считаешь во всем виноватым. Уверяешь себя, что не можешь жить, когда рухнул весь твой мир, где все было надежно, а мы дрались спина к спине… Что, все-таки, некое преувеличение.
Когда-то так и было, но ей всегда было этого мало. Ей хотелось от меня еще чего-то. Начиная с середины 80-х, когда участились наши ссоры и даже начались разрывы, когда мы подолгу жили порознь. Когда она заставляла делать то, за что я себя и ее ненавидел и хотел уйти. Но она смирила меня, я прогнулся под все ее желания, отказался от всех интересов, от всего, что мечтал делать. И она продолжала оставаться недовольной!
– Как же ты меня ненавидишь! – кричит она. – Как мы на таком фундаменте можем примириться?!
– Я не ненавижу, наоборот, если я ради тебя отверг все дорогое – значит, считаю отношения с тобой самыми главными. Но подсознательно я не смирился, подсознательно множил обиды – и начинал бунтовать против тебя. И Крым – это форма побега от тебя, от всего тяжелого, что было в нашей жизни…
Тем не менее, конфликт был заглажен, мы пообедали и решили навестить П. и Настю, которые часто звонили. Купили вина, Настя накупила корейских закусок.
Марта заспорила с ней об эволюции, которую та, как "православный биолог", преподающий в православной школе, отрицает.
– Человек произошел от Адама, а не от обезьяны, – настаивает Настя. – Эволюции нет, она не доказана!
Марта ссылается на нелепости Библии: "деревья с семенами" появились раньше солнца и день провели в его отсутствии, не замерзли.
– Да, потому что Бог – тепло! – аргументирует Настя в аффектации.
– Зачем, в таком случае, надо было создавать солнце?
Говорили с Настей о моем "романе" ("Круг"). Ей, как я понял, он не очень понравился, только первая часть, детство и юность героя. Частично понравилась "Матильда". Роман не органичен, я сам знаю. Зато над повестью Марты она все время хохотала!
– Вот как надо писать!
Так же, как гнать телеги за столом.
Вдруг мне по мобиле позвонила Умка. Они с Борей стоят у нашего дома, а нас нет. Я пообещал, что скоро будем, а они пошли в "ОГИ". Мы еще попили чаю, а потом с внезапно присоединившимся П. пол-одиннадцатого поехали домой. Умка с Борей появились лишь около двенадцати. Они слушали в "ОГИ" каких-то дружественных евреев, дававших там концерт.
П. приехал специально познакомиться с Умкой. Оказывается, он тоже знал Алика Сю-Сю, еще какого-то старого уже умершего человека, у которого она познакомилась с Вандервулом, которого она странно произносит "Вандерфуль". Вспомнили Диогена, Шу, поговорили об организованном ею турне по стране. Ее устраивает, что все это делается кустарно, по ее желанию, а не по желанию некоего директора, который все решает и составляет график. К тому же он может еще и нафакать на деньги.
Они ушли вместе с П. около часа ночи.
Тут вышел Сед, который спал у себя в комнате, то есть в моем "кабинете" на полу. Раскурили с ним косяк. Он вспомнил археологическое прошлое, встречи с Бояринцевым в Танаисе, на Тамани и в Ростове, про неожиданные стыковки с Машей Л. на той же Тамани и в Туркмении. Смешно рассказал, как они с Галей Бродской оформляли сцену для некоего стриптиз-шоу в бывшем кинотеатре. Сцена была забабахана в "египетском стиле", куда хозяин заведения, бывший регбист, решил вписать живого слона. Договорился на аренду с зоопарком. Но слон так вонял, что хозяин отвел его в ближайшую автомойку, где слона помыли, закрыв ее на время процедуры. Зато за все декорации хозяин им ничего не заплатил и выгнал, назвав их алкоголиками.
Марта совсем успокоилась, и хоть мы ушли спать поздно – еще и любили друг друга едва не до шести утра.
109.
Утром я отправил Женьку в школу, видя, что Марта совсем без сил. Зато за завтраком она сказала:
– Я почувствовала, что избавилась от своего плохого настроения, и готова все забыть. Но ставлю тебе три условия: стереть ее телефон из записной книжки, убрать все изображения особы из компьютера и с дисков и спрятать дневник.
Хорошо – не сжечь.
Я спросил: почему я не требовал ничего подобного? Все, что она делала, она делала добровольно. В том числе топила в Яузе подарки друга и жгла фотографии (я, кстати, о них ничего не знал). Это оказалось недостаточной мерой, потому что потом было знаменитое свидание в июне. Мне нужны были не эти внешние знаки, а то, что было в душе. Или не было. Не пойму, зачем ей это все, но смиряюсь.
Вечером, когда Марта и Женька уехали к Кириллу, в гости зашли Алиса и Володя. Вместо участка в Крыму они купили за десть тысяч гринов джип "Чероки", десятилетней выдержки. Говорили о жизни за городом и о том, что надо сделать, чтобы эта жизнь не была уж слишком тяжела.
Пришел Сед. Оказывается, он не только знал Бояринцева, к которому Алиса и Володя собирались зайти в Козельске на детских каникулах, но и был свидетелем на свадьбе Васи и Марины в Ростове-на-Дону двадцать лет назад. Знал он и сына Васи от первого брака – Аркашу, с которым жил в одной палатке. Аркаша умер в конце 90-х, не то от кайфа, не то от синьки, не то его убили. Быть может, после этого Вася и воцерковился.
Алиса предлагает Седу посетить Васю: он так любит старых друзей, проводит с ними "миссионерские поездки" по монастырям и святым источникам. А Сед, хоть и курит траву, считает себя православным.
Они тоже одобряют наш переезд загород: Алису аналогично достала Москва.
В момент их ухода появились Шура и Марина. Он ушел из больницы на выходные. Дела его не особенно хороши: после очередного эксперимента с клипом у него отказали почки. Теперь ему предстоит диализ, то есть присоединение к аппарату, который будет заменять ему почки и очищать кровь. Но это временно: он надеется на пересадку почки.
Он говорит об этом целый час серьезно и с большими подробностями, как человек, хорошо разобравшийся в этой части медицины. Так что пришедшая Марта стала откровенно морщиться.
Он заядлый планакур и, когда не говорит о своем здоровье, – неплохо тележит и довольно забавен. Он тоже был знаком с Заппой, когда он приезжал в Москву, и рассказал про встречу Заппы со Шнитке, которую организовал Стас Намин.
– О чем, интересно, они говорили? – закончил он рассказ.
Тут я стал рассказывать про увлечение Заппы классической музыкой, любовь дирижировать оркестром, и как он указывал Булезу на расхождения партитуры и реального исполнения.
Холодильник поведал о своем боевом прошлом, коммуне в Булгаковском доме в конце 80-х, начале 90-х, где Артур Аристакисян снимал потом свой фильм "Место на земле". Артур тоже там жил, в своей квартире (а теперь живет в моем доме, в соседнем подъезде). Там было несколько сквотов, в том числе фашиско-винтовой, который ненавидел сквот хиппи, в котором жили Холодильник, Маугли, Багира, Сед и многие другие. Кого-то в конце концов фашисты убили, заживо сожгли и пытали (в такой последовательности). (Потом я узнал от Макса Столповского, который тоже там жил, что фашисты убили в подъезде молодую девушку, кажется, просто зашедшую в гости, а пытали в лесу и грозили сжечь Маугли, который немедленно после этого уехал в Германию. И сожгли сам сквот, где погиб в общем числе и максов пипл-бук). В другой раз сквот обороняли от серпуховских бандитов, решивших захватить дом.
Знает он и Пелевина, Макса Столповского, покойного Никиту Головина. Год жил в Питере, где познакомился с Гребенщиковым, Африкой, Тимуром Новиковым, Гермесом Зайготтом, еще с кем-то. Я рассказываю про диссидентов, наши бои с ГБ, наше отличное прошлое.
Слегка поспорили о Толкине: изображал ли он под Саруманом Сталина, а под Мордором Советский Союз – или все же Германию и Гитлера (что было бы, на мой взгляд, логичнее)? Холодильник считает, что Толкин – агент западной сверхагрессивной цивилизации, которая хочет покорить весь мир, так что иногда даже фашизм ему кажется предпочтительней и человечней. Неспроста в их кругу так почитается арийская свастика и языческие мифы.
Пришли Юра и Маша Л. – и все опять покурили. Зато внезапно встала и ушла Марина – когда Шура с большой любовью и пафосом стал рассказывать про свою восьмимесячную дочь. Не от нее, естественно. Тогда кто она ему? И для чего ему наша квартира: встречаться здесь с Мариной? Шура пытался ее остановить, но ничего не достиг. Она вернулась поздно ночью.
И уже в два часа ночи, когда Юра и Маша тоже ушли, вдруг явился питерский друг Холодильника и Юры, художник и музыкант (как они все) – упомянутый Шурой Гермес. Так, по телеге, его действительно назвала мать, зачав его от степного кочевника в монгольских степях. И не материального, само собой, а местного духа, принявшего образ кочевника.
Вопреки легенде, ничего монгольского в нем нет. Есть питерский апломб и выпендреж: он явился с голой кошкой на плече, "египетской принцессой", как он ее называет, которая "не позволяет прикасаться к себе". Расписные ботинки, штаны странного фасона, полупанковская прическа, темные очки ночью. Рассказал о поездке с московскими миллионерами на их машинах с охраной из клуба в клуб и из ресторана в ресторан, где он собирается для них выступать. Почему-то миллионеры не предложили ему ночлега, и ночевать он будет у нас.
Он очень прется от себя и любит тележить. Вместе с Холодильником они сымпровизировали на тему, как Москва старается накормить гостей из Питера, словно там все еще блокада. Питер же наоборот: демонстрирует Москве деланную и показную бедность.
Некоторые телеги были смешны и хороши, особенно под совершенно убойную гидропонику, которую Гермес принес с собой. Она цепляла с одной затяжки. После трех стало трудно ходить. Мы с Мартой ушли спать, пока нам не стало плохо или слишком хорошо: нам утром собираться.
110.
Спали до двенадцати. Женька провел утро в обществе ребят, которые даже накормили его блинами – принесенными Мариной из нашей блинной. Гермеса уже нет, как и его гордой египетской кошки. Уходят Шура с Седом. Мы собираемся и едем к М.М. По дороге встретили откуда-то возвращающегося Шуру. Он сел в машину и отсыпал на тысячу рублей, которые задолжал нам Юра, той самой гермесовской гидропоники. От М.М. по наколке Ирки Мадонны поехали на Ленинский 66, где в каком-то зале проходит «выставка хиппи». Но ничего не нашли (проходила она, оказывается, в кафе-галерее "Танин", хорошо знакомой Оле С., живущей по соседству).
У родителей были уже в шестом. Я решил проявить гуманность, отвергая обвинения, что "приеду лишь на похороны" и тогда же привезу Женьку.
Посидели мирно, даже неплохо поговорили в патио под вино о политике, Касьянове (премьер-министре), с которым мама близко знакома, и который дважды приезжал к ней в Жаворонки. Теперь она хочет покупать дом в Греции. Здесь ей не нравится, здесь все воруют и обманывают. Я проповедую ей из Розака и Маркузе.
Ночью Марта забила косяк с Шуриной травой, и мы покурили голые в постели. Это вызвало долгие и горячие ласки. Марта страстна как никогда раньше. Как бывает, лишь когда хочется забыться.
111.
Ночью она все время раскрывалась и к утру была простужена от открытого окна. А я все никак не мог проснуться. Встал лишь полвторого, впрочем, на час назад перевели время. Съездил к соседке Тане за картошкой. У нее встретил Люсю, ее подругу: с обеими женщинами и мамой я ездил в октябре 97-го в Крым. Таня сделала неплохую пристройку к дому, покрыла дом новой мягкой кровлей «Katepal».
Дождь, начавшийся ночью, продолжался и утром и моросил всю дорогу до дачи. Трасса тяжелая, видно плохо, пробки, от которых не спасло то, что поехали мы через Красногорск и Рижское шоссе.
Свернув на Ярославку – увидели машины со снегом. Дальше – больше. Потом снег стал попадаться на крышах домов и земле. А свернув на Красноармейск, нашли настоящую зиму.
Весь участок засыпан снегом, крыша в снегу. В вырытой сторожем яме вода до самого верха. В доме +4. Пока грели дом и ели – у Марты разболелась почка. Ей холодно, хотя в доме уже +21. Плохой из нее "зимовщик", как назвала нас мама. Пьет ношпу с ампиоксом, греет почку бутылкой с горячей водой. Женька смотрит "Шрека" на DVD.
К ночи Марта совсем разболелась, температура 39,1.
112.
Дело совсем плохо. Марта лежит весь день, почка болит меньше, да и я привез из города цистенал. А еще аспирин, ампиокс. Но делу это помогает мало. В какой-то момент температура поднялась до 39,5, потом упала. Ближе к ночи опять. Ее мутит, ужасная слабость. Не может без помощи спуститься вниз. Лежит и стонет. Ей холодно, хотя накрыта тремя одеялами. Даже чай с лимоном, медом и водкой не оказал обычного исцеляющего действия.
Я весь день рубил дрова, откачивал воду из ямы. Земля обваливается, и ставить бетонные кольца для септика нельзя. Вода струится сквозь землю, как сквозь дырявый борт, и края осыпаются вслед за ней.
Делаю еду, хожу за Мартой. Такое вот начало зимовки.
Зато чуть теплее, снег почти растаял. Весь день идет мелкий дождь. Один раз слегка проглянуло солнце – и опять. Но дома тепло.
Первый день последнего месяца осени.
113.
Марта стонала всю ночь, поэтому почти не спал. Встал Женька, зашел Костя, потом его папа, сторож нашего товарищества Саша, с которым я расплатился за проделанную работу и обсудил предстоящую, потом чуть-чуть поспал рядом с Мартой – и пошел кормить Женьку. Днем ей все еще худо, температура 38,5, тошнит. "Сколько же можно терпеть!" – стонет она. Почти без сна, без еды. Непонятно, в чем жизнь держится?
Я нарубил дров, выкачал воду из основного септика. Потом сверлил его и бил кувалдой, проделывая слив. Измазался в мокрой земле и измаялся вусмерть, и почти пробил. Как раз начались сумерки – около пяти.
Сделал Женьке и себе еду. Женька играет с Костей, потом читает и рисует пауков. Марте стало лучше, температура упала до 37,3, она даже выпила стакан томатного сока, впервые за двое суток. Потом поела салата. А то все стонала: "поскорей бы умереть!.."
Женька срисовал скорпиона с монитора, переписал статью про него из БСЭ. Вроде добровольного диктанта.
Вечером я читал сперва Розака на английском, потом Чехова. Чехов страшно нравится после всех теоретических книжек. А ночью – звезды.
114.
Ночью у Марты опять 39, но утром стало лучше. Я как обычно рубил дрова, потом пробил дыру в септике. Когда появляется солнце – тепло, +10. Вставил асбестоцементную трубу, закидал канаву землей. Вместе со сторожем битый час выкидывал землю напополам с водой из ямы для банного септика, потом пытались вдвоем засунуть в нее бетонное кольцо в полтонны весом, но так и не успели до темноты. А вечером неожиданные упреки Марты, что у меня нету нежности. Тяжелая и неожиданная ссора на пустом месте.
Вечером делал проект для Штольца и заочно спорил с Тэйлером об обычаях эфесцев привязывать веревки: ничего подобного по поводу войн с Киром я у Геродота не читал. На кого он ссылается? Звенит в ушах, мухи в глазах, сильно бьется сердце. Слава Богу, Марта выздоровела и освободила меня от дома. Едва встала на ноги, стала стирать, готовить еду.
А мне надо ехать на Судостроительную, переделывать проект. Как-то не вовремя.
115.
Весь день мы со сторожем Сашей опять откачивали воду и выгребали упавшую землю, катали кольца, поднимали, ставили вновь. А они не входили, вставали криво, зажимали доски, используемые как направляющие, доски ломались под тяжестью кольца. Убились совершенно.
После обеда я бросил реплику, что ее испортил ее детский успех у молодых людей, которые делали все, что она пожелает, любую глупость. Поэтому она считает, что все должны быть счастливы оттого, что она рядом, и выполнять ее желания. Произошла тяжелейшая ссора.
Она заявила, что или я откажусь от мысли, что такие отношения, как в Крыму, возможны между друзьями, и что она эгоистка, думающая только о себя – или мы разводимся! Не смогли договориться и по первому пункту.
Она собрала вещи и действительно собиралась утром уезжать – со мной, так как я ехал на Судостроительную встречаться с Константином.
При этом она хотела обнять и поцеловать меня «последний раз». И делала это очень долго и трепетно. Я свалился без сил. Потом встал, и мы выкурили травы. Потом примирились и пошли спать и любить друг друга. Меня преследовали разные образы, вроде мультипликационных. Это отвлекало от процесса. Хотелось просто полежать, послушать музыку и посозерцать внутренние картины, красоту которых невозможно описать!
116.
Днем сходили в лес за лапником для роз. Марта махнула на них рукой, но мне стало жалко, что они вымерзнут. Лес тих, свеж и очень хорош. Я вдруг понял, что и ноябрь – милый месяц, а не просто что-то пропащее и ненужное, и не зима и не осень. "Медитативное время", как сказала Марта. За окном летают какие-то комарики, не холодно, +6.
Вот только Марта чувствует себя совершенно без сил. Внезапно ее охватывает жар, она задыхается и раздевается, спрашивает себя: зачем она читает – ведь она уже никогда ничего не напишет!
Ужасно, это лишает всех сил. Для кого я трахаюсь с баней, теряю время? Что нас вообще ждет?
Весь день я возился с кольцами, водой, дровами, вечером делал проекты Штольца и Константина, ночью читал Розака и Чехова – просто для удовольствия чтения, чего раньше не было.
А утром позвонила Настя и сказала, что город опустел без нас. Приятно.
117.
Похоже, ничего из нашей дачной эскапады не выйдет: пока я ездил в Москву, Марта заболела опять. Стирала белье, выходила вешать на улицу, ничего не надевая. В прежнее время для нормального человека – пустяк. Но теперь, когда у организма совсем нет сил. И нет врача, у которого спросить совета.
Сперва ей стало холодно в протопленном доме, потом заболела почка, потом поднялась температура. Дал ей верный ампиокс, чай с лимоном и цистенал от почки. Плюс грелку из бутылки с кипятком. Все, как неделю назад.
Ей обещали, что после последней операции у нее появятся силы. А сил стало еще меньше. Сил не стало совсем. А ведь она еще и учительница по всем предметам, готовит, стирает, проводит музыкальные занятия.
Если она заболевает, когда на улице +12, а в доме +20, то что будет, когда начнется настоящая зима?
Ну, вернемся, в конце концов, что же делать? Станет ли ей лучше в Москве? Во всяком случае, там есть врачи. У нее же еще гепатит, который, может, и пожирает все силы. А как тут проверишь, когда и в Москве анализы делают в одном месте?
Отправить ее в Москву на обследование – она умрет по дороге. Лечиться надо в Москве. Деревня – это не рай для инвалидов.
Марта сказала, что все зависит от меня: стоит мне захотеть, чтобы она выздоровела – и она выздоровеет. Значит – я не хочу. А я хочу!
118.
Странно, что я почти ничего не написал про Поэта в "Круге", а ведь это был тогда, в начале 80-х, чуть ли не самый близкий мой друг.
Мы познакомились в Вильнюсе летом 82-го. Губы презрительно изогнуты, глаза полузакрыты, словно он не хочет видеть всего этого. Потом я узнал, что у него хреновое зрение. Хаер запрятан под куртку, что тогда делали лишь олдовые волосатые, уставшие бодаться с режимом, доказывая ему и массам, какие мы красивые! Оба мы были на хипповых "гастролях", я один, а он с герлой Олей. Вместе же загремели в менты (конспирация не помогла). Потом, через месяц, случайно встретились у метро "Проспект Маркса" и обменялись телефонами. Он играл на гитаре и писал символические стихи и рассказы, – и дал мне прочесть свою повесть, написанную им еще в школе, о Павке Корчагине, появившемся в современной Москве. Все показалось ему здесь не в кассу: менты, бюрократия, обыватели. Ради этого ль говна он сражался?! И лишь московские хиппи понравились ему. И вот он тусуется по Москве, в своей шинели и с хаером до плеч, испытывая этот город на вшивость. И, естественно, попадает в менты, где и режет правду матку, после чего его отвозят в дурку (тот еще сюжет!).
Павка был вроде идеала для Поэта. Поэт пропагандировал тогда некий романтический социализм, в отличие от реального. Мне же были одинаково ненавистны оба. Поэт говорил, что презирает торгашей и буржуев (где он их тогда видел, на рынке?), и признает некую правду в революции 17-го. Из-за чего мы с ним в те дни горячо спорили.
Он был крутой шизак, четверка. Пару раз он уже отлежал в дурке, первый – кажется, еще в школе. Армия ему не светила, учиться он не сподобился, но много читал. Мы все были самоучками, даже и участь где-то чему-то.
Был у него приятель, краснодеревщик Лис, с узким индейским лицом и длинным прямым темным хаером. С ним он часто заходил ко мне в гости: сперва на Мосфильмовскую, где я жил – уже с Мартой и Кроликом-Кириллом, потом на Пролетарскую. С Лисом он что-то играл, со мной и с Мартой обсуждал свои и наши тексты. Рассказы его были в стиле По, Клейста, Гофмана, Новалиса и Алозиуса Бертрана сразу. Во всех них было что-то мрачно-сумасшедшее.
Сперва он торчал на циклодоле и колесах, пробовал и опиаты, потом один из первых в Москве, году в 83-ем, перешел на винт – крутой стимулятор на основе эфедрина, бывшего тогда в свободной продаже: капли в нос за семь копеек.
Жил он в Шипиловском проезде, с родителями, а через несколько лет – в отдельной однокомнатной квартире там же, на первом этаже, с художницей Олей-Княжной из моего колледжа. Потом стал жить с другой художницей – и тоже Олей (Забродиной). В эти годы – все 80-е, мы бывали у них частыми гостями – в ряду прочего пипла, имевшего то или иное отношение к искусству или ментальным экспериментам. В 87-ом я познакомил его с Лёней.
Всю жизнь он хотел написать что-то великое и сделать великую рок-команду. Хотел даже со мной, но я оказался слишком слабым и ленивым музыкантом.
Составов у него было много, последний – с Боровым из "Коррозии металла" и еще несколькими чуваками, – все они, кроме Борова, уже мертвы. Продюсером и спонсором был Лёня. Назывался проект "Нил-62".
Они записали несколько хороших кассет и несколько раз (довольно вяло) выступили в клубах. Лёня за большое бабло добился даже их показа по ящику, в музыкальной программе. Никто их не заметил. Да и настойчивости у них не было, зато было много кислоты, травы и калипсола, пускаемого по крови в ужасных количествах.
С калипсолом познакомил Поэта я. И эта штука перебила его любовь к винту и джефу, и от обычного довольно тяжелого рока увела к медитативному звучанию в стиле некоторых композиций "Grateful Dead".
Поэт расстался с Олей Забродиной, и стал жить с лёниной Олей, роман с которой произошел во время их совместного строительства дома в Зеленке в 91-92 году. Он очень хорошо и бескорыстно помог мне во времена BV, вмазав меня клипом. Тогда мы вновь ненадолго сблизились. Я слушал его музыку, несколько раз бывал на концерте "Нила". Поэт рассказывал, как один строит бревенчатый дом в глухой деревне под Бородино. У него еще было много надежд: на жизнь в деревне, на музыкальную славу, на его новые тексты.
Но деньги у Лёни кончились, члены группы торчали на всем подряд, не забывая и портвейн. Поэт потерял и эту Олю, все больше пил. Кажется, он никогда не был на трезвяке или на чистяке, и ты никогда не знал, насколько серьезно он говорит, и насколько серьезно можно говорить с ним? И что выйдет из твоих невинных слов? Говорить с ним стало тяжело: амбиции, подозрения и обиды вдруг сносили ему крышу. Ни с того ни с сего он мог заподозрить, что друзья не воспринимают его всерьез, пренебрегают им или даже избегают. Что он им уже неинтересен, и они что-то делают для него лишь из благотворительности. Он считал, что они (мы) чего-то достигли, а он – нет.
Виделись мы редко: это не вызывало радости. Один раз он был на нашей новой квартире в Потаповском, видел маленького Женьку. Я пригласил его заходить, но не жарко. Нам почти не о чем было говорить. Мы говорили о книгах, о том, что написал он, что я. Но я не стремился давать ему что-то читать, как раньше, и он мне тоже. А я и не настаивал: я действительно перестал в него верить.
Как-то я перевез на машине музыкальный пульт из студии Казарновского на Миусской площади (где Лёня работал преподавателем) к нему домой. И слегка пьяный Поэт всю дорогу мучился комплексами и наезжал на Лёню, этот пульт для него надыбавшего.
Он еще раз попал в ящик, на этот раз в криминальные новости: во время ссоры с матерью он свернул газовую плиту. Марта включила телек как раз в том момент, когда показывали, как Поэта забирают в очередную дурку.
Последний раз мы виделись весной 99-го в подвале-мастерской у Лёни на Ленинском. Он был в пивном подпитии с какой-то невразумительной клюшкой, молодой алкоголичкой, совсем простой и не сильно красивой. С ней он теперь жил и пил. С ней и ушел из моей жизни.
И вдруг 27-го апреля 1999 года, наверное, месяц спустя, позвонил Лёня: умер Поэт. Один в своей квартире, по диагнозу врачей – от сердца. Потом говорили, что девушка-курьер, приехавшая вроде как с тем же калипсолом или кетамином, увидев его, отказалась, было, ему его продавать. Но он все же настоял, вмазался – и отдал концы. Мать нашла его только на следующий день, голого, на кухне, сидящего на полу в углу у холодильника.
Ему было всего 36. Но кажется, что он проделал весь свой путь и исчерпал свою жизнь, Павки Корчагина в шинели до пят. Романтика и человека не от мира сего. Не знавшего, что надо уметь и знать, чтобы чего-то тут добиться. Или не имевшего на это сил.
Зато лично построил два дома, в которых не жил, всю жизнь нигде не работал, только творил. И ничего не осталось. Даже у меня. Ни музыки, ни рассказов.
Ни полноценной вдовы, ни детей.
Я всегда помню о нем.
119.
В субботу днем поехали в Москву к Кириллу – на день рождения мартиного внука Феди. Хоть я уверен в стороже-Саше, но системный блок все же спрятал в сарай. Оставил работать все обогреватели.
Сперва мы были одни, потом появилась Елена Михайловна и М.М., заблудившаяся и спровоцировавшая поиски по своему отысканию в темноте по всему району. Пришла некая Маня, подруга Кирилла и Кати по журфаку. Теперь работает в гламурном журнале на 500 баксов. Девушка, кажется, не слишком умная, но веселая и очень трудолюбивая. Ходит на модные танцы, купила в рассрочку авто. Образец целеустремленной современной молодежи.
Федя спокоен, не плачет, не писается – и со стороны все кажется вполне нормально. Только денег у них нет. Оставил им три тысячи.
Отвез Марту и Женьку на Потаповский и поехал к Штольцу: показывать проект, который делал последние два дня, после того, как сделал Судостроительную.
Штольц хорошо пьян и весел. Лиза упрекает его, что он хочет построить дом, роскошнее, чем у Путина и архимандрита Тихона, его последних заказчиков.
Он доволен домом, уже хочет в нем жить. Заплатил 250 баксов, как договорились. Всего, значит, вышло пятьсот. Проект за пятьсот долларов! Где такое видано? С другой стороны, некоторым я делал и вовсе бесплатно.
Дома из жильцов один Сед. Шура и Марина ушли в кино. Я купил пива: мы сидели, пили, болтали, курили траву. Пришел Холодильник и Марина. Они рассказали о корейском фильме, которое только что посмотрели ("Весна, Лето, Осень, Зима и снова Весна" Ким Ки-Дука). Холодильник не очень хорошо себя чувствует. К нему сюда заходил о. Анатолий и его друг о. Александр – соборовать и причащать: на всякий случай. На вид он ничего, хотя и зеленого цвета. Но траву курит, как здоровый.
Зашли Маша Л. и Юра, скоро отправляющийся на ночную работу в клуб "Газгольдер". Маша принесла, наконец, 200 баксов за квартиру. Поэтому мы оставили Кириллу еще сто.
Юра, словно в подражание Гермесу, завел удивительную "египетскую" кошку, голую, белую и худую, как из Освенцима, с длинным тонким крысиным хвостом и мордой и ушами как у Лиса из "Маленького Принца" (называется порода гордо: Корниш-рекс). На кис-кис она не идет и в руки не дается. В ней нет ничего похожего на наших кошек. Греется на батарее под подоконником.
Утром она написала на мартин свитер и жилетку.
200.
Тем же утром на кухне Холодильник скрутил джоинт и рассказал, как Лёня «сдал его ментам». То есть поделился с ними какой-то информацией, после чего они произвели у него в квартире обыск. Сам он был тогда в Крыму, и на обыск попал Юра Б., с которым он снимал квартиру на Соколе. Менты ничего не нашли, кроме того, что было у Юры, на один косяк, хотя на кухне среди банок с краской стояла большая железная банка, полная травы. Но Шуру охватил стрем: полгода он не разговаривал ни с кем по телефону, перестал курить.
Потом у него был с Лёней четырехчасовой разговор, и Лёня признал, что что-то в "дружеской беседе" поведал ментам, а об остальном они догадались сами, использовав его записную книжку.
– Я не понимаю, как человек может жить с таким на совести! – воскликнула Марта.
– Думаю, Лёня не считает, что кого-то сдал, – возразил я. – Менты его обманули, он им что-то сказал, когда у него завязались с ними "особые отношения", как он думал, а они подставили его. Я знаю, как это бывает. В совковое время ГБ постоянно устраивала такие подставы: показывала бумаги, якобы кем-то подписанные из друзей, что кто-то кого-то заложил. Теперь, значит, ты колись, нам все равно все известно. Если ты и не играл в их игру, то на друга они тень все равно бросали. (Это не мои фантазии, а случай из практики.)
Холодильник сам торговал и, значит, мог быть на лёнином месте. Он считает, что Лёня был самым крупным дилером в их узком кругу, и не понимает, как он мог полгода не замечать, что его пасут? Или он уже тогда с ними сотрудничал? Но у него с ними что-то не срослось, и они его наказали. Может, за то, что он так и не выдал каналы? А не выдал потому, что и выдавать было некого (?!).
Действительно, в этом периоде жизни Лёни есть что-то темное (весна, начало лета 2002-го, когда его приняли, но, однако, не посадили, а оставили под подпиской). Возможно, он действительно струсил, поверил ментам, подписался на сотрудничество. Нас он тогда лечил, что и среди ментов есть порядочные люди, которые все понимают и даже подкуривают его. Но все, как и следовало ожидать, кончилось лажей.
С работы вернулся Юра Б. – и другой Юра, мануальщик, с длинным черным хаером, забранным в хвост, невысокий и крепкий: он делает Юре массаж: Юра простудил на своей работе поясницу.
Пришла Мочалкина с девчонками. Поговорили о ее фильме про хиппей, Шу, друзьях. Она влюблена в Марту, все время хочет обнять.
– Была бы мужчиной – отбила бы! – говорит она мне с вызовом.
Выехали уже в сумерках. За час долетели до Красноармейска. В доме +19 на одних обогревателях, тогда как на улице +3.
Вечер провели за рисованием: Женька рисует храм Христа Спасителя, я – "эротический" танец. Марта говорит про Лёню, которому я позвонил в зону, что-то нелицеприятное, – и, что если она доживет до лета, – все будет хорошо. Но болит правая грудь, и все обращают внимание, как она плохо выглядит. Кроме меня и Мочалкиной. Хотя две болезни подряд кого угодно истощат.
Лёня сидит без денег. Жалуется на здоровье, сердце и говорит, что не доживет до освобождения.
201.
Утром у Женьки температура, болит горло, знобит. Поехал в город за лекарствами. Положил на лёнин телефон денег. Рублю дрова и делаю баню. Позвонил Лёня. Он в зоне устроился художником, режет из дерева – и попросил иностранную тушь. Все нормально, только проблемы с женой Таней: меняет мужиков как перчатки. А ему-то что? Все не может успокоиться? Зато он уверовал в православие, и видит в этом для себя пользу. Деньги, вроде, в сохранности, но идут проверки, поэтому перевод на общий режим застопорился. Дай Бог, верится с трудом.
У Женьки 38,2, девять раз рвало. Лежит у нас в кровати, смотрит книги и "Кота в сапогах".
Весь день дул сильный ветер, усилившийся к вечеру, +2. Но в доме тепло, и в Москву хочется как в омут. Все же собираемся на концерт Умки 17-го, если Женька выздоровеет.
202.
Утром Женька ворвался в нашу комнату с криком, что выпал снег, и распахнул занавеску.
Снега еще немного, лишь слегка припорошил траву, но он уже не собирается таять, как прежде. Несколько раз за день дождь со снегом. Ночью был +1, утром: 0. В доме +17. Надо ставить зимние колеса. И ехать в Москву на концерт Умки.
До "Б-2" ехали два часа. Даже на шипованной резине кое-где вело. Но в Москве зимы нет, просто кружится легкий снежок. Почти час ехали от Кольцевой до Маяковки.
В "Б-2" уже ждали Мочалкина, Олег П. с "семейством", как выразилась Марта, то есть бывшая жена Оля с дочерью Варей, младшей дочкой Верой и Сергеем, теперешним мужем. Шу и Мафи, и прочие знакомые люди. Принца, приехавшего из Парижа, впрочем, нет. Боря Канунников пригласил к столу, где Умка торгует дисками и журналами. Она представила молодого человека, который хотел брать интервью "у старых людей". Играет какая-то полная герла с группой, называется "Калитку прикрой": поют они русские народные песни под более-менее рок-н-ролл. Весьма однообразно.
Потом всех оглушила Рада с "Терновником". Это эффектная девушка, выразительно крутящая руками и кружащаяся по сцене под видеоряд на заднике и неплохую музыку. "Я пою", – сказала она, – "воспоминание о фольклоре, каким бы он был, если бы его не убили".
После нее Умка жарила три часа. Я даже устал слушать. Хотя играли неплохо и вещи ничего, Боря отлично импровизировал, и одну песню Умка посвятила лично Марте: "про инвалидов третьей мистической", которую "специально для умирающих" попросила Марта. Мы были поименованы "старыми дураками, пришедшими на этот концерт".
18-летние молодняк возится у сцены, то ли танцует, то ли дерется, девушки требуют свою любимую "Я ненавижу девочек!". Пьяный пацан с короткими волосами упал на Варю, сидящую на полу, и едва не сломал ей нос.
Варя теперь любит молодых людей с длинными волосами, употребляющих наркотики, в отличие от себя в детстве: однажды Оля вывела ее на Умку, и Варя пожаловалась бабушке и попросила на такие концерты ее больше не брать.
Недалеко от сцены я приметил Колю Сосновского. Это великий эрудит и специалист по пограничной музыке, пишущий отличные статьи. Рядом с ним жена Женя, коротко представленная, в мусульманском платке и длинном платье, неподвижная и невозмутимая, как кариатида, простояла весь концерт, не меняя позы. Марта дала ему текст "Штанов", который я накануне вывел на принтере на всякий случай.
Дома никого нет: Шуру на скорой увезли в больницу, Юра у Маши Л., Сед неизвестно где. Впрочем, Юра с Машей скоро пришли, и не одни, а с Митей, сыном Маши. Мы выпили испанского вина, купленного мной по дороге, выкурили маленький косяк. Говорили о Лёне и обыске у Юры и Холодильника, о музыке и конопле: Юра хорошо подкован насчет обеих. Даже его собака – от Риты Пушкиной. В декабре он едет с "Волгой" в Таиланд, в январе – во Францию.
Покурив травы, я сымпровизировал телегу для предполагаемого "интервью": "как я стал хиппи".
– Прихожу я в Американское посольство и говорю: "Хочу вредить своей стране, возьмите меня на работу". Они спрашивают: "Знаете государственные тайны?" – "Нет", – "А какие-нибудь военные секреты?" – "Нет", – "Ну, что-нибудь вы можете нам выдать?" – "Да ничего особенного, ну, что продавец в моем магазине из-под полы торгует. Да это, наверное, неинтересно". Они подумали: "Может, направить вас в диссиденты?" – "Не по мне это: их пасут, сажают". – "А мы вам потом гражданство, обменяем на кого-нибудь". – "Не, стремно!" – "Ну, может, в фарцовщики определить? Будете внедрять наш буржуазный образ жизни. А мы вам шмотки поставлять…" – "Не, торговля меня не привлекает". – "Может, в джазовые или рок-музыканты? Пропагандировать наши буржуазные эстетические ценности…" – "Да нет у меня слуха. А так бы с удовольствием!" Стали они чесать в голове: "Даже и не знаем…" Тут один говорит: "Есть у нас еще одно подразделение, самое отстойное, хиппи называется. Тут и уметь ничего не надо. Ну, мы их и не особенно финансируем, так, травы подбрасываем иногда…" – "Вот, – говорю, – это то, что надо!"
Так я стал хиппи.
203.
На следующий день я зашел в "Белые облака" за канцтоварами – и увидел новый диск Ивана Смирнова "Крымские каникулы" – с фотографией Фиальта на обложке. Виден даже наш поселок. Но не купил: он стоит аж 250 р. Но самое главное: слово Крым и Фиальт у нас под запретом. Я даже объявил, что размышляю о продаже дома. Марту это, конечно, обрадовало. Сама моя готовность.
В душе многое убито: возясь в подмосковной грязи при +2 я не мечтаю о теплом Фиальте. Надо ощущать себя хорошо там, где ты есть. Наслаждаться тишиной и простой работой, как герой "Моей жизни", одной из самых любимых повестей юности.
Все бы ничего, если бы Марта не была так слаба: вчера после концерта буквально умирала. И так каждый вечер. Болит правая грудь, не перестает левая. Надо бы показаться врачу, но он там, а мы тут.
204.
Позвонил Сосновский, сам разыскал телефон – только чтобы высказать Марте комплимент: редкое чувство – листаешь пальцем оставшиеся страницы, мол, сколько еще удовольствия!
Вечером даже в Москве пошел снег. Всю дорогу метель, особенно за городом. Щетки довольно плохо делали свое дело. Зато в Мытищах купил новый электрообогреватель "Витёк" за 2000 р.
Это уже настоящая зима: стекла запорашивает в одну минуту, а я в летних ботиночках и осенней куртке. Замок на воротах замерз, пришлось отогревать зажженной газетой.
В доме +11, несмотря на все обогреватели. Стал утеплять дверь в предбанник. Завтра надо менять проводку.
Ночью Марта вспомнила разговор двухнедельной давности, где я сказал, что самую высокую истину я узнал в шестнадцать лет – и все остальные в жизни по сравнению с ней были лишь бижутерией: "Счастье для всех даром и пусть никто не уйдет обиженным" из "Пикника" Стругацких. Марта тогда сказала, что все, что бы я ни делал – кончается обломом: Крым, Прохоры, Лёня, тексты, работа… – но все равно надо продолжать это делать. Будто я сам не знаю и будто не пытаюсь делать именно это.
Это высокая истина и важная ступень для всего последующего, хотя и до нее был уже Паскаль с его планетами и милосердием, а после нее – сколько! Но сам я ничего равного не сделал и не сказал. Но все равно я делаю, и у меня даже есть уверенность в том, что я делаю. А вот у нее – нет. Несмотря на всеобщие похвалы ее последней повести. Меня так никто не хвалил, однако я все равно пишу. Просто потому, что знаю: сколько бы ни был гениален Достоевский или Толстой, моей истины они мне так и не сказали. Ее могу сказать только я. И посветить фонариком для кого-то.
– Я хочу увидеть наши книги изданными! – сказала Марта. Я в ответ:
– "…Почетней быть твердимым наизусть и списываться тайно и украдкой, при жизни быть не книгой, а тетрадкой…" – и т.д. А помнишь Мандельштама, прогнавшего молодого поэта со словами: "А Иисуса Христа издавали, а Магомета издавали?!"
Но она все равно хочет, даже за свой счет. Умка же издает! Но у нас нет этого счета.
– Можно продать дом в Крыму!
– Я вложил в него несколько лет своей жизни.
– Ты же говорил мне…
– Я не отказываюсь, я готов (но не буду спешить – про себя)…
– Ты хочешь ездить туда, когда меня не будет?
– Ты собралась умирать?
– Ты не видишь, что я еле живу?
– Никто не знает, кто раньше умрет. Помнишь: "Мы с тобою поедем на «А» и на «Б» посмотреть, кто скорее умрет…"
205.
Утром все в снегу, крышу машины засыпало до багажника. Солнце, белый нетронутый снег. Елки в снегу – очень красиво. Расчистил дорожки и выезд. Проехал до сторожки, уминая снег и прокладывая путь. Потом до десяти вечера, вооружившись переноской, возился с наружной проводкой, не выдержавшей напряжения всех наших обогревателей.
Настоящая зима, весело. Но Женька опять заболел, температура 37,4. Не самые крепкие у меня спутники.
Ночью я по настроению Марты понял, о чем она думает. Так и оказалось:
– Собираешься ли ты иметь убежище от меня? – спросила она.
Ее теперешнее настроение – это расплата за мое недавнее веселье. Она не сходит с этой мысли 24 часа в сутки и даже видит это во сне. Она стала переосмыслять то, что сделала сама в более оправдательном для себя свете. Это неизбежная психологическая реакция. Теперь она, якобы, поняла, что было со мной в Крыму: если бы сейчас нашелся кто-нибудь, кто бы ее утешил – она бы сделала для него все! Только вряд ли такой найдется. Она приходит в помешательство оттого, что мои руки или ноги кого-то касались. Это уже через чур!
206.
Утром началась метель и продолжалась весь день. Снега выпало на пол сяку (сантиметров на пятнадцать), а с наветренной стороны навалило целые сугробы. Снова обновил дорогу, рассекая снег автомобилем, как ледоколом. По главной дороге прошел джип, значит, через лес в город еще есть путь.
После уроков Женька пошел гулять.
– Приехал Костя, – объявил он мне. И тут же Костя, на ходу застегиваясь, вышел из сторожки.
Опять чищу снег, прокладываю дорожки. Со снегом надо так же, как с баобабами. Заткнул дыры в крыше на чердаке бани: строители положили шифер без рубероида – и снег свободно залетает под оциковку, прикрывающую конек, и через дырки во фронтоне. Им засыпан весь чердак. Извел всю паклю. Так у нас строят!
Из пенопласта вырезал щиты и засунул их в колодец: а то, не дай Бог, замерзнет!
Марта лежит без сил, от слабости ее тошнит. Сижу рядом, слушаю завывания ветра и стук мелких ледяных капель в стекло. Из щелей дует, даже тормошит страницы книги.
К ночи ей стало лучше: занялась с Женькой музыкой. Потом стала вязать Феде свитер. Я читаю Чехова и прихожу в уныние: такой безнадежностью и тоской веет от его рассказов – удавиться хочется! Особенно когда он изображает народ ("Мужики", например). Кажется, это слишком односторонне и тенденциозно. Не все же уроды, дураки, пьяницы, воры и животные! Ахматова считала, что Чехов оклеветал русскую интеллигенцию. Одну ли интеллигенцию он оклеветал? Может быть, в конце жизни он впал в мизантропию?
Марта подошла и сказала, что хочет, чтобы я сделал что-то особенно замечательное, она не знает что? Потому что ей кажется, что ей и правда не долго осталось жить. А за окном ветер, и мама по телефону говорит, что на следующей неделе будет -18.
А пока снова потеплело, 0. Значит горка заледенела, и наверх из поселка вообще не выедешь.
Я тоже слегка простужен, течет из носа, побаливает легкое. Но это пустяки: у Марты беспрерывно болят обе груди – и слабость.
207.
Не спал полночи, слушая завывания ветра и удары его в окно, словно ногой. С рассветом стал затыкать щели ватой – в отсутствии герметика. В 12 позвонила и разбудила Умка: пригласила на свой квартирник. Отказался: трудно все время уезжать.
Снега снова привалило. Выкопал из-под снега дрова, потом машину. Отъехав от дома десять метров, застрял в снегу. Сторож помог – толканул. Главную дорогу, слава Богу, расчисти трактор. Но до меня, как мы договорились, не доехал: мол, земля еще не застыла.
Горка была взята с первой попытки. Поэтому накупил в городе всяких утеплителей на 500 рублей и продуктов. Пожил денег на мобильники.
Снова чистил от снега чердак: новая морока! На это уходят все силы. Вечером все вместе с удовольствием смотрели "Кавказскую пленницу" на DVD.
Ночью мороз -20! Топим печь, как топку паровоза. Судорожно заделываю все щели, во множестве обнаруженные в доме, и заклеиваю окна. Включены все обогреватели.
208.
В семь утра встаю и топлю снова. Морозное утро, -15. В доме +18. Прекрасный солнечный день, всюду снег, как зимой. Да это и есть зима, настоящая русская зима. Прекрасно дышится чуть простуженным носом. Днем уже -8, и можно работать в бане.
Баня и есть теперь все мое "творчество". Именно о ней я и думаю, хотя все это байда. Марте дважды звонила Рита Пушкина в восторге от ее повести. Сперва хотела печать в "Райдере" часть, теперь уже хочет втиснуть всю. Вот кто из нас великий писатель!
Вечером я читаю, Марта вяжет, Женька смотрит очередное DVD, которое все время барахлит. Может, от напряжения: всего 200 вольт. А где же хваленный второй трансформатор – бутафория? Это в поселке, где лишь в трех домах живут люди.
Ночью -12. Уже не топим посреди ночи и даже не включаем «Витька» на полную.
209.
Новый прекрасный солнечный день.
"Мороз крепчал", как сказано в "Ионыче". Ночью поставлен рекорд: -21. Марта в панике: ей скучно и неуютно. Действительно: на веранде нет и +17, в комнате +19.
А мне все нравится: невероятной красоты снег, белая в инее трава, заснеженные ели в лесу, через который мы сегодня ехали в город.
Я не знал, что смогу по четыре часа работать на улице при -12. И ничего. Хотя когда такие морозы уже в ноябре… Нам и дров не хватит. Да и надоест заниматься одним согреванием и топкой печи. А впереди вся зима, да и март бывает ох как лют!
– Послушай, Билл, ведь у нас есть деньги! – говорит Марта, намекая, что у нас есть теплая квартира в городе. А пользы от ее сдачи почти никакой. Если бы не мои два проекта – сидеть нам без денег! И тех едва-едва: шесть тысяч на три недели. Холодильник так и не заплатил и лег в больницу. Юра сказал: ему сделали операцию. Чего с человека возьмешь?
Еще раз говорил с Лёней. Он уверовал, читает то, что не читал бы никогда: святых отцов. И кое-что важное понял. У них в Ульяновской области минус пять и снег лишь собирается выпасть. Курорт.
Полная луна освещает голубой снег. Зима – вроде негатива нормальной жизни. Но какой светлый и впечатляющий негатив!
Тем не менее мы спим голые и принимаем душ, как цивилизованные люди.
210.
Утром на веранде +12, в комнате +13. У нас на втором этаже, где во всю мощь работал рефлектор, +15. У Женьки лучше всех: +21. На улице -19.
Марта уговаривает сегодня не работать. Но пока завтракали, мороз упал до -10, солнце. Я нарубил дров и продолжил делать люк на чердак в бане, чтобы там не было сквозняка. Если вчера я очень бодро работал под Patti Smith, то сегодня под Black Sabbath. Ноги замерзли в двух шерстяных носках, руки в рабочих перчатках отморозил так, что долго не мог отогреть. Иногда надевал сверху еще и толстые варежки. Зайдя в дом, узнал, что уже -17. Когда в шесть кончил работать, было уже -19. Плейер то и дело отрубался от холода. По нему можно судить о температуре. Но ничего: на чердаке все же теплее работать, чем на голой земле.
Прогнозы не утешительные: якобы, станет еще холоднее, да еще с ветром. Словно в американском фильме "Послезавтра", что смотрел Женька. Но я против эвакуации. Еще будет оттепель, и мы увидим смысл. Главное, не сдаться в самом начале. И не заболеть. Мои легкие на пределе. И все же я доволен этой жизнью. Уединение, природа, строительство, чтение, просмотры какого-нибудь хорошего видео. Москва делает из тебя робота. Ты не можешь жить по-своему. Она навязывает тебе и ненужных людей, и ненужный труд, и ненужные развлечения от него.
Кстати в понравившемся мне (и не понравившемся Марте) "Generation Икс" Коупленда герои все бросают и уезжают в маленький калифорнийский город, где всегда лето, что равно нашей высылке в заснеженный лес.
211.
Мысли Чехова, откровенно высказанные в рассказе "О любви" и в "Даме с собачкой": что, вот, надо смело и открыто добиваться того, кого полюбил, уводить от мужа, ломать семью, не обращая внимания на условности. Что то, что тайно – и есть настоящее, а что открыто: служба, семья и пр. – то ложь. А должно быть наоборот.
Это корреспондируется с мыслью Бердяева, что любовь всегда нелегальна. И что легальна одна обыденность.
Вечером Марта в первый раз за десять лет произнесла имя друга. Что означает ее пересмотр ситуации. Не так, в общем, она виновата. Друг был прекрасным человеком, все его любили – и справедливо. И к ней он относился прекрасно. Единственная его слабость: неумение принять решение. У них все могло бы быть хорошо, она бы настояла или дождалась, когда он покинет семью, но я заставил ее уйти из газеты и разлучил с любимым, убедив, что у их отношений нет будущего. Так она это теперь видит.
На самом деле, я уехал на дачу, предоставив ей все решать самой. И они спали друг с другом, а потом она приехала на дачу и предложила: "Давай жениться вновь!" И после этого ушла из газеты. Причем тут я?
Теперь он ей, по ее словам, безразличен. Но ее трогает, что он все еще (по словам Тани К-о) любит ее.
И вслед за этим, естественно, разговор о Крыме и известном человеке. Все слово в слово как 150 тысяч раз. С моими повторами объяснений и извинений. И неготовностью "проклясть" этот опыт.
Она взяла с меня слово не разговаривать с Аней. И что Крыма у меня отдельно от нее не будет. Значит, и вообще. Но это не самое страшное.
Много говорили о разлуках и уходах.
– Что бы ты чувствовал, если бы я ушла? Переживал бы, радовался?
– Нет, не радовался. Мне было бы плохо.
– Больно? Как тогда?
– Может быть.
Так и было бы, я себя знаю. Это ее радует. Я даже предложил ей испытать «подобный опыт», если он поднимет ее настроение. Она стала педантично выяснять: до каких пор ей можно продвигаться в этом опыте, что бы мне не было больно?
– Оставляю на твое усмотрение, – щедро жертвую я.
Мы курили траву и смотрели фильм "Spun" по компу. А потом долго и страстно занимались любовью. Я видел себя и ее как героев фильма: она оказывалась то в виде одной девушки, то другой. Все это походило на сны.
212.
Потеплело. К ночи -15. Утром вообще -3. Зато замерз слив из септика, пробиванием которого я занимался часть дня. Остальное время – баней. Сделав люк, стал устанавливать дополнительные балки, чтобы класть на них пол. Это только сказать легко: с тяжелым брусом в руках балансирую на досках, брошенных на горбатые бревна, служащие тут балками, в толстой куртке под низкой крышей, изо рта столбом пар. Я вспомнил все свои плотницкие навыки, я всегда любил такую работу. Чудный запах свежей сосновой стружки!
Вечером -10. Удивительной красоты закат, розовые облака в форме "V" в голубом небе, и "НЛО", пересекающий их. Снял это с балкона.
Вечером прочел у Розака, как группа английских подростков в 67-ом году поставила в школе новогоднюю пьесу, где Санта-Клаус был арестован за неправильно оформленные въездные документы – и его освободили хиппи, бренчащие на ситарах и танцующие танец Шивы.
Я рассказал это Марте, и она, сидя у камина, стала вспоминать, как ставила пьесы у себя в школе, в том числе ту, что потом вылилась в "совместную" пьесу про хиппи в раю.
Во всех моих школах никто ничего не ставил, даже в голову не приходило, и я ни в чем не участвовал и сразу стал маргиналом.
Позвонила Алиса: они собираются приехать завтра в гости. А мы в понедельник – к о. Анатолию.
А потом горячая ночь в холодном доме. Она по-прежнему немыслимо любвеобильна, ибо лишь это доставляет ей в жизни счастье.
213.
Начался день очень хорошо. Не холодно, -2. Падает легкий снег, его легко убирать. Приехали Алиса и Володя с детьми на новом джипе, "Широком", как назвал его младший сын Лёшик. Он действительно шире моей «четверки».
Мы выпили вина и пошли гулять. До реки шли по снежной целине. Середина реки все еще не замерзла, словно по ней проплыл ледокол. Все в белом толстом снегу, как в середине зимы. Удивительно красиво. Без дороги дошли до "Кавказа". Деревья – снежные своды, сросшиеся с белой землей. Мы здесь совсем одни.
Вернулись домой уже в сумерках. Марта сделала обед: картошку с укропом, соевое мясо, рыбу… Выпили вина, а я полбутылки водки – из-за долгого гуляния.
Говорили об Украине, и что оппозиция толкает страну к расколу, чем заканчивались многие "бархатные" революции. Как и обычные революции. Алиса уговорила меня показать крымские фото на компе.
Гости уехали около девяти, хотя мы уговаривали их остаться.
Едва они уехали, Марта стала добиваться: почему я не уничтожил крымские диски, как я обещал?!
– Я потерплю диктата и цензуры, что бы ты ни делала! Лучше действительно разойтись! – гордо ответил я.
Она упала на колени, едва не целовала ноги, то есть я ей не дал, сам стал падать:
– Ты же гордый человек, как ты можешь так унижаться?!
– Ты растоптал всю мою гордость!
Она готова быть слугой, никогда не говорить мне "нет", даже отпустить меня в Крым и куда угодно и с кем угодно – лишь бы я проклял крымский опыт, ради ее жизни! – умоляет она надрывным голосом.
Я тоже умолял ее перестать:
– Ты убиваешь меня! Я не понимаю, что ты еще хочешь: я же от всего отказался!
– Если ты это не сделаешь – я покончу с собой! – угрожает она, не слушая.
– Это уже шантаж!
– Да, это невозможный способ, потому что есть Женька...
Я вырвался из ее рук и ушел гулять. Ночь, не очень холодно. Я в совершенно невозможном состоянии. Мне плохо, и я в ярости. Не могу так больше жить!
По глубокому снегу прошел до дальнего пляжа, по тонкому льду перешел реку и по другому берегу вернулся домой. Марта, слава Богу, не повесилась, о чем я всю дорогу переживал. Мрачно сидит в комнате.
Лишь я вошел – бросилась ко мне, обняла, опять стала рыдать и падать на колени. Просто безумие какое-то!
Я упрекнул ее: она кощунствует, она не имеет права так рыдать, когда никто не умер, я не ухожу, не завел любовницу, ничего не происходит! Но она ничего не слушает, только твердит: прокляни, прокляни, попытайся себя заставить!
Проснулся и спустился Женька, стал нас успокаивать. Посадил Марту в кресло, меня на стул и велел примириться. Я пообещал, и он ушел спать.
Мне пришлось все пообещать. Это же невозможно, когда человек так убивается! Я был совершенно выпотрошен и едва не падал. Разболелся живот, а потом и голова. В начале первого с трудом добрался до дивана. Кажется, что я старик и меня сейчас хватит удар. Ужасное ощущение. Марта трогательно заботится, носит таблетки.
Спал почти до одиннадцати, никак не мог проснуться, хотя сновидения дурацкие. И в них я все время ищу воду: хочу пить. Здесь хорошо спится. Марта встала рано, ушла, вернулась и спит тоже.
Что можно сделать с ее безумием?
214.
Начал работать в прекрасный солнечный день при -7, кончил в седьмом в темноте при -18. Это было заметно по тому, как скрипел снег, как липли к рукам, даже в перчатках, металлические инструменты и буксовал CD-плейер. На следующий день кончил работать, когда уже было -20. Ночью был поставлен рекорд: -23. Дом как худая лодка, в которую отовсюду хлещет холод. Зима для него вроде шторма, а мы в нем как жертвы кораблекрушения. Марта "вычерпывает" холод, без передышки кидая паленья в камин, словно в топку уходящего от погони паровоза, а я затыкаю щели, которых оказалось превеликое множество, несмотря на недавние усилия. Это даже изумляет: столько лет я старательно занимался его утеплением – именно для такого (запасного) варианта жизни, и вот результат: дом оказался как решето!
Женька "учит" французский на компьютере, в виде игры: зарабатывает очки и грамоты. Будет ли польза?
События на Украине, Оранжевая революция: слушаю "Эхо", смотрю новости.
"Революционеры" наглухо: бывший премьер-министр, бывшая вице-премьер! Заготовленные оранжевые шарфы, флаги, лозунги, явно не самодельные, как у нас в 91-ом. И тут же как по волшебству палатки, еда и одежда, эстрада с музыкой, лазерами и экранами! Сколько это стоит, кто это оплатил, кто рассчитал этот эффект? Кто-то, кто заранее планировал не признавать результаты выборов. Все это срежиссировано, и жаль, что участники этого не видят.
Их-то понять можно: они возмущены своим правительством, бывшими директорами заводов, совковыми чиновниками, тупыми, коррумпированными и жадными. Но Тимошенко-то, "канатопская ведьма", кто? Ее даже в Москву вызвали – для дачи показаний за свои аферы. И всё революционеры!
Я в принципе на стороне тех, кто против власти, особенно такой, какая была на Украине. Но не хочу быть марионеткой в игре новых бизнес-элит и западных политтехнологов. К тому же это грозит распадом страны. Что будут делать оранжевые: воевать с Востоком и Севастополем? Тех, собственно, спровоцировали на то, о чем они давно мечтали: присоединиться к России.
Ющенко самолично объявляет себя на Библии президентом. Толпа на улицах уже распоряжается, где и кому ходить, органы власти уже в их руках. У их лидеров надо спрашивать разрешения – чтобы пройти на рабочее место или поснимать. Это похоже на настоящую революцию, веселое и святое самовластие масс, итог которого или кровав или скучен.
215.
Утром у нас в комнате +16, на веранде, где работало три обогревателя плюс ветерок: +12, в комнате +11. На улице -17.
Красота, которую увидел, едва отдернул занавеску: деревья в белом инее. На Западе, где во всю готовятся праздновать Рождество, все имитируют, в том числе и зиму. У нас все настоящее: без блесток и ваты. Настоящий снег, настоящий иней, настоящий белый лес и сосна на улице совершенно серебряная, словно искусственная. Такова же и сетка забора. При такой красоте да теплый дом! Жаль, опять замерз слив из септика.
Занялся им, порубив дрова и прогрев авто. Потом пошел работать в баню. На улице -14, но я в основном сижу на чердаке, поэтому не так круто. Кончил в седьмом при -20.
Марта опять в депрессии: ей скучно и холодно. И непонятно: будет ли когда-нибудь теплее? А календарная зима наступает только завтра.
Ночью было -24, и это уже слишком. Комфортность точно потеряна, хотя на веранде +17, а в комнате даже +20, при всех работающих приборах и печи. Марта кочегарит изо всех сил, нещадно расходуя дрова. Температура распределяется крайне неравномерно: вверху одна, у пола совсем другая. Хорошо лишь у печи. Лежа у двухкиловаттного «Витька», я мерз.
216.
Марта встала в семь утра, чтобы поддержать тепло. Но это уже было необязательно: к утру потеплело, всего -10. Небо затянуло тучами, и сыпал мелкий снежок. Меня разбудил отец и сообщил, что мама хочет навестить нас. Договорились встретиться у "Мортоделя", магазина с говорящим названием.
Порубил дрова и в очередной раз пробил слив из септика. Мороз все слабее. В такую погоду только работать.
Они приехали на новой красной "Вольво". Отец сразу поехал назад в Жаворонки, а мама надолго увела нас в магазин: покупать продукты для ночного пира. Еще она привезла лыжи, и Женька один ушел кататься.
Мы пили вино, постепенно выключая рефлекторы. Марта горячо спорила с мамой насчет всего, в том числе насчет аминокислот и "волокнистых" углеводов, вычитанных мамой из диетологических книг. Марта тоже ошибается (я слежу за ней по "Энциклопедическому словарю"), но, во всяком случае, она на стороне вегетарианцев.
Настроение у Марты плохое со вчерашнего дня, поэтому она раздражительна и агрессивна. Чтобы сделать что-то необычное, я взялся изготовить лобио. Открыл пакет с орехами, а он весь в плесени. Переварил и промыл все орехи, Марта их еще дополнительно почистила, но у лобио все равно горький вкус. Марта утешает: мол, ничего, не так и горько. Все равно неплохо посидели с вином.
Женька без конца говорит, перебивает и раздражает, особенно своими темами: "Лего", деньгами, приверженностью порядку и власти. Он патриотичен, меркантилен и "правилен" – в кого он такой? Надеюсь, это пройдет.
217.
Даже мама признала, что мы живем хорошо. Ей понравился и безлюдный поселок, и запах печи и печной жар, и сама печь, у которой она долго сидела.
Утром я отвез ее на автобус и пошел с Женькой кататься на привезенных ею лыжах: впервые за 24 года, когда я в институте последний раз сдавал кросс. Погода отличная: 0.
Десять раз я съехал с горы. Первые шесть упал. Потом научился поворачивать и тормозить. Женька тоже первый раз катается с горы на лыжах: не очень удачно. И ужасно злится. Глядя с горы на зимний поселок, обрамленный темными большими деревьями, я увидел картину Брейгеля. Даже специально съездил за фотоаппаратом.
До вечера (обеда) возился в бане на чердаке: закладывал среди новых балок пергамин, а на него утеплитель "Урса" в два слоя. И сверху все это забивал половой доской, напилив ее под размер.
218.
На следующий день поехали в Москву: Марта не может больше без людей. Да и пора платить за квартиру. По дороге хорошо поговорили о Бошлачеве.
Я высадил Марту и Женьку у метро "Проспект Мира", и они поехали к Кириллу. Дома я застал одного Юру, играющего на нашем пианино в стиле Кита Джарретта. Он стал осваивать его две недели назад и продвинулся в этом гораздо дальше, чем я за все годы совместной с ним (пианино) жизни. Я позвонил Маше Л., и пошел платить в сберкассу, на обратном пути купив пару литров вина, чипсов и стирального порошка, отсутствующего в квартире, как класс.
Втроем пили вино, курили юрину траву. Параллельно он собирался на самолет в Таиланд, где у "Волги" концерт в рамках "Российско-тайских культурных дней". Странно, совсем не завидую, ну, может быть, чуть-чуть.
Его отец был секретарем Кагановича и две недели работал у Сталина. Его портрет висел на стене их квартиры до самой смерти отца.
Оказывается, Юра знаком с Максом Столповским. Его приятельница Агузарова приносила в мастерскую Юры в Лос-Анджелесе письма Макса, все их читали и восторгались стилем и языком. В те же дни, но в Москве, Макс подробно рассказывал нам про свой телефонный и эпистолярный роман с Агузаровой, "осетинской царевной", ради которой он придумал целый литературно-музыкально-драматический проект, и зачитывал нам. Это было чистое безумие, хотя и не без таланта. Впрочем, при наших проблемах, нам было не до Макса и его приватного безумия. Ибо оно пришлось на время нашего собственного неудавшегося разрыва.
Ну, а Юра тогда составил очень восторженное представление о Максе. После возвращения из Америки он очень хотел его увидеть: такого глубоко и талантливого человека! И вот однажды Макс завалился к нему в мастерскую, пьяный и наглый, вел себя отвратительно, и Юра выгнал его. Знакомо.
Кошка орет, у нее течка. Юра улетел, так и не вытерев лужу, что она сделала в ванной. Ее вытер я. Мы с Машей пили вино и болтали. Она ушла, пришла Марта и Женька, я сел за статью о Коупленде для "Забриски Райдера". Голова тяжелая. Лужа в ванной периодически возобновляется: ее вытираем то я, то Марта. Пришедшая Марина в полном неведении, что надо делать с кошкой в таком состоянии: Юра, заведший ее, не дал ей никаких инструкций. К ночи в ванной огромная лужа, в которой плавают газеты.
Марина сказала, что теперь Шуре всю жизнь придется жить на диализе, привязанным к диализным центрам, которые надо посещать три раза в неделю. Пересадка почки, якобы, невозможна из-за состояния организма.
Пришел пьяный Сед и привел пьяную барышню Таню, болтливую и шумную, приехавшую, по ее словам, из Подольска, если не дальше, судя по выговору. Пока сидели и пили пиво, Женька принес сделанную из "Лего" конструкцию, напоминающую кресло в цветах российского флага, а зубцы на ней – жовто-блакитные. Видно, он посмотрел передачу про российско-украинскую дружбу, бхай-бхай!
Барышня осталась ночевать в большой комнате на диване. Я с головной болью, усугубленной пивом, сидел до четырех часов и писал – пока Марта сидела у Маши Л. («Я ненадолго!» – сказала она, уходя). Я лег около пяти, она вернулась около шести. Спали мы под моим пальто и ее шубой, так как свободных оделял я в доме не нашел.
219.
Утром из больницы приехал Шура. Он подтвердил все, что вчера рассказала Марина. Мол, ему осталось несколько лет жизни, за которые он хочет многое успеть. Я съездил на Пятницкую и продлил в "Ингосстрахе" автостраховку, потом поехал на Савеловский. Марта и Женька поехали к Тане Т-о.
По дороге на Савеловский читал у женщины через плечо книгу – решил, что Шмелев. Потом дома проверил: действительно, "Лето Господне", "сказка" про идеальное детство.
Дома уже полный набор людей, включая Влада-галерейщика. Серый и очень мрачный Шура объясняет, что десять лет назад, когда диализных центров не было, он бы умер в течении нескольких месяцев от заражения крови продуктами обмена. Он теперь большой дока в этой болезни: профессионально объясняет, почему в его случае невозможна операция. Сперва, узнав о диагнозе, он просто не хотел жить. Его близкие стали уговаривать его. Теперь он хочет заняться творчеством и увидеть дочку взрослой. В этот момент позвонила его мама и сообщила, что операция все же возможна – и он на глазах повеселел. Вдруг все его уверения в невозможности операции были дезавуированы столь же убедительными словами о том, какие эти операции безопасные. К тому же ему ее будут делать лучшие врачи!
Он гордится, что знаком со всеми, любит упоминать их имена: Витя Пелевин, Андрейченко, Френк Заппа и т.д. Знал он действительно многих. Рассказал телегу про японца, который принял иудаизм, увидев, что лишь евреи-хисиды имеют успех на бирже. Подчиненные приняли новую веру вслед за начальником, как у них заведено, отчего возникла целая община японских "евреев".
А он уже гонит про математику и Эшера, который был какаинистом и лечился у Фрейда:
– Приходит он к Фрейду и спрашивает: "Доктор, что мне делать?.."
– С этой штукой, – добавляет Сед под наш смех. – Доктор, а как вы это употребляете?..
Трава вдруг сильно меня разобрала – и я ушел полежать. Было странно и хорошо, как под психоделиками. Звук музыки откуда-то сверху вызывал ассоциации с 50-ми. Я вижу все этажи дома словно насквозь и на них людей, счастливых и вечно работающих. Такой агит-фильм.
И тут я вспомнил, что Марта просила меня положить белье в сушку, когда оно постирается. Напрягши весь свой альтруизм, я встал и побрел в ванную. И выяснил, что отжим не работает, и белье совсем мокрое. И вообще барабан не крутится. Снял сушку, стоящую сверху машины. Перетаскивая ее – наступил в коробку с кошачьим туалетом, и вся крупа рассыпалась по мокрым газетам. Я снял верхнюю крышку с машины. Как я и думал: слетел ремень. Хорошо – не порвался. Думал надеть, сняв заднюю панель, для чего пришлось стащить машину, полную воды и белья, с ее помоста. Но так панель не снималась, поэтому установил ремень через верх, изрядно измучившись. Чтобы поставить машину назад – позвал на помощь Седа. К этому моменту в ванне образовалось коричнево-серое болото из кошачьей туалетной грязи и скомканных мокрых газет. Шагая, развезли грязь по всей кухне, через которую у нас проход в ванную. Долго все это убирал. Тут и пришли Марта с Женькой.
У меня вино – и мы сели за стол обедать. Явился Шура и выдал новый рассказ о болезни, теперь для Марты. Следом пассаж против женщин, и что он вообще за свободные отношения. Все это из-за его первой жены Аси. Она ушла к другу, и он, чтобы избавиться от боли – уехал на год в Питер. До этого он часто изменял ей, экспериментировал (как он это назвал), поддерживая интерес к жизни. А еще рассказал про жену Юры, ставшую женой типа, который уехал в Швейцарию, выдав себя за гея, якобы преследуемого в страшной России, и про кучу каких-то людей со свободными взаимоотношениями. Интересно живут люди…
После этого спича Марта назвала всех мужчин идиотами.
Шура и Марина ушли в кино. Сед выпил с нами вина и ушел смотреть телевизор. Там уже сидит Женька. Марта рассказала о визите к Тане, о том, что Аня, якобы, плохо обо мне говорит и уверяет, что я ее предал, что я принял любовь, а потом отверг, что она не чувствует себя в чем-нибудь виноватой. И еще что-то, что Марта не расскажет, чтобы не травмировать мое самолюбие, которое Маша Л. велела беречь. Маша меня хвалит и "извиняет" мое "предательство".
Трава, вернувшаяся с вернувшимся Шурой, подняла ее настроение. Вообще, Марта теперь в лучшем состоянии, чем раньше. Это и Таня отметила. Может быть, от общения с людьми, от возвращения в "любимую Москву" (словами Маргариты Михайловны, настиной мамы). Теперь ей все здесь нравится – в отличие от меня: мне этот город показался абсолютно чуждым, не враждебным, но раздражающим.
Богатая ночь любви под травой, хотя мне теперь каждый раз приходится прилагать труд, чтобы "завести" себя. Я бы с удовольствием обошелся и без этого. Хочется 18-летней чистоты. Вспомнил это время, Мишу Х., моего самого близкого друга, и пр. Но у кшатрия есть долг.
220.
Утром встали поздно. Маша Л. готова заплатить оставшиеся 400 долларов (сто я взял накануне – платить страховку. Еще сто Марта отвезла Кириллу. Так что к концу дня у меня осталось 40 рублей – это притом, что моя мама тайно оставила нам на даче сто баксов и тысячу рублей).
Шура в комнате пишет акрилом натюрморт для Марины и "воспитывает" Женьку. С детьми он строг. Видно, что он плохо понимает их и не умеет терпеть. Женька следит за его работой, задает вопросы, спорит, а это раздражает.
Выкурили с Шурой косяк. Здесь это происходит каждые три часа, как прием пищи, по несколько штук сразу, так что состояние всегда специфическое. Он тоже, оказывается, пишет прозу и готов поговорить о литературе, философии и вообще обо всем. Он любит слушать себя, поэтому вклинивается в любой разговор, даже не всегда врубаясь, о чем речь, и говорит о своем. Может быть, это следствие "расширенного" сознания?
В таком состоянии сознания я пошел в метро "Китай-город" встречаться с Сашей Тарасовым, чтобы передать ему "Человека на дороге". Очень странное ощущение: отчужденность, словно вижу все во сне. В таком же «ощущении» я вчера таскал стиральную машину. Задаю себе вопрос: а зачем я это делаю, а куда иду? И все равно иду.
Тарасов едет заграницу с книжной ярмаркой "Non-fiction". Рассказал про проблемы с цензурой у Кормильцева, которому он хочет отдать моего "Человека на дороге". Надежд на публикацию, как я понимаю, мало.
У "Цыпы-гриля" столкнулся с Машей Л. – и вместе пошли к нам домой. Пили чай, сок и болтали. Заодно собирались.
Перебрались к ней домой: с ее компа я послал Пушкиной статью о Коупленде. Выпили кофе, я что-то показал ей в Pagemaker'е. Оказывается, она была очень благодарна мне за тот вечер с вином – в таком она чувствовала себя обломе из-за отношений с Юрой. Отдала нам их горные лыжи и сноуборд – чтобы приезжать к нам кататься. Та же участь постигла и коньки.
Уже в седьмом поехали на дачу. Очень много информации и общения. И все же именно дача воспринимается мною как "дом". Хорошо, что там нет кошки, которая орет и даблит, так что квартира вернулась в состояние 96-го, когда в ней жила "коммуна" торчков, проституток и кошек.
Ехал в Красноармейск по скверному оттепельному шоссе – все еще под травой. Шура ошибся: она действует куда дольше, чем полтора часа. Может, ему, прикуренному старому анашисту, и нефиг;, а меня она держала в состоянии «хай» до ночи. Дома почти +20 без всякой печи.
Марта сказала, что во вторник к нам хочет приехать Оля С. с Верой.
Перед выездом позвонила Настя и сказала, что умер Хвостенко. А на Савеле я купил МР3 Бошлачева, и до полночи мы с Мартой слушали его, собирая женькин пазл с "Мерседесом" (!), подаренный ему в школе. Дело страшно глупое, оправданное только разговорами и песнями.
Почему он так рано умер? – он же только входил в силу, научился хорошо петь – со своей сумасшедшей экспрессией, меняя стили и манеру, и слова стали умней и пафосней.
И зачем живем мы?
221.
Позвонила Оля С. и рассказала про Веру: пока она ходила с мамой по прокуренным ночным клубам – она ничем не болела. Стоило ей днем выйти на улицу и поиграть в снегу – она заболела на три недели. Теперь пошла на поправку, и Оля, чтобы закрепить успех, хочет взять ее в ночной клуб. От результата эксперимента будет зависеть визит к нам.
Мы же днем поехали к о. Анатолию в Софрино, точнее в Ашукинскую, следующая станция за Софрино. Ехали долго, сперва крепко застряв на софринском ж/д переезде, потом потеряв указанный путь в районе софринского патриархийного завода, окруженного заборчиками, лежачими полицейскими и охраной, словно стратегический объект. Пришлось вызывать по мобиле детей батюшки, которые встретили нас у поворота в деревню.
Дом, точнее полдома, частично кирпичный, частично деревянный, двухэтажный, с АГВ и удобствами, но в морозы, по словам хозяев, холоднее, чем у нас. Потому что нет печи. Но они считают, что он плохо утеплен. Сам Толя по дому ничего не делает, за него, как часто бывает, все делает жена Лена, художница. Даже пол на втором этаже утепляла. Впрочем, он редко бывает дома, два дня в неделю.
Первый раз увидели его младшего больного сына Глеба. По их словам, он все понимает, но не говорит. Он полный ровесник Женьки, но ниже его и заметно слабее. Плохо ходит. В храме целует все золотое, включая золотые розетки (такой у них храм при софринском церковном заводе!).
Лена под впечатлением только случившейся трагедии: электричка сбила насмерть дочь их местных знакомых, соученицу их детей. Накануне Лена видела сон, что, мол, умерла ее сестра, с фамилией, похожей на фамилию девочки. Она и сама хотела бы умереть, потому что считает мертвых счастливыми. И не очень переживает, если бы умер Глеб: она уже настроила себя.
Я вспомнил, что несколько дней назад нашел в "Независимой Газете" 99-го года, которой растапливал печь, рецензию на последнюю книгу стихов Хвостенко. Прочел и подумал о нем. И через три дня его не стало. Поговорили об уходящих лучших. О музыкантах, живых и умерших, продавшихся и непродавшихся, о политике, анархизме, новых левых, РАФе и пр.
Толя зачитал изречения директора софринского завода Пархаева, отпечатанные на специальной листовке, развешенной на всех рабочих местах. Смесь Ницше, блатной "этики" и протестантской заботы о своем благополучии. Листовка висит у них в туалете. Другое объявление там же: "Сносим крышу капитально (не гербалайф)". С телефонами.
Лена рассказала о своей бабке из каргапольской деревни, которая в семьдесят лет в полуголом виде лазила на крышу чинить трубу. По ней стрелял ее муж, охранник в зоне – так она его достала, властная и неукротимая поповская дочь, директор местной школы.
Еще – о патриархальных северных нравах. Однажды местные бабки спросили у Лены: "Какие-такие евреи?" Лена обещала прислать изображение – и прислала портрет директора вологодской филармонии. "Как на людей-то похожи!" – удивились бабки.
Рядом с их домом – деревянный одноэтажный домик ее мамы-старушки, бывший сарай. Туда и уходит Глеб.
Между делом я починил их текущий унитаз.
О. Анатолий заговорил о больном: Московской Патриархии. Это, по его словам, захватчики и нелюди. И он знает, когда этот захват произошел. Он хотел уйти из РПЦ, но решил, что это его церковь, и что они, захватчики, не заставят его. Пусть сами уходят!
Он с юности знаком с о. Тихоном, настоятелем Сретенского монастыря, нашим врагом (врагом французской школы, в которой учится Женька, выстроенной в советское время на территории монастыря). Они вместе учились в семинарии, вместе убегали из Москвы в поисках настоящей православной жизни. Теперь у них ничего общего. Толя считает, что теперь пророческий дух больше проявляется через рок-музыку, чем через попов.
– Дух Божий веет, где хочет, – сказал я.
– Да, так у нас и говорят: Дух Божий дышит, где хочет, но лишь там, где ему укажет епископ.
Сели за стол без молитв, под Тома Вейтса. Картошка с капустой и овощи, что быстро приготовила Лена, не отрываясь от разговора. Говорили о Шуре Холодильнике и прочих знакомых людях. Потом пошли наверх, смотреть ленины картины. Оба были поражены: я не ожидал, что она такая своеобразная и талантливая! Это профессионально сделанная "наивная" живопись с библейскими аллюзиями, ангелами, крылатыми зверями неизвестных пород, символизмом и большой лирикой. Христианский контекст не бьет в глаза. Марта немедленно вспомнила Ефима Честнякова: действительно, самый близкий аналог. Лена уверяет, что узнала о нем уже после того, как создала свою манеру. Но если у Честнякова всегда много людей, деревенских домов, "этники", то у Лены людей совсем мало, как правило двое: мужчина и женщина. И почти совсем нет домов и прочих признаков цивилизации. Ее картины – будто пейзажи потустороннего мира, страна мечты и сна.
Была тут и "пейзажная" картина "Ночь в Фиальте" – написанная под впечатлением от последней поездки, когда мы и познакомились. Ночное море и луна над ним.
Марта в восхищении:
– Вы их где-нибудь продаете? Это точно должны покупать!
– Продаем в салоне на Арбате и в ЦДХ, – сообщил о. Анатолий, ее «менеджер» и «арт-директор».
Мне показалось, что они живут гармонично, в достаточно большом доме, пусть и в отрыве от художественных школ, кружков, фондов и программ, помогающих больному ребенку. Государство не дало семье с четырьмя детьми, один из которых инвалид, ни квартиры, ни машины, ничего. Они даже хотели иммигрировать в Америку, к матери и сестре Толи. Но этого не дало уже другое государство.
Женька все это время играл с детьми, по которым у него законная тоска. Поехали домой пол-одиннадцатого, всей езды полчаса.
Дома мы говорили про больного Глеба, который совсем не самый несчастный, потому что не знает о бедственности своего положения, к тому же окружен любящими людьми. И про погибшую девочку. Жалко не девочку, которой уже все равно, а ее родителей…
И я чувствую, что не хочу всего этого знать, что это слишком тяжело, что, "как писателю", мне как раз надо это запоминать и использовать, но я не хочу! Потому что моя вера в мир рушится еще больше, я еще больше начинаю склонятся к отчаянию, как к единственной форме существования. Но я не протяну долго с этой формой.
Вот и Марта задает вопрос: за что такая судьба, какой смысл? Я не вижу смысла. Хотя, наверное, его можно найти. Я вижу случайность, от которой мы все зависим. Хотя многое мы и сами делаем. Как и отец девочки, доведший ее до переезда, и побежавший на работу, вместо того, чтобы самолично перевести ее через рельсы (что, впрочем, она несколько лет делала без всяких происшествий).
222.
Вечером приехали Оля С. с Верой. Я встретил их на автовокзале. Мы не виделись чуть ли не год, и Оля наговорила очень много: про ближних и дальних родственников, в том числе олеговых, которых всех помнит по именам. Она не забыла, как называются мечети и комплексы в Средней Азии, где была двадцать с лишним лет назад: Гур-Мир и Шахи-Зинд, хотя, думаю, никогда не интересовалась ими больше.
Пошла заниматься в студию лепки кукол. Стала лепить ангела и узнала у преподавателя, что "крылья не входят в программу обучения". Оказывается, галерея "Танин", где проходила хипповая выставка, нами не найденная, хорошо ей известна и находится почти во дворе ее дома. Она неплохо знает и хозяйку галереи Таню, которая играет с Верой в нарды и устраивала д/р для Вари и ее друзей. Одно время там работал парень с дредами, вечно укуренный в хлам. Однажды она попросила у него пива:
"Не в тему говоришь, герла. Пойди в соседний ларек, возьми и приходи. А у меня сдачи нет. Это не в тему…"
Она верит предсказателям, хиромантам и астрологам. Какая-то тетка прямо посреди проезжей части стала уверять ее, что она сделала самую ужасную в своей жизни ошибку. А она только что ушла от Олега. Предсказала, что скоро она кончит свою жизнь, и кончит плохо. Эта часть пророчества пока не сбылась. А знакомый хиромант точно предсказал ей по руке скорую смерть мамы. А еще какая-то знакомая астрологичка составила ей "правдивый" прогноз.
Марта спросила про ее жизнь с Сергеем.
– Я живу с ним параллельно, и меня это устраивает.
Теперь она жалеет, что все так вышло с П.:
– Он был лучшим человеком в моей жизни. Но что же делать?
Зато она однажды послушалась маму и едва не избавилась от Вари – врач отговорил.
Ее любимый оборот: "на самом деле". С него она начинает любую фразу.
Оля вспомнила, как тусовалась с Диверсантом, Пикассо, торчала на маках и пр. Она хорошо рассказывает, щедро и смешно жестикулируя. А я сижу с больной от вина головой, пустой и тупой. Даже Марта не может конкурировать с таким напором.
Легли поздно, я чувствовал себя плохо и все никак не мог уснуть. Поэтому встал полвторого. Оля еще позже.
223.
На следующий день мы гуляли по поселку. И Женька тут же опять заболел: температура, понос.
С крыши течет, снег съезжает и висит "занавесками", как сказала Марта. Оттепель в начале зимы, +3.
Вечером мне показалось, что я схожу с ума. Я забываю имена и названия. Я все больше хочу одиночества, мне никого не хочется видеть, лишь достраивать баню, читать. Это не депрессия, это, может быть, то, чем живут все люди. У которых нет иллюзий, желаний и планов. Не хочется ни писать, ни делать что-нибудь "творческое". Даже волосы ничего не стоят. И никакой тоски, никаких сожалений. Как будто жизнь уже кончилась, и я, на самом деле, умер и живу в параллельном мире. Это ощущение пугает.
Потом вдвоем с Мартой не могли заснуть до утра. Песни Башлачева в голове до бреда. Все про смерть. И на следующий день звонит Таня К-о и говорит, что умерла дочка Брагинской. В шестнадцать лет. Так много смертей.
– Такой год, – говорит Марта.
224.
Внезапно приехала Маша Л. и не одна, а с неким Витей Мбо, о котором я уже порядочно слышал, и молодым человеком по имени Сирил. Он, наверное, еще моложе Кирилла, но самоуверен, говорлив, хотя, в общем, приятен. Чем они занимаются по жизни, я так и не понял.
Они веселы и легки, хотя и не очень глубоки. Витя постоянно играет словами, переиначивая звучание или смысл, как это принято в Одессе, откуда он родом. Очередной человек из Одессы…
Спорю с ним и с Мартой о Достоевском и Раскольникове.
Витя и Сирил рассказали, что Женя Кемеровский и Филипп К-н воруют записки из "Стены плача" на Архипова – и угорают, читая их дома. Я сходу придумал сюжет для комедии: некий богатый человек, надо думать еврей, для упрочения веры в Яхве, решил выполнять эти просьбы. Некоторые, вроде желания денег – буквально, другие, "невыполнимые" на его взгляд, косвенно, понимая просьбу иносказательно. Некоторые просьбы он сам не понимал и просил писать яснее, подписываясь: Бог (Яхве, Саваоф и т.д., как-нибудь необычно). Сперва сенсация, восторг, потом стали приходить жалобы: что же Ты не выполнил, как я просил – Розочка мне все равно не дала! Или: вон, Мойше Рабиновичу Ты же помог выиграть в лотерею, а почему мне нет?..
– В конце концов, он вынимает из стены записку с такими словами: "Неужели ты решил конкурировать со мной, Господом Богом?" – предложила Марта.
Сидели и трендели почти до утра. От выпитого у меня разболелась голова (как всегда от пакетного вина). У Женьки посреди ночи понос.
225.
Утром приехали Алиса и Володя с детьми и санками. И мы, вооружившись своими санками и лыжами – пошли на гору.
На горе тьма лыжников и сноубордистов. Мне рядом с ними стоять стыдно, не то, что кататься. Да и кататься на моих беговых здесь невозможно. Катались по окраинам и в лесу с минимальных горок. Володя осваивал юрин сноуборд – под руководством местной девушки, молодой человек которой рассекает по заснеженным склонам на моторном снегоходе. Наверху горы у шоссе веселые компании с машинами, детьми, шашлыками, пивом и вином. У них и пикник и лыжное катание сразу.
Я несколько раз падал, пытаясь делать виражи на этих лыжах, пока Мбо и Сирил катались на детских санках.
Вечером я отвез их на станцию. Мбо умудрился вчера забыть в камере хранения супермаркета сумку – и она, совершенно бесплатно, пролежала до его возвращения.
Дети то ссорятся, то мирятся, играют и смотрят видео (это самый спокойный момент).
Пока гости не слышат, Марта говорит, что уже созревает, чтобы мы начали жить раздельно. Она хочет осуществить эксперимент:
– Чтобы тебе было хорошо, и ты все получил, о чем мечтал.
– Только моим счастьем не надо себя оправдывать, – возразил я.
– Мне пока и не за что оправдываться!
Бурная ночь любовь. Иногда это доставляет такое удовольствие!
226.
Ночью люди ходят в дабл, рано утром проснулся Лёшик – и разбудил остальных детей. После чего спать было уже невозможно. Но все равно вырубился и проспал до двенадцати. Гости уже собрались идти гулять на гору.
Днем Володя показал самодельную книгу 92 года, со своими стихами и графикой. Графика хорошая, иногда очень. Стихи никуда не годятся: "Второй сонет скорби", "Третий сонет отчаяния" – и т.д. Символизм, субъективизм, мало оригинального.
Он рассказал, как в детстве украл велосипед и, покатавшись, вернул на место. Просто очень хотелось иметь свой, а мать не покупала. Я тут же вспомнил "Забриски поинт". А Марта – свою маму, которая тоже не купила вожделенный велосипед. Она и в сто лет будет вспоминать детские обиды.
Дети орут, всего хотят, ночью не дают спать, днем – говорить.
– Мазохизм был придуман природой, чтобы люди заводили детей, – шутит Марта.
Но, в общем, они милые и смышленые, когда не вредничают и не капризничают.
Глядя на всех этих художников, хочется рисовать самому. Рисую "эротическую" пару, приснившуюся мне ночью.
Ночью опять -20. У Марты сразу нервное настроение. Не глядя ни на что, смотрим "Волшебного стрелка" Ильдико Энееди – и я плачу, ничего не могу поделать, когда Богоматерь бежит ловить пулю. Или спасает кролика. Меня невозможно заставить плакать никакой болью, а тут – пожалуйста.
227.
Ночью снится, что Марта умерла. Я опять плачу и говорю себе, что мы увидимся в другом мире. Самое сложное – объяснить Женьке. "Я должен сказать тебе ужасную вещь…" – "Я понимаю…" – говорит он. "Ты знаешь, о чем я?" – "Да", – говорит он и тоже плачет. Но тихо.
Этот сон я не стал рассказывать Марте. Просто обрадовался, что она жива.
У нее и без этого сна странное настроение. Два дня ходит понурая. Говорит, что мы живем бессмысленно. Что ей хочется, чтобы что-то случилось.
– Что?
– Что угодно! Плохое или хорошее.
– Для чего?
– Чтобы понять, одно мы целое, как раньше, или уже нет.
Она повторила свою телегу, что женщина сразу забывает своего старого возлюбленного, едва обретет нового. Он становится для нее совершенно безразличным воспоминанием, – в отличии от мужчины, который помнит и, по-своему, "любит" всех своих возлюбленных.
Я не люблю эти ее агрессивно-отчаянные настроения. Я было хотел предложить покурить, но она предложила первая. Дунули пару косяков и хорошо улетели. Чудесно послушали "Jethro Tull". Потом могучая яростная любовь. Депрессия была побеждена.
228.
К середине декабря потеплело, я по-прежнему строю баню. Стелю полы уже в самой бане, заливаю щели пеной. Первый раз протопил – и она отлично держит. Стало тепло от нескольких поленьев.
Вечером во время обеда вдруг крики с улицы: "Маша! Маша!" – и лай Ники, собаки сторожа. Это приехала М.М., как всегда никого не предупредив. Вечер прошел очень тихо, в культурологических беседах с участием "Мифологического словаря".
Зато в 9 утра она встала и стала воспитывать Женьку. Руководила его одеванием, хотя два года он делает это сам. И так до самого отъезда, будто за несколько часов пыталась восполнить в воспитании все, что мы не давали ему много лет. "Руководству" и оценке подверглась и его еда, и то, как он одевался на улицу, и гуляние, и телевизор. Поэтому с девяти я уже не спал. Особенно когда Марта с М.М. начали ругаться. Хотя М.М. приехала на один неполный день, она умудрилась взять с собой работу – и делала ее, пока Женька смотрел "ужасный" с ее точки зрения фильм "Люди в черном". Даже в снегу ему нельзя валяться:
– Немедленно встань! – кричит она.
Я предлагаю съездить на каток в Красноармейск. Отсюда М.М. одна уходит на станцию. Лед получше, чем на Чистых Прудах, но, в общем, дрянь. Зато тихо, несколько детей: ребят с клюшками и девочка-фигуристка. В будний день в провинциальном городе хорошо: с одной стороны дороги – деревья и деревенские домики, с другой – обычный город. Не катался два года, но что-то помню: Женька заставил заниматься спором! Оставив его на полчаса, съездили с Мартой за стройматериалами для бани.
Вечером сделал каркас для стены парилки. Кончил в 12-ом ночи. Тут тепло, светло, музыка: работай сколько хошь! Хоть Марта недовольна, что совсем не видит меня. Но мне так хочется скорее это кончить.
229.
Той же ночью засорился дымоход, дым пошел в дом, и несколько часов мы провели с открытой форточкой, что ничуть не отразилось на температуре.
Утром стал оббивать трубу, для чего пришлось вылезти на крышу. В печь свалилось несколько килограммов "кокса", шлакообразной породы, совершенно закупорившей трубу. Марта в овчинной жилетке и валенках выбрасывала сыпавшийся "кокс" на улицу.
После чего тяга стала фантастической.
Заодно я выкинул снег с балкона. Хороша зима! Надо лишь иметь теплый дом и немного дров. Свежий воздух, тишина, чистота и белизна. Удивительно гармоничное время, гораздо более гармоничное, чем лето. Более ровное и законченное. Пусть эта "законченность" отдает смертью.
230.
В конце четверти Женьке полагается появляться в школе – и вот мы едем в Москву.
Дома застали Юру, с которым я поговорил о Таиланде, откуда он только что вернулся. Больше всего ему запомнилась еда и фантастический рыбный рынок. Ну, дунули, конечно. Потом недолго общались с Шурой, скоро уехавшим на ночной диализ, с молодым человеком Евгением, маленькой темненькой девушкой Катей, Мариной, Седом. Все они ушли и не вернулись.
Зашел лёнин Сергей. Он теперь работает промышленным альпинистом. Поговорили о Лёне, дурках, тюрьме, смотрел его фотографии на новеньком ноуте. Человек устроился на работу стремную, но высокооплачиваемую. А недавно я делился с ним курткой. Он тоже хотел дунуть, но переборол себя.
Юра ушел на ночную работу, зато зашла Маша Л. Заговорили с ней о концепции отношения к жизни, как к игре.
– Для меня это нормальная вещь, все современные художники так живут: Герман Виноградов, Юра, Петлюра, Колосов, Холодильник, хотя я не считаю его настоящим художником.
Она очень уважает Колосова, он научил ее видеть.
– Он сидел в темноте и писал голыми руками по холсту – не просто учился видеть, как слепой, а учился чувствовать бумагу на ощупь.
Я предположил, что он должен был начать видеть реальность ярче, как японские поэты. Для нее он самый лучший из живущих художников.
Она вспомнила о Юре и их серьезных проблемах. Он волшебник, он создает среду, в которой приятно находиться. У них происходили удивительные любовные сцены, целые энергетические симфонии в духе тантризма. Но он не зарабатывает денег, живет за ее счет и отказывается от работы, которую ему предлагают. Она платит его долги, а у нее в доме порой нечего есть. На него нельзя положиться, он безответствен: два месяца не едет в Абхазию, где Галя Бродская сидит с его собакой и кошкой. И даже не шлет ей денег. А, главное, он не постоянен и то и дело изменяет ей.
И мы заспорили о любви. Она и Марта утверждают, что женщина, ложась мужчиной в постель, хочет не удовольствия, не того, чтобы он принадлежал ей на эту ночь или на следующий день, о чем мечтает мужчина, – а чтобы принадлежал всю жизнь, чтобы он вместе с нею вил гнездо и высиживал яйца. Ей это кажется ужасно красивым и благородным. И она считает, что мужчина думает о том же, и даже не спрашивает его об этом. Например: совпадают ли их планы по высиживанию яиц?
– Ни хрена женщина об этом не думает! – взвился я. – Хотя и могла бы – ибо последствия касаются ее несколько сильнее, чем ее партнера. Как известно, именно Фауст, а не Маргарита – думал в постели о том, о чем никто не думает. Да и весь мой опыт противоречит этому… Или вот, когда женщина уже приручила мужчину, он уже свил гнездо и высидел яйца – что же она теперь ложится с ним?
– А чтобы продолжать удерживать, и чтобы видеть, что ее любят, – отвечают мне.
Я пытаюсь оправдать Юру, ради чего «открыл» им, что мужчину в «этот момент» совсем не интересует семья, и что он, вообще, мечтает идти биться с ветряными мельницами и хочет, чтобы женщина была спутником и соратником, а не гирей на ногах, а дети – лазутчиками врага в их общей крепости. И напомнил, что сперва, на словах, женщины обычно разделяют увлечения мэнов, в которых влюблены, поддерживают их, уверячют, что они во всем заодно, что им все это очень интересно, а вовсе не гнездо и яйца в нем. А потом оказывается, что им интересно совсем другое, и главное для них все же гнездо.
Марта подтвердила, что женщина непостоянна, и что она может заявлять противоположные вещи сразу. Кажется, она хочет доказать свое прежнее мнение, что некто хотел увлечь меня в постель с целью подчинить на всю жизнь. Она поняла все так, что мне все равно с кем трахаться, что в акте я вижу лишь физиологию, которая лишена личности, что любовный акт это не договор на всю жизнь, а лишь вещь, дающая информацию, которую вспоминаешь очень долго (она решила, что я говорю о летнем "опыте"). Я же настаиваю, что секс для меня вообще не важен, что я говорил теоретически, что не занимаюсь этим с другими и не знаю, сильно ли это отличается? Но, судя по всему, нет.
Она невероятно разозлилась и "при свидетелях" потребовала развода…
– Больше я не проживу с тобой ни дня!
Даже Маша Л. удивилась такой категоричности. Она не видит причины для ссоры. Но Марта взвинчена не на шутку. Вдруг она говорит, что, ради того, чтобы отомстить мэну и восстановить уверенность в себе, могла бы переспать с посторонним мужчиной. Эта тема объединила двух женщин.
Маша ушла уже в восьмом часу утра, когда мы поднимали Женьку в школу.
231.
Я встал в полдвенадцатого и поехал на встречу с Константином на Судостроительную – насчет, по его мнению, доработки, а по-моему – полной переделки проекта. Причем бесплатно, хотя причина не в плохом проекте, а в невозможности согласовать его с жильцами дома. На мой отказ он стал хамить:
– Парень, ты что говоришь! – угрожающе, с тупой южной экспрессией.
– Я не парень, мне 42 года, и не надо со мной так разговаривать!
Он сменил тон, но на деньги не колется. Добился от него лишь 50 баксов – на орграсходы. И то хлеб.
Заехал в BOSH за деталью для стиральной машины, сломанной жильцами, и в гарантийный ремонт "Canon'а" – насчет сломавшегося фотоаппарата.
Дома опять дунул с Юрой и Пашей Пепперштейном – и меня сильно унесло. Ядреная у них трава!
Пока я ездил, Юра говорил с Мартой о проблемах с Машей. Он теряет ее, он чувствует это и ничего не может сделать. Он не хочет жить так, как хочет Маша, он всегда жил нормально, а ради нее он втянулся в авантюры, вроде этого абхазского дома.
Насколько я знаю, это было его желание. Маша же больше склонялась к покупке лёниного дома в Крыму. Я помню, как он восхищался идеей абхазского дома, какие строил планы. Теперь не знает, как выпутаться. Зачем ему такая обуза, как дом? "Он же всю жизнь заботился не больше, чем о собачке, да и то не очень", – заметила как-то Маша.
Марта сказала, что лишь женщины понимают друг друга, и ей (Маше) было бы с другой женщиной очень хорошо, на что Юра ответил, что лесбийские браки кажутся ему самыми прочными.
Он в глубокой депрессии, едва не плачет, впадает в амбицию: "Да я десять таких найду, если захочу!" – и тут же просит Марту замолвить перед Машей за него слово. В общем, они вроде расходятся. Хотя Маша продолжает платить за его жизнь здесь.
Сегодня к нему пришла молодая клюшка, якобы, учиться "Фотошопу", – или, скорее, эротическому тайскому массажу, как предположила Марта. Они болтали до его ухода в «Газгольдер».
– И на работу ночную ушел, – издевательски комментирует Марта.
Потом зашел Кирилл. По его словам мебельный магазин "Аристократ", для которого он делал буклет, может напрячь его на 1000 баксов за этот самый буклет, неудачно сделанный в типографии. Я объясняю ему, как надо сними разговаривать. Главное: не бояться и не сдаваться. Пусть в этом магазине работают одни быки.
А ночью пьяный Сед притащил жуткого типа Сашу Миронова, как тот всем настойчиво представлялся. Он чем-то обдолбан, амбициозен, груб, активен, навязчив и чудовищно болтлив. Я сказал, что за свою жизнь наслушался гонщиков – и его персональный гон меня достал, после чего едва не выгнал его: остановило только то, что это на данный период не совсем моя квартира. Обжегшись об меня, он подсел на уши Марте. Ну, что ж, она стремилась общаться.
232.
Днем я съездил на Горбушку и привез подарки ей и Женьке. Два диска для себя на 450 р.: Ивана Смирнова "Крымские каникулы" и "Yessongs". Марта устроила сцену из-за потраченных денег. Денег, действительно, мало, хотя квартиранты обещают заплатить. Тяжелый разговор в старом стиле.
Потом примирение, выпивание и курение с юриными гостями: четой Славой и Настей с годовалым ребенком, некоей довольно красивой Кристиной, работающей в цифровой лаборатории, и, наконец, с юриной дочерью Анютой, зашедшей к папе за деньгами. Ей лет шестнадцать, так, ничего особенного, напополам жеманство и застенчивость.
Слава – мастер чайной церемонии, хотя ему едва за 20-ть, волосат и хипповат. Люди приятные и ответственные: убрали все, что разбросал их ребенок. Я на все смотрю со стороны, как такой же коммунар, имеющий здесь не больше прав, чем другие. Впрочем, на мне лежит добровольная обязанность чинить то, что они ломают. Ибо нам тоже надо стирать белье.
Женьку похвалили в музыкальной школе, поставили четыре пятерки (мартина заслуга). Зато поругали за математику в обычной школе и поставили трояк.
Марта поговорила с Маргаритой Пушкиной по телефону. Та сказала, что новый номер "Райдера" со "Штанами" будет презентован на концерте Умки в субботу в "Форпост;". А Мочалкина рассказала, что была на квартирнике Умки седьмого декабря, и там все пионеры уже читали "Штаны" и были в восторге. Кроме Полонского, который этот квартирник и организовал.
– Почему он вас так ненавидит?
Если б знать? Завидует, что ли? Только чему?
Она хочет отмечать у нас с детьми Новый Год. Второй претендент – Шу, который хочет приехать с дочерью Настей.
Марта ушла беседовать к Маше Л., думаю – на всю ночь. В доме никого, кроме Женьки. Читаю, слушаю музыку. Позвонила вчерашняя девушка Катя и сказала, что у нее тоже есть дом в Фиальте, а звонит, потому что узнала от Юры про мой. Даже не один дом, а два, а рядом еще дома нескольких москвичей-психологов. Они там проводят психологические семинары. Я в это время рассматривал обложку Смирнова, с этим самым Фиальтом. Информацию воспринял спокойно, едва не равнодушно, совсем не так, как воспринял бы год назад. Верно, она ожидала чего-то другого. Я вытравляю из себя все следы культа, чтобы не было больно от того, что это все кончено для меня.
Вернулся Юра. За чаем заговорили с ним об его жизни в Америке, о знакомстве с Френком Заппой, он даже притащил альбом, который оформил ему, как оказалось, последний ("Civilization, Phase III", 1993). И ушел спать. В три ночи вернулась Марта. Я читал тексты и слушал альбом. Она сказала, что с Юрой Маша больше примиряться не хочет, слишком все больно. Месяц она сидела на диване, думала, страдала и, наконец, успокоилась.
Я предположил, что все еще может измениться, тяжелые кризисы, осознаваемые обеими сторонами, могут привести к прорыву – с новым содержанием, скрепленным болью, пафосно говоря…
– И неврозом! – закончила Марта. – Который потом выльется в новый кризис, когда ущемленная сторона захочет отыграться.
Я знал, о чем она, но долго не поддавался. Наконец, объявил открыто, что она ошибается: то, что было 10 лет назад, не было причиной того, что случилось летом. Что это неврозы гораздо более старые. Если это они.
– Тогда я не понимаю, почему я должна от них страдать?!
Мое поведение было бы для нее оправдано, если рассматривать его как невротическую реакцию на события времен BV, но не само по себе. Она снова говорит, что уверена, что я хочу от нее избавиться, что без нее мне было бы легче, что она видит, что я испытываю пустоту и разочарование в жизни.
– Определенную пустоту – да. Я не могу писать и рисовать. Не испытываю никаких желаний.
– Почему ты не можешь писать? – спросила Марта.
– Известно, что искусство – это способ замещения невыполнимых желаний. А у меня нет желаний.
Марта возражает – и мне пришлось привести кощунственный пример: когда я не мог поехать в Крым – я о нем писал.
233.
Печальная истина: я действительно испытываю творческие подъемы, когда рядом нет Марты. Она блокирует их долгом и слишком пристальным вниманием ко всем моим "изменам", то есть, пребыванию духовно или физически вне ее.
Конечно, я люблю ее и не могу представить жизнь без нее. Я рад, когда она дома, что можно с ней поговорить. Ибо у меня нет другого близкого собеседника.
Несколько дней у нас ничего нет, в согласии с моим недавним тезисом, что для меня секс не важен. Но я вижу (руками), как она похудела, что у нее совсем нет плоти. А это явный признак! Пусть она и кажется эстетически более привлекательной.
Она мужественно встала в семь утра, вместо меня, сославшись, что мне ехать на дачу. Мне и правда очень хотелось спать (легли в пять). Я проснулся в начале второго. Юра уже встал и играет на пианино. Сказал, что второй раз в жизни (за 48 лет) мучался от бессонницы. Счастливый человек!
За завтраком затеяли спор с Машей Л. о герое BV: мол, такой он сякой эгоист и эгоцентрик! Я спросил: читала ли она Грэма Грина? И дальше, главным образом с Мартой, мы спорили о его романе из "ИЛ" 1992 года: "Конец одного романа" (название в стиле Кучерской, в оригинале: «The End of the Affair»).
– Все это английская рыбья кровь: с аллюзиями на Достоевского ("Кроткую", "Бесов"), но так анимично, с такой неглубокой психологией, такими жалкими страстями: за любимой женщиной следит не герой, а нанятый им агент! Во как цивилизовано! И никакого достоинства и благородства: лишь бы было удобно и реже уходить от своего английского камина. Поэтому и любовь такая. Герой-писатель считает, сколько он слов написал за день, чтобы издательству было легче начислять, сколько он заработал. Считать слова в романе! И останавливаться посреди абзаца, когда дневная норма выполнена…
Хотя роман не без достоинств, и Марте очень понравился: она и посоветовала прочесть. Я понял почему: все это о "любви", то есть отношениях, жертвах, лжи и т.д. Вот, например, это место, где неверная жена удивляется: неужели ни одна женщина не польстилась на моего мужа, неужели он такой неинтересный? – потому и остался ей верен?
Я поехал проверить дом: стремно бросать его надолго с включенными электрообогревателями.
Невероятная красота загородных лесов в снегу! Деревья – абсолютно белые застывшие фонтаны: сегодня первый раз за много дней выпал снег. Жаль, что фотоаппарат в ремонте. Все облеплено снегом, даже ворота. Замерз замок. Но в машине нашел спички и газету, и устроил маленький костер. Потерял в снегу ключ от контейнера – когда сторож Саша вдруг закричал в темноте: "Кто тут шурует?!" – хотя видел свет в доме и машину. Воспользовался ключом из другого набора.
234.
Жестокий народ, суровая земля. Прочел статью 98 года по поводу геополитики – из идущих на растопку камина "НГ", и увидел, что ничего не изменилось. Те же слова, тот же уровень осознания (высокий), те же проблемы – и нулевой результат. Известно, на Руси долго запрягают и быстро едут. Надо думать, мы 13 лет все запрягаем, в отличие от Китая. Когда же поедем? Вот будет сюрприз, если Украина станет более благополучной и нормальной страной, чем мы!
И все же начало "Yessongs" – абсолютно "русское": сперва "Жарптица" Стравинского, потом "Сибирский олень". Утешение…
Днем я поехал назад в Москву.
В это время Марта ездила к онкологу и чуть не умерла в пятичасовой очереди. Все ведь делается для удобства больного!
Вечером Юра – в отсутствии травы – предложил чайную ложку «молока» на конопле, сваренного Седом. Не подействовала никак. И тут пошел поток гостей и лом звонков Юре. Зашли Настя и Илья, хозяева еще одного дома в Фиальте. Я и заговаривать об этом не стал, ждал, когда они заговорят, чтобы не гневить Марту. О сем факте, их доме, я ей даже не сообщил, ее это все равно не порадует. Так и не поговорили. Да мне и не хотелось. Я блокирую в себе интерес к этому месту. Запрещаю думать и мечтать о том, что манит меня и ослабляет.
235.
Сегодня зашел человек Евгений, которого я уже видел, Юрина дочка и ее подруга. Юра попросил меня дать им на каток 25 рублей, но у меня в кошельке 1,5 рубля!
А Марта поехала в Пенсионный фонд Северного округа на Ленинградском проспекте. Он только что внезапно переехал и теперь располагается в одном доме со штаб-квартирой партии "Единая Россия", даже в одном подъезде – за железным забором с колючей проволокой!
Для своей безопасности "Единая Россия" огородила целый двор, так что инвалиды и старики, направляющиеся в Пенсионный фонд, вынуждены лезть через огромный обледенелый сугроб, а после – через торчащий из этого Эвереста забор, после чего отважно прыгать вниз, поскольку с внутренней стороны Единая Россия сугробов не допускает, либо давать нехилого кругаля – что для людей с ограниченной двигательной функцией, естественно, пустяк.
Охранник не хотел ее пускать, потом попытался вывести: мол, у них закончился рабочий день. "Вам придется меня вынести, потому что сама я не пойду! – ответила ему Марта. – Можете вызывать милицию!" Подействовало.
Это она рассказывала со всей причитающейся экспрессией – мне, Маше Л. и Ирке Мадонне за водкой с соком.
За обедом мы употребили с Юрой еще "молока": по две полные ложки, и через полтора часа на меня, наконец, накатило. Это не остро, как под настоящей травой, скорее фон, как под кислотой, который остраняет все, делает движения людей непохожими, незнакомыми, мысли скачут, воображение цветет, голова набита образами.
Один из них задал рассказ Марты: как она в детстве смотрела из окна на маленький дом напротив, в поселке "Сокол", где во дворе хозяева заливали маленький каток, вешали лампы, и по нему каталась девочка-фигуристка. И как Марта, не задумываясь, отдала бы все на свете, чтобы на пять минут побыть этой девочкой! И я сразу увидел этот каток и девочку, как мультфильм в стиле Норштейна.
Маша Л. предложила мне сделать такой же каток на Воре, она привезет лампочки – чтобы осуществить мечту!
Потом слушали выступление "Волги" на "Радио культура". Поразила непрофессиональность и глупость ведущего. Маша Л. ревниво защищает и ведущего, и "Волгу", и Юру, с которым закончила отношения.
Спорили о женах, о моем утверждении, что талантливые люди с ярким своеобразием – не потерпят брак с равными. Они эгоцентрики, и чужой человек им нужен только как зеркало, в котором отражается их любовь к самим себе. Марта считает, что талантливым мужчинам нужны женщины-пластилин, повторяющие форму мужа. Но они так неинтересны и пусты – и должны скоро наскучить.
Обсуждали они и переезд в Австралию или Новую Зеландию, где «никого не будет». Только не понял: берут ли они меня?
Я довольно много говорю и постоянно себя контролирую, чтобы не пороть совершенной чуши. Ведь это состояние так все во мне меняет.
236.
Утром Марта поругалась с Юрой из-за покрывала и кошки, это покрывало записавшей. Юра был груб. Получается, что и эти люди могут быть добрыми и спокойными только под травой, когда им хорошо. Решили сходить на выставку Гойи/Дали, то есть разрисованных Дали "Капричос" Гойи.
Перед выходом позвонила Марина Тимашева и предложила Марте вести передачи по литературе на радио "Свобода". Мол, Марта – единственный критик, которого она хотела бы видеть в своей программе. Мы вышли с оставшейся ночевать Иркой и обсудили эту перспективу. Она означает конец дачи. Но только ли этот конец?
На "Кропоткинской" встретились с П. У него плохая новость: умерла Маша Трофимчик, питерская поэтесса, наша старая знакомая. Официально – от рака мозга, от которого долго лечилась. Но, возможно, не вынеся последней химии. Скверное известие само по себе, а в контексте – тем более. Позавчера мартин онколог, хоть и не нашла ничего в груди, но испугалась ее худобы и отправила на анализы и обследование у других врачей.
Занял у П. 500 рублей. Всех денег – стольник баксов, который, к тому же, надо отдать. А Шура Холодильник, поругавшись с Мариной, исчез.
Выставка, в Галере Искусств Зураба Церетели на Пречистенке, – довольно большая глупость, напоминавшая "исправление билбордов" в стиле школьных учебников моей мятежной юности, когда компании большевиков на фото дорисовывали хаера и гитары.
Ночью за чаем вновь поругался с Мартой. У нее нарушены все ориентиры, в душе хаос и нет покоя. Она опять считает, что нам надо разойтись. Тогда и "Свобода" была бы очень сподручна, и что это, вообще, знак.
– Будет ли тебе лучше одному? И кого ты больше боишься потерять: меня или Женьку?.. Я уверена, ты быстро утешишься… и т.д.
Я нанес ей ужасную рану, которую она не может залечить до сих пор. И теперь у нее невроз, сродни моему, который я вылечил такой ценой.
– Что за невроз?
– Что тебя мало любят женщины.
Но я никогда не обозначал его так. Я считал, что меня мало любит прежде всего Марта, – и был потрясен силой чужой любви.
И тогда Марта рассказала то, что узнала у Тани Т-о и не хотела рассказывать прежде, "щадя мое самолюбие", а я не очень хотел знать. Что как-то у П. Таня встретила Мишку с Аней – и Ядвигу с Прохором, и Мишка стал гнать, что я – развратный человек, что я соблазнял Аню, что я ходил голый и с хипповым цинизмом не обращал на эти вещи внимания и т.д. Ядвига вступилась за меня: зачем ты говоришь это, это же ложь! Его две бабы активно соблазняли и соревновались, кто уложит в постель. Она была конфиденткой у Ани и все знает. Защита с неожиданной стороны.
Зато Аня стала клеиться к Прохору: "Ты гениальный художник, я хочу сидеть рядом и учиться!" Прохор был в шоке и сказал, что ноги его не будет в их доме. И еще оказалась, что Аня, вроде, беременна. Муж, наконец, обратил на нее внимание. Вот результат этой истории.
Жаль, что все так вышло, что на Крым легла такая тень, что отношения со всеми стали так сложны, и самые сложные – у нас с Мартой. Мне кажется, это вообще не исправимо. Что Марта уйдет при первом удобном случае. Что она никогда не простит.
237.
Юра быстро утешился. Стало ходить еще больше знакомых, среди них много женщин. Все они с провинциальным акцентом. Среди друзей Юры/Шуры вообще много людей с таким акцентом. Юра играет им на пианино, показывает заграничные фото на компе, пьет вино и курит траву, рассказывая, как катался на сноуборде с Ленинских гор – и ночью делает массаж ног очередной знакомой – Свете. Орет его кошка и гадит на постели. Нет денег и еды, но ему все равно. Он сохраняет завидный душевный покой, который помогает ему оставаться художником.
238.
В понедельник ночью зашла Маша Л. – и Марта стала рассказывать о Тане, жене Макса Казанского, которая хочет приехать к нам с Шу и детьми на Новый Год. Само собой про то, что Макс бросил семью и уехал в дом на острове посреди Волги. И сделал это в тот момент, когда в квартире прорвало трубу и залило соседей, выставивших им счет (эту подробность она сегодня узнала от Шу). Мог ли он так поступить, не сошел ли он с ума?
Я снова стал защищать Макса, к которому раньше относился не очень серьезно. Возможно, его все достало: он 20 лет тащил воз – и, как герой моего любимого "Отступника", все бросил и ушел. Он ведь предлагал им ехать с ним. Но Тане важнее Москва. А он, может, был уже не в силах ее переносить, как и я. Ему, возможно, как Гаутаме, захотелось, наконец, осуществить главное в своей жизни, чему 20 лет мешали долг, любовь и ответственность.
Маша Л. сперва сражалась со мной на стороне Марты, но когда я очистил ситуацию от катастрофы с водой, возможно, по обыкновению, выдуманной Шу для художественного эффекта – она признала, что уходить иногда можно и нужно.
Марта, напротив, пришла в ярость, спроецировав эту историю на нас и увидев в моей защите – мое желание или самооправдание. Я ведь так же в неподходящий момент уехал на юг, хотя она так во мне нуждалась.
Я стал оправдываться, Маша Л. стала ее защищать: мол, я разговариваю и веду себя с ней как со здоровой, а она очень больна.
– Хотя и Марта и Шура Холоденко, оба больные, в общем, смертельными болезнями, ведут себя так, как будто ничего нет.
– Так и надо, – ответил я. – Не надо зацикливаться на своих болезнях, иначе или сойдешь с ума, или только ухудшишь состояние.
– Ты как будто болел ими, что так рассуждаешь! – наехала на меня Маша.
– Нет, но это тебе любой врач скажет и любой психолог.
– Я сама отчасти психолог! – с амбицией заявила наша гостья.
Странное заявление. Когда она успела им стать? После разговоров с Ирой Н., сделавшейся недавно психологом?
– А насчет смертельной болезни… Все мы смертны и знаем это, и живем с этим знанием. Когда же это случится – никто не знает. Можно разбиться на машине, можно заболеть той же болезнью в еще худшей форме… Кстати, насчет Макса. А вот, скажем, если бы меня посадили, как Лёню, на семь лет и отправили в Ульяновскую зону – что бы ты делала? – спросил я Марту.
– Писала бы письма, слала бы деньги и делала бы все, чтобы облегчить твое положение.
– Но не приехала бы?
– Приехала бы.
– Но не осталась, не поселилась бы рядом?
– Зачем, что это изменило бы?
– Ну, было бы больше встреч, вообще, мне было бы приятно. Как Сонечка Мармеладова или декабристки, или Марковна, жена Аввакума.
– К чему ты это спрашиваешь?
– К тому, что современные женщины совсем не стремятся разделить судьбу своих мужей, напротив, заставляют их делить свою судьбу. Это с одной стороны. А с другой – ты же тоже не поехала со мной летом. Или, например, два года назад, когда ты, через две недели, уехала назад в Москву с Таней К-о!.. Никогда не ездила осенью, даже когда могла, и я звал тебя.
Действительно, сколько раз мы могли бы быть осенью в Крыму без детей, когда Женька еще не ходил в школу, а родители были готовы взять его! А Кирилл был уже достаточно взросл, чтобы справиться сам. Это могло бы нам много дать. Наконец вдвоем, впервые за много лет… И она всегда отказывалась.
Маша Л. уходит, чтобы не видеть нашей сцены. Мы нежно прощаемся, она обещает приехать к нам на Новый Год. И мы продолжаем в знакомом духе: о моем предательстве и желании уйти – и что она меня отпускает. После чего плачет.
239.
С трудом получил от Шуры 200 баксов, сто из которых сразу отдал Кириллу. Больше у Шуры нет: он купил ноутбук за 1700 баксов: смотреть во время диализа кино. Маша Л. дала за Юру 150. Еще мне удалось получить 1500 рублей от Кости с Судостроительной – за переделанное крыльцо, а Марта получила 5000 пенсии по инвалидности в сберкассе. Так что с Новым Годом и мартиным д/р как-нибудь справимся.
Ходил за подарками и салютами в Детский мир. Теплое прощание с Юрой, которого я попросил что-то сделать с кошкой, которая записала все подряд. Выехали уже в восемь вечера. Ни хрена не видно, мелкий снег, дождь, грязь на стекле. И прорва машин, еще больше, чем всегда. 45 километров, словно в телеге, ехали четыре часа.
240.
Завтра Новый Год. А я строю баню, езжу за продуктами в супермаркет и за овощами на рынок. О женщинах даже думать не хочется: так я замучен их истериками, психологией, капризами, требованиями! Ужасные существа! Хотя ночью снится милая молодая, по имени Марта, видимо, и похожая на Марту. Все кончается трагически: она погибает в эксперименте где-то под землей.
Архетипические образы моих снов: гора, озеро (море), лес. И любящая меня девушка.
Вечером говорил с Мартой про ложную библейскую гордость иудаистов: мол, Бог выбрал Авраама (и, следовательно, всех его потомков, евреев), потому что он не отказался принести в жертву Богу своего сына, посланного ему на старости лет. Но как известно из Проппа, Леви-Брюля и многих других: все первенцы у всех древних народов были посвящены Богу и должны были быть принесены ему в жертву. Ничего особенного Авраам не совершил, что уж так выделяло его среди современников. Мог, конечно, как дед Мухаммеда, Абд аль-Мутталиб, заменить его сотней верблюдов, чтобы кровавое божество подавилось! (Выполни он обет, пал бы под ножом будущий отец Пророка – и мир был бы иным.) Еще можно вспомнить историю Психеи, как она изложена у Апулея, уже искаженную, но в целом понятную. И историю Андромеды или той герлы, которую освободил св. Георгий, Персей христианства.
Поэтому весь пафос Кьеркегора по поводу Авраама совершенно неисторичен. Это лишь хороший образ для дидактики.
241.
Первой 31-го вечером приехала Мочалкина с девчонками и полным багажником продуктов и вина. И тут же звонок: Шу уже на станции. Он не один: с ним Мафи, максова Таня и трое детей: дочь Шу Настя, Марина и Ипатий – дети Тани. Всем по 13-15 лет. У Ипатия длинные волосы, и он очень похож на девочку, готовый кадр для продолжения борьбы. Гости уже купили и выпили одну бутылку крымского портвейна, вторую пили теперь, предложив хлебнуть и шоферу. Еле залезли в машину.
Обойдя дом, баню и участок, Мафи спросил:
– А это что за домик? Мы там еще не были.
– Входи, – говорю, – это колодец.
Он берет у меня "интервью" для будущего фильма о хиппи. Я говорю что-то "умное" про Систему, но Мафии не нужно «умного», ему охота прикалываться. Под наш смех он прогнал телегу про то, как образовалась Система: выходит Солнышко на стрит и говорит: "Я – Солнце, а вокруг меня моя солнечная система".
Кто не знает про Солнышко? Он считается «отцом» Системы и «изобретателем сленга». Важна мифическая личность основателя. Никто из нас его не видел, все, что про него известно – легендарно.
Когда Мафи не пьян – он очень приятен. Он умен, хорошо рассказывает, у него отличный юмор и куча телег из старой жизни. Знает и помнит много пипла.
У него кропалек гашиша, который мы курим через пластиковую бутылку. К полночи мы уже в кондиции и готовы справлять что угодно.
242.
В суматохе и суете, едва не опоздав, встретили Новый Год. Запустили мои салюты. Пить я уже не могу, есть тоже. Стол ломится от несъеденных салатов. Глаша напилась и пристает к Мафи, увиденному ею в первый раз. Я назвал его – дополнительным подарком для нее от Деда Мороза.
– Я останусь спать здесь внизу – с Мафи! – говорит она категорически.
– Тогда я пойду наверх, – возражает он.
– Как, к моим девочкам?!
Шу засыпает на односпальном диване, Мочалкина и Мафи остаются на другом. Мы спим на полу наверху.
Утром приходит Мочалкина и вырубается среди выводка своих детей. Они просыпаются, будят Женьку. Я призываю их уйти вниз. Но за каждым вопросом Фрося приходит к маме и будит нас. Каждые две минуты ей что-то надо.
Утро после Нового Года всегда трагично. С перепоя и недосыпа все болит и все отвратительно. Из предбанника извлекается еда, которой он был полностью забит. Опять вино. Смотрим по компу хипповые фотки, в том числе 3-го ущелья 86-го года. Таня активно включилась в воспоминания того выдающегося времени. Она в странном настроении. Ночью напилась, не хуже Мочалкиной, и толкалась с детьми в снегу, наконец, утомив их. Жаловалась на Макса. Я спросил про историю с потопом. Он действительно произошел уже после его отъезда.
Трудно встать, ходить, но прекрасный теплый (по-зимнему, естественно) солнечный день выгоняет всех на улицу – и мы идем в лес. Идут не все: Мафи и еще дрыхнущая Мочалкина остаются. А уже у леса выясняется, что Тане с детьми надо в Москву: вечером она отправляет Ипатия к папе в Казань.
Они уходят домой, прихватив Шу и Настю, которые хотят навестить сегодня маму Шу, а мы с Мартой и тремя детьми идем на "Кавказ". Белый сверкающий снег, река под горой, давно освободившаяся ото льда, тишина, голубое небо – словно настоящая весна! На обратном пути встретили Мафи с бутылкой вина. Он весел, пьян и полон слов, в разной степени относящихся к делу.
Людей в поселке стало больше, приехал даже сосед-Игорек с дружками.
Наши люди еще не уехали, лишь подкрепились и выпили. Я же еду опять: встречать Машу Л. и Юру.
– Это реально круто! – говорит Маша про баню.
Отчего-то вспомнили Петлюру, который устраивает всякие костюмированные провокативные шоу. Он возник уже после того, как я кончил тусоваться. Его сквот был где-то на Петровском бульваре и в начале 90-х сделался известным местом у полухипповой и богемной молодежи. Маша Л. восхищается им: как он подобрал сумасшедшую старуху Паню Броню и сделал из нее "звезду", у нее появился смысл жизни: она стала писать картины. Кормил ее, давал жилье. Она стала чем-то вроде талисмана и визитной карточки петлюровского проекта.
Злой Шу, напротив, рассказал какую-то историю про себя и Петлюру, где Петлюра повел себя как последний жлоб. Все он делает ради славы и денег, и Паню Броню эксплуатировал для этого же: получать иностранные гранты и бесплатную одежду. Что он и не шил ничего для своих шоу, а собирал по помойкам или выбирал из присылаемой из-за бугра одежды.
Все щелкают фотоаппаратами и камерами, а мне не до съемок: выгляжу я ужасно!
Это началось в августе, одновременно с напрягами: угри по всему лицу, количество которых росло с каждым месяцем. Не помогала ни кварцевая лампа, ни лимон, не перекись водорода, ни мази. Шу, как "медик", считает, что это аллергия. Выгляжу я страшно, какой-то прокаженный, с глаз долой уехавший в деревню…
Делать нечего, и всю компанию, что привез вчера, сегодня везу назад на вокзал. Кроме Мафи, который решил остаться еще на день.
Ночью вшестером курим траву и смотрим "Ночь на земле" Джармуша, которого подарил Марте Дед Мороз.
243.
Утром все идут на горку: Женька на простых лыжах, Маша Л. на горных, у прочих – одни санки на всех. Юра учит Машу кататься, и она весьма успешно начинает это делать: сперва с трети горки, потом и выше. Мафи и Юра уходят на вокзал.
Мочалкина или спит или шизует. С отъездом Мафи ее активность переключилась на Марту:
– Я предлагаю нам с тобой жениться. Но без секса.
– Нет, без секса я не согласна! – отвечает Марта.
Вечером на один день приехала Таня К-о. У нее родственники, обмен квартиры и журнал. Думала пообщаться, но у нас совсем другое желание: Маша Л. по особому рецепту Алхимика приготовила грибы: настригла их маникюрными ножницами и кинула в разогретый мед. Туда же добавила кефир. Все это перемешала и разлила в четыре чашки: себе и нам троим (включая Мочалкину). Таня, несмотря на все уговоры, триповать отказалась. Водки выпить – это да. Все эти хипповые радости ей не в радость.
– Я так посмотрю.
А было на что!
Цеплять стало через полчаса: понял по конвульсиям в животе и ногах. Координация расстроилась, зато улучшилось настроение. И затем несколько часов беспрерывного угара! Смех и телеги как в первый LSD-трип в 90-ом у нас дома после Америки. Глаша все уверяет, что не действует, вызывая каждый раз взрыв хохота. Меня отправляют с помощью кресла-катапульты куда-то на курган, куда я беру еще и своего коня, то есть четверку коней. А так же паспорт, чтобы не лететь совсем голому.
К-о становится объектом нашего стеба и свидетелем безумия. Маша Л. выпивает пару глотков и уходит наверх – рисовать библейские растения для книжки о. Романа, ее приятеля, попа из зарубежников. Она хочет трипануть утром в одиночестве и тишине.
Никаких визуальных изменений, во всяком случае, у меня. Только настроенческие. Хотя горящие в ночной комнате гирлянды и свечи – кажутся ярче, их свет мягкий, струящийся и протяжно тянется за ними при каждом повороте глаз. Марта не хочет, чтобы это состояние кончалось, она хочет находиться в нем всю жизнь, как в 94-ом у Лёни под LSD. Она невероятно весела, как давно уже не была. Каламбуры сыплются из нее без остановки. И все же я почему-то не чувствую, что мы вместе. Более того, мне кажется, что женщины враждебны ко мне, хотя и тайно, и, может быть, не очень осознано. Оказывается, тоже думала Марта про меня.
Я был так "хай", что поставил в дисковод Боба Марли поверх Сантаны, и Сантана продолжал играть, что было замечено через час.
– Упорный парень, – сказал я, что вызвало новый хохот.
Уже в пятом часу мы ушли "спать" – на самом деле созерцать состояния внутри себя. Лежали под женькиным "небом" в его комнате: флюоресцирующими звездами, наклеенными на наклонный потолок. Закрываю глаза – и качаюсь на прозрачных серых волнах. Сам – прозрачный полый сосуд.
У Марты начинается отходняк: сильно бьется сердце, не хватает воздуха. У меня все отлично, только болит живот и портит хрустальное состояние.
244.
Увы, утром: эмоциональная опустошенность и раздраженность. Думаю, что жизнь с Мартой меня высосала, я обессилен от всех наших битв. Что за последние полгода она убила всякое желание жить и хотеть. Она так старалась вытравить привязанность, удовольствие, так хотела наказать – и достигла своего. Но мне трудно ей это простить.
Я так черств, что даже забыл про ее болезнь.
Днем съездили в город докупать продукты. Вечером снова туда: встречать П. и Олю С. Они приехали вместе, как в стародавние времена.
Оля в качестве подарка на грядущий д/р Марты дарит ей сделанного ею ангела, очень милое и забавное существо – и я привязываю его за ниточку к потолку над столом. Теперь он всегда будет с нами. Оля блестяща: говорит не умолкая, вспоминает кучу историй с именами и явками, хотя большую часть из них я уже слышал. Но были и новые, например, как году в 80-ом в Питер, где она находилась с френдами, приехал Дрим – с носками, полными циклодола – и что из этого вышло. По умению рассказывать и занимать общество – с ней мало кто сравнится. П., впрочем, тоже ее поддержал и вспомнил старых людей и ситуации, в которые они попадали.
Ночью все пошли пешком провожать К-о до города – и встретили Ирку Мадонну, едущую к нам на такси. Ночной лес бел, тих, все восхищаются – как это все не похоже на Москву!
Разговоры продолжились. У малознакомых людей, вроде Оли и Маши Л., нашлись общие знакомые. Не мир тесен, а круг узок – старая истина.
245.
Д/р для Марты – это только готовка. Я сделал лобио. Мочалкина себя не утруждает, даже посуду не моет. Она либо спит, либо пьет, либо сидит с ноутбуком.
Днем все, кроме нее и Марты, пошли на горку, облепленную народом, как муравьями. Кажется, весь город здесь. Наша гора зимой – главное городское развлечение. Это очень спортивный город. Да и радостей в нем мало.
Женька капризничает от своих неудач с лыжами – и уходит домой. Ирка возится с мочалкинскими детьми, катающимися с боку горы на санках, Маша Л. катается одна на горных лыжах. Мимо пронесся, как ураган, длинноволосый рокер в черной коже, перелетел канаву, пронесся между П. и машиной на дороге и вылетел на мост, счастливо попавшийся на пути. Иначе быть ему в реке.
– Забыл, куда сворачивать! – заорал он друзьям.
Красивый и лихой лыжник, как все здесь. Вроде, небогатый город, но все на дорогих лыжах и на столь же дорогих досках.
Вечером своим ходом добрался Юра – с факелом-подарком и суфийской настольной игрой "Visal", привезенной «самим» Москалевым откуда-то с востока и исполненной в "Фотошопе" Холодильником. Позвонил Шу и попросил встретить на станции, но мне в лом, и я сделал встречное предложение – доехать до моста на такси. Дальше он один идти отказывается: боится собак – и я иду встречать его.
П., Оля и Ира собрались ехать. Машина не завелась – поэтому мы пошли пешком. Я – за вайном, потому что никто из приехавших не удосужился его купить. В том числе и Кирилл, которого мы встретили по дороге. Оля злится на таких нетактичных гостей.
Вернулся через полтора часа, усталый, – зато протрезвел.
Меня уговорили играть вчетвером в юрину игру. Вроде обычной игры "Приключения Буратино" – с кубиком и фишками (какими-нибудь личными штуковинами). Каждая клетка символизирует некое психологическое положение. Суть: путешествие души к свету, с ловушками и срывами по пути к цели. И окончательным единением с Божеством. Я неожиданно быстро, не попав ни в одну ловушку, прорвался к этому свету. В жизни бы так! Остальные застряли на много часов. Срывались в последний момент – и кубарем к самому началу. Маша Л. так до утра к свету и не дошла.
Шу прекрасно развлекал общество, балагуря и комментируя. Даже его рассказ про пицундского шмеля он начал художественно и издалека: тихое утро, море спокойно, он стоит на балконе, смотрит на море и курит. И тут возникает еще далекий гул шмеля – и Шу уже понимает, что что-то случится, что это неспроста, словно это не шмель летит, а фашистские бомбардировщики. Шмель все ближе, он явно выбрал Шу своей целью, хотя вокруг сколько угодно места и объектов. И тут шмель точно врезается в его сигарету, и горячий пепел медленно падает на его голую ногу. Словно кто-то стрельнул шмелем из оптической винтовки. Рассказ продолжается: теперь следуют возможные комментарии с точки зрения шмеля, человека, ассоциации с нашей жизнью. Он может рассказывать всякую чушь, но удивительно артистично. Ему бы в театре выступать.
Все смеются: семеро взрослых и трое неспящих детей.
Шу предложил новую игру, на этот раз "даосскую". Кто-нибудь говорит: "я никогда не…" – не делал того-то или этого, что остальные играющие, скорее всего, делали. Тогда они загибают пальцы. По ходу игры люди узнают друг о друге много нового. Я ставлю черточки вместо пальцев и рисую ночную ель, виденную мной по дороге. Я все время проигрываю, потому что все делал и везде был. Хотя я мог бы сказать, что никогда не изменял жене – и всем пришлось бы загнуть палец. Впрочем – не уверен про Шу. Но это было бы слишком взрывоопасно.
Алпарова-Мочалкина была неуязвима: она никогда не была пионеркой, никогда не видела закат и, якобы, никогда не пила сырую воду. Но и ее завалил хитрый Шу: он никогда не читал Чехова и Достоевского, не учился в 9-ом классе и никогда не учился в 10-ом. Ну, как тут соревноваться!
Потом отгадывали загаданного человека по ассоциациям.
Третья игра, им предложенная, называлась "Контакт" и была интереснее: загадывается слово и называется первая буква. Другие предлагают слово на эту букву, не называя его. Если это слово на буквы "п", то спрашивают: "Это не вещь из кирпича?" (печь). "Нет, это не печь" должен ответить ведущий. Если ведущий не угадывает предполагаемое слово, в то время, как кто-то из игроков его узнал и крикнул "контакт" – он называет следующую букву. Пока кто-нибудь не угадывает заветное слово. И здесь я был бронебойным снарядом, раскалывающим ведущего на буквы с помощью очень заковыристых понятий. Но окончательное слово угадывали, как правило, другие. Шу то и дело попадает впросак и обижается на мартины наезды из-за его необразованности. Зато он великолепно веселит общество.
Алпарова выпила слишком много вина и кричала-болтала без умолку. К пяти утра кончился весь купленный мною вайн – и мы ушли спать под "небо".
246.
Утром никакого похмелья, зато болят кости. Все съедено и выпито. Скудно позавтракали и большая часть людей (без Мочалкиной и Шу) пошли на горку. Я три раза съехал на беговых лыжах с самого верха горки – но лишь после того, как увидел, как это сделал десятилетний мальчик. И сумел остановиться, не улетев ни в канаву, ни в реку. Юра и Маша Л. заплатили 150 рублей за "бугель" – палку с ремнем, прицепляемую к тросу фуникулера, и стали с удобством подниматься наверх. Женька хочет тоже, но пару раз сорвался и плачет. Утешился, когда Юра дал ему покататься на его сноуборде. Он сам, оказывается, катается на нем всего второй раз. Первый раз был в прошлом году, когда он сломал руку. Да и теперь не очень удачно. Женька неожиданно хорошо держится на доске. Лучше Кирилла, который все время падает, несмотря на опыт скейта. Я тоже пробую несколько раз – всякий раз носом в снег. Все довольны: очень хорошо развлеклись.
Трезвый обед – и Мочалкина с девочками и Кириллом собираются ехать в Москву. Моя машина, преграждающая им путь, не заводится.
– Ну, что ж ты! «Мерседес», вон, завелся, а тебе как не стыдно?! – укоряю я.
Упрек подействовал.
Мы с Шу едем следом – в магазин – и видим, как "мерс" на летней резине беспомощно буксует наверху горы, не в силах въехать. Упершись руками ему в попу, дотолкиваем его до верха. Вечереет, начинается метель. На обратном пути уже нет наших следов.
Маша Л. хочет остаться здесь, пока мы будем в Жаворонках у родителей, которых я обещал посетить. Позвонил о. Анатолий и пригласил на Рождественскую службу в Дорохово под Старой Рузой. Шесть суток нон-стопа, – когда-то мы лишь грозились сделать это, нынче мы это сделали.
247.
Не поехали ни в Жаворонки, ни в Дорохово. Я пытался завести машину с часу дня, умолял, но сегодня никакие уговоры не подействовали. Хоть снег разгреб.
Попробовал завестись с "толкача" в виде трактора, что чистил снег у нас на улицах. Хрен! Лишь окончательно посадил аккумулятор. Взял мощное пусковое устройство у соседей. Даже Игорек выразил желание помочь. Все тщетно.
Пошли с Юрой и Машей Л. и уезжающим в Москву Шу в город за продуктами. Ночной зимний лес вызвал странное чувство, будто я здесь впервые, будто я не знаю, что будет за поворотом. Я всячески педалировал его, потому что только в этом состоянии могу наслаждаться природой и жизнью. Когда она как бы оторвана от моего опыта. Когда она странна и естественна сразу.
Легкий мороз, звезды в небе, белые елки, снежные лапы до земли. Состояние удивительно спокойное. Все хорошо, хотя все, что планировалось – не удалось.
Отметили Рождество в тесном "семейном" кругу с Машей Л. и Юрой – под водку и грибы на меду. Мягкий медитативный кайф, совсем не такой, что был с Мочалкиной. Она забивала его своей болезненной напористостью. Теперь я долго делал сооружение, чтобы смотреть на дым от ароматических палочек в свете свечи. Фантастически углубленное занятие!
Идеально подходящие условия: ни мух, ни комаров, ни людей, ни их шума. Лучше обстоятельств не бывает. Все хорошо, всех любишь, все терпишь.
248.
Утром на новой "Вольво" приехали родители. Привезли подарки и всякие штуковины для авто. Целый день мы возились с отцом, пробуя то и это. Сменили катушку зажигания, крышку трамблера и бегунок, провода, электронное зажигание, наконец, сам трамблер… И поехали в город – искать мастеров. Все отдыхают, эти тоже. На окраине Красноармейска я увидел рекламу сервиса. Зашел во двор с надписью "Злая собака". Собака была действительно злая и огромная, но на цепи. Зашел в чужой дом, где была открытая дверь – и наткнулся еще на одну собаку, ротвейлера – без цепи. А так же на семейство армян, изумленно на меня воззрившееся. Пара маленьких детей, старуха, родители детей. Всех перепугал. Они так верили в свою злую собаку!
Оказывается, я вошел не в ту калитку. Мастера из сервиса удивились, что я настолько не боюсь собак. Они поехали с нами – но помочь не смогли. Зря потратили деньги и на них и на новую катушку зажигания. Машина почихала, но так и не завелась. Устал, хоть не замерз. +5, все течет, настоящая весна. Под солнцем снег стал похож на песчаные барханы. К вечеру подул сильный ветер.
Позвонил о. Анатолий и пригласил к себе праздновать Рождество. Но – увы.
249.
Проблемы с машиной решились на следующий день. Не в Пушкино, куда мы уже собрались с отцом ехать на тросе, но на ближайшей улице города Красноармейкска, где я в десять утра обратился к простым мужикам у гаража. Они дали телефон знакомого автоэлектрика. Я позвонил ему по мобиле, и мы поехали в местную "гостиницу", где он живет одиннадцать лет. Он тоже не сразу разобрался. Лишь отсоединив провод от тахометра – мы распрощались с нашими мучениями (на полтора года, ибо проблема была вовсе не в тахометре и не в проводах, а совсем в другом).
После обеда и отъезда родителей Марта стала наезжать на меня из-за "неравенства": себе за вином я могу съездить, а месяц назад ей за сигаретами – нет. И что все группы, которые она не знает, я называю "Битлз". Зачем я хочу ее унизить? И все серьезно, со слезами в голосе. Первый наезд за много дней.
Она призналась, что ей тяжело оставаться со мной один на один. Этим и объясняется ее нежелание жить здесь. Она не может радоваться жизни. И не уверена, что, живя со мной, когда-нибудь сможет. Тогда она будет искать варианты счастья без меня. Этим и вызван ее наскок из-за "неравенства". Я ушел в баню, она пришла мириться, – была нежна и обижена зараз.
– Я хочу, чтобы ты стал лучше! – повторяет она Настю. И смеется.
Но мне трудно успокоиться: это уже больное место. И, главное, я знаю, чем вызваны эти наезды, даже лучше, чем она сама.
Родители увезли Женьку, и мы можем посвятить день друг другу. Поэтому очередной раз чуть не разошлись.
После работы в бане и обеда, Марта спросила: о чем я думаю? Я честно признался, что не могу успокоиться из-за ее слов, что ей тяжело со мной вдвоем. Что она мне не доверяет. И пошло-поехало, в стотысячный раз: как я ее ранил, как она не знает, что от меня ждать, что вообще не знает, какой я, потому что, мол, я стал совсем другим.
– Это приговор, – сказал я. – Мы не сможем жить вместе. Прошло полгода, но ты ничего не забыла и не простила. Не примирилась, несмотря на все мои старания. Я не верю, что что-нибудь изменится.
Она с этим согласна. Более того: она сделала выводы из того, что было десять лет назад, и теперь уйдет сама, оставив мне квартиру, будто это то, что мне больше всего нужно. Так она поняла мои тогдашние проблемы.
– Ты можешь гордиться: тебя любят женщины, у тебя должно быть хорошее самочувствие. И ощущение сильной позиции.
В отличие от нее. А у меня нет даже желания жить.
– Было бы тебе приятно, если бы я завела такой псевдо-роман – для возбуждения жизненных сил? – спросила она.
– Приятно не было бы, но я бы тебя понял и смирился.
– Ты уверен?
– Скорее всего. Вспомни: я же никогда не топтал ногами твою любовь, которая была мне значительно болезненней.
– Разве не топтал?
– Я помню, как ты даже читала роман друга, той весной, сразу после нашего возвращения из Питера, а я спокойно на это смотрел. Лишь комментировал, что и правда: "рукописи не горят". (Ибо по легенде, узнав о моем возвращении, друг сжег все свои тексты.)
А она потребовала уничтожить диски с крымскими фото. Самое невинное упоминание Крыма ей невыносимо.
Она утратила радость жизни и не может ее обрести. Она вспомнила, как десять лет назад я оторвал ее от возлюбленного, что ей обещал, какая будет жизнь! Она меня тогда «пожалела».
– Зачем ты оторвал меня, и почему не жалеешь теперь?! – спрашивает она в истерике.
Помня о решении уехать – она предложила последний раз попить вина и послушать музыку. И мы слушаем. Она лежит у меня на плече и говорит, что наши отношения начались с того, что она спала у меня на плече – и кончаются тем же. Как и тогда, мы спим в одежде. Закольцованные сюжеты в ее вкусе.
250.
Утром она заявила, что не спала всю ночь и плакала – о том, что я все погубил, все, что между нами было, что теперь все стало другое, и она не может с этим жить. Ей жалко нашего прошлого. А в будущее она не верит.
– Так нельзя, – сказал я. – Я вижу, нам точно надо расстаться.
Но она все медлит с отъездом. Мы вступаем в разговоры, опять в миллионный раз обсуждаем, что я делал в Крыму, и какова Аня, что про нее говорит Ядвига, Таня, о. Анатолий и другие.
– Знаешь, как китайцы изображали иероглиф «злоба»? – спросил я. – В виде двух женщин.
Мне вообще не хочется иметь дело с женщинами, не то, что с Аней или кем-то еще – в будущем, о котором так переживает Марта, в котором я буду позволять себе любую свободу.
Она начала собирать вещи, ожидая, что я начну ее останавливать, но я молчу. Если я начну уговаривать остаться, мне будет только хуже. Ею будут выдвинуты условия, которые невозможно будет выполнить.
Она дважды подходила ко мне и утыкалась в лицо. В конце концов, я предложил поласкать ее в постели. Мы ласкали друг друга и делали прочие вещи под Grateful Dead на компе. И когда было все так хорошо, она вдруг сказала, что не может жить на даче, что это одиночество невыносимо, что вокруг нас пустыня, что она никогда не соглашалась, что это был мой выбор, что она хоть и дала согласие, но была в таком состоянии!.. Она попросила меня вернуться в Москву, попросить съезжающего Холодильника, чтобы он не искал никого себе на замену. Женьке тоже тут плохо, а в Москве хорошо, он хочет учиться, ходить в школу!
Вот новости! И я вспылил: я не маятник – мотаться туда-сюда согласно ее настроениям. Я не вернусь в Москву, она мне невыносима, я двадцать лет жил так, как угодно было ей, и теперь я хочу жить так, как угодно мне. Мне не так много осталось, чтобы возвращаться в противную Москву, которую я никогда не любил, и в которой провел сорок с лишним лет. Не достаточно ли? Поэтому, если мы не можем договориться, ей все же лучше уехать, я готов ее отвезти.
Она все еще в тяжелой маньячной стадии, хоть и кричит в истерике, что если я отсюда вернусь в Москву, то она согласна жить в Крыму хоть все лето. Но тогда я буду ее убийцей! И держа ее здесь – тоже убийца!
За то, что сделал – убийца навсегда! Так не пора ли расстаться?
Она опять начинала собирать вещи – и вдруг упала предо мной на колени и начинала рыдать. Я еще держусь, но недолго. Я не садист. Если она так хочет… Но уже поздно.
Из нее вдруг начинают вырываться непонятные ревы – будто в нее вселился бес, из тех, кого "изгоняют" священники. Я бегу за водой, глажу по голове, говорю, что все будет хорошо, я на все согласен! Но истерика не прекращается. Последний раз я видел такое десять лет назад, когда вдруг явился из Батуми – и не уехал. Глаза безумные, опутанное волосами лицо залито слезами и вымазано соплями. Тело окаменело, и его сотрясают конвульсии. Из груди доносятся нечеловеческие звуки.
Я укачиваю ее под романс "Ехали на тройке с бубенцами", как ребенка. Насилу успокоил. Принес сигареты и миску: ее стало тошнить.
Потом она спала, а я читал. В одиннадцатом часу ночи она пошла вниз делать обед – а я попытался поспать: мне тоже нехорошо. Пришел в себя только за обедом в двенадцатом часу, под фильм по видаку "Все о Еве". В этом фильме Марта тоже увидела "нашу" историю.
Это был первый день, в течении которого мы ни разу не вышли на улицу. Слегка топили печь, ибо плюс, и идет едва ли не дождь.
251.
Утром она сказала, что не хочет идти к врачу: больницы слишком дорого ей обошлись. Она теперь всегда будет ждать, что я брошу ее и уеду куда-нибудь. У нее это уже какая-то паранойя. Потом извинилась за наезд.
Мы договорились поехать на Старый Новый Год в Жаворонки, и я иду колоть дрова. За это время ей приходит в голову мысль, что я могу съездить в Жаворонки один, что ей там нечего делать.
– Я же не тащу тебя к своей маме!
Я взорвался: мне надоело, что ей все не нравится, что она все время меняет решения! Она возразила, что просто хотела предложить.
– Тебе кажется нормальным, что если пригласили нас вдвоем, я приеду один? И это после их такого славного благотворительного приезда сюда, когда отец два дня занимался моей машиной?
Я отвез ее на автостанцию и извинился за грубости. Она тоже извинилась. Расстались очень тепло. Она едет встречаться с врачом.
Я вернулся к проклятой бане. Кончил уже полдвенадцатого ночи. Состояние не ахти какое. Я совсем потерял силу вести такие долгие бои. Может, уже не работает сердце? Зачем мы так мучим себя? Когда закончится эта расплата за мимолетное счастье?
252.
Два дня у родителей на даче, точнее вечер и часть следующего дня. Сумасшедшая любовь ночью в жаркой комнате, когда я схожу с ума. Я могу делать все, и Марта показывает, как любит меня.
Ночью уже у нас на даче говорили о вере, Кьеркегоре, Библии…
Для меня закрыт любой разговор о вере, кроме той самой, обретаемый через отчаяние. Но о ней стоит говорить лишь, когда ты сам в отчаянии – иначе ты в ней ничего не поймешь. Марта говорит, что в отчаянии веру можно обрести, а можно потерять.
– Но сильна ли в этом случае эта самая вера? Не выдумал ли ее праздный ум в хорошую минуту?..
– Стать действительно святым невозможно, – продолжаю я. – То есть делающим всем добро. Это означает полное смирение и отказ от личности. Тогда, когда личность – это бунт, это несогласие и неидентичность с окружающими. Исторические святые – это реальные бунтари и даже грешники. Но не святые в гуманистическом смысле, о котором ты говоришь.
Она умна, много помнит, с ней интересно, хотя мы часто придерживаемся разных взглядов. В основном по поводу желаемого и реальности.
Мне трудно скрыть, что я в дауне, что мой ум и знания сгнивают. У меня умная жена, хороший ребенок, нет проблем с местом для жизни. Нет денег, ну, я никогда не парился из-за этого. Нет реализации, славы, успеха… Каждому свое. Не всякий имеет то, что имею я. Я просто капризничаю. Мне надоело чуть ли не пятнадцать лет заниматься строительством.
253.
Я позвал ее и прочел возмутившую меня фразу из Розака, где какой-то кретин назвал хиппи – "pretty little fascists". Из этого родился долгий разговор о фашизме, который я понимаю как тотальный модернизм, урбанизм, массовость, глобализм. Это модернистский штурм земли и небес, как у Платонова и Хлебникова, которых я давно назвал первыми русскими фашистами. Мне давно хочется написать об этом книгу.
Она вспомнила Эрнста Юнгера. Действительно, это похоже, хотя у него был силен архаический символический элемент. С другой стороны, эти "модернисты" были и мистиками самого архаического толка, зороастрийцами, поклонниками солнца – как Платонов и Хлебников, или телургическими поклонниками Земли, как Юнгер или Федоров. Хотя, Дванов-младший у Платонова, "хоронящий" себя рядом с отцом, его железные дороги, паровозы на угле, пафос "Ювенильного моря" – это тоже Земля.
Я вспомнил Маринетти и итальянский фашизм. И мы заспорили о том: какова же была русская революция – не была ли она изначально именно фашистской, а отнюдь не социалистической и коммунистической, и насколько она напоминает то, о чем писал Маркс?
Зато очевидны сходства русского авангарда, итальянского футуризма и немецкого экспрессионизма. И так или иначе они связаны с фашизмом, что абсолютно не равно нацизму. Но какое это имеет отношение к хиппи, провозгласивших Love and Peace? Хиппи не были футуристами и, главное, они были индивидуалистами, что противоречит всем фашистским идеям в корне.
Марта напомнила, что Федоров не был футуристом. Но зато он породил Циолковского, который точно был футуристом того же платоново-хлебнековского толка.
Погружаясь дальше, вспомнили "соборность", а из-за нее – Мережковского, Владимира Соловьева, Леонтьева, Достоевского. В принципе, первое тоталитарное "фашистское" государство описал Платон. Ну, и Леонардо и прочие утописты недалеко ушли. И их сюда! А потом взялись за романтиков. Идея книги становится необъятной. Я бы с удовольствием сел бы писать, но пугает объем – все то, что мне придется перелапатить. Но книга могла бы быть супер. Сюда и Стругацких с прочими фантастами можно привлечь, рассуждения Хаксли о свободе и красоте, что не в силах приводить в движение колеса истории. В отличие от пользы и формального гуманизма.
Еще вспомнил, что Уолт Уитмен был чистый футурист: "Электрическое тело я пою". Телургизм, хотя не реальный, а символический, мистический.
Почему у фашистов – иррационализм, а у наших один футуризм? Хотя практической революционный мистикой проникнут "Месс-Мэнд" Мариэтты Шагинян и поздние вещи Зощенко. Перед революцией цвели теософия и антропософия – и вдруг все исчезло, вся религия, все мистическое. Или власти исповедовали это тайно, как у Пелевина, навязывая народу голую рациональность?
Но скорее всего – все ради порядка, который легко поддерживать в Германии, когда народ сам склонен к нему, и трудно в России, где всякие заигрывания с иррационализмом грозят серьезными потрясениями, что отчасти и породило русскую революцию.
С другой стороны техника и индустрия подавались в Союзе как новый культ. Завод заступил место храма, "Люди Кузнецка" и т.д. Столько человеческих сил и душ было в это вложено, что завод и рабочий совершенно обожествились, хотя первое – это просто место, где собирают машины, и где второй зарабатывает деньги. Рабочий, точно как у Юнгера, стал мистической фигурой. И пока этот культ работал – работала и экономика.
Марта во всем поддерживает меня. Она даже готова работать и зарабатывать деньги, чтобы я писал книгу и не считал, что провожу жизнь впустую.
Другой разговор с ней на сходную тему: совок не смог достичь двух вещей: пробудить в народе патриотизм и ненависть к Америке. Вопрос: делает ли теперь Америка больше зла человечеству или добра? Например, их кино. Они не понимают, что весь мир не Америка. Психологию, идеалы, привычки других народов, отличающихся от Америки своей историей – они не чувствуют и не знают совсем. Даже "христианские ценности" они пропагандируют на свой дебильный лад!
254.
Приехала Шушка, мартина двоюродная сестра. Мы встречали ее строем на станции. Я с ней в историческом антагонизме, как и со всей ее семьей. Если Марта привита хиппизмом, сестра – нет. Даже у Марты бывают всплески снобизма: как надо говорить: "бутерброд" или "бутэрброд". Иначе ты хам и невежественный человек. А перебивать человека, чтобы указать ему на его неправильный выговор – это фигня!
Говорили с Шушкой ночью и на следующий день, гуляя на "Кавказ", – о биологии (это ее специальность). Оказывается, гормоны действительно не так важны (как я и думал), то есть не так однозначно влияют на личность, как доказывала Марта, ссылаясь на ту же Шушку.
Я напал на них из-за этих гормонов и так же из-за снов, специалистом в которых является Шушка.
– Я уже "поняла", что слово "сны" и "гормоны" в твоем присутствии произносить нельзя! – смеется она.
Но я не успокаиваюсь: павлины, видите ли, приобрели свои хвосты в ходе половой борьбы за самок! А другие почему-то нет. Самки павлинов, значит, были такие привередливые? Не могли, как другие, смириться, и заставили своих самцов отращивать хвосты. Это уровень современной науки! Уж лучше божественная воля!
На "Кавказе" говорили о водорослях, которые вместе с зеленой травой хорошо видны из разлившейся реки. Кто-то из ее родственников или друзей их недавно исследовал. Она умна, с юмором, тоже помнит кучу историй. Хорошая у них порода: обыватели и конформисты лучшего разлива. На таких держится государство.
Марта рассказывает Шушке, как ждет лета, когда можно будет поехать путешествовать куда-нибудь на машине. Это ее вдохновляет, дает силы пережить зиму.
255.
Позвонил о. Анатолий, и 19-го января вечером, вместо П., который предложил нам избежать его д/р, ибо могут быть нежелательные встречи, мы поехали в Ашукинскую. У него в гостях актер Женя Вознесенский, играющий в сериалах, поседевший человек нашего возраста. Он одет в кожаные штаны и горстями пьет антидепрессанты. Живет один в Пушкино и помогает Толе на его "подпольных" службах. Слушали Егора Летова, любимца батюшки, и Jethro Tull. Я спорил с Женей о том, как, якобы, хорошо было при совке. Какие, мол, были пенсии! А моя бабка, потерявшая в войну мужа, с двумя маленькими детьми, получала сперва (до середины 70-х) 25 рублей пенсии, а потом (до середины 80-х) – 48. Я заявил, что правительство последовательно революционизирует народ. Сперва оно решило отменить отсрочки от армии для молодежи (министр Иванов), потом провело пенсионную "реформу".
Толя говорит, что по предрассудкам православных, Богоматерь родила из "бока" – из-за неверного перевода с греческого.
– А что такого? – возражаю я. – Если признано чудо непорочного зачатия, то почему не могла хоть из подмышки? Она же осталась "девой" по канону, значит, родила нетрадиционным путем. И вообще, все это идет от древних культов, инициаций, страшно похожих на христианские, например, культ Исиды в "Золотом осле".
Это самый антагонистический поп, поп-революционер, вроде Гапона. По его словам директор софринского завода Пархаев готовится убить Андрея Штольца – за то, что тот перехватил некоторые его заказы, в том числе "президентский".
«Станешь мучеником» – утешил он Штольца. Только пострадает он не от язычников. Впрочем, современные православные суть язычники, коли верят в магию обрядов...
Это – новая тема. Все это под крымский херес – хороший напиток, несладкий и сочный. И мы полетели в Москву.
Женька обиделся на меня, когда я нежно сказал ему в машине: "Мальчик мой, заткни фонтан, дай отдохнуть и фонтану". Он считает, что так разговаривают преступники. Я объяснил, что это цитата из Козьмы Пруткова. Он ответил, что ему наплевать на этого Кузьму или как там его, и что я просто мог сказать: "Помолчи немного, пожалуйста". Я воспользовался советом, мало веря в результат. Он действительно молчал следующие пять минут. У Женьки ярко выражено чувство собственного достоинства. Это хорошо…
В машине Марте стало плохо. Довез ее до дома еле живой. Полный упадок сил.
Дома один Сед. Покурили травы и попили чаю. В ящике письмо от Лёни за 11 декабря. В нем он доказывает, как я неправильно его понял, а он, мол, все делал нормально. Вот и его духовник в зоне его поддерживает: надо все делать для освобождения, кроме подлости и лжи. Но Лёня начал как раз со лжи – и уже забыл об этом. Он ссылается на православных "святых" в советских тюрьмах, что они тоже стремились на свободу. Но какое он имеет к ним отношение? Они попали в зону за свою веру, за это ли попал Лёня? Я знаю, что он несет незаслуженное наказание, но, коли он уж такой христианин – должен же понимать пользу смирения и несения незаслуженного наказания. А не пытаться с помощью подлых мусоров, нечестных судей и уголовников выйти на свободу. Еще когда он согласился на защиту на суде с помощью лжи, то есть лжесвидетельств лжесвидетелей, по предложению Леши Б., его тогдашнего адвоката, – я осуждал это. Но, любя Лёню, решил, что если сработает, то ладно, путь хоть так. Ложь государства будет компенсирована ложью защиты, а Лёне выйдет плюс. Не вышел.
Он ничего не читает, кроме Иоанна Крестьянкина и митрополита Сурожского, чего и нам советует. Исповедуется, причащается, беседует с батюшкой. Хочет после зоны продать квартиру, купить клочок земли в ярославской, костромской или архангельской области и начать новую жизнь.
Очередной прожект: не верю! Если его и зона не изменит, все пойдет по-старому: обольщения, грезы – и полная лажа в конце. На что он будет жить? – да и не выдержит он без людей и прожектов.
Поговорил об этом с Мартой и Седом. Сед рассказал про бишкекских бандитов, наехавших на лёнин дом в Зеленке – за лёнины и галины (Бродской) долги. Зарезали всех кошек, что развела Галя. Разбили голову галиному брату, неудачно случившемуся в тот день в гостях. Седу приставили нож к горлу. Увезли телевизор и видак, забрали израильский паспорт Седа и галкину бижутерию.
Кстати, Галку в Абхазии опять ограбили – в доме Маши Л.: приехали на машине и все забрали. Сед и Юра хотят к ней ехать, но все не едут, потому что нет денег.
Сед ушел. Сергея Ануфриева, который с подачи Маши Л. и прочих друзей снял часть квартиры вместо Холодильника, все нету. Мы идем к Маше Л. за мылом (в квартире нет ничего, в том числе мыла). Находим там Юру за компом и смотрим их проекты для "Мелодии" по поводу 60-летия Победы и плакаты для гастролей "Jethro Tull" в Москве в марте: их приятель фотограф Верещагин получил эксклюзивное право на фото группы. Мы с Мартой предложили несколько подписей к плакатам, в том числе мою любимую из "Too Old To Rock-N-Roll To Young To Die". Сымпровизировал: "Minstrels in the Gorbunov". Впрочем, концерт, кажется, на этот раз будет в "России". Кто бы мог подумать в 78-ом, когда я ими увлекся, что буду этим заниматься?
В пустой квартире Марта оделась в костюм Варлей из "Кавказской пленницы" – ей то холодно, то жарко. К тому же она хочет быть привлекательной для меня. Все кончилось бурной любовью – первый раз за много дней (все последнее время я гасил ее порывы: я устал ложиться в постель со страхом, ожидая их).
266.
На следующий день с Марте опять плохо. Может быть, магнитная буря? Она спросила: что ей делать, как ей жить такой? Как мы будем летом путешествовать?
Женька пришел с продленки – и мы с опозданием поехали к П. на д/р для "избранных". Тут только Лёша Б. и Марина, и это к лучшему. Беседуем под музыку на DVD, которой у П. уже весьма много. Накануне были Саша Иванов с Ниной и Васильевы. Ивановы спорили с Васей о соборах. Жаль, меня не было. У нас с о. Анатолием по этому поводу полное единомыслие.
– Нашли подходящего батюшку! – шутит Настя.
Она опять склоняется к богемной жизни. П. должен ей много "отгулов".
Как и о. Анатолий, Лёша с Мариной нечувствительно относятся к "ситуации". Говорят об Ане и Мишке и крымских фото. Присоединяется и П. с Настей. П. к ним ездит, принимает их у себя. Он, видимо, не осуждает Аню. А ведь Марта так любит П. и доверяет ему. Значит, даже близкие друзья не хотят вставать на ее точку зрения. Хотя и считаются с ней. Поэтому и празднуем отдельно.
Марта с Лёшей все уединяются, курят. Марта лежит у него на плече. Идиллическая картина. Он с Мариной больше не разводится.
267.
Мне позвонили по мобиле и сказали, что я могу забрать фотоаппарат из ремонта. А Марта спрашивает: на сколько я хочу поехать в Крым? Хотя об этом и разговора не было. Вроде: на какую пытку ей рассчитывать? Путешествия упоминались Мартой в разговоре с Шушкой, но никто не конкретизировал маршрут. И вот я опять чувствую себя виноватым.
– Да, ты молчишь, но я-то знаю, что ты хочешь!
Едва не поссорились.
Утром я ходил переоформлять Марту в свою поликлинику (она прописана в квартире, где живет Кирилл). Мне сделали отлуп: нет медицинского полиса (остался на даче). И нет заявления на имя главврача. Главврач же принимает лишь два дня в неделю, естественно не в тот, в который я пришел. Почему разрешение нельзя продлить автоматически, если прошел год, тем более для онкологической больной? Дикая совковая бюрократия!
Поехал на Москворецкий рынок, где за 2900 купил сидячую ванну 1200х700 и унитаз для бани. Сыплет снег, видимость хреновая. Устал и после обеда даже заснул, хотя пришел Кирилл и предложил пыхнуть. Косяк принесли мне в постель: сперва Кирилл, потом Марта.
– Правильный вырос ребенок, – похвалил я.
– Нет, главное, правильно себя поставить, – возражает Марта.
– Положить, – поправляю я.
Поспать особо не удалось – все время звонил телефон. Позвонил и Лёня, по установленному методу: лишь звонок и отбой, чтобы не тратить своих денег. Я перезваниваю.
У него, вроде, прорыв: не то в воскресенье, не то в среду его переведут в другую зону, на общий режим. Обещал прислать адрес. Может, это и правда начало чего-то хорошего для него? Сколько же можно мучить человека?! Всех обнимает и целует, настроение хорошее.
Марта мучится от слабости и от температурной лихорадки:
– Как малярия, – говорит она.
– Я треть жизни провел с болью в животе. Тоже мало радости.
Все последние месяцы она по ночам необычайно любвеобильна. А мне кажется, что я перебрал в страстях. Хотелось бы сразу сказать "спокойной ночи" и отвернуться к стене, как много лет делала она.
Мне жалко обидеть ее. Я вижу, что она действительно меня любит, даже как-то излишне, что может смениться такой же по накалу нелюбовью. Особенно, если я не дам ей того, что она ждет. То есть ответной горячей любви.
268.
Утром у нас встреча с Машей Л. насчет книжных полок для Кирилла, которые я потом должен к нему отвезти – в компании Марты и Женьки. А самому ехать на дачу. Но пришла Мочалкина с камерой – и с Чингизом, ее старшеньким сыном, которого я не видел с 86-го. Ровесник Кирилла и тоже с волосами. Он у нее оператор.
Она: хочет брать интервью для своего фильма. Якобы на полчаса, но записала две кассеты по сорок минут. Со мной одним и вдвоем с Мартой. Чингиз говорит, что ему это интересно, хотя он и не хиппи. То есть – латентный хиппи, как он сам себя определил. В музыке предпочитает Фриппа.
Одновременно приехал Ануфриев с семейством: маленькой женой Катей из Краснодара и семимесячным сыном Тимошей, которого рожали дома. Зато здоровый и уже ходит. Ануфриев занимается с ним йогой. Удивительно спокойный ребенок, почти не мешал нам, сидя с родителями на кухне. В отличие от Женьки, который злится, что интервью не с ним, даже запустил в камеру тапком и едва не попал. В конце концов сняли и его.
А дом постепенно наполняется: пришли две герлы: юрина подруга и ее приятельница, Женя Кемеровский. Ануфриев сказал, что тоже тусовался и хипповал, знал Шамиля, Азазелло, а с Фашистом они были даже друзья. Кемеровский тоже не прочь дать интервью. Втроем говорили о фотографиях и возможности издать мою книгу.
Все они экспериментаторы с веществами. Ануфриев рассказал приличествующую случаю якобы реальную историю из своей одесской жизни: приходит на пляж компания молодых парубков, они вмазываются калипсолом, и вдруг один:
– Хлопьцы, Боха бачу!
– Уси бачуть!.. – отвечают ему.
(Анекдот для москалей. Не так легко в русскоязычной Одессе найти хлопцев, размовляющих на мове.)
Наконец, я заехал к Маше Л. и застал там Юру и неизвестного человека, скорее всего того самого Верещагина, что снимает Jethro Tull. Они едут к нему на дачу развивать проект с рекламными плакатами. Я взял свой принтер и полку для Кирилла, из дома забрал Марту и Женьку – и мы поехали к Кириллу. Там я задерживаться не стал: лишь взглянул на Федю. Увидев меня, он испугался: незнакомый дядька!
Он совсем на Кирилла не похож. На Катю, впрочем, тоже. Я отказался от предложенного Катей чая и поехал на дачу.
Здесь все завалено снегом, еле откопал ворота. Напился и посмотрел "Кавказскую пленницу" на DVD – "чтобы не быть несправедливым и к другим районам", снимавшуюся в убежавшем от меня Крыму.
269.
С утра возился с септиком, ездил в город за плинтусами, делал электричество в бане.
Марта по телефону сказала, что Сед вместе с Женькой собираются играть на аккордеонах. Еще бы Юру с корягой – какой вышел бы ансамбль!
Ночь она провела у Тани Т-ко. Представляю, как насплетничались!
Заснул только в восьмом часу, когда уже светало. Едва заснул, а тут комар какой-то пробудившийся.
Неожиданно заклинило на том, что делала Марта другу. А ведь не такая уж страстная. И что изменяла мне уже после того, как мы опять стали жить вместе. Информация последнего года. Жаль, что у меня не было ее тогда.
Зачем я об этом думаю теперь, когда это уже совершенно неважно? Есть Женька, а она больна. Я не смог с ней расстаться, когда она была здорова и представляла для всех ценность.
Может, представляет и теперь. Но все же, зачем я об этом думаю? Что это может изменить? Потому что один? Захотелось обидеться? Обвинить ее – в том, другом? Когда она любит меня, как не любила двадцать лет, хоть периодически мы цапаемся. И теперь снова сравниваю и говорю: разве я сделал ей так больно? По результату – да, но по факту? Почему же такая реакция, почему так обвинен? Потому что она больна, потому что сделал в такой момент? Но, в общем, я, собственно, ничего и не сделал, как я это понимаю. Хотя и были безумные мысли о взаимном сожительстве, браке втроем. Как это могло прийти мне в голову?! Но это же только мысли! Я ни разу не виделся с Аней, не говорил по телефону. Я выполнил все, что она хотела. Я выгнал Аню даже из воображения. И на ее место сразу пришла сцена их любви. Вот парадокс! Может, в этом все дело? Одним слоем боли я пытался перекрыть другой, уже, вроде, заживший? Не знаю...
В чем же ее винить? Я же хотел сделать что-то такое сам, хотел новой любви. И хотел наконец закончить отношения, такими сложными и непродуктивными они стали. Хотя что я тогда понимал в сложности! Думаю об этом, потому что, наверное, соскучился по ней. Злюсь, потому что опять люблю. Поэтому опять больно. У безразличия боли нет.