Досрочная сдача

или почему я решила не заниматься со студентами по фортепиано.



В помещении музыкальной школы, снимаемой институтом для проведения заочных сессий,  должна была состояться  досрочная сдача экзамена по фортепиано. А так как ещё зимой было дано указание, что такая сдача,  в связи с Олимпийским сокращённым учебным годом,  будет всячески поощряться, желающих сдавать нашлось немало.

Обычно экзамен принимают либо завкафедрой, либо  декан, либо Лысенко – очень уважаемый педагог. Но из-за того же Олимпийского  года, государственные экзамены были перенесены именно на эту весеннюю заочную сессию, и надо было за неделю принять госэкзамены  у ста человек. Так что госкомиссия, куда входили и декан, и завкафедрой, и Лысенко, не справлялась с ситуацией, сидя на «госах» с раннего утра до глубокой ночи.

Поэтому вопрос о досрочной сдаче фортепиано, для остальных курсов некоторое время  висел в воздухе, и все очень волновались, так как некоторый контингент учащихся, а именно, беременные женщины,  должны были сдать переходные экзамены именно сейчас. Педагоги, им сочувствующие, при встрече первым делом спрашивали друг друга – «Ну как, будет?», на что в ответ можно было услышать самые разные версии.

Наконец, вывесили объявление, что экзамен, всё же, состоится, но этим разрешились не все проблемы. Чтобы сыграть на этом экзамене, студент должен был получить разовую ведомость. А чтобы получить её, он, в свою очередь, должен был написать заявление на имя декана, на котором педагог студента должен был поставить свою подпись, указав, получил ли студент достаточное количество часов, и готов ли он сдавать. После этого, бумажку подписывала заведующая кафедрой, декан всего института (другой, более высокого ранга, чем музыкальный), и только тогда выдавалась ведомость. Но без подписи самого главного декана и ещё чьей-то, она  была недействительной.

Если учесть, что студенты, приехавшие на сессию со всех концов страны, были заняты на занятиях с девяти, а то и с восьми часов утра до восьми или десяти вечера без какого-либо обеденного перерыва, а всё руководство сидело на «госах», то можно себе представить, что стоило подготовить такой документ.

У меня должны были играть двое – одна - беременная, которая всё выучила, и была к экзамену, в общем, готова. То, что у неё получалось не идеально, было понятно при учёте её состояния.  В принципе, она была студенткой, для этой заочной забегаловки, сильной, потому что окончила училище по классу фортепиано, что было здесь редкостью. Вторая же не была беременной, но она была  очень слабенькой.  Кажется, нигде, кроме провинциальной «музыкалки» она, до поступления в институт, не училась. Но для нашего вуза училищная музыкальная  подготовка не требовалась, достаточно было справки, что абитуриент работает в общеобразовательной школе учителем музыки. Программу она  выучила плохо,  и играть на экзамене готова не была.  Но я хотела, чтобы она сдала именно сейчас, иначе,  со своими данными, за оставшийся срок ей не удалось бы подготовиться к госэкзамену, который ожидал её  на следующий год. Вопрос, будет ли она играть, оставался открытым до последнего момента. Утром в день экзамена я её ошеломила, сказав, что сегодня она должна сыграть, и не пустила её на другие занятия, заставив доучить при мне то, в чём она не была уверена. При этом я пытаясь научить её играть без остановки, несмотря ни на какие случайные ошибки.

Надо сказать, что Лиля  отличалась  отсутствием какой-либо воли, и, поэтому, иными средствами  заставить её сдать фортепиано, было просто невозможно. В моём классе она находилась второй год, и кое-какие сдвиги в положительную сторону уже  стали намечаться. Однако  со стороны об этом догадаться было трудно. Короче, я ещё заставила её написать заявление, собрать подписи, что удалось каким-то чудом, и отпустила только на хор, который пропустить было уж никак нельзя. В виде поощрения я ей выдала две таблетки беллойда, чтобы не было мандража, так как руки у неё уже дрожали крупной дрожью, а голова во время игры постоянно отключалась. Она останавливалась, вздыхала, будто над ней  висел нож, и только и могла из себя выдавить: «Ужас, кошмар, всё забыла!». Ещё одну таблетку я ей дала с собой, чтобы она её выпила после хора.  По моим расчётам, сначала должна была сыграть на экзамене Оля, которой трудно было ждать, а потом я собиралась ещё «поднакачать»  в классе Лилю, и запустить её на экзамен попозже.

К залу  я подошла почти к началу экзамена. По коридору бродили  около десяти беременных где-то на последней стадии, которые взволновано переговаривались между собой. Обстановка на экзамене была ещё не ясна, но мне она показалась благоприятной, так как в комиссии сидел Назаров -  мой шеф и товарищ по училищу, полный и очень добродушный человек. Председателем комиссии был Битерин, которого я, правда, пока не знала. Ещё там находился  Рябский, как и я, почасовик, пришедший  сюда работать после консерватории. То, что в комиссии были одни мужчины, девушек, ждущих своей очереди на сдачу,  немного смущало, и они были рады, что я немного разбавлю этот экстракт.

За дверью играли шестнадцатую сонату Бетховена, и все были в недоумении от того, что спрашивают целиком всю первую часть, а не до репризы, как обычно принято в целях экономии времени. Это указывало и на то, что  не учитывается  состояние играющей («Мужики, разве им понять, что ей трудно!»). Ещё говорили, что Битерин одну отправил, так как в ведомости  недоставало  подписи, и ей теперь, находящейся в таком же положении, очень трудно будет ехать в институт за этой подписью и обратно в школу. И, вообще, вряд ли она сможет это теперь сделать, потому что ей совсем плохо.

Вернувшись в класс и послушав у  Оли начало каждой пьесы,  я убедилась, что всё в порядке и пошла в зал, где шёл экзамен. Ожидая, что за мной войдёт Оля, я села сзади Битерина.  Он  оказался мужчиной средних лет, довольно приятным на вид. К моему удивлению, Рябский вышел и вместо Оли ввёл свою, не беременную,  студентку. Играла она так неплохо, что даже приятно было её слушать. Когда она кончила и вышла, Битерин велел студентам подождать и заявил Рябскому : «Ну, первая не готова, я ей не могу ничего поставить. Она ужасно играет! Это досрочная сдача, и всё должно быть на высшем уровне!».

Секунду мы ошарашено молчали – такого здесь не бывало, ведь это же не сдача специального фортепиано в консерватории! Затем Рябский начал говорить, что ошибалась студентка  случайно, что для неё это высший уровень, что она очень выросла, очень-очень старательная, что у неё просто маленькие руки и ей сложно играть технические места. Битерин  с милой улыбкой сказал, что ему завкафедрой и декан дали точное указание принимать игру только на высшем уровне, не обращая внимания ни на какие обстоятельства. Назаров отмалчивался - его любимый девиз: «действовать по обстановке». Тут я вступилась, поскольку слышала студентку из-за двери, и стала говорить, что в таком положении играть трудно, что раз студентка хорошая, она потом всё наверстает. Рябский, почувствовав поддержку, стал приводить разные доводы, в частности, что учительнице музыки в школе не так уж важно фортепиано. Битерин заметил ему, что соната трудная, а так же уколол, что для второй студентки легки «Мимолётности».  Рябский ответил, что сонату дал для стимула, а то, что мимолётности лёгкие, не знал. Я  стала высказывать опасения,  что если будут преждевременные роды от расстройства, мы будет виноваты, а Рябский говорил, что не брать же ей из-за фортепиано отпуск на год.

Битерин, с высоты своего положения, ответствовал опять в том же духе, что ему дано указание, и так далее. Назаров сказал было, что ему тоже дано указание, но всё же….   Однако Битерин  проигнорировал это многозначительное высказывание, и заявил, что он этот  вопрос решать не может. Взять на себя такую ответственность не в его власти, он всего лишь старший преподаватель (это он подчеркнул, имея в виду нас, обычного педагога Назарова и каких-то там почасовиков, вроде меня и Рябского), а не завкафедрой или декан. Тут же он саркастически развёл теорию о том, что «эти наши студенты преподают и в музыкальных школах, представляете, дают у себя концерты, и это под нашей маркой! Представляете, моя Мишкова давала у себя концерт! Это же не уровень!».  Когда мы, было, высказали мнение, что, выступая,  человек повышает свой уровень, и вместе с ним, уровень культуры своего села или районного центра, он возмутился ещё больше.

В общем, мягкие пререкания шли довольно долго. Я просила всё-таки экзамен засчитать, Рябский находил всё новые доводы в пользу студентки, а Битерин говорил, что пусть она берёт отпуск, и,  что если вообще не справляется, пусть уходит из института, потому что в нашей стране можно прожить и без высшего образования. На доводы о советских законах, касающихся прав защиты материнства, он сказал, что закон касается работы, а не нас.

Надо сказать, что, принимая во внимание специфику нашего заочного педагогического института, всё это звучало достаточно дико. В летнюю сессию экзамены засчитываются, если только студент  что-то играет наизусть. В наших же интересах отделаться от студентов сейчас.  И,  вообще, что за требования  к людям со слабой пианистической подготовкой? В конечном счёте, Битерин сказал, чтобы мы ему на эмоции не били,  это бесполезно. Если мы хотим, пусть она завтра играет Арчапниковой (завкафедрой), и та, если сочтёт нужным, поставит ей тройку. «И, вообще» - сказал он, косясь на меня и рисуясь – «предупреждайте беременных женщин, чтобы они не играли при мне, я ведь изверг, одну не допустил, другой не зачёл».

Вообще, на протяжении того времени, что я имела счастье лицезреть его в комиссии, он пускал такие  реплики, как: «Сегодня все беременные женщины меня, наверно, изобьют», или: «Эти беременные женщины будут мне всю ночь сниться – чтобы я хоть раз ещё сел на досрочку!». В конечном счёте, мы замолкли, Рябский ушёл, и села играть Оля.

Пока она играла Баха, Битерин с Назаровым сидели спокойно. Когда же Оля начала сонату, тоже шестнадцатую Бетховена (как нарочно), Битерин недоуменно, будто слышит бог весть что, посмотрела на Назарова, а тот – на него. Так они переглядывались каждый раз, когда начиналась тема. Я стала чувствовать беспокойство, тем более, что мне, вообще, после всего происшедшего, было не по себе. Спросили, к счастью, до репризы. Из пьес Битерин выбрал ноктюрн Шопена.

Когда Оля вышла, Битерин спросил: «Что стряслось с сонатой?» Назаров тоже осведомился: «Да, как она играла в классе?». Я ответила, что нормально, ритмичнее, чем здесь. Битерин заявил, что у неё ритмические ошибки, что-то вдвое быстрее, как будто так заучено. Я сильно засомневалась в том, насколько я правильно проверила текст, тем более, что эту сонату до того, как её мне принесла Оля, я, можно сказать, не знала. Поэтому я сказала, что, наверно, я виновата сама.

Битерин очень удивился такому повороту разговора и сказал, что я виноватой быть не могу, а что нужно эту сонату хорошо просчитать на «и», и тогда ошибка станет ясна. Назаров посоветовал недели через три прийти и сдать заново, а Битерин сказал, что для этого достаточно и дня. Затем он высказал мнение, что ноктюрн для Оли слишком трудный, и упрекнул меня за то, что  эта соната тоже будет ему ночью сниться. Затем он  посоветовал пойти в класс и разобраться, в чём дело.

Во время этого разговора Назаров мне всё время делал какие-то знаки за спиной Битерина, которые я не понимала. Теперь же он пообещал поговорить со мной отдельно. Выйдя, я застала в коридоре Рябского, оживлённо выступающего перед испуганно собравшимися в кружок беременными студентками, по поводу происходящих событий.

Оля бросилась ко мне с вопросом, поставили или нет. Я сказала, что придётся, наверно, сыграть ещё раз.  Она сразу сникла. Я позвала её в класс и сообщила, что экзаменаторы говорят о ритмических ошибках, о каких, я не знаю,  и что они посоветовали просчитать сонату на «и».  Она тут же возмутилась, так как, по её мнению, эту музыку на «и» не считают.

В  этот момент в класс влетел Рябский, и, не обращая внимания на Олю, стал возбуждённо говорить о том, что он не понимает, какая муха укусила Битерина, что обычно он вполне нормальной, экзамены принимает, как положено, а на что он сегодня сел…, и  далее в том же духе. Высказавшись, он пошёл искать следующих слушателей.

Пришла Лиля после хора с готовым документом для  сдачи, и я её очень обрадовала, сказав, что сегодня играть нельзя, не та обстановка. Она осталась ждать своего урока, а я велела Оле поиграть сонату, и стала следить за текстом по нотам. Ритмической, так же, как и никакой другой, ошибки  я не обнаружила. Тогда я, всё же, попросила Олю поиграть медленнее и посчитать вслух на «и», раз уж так требуют. Это тоже не дало результатов – ошибки не было. Оставалось предположить, что Битерин принял за ошибку качания темпа, но уж здесь я ничего особенного не видела. Во-первых, было и так ясно, что это не ритмическая ошибка, а для того, чтобы выровнять темп, с Олей нужно было хорошо поработать, что в её положении и в условиях сессии было невозможным. А, во-вторых, за это двойки не ставят даже в более солидных заведениях. Другое дело – указать на недостатки исполнения педагогу, снизить, наконец, оценку.

Я возмутилась до глубины души, взяла ноты и пошла в зал, имея целью серьёзно поругаться с Битериным.  Но, к счастью, вовремя сообразила, что это ничего не даст, и лучше поговорить по-хорошему. Меня задевало больше всего то, что я, вроде, могла пропустить текстовые ошибки, и ещё, что это подрывает мой авторитет перед студентами. Пока я ждала под дверью, когда кончит играть очередная студентка, мне сообщили, что одну из них почти не спрашивали, и поставили четыре, а она – дирижёр-хоровик по специальности, и накануне видели, как её педагог долго говорила с Битереным -  наверно, за неё просила.

Подошла Алина – моя ученица по концертмейстерскому классу из Фрунзе, которая тоже собиралась сдавать фортепиано досрочно. Но, услышав об обстановке, она раздумала играть, и пошла в мой класс, чтобы  обменяться впечатлениями с Лилей. Мне, тем временем, рассказали, что Рябский поведал о случившемся  ещё какому-то педагогу, чем очень её напугал. Тут студентка вышла, и я зашла в зал.

Надо отдать должное, я очень спокойно сказала, что текст мы проверили и заученных ошибок не нашли.  Дело, по-видимому, в качании темпа, поэтому, нельзя ли прямо сейчас попробовать сыграть ещё раз? Битерин ответил свысока, что если ошибок не нашли, то и играть нечего. Я собиралась  ещё что-то доказывать, потому что у меня в руках были ноты, и я чувствовала себя уверенно. Но тут Битерин обратился к Назарову: «Александр Фёдорович, идите, пожалуйста, в класс, разберитесь вместе». Мне ничего не оставалось, как выйти и сказать Оле, ожидающей у дверей, что сейчас придёт Назаров разбираться, и чтобы она играла, по возможности, ритмично.

Назаров влетел в класс, выставил Олю и всех остальных, сел, обхватил голову руками и стал меня вычитывать: «Ну что ты лезешь в бутылку? Ну, видишь обстановку? Рябский лез, теперь ты!». Я  попыталась объяснить, что ошибки нет, что всё это подрывает мой авторитет, что над ритмом нужна долгая работа. Тогда он стал меня ругать за сонату, считая, что Оля её взяла  потому, что играла раньше. Я сказала, что это не так, и что, вообще, тут уж не до смены репертуара. Ещё я напомнила, что зимой он Олю слушал, и она играла нормально. Он вроде это вспомнил, хотя, на самом деле, зимой слушал не он. Но разве можно всё запомнить в этом сумасшествии?

В конечном счёте, Назаров  позвал Олю и заставил её играть, следя по нотам и придираясь, к чему только можно. Однако ошибки он тоже не нашёл. Затем он вычитал Олю за трудную сонату, посоветовав ей как можно больше  со мной  позаниматься и приехать сдавать на следующей неделе. Заодно он сказал, что в фуге были неправильные ноты, и в прелюдии последняя «соль» не повторяется, а Оля её повторила. Это уж было совсем не по делу, так как уж ноты я проверять умею, и если что и было не так, то случайно. Наконец, Назаров вышел, а Оля стала возмущаться по поводу неправильных нот в Бахе, доказывая мне, что она всё играла правильно, никакое «соль» не повторяла, и что, вообще, не пятёрка же ей нужна.

Тем временем, вошли Лиля и Алина, рассуждая о том, что Рябский «возникал». Они стали объяснять Оле, что всё дело, вероятно,  в том, что сегодня Вербное воскресенье, и, поэтому, играть было нельзя. А когда Оля сказала, что родилась под Пасху, они это обстоятельство сочли вернейшим доказательством своего предположения. Кстати, Алина сообщила, что тоже родилась под Пасху, а также, что сегодня, во время лекции, вдруг все услышали звуки колокола, и половина студентов сбежала в ту сторону.

Оля, тем временем,  засомневалась, стоит ли ей сдавать сейчас, не лучше ли заняться здоровьем, и взять на экзамен кое-что из того, что она играла при поступлении, как делают другие. Остальное же должно быть как можно более лёгким. Мне пришлось прочитать  ей лекцию о том, что подобные ситуации встречаются  во всех вузах и, вообще, в жизни. Я указала,  что через это прошли очень многие, что особой справедливости  ждать в жизни не приходится (ей было обидно, что дирижёр-хоровик получила четвёрку, хотя не могла играть лучше неё). А мысль о том,  что всё это,  по большому счёту,   значения не имеет, а важно только то, чем  станет человек, и какими путями пойдёт его собственное развитие,  её окончательно успокоила.  Алина же совсем разрядила обстановку,  очень эмоционально посоветовав Оле прийти в августе, как она выразилась, с лялькой,  раз им так больше нравится, и во время игры положить её на рояль, или, лучше, на стол перед комиссией.

Тут в класс вошла пожилой педагог Маргарита Сергеевна, попросила разрешения оставить пальто (раздевалки в школе не было) и спросила, как дела. Я сказала, по-видимому, гробовым голосом, что нам экзамен не зачли, потому что качался темп. Её лицо вытянулось, губы поджались, глаза сузились, и она, ни слова не сказав, быстро вышла.

Надо заметить, что моё настроение было крайне паршивым. Передо мной встала перспектива следующего плана – Назаров против меня, а это единственный человек, который является в этом институте моей опорой. следовательно, буду ли я здесь работать дальше, неизвестно. Если не буду, то что остаётся? Гнесинский институт?  Вроде неплохо, но кто знает, как там дальше сложится? Концертмейстер – должность бесправная. Ничего не стоит выгнать, если что случится с Сергеем Засимовичем, у которого я работала, и который был в солидном возрасте. И место моё может в любой момент кому-то понадобиться. В общем, глухо.

Оля собралась уходить, а я вспомнила, что хотела ещё поговорить с ней на другую тему.  К разговору присоединилась и Лиля, и мы долго беседовали о том, как кормить ребёнка, как постараться понять психологию новорожденного,  и о других подобных вещах. Наконец Оля ушла, я немного позанималась с Лилей, и мы тоже стали собираться уходить. Уже одевшись, я вспомнила, что надо отдать ключ от класса Маргарите Сергеевне, так как там оставалось её пальто. И я в третий раз зашла туда, где шёл экзамен.

Битерина не было. Сидели Назаров и Маргарита Сергеевна, которая мягко убеждала ученицу не волноваться, а играть, как в классе. Назаров спросил: «А где ваша, та, давайте сюда, пока нет Печерского (декана). Услышав, что она уехала, он упрекнул меня в том, что я её так рано отпустила. Я ответила, что она плохо себя почувствовала, и выразила сожаление, что так получилось, а то можно было бы ещё раз попробовать. Затем я пристально посмотрела ему в глаза и многозначительно сказала: «Но ведь Вы её слышали в классе».

Явно сочувствующая Маргарита Сергеевна, горячо меня поддержала: «Да, Александр Фёдорович, вы же слышали». Они отпустили студентку, которая во время разговора что-то играла, и про которую они, было, забыли. Когда она вышла, я ещё раз объяснила Маргарите Сергеевне, что от волнения Оля брала темп вначале быстрее, а потом пальцы не справлялись, и приходилось замедлять. Та понимающе кивала, а Назаров выяснял, насколько Оля надёжный человек, и не выдаст ли. Я заверила, что не выдаст, Маргарита Сергеевна сказала, что это не в её интересах, и тогда всё оформили так, будто бы Оля сыграла ещё раз и получила тройку.

Я была наверху блаженства, и, наверно поэтому, когда спускалась вместе с Лилей с лестницы, никак не могла вспомнить, оставила ли я Маргарите Сергеевне ключ от класса. Я стала рыться в сумочке, а Лиля терпеливо ждала. И тут меня осенило.

Голосом, не терпящим возражений, я объявила: «Лиля, сейчас вы сдадите экзамен!». Думаю, что мои слова произвели на неё не самое приятное впечатление в жизни. Но надо было действовать быстро, так как Печерский мог явиться с минуты на минуту после госэкзаменов, и что тогда могло бы  случиться, предсказать было трудно. Придя в себя, Лиля замерла без движения, опустив безвольно руки вниз, и с отчаянием в голосе стала меня уверять, что она играть не будет, не может, не сыграет. Я сказала, что будет, что сыграет, что надо ловить момент, что ждать нельзя, и ещё кое-что ещё в там же ключе. В конечном счёте, под моим сильнейшим нажимом, она стала подниматься за мной, приговаривая: «не сыграю, не сыграю». Я ей впопыхах дала   ещё одну таблетку, уверяя, что она подействует, чему Лиля не поверила, но всё же медикамент проглотила. Её очень волновал вопрос, куда деть пальто.

В этот момент из зала вышла очередная проэкзаменованная - после ухода Битерина, они стали очень быстро проходить одна за другой. Заскочив  внутрь, я начала было: «У меня есть одна очень слабенькая…»,  как  Назаров и Маргарита Сергеевна  в один голос меня перебили: «Давай сюда скорее!» Выскочив, я втолкнула Лилю в зал прямо в пальто.

Играла она для себя неплохо, но очень дрожали пальцы – новая таблетка ещё  не могла подействовать - я её дала только для того, чтобы добавить Лиле смелости, а действие первых  давно кончилось. И, к тому же, такие неожиданные перемены  были для Лили совершенно непривычными. Но качество её игры теперь   не имело значения.

Маргарита Сергеевна вышла, а Назаров Лилю почти не слушал. Он извинялся за Битерина,  и спрашивал, не обиделась ли я не него самого, потому что вести себя иначе – значило бы подлить масла в огонь. Я сказала, что считаю, что он вёл себя правильно, и сама постараюсь в будущем поступать так же. Ещё он мне посоветовал никогда не спорить с председателями комиссии, а также объяснил, какого плана программу следует дать Лиле на госэкзамен.

В общем, всё закончилось благополучно,  Лиля была очень довольна, что сдала, а я решила брать учеников только по концертмейстерскому классу, где заведующим был Назаров. Чего ради сокращать себе жизнь?


1980 г.