Живёт такой парень: Алексей Меняйлов.
Профессия: Мастер своего дела.
Вещественные доказательства явлены: Книги, фильмы, школа. И эти, что ходят следом. И всё невернопонятое - записывают.
Так видно, я - один из них. Некрофил на аутсорсинге. Терминологии - подучили. На то и учителя духовные, чтоб они вас осенили, а у вас от них - падучая. Славословие это рифмованное - та же болезнь - кривляние, симптом, дело случая.
Подучили и ещё кое-чему; мол цитатами изъясняться: псевдонаучное западло. Говорящий, пишущий, высказывающийся - подставляет чужую голову вместо собственной пустоты, прикрыть её. Интеллектуальное убожество и юродство.
Цитатен. Некорректная ссылка на признанный авторитет. В заявленном случае: Альберт Эйнштейн. Рассказывают, он заявлял: "Наблюдаемые вами факты будут зависеть от того какой теорией вы пользуетесь"
Этот смысловой паззл, правду сказать, калейдоскопу пригодился. До фига каких фрагментов начали пристёгиваться друг к другу, переливаясь дополнительными прекрасными оттенками. Всё это понятное дело - пока лечащий врач не приметил как вас прёт.
Врач слово - это всё таки от врёт.
О некоторых из них и пойдёт речь. О врачах. О пользующих текст.
Издалека. Издалека до нас почти не видного: "Былое и думы" А. Герцена известного, дошли почти без внимания. В идеальном состоянии 4-х томник.
В части четвёртой, там где: "Москва, Петербург и Новгород (1840-1847), ГЛАВА XXV.
В глазах, поражённых чтением текстов А. Меняйлова, фрагмент называемый Герценым "Новгородские споры с дамой" обрёл смысл если не противоположный (оценка события Герценым?), то сильно иной от общепринятого.
Жалея читателя, пристрастного терзать себя графоманией, предложу отдохнуть от косноязычия на прекрасном русского языка, предоставленного собственно Герцен А.И.
Цитатен:
"В Новгороде, год спустя, познакомился я с одним генералом. Познакомился
я с ним потому, что он всего меньше был похож на генерала.
В его доме было тяжело, в воздухе были слезы, тут, очевидно, прошла
смерть. Седые волосы рано покрыли его голову, и добродушно-грустная улыбка
больше выражала страданий, нежели морщины. Ему было лет пятьдесят. След
судьбы, обрубившей живые ветви, еще яснее виднелся на бледном, худом лице
его жены. У них было слишком тихо. Генерал занимался механикой, его жена по
утрам давала французские уроки каким-то бедным девочкам; когда они уходили,
она принималась читать, и один цветы, которых было много, напоминали иную,
благоуханную, светлую жизнь, да еще игрушки в шкапе, - только ими никто не
играл.
У них было трое детей, два года перед тем умер девятилетний мальчик,
необыкновенно даровитый; через несколько месяцев умер другой ребенок от
скарлатины; мать бросилась в деревню спасать последнее дитя переменой
воздуха и через несколько дней воротилась; с ней в карете был гробик.
Жизнь их потеряла смысл, кончилась и продолжалась без нужды, без цели.
Их существование удержалось сожалением друг о друге; одно утешение,
доступное им, состояло в глубоком убеждении необходимости одного - для
другого, для того, чтоб как-нибудь нести крест. Я мало видел больше
гармонических браков, но уже это и не был брак, их связывала не любовь, а
какое-то глубокое братство в несчастии, их судьба тесно затягивалась и
держалась вместе тремя маленькими холодными ручонками и безнадежной пустотою
около и впереди.
Осиротевшая мать совершенно предалась мистицизму; она нашла спасение от
тоски в мире таинственных примирений, она была обманута лестью религии -
человеческому сердцу. Для нее мистицизм был не шутка, не мечтательность, а
опять-таки дети, и она защищала их, защищая свою религию. Но, как ум
чрезвычайно деятельный, она вызывала на спор и знала свою силу., Я после и
прежде встречал в жизни много мистиков в разных родах, от Витберга и
последователей Товянского, принимавших Наполеона за военное воплощение бога
и снимавших шапку, проходя мимо Вандомской колонны, до забытого теперь
"Мапа", который сам мне рассказывал свое свидание с богом, случившееся
на шоссе между Монморанси и Парижем. Все они, большею частью люди нервные,
действовали на нервы, поражали фантазию или сердце, мешали философские
понятия с произвольной символикой и не любили выходить на чистое поле
логики.
На нем-то и стояла твердо и безбоязненно Л. Д. Где я как она успела
приобрести такую артистическую ловкость диалектики - я не знаю. Вообще
женское развитие- тайна: все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие,
и чтение романов, глазки и слезы - и вдруг является гигантская воля, зрелая
мысль, колоссальный ум. Девочка, увлеченная страстями, исчезла, - и перед
вами Теруань де-Мерикур, красавица-трибун, потрясающая народные массы,
княгиня Дашкова восемнадцати лет, верхом, с саблей в руках среди крамольной
толпы солдат.
У Л. Д. все было кончено, тут не было сомнений, шаткости, теоретической
слабости; вряд были ли иезуиты или кальвинисты так стройно последовательны
своему ученью, как она.
Вместо того чтоб ненавидеть смерть, она, лишившись своих малюток,
возненавидела жизнь. Это-то и надобно для христианства, для этой полной
апотеозы смерти - пренебрежение земли, пренебрежение тела не имеет другого
смысла. Итак, гонение на все жизненное, реалистическое, на наслаждение, на
здоровье, на веселость, на привольное чувство существования. И Л. Д. дошла
до того, что не любила ни Гете, ни Пушкина.
Нападки ее на мою философию были оригинальны. Она иронически уверяла,
что все диалектические подмостки и тонкости - барабанный бой, шум, которым
трусы заглушают страх своей совести.
- Вы никогда не дойдете, - говорила она, - ни до личного бога, ни до
бессмертия души никакой философией, а храбрости быть атеистом и отвергнуть
жизнь за гробом у вас у всех нет. Вы слишком люди, чтобы не ужаснуться этих
последствий, внутреннее отвращение отталкивает их,-вот вы и выдумываете ваши
логические чудеса, чтоб отвести глаза, чтоб дойти до того, что просто и
детски дано религией.
Я возражал, я спорил, но внутри чувствовал, что полных доказательств у
меня нет и что она тверже стоит на своей почве, чем я на своей.
Надобно было, чтоб для довершения беды подвернулся тут инспектор
врачебной управы, добрый человек, но один из самых смешных немцев, которых я
когда-либо встречал, отчаянный поклонник Окена и Каруса, он рассуждал
цитатами, имел на все готовый ответ, никогда ни в чем не сомневался и
воображал, что совершенно согласен со мной.
Доктор выходил из себя, бесился, тем больше что другими средствами не
мог взять, находил воззрения Л. Д. женскими капризами, ссылался на
Шеллинговы чтения об академическом учении и читал отрывки из Бурдаховой
физиологии для доказательства, что в человеке есть начало вечное и духовное,
а внутри природы спрятан какой-то личный Geist (дух (нем.))
Л. Д., давно прошедшая этими "задами" пантеизма, сбивала его и,
улыбаясь, показывала мне на него глазами. Она, разумеется, была правее его,
и я добросовестно ломал себе голову и досадовал, когда мой доктор
торжественно смеялся. Споры эти занимали меня до того, что я с новым
ожесточением принялся за Гегеля. Мученье моей неуверенности недолго
продолжалось, истина мелькнула перед глазами и стала становиться яснее и
яснее; я склонился на сторону моей противницы, но не так, как она хотела.
- Вы совершенно правы, - сказал я ей, - и мне совестно, что я с вами
спорил; разумеется, что нет ни личного духа, ни бессмертия души, оттого-то и
было так трудно доказать, что она есть. Посмотрите, как все становится
просто, естественно без этих вперед идущих предположений.
Ее -смутили мои слова, но она скоро оправилась и сказала:
- Жаль мне вас, а может, оно и к лучшему, вы в этом направлении долго
не останетесь, в нем слишком пусто и тяжело. А вот, - прибавила она,
улыбаясь,- наш доктор, тот неизлечим, ему не страшно, он в таком тумане, что
не видит ни на шаг вперед."
Оставим до времени бессилие возражений Александра Ивановича! Не мне и не здесь, пинать его ногами в живот за это! Речь о Меняйлове Алексее! Кхм-хм. Простите, раскричался что-то.
Минуту молчания.
Герцен пересказывает чудовищную трагедию человеческого бытия. Тщету усилий в её наивысшей форме. Чем нам остаётся утешиться? (Если кто ещё сюда и добрался?)
Утешаться придётся тем, что "Всех свойств объекта не учесть". Утешаться будем на бизнес-тренинге, где научат: "Не можешь решить проблему? Поменяй своё к ней отношение!" Известная hule - материя по гречески. Из тех, мраморных голов, времён.
Так, что Меняйлов-то? Что меняет говорящей своей фамилией?
часть текста закрыта на реконструкцию
Меняйлов представляет: Мир - в котором Лариса Дмитриевна из "Былого" Герцена, предстаёт наслаждающейся своим величественным некрополем злодейкой. Помрачившая сознание окружающих, убившая собственных детей - она торжествует. Её поведенческая стратегия совершенна. Цель достигнута. Ибо кто в здравом уме, обвинит страдающую мать в совершенном преступлении??? кроме разве что пакостника, в своих измышлениях установившего мир на голову и утверждающего что так и было!
Необычайный взгляд на происходящее. Точка зрения разделить которую, надо быть инсайдером или весьма свободным от предрассудков человеком.
Анонсическая чуть Меняйлова:
П.: Суфические? Ты читала суфиев?
В.: Ничего не читала.
П.: А я читал. Как же мне поначалу понравилось! В особенности первые несколько десятков страниц. Я тогда в церкви, наверное, года полтора уже был. Потом стал повнимательнее вчитываться… Разочаровался. Очень ограниченный круг идей. Словом, есть некий уровень банальностей, который воспринимается читающей публикой как религиозность. Тем более если подаётся поэтически… Печальная песнь свирели — душа, оторванная от своего Бога… Свирели делали из стеблей тростника, то есть части, отрезанной от корня. Корень — Бог, без Него душа тоскует. Красиво. Общий образ, наверное, для всех суфиев.
В.: Но ведь правильные же слова говорятся! Это-то и сбивает с толку. Поди попробуй разобраться сразу!
П.: В каком смысле правильные? Правильные только несколько лозунгов. Первоначальных. А потом начинается не имеющая смысла абракадабра, пытаясь понять которую, только открываешь им двери для внушений.
В.: А как разобраться, если ни сам человек Библии не читал, да и кругом тоже, в сущности, никто? А слова такими правильными кажутся, так цитаты подтасованы!.. Сейчас повернём или на следующей улице?