В карауле с убивцем

Александр Муровицкий
Однажды житейские дела забросили меня в самую, что ни на есть российскую, вернее - марийскую глубинку: где дремучие леса и люди, молящиеся в березовых рощах; деревни, разделенные еще царем по национальному признаку: в одной живут русские, в другой марийцы; где отличные дороги между населенными пунктами и совершенно не проезжие села. Дело было в начале девяностых годов прошлого века.

Поселился я у одного жителя здешних мест - Михалыча, больного туберкулёзом человека. На период моего нахождения в тех местах, он предоставил для проживания  свой небольшой, в одну комнату, дом, а сам переместился в баню.

Худой и немногословный мужчина неопределенного возраста: ему одинаково можно было дать и шестьдесят и восемьдесят лет. Немного сутулившийся, но еще крепкий и жилистый мужик. Руки с вздувшимися переплетенными по сухожильям рук, венами. Из-под рукава клетчатой рубашки с порванным воротником и разными пуговицами выглядывали наколотые на  предплечье и потертые временем, татуировки - наколки. Волосы сильно поседевшего русого цвета,  выгоревшие глаза, при этом - цепкий прищуренный взгляд.

В один из дней, где-то под вечер, заглянул во двор сосед, когда мы с Михалычем кололи на дрова остатки старого тополя - карагача.
- Михалыч! Ты нонче в караул заступаешь, слыхал?
- Ну, не слыхал, так услыхал,  - ответил хозяин.
- Ну, тады я тебе табличку у дома поставил, - сказал сосед, поставил к стене табличку и удалился.

Я подошел посмотреть. Действительно на невысоком около метра колышке была приколочена небольшая табличка, величиной со стандартный лист бумаги, на которой красной краской было немного коряво написано «Пожарный караул». Вот так – ни больше и ни меньше.
 
Меня, как человека военного, да еще проходящего службу в спасательных структурах, слово «караул» зацепило и я стал расспрашивать Михалыча, что караулить-то он должен был.

Михалыч согласился все рассказать и… показать, так сказать, на практике.

Был еще теплый пока, осенний вечер. Мы присели на деревянные чурбачки у бани, заменяющие хозяину и шезлонги, и другую садовую мебель. Скрутив самосадную самокрутку, Михалыч неторопливо по-крестьянски разъяснил, установленную в незапамятные времена и чудом сохраненную практику.

В общих чертах, это мероприятие под названием «пожарный караул», заключалось в следующем: семья, назначенная в караул должна была следить за состоянием пожарной безопасности в деревне… Вечером, когда протапливают печи, следует наблюдать, чтобы из труб не летели искры, тоже самое требовалось делать и рано утром, когда хозяйки растапливают песи (так на местном диалекте говорят. Здесь и дальше примечания автора)) и начинают готовить еду для людей и животных.

Вот мы с Михалычем неторопливо и пошли по деревне. 
- Видишь, вона, что Матвеевна-то творит – раскочегарила свою пеську (печку), как паровоз! Пойдем на тот конец воспитывать бабу будем.

Подошли к избе, зашли в ограду и затем в дом. А Матвеевна сидит у телевизора, как приклеенная – сериал смотрит…
Ну, тут Михалыч, ей и подсыпал:
- Ты, что ж, как мала девица, развела костище-то на всю деревню, спалить чего  хош, а?
- Ой! Михалыч, родименький! Ты уж ни кому не рассказывай, а то завтра у колодца, проходу не будет… Засмотрелась я на страсти энти по телевизору, будь он неладен - бесовское изобретенье!

Пошли мы дальше караулить по деревне. Мне Михалыч дальше объясняет:
- Понимашь, это для профилактики я Матвевну-то пропесочил. Ни чё не случилось бы. Счас-то ни изб, ни сараев, крытых соломой ужо нету. А вот раньше, что  было – страсть. Как займется в одном конце, так и пошёл красен петух по деревне гулять…

Прошли мы до центра деревни.

- Вот он – колокол наш, - сказал Михалыч и показал на столб, на котором висел старый, на одну треть отрезанный,  баллон из-под газа или кислорода, а также «палец» от гусеницы трактора, - Вот ежели чего здесь и… поднимать тревогу, бить, так сказать, «во все колокола».

- Ну, а тушить чем есть? – с лукавой улыбкой, спрашиваю.

- Ну, серьезного чего уже и нет. Была раньше в соседней деревне, где центр колхоза был – конная повозка с ручной помпой. В ерданьку (небольшая прорубь) зимой, аль в прудку - летом, а то и в колодец, где мелкий, конец толстый, который всасывает, бросали. Мужички за ручки и пошли мослать, а один водой на огонь правит. Теперьча нет этой повозки, да и лошадок-то нет, на чём ее притащить. В пожарку звоним, а пока те приедут из району, сами тушим.

- Видел я на домах есть таблички: у кого ведро нарисовано, у кого – топор, а вот багор? Есть ли багор? - опять с улыбкой спрашиваю аборигена, -  Топоры, да лопаты с ведрами, наверное, в каждом хозяйстве сыщутся, а багор – вещь специфическая. Помню, в одной деревне с мужиками сараи тушили, так не смогли найти багор… Трубу пришлось гнуть, чтобы цеплять стропила, да балки.

- Ну, что! Пошли - проверим, - сказал Михалыч и повел меня вдоль, уже спящей, деревни.

Подошли к дому, на торце верхнего бревна которого красовалась небольшая деревянная, немного уже выцветшая табличка, с нарисованным на ней красной краской багром.
- Ну и где это приспособление, - спрашиваю.
- Так вот, смотри, на месте, - говорит мне Михалыч и довольно улыбаясь, показывает на покрашенный когда-то красной краской багор, лежащий на вбитых в сруб двух загнутых в концах штырях.
- Да, - говорю, - здорово… Как это удалось в деревне это сохранить.
- Не знаю, - ответил Михалыч, - всегда так было – от дедов!

Кто и когда эту систему установил неведомо, говорят, что еще с царских времен действует… Хотя в других местах, уже по долгу службы, интересовался – нигде практически, в полном объеме, не сохранилось…

Не знаю, существует ли сейчас эта практика «пожарного караула» в селе, также не знаю живо ли еще это село… Скорее всего – да! По крайней мере, можно твердо с уверенностью сказать, что оно не сгорело во время многочисленных массовых пожаров последнего времени. 

После обхода пожарным парным караулом или патрулем, мы с Михалычем, вернулись к избе, зашли в  ограду, опять разместились на чурбачках у бани… Осенний вечер, переходящий в ночь был теплым и располагающим к общению… Разговор шел о местности, о взаимоотношениях марийцев и русских, о традициях этих мест…

Потом принес Михалыч  бутылку с напитком коричневого цвета, стаканчики и закуску.
- Что это? – спрашиваю.
- Самогон настоянный на корне калгана (калган – корень одного из трёх видов многолетних травянистых растений семейства «имбирные»). Очень полезная вещь…, не какая-нибудь кумышка (марийская молочная водка). Давай, по маленькой! Нам еще через пару часов опять идти утреннюю топку печей смотреть, время есть - посидим, да поговорим, если не против.

- Да чего ж не посидеть. Ночь еще теплая, да в хорошей компании, - ответил я.

Разлил Михалыч «калгановку» по «малинковским» пятидесятиграммовым стопкам, мы выпили. Я закусил салом с соленым огурцом и квашенной капустой. А Михалыч… А Михалыч, выпив стопку, на несколько минут замер и сидел молча, как бы прислушиваясь к своему организму: как спиртное проникает в его желудок и растекается теплом по телу, а потом уж не торопясь начинал закусывать.

После второго стакана у меня взыграло любопытство в отношении экзотических наколок хозяина дома.
- Михалыч! - говорю, - А вот у тебя наколка на руке: кинжал обвитый змеей… Это что означает? Если вопрос не приятен, - продолжаю я, - можешь не отвечать – ты что сидел, да?

Михалыч, внимательно посмотрел на меня, как бы изучая, для принятия какого-то решения, а потом, медленно сказал:
- Да, сидел - убивец я.
- Это, в каком смысле, - недоуменно спрашиваю.
- В каком-каком… Сидел… Пятнадцать лет на зоне строгой за убийство просидел... Ну, давай выпьем, а потом уж расскажу. Лучше я тебе расскажу, чем, кто-то из деревенских, тебе с приукрасами  поведает. Вот еще наколку мне сделали на зоне…
Михалыч, расстегнул пуговицы на потрепанной рубашке, на груди его была вытатуирована «картина»: палач с топором, эшафот, полуобнаженная женщина с головой, лежащей на колоде….

Он замолчал. Я его не торопил рассказом о своей жизни, нужно будет - расскажет, не сочтет нужным - ограничится уже сказанной информацией.

- Как я сказал тебе – сиделец я… Жизнь у меня поломатая,  разговор тяжелый для меня, но как-то ты меня расположил к себе, поэтому  расскажу, - Михалыч  внимательно глянул на меня своими  серыми, немного водянистыми глазами, - другому бы может и не рассказал, а тебе скажу. Да – за убийство, - он замолчал, опустив голову, - … жены. Давай еще по одной…

После того как выпили, Михалыч опять замолчал, как бы собираясь с мыслями, вспоминая то, что было двадцать лет назад. Я его не торопил, также молча сидел, разглядывая баню и все, что подле нее находится…

- Убивец я, хоть и по нечаянности Анфисушка моя погибла…, - Михалыч помотал головой, будто отгоняя тяжелые мысли, - А убивать не хотел…, не хотел, любил я Анфису сильно… Красивая и певучая была…

Михалыч опустил голову и как бы сокрушаясь покачал, потом стряхнул и когда поднял в глазах блеснула влага…
 - Я долго ее добивался, много вокруг ее мужичья крутилась, а как поженились - ни в чем не отказывал… Я ведь шоферил тогда в совхозе, в командировки ездил, а в уборочную и на комбайне работал, так что деньги в доме водились. И я ведь не лызла (задира) или ерга (неспокойный, вертлявый)  какой.

Михалыч, опять замолчал, как бы собираясь с мыслями и продолжил:
- А в тот день должен был в командировку ехать в Йошкар-Олу, а обратно следующим днем. Машина моя сломалась, притащили обратно в гараж, механики с ней возились, а мне говорят, ехать все равно только рано утром можно будет - иди домой отдохни… В общем - пошел…Лучше бы не ходил, - Михалыч мотнул головой.

- Михалыч! А ты на какой машине ездил, - чтобы как-то отвлечь его от тяжелых мыслей спросил я.

- Да на «полстапервом газоне»… Был у мне «газончик»… Был…Прихожу к дому – света нет, а нош (ночь) почти уже, как сейчас – осень…. Ну, думаю, нет Анфисы дома, или спит, в окнах темно…Захожу значит в избу потихоньку, чтобы не разбудить… Тут, слышу шорох какой-то и глядь, голая жопа в окно мелькнула, только шибки лязгнули. Свет включил – стоит моя Анфиска подле кровати халатом голое тело прикрывая…, - Михалыч, затянулся цигаркой и закашлялся, а потом уже сиплым голосом продолжил, - «Ах ты», - говорю и ударил ее не то, чтобы кулаком, а так рукой по голове, в ухо в общем, она упала, стул загромыхал… Я за тем лешаком бежать, а его и след простыл, где искать… Вернулся в избу, а Анфиса лежит только стонет тихонько,  из виска кровь, совсем чуть-чуть течет – об угол стола ударилась, а стол вековой в избе стоял еще дедовский…Я ее на кровать, родимую,  положил, а сам в сельсовет к телефону – скорую вызывать… Обратно пришел, а она уже и не дышит… Вот я значит глазки «бузыне» (любимой) моей и закрыл, ручки ее белые сложил, накрыл одеялом… и сижу рядом. Вот как меня «шышига» (нечистый) попутал.

Опять Михалыч замолчал в три затяга скурил самокрутку, потянувшись, взял бутылку налил себе, потом, как бы опомнившись – мне. Махнул головой «давай, мол, за помин» и выпил…, я следом за ним.

- Не хотел я ее убивать, видит Бог – не хотел. Злость во мне разыгралась… Я за порог, а она хахаля в постель… Ведь никогда ее рукой не тронул, ни криком не обидел! Потом менты приехали, руки в наручники…, искать тут некого, вот он я – согласный с тем, что  убивец!  Больше я Анфису не видел – только могилку. В избу приводили меня еще раз под конвоем на следствии… Я вот до сих пор ее люблю и простить себе не могу за то, что случилось… Даже простил бы ей хахаля того голожопого…

Михалыч внимательно посмотрел мне в глаза:
- Знаешь, вот какие мысли у меня с того времени определились: не может человек распоряжаться жизнью другого, Бог один может, а не человек, а я на Божье дело и право руку поднял. Можно говорить много и оправдываться: мол, не хотел, так получилось – все это слова… Я это сделал, и моя это вина и ничем ее не замолить.. Сейчас многие в церковь ходят, молятся – грехи замаливают… Я - не ходил и не пойду грехи замаливать, поскольку нет мне прощения… За упокой убиенной жены моей свечечку при случае ставлю – православный, чай не басурман какой, а вот за себя и не подумаю. Гореть буду – знать заслужил горение в гиене огненной… Не может убивец спокойно на этом свете жить, если на человека руку поднял, жизнь у него отнял – не может… И я прощения не хочу и не желаю, и сострадание мне человеческого не надо – сидел за дело, можно было и больше мне дать, да характеристику в совхозе хорошую дали…, немного скостили от того, что прокурор просил. А я только и сказал на суде, что виноват и нет мне прощения…

- Сколько ж ты Михалыч отсидел?
- Дали мне пятнадцать, я их и отсидел от звонка до звонка.
- А что по УДО (условно-досрочное освобождение) нельзя было раньше выйти?
- А смысл? Кто меня здесь ждет, а потом к нам - «злодеям» и «убивцам» отношение, как к  беспредельщикам.
- Дети то у вас были?
- Да нет – вот ребёнков-то у нас как раз и не было… Может в этом все и дело было… Анфиса деток больно сильно хотела, а чё не было, хто его знает и теперь не узнает. Племяшам сейчас помогаю, сестре благодарен за дом, да и за поддержку. Родителев наших уже к тому времени не было, сеструха-то при муже жила, а родительский дом для меня сберегла…Приехал – дом Слава Богу стоит, а земля возле дома шутемна (брошена), по новой целину разрабатывать пришлось.

- А на зоне чем занимался, - спросил я.

- На зоне был я «мужиком», - задумавшись сказал Михалыч, -  Это нормально – я мужик, из села и там мужиком был, лезли - отбивался, ни во что не вмешивался. Говорили – слушал, спрашивали – отвечал. В душу ни к кому не лез, но и в свою не пускал… Работал… Хотя иногда уже и не хоцца было работать… А, с другой стороны,  работа - это как лекарство от скуки и однообразных дней на  зоне. Зарплата, опять же,  хотя и небольшая… Посылки-передачки редко получал, когда там, что сеструха соберет, да и что она  соберет: сами они бедно жили, да детей нужно было, племяшей моих поднимать… А потом, еще и сам чего себе смастеришь, да заныкаешь от «хозяина», а потом продашь кому нужно чего или поменяешь… Руки-то у меня из нормального места выросли – могу все: и ножики и картинки, да безделушки всякие – мало чего кому надо…

Михалыч замолчал, видимо  вспоминал зону, тех с кем сидел и те годы….
- Да, Михалыч! Жизнь и судьба…, - только и смог я ему сказать.

- Пошли, караулить  - время ужо…, - ответил мне хозяин дома, криво улыбнувшись…

И мы пошли по улице, наблюдать, как просыпается деревня, как из труб начинал вырываться, сперва - робкий дымок, постепенно превращающийся в ровную светлую пелену, стелющуюся над деревней и уходящую куда-то в лес, чем-то напоминая человеческую жизнь….