На очередной яме автомобиль тряхнуло так, будто они только что переехали индийского слона. Агата отчетливо ощутила, как клацнули друг о друга ее бедные старые челюсти, а сердце сжалось и пропустило по меньшей мере три удара. Ровно через столько же она смогла вздохнуть полной грудью, хотя морозный страх отступил далеко не сразу. Что, если Томаш был прав? Неужели для старого мешка с костями, которым она стала, такая поездка и впрямь может стать последней?
— Мам, ты в порядке?
Томаш обернулся к ней, сидящей на заднем сидении, и окинул искренне тревожным заботливым взглядом. Что за глаза! Агата едва выдавила улыбку, кивнула. Такие глаза должны быть у мужчины? Сколько в них сердечности и сколько твердости — соотношение явно непропорциональное. В ее времена таких мужчин, кажется, и не рождалось. Как же она, всегда гордящаяся своим волевым характером, могла произвести на свет столь добродушное и мягкое создание?
Удовлетворенный ответом, Томаш вернулся к дороге, стараясь как можно аккуратнее объезжать многочисленные ухабы. И сколько же в этом невысказанной, молчаливой заботы! Немногие сыновья так заботятся о своих старых капризных матерях. Но Томаш всегда был слишком услужлив и добр, слишком сентиментален. Даже золотистые кудри на его идеально правильной голове казались какими-то особенно трогательными. Агата припомнила, что в детстве сын напоминал ей одного из ангелочков с расписного потолка Сикстинской капеллы — из тех, которые роятся вокруг Бога, протягивающего руку к обнаженному Адаму. Гладкая нежная кожа, лучистые глаза и нрав — дай Боже каждой матери. Никаких криков и беспричинных слез. Он и в самом деле был ангелом, способным одним взглядом смягчить душу так, как родниковая вода смягчает зачерствевший кусок хлеба.
«Интересно, Джемс был таким же в его возрасте?» — подумала Агата.
— Я хотел сказать… извиниться, если уж откровенно, — Томаш бросил на нее виноватый взгляд в зеркало заднего вида. — За Эву и за тот позавчерашний звонок. Она не хотела обидеть тебя или оскорбить, но ты сама пойми, сейчас, когда у нас на руках близнецы… Ей тяжело справляться одной, и мой внезапный отъезд в Таиланд ощутимо ударил по нервам. Пожалуйста, прости ее, если можешь. Ты же знаешь, Эва совсем неплохой человек.
Безусловно неплохой, но могла бы постараться быть и лучше. Общение с невесткой для Агаты всегда выливалось в испытание, которое было похлеще неравной борьбы с двумя костылями, постоянно впивающимися в подмышки. Кто бы мог подумать, что Томашу по вкусу такие деятельные, экспрессивные и буйные женщины? Из-за таких пристрастий он даже становился похож на одного из этих лицемерных феминистов, борющихся за права, в которых ни капли не смыслят.
— Все в порядке. Я понимаю, — сдержанно произнесла Агата.
«Понимаю, что твоя ненаглядная Эва попусту жадничает».
А как же женщины справлялись раньше, когда мужчинам было абсолютно наплевать на то, сколько представителей биологического вида они выбрасывают в этот мир? Когда Агата была молода, заводить меньше троих детей было по крайней мере дурным тоном. Вас непременно сочтут снобом. И человеконенавистником. Родители, жаждущие внуков, начнут устраивать скандалы, соседи станут презирать. Не то чтобы Агата целиком и полностью поддерживала такой подход, ведь и ей некем было похвастаться кроме Томаша, но нововведение под названием «чайлдфри» совершенно убивало ее веру в человечество. Как, впрочем, и жены-карьеристки, неспособные продержаться на плаву пару дней со своими смирными и во всех отношениях очаровательными новорожденными близняшками. И с чего вдруг женщины стали так рассчитывать на мужчин? Попробовала бы Агата хоть раз попросить Войтека посидеть с маленьким Томашем, пока она проведет один вечер в компании друзей из клуба чтения! Даже сейчас ей не хотелось думать о том, какие слова она услышала бы свой адрес.
— Неужели эта поездка так важна для тебя? — внезапно спросил Томаш.
Он хотел добавить что-то еще, но автомобиль снова резко тряхнуло и повело в сторону. Агата затравленно щелкнула зубами, и покрепче прижала к себе рисунки, лежащие у нее на коленях. Жуткие дороги дали ей одно мгновение на раздумья. Ну, почему Томаш так резко завел этот разговор? Возможно, потому что дряхлая и капризная мамаша вдруг вытащила его из лона семьи и поволокла в трущобы Таиланда, толком не объяснив причины?
— Это как-то связано с папой? — Томаш благополучно выровнял старую таратайку из центра авто аренды и вернулся к допросу, не забывая бросать на Агату беспокойные взгляды. — Это что-то вроде покаяния, да?
Так, с чего бы начать? Как объяснить родному сыну, что ты сходишь с ума?
— Не совсем, — неохотно призналась Агата. Ей не понравилось, как она это сказала — робко и виновато, как будто и впрямь была в ответе за какие-то проступки перед лицом того человека, за которого вышла замуж лишь по причине отсутствия других вариантов. — Это связано с покаянием, в некоторой степени, но совершенно не связано…
Ей вдруг стало трудно говорить.
— Не связано с папой, да? — грустно продолжил за нее Томаш. — Мне всегда казалось, что между вами что-то не то. Вот я и подумал…
С папой. Агата вдруг представила его — Джемса. Здорового, краснощекого, золотистоволосого. Живого. Играющего с Томашем во дворе — в какой-нибудь бейсбол, чертов футбол или во что там еще играют отцы со своими энергичными и горячо любимыми сыновьями.
— Ты подумал, что мне есть за что просить прощения у Войтека?
Ей показалось, будто Томаша передернуло, когда она назвала человека, которого он считал своим отцом, по имени. Не «твой отец», не «папа», не «мой муж» — просто Войтек. И красивое аристократичное лицо Джемса тут же сменилось на резкие рубленые черты чужака, которого она знала на тридцать лет дольше. Интересно, насколько бы они исказились, открой Агата правду? Впрочем, глупо полагать, что он не догадывался. Джемс всегда был между ними. Всюду. За столом, когда они ужинали; в их разговорах, когда они выбирались всей семьей на прогулку; в спальне, когда Войтек стискивал ее в своих грубоватых объятиях. В Томаше, резвящемся по всему дому. И Агате нравилось думать, что несмотря ни на что, она прожила эту жизнь с Джемсом.
— Я просто хотел поподробнее узнать… — начал было Томаш, но Агата перебила его.
— Узнаешь, когда мы приедем, — отрезала она, и, хотя сын огорченно вздохнул, перечить не стал.
По правде, Агате вдруг стало больно. Очень больно. Настолько, что не хотелось даже говорить — особенно о Джемсе. Она хотела думать о нем, перебирать руками рисунки, трогать их старческими пальцами и воображать, как все будет, когда они наконец доберутся до места. Даст ли это что-то? Утешится ли ее сердце?
Прижавшись лбом к стеклу, Агата разглядывала проплывающий мимо пейзаж. Пока они ехали он изменился до неузнаваемости. Отъезжая от Канчанабури, по обеим сторонам дороги они видели многочисленные убогие хижинки, копошащихся тайцев, пару-тройку хиреющих мотелей. Теперь же земля утопала в дикой зелени, а вокруг не наблюдалось ни души. Путешествием можно было даже наслаждаться, вдыхая незнакомые ароматы чужедальней страны — если бы не отвратительная дорога со множеством кочек и ям.
Как давно она не путешествовала! Прошло много лет с тех пор, как она в последний раз видела величественные Елисейские поля, изящный Санта-Мария-дель-Фьоре и дорогие ее сердцу мощеные улочки Будапешта. Частенько Агата тосковала о тех временах, когда они с Джемсом снимались с места почти без вещей, путешествовали по Европе, как любили друг друга во Флоренции, в Риме, в Барселоне, в Лейпциге, в Мадриде… Частенько. Но вовсе не жажда ностальгии, не каприз цепляющейся за воспоминания юности погнал ее в очередной вояж. Агата опустила глаза вниз и погладила рисунки.
Сухая бумага зашелестела под старческими пальцами. Что, если она и впрямь выжила из ума? Два микроинсульта не должны были пройти бесследно, но Агата, прислушиваясь к себе, не ощущала никаких тревожных изменений, не считая того, что ее сердце стало напоминать неисправный мотор.
Тигр с рисунков смотрел на нее укоряюще. Почти с презрением. Агата помнила, как выводила эти линии, как заштриховывала полоски и растушевывала тени пальцами по бумаге. И почему это существо, созданное ее руками, смотрит на нее так презрительно? Винит ее в одержимости обладать сомнительным знанием или в медлительности? Но правда в том, что Агата всегда была трусихой, и только тень смерти стала достаточным поводом, чтобы расставить все по местам.
Агата хрипло вздохнула, и, хотя сердце билось почти болезненно медленно, ей стало немного легче. Чем ближе она подбиралась к цели путешествия, тем невесомее казался камень на душе. Скоро все решится. Она либо совсем избавится от него, либо столкнется лицом к лицу со страшной истиной — Джемса ей никогда не понять, до его души ей никогда не добраться. И единственным утешением в этом ужасе ей будет его смерть, не давшая им той жизни, о которой они мечтали. Его смерть и ее ненависть — питающая, животворящая. Поддерживающая. Ненависть к Джемсу.
Агата во всем винила фотографов. Она злилась на пленку «Кодек», на все эти многочисленные атрибуты профессиональных искателей удачного кадра и на то, что они собой олицетворяли. Джемс был самым ярким представителем. Одержимый, страстный, постоянно ищущий. Агата порой гадала, где бы Джемс погиб, если бы судьба не зазвала его в Африку. Где? В Ираке? В Афганистане? Во Вьетнаме? У военных фотографов, пожалуй, всегда был большой выбор, а Джемс просто умирал по достославной и исключительно профессиональной гибели Капы. Умирал. Столько времени прошло, а она все никак не могла себе представить, как все это случилось. Африка была далеко, непостижимо далеко, и на самом деле все виделось так: жених бросил Агату, сгинул черте где и черте как, подло и нагло испарившись с планеты Земля. Не осталось ни следа, ни дыхания, ни мысли. И так продолжалось, пока она не узнала, что у нее будет ребенок. У них будет. Впрочем, помимо радости она ощутила тогда и другое — страх. Каково быть матерью-одиночкой? Легко ли? Разве кто-то может обвинить ее в том, что она просто хотела счастья для себя и своего ребенка? Того самого, который сейчас держит руль аристократичными джемсовскими пальцами? И Войтек тогда казался идеальным вариантом. Впрочем, он им и был. Высокий, красивый и самоуверенный настолько, что деньги и перспективы сами липли к нему, как бабочки, учуявшие сладкий нектар. Но самое главное, он был без ума от нее.
«Прости меня, прости меня, прости меня».
У кого она просила прощения? Точно не у Войтека. У Джемса? У Томаша? У самой себя?
Больше всего Агата боялась, что Томаш будет похож на отца. Ну, на своего настоящего биологического отца. Дело было не в волосах цвета спелой пшеницы или характерной лопоухости или еще в чем-то, чего боятся обычные изменщицы, которых могут поймать на обмане — совсем в другом. Сказать по правде, у Джемса был скверный характер. Слишком свободолюбивый. И дерзкий.
Мазнув пальцами по рисункам, Агата закрыла глаза и припомнила. Да, он был… странный.
Однажды они выбирали между кино и зоопарком. Джемс тогда вернулся из Франции совсем ненадолго — ровно настолько, чтобы они могли провести вместе полный день и ночь, а затем уезжал в Африку. В Уганду, о существовании которой Агата раньше и не подозревала. Как и о беспорядках, которые там творились. О них ей рассказали уже потом, в письме — отец Джемса. Агата четко помнила, что там фигурировало слово «непростительно». Непростительно, что она, его невеста, не знала о том ужасе, что творился у черта на рогах, что она, будущая спутница жизни, не попыталась удержать его.
«…погиб в результате беспорядков. Непростительно, что мы позволили ему…».
Она знала — никакого «мы» нет. Есть только она. Как могла она позволить?
Но в тот день, когда Джемс вернулся из Парижа, ничего этого не существовало. Кошмар только где-то набухал грозной тучей и совсем не тревожил их. Они нежничали, целовались и не могли нарадоваться своему краткому воссоединению. Джемс опять рассказывал, что хочет стать кем-то вроде Андре Зукка, а за цветную пленку «Кодак» готов отдать жизнь скорее, чем за собственную страну. Тогда это все казалось смешным. Она прильнула к его губам и потянула в постель, он засмеялся и настоял на походе в зоопарк. Агата уступила, хотя вполне удовлетворилась бы походом на «Campo de' fiori», тем более что уютный полумрак кинотеатра больше соответствовал ее банальным ожиданиям о долгожданном свидании.
— Но в зоопарке есть тигры, — веско заметил Джемс.
Разумеется, поспорить с этим было трудно. Агата не сомневалась, что Катерина Боратто имела более чем кошачьи повадки, но до бенгальских тигров ей было все же далеко. Именно поэтому тем апрельским утром они отправились не куда-то, а в центральный зоопарк.
Пингвины, медведи, слоны, жирафы… Джемс восторгался чем только мог. Агате оставалось только снисходительно улыбаться и поддерживать его за руку, чтобы он чего доброго не свалился за заграждение.
— Джемс, — Агата помнила, как аккуратно взяла его под руку, пока он усиленно вертел головой, пытаясь найти местечко, где бы им присесть. Они прошли вперед и оказались напротив просторного вольера с узкой табличкой, на которой было выбито золотистыми буквами: «Бенгальский тигр».
Они присели на скамью, и Агата принялась растирать свои уставшие от долгой прогулки лодыжки. Джемс обнимал ее одной рукой, другой лохматил свои и без того взъерошенные кудри — улыбался и наблюдал за тигром, лежащим по ту сторону вольера. Зверь валялся на возвышении, подставляя усатую морду солнечным лучам. Иногда он хмурился или ворчливо бил хвостом по серому камню. Каждое его движение Джемс сопровождал восхищенной репликой вроде: «Ну, посмотри!» или «Как же хорош!».
— Тебе обязательно завтра уезжать?
Он чуть сильнее сжал ее плечо, как будто убеждая, что расстояние по земле не ляжет пропастью для их любви.
— Обязательно, — твердо ответил он, не поворачиваясь к ней, будто если бы они встретились глазами, ему было бы сложнее настоять на своем. — Обязательно завтра.
— Эгоист, — буркнула Агата.
— Ну, прости, — он смущенно засмеялся и все же одарил ее своим невыносимо заботливым взглядом. — Фотографы там сейчас нужны. В мире скоро станет на одного короля меньше, это уж точно. Знаменательное событие, да? И я должен присутствовать. У меня есть шанс, Агата, есть шанс…
Он замолк.
— У тебя — да, — капризно произнесла Агата. — А у нас?
Вздохнув, Джемс выпустил ее из объятий и перевел взгляд на вольер, где сидел тигр.
— Взгляни на него, — сказал Джемс. — Хотел бы я быть хотя бы вполовину так великолепен, как он.
Агата слепо уставила на тигра. Он выглядел громадным, а на морде у него красовалось характерное белое пятно. Зверь казался величественным и недвижимым, только длинные усы недовольно подрагивали.
— Я хочу быть свободным, Агата. Я хочу… ты знаешь, как это много для меня значит. Даже если там все будет неблагополучно, для меня будет легче ввязаться в неприятности, чем сидеть здесь, будто в клетке. Ты понимаешь?
Но она не понимала. Почему сомнительные разъезды так кружили ему голову, почему он так носился со своей громоздкой аппаратурой и кичился новыми объективами? То была страсть, которая Агату пугала. Ей всегда казалось, что если человек так беззастенчиво откровенно предан своему делу, он не кончит хорошо. Одержимость не доводит до добра. И уже тогда она должна была заподозрить. Понять!
«Непростительно».
Но она сглупила. Кивнула. Он снова ее обнял — наверное, Джемс все же любил покорность. Тогда все мужчины воображали, что женщина должна уметь быть смирной и не прекословить. Поцеловав ее в висок, он в очередной раз рассказал ей, как ему хочется быть фотографом. Настоящим фотографом. Он говорил и говорил, не отводя взгляда от вольера, от тигра, чья шкура поблескивала в золотистом свете. Джемс всегда был как на ладони. У него не нужно было выпытывать. В каждой своей привязанности он раскрывался с таким пылом — в фотографии, в страсти к Агате. Его голос был тихим и бархатистым, и в том, как он говорил, было столько чувственности и жара, что Агате становилось трудно дышать.
— Я люблю фотографию. Я люблю это все, Агата. Ты знаешь, как это, иметь мечту? — Джемс стиснул ее ладошку. — Я больше всего на свете мечтаю быть фотографом, и вряд ли меня может что-то остановить, даже если мне придется переживать трудные времена и упорно работать. Это сложно объяснить, моя милая, — вдруг он подался вперед и направил указательный палец прямо на тигра. — Вот, видишь этого красавца? Представь, как ты подходишь к нему — так близко, как только это возможно. Ощущаешь его звериный запах мяса, крови, грязи. Чувствуешь его горячее дыхание, видишь каждую полоску на шкуре — даже самую тонкую, самую незаметную. Ты можешь опустить руку на его шерсть, провести по ней — она горячая от солнца. И опасность, и восторг. Удивительно, правда? Это совершенство. Это страсть. Ты чувствуешь его жизнь, а он чувствует твою. Так же я ощущаю фотографию.
Джемс повернулся к ней, но теперь его взгляд был серьезным.
— Я уезжаю, — сказал он. — Завтра.
Агата почувствовала, как слезы навернулись ей на глаза. Ты знаешь, как это, иметь мечту?
Не то чтобы она знала.
* * *
Жарко. В храме было очень жарко, кроме того, им пришлось преодолеть действительно много ступеней, чтобы добраться до своеобразного островка, окаймленного зеленью. Солнце блистало в зените, гладило лучами клетки, крыши храмовых построек, желтые одежды монахов и их сияющие лысины.
Просветленно улыбнувшись, тайский монах сделал знак Томашу оставаться на месте, а ковыляющую Агату взял под руку и провел вглубь острова — прямо к расположившимся под деревом тиграм. Их было трое, они лежали на некотором расстоянии друг от друга и все как будто бы спали. Легкая волна мурашек прошла по телу Агаты, но она заставила себя смотреть прямо и не отводить взгляда. И по возможности не загребать ногами песок так, будто она какая-то немощная старуха. Правда, сердце ее неустанно твердило, что все именно таким образом и обстоит, и, бывало, что оно пропускало удары чаще, чем обычно. Может, даже опасно часто.
Молодой тощий монах подвел ее к самому большому тигру и кое-как усадил на песок. Агата старалась производить как можно меньше движений, но едва она присела, как тигр повел ушами и совсем по-человечески поморщился. Разлепил глаза. Монах от них не отходил, а Агата дрожала, словно лист на ветру. Этого ли Джемс хотел от нее? Такого испытания?
Большая кошка повернула морду к Агате и принюхалась. Это продолжалось какое-то время, после чего монах аккуратно взял Агату за кисть и положил ее руку на голову тигра. Прямо между ушами — так, что она чуть ли касалась локтем его пышных белых усов. Зверь даже не дрогнул.
Все происходило как в полусне. Агата тихонько гладила тигра по шелковистой шерсти, оказавшейся на ощупь даже мягче, чем самые дорогие шубы, к которым ей доводилось притрагиваться. Она вычерчивала узоры указательным пальцем там, где черные полосы на голове тигра сходились в одну линию. Это было опасно, это восхищало. Агата не могла дышать.
Через некоторое время она услышала нечто, похожее на мурчание. Как оказалось, тигры тоже урчат, но не так, как кошки — хриплее и звонче. Их урчание вибрирующее и первобытное, чуть щекочущее руку. Оно не такое изящное, но в нем больше ленивой скрытой силы, ведь тиграм не нужно ничего доказывать, им не нужно показывать свое удовольствие людям.
Монах смотрел на них с улыбкой, откуда-то издалека Томаш махал ей рукой. Интересно, а он бы отважился на такой подвиг, какой совершила его старушка-мать?
Он был так не похож на Джемса.
— Этот тигр быть счастливый. Быть вольный, — обратился к Агате монах. — Его отец, и отец его отца вся жизнь сидеть в клетке, в ваша европейская страна. Страдать. Животные уметь страдать, так же, как и человек. Но этот тигр быть более счастливый, чем его отец. Он родиться у нас. Быть вольный. Он быть здесь, потому что хотеть здесь оставаться. Он быть свободный.
Агата растроганно кивнула и поманила монаха пальцем. Могу я сделать это? Он пристально посмотрел на нее, но потом улыбнулся и его глаза превратились в щелки. Он кивнул. Медленно и по-матерински нежно он раздвинул челюсти тигра и положил туда трясущуюся от старости руку Агаты. Она вздрогнула, почувствовав влажный, чуть подергивающийся язык. Коснулась его кончиками пальцев, обвела жуткие клыки, молясь, чтобы они не сомкнулись на ее запястье. И вдруг почувствовала. Вибрация, урчание, ветер на лице, улыбка монаха, солнце, блестящие крыши, медленно бьющееся сердце. Жизнь. Смерть. Она ощутила страсть. Тигр жил, дышал и кровь бежала по его венам. Он чувствовал ее, она чувствовала его.
Монах медленно вынул ее руку из пасти тигра и положил обратно на его шелковистую голову.
— Вы оставаться здесь. А он оставаться с вами до конца.
Агата благодарно кивнула — ее как никогда переполняла жизнь, хотя сейчас она была всего лишь умирающей старухой. Ну что ж, Джемс был прав. Что сильнее — любовь или свобода? Свобода поступает как хочет, но любовь всегда стремится понять свободу, ведь она ей не враг. Так постигаются истинный смысл и сила жизни. Наконец, ей удалось это понять тоже. Агата улыбалась, гладя атласные уши тигра, а он порыкивал на выдохе, не пытаясь никому ничего доказать. Солнце пекло и грело толстую шкуру и сухую тонкую старческую кожу. Полдень был горяч и душен, и тигр засыпал, уже не чувствуя, что ласкающая его рука застыла.