Сонет 15.
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the selfsame sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory:
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I ingraft you new.
Когда я думаю о _том, что_ все, что произрастает,
остается совершенным только краткий миг;
что эта огромная сцена представляет не что иное, как спектакли,
которые, тайно влияя, толкуют звезды;
когда я постигаю, что рост людей, как растений,
поощряет и останавливает то же самое небо:
_все они_ тщеславны в своем молодом соку, в высшей точке
начинается их упадок,
и _затем_ их расцвет изглаживается из памяти;
тогда мысль об этом непостоянном пребывании _в мире_
делает тебя самым богатым молодостью в моих глазах,
_которые видят, как_ разрушительное Время спорит
с Увяданием,
_стремясь_ превратить день твоей молодости в мрачную ночь,
и в решительной войне с Временем, ради любви к тебе,
то, что оно будет отбирать у тебя, я буду прививать тебе
снова.
Мне странен факт, что поросли любой
Дано стать совершенством на мгновенье,
Что тайной обусловлено игрой
И звездного влиянья проявленье.
Так постигаю я, что рост людей,
Как и растений, - шалых звезд забота,
Цветенье - тщетно, время - лиходей,
Вершина - для упадка пункт отсчета.
А ты богат сейчас, как никогда, -
В моих глазах, владея состояньем
Сил молодых, и лишь в свои года
Ты столь успешен в споре с увяданьем.
Пусть время враг - я так тебя люблю,
Что отнятое вновь тебе привью.
Сонет 16.
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant Time,
And fortify yourself in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,
With virtuous wish would bear your living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair
Which this time's pencil or my pupil pen
Neither in inward worth nor outward fair
Can make you live yourself in eyes of men:
To give away yourself keeps yourself still,
And you must live drawn by your own sweet skill.
Но почему ты более сильным способом
не поведешь войну против этого кровавого тирана, Времени,
и не укрепишь себя против увядания
средствами более благословенными, чем мои бесплодные стихи?
Сейчас ты на вершине счастливых часов,
и много девственных садов, еще не засаженных,
с благочестивой охотой восприяли бы твои живые цветы,
гораздо более похожие _на тебя_, чем твое рисованное подобие.
Так _и_ должны линии жизни {*} _обновлять_ твою жизнь,
_ведь_ ни кисть этого времени {**}, ни мое ученическое перо,
_не способные передать_ ни твоего внутреннего достоинства, ни
внешней красоты,
не могут сделать так, чтобы ты сам жил в глазах людей.
Отдавая себя, ты сохранишь себя,
и _так_ ты должен жить, запечатленный собственным
милым мастерством.
{* Трудное для понимания место, допускающее различные толкования.
Возможно, имеются в виду черты детей, повторяющие и "обновляющие" (repair)
красоту отца.
** Возможно, здесь имеется в виду современный Шекспиру стиль портретной
живописи.}
Ты почему не выбрал верный путь,
Чтоб с временем сразиться не на шутку?
У плодотворных дел живее суть,
Чем стих мой - мертвый домысел рассудка.
А засадить сады пытался ль ты
В часы благие своего расцвета,
Чтоб в них живые выросли цветы,
Похожестью затмив твои портреты?
Все обновляя, красками щедра,
Жизнь не утратит черт своих красивых.
А вот изыски моего пера
Увековечить образ твой не в силах.
Ты должен жить, отдав себя другим,
Запечатленный мастерством своим.
Сонет 17.
Who will believe my verse in time to come
If it were filled with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say, 'This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'
So should my papers (yellowed with their age)
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it and in my rhyme.
Кто поверит моим стихам в грядущие времена,
если они будут наполнены твоими высшими достоинствами,
хотя, видит небо, они всего лишь гробница,
которая скрывает твою жизнь и не показывает и половины
твоих качеств?
Если бы я мог описать красоту твоих глаз
и в новых стихах перечислить все твои прелести,
грядущий век сказал бы: "Этот поэт лжет:
такими небесными чертами никогда не бывали очерчены
земные лица".
Поэтому мои рукописи, пожелтевшие от времени,
были бы презираемы, как старики, менее правдивые,
чем болтливые,
и то, что тебе причитается по праву, назвали бы
_необузданным_ воображением поэта
или пышным слогом античной песни;
однако, будь в то время жив твой ребенок,
ты жил бы вдвойне: в нем и в этих стихах.
О кто б моим стихам поверить мог!
Скрывающую клад твоих достоинств
Я возвожу гробницу, видит бог,
И в будущем похвал не удостоюсь.
Но скажет обо мне грядущий век:
«Он, перепутав сущее с мечтами,
Нас обманул: реальный человек
Не мог владеть небесными чертами».
Все то, чем обладал по праву ты,
Сочтут воображением поэта,
Ведь рукописей желтые листы,
Что говорливой старости примета.
Но если б сына ты успел родить,
То мог бы в нем ты и в сонетах жить.
Сонет 18.
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date;
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed;
And every fair from fair sometime declines,
By chance or nature's changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall Death brag thou wand'rest in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st.
So long as men can breathe or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Сравнить ли мне тебя с летним днем?
Ты красивее и мягче [более умерен]:
прелестные майские бутоны сотрясаются бурными ветрами,
а [арендный] срок лета слишком краток;
порой слишком горячо сияет небесный глаз,
а часто его золотой цвет затуманен,
и все прекрасное порой перестает быть прекрасным,
лишается своей отделки в силу случая или изменчивости
природы;
но твое вечное лето не потускнеет
и не утратит владения красотой, которая тебе принадлежит {*},
и Смерть не будет хвастать, что ты блуждаешь в ее тени,
когда в вечных строках ты будешь расти с временем.
Пока люди дышат и глаза видят,
до тех пор будет жить это _мое произведение_, и оно будет
давать жизнь тебе.
{* В оригинале - "thou ow'st"; по мнению исследователей, глагол "owe"
здесь следует читать как "own" (владеть, обладать).}
Тебя сравнить пытаясь с летним днем,
Я убедился: ты нежней и краше...
Бутоны мая мы переживем,
Их лето коротко, но коротко и наше.
Как часто золотой небесный глаз
Тускнеет вдруг, свой изменяя ракурс,
Так все прекрасное подстерегает час,
Когда оно утратит прежний статус.
Но век никем не выверен лишь твой,
Пусть смерть твоя вздыхает обреченно,
Владеть ты будешь той же красотой,
Нетленною строкой запечатленный.
Моей строке назначен вечный срок,
В ней будет жить красы твоей цветок.
Сонет 19.
Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet'st,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Всепожирающее Время! Затупи _когти_ [лапы] льва
и заставь землю поглотить ее собственный драгоценный
приплод;
вырви острые зубы из пасти свирепого тигра
и сожги долговечную феникс в ее крови;
проносясь, твори радостные и мрачные времена года;
делай, что пожелаешь, быстроногое Время,
со всем этим миром и его блекнущими прелестями.
Но я запрещаю тебе одно, самое ужасное, преступление:
своими часами не изрежь прекрасное чело моего возлюбленного,
не начерти на нем линий своим древним пером.
Его, в своем беге, оставь невредимым
как образец красоты для будущих людей.
Впрочем, делай самое худшее, древнее Время: несмотря
на твой вред,
мой возлюбленный в моих стихах будет вечно жить
молодым.
О время, множь число своих потерь,
Землей рожденных в ней же хороня...
Да убоится стать беззубым зверь,
А вечный Феникс своего огня!
Сооружай и вновь чини разгром,
Ведь кладезь мира — только список жертв...
Но вековым безжалостным пером
Моей любви ты не касайся черт!
Твой бег так быстр и нелегка рука,
Остановись и друга пожалей! -
Возлюбленный мой призван на века
Стать образцом для будущих людей.
А, впрочем, Время, причиняй свой вред, -
Не постареет тот, кто мной воспет!
Сонет 20.
A woman's face with Nature's own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
Лицом женщины, написанным рукой самой Природы,
обладаешь ты, господин-госпожа моей страсти;
нежным сердцем женщины, однако незнакомым
с непостоянством, которое в обычае у обманщиц - женщин;
глазами более яркими, чем у них, но без их обманной игры,
красящими [золотящими] любой предмет, на который они глядят;
мужской статью, которая все стати превосходит {*},
похищает взоры мужчин и поражает души женщин.
Сперва ты создавался, чтобы стать женщиной,
но затем Природа, творя тебя, воспылала к тебе любовью
и, _занявшись_ добавлением, отняла тебя у меня -
добавив нечто мне вовсе не нужное;
но поскольку она предназначила {**} тебя для удовольствия
женщин,
пусть будет моей твоя любовь, а использование {***} твоей
любви - их сокровищем.
{* Спорное место. Существительное "hue", кроме преобладающей в
современном английском языке группы значений "цвет", "оттенок", "тон", во
времена Шекспира могло использоваться также в значениях "форма",
"благородная осанка", "грация". Глагол "control" (в форме "controlling")
может выражать идею превосходства, доминирования, но может быть истолкован в
смысле включения частей целым; в последнем случае возможен перевод: "ты
наделен мужской статью, в которой воплощены все лучшие мужские и женские
черты".
** В подлиннике использована глагольная конструкция "prick out" в
значении "выбрать", "отметить", с игрой на слове "prick", которое с XVI в. и
по настоящее время используется как просторечное название мужского органа.
*** Здесь "thy love's use" (использование твоей любви) можно понять
как физическую любовь в отличие от духовной, на которую претендует поэт, или
как потомство - результат "использования" любви с "прибылью".}
Твой женский лик природой нарисован,
Царица-царь земных моих страстей,
Твоим я нежным сердцем околдован,
Но ты надежней женщин и честней.
Твои глаза с ума ревнивцев сводят,
Хотя игры обманной лишены,
А стать твоя все стати превосходит,
В нее мужья и жены влюблены.
Тебя задумав дамою сначала,
Но растравив тобой свой аппетит,
Природа пол твой тотчас поменяла,
Добавив то, что мне, увы, претит.
Тебя готов я дамам уступить,
Но не хочу любовь твою делить.
Сонет 21.
So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use,
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare
That heaven's air in this huge rondure hems.
О let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well,
I will not praise that purpose not to sell.
Я не похож на _тех поэтов, чью_ Музу
вдохновляет на стихи раскрашенная красота,
которые само небо используют для украшения
и все прекрасное перечисляют _в связи_ со своими
возлюбленными,
творя сочетания гордых сравнений
с солнцем и луной, с перлами земли и моря,
с первоцветом апреля и всем тем редкостным, -
что заключено в этом огромном небесном куполе.
О, позвольте мне, истинно любящему, и писать истинно;
а потом, поверьте, предмет моей любви красотой не уступит
любому, кто рожден матерью, хотя и не так блестящ,
как те золотые свечи, что установлены в небе.
Пусть больше говорят те, кто любит молву,
я же не буду расхваливать то, чем не намерен торговать.
Себя я не причислю к тем поэтам,
Чья Муза украшательством жива,-
Они готовы всю красу планеты
Вплести в цветистой лести кружева.
И восхваляя, сравнивать кумиров
С красотами земли, морей, небес,
Как будто то, чем их богата лира,
Усилит красоты господской блеск.
Позвольте ж мне, тому, кто честно любит,
Поведать то, в чем я так убежден:
Мой господин красою не уступит
Любому, кто был матерью рожден.
Торгаш плести умеет ахинею -
Я торговать любовью не умею.