Человек, живущий "в мерзости", как он думает, должен радоваться тому. Он способен увидеть мерзость, он такую способность не утратил, а значит, не утрачена и надежда всё возвратить, хотя бы и "потом".
В позапрошлом веке некоторые считали, что человек появился как высшая форма рефлексии матушки природы на самоё себя.
Что ж, очень даже может быть. Смотрит, смотрит в зеркало - ба, человек... ну, всё.
Женщина тоже любит зеркало. Смотрит, смотрит - эх, чёрт... прыщик выскочил... завтра же косметологу визит! Ну, всё...
Две мухи обречены остаться в одной плоскости.
Дети платят за грехи матерей и отцов, сами о том не подозревая. Нельзя открывать тайны? Можно: мы воспроизводим их каждый день, поступая против природы своей. Ведь не для того же мы созданы, чтобы желать того, что делаем...
Первая строчка вышла сразу: "Кто в мерзости живёт - тот, как ни странно, счастлив". Витька счастливо почесался. "Кто в мерзости"! Может, "живёт" и не нужно? А то, строчка получается длинная и тяжёлая. Длинные строчки он недолюбливал. По смыслу хорошо, и настораживает: если "в мерзости", то почему "счастлив"? Вот это мы и постараемся объяснить, растолковать. Счастлив потому, что способен отличить мерзость от уюта и комфорта, а ведь многие такую важность придают этим своим диванам и телевизорам, ну прямо... "Покой его ещё не затянул..." - хорошо! "Его ещё" - хорошо... "И он не слеп", - автоматически вывела рука.
Витька отложил ручку и задумался, гладя колени то правой рукой, то левой, попеременно. Счастлив... Проказлив? На розлив? Опаслив? Вот, опаслив! Поэт Коренев схватил ручку: "Он к нечисти опаслив"!
- Тот сам в себе, сам себя... тот для себя...
В коридоре в темноте послышались хрупающие звуки. Это проснувшаяся кошка привередливо кушала сухой корм с блюдечка под вешалкой для одежды. Сейчас покушает и придёт к ванной комнате, где постоянно стоит ведро с водой. Плошки, чашки, блюдца она не признавала, а пила исключительно из ведра, поднявшись на задние ноги.
- Тот видел ад, кто в сердце заглянул.
Записал и подумал: не слишком пафосно? Вроде не слишком... Во вкусе девятнадцатого столетия. Винтажно так получилось, ага. "И чужды нам довольство и уют, - уже совсем по-пушкински продолжил Коренев, почти не задумываясь над словами. - Нам знание дано, а с ним тревога"...
За порогом захлопотало: кошка, встав на задние конечности, яростно лупила по воде лапой. Такая у неё манера. Ещё будеть гонять воду, как будто расчищая поверхность перед водопоем. Это с улицы. На улице в лужах чего только не плавает, вот и приходится порядочному животному сначала отогнать это "чего" в сторонку... Привычка... снизу нам дана, замена кой-чему она.
- Я компьютер, - сказал Коренев. - Арифмометр, счётное устройство.
Как это я сразу не допетрил. В меня вбиваются буквы, знаки, слова, целые структуры и модели - и всё это компонуется заново, и перфолента на выходе. Перволента... как же. Второлента и третьелента. Я вообще не человек, я машина. Как же я это сразу не скумекал, повторил Витька, словно радость открытия до некоторой степени сводила невесёлую суть его на "нет". Или не сводила, но редуцировала до приемлемых величин.
Мысль о том, что он не человек, полюбилась поэту. Оставив на время творчество, Витька встал и прошёлся по комнате странной механистической походкой, - перестаравшаяся пародия на Майкла Джексона, - но быстро устал ломаться, сел и призадумался... Человек разумный есть рефлексия природы на самоё себя, - так? Смотрела в зеркало, смотрела - и на тебе: человек! А если допустить, что он, Витька Коренев, есть не что иное, как рефлексия человека творческого на самого себя? Промежуточный или побочный результат.
Так, да не так. Вопрос, зачем... А чтобы узнать алгоритмы творчества! Есть такие? Есть. Заводится информация, потом запускают программу... Какую, и кто запускает? А кто автор? Чтобы отыскать ответы на все вопросы, был создан такой Витька Коренев. Человек и механизм. Размышляя, он всё сильнее тёр колени, уже двумя руками, далеко подавшись вперёд, тёр с остервенением, сам не замечая того...
За стеной вскрикнула женщина. Опять Яклич. Как ночь, так и начинает... Витька невидящим взглядом упёрся в стену соседней комнаты. "Ноги подня-ли... сказали: "люб-лю"... Ну, Яклич. Мастак по этим делам. Умеет, чего уж...
- Ну иди, иди, - негромко призвал Витька, - если драться не будешь... Не будешь? Иди, иди!
Кошка уже сидит в ногах. Смотрит не мигая. Один прыжок - и вот уж она восседает на Витьке верхом, как мохнатая суккуба на зазевавшемся грешнике... "Люблю, люблю..."
- Убью! Я тебя убью, - доносилось из форточки. - Убью, гад...
В комнате было свежо.
Витька стал вспоминать, когда он открывал форточку, и не вспомнил. Дети играли во дворе и оглашали колодец воплями явно не человеческого тембра и происхождения. Детские игры всегда основаны на идее смерти, вспомнил поэт. Вообще все игры. Всегда кого-то убиваем, "съедаем", выводим из игры тем или иным способом... "Ваша дама убита!" Как тут не сойти с ума.
- А мы, помню, когда я был маленький, привязывали девочку, - поведал Коренев кошке: она тоже проснулась и намывала поэту гостей, сделав "костыль" задней ногой. - Ничего такого не делали, привяжем - а потом отвяжем... И всегда одну и ту же девочку, других не трогали почему-то. Это не я, те ребята, - поторопился он с уточнением, увидев, что она подняла голову и уставилась на него жёлтыми разбойничьими глазами.
Кошка была с улицы, бандитка, и не собиралась вставать на путь исправления.
Проходя на кухню, Витька мельком глянул на дверь соседней комнаты. После смерти матери он не заходил туда. Однажды зашёл, в самый первый год, но не смог находиться там. Стало вдруг тяжело и прищемило сердце. И с тех пор даже не заглядывал.
Редко, в месяц раз, Витька приходил в храм и ставил свечу к образу Богоматери. Свеча не хотела разгораться, долго не принималась, он терпеливо ждал. Молиться не умел и не пытался: слова не шли, а чувство, как ни старался Коренев, "не принималось". Давить же из себя здесь, выдавать "второленту" - не хотел: должно быть место, где можно побыть честным и никто этого не увидит...
В Бога он не верил, но знал, что несмотря на это неверие, Бог видит его, как видит всё.
- Муха летает. Она летает как? А как хочет. Она может летать и так, и этак. В любой плоскости. Иначе говоря, - Витька давясь глотнул кофе, - иначе говоря, через одну конкретную муху можно провести сколько угодно плоскостей. Или, то же самое, линий.
- Ну и что? - высокомерно, как показалось Витьке, и неприветливо сказала девушка.
Она вкушала латте. Вязаная шерстяная кофта немного сползла с плеча и обнаружила на теле жёлтую бретельку от лифчика. По мнению представителя поколения старой закалки, эта деталь читалась как фривольность, указывала на готовность к раскованному поведению и к восприятию шуток, которые с женщиной всегда глупы и неприличны.
- А то, что...
Пришлось повысить голос: снова заиграла музыка, в этом кафе любили, когда громко. Сюда приходили не разговаривать. Поэтому говорить, чтобы услышали, приходилось напрягая связки и уши. "Мы разговариваем КАПСЛОКОМ". Бывало комично услышать в паузе, когда музыка по какой-то надобности вдруг обрывалась, случайное слово, и не одно, из неоконченной фразы. Например, в прошлый раз сказали "... мать!", это в том дальнем углу, где ребята школьного возраста, а барменша сказала "и-и-и...", а Витька сказал "философия хозяйства у Булгакова", и некоторые засмеялись...
- А то, что через одну точку можно провести неограниченное число линий и плоскостей, а через две точки - только одну линию и одну плоскость.
Девушка подняла брови. Её лицо приняло странное, ненатуральное выражение. Как у человека, который собрался чихнуть, но отговаривает себя.
- Точка может быть определена как тело, ограниченное тем количеством плоскостей, которые можно провести через точку, - добавил Витька, когда он почувствовал, что молчание как-то затянулось.
- Простите, конечно, моё невежество, - сказала девушка (Витька похолодел), - но какое отношение вся эта... геометрия, да? - имеет к теме нашего разговора? Просто, не врубаюсь.
- Это имеет отношение к любви, - глухо, надтреснуто ответил Витька. - Любовь, верность, вот всё такое.
- Две мухи в одной плоскости?
Она пожала губами.
- Даже мухи - в двух...
Похоже, что слова не прозвучат, слова-пароли, гарантирующие дальнейшее. Рука в задумчивости подтянула кофту на плечо. Бретелька вышла из зоны доступа. "Мне она всё равно как-то не очень нравилась, грудь маленькая, и потом - худая слишком", - торопливо подумал поэт.
- Вы были вообще женаты? У вас дети есть?
Слова про детей угодили в немузыкальную паузу. Некоторые засмеялись... "Ах, ты, змея Скарабея!" Снова заиграла музыка.
Маленькая, высохшая, с застывшим выражением скорбного вызова на лице, она бегала по квартире, задевала углы и стулья. Наклонившись - поднять что-то с пола или насыпать корм кошке - разгибалась затылком в угол стола, или в раковину умывальника. На упрёки отвечала всегда одно и то же: сколько веку моего отпущено - столько и проживу... Так же скоро бежала по улице, наклонившись вперёд, в двух руках тяжёлые сумки. Ноги несли её лёгкое тело, на спрашивая согласия головы. Если дело происходило зимой, то на скользком участке пути или особенно крутом повороте разлад становился непреоборимым, и всё заканчивалось падением...
Любовь человека, потерявшего связь с людьми, найдёт себе гнездо и кормушку у животных и птиц. Голуби, вороны, чайки и воробьи, собаки и кошки - все они стали ей друзьями по несчастью, по необходимости проживать в этом жестоком и бездушном мире, где никто никого не любит. Она разговаривала с ними и с собой. Поучала, наставляла несмышлёнышей. Обсуждала с ними улетевшую молодость. Разговоры с людьми сводились к насущной, всегда немногословной необходимости. Проблема злого доброго человека. Пятна на совести, видимые только себе самому следы стародавнего греха.
- Диалог, можно так сказать, это два монолога в одной плоскости, более-менее, - сказала она. - Два человека - две точки. Плоскость одна. Видите? Всё можно провести и совместить. Это зависит от позиции наблюдателя относительно объекта, который движется в произвольно избранном направлении с нелинейной скоростью. Как и сам наблюдатель.
- И где же выход?
- Кто-то должен остановиться, - подумала вслух девушка с бретелькой, - кто-то первый...
Она только подумала, но её мысль пришлась в аккурат на паузу. Витька услышал. Услышал и кто-то третий, за столом поблизости. Он с видом сатира выглядывал из-за цветочной вазы. Яклич? Вполне не ко времени.
- Вы ведь, наверное, не курите?
Она встала.
- Я только прикурить...
Отошла в сторону, где искушённый сатир уже протягивал ей навстречу готовую зажигалку. Он даже привстал и отодвинул стул... Наклонившись, она показала бретельку, он предложил ей что-то, девушка отрицательно качнула головой и вернулась к Витьке. Она села и красиво - колечком - выпустила ароматный дымок, вбок.
- Что он говорил?
- Ничего, - и улыбнулась уголком подкрашенных губ. - Зачем?
- Что - зачем?
- Что за чем... Зачем говорить что-то? Слова не имеют значения. Ну если на первой стадии знакомства только... Женщина слушает, чтобы оценить адекватность мужчины. Его речь выдаёт с головами всё, что он, быть может, пожелает скрыть от неё. Когда оценка готова, а это, поверьте, бывает очень скоро, слова теряют значение и становятся просто... ну, подтверждениями, что ли. Знаете, как это: "Ваше сообщение было отправлено". А тут: "...было принято".
Так и сказала: "...с головами...".
- Любовь - это поведение, действия, а не слова. Слова бывают "до", бывают "после". Но любовь бессловесна.
- Потребность, - глухим голосом предположил Витька.
Она помотала головой:
- Нет-нет! Не потребность. Не голод, не инстинкт. Поведение. Сознательно выбранная модель поведения двух разумных людей. Вот, что такое - любовь.
Сатир слушал очень внимательно. Витьке показалось даже, что он придвинулся поближе вместе со стулом.
Старость зажимает нас меж двух плоскостей - сверху прошлое, снизу будущее. Всё ближе они друг к дружке, всё теснее давит нас жизнь. Раньше бежали бегом, теперь ползём на четвереньках, продираясь к концу пути. А силы не те, и дыхание сорвано, и сердце вот-вот остановится, не в силах бороться. И песок уже скрипит на зубах. Ползком ползём... И в глазах темно... темно, всё темнее. Это значит, уже близко. И чем глубже уходим в землю, тем ближе оно, небо... Свет невечерний, тихий, безмысленный, ровный. Наш свет. Он вернулся, и встречает нас первым. Предчувствие этой встречи, ожидание её - очень важно для нас. Когда зажимает и давит, когда безвыход и тупик впереди, тайная радость света, который вдруг, однажды, сам собой откроется в душе, сберегает оставшиеся силы и уцелевшие эмоции направляет на действительно важные, последние в этой жизни вещи. А потом - раз, и прижмёт. И - всё, испустил дух...
- Человек ослушник. Он самого Бога ослушался. Змей Еву, того... Она - Адама, и пошло-поехало. Хочется к совести обратиться, а она в коросте, совесть...
- Но вы... буквально понимаете... всё это?
- Бу... буквально.
"Второлента", - безошибочно отметил поэт. Он незаметно потёр колени: под столом не видно... Проблема выбора снимается, если снимается потребность. Или переносится во времени, если объектов такого необязательного выбора больше, чем два. Успею. На крайний случай, Яклич.
- И чужды нам довольство и уют: нам знание дано, а с ним тревога. Слезой туманит путь, но запоют навстречу ангелы, и вверх пошла дорога, - продекламировала девушка с улыбкой.
Она затушила сигарету.
- Вы верите в это?!
- Что ангелы? Да, верю.
- Почему?
- Потому, что правда. Ангелы жалеют нас всех. А я ангел женского пола и жалею всех мужчин, - она засмеялась.
Там было очень громко. Она показывала рукой на свой рот, не могу, не могу... За её спиной маячили тёмные формы с человеческими смеющимися мордами. Один снял лицо, как маску снял, и под этим лицом Витька увидел другое, и под этим другим - третье, и так снимал ангел одну маску после другой, и не кончалась его маска. А по её щеке, вдруг снова молодой, гладкой, четырнадцатилетней, ползла настоящая слеза.
Витька проснулся от своего крика. Была глубокая ночь - ночь сорокового дня... За стеной в соседней комнате Яклич натягивал очередную маску и сопел, и чавкал, и хрюкал от гнусного нетерпения. По комнате трещали крылья голубей, разбрасываемые, они стучали в потолок и стены обрывками обложек, осыпались на пол и хрустели под каблуками случайных танцоров.
Когда Витька ушёл, девушка и сатир соединились. Она принялась поглощать пиццу с грибами. Сейчас только выяснилось, что она не ела два дня - вот, юбку пришлось подколоть булавками, и что сама из Мурманска - поссорилась с мужем и уехала. Муж звонит каждый день, просит вернуться. Такой вот танец пчёлок в исполнении девушек-овечек.
Сатир слушал и радовался. Он был пастырь добрый. Он знал, что овца - это прежде всего шерсть, потом мясо. Потом уже - рога, для кого-нибудь третьего. Всегда есть кто-то третий.
Но он любил это. Любил смотреть, как становится тяжёлым взгляд, а потом глаза делаются пустыми. Мёртвые глаза куклы, отставленной после игры.
Яклич плотоядно шевелил усами. Маленькие, навыкате глазки неприятно блестели, и губы лоснились: он скушал пирожное "наполеон" за чаем. "Джингл беллз, джингл беллз, джингл траляля", - запел кто-то за спиной, вполголоса и как бы на пробу... Джингл? Оу, йес! Джингл. Яклич не спеша, сверху вниз, расстёгивал красный халат с белой оторочкой. Шапку, такую же красно-белую, он снял, когда входил в комнату. Яклич сказал про себя: "Гуд. Свелл". Там, где "гуд" и "свелл", он нежно провёл ладонью. Оу? Йес, ов кос! Сейчас ты меня покатаешь.
Лошадка мирно спала, уткнув нос и всю морду в овсы. Яклич бестрепетной рукой поднял халатик, такой коротенький, что едва прикрывал то, что лошадке полагается прикрыть, голубой с белым, и кушачок тоже белый. Он взялся руками за трусики, такие же беленькие и с цветочком на самом важном месте, и... "Было. Уже было".
- Надоело, - застонал Яклич, и заходил кругами по комнате, - господи, как же это всё мне... Ну сделай хоть что-нибудь, отжени от меня этот кошмар из повторов! Да чтоб я сдох тогда, в восьмом классе... Го-о-осподи-и-и...
Он встал на колени. Когда вставал, в левом хрустнуло, напомнив, что дело к вечеру и восьмой класс давно остался за шеломом. Господи, зачем. Всё лишнее, выбросить всё. Голым остаться, как родился. C кожей содрать.
А было, было. Хотелось видеть её повсюду, всечасно пылать страстью. Если хоть на одно мгновение пламя угасало в нём, начинал чувствовать холодный озноб, как бы от усилившейся болезни. Чтобы утишить эту боль, средство было одно: постоянно поддерживать пламя страсти... Мало сознавал он, что сделался поневоле рабом смертной привычки, равно поглощающей душу и тело, и что средством для поддержания огня был не кто иной, как сам он и все силы его существа, его души и стремительно слабеющего тела... Он был на грани гибели и знал это.
Кто-то приятным, хотя и несколько охрипшим голоском чихнул где-то поблизости и внизу.
- Ничего, всё одно - к нам придёшь, больше некуда идти тебе, - пропела овечка.
И позвенела колокольчиком на шее: тут, я тут... тут, тут.
Он поднимался на второй этаж на эскалаторе, смотрел строго перед собой. Заметив приближающиеся женские ноги - тайком косил глазом на них... "Это же он! Ну, тот... Да он это, я тебе точно говорю!". Эх, снять бы штаны и показать: вот этот - я, а не тот... Жаль, не успеют увидеть, развезут эскалаторы.
Сойдя, Витька пошёл скорым шагом и чуть не налетел на женщину, она тоже смотрела на постороннее.
- Извините, я вас не видел, - оправдался поэт.
Женщина рассердилась:
- А вы видьте! Потому что не туда уставились...
За стеклом стояли три или четыре белых манекена в трусах и лифчиках.
- Теперь туда? - пошутил Витька.
Он нарочито тупо уставился на бюст незнакомки. Бюст был покрупнее, чем на манекене. Вообще, она пухленькая, круглая. Литая. Витька не любил женщин, но был не прочь полюбить.
- А вы красивая, - сам сказал язык, - правда...
- Да, в плепорцию везде, - согласилась дама, самодовольно оглядев себя, до известных пределов.
"Второлента", - насторожился Коренев.
Дама не дала его подозрениям оформиться по-настоящему. Она перехватила инициативу в свои руки:
- Коль скоро у вас такой хороший вкус... не поможете мне выбрать пальтецо?
- Зимнее, демисезонное?
- На весну хочу!
- Помогу.
В магазине они долго примеряли весенние пальто (дама один раз оговорилась - сказала "польта", но тут же исправилась и мило подшутила над своей оговоркой), никак не могли угодить себе и своему вкусу. Красное с белыми пуговицами смущало накладными карманами с белой же каймой. Чёрное смотрелось чересчур траурно для весны. Зелёное пальто было бы всё ничего, но коротковато: ноги уже не те, что раньше, надо бы поэтому что-то более такое...
В общем, сделали из покупки праздник. В результате пальто так и не купили, но зато выбрали шапочку и шарфик.
- Ой, а у вас не будет, пожалуйста, ста рублей? - на кассе молвила хитрая дама, незаметно для Витьки мигая кассирше.
Он порылся:
- Вот, возьмите...
- Спа-си-бо... А я вам тут же отдам, - посулилась дама.
С покупками, Витька как джентльмен взял тяжести в свои руки, вышли из супермаркета.
- Хороший магазин сделали, всё в одном месте, - заметила бойкая дама. - Ой, как приятно! Мне сто лет никто сумки не нёс. Прямо райское наслаждение. За что только людей выгнали из рая? Не знаете случайно?
- Люди вылетели из рая в наказание за то, что увидели такое, что им видеть было не положено. Какой-то грех богов. Богов много, и они как люди: сходятся, расходятся, - ну и грешат, как мы, - говорил Витька, размахивая руками, в одной сумка, другая так. - Вот, а один из богов, думаю, не самый главный, был назначен наказать людей. Так было. Всё на подкорочку записано. В форме детских кошмаров это воспроизводится. Непонятно же, почему плачут дети. Ну, вот потому.
- Интересно как вы рассуждаете. Я таких ещё не встречала. Ну а что же это было, по-вашему? То, что они увидели.
Витька задумался и замедлил шаги. И перестал махать сумкой.
- Не знаю, - после долгой паузы, признался он. - Но это было... что-то одновременно и знакомое, и непонятное. Может быть, знакомое, но в какой-то новой и непонятной форме. Знаете, это как дети, - Витька быстро глянул на неё, - увидели, как родители, ну, любят друг друга, - а они ведь ещё не знают, не понимают, - ну и переживание на всю жизнь, записано на подкорочку в искажённой незнанием форме, извращённой. Фактически дети отвечают и расплачиваются за грехи родителей, сами не подозревая о том. Да что - "не подозревая"! Знаем, видели и знаем. И сами воспроизводим этот грех, ежедневно, поступая против своей природы. Ведь не для того мы созданы, не для того, что делаем.
- А вы стихи пишете, да? Правда?
- Да. Правда.
Женщина рассмеялась.
- Вы знаете, я тоже писала когда-то. На философские темы. Сейчас, сейчас... погодите-ка...
И прочла "с выражением":
- Эх, слишком рано, разумом я слаб.
И больше не пойму и не увижу,
Чем педагог, путеводитель, раб,
Которого люблю - и ненавижу.
Поэт Коренев искренне удивился:
- Ничего себе!
- Видите, даже странно: всё помню...
Она снова рассмеялась. Витька спросил:
- А почему в мужском роде, вы же о себе?
- А не знаю... не знаю, и всё.
- Плакать надо, а мы смеёмся.
- Как это всё интересно, - повторила женщина. - Очень... Ну вот мы и пришли, отдавайте сумку!
- Берите, - широко улыбнулся Витька. - Было приятно.
Она посмотрела куда-то мимо его плеча.
- Так вы зайдёте? Деньги отдать... Только, - поторопилась добавить, - у меня сын дома, и мама приехала, она с Пяжиевой Сельги приехала, ага.
- Спасибо. Я пойду уже. Дела.
- Так, а деньги... как же...
- Да ладно, не в деньгах счастье. Прощайте!
Витька повернулся и быстро, размашисто зашагал. Ему понравилось, как он это: "Да ладно... не в деньгах счастье". Так и надо - коротко и ясно. Сворачивая за угол дома, он услышал пиликанье открываемой двери, а потом железный раскатистый лязг... И хотя знал Витька, что она не окликнет его, вот знал, а почему-то сделалось пусто на душе.
"Кошке рыбы не купил", - входя в подъезд уже, с запозданием подумал Витька. Ничего, сухим кормом обойдётся. Рыбу тоже нельзя часто давать.
В соседней комнате было тихо. Голуби уснули. Те двое, что отбывали там наказание, тоже спали. "Дальше тишина", - вспомнил Витька из второленты, и усмехнулся: тишина, как же...
Кошка спала на Витькиных старых трусах. Но это же безумие. Слышите? Виктор Яковлевич! Это безумие, столько лет ходить с ножом в бочине. Но машина, машина же не знает, ни тоски, ни боли, ни утреннего похмелья. "Я, как и он... с рожденья разделён... На части две... и в сам себе... На два пути, и каждому - ответил..."
- Ответил, - вслух повторил он.
Отложил ручку и потёр хорошенько колени, взад-вперёд, раз, два... раз, два... Закончить нужно тем же, с чего начал, закольцевать. Раз, два... Взбодрённый, Коренев снова подхватил стило и почти без раздумий занёс на скрижали заключительные строки: "Кто в мерзость абсолютно погружён, тот знает всё - и абсолютно светел...".
Витька встал, подошёл к окну. Шёл снег. И снегиснегиснегиснег. Иснекиснекиснекиснек. Идёт. Ну иди, иди. Иснегиснеги... Слова ровно лепились одно за одним, становились одно, и эту одинаковую цепочку не хотелось прерывать. Иснегиснегиснегиснегиснегиснегиснегиснегиснеги... и...
Выключите меня.
2016 г.