Говорят: «Если ведьму однажды предать огню, то гореть ей каждую из последующих жизней». Мая помнит каждую из своих смертей: четыре последних были в огне. Во снах она иногда переживает их заново. После таких ночей обычно ломит тело и всегда знобит, а запах тлеющей плоти хорошо перебивает мятная зубная паста, но чувство предательства остается с ней еще надолго. Для нее нет ничего страшнее, чем повторение прошлого опыта в нынешней жизни, оттого она, как может, гонит от себя волшебство.
Но говорят: «С рыжими чудеса случаются чаще обычного». Куда уж тут денешься, если солнце отметило? Когда Мая сердится, цветы в комнате расцветают, словно показать желают, как важно верить. Когда она счастлива, ветер гладит по голове, в дни самого большого разочарования он же слушает ее тревоги, а после уносит их на своих крыльях далеко-далеко. Ветра у ведьм всегда служили посыльными, и, может, где-то еще совершенно иная душа слышит ее слова. Вода тоже любит девушку, даже самые сильные дожди целуют кожу ее с почтением. И лишь один огонь насмехается над немощью сильного.
Говорят, что именно пламя наиболее послушно ведьмовскому велению, что это самый верный из ее подданных. Не одна деревня помнит их чудовищное взаимодействие. Но все эти поверья обращаются в пепел от костра, если однажды ведомый огненный дух получает ведьмовское сердце. В таком случае ничего уже не спасет несчастную от рока злого, и будет она убегать каждой новой жизненной дорогой, а тот по следу ступать за ней, пока не догонит.
Мае – двадцать, и это вдвое меньше ее последнего возраста, но сны вещие уже голову из пепла подняли. И можно уже закладываемые костры вдали рассмотреть, треск веток сухих расслышать. Девушке страшно, как никогда, и нет рядом никого, кто бы смог поддержать, успокоить. Мама ее черноволосая, и волос ее не вьется даже – нет в ней силы ведьмовской, и отца нет – только отчим, а поколения прошлые в земле покоятся. Помощи просить не у кого.
Говорят: «Если очень захотеть чего-то, то и реки вспять течение обернут». Только где силы такие взять? Мая ветру слова тяжелые нашептывает, о беде твердит и отпускает – может кто чужой пожалеет, совет пришлет. Помнится девушке и такие присказки: «Начертанного – не исправишь, написанного – не перечеркнешь», а верить хочется, что получится. Ветер три месяца не возвращается: волосы трогает, в лоб целует, но вестей не несет. А девушке по ночам голос чужой сниться начал, еще сильнее та бояться стала.
Когда лето душное плотным бархатом город накрывает, Мая бредить начинает – дымок ей видится. И бежать от судьбы некуда, а защита отсутствует. Пишет по ночам проклятья черные, беды на головы чужие кличет, а после, на утро, вину замаливает – дожди целебные посылает. Мается ведьма, а все как есть, с места не сдвигается, только дом ее сон стороной обходить стал. Когда месяц над домом набок накренился под очередным темным повелением, окна в доме на жаре распахнутые о стены стукнули – ветер-посыльный с ответом вернулся.
Было в ладони его бестелесной послание передано, называлось: «Горевшим ведьмам на заметку», и содержание было соответствующим: «Огонь наш, говорят, затейник, любит по земле в обличии человеческом щеголять. И, пока он юн еще, о деле своем черном не помышляет. Если ведьма найдет его и власть над ним вернет, тот покарать ее и не сумеет». Нехитрый совет, бестолковый по сути, да утопленнику и соломинки иногда достаточно.
Мая на поиски огня отправляется: ищет его в полях, изнывающих от засухи, на Карнавале, в его честь устроенном, провожает родственников чужих в путь последний и в толпе лицо искомое выглядывает. Но лето проходит, осень в гости жалует, только ничего у девушки не выходит: во снах голоса чужие, зла желающие, гибель ей пророчат.
Мая совсем отчаивается, а природа, словно посмеяться решила, красками расцветает, небом безоблачным сверху глядит. Листья истории такие рассказывают, умирать неузнанным никому не хочется. И вот уже все вокруг огнем объятое, каждая травинка пламенем поцелованная, одна девушка красоте такой не рада: спит все меньше, дожди встречает с особым радушием.
Все меняется, когда в город юноша-чужестранец входит. У него одежда по-летнему тонкая, рубашка парусом за спиной дуется. Волосы такие рыжие, словно хвост лисий головы вокруг. Губы блеклые уголками вверх тянутся, а веснушек рассыпь на лице, точно звезд на небе. Глаза одни печальные, пепел веков на дне своем прячут. Мая, как увидела его, сразу узнала, сердце от страха болезненно сжалось, и пот на висках выступил.
Подружится с Огнем, о сути своей не ведающим, легко оказалось. Он к Мае сам тянулся, чувствовал то, что ему принадлежало, а девушке только этого и надо было. Они вместе город цвести заставили: травы, к осени поседевшие, снова соками налились, цветы, бутоны отдавшие, к небу головы подняли, а листва петь и того слаще стала. Только птиц было не обмануть, те места родные стаями покидали. И дожди впервые ведьму не слушались, ветер и тот о делах справляться перестал.
Мая счастлива была: сны краски растеряли. Куда им с явью такой тягаться? И Огонь, Игнат, ее каждое утро встречал: при взгляде его светлом ладони холодели, но сердце оттаивало. А когда обнимал он ее, то листопад вокруг в снег пепельный превращался, в волосах ее путался.
Зима в город никак не шла, но листья опали давно, и травы второй раз с миром простились, птиц не осталось. На окраине города леса гореть начали, ведьму влюбленную дожди слушаться перестали, месяц кривой над домом совсем ось потерял. Огонь ручным стал, да на боль в груди все чаще жаловаться принялся, говорит, что жжет внутри, ничего поделать не может. Глаза серые линии красные теперь бороздят, на пальцах искры все чаще вспыхивают, хоть сейчас прикуривай. На теле у Маи ожоги цветут, а та боли совсем не чувствует.
Ветер в очередной раз на несколько дней пропал, водные поцелуи не такие желанные на ожоговые раны. Мая словно ото сна долгого очнулась: Игната видеть совсем не хочет. На теле ее места нетронутого пламенем не осталось, а сердце все одно – от разлуки изнывает. А юноша никуда не уходит, забыть себя не помогает, караулит под окнами в своей рубахе нараспашку. Зарядили дожди, по-осеннему холодные, а Огонь хоть и мается от влажности, но поста своего не покидает, уже и насморк подцепить успел, а все одно. Девушка гонит его дальше по свету гулять, но тот уже радости в свободе не видит. Приручила ведьма огонь, тот снова подневольным стал, только радости это не принесло.
К тому времени вернулся ветер, снова послание для нее принес: «Говорят, если ведьма, к костру приговоренная, огонь приручит, равновесие в мире нарушится, осень воцарится. Будет хвост лисий по миру мести, пока снега не растопит, зелень не сожжет. Сердце ведьмы от любви такой гореть заживо начнет, и ни один океан пожара этого потушить не сможет». И была приписка на бумажном клочке, ветром бережно в руки опущенная: «Его не любить надо было, а узнавать и прядь волос в дар принимать, тогда бы и сердце свободу обрело. Ты же дракону на шею удавку накинула, он, пока мир дотла не выжжет, не успокоится».
Мая послание получила, и сама над собой посмеялась, вспомнила слова пророческие: «Чье сердце огонь получает, к тем дорога его всегда ведет». Какова, однако, ирония: ей огня боящейся в омут пламенный добровольно прыгнуть. Возможно, гореть ей судьбой начертано. Она под дождь на улицу выходит, в объятья огненные падает и молит того о прощении. Кожа юноши пылает, никакой водой жара такого не остудить, на теле девушки снова раны раскрываются, и слезы из глаз текут. Мая Игната по голове ладонями холодными гладит, волосы пальцами перебирает и о любви шепчет. Говорит, что гореть ей больше не страшно, если объятья пламенные нежными быть умеют, сердце – орган хрупкий – и подавно сохранят. Девушка на шаг от Огня отходит, руки в сторону раскидывает и лицо дождю подставляет, кару принять готовая. За опушенными веками не видно, как медная прядь с головы чужой срывается, а дракон в небо взмывает.