Не приучайте совесть к снотворным – пусть старается спать без них.
Сальвадор де Мадарьяга
«Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье».
Федор Иванович Тютчев
Дом дышал летним днем, малым ветерком дыхания задевая ветки ближних деревьев. Красный кирпич резал глаза, замыкаясь тугоплавкой дверью подъезда. Я подходил к разбитой на пары толпе. Дамы и господа собрались почтить память товарища, но их накатные приступы траурной квартиры сдерживала еще у входа здания дама в тонированных под брови очках.
Странная особенность снов – я часто знаю наперед, чувствую, понимаю вещи, из общей картины не выводимые. Что-то во мне предвосхищает события, а, может, само по ним меня и ведет. Так, подходя к собственному дому, я осознавал, что покойник есть мой давешний знакомый, и что упокоился он в моей квартире.
Почем я знал, что двухметровый М, да еще и здоровый, сжигающий по табачному ларьку в день, здоровяк лет шестидесяти пяти, хоть и относящийся к числу безвозрастных особ, успешный весельчак Петербурга; что господин М, ныне живущий и здравствующий, вдруг безвозвратно почил. Да он попросту мог заснуть в хмеле. Да мало ли что, да хоть бы что, все равно не лезет в голову.
- Пустите. – перекричал я толстенного господина во фраке, опоясанного тонкой рукой молодой спутницы. Недовольно закряхтел под мелкий шум медалей генерал, шевеля седыми, длинными усами. Белокурые волосы бледноликой дамы рядом нервно завились. Что-то промямлила особа в очках, впуская меня в проход.
Как в жизни, по выработанной привычке, я быстро взметнулся на второй этаж. Свет дня выходил из дверного проема, настежь открытого мясистыми перчатками каких-то рабочих. Я вошел в прихожую. Планировка собственной квартиры оказалась совершенно иной. По длинному коридору, места которому не хватило бы вовсе, выносили холсты, должно быть, талантливо исписанные, но запрятанные чернотой покрова.
Особа, успевшая снять очки, окликнула меня сзади, показав, куда идти. Я прошел до серединных дверей в гостиную комнату, где и лежал окаянный. Длинный силуэт, как картины, накрытый черным, в молчании и спокойствии лежал. Я сказал, что мне нужно проститься. Особа вышла. Я и вправду испытал вдруг долю сожаления, которую опьяненный ценитель ощущает, обнаружив на дне кувшина застоявшуюся каплю крепкого напитка. Может быть, я и пожалел, что сбирался стреляться с длинным чудаком. Однако вещая часть во мне перенаправила мой взгляд в соседнее помещение.
У дубового шкафа, темным квадратом подпиравшего стену, лежал еще один покрытый силуэт. По сердцу скользнул охотничьей дробью смешанный с удивлением страх, когда нечто под простыней развязно кашлянуло, присело и приподнялось. Меня не замечая, истинный господин М, опираясь локтем на высокий шкаф, почесывал затылок. Добротным плащом белая простыня медленно и грациозно сползала со спины господина М, струясь по лопаткам и изгибам длинного существа. Обернувшись, он, наконец, заметил меня, улыбнулся и, как ни в чем не бывало, указал на стопку тетрадей на столе.
Я обнаружил в пожелтелых страницах мои фотографии, и фотокарточки моей матери. Она восседала на стуле, распустив златокудрые волосы. Страницы были исшиты чернильной вязью дневника. И зачастую, кое-где, красками цеплялись стихи. И стихи были на английском, сплошь и рядом зачинавшиеся с буквы эй. Первой буквы ее имени.
Господин М сказал только, что английский – это язык смерти. После томно молчал, всматриваясь в свои страницы, не торопя меня, и не мешая. Пыль со шкафа откуда-то взявшимся сквозняком подняло, закружило водоворотом, как частенько юлой воздух крутится по углам укромных улиц. Я отвлекся на этот полет залетевших в окно сухих листьев. Когда вернулся к рукописям, они оказались закрыты. Господин М, не шевелясь, лежал под простыней. А фотокарточка матери углом выступала из-под груды страниц. Матери, из-за которой хотел я с ним стреляться.