Вышла душа на охоту
поздней, осенней тропой.
Может быть, где-нибудь кто-то
тоже пошёл за собой?
С той же извечной заботой
бродит со свечкой во тьме?
Поздняя эта охота,
знаю, – беда! Но по мне.
I. ПОБЕГ
1
Дизель к станции подходит.
Стал. Дрожит…
– Эй, кто здесь сходит?
Колокол молчит.
Только вьюга в огороде
вдоль плетня, сутулясь, бродит,
палкою стучит,
да обходчица Наташа,
что на пенсии давно,
провожая век вчерашний,
поездам «зелёный» машет
старым зонтиком в окно…
2
Прыг вдвоём в сугроб отважно!
Вслед сочувственно пропел
дизель дискантом протяжным:
«Счастлив тот, кто смел!
Кто – смел...»
И тропинкою собачьей,
уж, конечно, не людской,
по крутой зиме – на дачу
из неволи городской.
Там ледок. Тут зеленеет.
Там затишье. Тут метёт!
Но ладонь ладошку греет,
душа душеньку ведёт…
Всё сначала! Всё с нуля.
Парой воронов – в поля,
в стынь, в бескормье, как на бой –
вслед за новою судьбой!
Пусть забудут, пусть оплачут
там и там… Побег сердец!
Счастье – пятачком на сдачу,
хоть под самый, под конец…
3
Шаг, другой, гляди, стемнело…
«Сдох» фонарик. Глушь и мрак.
Только сердце захмелело
и долдонит сердцу в такт:
«Что счастливым непогода?
Затоскуем, так споём –
два часа, коль скорым ходом –
не заметим, как дойдём!
Ведь по пояс, не по шею,
по колено, не по грудь –
сердце сердце пожалеет
и утешит как-нибудь?..»
4
Дачный терем… Тёмный, стылый.
Обойду, как обдышу.
Вот и – дом! А вот и милый –
привалился к «шалашу»,
замышляет рай, пожалуй,
в этом самом «шалаше».
Вот и звёздочка упала.
Сядем на порог устало.
Может, добрались уже?..
5
Отомкнули дверь, закрылись,
обнялись и… –
по дрова.
Ни полешка! А ведь были…
Вот те, Вася, и «халва»!
На коленях, как попало,
ствол, звенящий под пилой,
завалили и помалу
катом, волоком – домой…
За водой – она.
Он колет
дуб в волнистую щепу.
Майка вся в разводах соли,
но мужик собой доволен –
капли светятся на лбу.
6
Дом прогреется не скоро,
Выстыл, брошенный, до льда.
Тут уж не до разговоров –
глыбой в чайнике вода.
Печь ощупаешь, отыщешь
пятнышко тепла с ладонь,
и – спиной к нему,
чуть дышишь…
Что ж ты, батюшка огонь?!
Всё тепло: от стен, от пола,
от кровати, от стола
тянешь в печь?!
Аж в сердце холод
клином входит! Ну, дела…
И когда уже, как будто,
верь, не верь, совсем – «труба!»,
вдруг отпустит на минутку,
затеплеет на губах…
Позардевшись, вспыхнут щёки,
и такой займётся жар,
в пору скинуть всё!
Лишь ноги
всё ещё гудят с дороги,
и с сапог раскисших пар…
И глядишь, уже смелея,
как у топки, голышом,
истопник, в чаду хмелея,
мечет хворост, не жалея,
в пасть огню, и млеет дом.
7
Чай поспел. Скворчит колбаска…
По рюмашке первачку.
Не заснуть бы! Лаской ласка –
под бочок. Висок – к виску.
Надо же, уснули оба.
Как же так? К пяти вставать!
Спят. Во сне – тропа, сугробы…
И плывёт, плывёт кровать…
И, скучая, у окошка,
ждёт любовь их. А с утра:
– Я вздремну ещё немножко?..
– Что ты, милая… – пора!
И опять в поход, сырые,
сдерживая зёв и дрожь,
но спросонок не смурные,
потому что – «молодые»!
Свадьбы не было, а всё ж…
8
Ляжем навзничь на белой поляне:
Очи в небо, а руки – крестом.
Хор небесный окликнет, поманит.
Может статься, и примет потом?
А не примет, тогда и поплачем.
Только нет… И тогда запоём!
Оба мы не умеем иначе.
Вот, скажи ведь, какая удача –
Убежать да и сгинуть вдвоём
Средь небес и равнин, как в ладонях.
А иначе зачем всё? Зачем?..
Шёпот, звоны. Душа будто стонет…
Ей уже не поможешь ничем.
9
Будто в чаше, полной снега,
полной-полной, до краёв,
точками – два человека,
да метель свистит, поёт,
мчит без удержу по насту –
иглы звонкие вразлёт,
снежный холм, двойной, грудастый,
белой прядью обовьёт,
и – в лощину. Мостик-козлик
там врастяжку над ручьём
в частых искорках морозных.
По нему и перейдём…
И лещину вслед протащим –
пригодится на дрова.
Снег с ладони мёда слаще
накануне Рождества.
10
Разговенье… Стол накрытый.
Ждём соседок. Не идут.
Говорят, покуда сыты,
нет, до первой не начнут...
А на небе хмарь и морок.
Уж какая тут звезда?
Ни попеть, ни разговоров,
поостыла вся еда.
Вышли. У плетня в молчанье
стали. Кто-то закурил.
Вдруг как будто – трепетанье…
Или лёгкий шелест крыл?..
Обняло нездешней негой,
неземной, и следом – вихрь!
Налетел, осыпал снегом,
хлопнул рамой и затих.
И, придя в себя, все разом
обратили взгляд туда –
в небеса… А там уж ясно.
И дрожит в пыли алмазной
вифлеемская звезда.
11
«Кто под радугой проедет,
будет счастлив на века!» –
говорили нам соседи,
голуби и облака.
Говорили, говорили…
Сказку сердцу подарили.
Обманули лишь чуть-чуть.
Счастья – не передохнуть!
А горчинки – две перчинки.
Как-нибудь пережуём.
Лишь кровинка бы – к кровинке,
да до старости вдвоём!
12
Встать в четыре и семь километров
через поле, овраги и лес
топать, спину подставив ветру,
на перрон с поклажей и без.
А потом – час в вагоне, нос к носу:
две ледышки колен – меж колен
его тёплых. Откосы, откосы…
Жажда снежная – снежный плен…
И бегом к проходной, и обратно
через восемь часов бегом.
– Сапоги мои, милый, крылаты!
– Поделилась бы сапогом?..
13
Если дуб распилить, расколоть
и брусок, цвета соты медовой,
к ночи возле щеки положить,
то, вдыхая столетней закваски
дух коньячный, проспишь как убитый
и наутро проснёшься могуч!
14
– Слышишь, тишина какая?..
За три дома здесь слыхать,
как соседский конь прядает
ухом и переступает
к яслям, сена пожевать.
– Слышу… А вот это – мыши
у Марьванны в кладовой
на гвозде ведро колышут…
– Нет, это крупа по крыше.
Спи уже!!
– И ты, родной.
15
Горит окно
на сто вёрст одно!
Сердце от страха вянет:
мало ли кто заглянет
на наше большое тепло…
16
Мне страшно без тебя,
особенно в постели:
ведь сон, он – та же смерть,
хоть и на семь часов.
Дыши себе, сопи
на тоненькой свирели
и дом наш замыкай
от яви на засов.
17
Вот берёза – больная, кривая.
Подойду к ней с пилой, – задрожит…
Коли так испугалась, – живая!
А живому положено жить.
И ищу я другую, сухую,
что свой век на корню отжила.
И звенит, напряжённо тоскуя,
в ожиданье работы пила…
18
А дерева…– мудрей нас, как известно.
Не потому ль, что не сойти им с места?
А то б, как мы, прельстясь, –
за чудесами,
по одному, и целыми лесами…
19
Сохнут свежие дровишки,
что из лесу принесла.
Печь молчит. Ей – передышка.
Помаленечку, с отдышкой,
пыл к утру поотдала…
А какой в ночи была!..
20
Жар спадёт, душа вздыхает…
Ветер крышу обметает,
на ведре – кружавчик льда.
Прикушу, и мёдом тает,
медуницей расцветает,
хрупнув, сердце изо льда.
21
Надев на себя свой дом,
живу я в доме твоём.
Сердце теплом твоим мается,
тает мой дом, растворяется…
22
Резали капусту…
Тикали часы.
Над кастрюлей вкусно
морщились носы.
Вялилась одёжка,
с валенок – парок...
Плакало окошко.
И смеялся Бог.
23
Джек голоден. У самого порога
стоит, слюну глотая, бедный Джек…
Где ж ты, хозяин, горе-человек?
Побыл бы ты собакой хоть немного…
24
Хряп да хряп… Сапог как кочерыжка
на зубах мороза. Тишина…
В трёх платках, в тулупе, как кубышка,
на ведре позвякиваю крышкой,
одному лишь солнышку видна.
Сухостой по снегу – всё букеты,
икебаны зимние мои.
Глянь, в ведре уже от них приветы –
шарики, метёлки и репьи…
На морозе сердце – та же печка!
Отогреет, – весело глазам.
Подо льдом постанывает речка,
чистая, как божия слеза.
25
Иванов, выходи! Нет ответа.
Эй, Петров, выходи погулять!
Тишина... Никого.
Только к лету
понаедут копать да сажать.
Жаль. А звёзды-то в небе какие?!..
Скаты крыш, что во льду зеркала.
Лес в шеломах – дозором!
Россия…
Да не та уж. Такие дела…
Оболгали зазря, обкорнали!
Залегла, как подранок в логу.
Не добудишься скоро. Едва ли
обернётся к исконным скрижалям.
Да уж я и сама не смогу.
26
Воля – мыслить, бродить бесцельно,
одиночества теша вдвоём...
Прочь, судьба, что рубаха нательная!
Воля – вольная, беспредельная!
Только чем… платить за неё?
27
Что строчИшь-то? «Да стих…»
На часок
Завернула б до нас, посудачить…
Только нимб свой повесь на крючок,
заробеет живое иначе.
Посидим, помолчим.
Второпях
не резон ни дружить, ни калечить…
Брось одёжку свою, и – до печи,
нету матушки-правды в ногах.
Вот те стул, вот стакан, огурец,
вот картошка с тушёнкой, грибочки…
Не уйдёт твоя верная строчка,
будешь тут и по водочке спец!
Ай да праздник сегодня в дому!
Все ж – свои. Аж душа обмирает…
А с чего?.. Может, с третьей пойму?
Но, гляди, уж смешно Самому,
что он раем свой рай называет…
28
Отпускаю тебя, маета…,
пусть поклонится воля – покою.
Никому своего не отдам!
Слышишь, мухой жужжит под рукою…
А ведь муха жужжит, где тепло,
а где холодно, мрёт, костенея.
Обниму своё счастье за шею,
чтобы сдуру к другой не ушло.
28
Годами мы скучаем по себе,
по истинным. Как эти встречи скупы.
Едва ли разглядишь их в склянку лупы,
пройдясь по честно отжитой судьбе.
Была в свой срок и верною женой,
и матерью, неся все тяжбы века,
но кто-то горько пошутил со мной…
Я знаю, не была я человеком!
Взгляни, и зверь, как ты и я, растит
в глухой берлоге крепкое потомство.
Лев жмурится. От страсти лось трубит!
Орёл когтями жертву теребит...
И лишь ладья сознания парит
над долга и инстинкта вероломством.
Как долго я скучала по себе.
Как редкие свиданья были скупы.
Едва ли разглядишь их в склянку лупы.
И всё же я была собой в судьбе!
29
Только остовы… Под снегом –
баки, бочки и шесты.
Между настом и меж небом
думы детской чистоты.
Лай собачий, грай вороний,
хруст, сорочья трескотня…
Целиной ступают кони.
Наконец-то нет погони,
самой злой, за мной меня…
II. ТЕ И ДРУГИЕ
1
Разгулялись у реки
холостые старички.
Плохо без подружки.
Тут на восемь «молодцов» –
больно здешний быт суров –
только две старушки!
Детки пнули из домов…
И сюда без лишних слов
съехались строптивцы:
«Город, ругань – на хрена?
А на даче – тишина…
Может, лишь синица
стукнет клювиком в стекло,
глаз на сало скосит…
Да, случится, забредут,
до захлёба доведут
злую псарню лоси…»
2
Вот те раз… У Мироныча жёнка
чуть в больнице не померла.
Облысел бедолага за ночь –
весь, как есть, ну, ни волоска!
Обошлось… Отпустила хвороба
Мариванну его дорогую.
Из больницы сбежала, гляди-ка,
не на койке под шубой лежит,
а от яблоньки к яблоньке ходит,
талый дух на припёке вдыхая…
Вокруг дома круги нарезает –
три шагА, пять минут передых.
А вчера к нам и сам заявился,
четвертинку смущённо поставил,
огурцов своих «фирменных» банку –
на окно, и к печи – посошок.
Шапку снял, мимо гоголем ходит,
улыбается, щурится хитро,
чешет мелкой расчёской затылок,
а на нём… –
серебристый пушок!
3
Дышит ключ. Жив курилка! Чуть слышен
частых льдинок его рокоток.
К полынье подберёшься поближе,
отхлебнёшь, как откусишь, глоток,
и тотчас же не вспышкой, так взрывом –
по зубам, по гортани, и вширь…
На лице удивлённо-счастливом
не щека, а румяный снегирь!
Небо в лунке. Но небо и выше!
И в любое исходит душа…
Сверху глянешь, над белою крышей
дым. Собаки внизу мельтешат
посреди новогоднего блюда
бело-розовых млечных снегов.
Расстараться б, увидеть отсюда,
что ещё с нами, грешными, будет,
даже если уже… ничего.
4
Плачет кошка в нетопленой даче:
мёрзнут лапы, и хочется есть.
Ловит всех на тропе, на удачу,
норовит на ботинок сесть.
Пожуёт, что дадут, и – под крышу,
не уходит, хозяйку ждёт.
Только та её вряд ли услышит:
померла в старый Новый год.
Все мы в очередь кошку кормили,
побывала во всех домах.
Убегала? Искали, ловили
и обратно несли на руках.
Так и не прижилась. Околела
в одиночку. Не предала.
Ну а следом и дача сгорела
и с хозяйкой их, верное дело,
там, на небушке, всё ж догнала…
5
Будто в ссылке, по дачам тут – «бывшие»,
хоть и свергнутые, не остывшие,
в жарких печках углИ ворошат,
в наше завтра вперяя взгляд.
Ну а прошлое – в кулачок.
Из загашников коньячок!
Полегчало? И планы, и планы…
Достают именные наганы.
На задворках по банкам пальба!
И на час отступает судьба.
6
Заблудился бедняга Брейгель,
так, шутя, мы его прозвали
потому, что похож был с виду
на одну из тех самых собак,
что на старой голландской картине,
всем известной, а мной любимой,
благородно служат охоте,
если только так можно сказать…
Дичь по следу погнал и скололся!
Отмахал тридцать вёрст в азарте,
а когда поостыл, то понял
глупый Брейгель – теперь «кранты»!
Может, выжлеца где-то ищут?..
А он здесь, душегуб куриный,
ходит, жизнью собачьей рискуя:
вряд ли кур ему Федька простит…
У Федяя на стенке – «тулка»,
а глаза – до бела пропитые!
У него полжизни – на нарах,
а ты носом в его сарай?..
Уноси-ка, дурашка, ноги,
улепётывай кубарем, рыжий!..
А ты встретил меня на тропке,
белым крылышком угостил…
7
Ох, уж эти воровки-сороки!
Через форточку старый брегет
утащили! Поди, догони…
Дорогой, золотой, с точным ходом,
об отце незабвенная память,
будет где-то в дупле обретаться,
тикать, сколько позволит завод…
И умолкнет.
Эх, чудо-часы
небывалой, богатой красы,
наградные – подарок комдива!
Долго ль ждать им урочного часу,
когда в рощу дубовую нашу,
может, даже не в нынешнем веке
на удачу свернёт лесоруб?..
8
У фундамента, где замёты
чуть подтаяли, уступив
жару печки по-за стеною,
вдруг проклюнулся в феврале
лист крыжовника, вот очумелый!
И под вечер мы ходим глядеть,
с ноги на ногу переступая,
на зелёное пёрышко чуда
в эту стылую круговерть…
9
Слышишь рык?
За прикорм тут собаки
бесконечные войны ведут.
Здесь не город, где к мусорным бакам
к ночи всякой жратвы нанесут.
Нет, не город… Подвал с батареей
днём с огнём, лапы сбив, не найти!
Холод, голод, тоска… И звереешь.
Все от зверя мы, как ни крути!
Джек в деревню к дворняжке-невесте
лишь к утру добежит, доползёт.
А как встретят, увы, неизвестно.
Но жалеть его вряд ли уместно:
грязный, стрелянный, битый –
живёт!
10
Отыскали меня… Вот поганцы –
псы окрестные, пО следу ходят,
сапоги мои в очередь лижут,
предлагая себя взамен
моему дружку дорогому,
Джеку, сыну дворняги и волка –
может, брату мне, пусть не по крови,
но по честному сердцу прямому!
Вот собаки-то, чёрт их возьми…
В полбуханки я пальцем потычу,
в дырки всё, что с обеда осталось,
насую… Для дружка – бутерброд!
Ну а эти?.. Уж их-то обманем!
Два пакета, пропахшие мясом,
катом – под гору.
Вон ведь как рвут!..
Джек, ну честное слово, смеётся,
мне на дурней рычащих кивает:
«Погляди-ка на них, как за пшик-то
сукин сын двоюрОдного рвёт!»
И я взглядом ему отвечаю:
«Псы – и псы. Ну, куда им, скажи ты,
до тебя, до свободного волка?
Псы – и псы.
Ну, чего с них возьмёшь?..»
11
Эк, отпрыгнул!..
Не верит людям.
На глазах постреляли братьев
и сестёр. Только самый умный
из щенят под лопух закатился,
и теперь ему имя – Джек.
И почто он за мною ходит?
Уж, конечно, не за подачкой.
Что в башке его, крутолобой,
там ворочается, скажи?..
Вот опять проводил до разъезда.
Может, чтобы никто не обидел?..
И стоит под луной недвижно,
как всегда, шагах в двадцати.
Поезд лязгнул, причалил, присвистнул.
А с него, как горох, – собаки,
мужичьё под хмельком – на охоту!
Ну а я тут при волке, беда…
Понаставили ружья, до дрожи
завелись, разорались до хрипа:
мол, опасен волк-полукровка!
А самим-то – абЫ пострелять!..
…И тогда распахнула я шубу:
«Джек, ко мне!» И мне волк поверил:
под полою ощерился злобно,
и мы встали с ним против всех…
И, «заржав», мужики отстали
и собак своих оттащили
и, с оглядкою, задом, задом,
ближним ельником подались…
А мы с Джеком – назад, овражком:
дизелЕй на мой век достанет,
да и серому не до прогулок:
хоть и зверь он, а всё же – стресс!
И уж только, когда по полю
затрусИли след в след, озираясь,
опасаясь людей, не зверя,
вдруг догадкой меня проняло –
да ведь волк меня принял в стаю!
Даже волку, видать, понятно,
что не сдюжить душе в одиночку,
не дай Боже выть одному…