ШЛАНГА Сергей Соколов-Ивинский
( рассказ )
- Гражданы, товарищи милиция, не виноват я ни грамма, сама-собой каша заварилась. Вот, как дело-то было.
Видите, какое гнилое в нынешний год лето задалось - дожди и дожди, почитай, с мая. Хлеб в колхозе не убрали, на корню пророс и попрел вконец. А картовь копать даже и не начинали: оно – пешком в поле не влезешь, по колено в чернозёме тонешь, а техника и подавно. Земля, родимая, от сырости ажник заплесневела и зеленью пошла…
Чую, натужно в эту зиму народу с харчами будет, все погнило! Мы-то сельские ладно – переможемся как-нибудь на картохе до следующей весны, а вот городски-им… Мы со старухой, как свою картовь убирали? Сидим в избе на чеку, в окошко, как сурки из норки, выглядываем: только дождь немного угунет, мы враз на план летим – я с вилами копать, старуха с ведром собирать. Подденешь вилами корень-то, а в нём вода чавкает, годной картошки штуки две-три, а остальная в сопли сгнила, от борозд воняет, как от навозной кучи. Прямо мокрыми и грязными клубни-то убирали, в избу таскали и сушили на полу. Много труда положили.
Слава Богу, на семена накопали и себе на похлёбку.
Услыхали, что в городе картошка дорогая, посчитали свои запасы и выкроили маленько для продажи. Как же, как же, хоть я и фронтовик, и пенсия у меня хорошая – слава Богу, ещё почитают нас, но денег все равно не хватает, всё старухино лекарство сжирает. Стар я по базарам мыкаться, да деваться некуда: никто за меня не продаст картовь - детки по городам давным-давно разлетелись, им самим до себя стало. А продать надо – деньги, ой, как, нужны.
Лесник Пашка Сёмочкин мне лошадку посулил на базар-то съездить. С вечера мешки с хозяйкой затарили. Утром потёмному Пашка лошадь к дому подогнал. Погрузили с ним мешки на телегу, и я тронулся в путь-дороженьку. До райцентра километров тридцать будет, хочется успеть на базар в самый разгар.
Вот и зорька над лесом налилась алостью, и лениво замутился в овражке белесый туман. У села Светлореченьки под горой родник выбивает. Остановился лошадку попоить. За одно прутик, пугу, выломил, чтоб меринка на бег подхлёстывать. Смотрю, ба – сошники колхозные за ненадобностью в траве валяются, от сохи допотопной, уже ржавью тронулись. Обрадовался – в хозяйстве вещи нужные. И рядом ними какая-то хреновина гнутая лежит: палка – не палка, штырь – не штырь… Нагнулся, приподнял, оказалась – шланга, в длину с метр будет. Шабашки сунул в телегу за окреслину под сено.
После Светлореченьки выехали на шоссейку – в натруску пошёл меринок, так, что и пуга не нужна стала. Лошадь умная, сама точно идёт по своей полоске, ни-ни в сторону. А я, чтоб сон не долил, впал в раздумья. Заря разгорелась, значит, день погожим задастся. Ветерок лизнул по вискам. Рассвет сдернул ночь с неба, дали открылись – степь протянулась на сколько зрение берёт. Ракиты над Мокшей, как вороны на ветке, сгорбатились и спят ещё.
« Стар делаюсь, - жалкуюсь мысленно, - последний раз, видать, проезжаю по дороженьке этой… Всё, всё знакомо, вся жизнь прошла в этом краю, только раз отлучался от родины и пропадал на чужбине – в войну. Вон и ветла у Среднего Посёлка, а под ветлой родник, и ключ звенит напевно. Всё, как тогда…»
Вспомнилось, как ранним утром сорок второго, так же осенью по повестке шагал в район в военкомат – на фронт забирали. И провожала меня Маня Стёпкина, сейчас моя старенькая баба Маня. И целовались мы у родника этого до синяков на губах. До такой силы, что на комиссии врач спросил: « Ситников, а чего у тебя с губами-то? Пухлые, отвисли, как цедилки…» « Псела укусила», – наврал ему. Поверил. Всё ослабло в памяти за дымкой прожитых годов, но родник под ветлой и веснушная Маня, и её жаркие поцелуи видны ясно, будто вчера всё было. Там на войне только и помнил, что родник святой, Маню и дом наш. За это и воевал, вот, и вся моя родина…
Проезжал мимо ветлы-то, приостановился, взглянул на заветное место и вздохнул, аж, слеза пробила…
Часа через два езды заводские трубы замаячили в дымке, как в молоке. Маленько погодя и смрадом городским бензинным с той стороны холонуло. Вот уж и машины по шоссе зачастили. Город начался. Правлю повозку на рынок.
Доехал вот до этого места – « Черёмушки» называется, не базар ещё, но место бойкое, торговое, и магазины разные в ряд идут. И площадь есть, где всегда старушки-торговки сидят: кто носками вязанными трясёт, кто груздочками солёными на закуску дразнит, кто семечками шуршит…
Ко мне бабы подбежали, спрашивают, почём картошка. Я цену назвал, они в очередь у телеги столпились. Остановился я вот здесь, в уголке площади, распряг лошадку, сенца ей задал и торговать начал. Быстро мои мешки пустели: брали – кто ведро, кто два, а находились и такие, что враз мешок, четыре ведра, на тележечках увозили.
Торгую, радуюсь: скоро домой отправлюсь, да с деньгами – будет Мане и лекарство, и конфеты «Школьные». Высыпаю из ведра картошку одной гражданке и краем зрения замечаю: три парня в сторонке стоят и мордами в мою сторону выпялились, будто я им нужен. Удивительно мне – все трое бритые. Предчувствие чего-то недоброго царапнуло сердце. Но очередь за картошкой шла и шла, скоро я в суматохе-то и забыл про них, и тревога прошла. Ну, стоят и стоят себе парни, вон, закурили…
И только, когда очередь рассосалась на время, они сами у телеги объявились, все трое. Двое в черных кожанках, а третий – в синей куртке, трёпанной и потёртой до махров, светлые нагрудные бляхи болтаются, как ордена понарошенские. Эти двое стоят и челюстями мызгают – жуют чего-то, как корова жвачку, а который в синем-то интересуется у меня, мол, как идёт торговля, откуда я. Отвечаю: « Всё ладом идёт, из деревни я… Берите, а то щас бабы налетят – разберут картошку. Недорого возьму.» Говорун повернулся к жующим и пропыхтел радостно – только я ни капли не понял из этих слов: « Братва, капусты корячится больше штуки …» И мне отвечает: « Картошки не надо. Ты пока торгуй. Мы опосля заглянем». «Где они капусту увидали?» - про себя удивляюсь и говорю: « Капусты ни одного кочана с собой не взял. Вот картошки могу оставить вам. Сколько возьмете?» Ничего не ответили. Отошли на другой конец «Черёмушек».
Скоро я определил всю картовь. Собрал пустые мешки в кучку, стал лошадку запрягать. Одел хомут ей на шею и только завел в оглобли, слышу – старушка щербатая, что сбочь меня семечками торговала, беззубо шепелявит в мою сторону:
- Муш-шина, ты не уещай! Их дождися…
- Ково? – равнодушно спросил я.
- Как кого? Бр-ратков – так они теперь называются, - бабушка торопко оглянулась и защемила громкость голоса, добавила, - по-нашему, по-советски сказать – воры они и грабители, шпана сущая, щас сам узнашь .
- На кой они мне? – Допытывался я.
- Чтоб деньги им отдать
- Зачем, за что? – Замер я на месте с дугой в руке, ожидание беды вдруг защемило под ложечкой.
- Как за что – они охраняют нас, торговок! Пятую часть от выручки отдаём. Ишо их называют - ре-рэкетиры, вот.
- Чево нас охранять-то, от ково? – Не поверил я несуразным бабушкиным сплетням и облегченно вздохнул.
- От таких же, грабителей, как и они, только чужих… А эти, наши, родные, они крыш-шуют все «Черёмушки»!
- А милиция почему молчит? – удивился я.
- Дык, они тоже крышуют, но уже самих братков, ведь братки добычей с ними делятся! Идёт сплошной грабёж! Давно, как коммунистов от власти прогнали, безобразие пошло…
Я не дослушал, оборвал жалостливую её галду и заговорил:
- Эт, что ж получается, милиция – люди государственные и… грабят народ? Выходит, и власть, как ты сказала, рек-кетирвы. Интересно…
- Идут! – спохватилась торговка и затихла.
Я супонь у хомута затягиваю, а сам назерком поглядываю на этих кочанов обритых.
Ба! И правда – деньги у старухи вымогают. Вижу, как сердешная исподниками своими трясёт – из пазуха деньжонки достала, отдала – мало. Она под подол рукой нырнула, хвать – вытащила белый узелок и давай его зубами развязывать. Считает сухими корявыми пальцами бумажки, трясётся вся. Удивительно мне: стоят три здоровенных пердака и у бессильной бабушки денежки клянчат – ждут, чтоб точно им отсчитала… не стыда, ни совести!
« Старушка эта, поди, чья-то любимая, как мне Маня… А они издеваются. И защитить не кому!» - взбурлила во мне горячая мысль. Душа вспыхнула гневом, слышно стало, как в висках недобро кровь заклюкала – на войне так у меня было в бою. От озлобления - врачи говорили…
Только собрался постыдить и матом прохватить их, чтоб деньги бабушке вернули – они ко мне направились.
Подошли. На шеях цепи золотые висят в палец толщиной, на цепях – кресты, тоже золотые и здоровенные, как у попов. Какие кресты – нехристи они, а всё туда же… Этот, главный-то их, ощерился – полон рот светлых зубов. « Уголовник», - по наколкам догадался я. И говорок у него блатной, Лёшка Колыма у нас в деревне так разговаривал, когда из зоны вернулся, двадцать пять лет сидел за самострел себе в руку на фронте: как-то брезгливо, с недомолвкой и угрозой в голосе.
- Дед, тыщу двести с тебя, - проклацал он сквозь зубы.
- За какой хрен? – спросил я. Хорошо, что бабушка всё мне рассказала и я не тратил силы на удивление и заморочку.
Он стал мне про крышу байки рассказывать, угрожать, дескать, как липку, до гола обдерём, если противиться будешь.
- Лучше отдай деньги и баста, без проблем домой поедешь, а то…
- Ты, мне грозить, мне, который танками катан, который Днепр под огнём переплывал! – заматерился я на блатного. – Постыдился бы, гнида ты вонючая, я же жизнь вам дал, землю свою спас от разора… Я ж в отцы тебе гожусь. Даже в деды! И ты на меня руку поднимашь…
А он в мою сторону нагло так отвечает:
- И что толку твоя победа, чево она нам дала? Как сидел ты дед в дерьме так и сидишь, хоть и победитель. Может быть, мы бы лучше жили, не случись вашей победы, немцы, вон, как живут, кайф да малина – побеждённые-то! Так, что зря ты свой Днепр переплывал…
Всякой гадости я наслушался за свою жизнь, но чтоб так грязно свою землю обзывать, чтобы так враждебно о святой победе думать – это выше моего терпения и понятия. Я ответил гаде этой:
- Таких гнилых, как ты, там, на фронте враз к стенке ставили. Ты предатель, ты вор, хуже – крохобор, старух обираешь. А ну, верни деньги бабулькам, не то милицию позову! – увещеваю молодчиков, а они безнаказанно смеются надо мной.
- Кабан, брось его, он какой-то не нормальный, пошли в бар скорее, - посоветовал один из парней в черной куртке.
- Колян, чево чухаешься – врежь ему в нюхальник. Козлу старому! – распорядился главарь. – Только без мокрухи…
И стали подходить ближе и ближе ко мне. Окружают… Глупые, они же не знают, что я в разведке фронтовой был и дрался сильно и порой насмерть. А страх-то я уже давно на войне потерял, так что прыщей этих не испугался.
Эх, бывало ночью, подползём к вражеским траншеям, зимой – в белых маскхалатах. Затаимся за насыпью и выжидаем момент подходящий, что б языка выудить из окопов. Лежишь в снегу, речь чужую слышишь – лопочут фрицы чего-то и не знают, что мы тут, в двух метрах смёртушку им принесли. Бывало мороз под сорок, а ты без рукавиц, они мешают точно за горло хватать вражину, только пар валит от руки-то голой – вот какое напряжение воли было. И такой момент наступал, чаще всего, офицер выходил из землянки до ветру. Мы переглядываемся, командир кивок делает, дескать, пора. Всё, дальше моя задача и Васьки толкача: я сверху, как страшная птица, прыгаю на офицера; лечу в воздухе, а сам уже прицеливаю враз кляп ему в пасть всадить. Не дай Бог успеет громко вякнуть или заорать – всё, пиши пропало. И наше спасение тогда – дёру дать через колючку обратно к себе, не всем удавалось прибежать в случае срыва операции.
Кляп всаживаю, Васька уже поднимает языка, я помогаю. Вот, мы выпихиваем добычу нашим разведчикам на палатку. Те быстро вяжут, чтоб не брыкался фриц, и - потащили на палатке, как пауки муху. Ребяты здоровые, быстро языка прут, а мы с Васькой с автоматами прикрываем их сзади.
Гражданы, товарищи милиция, осерчал я на них. Обиделся до глубины души и расстроился, что моё достоинство марают... Закипел русский дух во мне, тот старый, с войны который теплится в немощном моём теле.
- Это вам не бабок пугать, с меня вы ничего не получите, а полезете – убью, - заорал я на них. Колян замедлил, а этот, в синей куртке-то, задёргался, что тебе паралитик, сам ко мне направился, чтоб побить – по лицу я его красному догадался и глазам, как две стекляшки холодные светятся, в них совесть и не ночевала.
Этого сопливца я до себя не допустил – выхватил шлангу из-под сена, да как опояшу вдоль хребтины, всю силу стариковскую в удар вложил, аж плечо заныло от резкости взмаха. А на конце-то шланги гайка навёрнута, и этой гайкой ему по позвоночнику пришлось… Заорал, сердешный, дурникой и упал.
Колян до меня прыжком дометнулся, видать, дружку на выручку кинулся. Я и Колю смазал – в лоб, всё той же гайкой, угодил. И этот рухнул у самых ног моих. Третий дал дёру.
Смотрю: один ворочается на земле и стонет, другой ничком без памяти валяется и кровь на лице. Испугался. Шутка ли – парней, детей наших, покалечил… И где ж выросли мухоморы такие? Хотел бы я на отцов ихних поглядеть – алкаши, поди… Вот, и пропили деток-то, а сатана и прибрал их к себе.
Старухи торговки, как учуяли драку, так разбежались со своих ящиков. Я один на площади стою. Стал орать, людей на помощь звать. И вы, милиция, на своей машине подкатили. Не забирайте меня – моя старушка, Маня моя ненаглядная, одна пропадёт без меня, я ей должен лекарств и конфет « Школьных» привезти… Поди, уже поджидает старичка свово и в окошко, как сурок из норки, выглядывает. Эх, Маня, я в такую исторью вбухался, хуже некуда… А все душа! Разгорячилась – и русский дух из неё выпер, как на войне – стоять за правду. Вот и достоялся, до тюрьмы…
Гражданы, товарищи милиция, не виноват я ни грамма – сама-собой оказия эта завертелась. И зачем я только эту шлангу взял распроклятую…
Село Ива, октябрь 1994 года