Они медленно спускались от клуба к уже затуманившейся реке.
– Ты не бойся, мы просто – чуть подальше… Там, у излучины, такие соловьи! – сломив ветку цветущей черёмухи, он покрутил её в ладони, но так и не отдал.
– Даже здесь слышно, – улыбнулась она, потянувшись за веткой. Пахучие белые лепестки тут же осыпали ей рукава и грудь.
От телогрейки нового знакомого пахло прелой древесиной, табаком и ещё чем-то… пожалуй, давно знакомым, настолько, что даже в ушах зашумело:
– Шшшах… Шшшах… Да это же – морем пахнет! – ахнула про себя Наташа, – йодистой горечью, подсыхающими водорослями, раздавленными на берегу ракушками… Может, он рыбак в отпуске?.. Фу, опять чего-то напридумывала…
От клуба послышался топот и визг. С силой хлопнула входная дверь и опять распахнулась, выбросив на дорогу перекошенный квадрат света. Ещё громче взвыла музыка. Наташа невольно обернулась.
– Жалеешь, что с танцев ушли? – хмыкнул Михаил.
– Уже нет. Видишь, что там…
В свои семнадцать она ни разу не была на танцах, если не считать институтских вечеров, где, с сочувствием поглядывая друг на друга, прыгали одни девчонки. А парни, если и забредали, то только подвыпившей компанией с девицами с «Лампочки». Но их тут же выгонял сторож или директор. Тоска… А в городской парк её, конечно же, не пускали.
– Я – Михаил. А ты?..
– Наташа, Надина двоюродная сестра, из города.
– Заметно.
– Что заметно?
– У нас такие не водятся.
– Какие?
– Ну, не знаю… Другие, что ли.
Она заинтересованно заглянула ему в лицо. Михаил помедлил, но всё же продолжил, как ей показалось, невпопад:
– Вода в реке сейчас… чистая, прозрачная, как первый лёд. Черёмуховые холода… Ну, что, совсем замёрзла? Курточка у тебя – ничего, но как бумага. – Он вдруг неловко обнял её за плечи. Ладонь его была горячей и всё не могла найти себе места.
– Да, никакая… – согласилась она, решив не вырываться, – надо же, в телогрейке, а зубы чистит. Вон, какие белые! Может, и книжки читает… А говорили, что деревенские, все – дураки или алкаши, или и то и другое вместе.
– Здесь ручей… – подхватив Наташу на руки, он осторожно захлюпал по журчащей воде.
То ли его близость, то ли медовая пряность черёмухи всё сильнее кружили голову. И опять, правда, совсем коротко на неё пахнуло всё тем же йодистым, морским…
– Мерещится... – опять усмехнулась она и легонько отстранилась, – у этого Мишки точно тельняшка под ватником! - Скажи, а ты море любишь?– наконец, не выдержала она.
– Любил бы… Да не достать.
Она, будто сочувствуя, уткнулась ему носом в предплечье. Сама Наташа любила море до одури, каждый год к нему ездила, благо бабушка на берегу жила. Серебристые тополя. Подсолнухи. Виноградники. Белые хатки с олеандрами на верандах… А море?! Тут даже слов нет. Живое. Сильное… Захватит. Утащит. Кувырнёт! И прямо к небу – на упругой пенной ладони…
Скатишься, поднырнёшь под волну, а оно опять тебя – на самый гребень! И целует – в щеки, в лоб, в глаза… Особенно в шторм. Плавать в такую погодку было вообще её дурной блажью. Спасатели бегали по берегу, как поджаренные… Ведь ни вплавь, ни на лодке в этот ад не сунешься. А она – и совалась, и выползала, иногда почти в километре от пляжа, чуть живая... Вот именно в такие минуты, лёжа щекой на выброшенных на берег бурых, сбившихся в клубки водорослях, отползти подальше у неё уже не было сил, Наташа и ощущала этот, неизвестно откуда взявшийся здесь, запах – удовлетворения, пьянящей усталости, сладковатого тления, почти смерти… Но не страшной, а завораживающей… Ведь – не насовсем, а так… А оттуда, с моря, всё ещё тянулась за ней случайно упустившая любимую игрушку упругая рука тёмно синей крутой волны:
– Ну, куда же ты? Куда…
Они уже с пол часа шли в гору, где над розовым облаком зацветающих сиреней белела высокая полуразрушенная колокольня.
– Ни купола у бедной… – оперлась на его руку Наташа, – ни креста… Мы туда идём?
– Туда потом. Сначала на берег, костёр жечь. Тебе согреться надо.
– И только?..
– Не шути так… У слов цена есть.
– Ишь, какой… Читаешь много?..
Они надолго замолчали.
Ей вдруг припомнился весь нынешний день, такой неожиданный и оттого безалаберно радостный. Как чуть не в семь утра появилась в дверях Надька с охапкой черёмухи, и как они потом долго уговаривали отца отпустить Наташу в деревню, хоть на субботу. Потом – носатый автобусик, мелькающие посёлки и перелески и, наконец, вспыхнувшая под полдневным солнцем неширокая река, то там, то здесь перекрываемая мерцающим на ветру ивняком.
У приземистой Надькиной избы, на кольях бывшего плетня, были развешены постиранные детские курточки. Здесь их и встретили, с ходу запрыгивая на сестру, Надины младшие братишки. Из-за сарая, слегка покачиваясь, выплыла и Катерина, с размаху обняла Наташу мокрыми руками и долго вертела её, разглядывая – на кого похожа?
– Наша кровь, мелентьевская… А так до сих пор и не видались. Не жалует твой отец бедных родственничков!
– Неправда, он и вас с Надей, и деревню всё время вспоминает: пруд, леса окрестные – Галовы… Вороны… Просто работает много. Это все – ваши? – погладила она по голове младшенького.
– А ты как думала? – широко улыбнулась Катерина, – дети, это – счастье. А мужики… Замуж выйдете, сами узнаете. Ну их, иродов этих…
К обеду малышня заштопанной гнилой намёткой наловила рыбы в заросшем, когда-то барском, пруду.
– Удочкой на такую ораву не настегаешь… – утирая тину со щёк и бровей, деловито поучал Сашок, тот, что постарше.
Потом с обуглившейся сковородки весело тягали подрумяненных, задравших хвосты карасиков. Для младшего Сеньки тщательно вынимали хребты и косточки, которые тут же растаскивали по двору два пятнистых соседских кота.
– Вкуснотища… Как у вас тут здорово! – не переставала восхищаться Наташа, – жаль, что раньше не приезжала… Теперь – хоть вы к нам! Недалеко ведь.
Только к вечеру, раскидав основные дела, Надька вдруг вспомнила:
– Наташ, суббота ведь! Танцы.
Ярко освещённые окна клуба. Неправдоподобно большой месяц над трубой. Курящие на ступеньках парни. Заинтересованные взгляды…
Отцу нравилось её наряжать, студентка, как-никак… А теперь ещё и косы распустила, в первый раз: светлые, волнистые… Юбка бирюзового венгерского платья – на ладонь выше колен, по последней моде. Блестящая лиловая курточка из болоньи, замшевые полусапожки.
– Ишь, какая фря! – восхищённо выдохнул кто-то на входе.
Когда в клубе, наконец, включили сиплый раздрыганный магнитофон, Надька, как назло, куда-то запропастилась, и Наташа, будто спасаясь – уж больно много взглядов было на неё устремлено – прямиком кинулась к высокому темноволосому парню в поношенной телогрейке.
– Волосы длинные, как у хиппи, а прикид… Одни кирзовые сапоги чего стоят! И это – на танцах! Грушницкий местный… А что? Глаза – сама скорбь. Подбородок, как бритвой обрезанный. Даже баки имеются…
Он, полу опершись на косяк входной двери, уже поглядывал в темноту, явно собираясь уходить.
– Белый танец – совсем, совсем белый… – Наташа почти испуганно потянула его за рукав.
Помедлив, он всё же шагнул с порога внутрь и довольно сносно затоптался под музыку.
– Люблю танцевать,– положив ему руки на плечи, неуверенно улыбнулась она, – а вы?
На них начали поглядывать и почему-то пересмеиваться. Ухмылочки были ещё те…
– Интересно, почему?
Он сразу как-то осел или ссутулился, но вдруг, яростно скрипнув зубами, почти вытолкал Наташу за дверь:
– Погуляем?..
– Что-то не так?
– Нет, просто завидуют, черти. Идём?
– Только недалеко… – оторопело согласилась она. Уходить ей совсем не хотелось. – А как же Надежда?.. Она ведь искать будет!
– Усвистела твоя Надька, с Егором. Любовь у них, а это дело – такое…
– Но вы… Вы ведь отведёте меня потом?
– Конечно. Могу и сейчас, если боишься.
– Ничего я не боюсь. У меня папа военный. Я даже драться умею.
– Покажешь?
Она сделала ему подножку, слегка упершись локтем в кадык:
– Брык! И всё.
– Зауважал… – усмехнулся Михаил. А с виду – цветочек…
– Какой?
– Не знаю, белый, наверно… Кувшинка или жасмин…
Шагах в двадцати от обрыва он усадил Наташу на берёзовый кругляш, уже застеленный кем-то отсыревшей газетой, и отдал свою телогрейку:
– Сиди, соловьёв слушай… А я за дровами.
– Насиженное местечко… Он всех сюда водит?.. Или это общедеревенский «люкс»?
Голова всё ещё кружилась, хотя черёмухи поблизости уже не было. Но соловьи… Если, конечно, это были они… Один – прямо над головой, и ещё два – там, в кустах белой сирени, уже начали творить с её сердцем что-то невообразимое. Они будто рвали его на мелкие вибрирующие кусочки, сладко ноющие то ли от радости, то ли от боли… Казалось, в тончайших инструментах их горлышек перекатывались, ударяя друг о друга хрустальные бусинки. Но звук был не холодным, как у бьющегося стекла, а тёплым, захлёбывающимся от радости.
– Здесь можно из-за одних соловьёв остаться… – вгляделась она в темноту. – Хотя... Отец ведь их тоже слушал…
Наконец, Михаил раздул небольшой костёрок. Но грело только спереди, подрумянивая коленки. Он присел рядом и уже увереннее обнял её. Странно… Но вместе с ним, будто собачка на верёвочке, вернулся и запах моря.
– Колдовство какое-то… – нервно передёрнулась она.
Наташа ещё ни разу не целовалась. Пытались некоторые, но было противно – после шуточек и ухмылок. Хотелось – всерьёз.
– А сейчас… Неужели?..
Она и сама не поняла, как потянулась к нему, и как Михаил, полуобернувшись, наконец, коснуться её губ своими: жёсткими, шершавыми, будто деревянными. Дыхание его показалось ей неприятным…
– Курил, наверное, там, в орешнике, дрянь какую-нибудь… Что же я делаю?.. Зачем?! – мысленно отругала она себя.
Но тут он опять припал к её рту теперь уже властным, необузданным мужским поцелуем. Казалось, он умирал вместе с ним. И одновременно она чувствовала, что если сейчас оттолкнуть его, он умрёт ещё раньше. Ей и самой стало не по себе. Что-то будто подтаяло внутри … Ноги отнялись. А сознание, словно в противовес, болезненно напряглось и прояснилось.
Вырываться уже не было сил, и она решила хоть как-то успокоить его, ласково поглаживая по уху и тёплому влажному затылку.
– Ну, что ты? Ну, что?.. Я же не ухожу. Я с тобой!
– Прости, – наконец, опомнился он, постепенно ослабляя хватку. – Я не должен был – вот так…
– Ничего… – опустив глаза, она дрожащими пальцами потянула на себя угол уже затлевшего ватника. – Я поняла, ты ведь тоже… Ещё никогда…
– Всё равно я дурак. Прости!
Она по-птичьи чмокнула его в щеку. – Пойдём лучше, куда шли. Не надо больше.
Бросив на землю ватник, он с ожесточением затоптал тлеющее пятно, уже добравшееся до рукава:
– Так и сгореть можно…
Колокольня, когда они взобрались по шаткой замшелой лестнице, оказалась более разрушенной, чем казалось снизу. На самом верху из неё, видимо взрывом, вынесло небольшую, метра в полтора, квадратную стенку.
– То ли – наши… То ли – немцы… – у Михаила заметно дёрнулась скула.
– История… – вздохнула Наташа, пытаясь подтянуться на локтях.
– Поменьше бы такой истории… – Подсадил её Михаил и следом вскарабкался сам.
Стоять на такой высоте, даже вдвоём, было страшновато. Но красота открывалась такая… Здесь, у самых ног – серебристая дорожка размытых облаков и искристого тумана. А там, выше, на туго натянутом синем бархате – мириады звёзд и звёздочек, казалось, еле слышно звенящих, как зуммеры…
– Слышишь, они нас приветствуют… – Потянулась к обрыву Наташа. – Страна говорящих звёзд… Страх вдруг прошёл, сменившись небывалым пьянящим восторгом, и она, схватившись за металлические скобы по краям пролома, рывком свесилась над клубящей фосфоресцирующей бездной. – Лечу…
– Обхватив её кулачки своими повлажневшими от испуга ладонями, он едва успел выдохнуть:
– Ну, ты даёшь…
– Дурачок, я просто – лечу… А ты боишься.
– Ах, так! Полусогнув руки в локтях, он осторожно свесился над ней, для верности зажав её щиколотки своими кирзачами. Облачная дорожка уже рассеялась, и под ними теперь зияла тёмная зовущая бездна, от которой тревожно потягивало нездешним холодком.
Потом, спустившись на землю, они снова целовались, но теперь уже по-другому, будто венчанные своей полётной тайной: доверчиво, нежно, словно приноравливаясь…
Неожиданно подкравшийся рассвет напомнил о себе холодной росой и гомоном уже предутренних птиц.
И тут вдруг со стороны деревни раскатисто донеслось:
– Наташа… – и ещё громче, уже с надрывом, – Наташа!
– Отец! – Ошалело вскинулась она, приподнявшись на коленях. Именно он, как рыбёшку, всегда держал её на невидимой леске, пытаясь уберечь от всех и вся, да и от самой жизни. Стоило ей ощутить лёгкое подёргивание, и Наташа уже знала – отец волнуется, а вот уже и злится… Сколько весёлых студенческих застолий было прервано именно так, причём на самом интересном месте… – Неужели, он всё-таки приехал?.. Ведь не собирался!
Наташа больно боднула Михаила, и вовремя, он уже окончательно потерял голову:
– Ну, хватит! Хватит же! За мной приехали… Ты что, совсем?.. – вскочила она, оправила платье, и ласточкой кинулась под гору.
Папина «Волга» действительно белела внизу.
– Ты где была? – яростно встряхнул её её отец, – я уже час жду! Надежда объявилась, а тебя всё нет… Никогда больше не пущу, слышишь?!
– Мы разминулись. Я пошла за другими девочками, а они, оказывается, из Митенок…
– Хорошо поёшь… – Отец внимательно оглядел её и, видимо, сделав благоприятные для будущего разбирательства выводы, всё же возмущённо рыкнул:
– В машину, гулёна… Вещи я собрал.
– Интересно, как он догадался, что ещё ничего не было?.. – Подумала Наташа, молчком забираясь на заднее сиденье, на переднее – было ещё страшновато…
…Прошло три года. Она окончила институт и с помощью отца осталась по распределению в городе. Как-то, в канун ноябрьских, Наташа наткнулась на Надежду, приехавшую в город отовариться к праздникам и сходу накинулась на неё с расспросами:
– Как ваши? Как Михаил?.. – ведь в деревню её больше не пускали, даже переписываться запретили.
– Господи… – ахнула та, – я ведь тебя так и не предупредила… Отец у твоего Мишки пил безбожно, до кабаньего визгу... Мать по соседям пряталась, а малец, упрётся было, и ни с места, характерный был. Вот за этот характер батя ему почки и отбил, а может ещё что. Мочиться малец начал. Лечили потом, да всё зря. Таким и остался. Его даже в армию не взяли. Девки от него нос воротили, да и ребята доставали. Вот, в пастухи и подался. Там – хоть сухой, хоть мокрый… Одного не могу понять, как его тогда на танцы занесло? Судьба, видать.
– Ну, и как он теперь? Вылечили?
– Так ты и этого не знаешь?.. Он ведь, как ты уехала, на другую же ночь с колокольни скинулся! Может, правда, и не сам, уж больно далеко лежал, словно перенёс кто… Но менты районные, да и наши – решили, что сам. Хотели за церковной оградкой похоронить, да мать пожалели, убивалась очень. Видно, не захотел уже, как раньше… После тебя. Судьба...