Пожалуй, самым страшным в жизни Даши был день, в который не стало мамы.
То есть, мама, конечно, осталась, и дом, в котором пахло сыростью, и тусклый свет едва проникал сквозь многолетнюю оконную грязь, стоял всё на том же месте. Но в нём больше не было Даши.
Её забрали незнакомые тёти. Зашли, подняли с пола, на котором она сидела и собирала башенку из потёртых временем кубиков, и унесли прочь. Мама ругалась, кричала и плакала, пыталась вырвать Дашу, но ей это не удалось. Даша тоже ревела, выкручивалась и тянула руки к маме, упиралась ими в дверной косяк, но и это не помогло.
Мама выбежала на улицу следом за ними, колотила в стекло машины, в которую усадили Дашу, и долго кричала им вслед. Потом она, конечно же, позовёт подруг, и попросит взять в магазине водки в долг. Потому что это – горе, и его надо запить. Но Даша этого уже не увидит.
В машине Даша непрестанно плакала. Её вовсе не удивляло то, что никто из взрослых не обращает на её плач внимания, к этому она привыкла и научилась успокаиваться сама. Но в этот раз унять бегущие слёзы всё никак не удавалось. Но прошло время, и истерика постепенно стихла, перейдя в сдавленные всхлипывания. На смену первоначальному испугу пришёл страх.
Новый дом, в который равнодушные, привычные к такой работе, тётеньки принесли её, показался Даше огромным. И комната, в которой её оставили, тоже была большой, с каким-то необъятным потолком, и невероятно чистыми постелями на кроватях. Здесь, в тринадцатой палате инфекционного отделения районной больницы, Даше предстояло провести месяц, пока готовятся все необходимые документы для отправки её в детский дом. Целый месяц одной.
Но детское сознание не принимало одиночества. Даше хотелось видеть рядом кого-то любящего, заботливого, сильного. Прежде всего, маму. Она постоянно звала её и искала везде, где только можно было в этом ограниченном пространстве. Она обходила кругом все стены, залазила подо все кровати в надежде найти её. Она глядела в оба окна: в то большое, имевшее подоконник, из которого видны были деревья и далёкие дома, и в маленькое, продолговатое, в которое можно было смотреть, стоя на одной из кроватей. Но снаружи оно было занавешено плотной шторкой, поэтому маму, даже если бы она там и была, увидеть не удавалось. Искала Даша и в соседней комнате, в той, где были унитаз и ванна, но мамы не было и в ней. Было только мокрое пятно на полу, на котором Даша поскользнулась и больно ударилась.
Пришла врач, тётя в белом халате, вытерла Даше сопли и намазала ранку на руке щипучей зелёной ваточкой, от чего плакать захотелось ещё больше. Тётя также попыталась засунуть Даше в рот холодную палочку, но Даша не давалась ей. Она вырывалась и пыталась убежать, постоянно зовя маму. Но мама не объявлялась, а тётя была очень сильной, и потому она зажала маленькую Дашу между своих ног и всё же осмотрела ей рот, приложилась слушалкой к груди, заглянула в трусики и под мышки и обшарила детскую головку.
Потом она ушла. Даша побежала было за ней, но белая дверь за врачом закрылась слишком плотно, а ручка, которой она открывалась, была слишком высоко, чтобы Даша смогла до неё дотянуться. Даша вновь осталась одна. Она рыдала до исступления, била кулачками в дверь и в стену, ходила по комнате, не зная, в какое место этого её нового жилища деть себя и как сделать так, чтобы мама появилась.
Через некоторое время пришла ещё одна тётя. Она поставила на маленький столик тарелку с кашей, но есть Даше совершенно не хотелось. Тогда женщина попыталась накормить Дашу силой, но, обнаружив, что Даша вся мокрая от слёз и неумения самостоятельно сходить на горшок, тут же убежала. Вскоре она вернулась с чистой и сухой одеждой, переодела Дашу и вновь попыталась накормить. Но, поняв, что это – бесполезно, она ушла.
Вечером, перед сном, Дашу вновь переодели в сухое и положили в кровать с высокими решетчатыми бортами. Почти такая же была у неё дома, только там она была родной и пахла деревом, и её борты было приятно кусать, когда чесались зубы или очень хотелось есть. А эта кровать была холодной и чужой, а прутья её решётки – липкими и совершенно невкусными. Но, точь в точь как дома, у Даши не получалось выбраться из этой кровати самостоятельно.
Спать она в тот вечер не могла, и ещё долго топала ножками по кровати, вконец измяв всю постель, и плакала, выла, кричала маму. К ней никто не приходил.
В какой-то момент усталость взяла верх над девочкой, она легла, уложив ноги на подушку, и уснула.
Утром её разбудили голоса. Чужие люди ходили по коридору, что находился за длинным окошком. Иногда с той стороны приоткрывалась шторка, и в нём показывались незнакомые тётеньки. Некоторые из них были с ребятишками на руках, такими же маленькими, как Даша. Тётя, которая мыла в коридоре полы, отгоняла их: «Это вам не цирк!». А Даше хотелось, чтобы они пришли к ней, и вот так же взяли её на руки и – нет, не пожалели или приласкали, ведь она за свои недолгие два с половиной года жизни привыкла обходиться без сочувствия и ласки. Ей хотелось, чтобы они отнесли её к маме.
Живот болезненно урчал, и Даша вновь принялась плакать. Теперь в её слезах перемешались тоска и чувство голода. Она топала по кровати мокрая, неумытая, и ревела. Кто-то из приоткрывавших шторку, видимо, заметил это, потому что вскоре к Даше пришла санитарка, толстая тётя с большими руками, которая ловкими, но одновременно нежными, движениями, сняла с девочки мокрую одежду и переодела её, а потом – умыла и причесала редким гребешком, и отпустила гулять по палате.
Принесли есть. От голода Даша торопилась и обжигала кашей рот. Она плохо держала ложку, и еда часто падала мимо и марала одежду. Увидев это, прежняя, добрая тётя пришла в палату и покормила Дашу.
Снова был осмотр, которого девочка всё так же боялась. Как и вчера, она вырывалась из рук врача, и та вновь зажала её между колен. После осмотра Даша опять осталась одна.
Она вс ё так же плакала и звала маму. Лицо её, красное и распухшее, было измазано соплями. Она ревела до одурения, а когда совсем не осталось сил, легла на большую кровать у окна и всхлипывала.
Комната, поначалу удивившая её, теперь пугала. Всё в ней казалось враждебным, и углубляло тот страх, что зародился ещё тогда, в машине, когда её только-только разлучили с мамой. Но Даше всё ещё верилось, что разлука эта не вечна.
Неожиданно ей принесли игрушки. Целый мешок красивых и ярких кубиков, пирамидок и кукол. У Даши никогда не было их так много! Она занялась ими, и на какое-то время это помогло ей отвлечься от грустных мыслей о маме и родном доме, который теперь где-то далеко. Но, как бы сильно ни радовали ребёнка игрушки, какими бы забавными и весёлыми они не были, они не могли заменить ей самого нужного человека и дать успокоения детской душе.
Пришли прибираться. Одна женщина меняла Даше бельё и чистила раковины, другая – мыла полы в палате и санитарной комнате. Даша, бросив игрушки, подбегала к ним поочерёдно, глядела на них снизу вверх, всхлипывала и всё твердила:
«Мама? Мама?»
Но они не обращали на неё внимания и занимались своими делами. При этом они тихонько переговаривались между собой.
- Смотрю вот на них каждый раз и думаю. Неужели нельзя сразу, ещё в роддоме, отказаться от ребёнка, если он не нужен?!
- Интересно ты рассуждаешь, милая моя! Если не нужен, так лучше и не рожать вообще. Благо, аборты сейчас делают бесплатно.
- Коли так, то лучше уж вообще не беременеть!
- И то верно. А то - погляди вот теперь! Ходит дитя, мается, плачет по матери. А плачет ли мать-то по ней?! Поди, лежит пьянёхонька, непросыхающи, и не вспоминает даже о дочке. А если и вспоминает, так и забывает тут же, по пьяни… А чего пить-то?! Родила – так работай, содержи! Живи так, чтобы и дитё на тебя глядючи, тянулось за тобой, и человеком выросло. А не водку глуши!
- Ох, Петровна… Если б всё в жизни было так просто, как у тебя на языке! Ситуации ведь у всех разные. Может, беда какая у матери, вот и пьёт она…
- Да известная у них беда – горло… Только вот ты посмотри на девчушку – какой её сюда привезли! Худенькая, дробненькая, грязная вся! Никому не нужная, не обласканная, не обогретая маминой любовью. И ведь всё равно – ходит, ищет, зовёт. Не придёт она, милая, не кричи её! Эх… При живой матери – и сирота…
- А ведь сколько их у нас таких было, а Петровна?
- И сколько будет ещё?..
- Я вот всё думаю… Почему же так происходит? Ведь носит женщина ребёнка в себе, девять месяцев под сердцем. А рожает – и забывает тут же. Кто в детдом сразу сдаёт, а кто, бывает, и оставит, наслушается уговоров. А потом - начинается… Издеваются, бьют, кормить забывают. И не ёкает внутри, не шевелится в душе их ничего от детских слёз.
- Да, это ты верно говоришь. Под сердцем-то место выделить – дело не хитрое. А вот в сердце впустить – это уже сложнее. Хотя, послушай, вот что тут сложного?! Казалось бы – люби, и всё! Твоё ведь дитя-то, твоя кровиночка! Но - нет, не любится им. Не нужны…
- Да… А потом вырастет девчоночка, и начнёт маму – папу искать, узнавать, кто они, чем занимаются, где живут. Найти захочет, повидаться. Как и все брошенные, детдомовские. Всё-таки хочется знать, от кого ты произошёл. Наверное, так проще понять, кем в действительности являешься ты сам. Представляешь, какое разочарование может её ждать?!..
- Разочарование… Оно и без того уже с ней! А ищут вовсе не из любопытства узнать, кем родители были, что из себя представляют, и даже не из робкой надежды на то, что могут обрести семью. Ищут потому, что хотят понять, отчего оказались не нужны, почему их, маленьких, бросили.
- Слушай, тут одна мамашка, из восьмой палаты, ну, та, которая с рыжим пацаном лежит, всё утро про девочку эту расспрашивала. Мол, почему ревёт, почему одна, из-за чего из семьи забрали, да куда её потом, и неужели нет других родных, которые бы позаботились, да почему мы её не успокоим и на руки не возьмём, и можно ли ей к девочке прийти да успокоить…
- Все они расспрашивают. Любопытные больно! Да и сочувствовать тоже мастера.
- Ну что ты так резко?! А вдруг возьмёт вот она, эта мамочка, нянчиться начнёт, привяжется, да и заберёт девчонку к себе в семью. Удочерит, так сказать.
- Ой, Валя! Ну и насмешила ты меня сейчас! Я уж, почитай, восемь лет тут работаю – и на моей памяти только три раза из этой палаты детей в семью забрали, а не в детдом. И все три раза – родственники, которых удалось отыскать. Были, конечно, и такие, что из жалости порывались детей к себе взять. Но - не брали. То муж не позволит, то родные против. А то и сами – походят - поглядят, да и передумают. Они ж всё одно – чужие, не свои. Кто знает, что из них потом вырастет?..
- А я вот слышала, кто-то сказал очень хорошо: «чужих детей не бывает». Пусть они и не наши, а мы ведь всё равно должны любить их, и о них заботиться. У меня у самой вот сердце от её плача разрывается, так и хочется к себе прижать, приголубить. Только привяжется девочка ко мне, а потом опять расставаться. Умом понимаю, что медвежью услугу ей окажу, но сердце-то ноет! Да, красиво да мудро забота в книжках прописана. А на деле всё гораздо сложнее…
Так Даша поселилась в больнице. На третий день своего пребывания она уже почти не плакала. Привыкла и к новым людям, и к больничному распорядку. Всё-таки она была ещё очень мала, а малыши быстро свыкаются с новыми обстоятельствами и начинают воспринимать их как должное. Но никогда и ни один ребёнок не сможет смириться с тем, что он не нужен. Детское сердце просто не вынесет этого.
Здесь было чисто, очень чисто, здесь сытно и вкусно кормили, что далеко не всегда бывало дома. Здесь дали много игрушек и новую, аккуратную одежду. Здесь ухаживали, мыли голову и чистили зубы на ночь. Но отчего-то всё это не приносило Даше радости.
Ей всё время вспоминался дом. Как мама с подругами сидела за столом, как они кричали, хохотали, и пили из больших стаканов бесцветную жидкость. Порой они затягивали песни – нескладно, невпопад. Но это пение необычайно нравилось Даше. Она слушала его, глядя на взрослых из своей кроватки. И из нестройного хора голосов роднее всех был ей один – мамин.
Она любила маму просто так, ни за что. Она нуждалась в ней, в ней одной, и, казалось, что если бы в этом мире существовала бы лишь мама, то ничего иного и не хотелось бы. Мама была всем. Но вовсе не из потребности родилась эта первая, самая чистая, любовь. Она возникла из чего-то большего, вечного и непреложного, не всегда доступного разуму, но всегда имеющего место быть. Она – словно детский ответ этому миру. Ответ ребёнка, который хочет быть счастливым не смотря ни на что, вопреки, и ощущать счастливым мир вокруг себя.
Даша практически не покидала свой бокс. Лишь раз в день, когда его кварцевали, её ненадолго выводили в коридор, где она была под присмотром постовой медсестры, но при этом могла вволю побегать и, пользуясь занятостью своей няньки, зайти во все кабинеты, двери в которые были открыты: в кабинет сестры - хозяйки, физиолечения и даже в процедурный. Только одна дверь, двустворчатая, за матовым стеклом, всё время была заперта. Даша пыталась разглядеть, что же за ней находится, но стекло было слишком мутным, а Даша – слишком маленького роста, и могла заглянуть лишь в самый его низ. Поэтому до поры до времени помещение, находившееся за этой дверью, оставалось для неё тайной.
Ежедневно продолжались врачебные осмотры. Тётя - врач всегда была одна и та же, а вот медсёстры и санитарки менялись. Некоторые из них очень нравились Даше, как, например, та тётя с большими руками. Она была добрая, говорила глубоким и нежным голосом, от которого в душе девочки появлялся тёплый, уютный покой. Эта женщина заботилась о Даше лучше остальных, и даже пыталась чему-то научить: правильно держать ложку, натягивать пижамные штанишки самой, чётко выговаривать своё имя…
Но были и такие, кого Даша боялась. Они кричали и огрызались на девочку, подавали ей нестерпимо горячий суп и очень сердились, если она, дуя на ложечку для того, чтобы его остудить, марала одежду и стол. Они подолгу не переодевали Дашу, если та писалась, и случалось так, что одни и те же колготочки у неё становились мокренькими по несколько раз, забывали умывать и переодевать её на ночь.
Но Даша научилась мириться и с их присутствием. Она с рождения была обделена вниманием и привыкла терпеть. Чем дольше она жила в больнице, тем меньше она плакала. Кто-то из лежавших в других палатах и ранее слышавший бесконечный детский плач из тринадцатой, теперь, возможно, считал, что у девочки всё хорошо, но это было ошибкой.
Боль осталась. Она никуда не ушла. Только сейчас она пряталась глубоко внутри Даши, потому что девочка поняла: на боль эту никто не откликнется. Как мало внимания уделяла ей мама, как мало дарила дочери ласки и заботы, так же и здесь ей предстоит существовать в своём маленьком мирке в одиночку.
И всё же к маме хотелось. Она продолжала быть нужной, любимой. Она по-прежнему была ключом к безграничной радости и детскому счастью. Если бы Даша знала, как к ней попасть, то она бы тут же, не задумываясь, побежала к ней.
Если бы мама пришла тогда – какое невероятное счастье испытал бы ребёнок!..
Мамы не было, но надежда по-прежнему была. А вместе с ней в крохотном сердце возникали ужас и отчаяние от того, что с каждым новым пробуждением всё оставалось по-прежнему.
В однообразии своей тоски проходили дни.
Больница была переполнена и, вопреки установленным правилам, к Даше подселили двух мальчишек. Одному из них было шесть, другому – восемь лет. Оба они уже шли на поправку после перенесённой кишечной инфекции, и не могли заразить свою соседку по палате.
Им объяснили, кто она, и почему здесь находится. И, на правах старших, обязали следить за Дашей. Жалость к малышке и возникшее чувство ответственности, приятное и трепетное, первое время заставило их всерьёз отнестись к возложенным на них обязанностям.
Они стали заботиться о Даше. Одевали её, причёсывали ей волосики, подавали с раздачи тарелки с едой и несколько раз даже кормили с ложки – не потому, что Даша не могла сделать это сама, просто мальчишкам очень хотелось почувствовать себя взрослыми и сильными.
Они развлекали Дашу, и в этой, всегда унылой, палате, зазвучал детский смех. Тот благодатный смех, что помогает забыть о многих горестях, и словно наполняет душу улыбающимся изнутри светом.
Они играли с Дашей, но и саму её воспринимали как игрушку. При всей важности и осознанности их заботы о девочке, всё же она была для них большой куклой, с которой можно заниматься, когда этого хочется, но когда надоест – отмахнуться и забросить к другим игрушкам.
Младший из мальчишек быстро устал от Даши. Он стал звать её надоедливой, приставучей, и уделял ей всё меньше внимания. Старший, в противоположность ему, привязался к девочке сильнее, и, не смотря на то, что возиться с Дашей ему тоже хотелось всё меньше, по приезду домой он со слезами в глазах умолял родителей взять девочку к ним в семью и сделать его сестрёнкой.
Однажды мальчишки решили искупать Дашу. Они раздели её, усадили в ванну и открыли воду. Но они не удосужились её отрегулировать, поэтому из душа на девочку стали литься колкие ледяные струи. Даша закричала и заплакала. Мальчишки испугались и убежали. Воду они при этом выключили, но Дашу забрать забыли. Голая и мокрая, замёрзшая, она сидела в ванной, дрожала от холода и ревела.
Не дождавшись помощи, закоченевшая Даша попыталась выбраться из ванной самостоятельно. Она уже свесила одну ногу через высокий бортик, но тут вторая её нога соскользнула, и девочка упала вниз, на пол, ударившись головой о кафель.
Она закричала так страшно, что медсестра на посту подумала, что ребёнка режут на живую. Не выдержали этого крика и мальчишки: они бросились навстречу бежавшей в палату медсестре, чтобы сознаться во всём, но та их опередила.
Она подняла Дашу с пола, вытерла, завернула в два одеяла и позвала врачей. Те долго расспрашивали, где у девочки болит, но она лишь ревела, не желая успокаиваться и что-либо говорить. В тот же день Даше сделают рентген головы, который покажет, что гематомы у девочки нет, а впоследствии у девочки не возникнет даже небольшого насморка – она с детства была закалена сквозняками родного дома. И это всех в отделении очень обрадует – в большинстве своём не потому, что со здоровьем ребёнка всё оказалось в порядке, а потому, что в этой истории не случится виноватых.
Мальчишек вскоре выписали, и Даша вновь осталась одна. Теперь она хныкала и искала во всех углах мальчишек – точно так же, как вначале искала свою маму. Но потом притуплённое чувство тоски окончательно взяло верх над маленьким сердцем, и Даша, словно ограждая себя от переживаний, стала равнодушной к этой потере.
Но с разлукой с главным человеком в своей жизни ей так и не удавалось смириться. Мама, милая мама, потерянная в дебрях безвозвратно ушедших дней, но так часто щемящей грустью возникавшая в детской памяти! Даша стала забывать маму. Она уже практически не помнила её лица и звука голоса. Но девочка точно знала, что мама есть, и всё ещё верила, что однажды мама вернётся.
В один из дней, когда её палату кварцевали, и Даша была предоставлена сама себе в больничном коридоре, она вдруг с удивлением обнаружила, что дверь с матовыми стёклами, всегда бывшая запертой, сегодня открыта. Движимая любопытством, девочка подошла к проёму и заглянула в него.
Она увидела лестницу. Бетонные ступени убегали куда-то вниз. Может, к маме? Даша бесшумно вышла на площадку. Подойдя к перилам, она увидела, что внизу есть и другая лестница. Они обе были довольно крутыми, и от высоты девочке сделалось страшно. Но желание увидеть маму было сильнее страха. Медленно, боязливо спуская ножки одну за другой, она пошла вниз.
Она преодолела сначала один лестничный марш, затем другой. Далее её взору предстал ещё один коридор, такой же, как и наверху. Но было у этого коридора одно отличие: по другую сторону от выхода на лестницу имелась небольшая комнатка, в которой Даша увидела кушетку и стоящий радом с ней письменный стол, а за ними – ещё одну дверь.
Почему входная дверь приёмного покоя оказалась открыта, позже будет выяснять специальная комиссия. Но тогда Даша, которую никто не остановил и даже не искал, спокойно вышла через неё на улицу…
Она пошла. Сначала через двор больницы, затем, со своим маленьким ростиком спокойно преодолев шлагбаум, преграждавший машинам въезд на территорию, вышла на какую-то дорогу.
Пошла по ней. Её грело своими лучами солнышко, щебетали птички где-то вдалеке, и тёплое, зелёное лето привносило в сердце радость и давало надежду, что она обязательно дойдёт до цели своего пути. До мамы.
Она была абсолютно уверена в том, что найдёт дорогу домой. В сущности, она шла, куда глаза глядят, но детская убеждённость в том, что этот мир – справедлив и кругл до размеров мячика, заставляла её считать, что до мамы рукой подать, что она где-то совсем рядом, всего в паре шагов. Нужно ещё только немного пройти, и они обязательно встретятся.
Уверенность начала таять в тот момент, когда Даша оказалась рядом с автострадой. По проезжей части с шумом неслись машины всевозможных размеров. Маленькие лишь слегка пугали девочку, а вот большие и длинные, с рёвом скорости проносившиеся мимо неё, заставляли вздрагивать от ужаса.
Отчего-то никто из водителей, ехавших навстречу девочке, не остановился, не задался вопросом: почему такой маленький ребёнок идёт по тротуару, рядом с автострадой, совершенно один?.. Все они проехали мимо.
А Даша, которая шла уже довольно долго, от страха и усталости всё меньше и меньше верила в то, что дойдёт до мамочки. Но остановиться она уже не могла. Остановиться и заплакать значило бы никогда к ней не попасть. Ноги словно по инерции вели её к невидимой цели.
Путь ей преградил перекрёсток. Машины продолжали нестись с визгом и грохотом, только теперь – не по направлению Дашиного пути, а поперёк него. И вдруг в голове девочки возникла отчаянная мысль: а что, если мама – за этим перекрёстком, и стоит только набраться храбрости и пересечь его, и там сразу же окажется её дом?! Там и вправду мелькали какие-то домики, похожие на Дашин. Это обстоятельство больше всего остального заставило девочку поверить в верность своего решения, и – не свернуть в другую сторону по ходу тротуара, а сделать шаг вперёд, на проезжую часть.
Она сделала несколько неуверенных, боязливых шажков – и вздрогнула от резкого звука сигналящей машины. Последнее, что запомнила она из того дня – звериный оскал решётки радиатора и злобный блеск глазастых фар, несущихся прямо на неё…
Даша пришла в себя в больнице. Здесь, в отделении детской реанимации, куда доставила её скорая, она находилась уже сутки.
Очень болела голова, и окружающее пространство то и дело расплывалось перед глазами. У неё был ушиб мягких тканей головного мозга, множественные гематомы и рваная рана головы. В кисть её правой руки была вставлена тоненькая трубочка – капельница, к левому плечу был привязан время от времени пыхтевший аппарат. В такт ему Дашино сердце сжималось от ноющей боли. Не физической, другой.
Теперь, придя в сознание, Даша то проваливалась в дремоту, то просыпалась вновь. Возле её кровати постоянно кто-то появлялся – врачи, медсёстры, санитарки. Они меняли баночки с прозрачными жидкостями на высоком штативе, трогали Дашин лоб, о чём-то её спрашивали. Она не отвечала. Ей кололи болючие уколы, от которых хотелось волком выть, но Даша не плакала. Просто плакать не было сил.
К ней не сразу пришло осознание того, что она не дошла. Но когда девочка поняла это, её охватил такой ужас, которого она не испытывала прежде никогда. И ужас этот был сильнее любых других чувств, сильнее раскалывавшейся головы, и заставлял маленькое сердце колотиться в отчаянном ритме: мамы больше не будет. Не будет больше мамы.
Кто-то из медперсонала обратил внимание на то, что девочка стала беспокоиться, что по показаниям тонометра у неё увеличилась и без того высокая, как и у всех ребятишек, частота пульса. Ей поставили обезболивающее – анальгин с димедролом. От боли мышца, в которую попал шприц, дёрнулась, но Даша, как и прежде, не проронила ни звука.
Уже засыпая, она услышала чей-то далёкий крик:
«Пустите меня к ней! Пустите!» Кто-то плакал и рвался в палату, где лежала Дашу, но его, а точнее - её, потому что голос был женским, не пускали, строго отвечая: «Нельзя, это – реанимация!»
Время шло, не поделённое на дни, часы и минуты. В этой палате оно сливалось воедино, и, если бы не окно, в котором виднелось далёкое небо, то трудно было бы разобрать, какая часть суток происходит в настоящий момент. Даша лежала. Вставать ей не разрешали, да ей и самой не хотелось из-за головной боли и сильной слабости. Девочка периодически ощущала приступы тошнотворной дурноты в области горла. И – отчаянную, щемящую боль в грудине. Она не позволяла грудной клетке раскрываться до конца, вернее – вдохнуть столько воздуха, сколько хотелось бы, и давила, вжимала в Дашино нутро, словно кулаком, чувство неизбывного горя. Лучше бы она плакала. После слёз приходит облегчение.
Эта боль происходила не от травмы. Она возникла из вакуума, что был следствием осознания бесконечности этой самой страшной для ребёнка разлуки. В Дашином сознании мама была всегда, даже когда отсутствовала в обозримом пространстве, и даже когда уходила куда-то на целый день и оставляла дочку одну дома, и, хоть та и ревела от страха, она всё равно знала и верила, что мама есть и придёт. Сейчас же, после неудавшегося побега, надежду словно вырвали из Дашиной груди, оставив в этом месте пустоту, отчего и сжималась сейчас её грудная клетка с такой отчаянной болью. А вместе с надеждой пропала уверенность в собственной нужности этому миру, и нужности этого мира ей, Даше.
Полы здесь мыли намного чаще, чем в инфекции, а ещё – кушетки, тумбочки, стены, шкафчики со стоящими на них круглыми металлическими баночками, биксами, складные ширмы и большие, устрашавшие своей внушительностью, аппараты неизвестного назначения. Чистота была доведена до состояния, близкого к стерильности. Ещё из марли сматывали какие-то квадратики – Даша видела, как медсестра, сидя за столом, словно фокусница, за короткое время умудряется изготовить несколько стопок этих квадратиков. Наблюдать за действиями медсестёр и санитарок было её единственным развлечением в этих белых стенах.
А женщины, между делом, говорили.
- Говорят, в инфекции проверка большая. Говорят, накажут их. Эх…
- Ой, да неужели ж вам их жалко?!
- Не то, чтобы очень. Но уж не хотелось бы… Там врачи хорошие.
- Да уж, хороши! Проследили за малышкой! Девчонка, бедная! Сутки без сознания! Думали – не выкарабкается, а ведь, смотрите – на поправку идёт!
- Так врачи сказали?
- Сказали. Да я и сама вижу. Ничего, даст Бог – окрепнет. До свадьбы всё заживёт. Только вот что её ждёт потом, после нашей больницы, а?
- Слушай, Маруся, а женщина та? Приходила сегодня?
- Была.
- Да, удивительная штука. Скорой не дождалась, на руках сама девочку к нам принесла, благо, больница недалеко. Как раз моя смена была. Сама вся в кровище, плачет, кричит! Девочку сразу в операционную повезли, рану эту зашивали. А она так и сидела, ждала. Потом милиция была. Она им говорит: «Я во всём виновата, я за всё должна ответить». А в чём её вина? Вроде как, она ничего не нарушила, и скорость была низкая. Нет, тут другие люди должны отвечать.
- Знаете, Нина Макаровна, мы с ней ни с того ни с сего разговорились сегодня… Я многое поняла. Оказывается, Надежда…
- Это звать её так?
- Да. Так вот, оказывается, Надежда бездетна. Уже десять лет с мужем пытаются – и без толку. Едва ей удаётся забеременеть, как у неё тут же происходит выкидыш. Каждый раз. Ей даже диагноз поставили – хроническое невынашивание. Она и таблетки всякие пила, и к бабкам ходила. Даже два раза экстракорпоральное оплодотворение делала, деньги огромные отдала, но и оно не помогло. Говорит, думала, что так уж ей на роду написано – жить с любимым и в достатке, но без детей. А тут – авария эта! Говорит, в душе всё перевернулось. «Своих детей на свет не могу произвести, ещё и у чужого жизнь отнимаю!» А потом она от кого-то узнала, что девочка эта – сирота. То есть, я неправильно говорю, не сирота, конечно, мамка-то есть у неё, только прав её лишили. И, она говорит, внутри как щёлкнуло что-то, вроде как судьба ей сама ребёнка в руки даёт. Ну, помните, рассказывали, как она на другой день сюда рвалась, чтобы девочку увидеть?.. Сегодня сказала мне, хочет забрать её. И муж согласен. Да, здорово бы было, как в сказке! Как думаете, разрешат им, а?
- Ох, не знаю, Маруся, не знаю. Мать-то ведь жива. Вдруг она пить перестанет, изменится, и права свои родительские восстановит? Что тогда будет, а?
- Ой, ну вы сами-то в это верите?! Я – не верю. Да и девчонке после травмы уход нужен, забота, питание хорошее. Вот если бы у женщины этой, Надежды, всё получилось – как было бы здорово!
- Но ведь как ни крути, а чужие они друг другу…
- Порой чужие ближе родных оказываются. Эх, только бы ей разрешили!..
В реанимации Даша провела ещё четыре дня. После долгого лежания ей пришлось учиться заново садиться и ходить, потому что едва она встала с кровати, то поняла, что ноги отказываются её слушаться. Головка её, укрытая белым бинтиком, который ежедневно меняли, по-прежнему болела, но уже не так сильно, как в первые дни. Её готовили к переводу в отделение.
Когда её уже стали вывозить на каталке из реанимации, одна из медсестёр вдруг подала Даше мягкого Мишку с добрыми глазами. На лице девочки тут же появилась улыбка, она схватила Мишку, ставшего впоследствии её самой любимой игрушкой, и обняла. Медсестра сказала про какую-то тётю Надю, которая и сделала Даше подарок, но девочка не обратила на её слова никакого внимания.
В новой палате она была уже не одна. С ней лежали две девочки, настолько старше её, что казались ей тётями. Одна из них не вставала с кровати из-за множественных переломов на ногах, другая, с гипсом на руке и забинтованной, как и у Даши, головой, двигалась свободнее, но из-за гипса не могла толком ухаживать ни за девочкой, ни за другой своей соседкой по палате, хотя и проявляла такое желание.
Эта девочка, Лиза, стала, как могла, играть с Дашей и рассказывать ей сказки. И от нечаянно возникшей заботы на душе у Даши стало теплее. Теперь у неё были два новых друга – Лиза и Мишка. Конечно, Даша не понимала, что дружба с Лизой закончится с выпиской одной из девочек из больницы, и ей, ребёнку, казалось, что Лиза, к которой она за недолгое время успела привязаться, теперь будет всегда, как нечто само собой разумеющееся, как старшая сестра или мама.
Но счастье продлилось недолго. С уходом Лизы вновь стало одиноко. Конечно, Даша сумела бы пережить и это расставание, а следом за ним – ещё вереницу подобных, многие из которых даже не остались бы в её памяти. И страшно здесь даже не то, что ребёнок каждый раз кого-то при этом теряет, а то, что расставания входят в привычку. Они становятся чем-то естественным, вроде принятия пищи по утрам или отхода ко сну по расписанию. Порой может сложиться впечатление, что для такого ребёнка новые знакомства ничего не значат, а расставания не заставляют грустить, будто не значат ничего и сами люди, проходящие сквозь его жизнь.
Но, при всём видимом спокойствии, с которым малыш переносит расставания, и которое зачастую с усилием генерируется изнутри, на самом дне маленькой души каждый раз появляется новый рубец от перенесённой боли. Страдания, от которого и пытается таким образом оградить себя ребёнок, но не может, как бы ни старался. В какой-то момент рубцов этих может стать настолько много, что та тонкая материя, из которой душа наша состоит, может просто не выдержать. Дальнейшее имеет множество сценариев развития, но все они очень и очень страшны.
Так могло бы быть и с Дашей, если бы не Надежда…
Она появилась в жизни Даши в первый же день после реанимации и неожиданно осталась навсегда. Поначалу Даша не понимала, кто эта тётя, и почему она носит ей игрушки, книжки и вкусную еду, гораздо лучшую, чем та, какой кормили в больнице. По-детски доверчиво она принимала все подарки незнакомки и радовалась им. Всё-таки желание жить, не просто существовать, а именно – жить, очень сильно в каждом малыше. Поэтому Даша тянулась к радости, как росток тянется к солнышку, и быстро привязалась к той, что своим приходом эту радость ей дарила.
Она не знала о своей новой знакомой почти ничего, хотя Надежда много говорила с Дашей, рассказывала ей о своей семье и большом доме, который у неё есть. Но для Даши намного важнее были не эти слова, а та доброта и ласка, что исходили от женщины. Она могла усадить девочку к себе на колени и внезапно начать щекотать и баловать её так, что Даша заливалась от хохота. Ещё могла уложить её в кроватку, сесть рядом и, поправив девочке подушку, нежно гладить по голове, спинке, ручкам и ножкам, и тихим голосом петь колыбельные, пока Даша не заснёт. Она читала Даше книжки, чего никогда не делала та, далёкая, ставшая теперь лишь грустным, но уже не трепетным воспоминанием. Она бережно расчёсывала тонкие Дашины волосики и плела из них косы, когда Даше, наконец, убрали чепчик из бинтов. Она даже в больничном тазике умудрилась искупать её так весело, что Даше стало казаться, будто она и в самом деле плыла по морю на корабле, как шутливо говорила ей Надежда. Она заботилась о девочке, и Даша счастливо принимала это, не зная, что и та, кто заботится о ней, получает ничуть не меньше, чем отдаёт.
Надежда нуждалась в Даше, пожалуй, даже больше, чем Даша нуждалась в маме, и потому они тянулись друг к другу. Возникшая за короткое время привязанность, постепенно расширяясь и увеличиваясь в размерах, стала настолько сильной, что почти заменила им все остальные, прошлые, а для Надежды – и некоторые настоящие.
И ей было совершенно не важно, что Даша никогда не занимала места у неё под сердцем. Гораздо важнее была любовь, которую она испытывала к ней, возникшая изначально из жалости, чувства собственной вины и желания помочь, но позже переросшая в большое, сильное чувство, которому было мало место в одном лишь сердце.
Собственно, Надежда и не задумывалась, в каком органе находилось её чувство. Она ощущала любовь всецело, всем своим организмом, почти физически - до кончиков пальцев, и даже где-то, совершенно необъяснимым образом, за границами собственного тела, в окружающем её пространстве, в воздухе, ветре, в атмосфере самой Земли… Примерно то же испытывала и Даша. Но из-за того, что она была ещё очень мала, Даша не думала обо всём этом и просто любила. Но после всего пережитого где-то в глубине своей детской души Даша очень боялась. Того, что это всё-таки не она. Или, что ещё хуже, что она вновь её потеряет…
Из больницы Даша выходила за руку с Надеждой. Когда тяжёлые серые двери за их спинами захлопнулись, Надежда вдруг подхватила Дашу и прижала к себе. Она гладила её по спине, по волосам, целовала девочку и шептала: «Дочка моя, доченька! Как же долго я ждала тебя! Наконец-то ты у меня есть! Как же здорово, что я нашла тебя, что ты нашла меня, что теперь мы всегда будем рядом…»
Из глаз Надежды текли слёзы. А Даша не понимала, зачем же плакать, если вокруг – столько радости, если они вместе и теперь её называют дочкой. Она на миг отстранила своими ручками лицо Надежды от себя и посмотрела ей в глаза. Широко улыбнулась и крепко, что было сил, обняла, со сладким трепетом прошептав заветное, давно хотевшее сорваться с языка слово: «мама».
…Пожалуй, самым счастливым в детской жизни Даши стал день, в который она осознала: мама есть…