Петя Скопин уже который день пребывал в состоянии тихой паники. Проблемам, словно из ящика Пандоры посыпавшимся на него в последнее время, не находилось даже мало мальски приемлемого решения.
«Это жо…», - с недельной щетиной, всклокоченными волосами и потухшим взглядом, он сидел на не застеленной постели, на груде превращённых в мятые тряпки простыней, тупо уставясь в экран выключённого телевизора.
«Тридцать лет – ни ума, ни денег!», – уныло констатировал Пётр.
Положение у него действительно было аховое. Его уволили с работы, не погасив полугодовую задолженность по зарплате. Точнее, согласно сумме, указанной в трудовом договоре, с ним расплатились сполна, даже отпускные выплатили. Другое дело, что оговоренная работодателем на словах оплата труда ни в какое сравнение не шла с полученными при расчёте деньгами.
Справедливое Петино негодование не произвело на генерального директора ожидаемого эффекта.
- Скажи спасибо, что вообще заплатили, - с выражением глаз мороженой рыбы, процедил директор, - фирма обанкротилась, мы закрываемся. Что-то не устраивает? Подавай в суд.
«Не устраивает! На пол «ляма» кинули! – Пётр вышел из кабинета начальства в состоянии, сродни ощущениям пациента дантиста, у которого за раз удалили несколько зубов, - и ведь ничего не докажешь. Прикрыли задницы, су… По ведомостям всё сходится, не подкопаешься. Вот, гады! – Петя чуть не плакал от сознания своего бессилия, - самое обидное, что эта сволочь даже юридический адрес не сменит. Вывеску поменяет, и по новой начнёт лохов окучивать».
Скопин, кипя от запоздалого бешенства, выбежал из офиса, и уселся в при-паркованную у тротуара «тойоту». - «А чего он собственно хотел? – решила вступить в полемику рациональная сторона его эго, - иметь завидное бабло за необременительную работу, на должности с расплывчатыми обязанностями? Да это всё равно, что ждать 55% прибыли по вкладу, как будто банк выкупил кимберлитовую трубку в Африке, и открытым способом добывает алмазы, а деньги вкладчиков ему нужны исключительно для закупки черенков для лопат, которыми оные углероды закидывают в бесконечную вереницу вагонеток».
Но самым ужасным в сложившейся ситуации было то, что как только начались задержки зарплаты, Петя взял кредит, потом другой, наивно полагая, что скоро всё наладится, и он без труда погасит все задолженности. И вот уже второй месяц долбанные коллекторы названивают ему по телефону среди ночи, грозя казнями египетскими, сожгли его почтовый ящик, забрызгали краской из баллончика дверь квартиры.
Пётр заставил себя встать с кровати, и прошлёпал босыми ногами на кухню.
Покосившись на стол, заставленный пустыми водочными бутылками и баллонами из-под пива, он поморщился, взял недопитую бутылку, и пошёл к раковине.
«Не помогли ни Верка, ни водка. С водки похмелье, а с Верки - что взять? Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать…», - в голос продекламировал Петя, выливая остатки водки в сливное отверстие.
Правда, никакой Верки и в помине не было, а Светка, с которой он познакомился три месяца назад, поспешила с ним расстаться, узнав, что у него ничего нет, кроме машины, однушки в спальном районе и кучи долгов по кредитам.
К серьёзному пьянству, воспринимаемым некоторыми индивидами одним из способов примирения с тяготами бытия, Пётр предрасположен не был. Он родился в интеллигентной семье: мама участковый врач, папа учитель истории в средней школе. С детства Петю, дабы тот не балбесничал, родители записали в музыкальную школу, секцию плавания и художественную студию. До окончания школы его жизнь напоминала курс молодого бойца. В конце концов всё получилось по Пушкину: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…». Не добившись значимых результатов ни на одном из навязанных ему поприщ, Пете и в институт-то удалось поступить только коммерческий. Вздохнув, родители начали дербанить честно нажитые сбережения. Пётр перебрался жить в Москву, к престарелой тётке, квартиру которой он и унаследовал к окончанию института. В армию, благодаря заботам маменьки, его не забрали.
Пополнив ряды «офисного планктона», Петя за восемь лет сменил пять мест работы, последним из которых и стало разводилово, в которое он угодил, как кур в ощип.
Впервые столкнувшись с суровыми реалиями жизни за тридцать лет своего инфантильного существования, Пётр испытывал странные ощущения. Окружающий его мир взбунтовался, и отказался вписываться в рамки модели, укоренившейся в его девственно наивном сознании. Произошёл этакий болезненный разрыв привычного шаблона. В психиатрии это называется когнитивный диссонанс.
До психического расстройства дело не дошло, но по его собственному выражению, было «реально хреново».
Пётр сварил себе кофе, сделал яичницу. Отдёрнув шторы, он зажмурился от ударившего в глаза солнечного света. Ветер разогнал, три дня кряду оплакивающие лето унылыми слезами, свинцово-нависшие над городом тучи, украсив мокрый асфальт ярко-жёлтыми листьями.
«Унылая пора! Очей очарованье… Может к родителям съездить? – подумал Пётр, - а что он им скажет? Что жизнь не задалась, что он лузер, по уши погрязший в бытовых проблемах? Открывайте закрома, выручайте своё чадо неразумное!». Петя представил выражение лиц немолодых родителей, тяжело, как войну, переживающих всю эту свистопляску, продолжающуюся в стране с момента его рождения, и уже смирившихся с тем, что «врач» и «учитель» не звучит гордо, как во времена их юности, а вызывает, в лучшем случае, сочувствующий кивок, и отказался от этой мысли. Идея же прокатиться за город, вызвала в его скукожившейся от неурядиц душе позитивные ассоциации - лента шоссе, убегающее осеннее многоцветье лесов, вспаханных на зиму полей…
«Инда взопрели озимые, рассупонилось солнышко, расталдыкнуло лучи свои по белу светушку…», - припомнил Петя незадачливого писателя-почвенника из группы «Стальное вымя», и пошёл в душ.
Вытираясь большим китайским полотенцем, украшенным оскалившейся мордой тигра, Пётр критически посмотрел на своё отражение: «Всё равно бриться не буду, не свататься еду».
Петя натянул джинсы, надел поверх чёрной рубашки тёмно серый пуловер. В прихожей влез в кроссовки, прихватил с вешалки куртку. «Хороша я хороша, да плохо одета…», - пропел он дребезжащим старушечьим голосом, причёсываясь перед зеркалом. Он и правда хорошо выглядел: высокий, широкоплечий, спасибо плаванию, с правильными чертами располагающего к себе лица.
Заперев испорченную краской дверь, он поморщился, как от приступа изжоги, и прошёл к лифту.
Пройдя с пол квартала на платную стоянку, с тех пор, как его стали донимать коллекторы, он не оставлял машину у дома, Пётр, приветственно махнул рукой охраннику, лицо которого мелькнуло в окне «избушки на курьих ножках», сел в «тойоту», и выехал на дорогу по направлению ко МКАДу. Каких-то определённых планов, относительно поездки, у него не было.
Бесплодно размышляя над вариантами решения свалившегося на него вороха напастей, он, не обращая внимания на указатели, ехал, что называется, куда глаза глядят. О своём местоположении Пётр задумался только тогда, когда асфальт кончился, и он какое-то время тащился по узкой грунтовке, петляющей меж подходящих к самой дороге деревьев редкого смешанного леса. Развернуться не было возможности, и он продолжал ехать вперёд, надеясь на извечное русское «авось». К моменту, когда Пётр выбрался из леса, небо затянуло тучами, пошёл дождь. По сторонам дороги потянулись набухшие от влаги поля. Кривясь от каждого удара днищем о колдобины, Петя въехал в большую лужу, и запоздало вспомнил, что «королла», это не внедорожник, но дело было сделано. Он плотно сел. Сдать назад тоже не получилось, колеса только глубже зарывались в грунтовку, превращённую дождём в грязевое месиво.
- Б… - безэмоционально выругался Скопин. Похоже, он стал привыкать к пре-следующим его несчастьям, - добрый день, Иа! Какого хрена тебя занесло в эту тьмутаракань?
Он посмотрел на часы: «Ё… - он выехал в десять, а сейчас было без четверти два, - да за это время мало до Коломны, до Владимира можно доехать! Хорошо, что бак полный залил. Во, попал!».
Петя наклонился к лобовому стеклу, и посмотрел вперёд. Примерно в километре от него, в пелене дождя, едва поднимаясь над деревьями, угадывалась маковка церкви. «Значит, там должна быть деревня», - порадовался Скопин своей сообразительности.
Ждать проходящую машину, судя по всему, виделось занятием неблагодарным. Петя поднял воротник куртки, вылез из «тойоты» под холодные струи дождя, и побрёл по чавкающей под ногами грязи по направлению к деревне, по возможности обходя пузырящиеся лужи. Когда он увидел первый дом, с наглухо заколоченными горбылём окнами, он уже промок насквозь, а в кроссовках противно хлюпала вода. «Может здесь и не живёт никто, - Пётр тоскливо посматривал на покосившиеся заборы, до половины заросшие густым бурьяном. – «Мрак и запустение. Сгину я здесь безвременно, обрету бесславную кончину, на горе папеньки с маменькой и душегубам коллекторам».
Уже не выбирая дороги, он побрёл к видневшейся за деревьями церквушке, облезлые стены которой пятнели свежей штукатуркой.
Подслеповатые окошки церкви горели ровным светом. Петя прибавил шагу, увидев, как из дверей храма вышел старичок в тёмно-синем подряснике и длинной чёрной рясе, на голове его сидела надвинутая до бровей шапочка. «Скуфья», - выскочило из закоулков памяти название головного убора:
- Здравствуйте! – бросился к священнику Пётр.
- И тебе, милок, не хворать, - явно удивлённый его появлением, скороговоркой пробормотал старик.
- У меня машина застряла, там на дороге… - Петя мазнул по лицу рукой, стряхивая дождевые капли.
- Пойдём в дом. Там расскажешь, - поманил его рукой священник.
Они перешли улицу и через калитку вошли во двор с небольшим, по виду недавно отремонтированным домом в три окна. Из дощатой конуры для порядка кто-то тявкнул, не посчитав нужным вылезать под дождь.
Петр поднялся за батюшкой по некрашеным ступеням добротно сработанного крыльца, прошёл, едва не ударившись головой о притолоку в дом.
- Обувку свою сымай, и к печке иди. Топлю вон. Сырость выгоняю, - старичок скинул короткие резиновые сапоги, мелко перекрестился на образа в углу, и прошёл в комнату, - у печки садись, продрог поди. А я чайку пока заварю. Знатный чай, на травах.
Опустившись на древний стул, с гнутой деревянной спинкой, Петя прижал ладони к теплой белёной стенке.
- Заблудился что ли? – свящённик поставил на плиту эмалированный чайник, - в наши места иначе редко, кто попадает.
- Да вроде того. Если честно, я понятия не имею, куда меня занесло, - Пётр догадался стянуть с себя мокрую куртку.
- От невзгод не убежишь – догонят, да крепче прежнего охомутают, - присмотрелся к Скопину батюшка.
- Да я вроде и не бежал. Проветриться поехал, - Пётр неуверенно пожал плечами.
- Огорчу тебя, парень, - вздохнул священник, - Степаныч на своей «буханке» за продуктами поехал, Отто тоже в отъезде, Ирина к родителям в Москву подалась, а боле транспорта в деревне нет. Сиди, сохни. Ничего с твоей машиной не сделается. Кто-нибудь из мужиков приедет, вытянет.
- Так куда же я всё-таки заехал? – заметно погрустнел Скопин.
- Деревня эта Мурзино называется, что во Владимирской губернии, - прищурился на Петра батюшка, - не слыхал?
- Нет, - покачал головой Скопин.
- Как звать-то тебя, странный человек?
- Пётр… А почему странный-то? – забеспокоился Петя.
- Потому, что странствуешь, - пояснил старик, - а меня отцом Макарием зовут. Священник я здешний. Пошли к столу, чаёвничать будем. Сейчас только Савелия позову, а то с утра с лесов не слезал.
Макарий вышел, а Пётр, пересев за круглый стол, накрытый клеёнчатой скатертью, осмотрелся в комнате. Русская печь, полы из струганных некрашеных досок, диван с валиками, над ним коврик с оленями на водопое, самодельные полки, уставленные старинными, видимо, церковными книгами, буфет с посудой и стоящими на нём часами, в деревянном корпусе, рогатая вешалка и умывальник у двери, стол под матерчатым абажуром и четыре стула. В красном углу иконостас, с теплящейся лампадкой под ним. Вот, почти, и всё убранство. Как будто время прикорнуло на диване, да разоспалось лет на сто. Сквозь приоткрытую дверь за спиной Пети, виднелся край аккуратно застеленной металлической кровати. Только две вещи вопиюще диссонировали с общим интерьером - висевший на стене большой плоский телевизор, да стоящий у двери в спальню двухкамерный холодильник.
В комнату, едва протиснувшись в дверь, ввалился здоровенный бородатый мужик в бандане, и заляпанном краской комбинезоне.
- О! Москвича ветром надуло, - хохотнул он, подходя к Пете, и протягивая руку, - Савелий.
- Пётр, - Скопин пожал широкую, как лопата, ладонь.
- Дело пытаешь, или от дела лытаешь? – уселся здоровяк на скрипнувший под ним стул.
- Путник он. Машина у него застряла, - ответил за Петра священник.
- Тогда понятно. Давай, батюшка, чайку отведаю, да пойду. В дождь работается хорошо.
- А вы что делаете? – поинтересовался Петя.
- Савелий художник, храм наш расписывает, - Макарий поставил на фанерную разделочную доску чайник, достал сахарницу и чашки из буфета. В фарфоровый заварочный чайничек плеснул кипятку, ополоснул, вылил воду в таз под умывальником, насыпал из жестянки заварки, залил водой, и накрыл чайник полотенцем.
- Сейчас чайку, а в четыре часа обедать будем, - Макарий потрогал большое серебряное распятие на груди, словно проверяя, на месте ли?
- А Отто тоже уехал? – спросил Савелий.
- С утра ещё. Всё никак документы на карьер не выправит, - досадливо махнул рукой батюшка.
- Да наших чинуш, как в Китае, к стене ставить надо! - прихлопнул ладонью по столу Савелий.
- Да что ты такое говоришь? Прости Господи, - Макарий перекрестился на иконостас, - хотя, укорот им строгий дать бы не мешало. Расплодились, аки блохи на псине бесхозной.
- Во-во, - допил чай Савелий, - спасибо за угощение, отец Макарий. Пойду, поработаю до обеда.
- А можно посмотреть? – тоже поднялся из-за стола Скопин.
- Интересуешься?
- Да. В детстве в изостудию ходил.
- Ну, тогда пойдём, коллега, - усмехнулся художник.
Дождь почти прошёл, но на небе низко зависли тяжёлые тёмные тучи, готовые снова вылить на землю потоки воды.
Небольшая снаружи, внутри церковь выглядела просторной из-за загрунтованных белым стен.
- Смотри, - показал Савелий подбородком наверх.
Пётр посмотрел, и замер.
Плафон, из центра которого свисала люстра, с лампами имитирующими свечи, казалось, был соткан из света, льющегося с бездонно-голубого неба. По кругу, на воздушной лёгкости облаках, в которых витали ангелы, расположились святые, с нимбами над головами, обратившие взоры к восседающему на возвышении Спасителю. Чуть приглушённая палитра создавала настроение благородного величия и одновременно умиротворяющего покоя и чувства защищённости.
- Обалдеть… - выдохнул Пётр.
- Нравится? – Савелий был явно польщён реакцией Скопина.
- Не то слово!
- По стенам сюжеты из «Жития» пущу, - принялся посвящать гостя в свой замысел художник, - а между ними растительный орнамент в пастельных тонах, чтобы света больше осталось.
- Здорово! – Пётр продолжал смотреть на плафон. Художник добился такого эффекта, словно полусферы купола не было вовсе, как будто облака с небожителями опустились на стены из небесной выси, и стоит только выйти за двери церкви, над головой будет то же бескрайнее голубое небо, подсвеченное золотыми солнечными лучами.
- А прихожане-то есть? – вспомнил Скопин заколоченные дома.
- Будут, - уверенно кивнул головой Савелий. - Сейчас мало, а вот как деревню возродим, будут и прихожане. Всё будет.
- А вы здесь живёте?
- Теперь здесь, спасибо отцу Макарию. Я здесь себя нашёл, - с каким-то вызовом посмотрел на Петра художник. - Я ведь тоже раньше в Москве обитал. Богема, то, сё… У меня всё в шоколаде было. Выставки, известность, зарубежные галереи, деньги, девки, водка, кокс… Но писать я не бросал. Поверишь, по двое суток от мольберта не отходил. Все мои работы нахваливали, заказчики картины сырыми из мастерской выносили. А я вижу, что не то всё, не то. Уговариваю себя, что всё пучком, всё как надо, но себя-то не обманешь. Чувствую, что душа не радуется, работаю, что тебе гвозди заколачиваю. Истончился душой, а если картину без души пишешь, то и в ней искорки не будет. Не зацепит она никого, не заставит в себя заглянуть, что-то важное понять. Потерял я себя тогда, мастерскую в вертеп превратил, пить стал по-чёрному. Вот в то время, когда я у черты стоял, и нашёл меня отец Макарий, предложил с ним поехать, храм этот расписать. Я поначалу отнекивался. Не из-за того, что мне не интересно было, а потому, что мне страшно стало, вдруг не получится у меня ничего, ушёл мой талант, как песок сквозь пальцы. Вот был, и нет его. А как к такой работе бесталанным мазилой подступиться? Грех это. Поделился я с батюшкой своими сомнениями, а он мне и говорит: «Грех, когда на поводу у своих страхов идёшь, скупишься в мелочах потерять, а большое за так раздаёшь. Тебе Господь руку протягивает, даёт возможность жизнь свою к лучшему изменить, а ты за бесов своих, которые тебя в гиену огненную волокут, цепляешься». Послушался я его. Отец Макарий, как от больного, на шаг от меня не отходил. Да я и был тогда серьёзно болен. Помог он мне из болота, куда я сам себя загнал выбраться. Причастил меня, грехи отпустил. В епархии меня благословили на роспись храма. И поверишь, сюда приехал, в церковь зашёл, и сразу вся композиция, цветовая гамма, стиль, всё сразу перед глазами встало. А ведь здесь угла целого не было. Штукатурка местами до кирпичей обсыпалась, окон нет, крыша течёт. Мы тут все, кто на тот момент в деревне жил, к ремонту руку приложили. Отто, он хоть и немец, но православный, кровельщиков привёз. Все работы и материал оплатил. Степаныч из-за руля не вылезал – только скажи, что привести надо. Я штукатурил, отец Макарий с тетками Таисьей и Александрой раствор месили. Даже дед Мирошка весь мусор из храма повыволок, говорит: «Не лезет проклятый, - это он про самогон, - в глотку, когда тут всё обчество надрывается!». И ведь справились же! Сам видишь. Ну, а как потолок да стены загрунтовали, моё время пришло. Сейчас и не припомню, когда мне так хорошо работалось. Батюшка меня отсюда только что дрекольем не выпроваживал, чтобы я поел, или поспал. Хорошо мне тут. Вот, роспись закончу, снова к мольберту встану. И ведь знаю, всё снова начнёт получаться. Жить здесь останусь. Я уже и строиться начал. – Савелий замолчал, изучающе посмотрел на Петра, который внимательно его слушал, и что-то для себя решив, продолжил. - У меня здесь и личная жизнь наладилась. В Москве у меня женщин было – не счесть. Все, хоть завтра под венец. Как узнали, что я в деревню жить переезжаю, так этих невест, как сквозняком вынесло. А в прошлом году одна из подруг всё же нашла меня. Она, когда я дела свои в Москве приезжал заканчивать, за границей работала, о моих планах ничего не знала. Так месяц меня искала. Потом рассказывала: «Думала, найду, и убью ирода!», - Савелий рассмеялся, - ничего, обошлось. На неделю своих проведать уехала, не сегодня, завтра вернётся, познакомлю, если тут ещё будешь. Ну, я наверх, а то разболтался тут с тобой, как баба худая.
Савелий полез на леса, а Скопин поймал себя на мысли, что слушая художника, он представлял, какой получится церковь, когда в ней закончатся все работы, будет стоять иконостас и гореть свечи, как тётки Таисья и Александра будут молится здесь, и помогать отцу Макарию, как он, Пётр, познакомится с ними, Отто, Степанычем, дедом Мирошкой и подругой Савелия, пока тот не произнёс отрезвляющую, как ушат холодной воды фразу: «Если тут ещё будешь».
«А почему не буду? Что, и здесь ко двору не пришёлся? – обиделся, было, Пётр, а потом вспомнил, - так он разве жить сюда приехал? Да он ещё с утра и о деревне-то такой, Мурзино, слыхом не слыхивал!».
Скопин вышел на улицу. Дождь совсем прекратился. В небольшом, как прореха, просвете между туч голубел клочок неба, роняя на напитанную влагой землю жиденькие лучики солнца.
«Пойду, пройдусь, - решил он, размышляя на ходу, - вот ведь люди! Живут здесь, вдали от цивилизации… Хотя в какой дали? И двухсот километров от МКАДа нет, - поправил себя Пётр, - всем миром храм восстанавливают. И ведь профита-то, никакого. А вот ему почему-то завидно стало. Может потому, что у этих людей была цель, которая выходила за узкие рамки личной выгоды, и лежала в иной, духовной плоскости? И дело здесь не в религии, а в объединяющей их идее, когда каждый делает что-то не только ради себя, но и ради других, отдавая одну частицу своей души, и получая взамен частицы многих. Там, в кажущейся отсюда такой далёкой Москве, ему подобного не встречалось. В этом многомиллионном мегаполисе люди тоже объединялись в различные группы, и даже партии, следовали каким-то идеям, которые на поверку оказывались сродни идее, объединяющей волчью стаю - загнать выбранную жертву, разорвать её на части, и растащить по норам, чтобы в одиночку сожрать лакомый кусок. Захочется больше, всегда можно отнять у более слабого, зазевавшегося соратника. Наверное, были и те, кто самоустранялся от подобной звериной идеологии, но такие особи считались аутсайдерами, презираемые чавкающим и сыто отрыгивающим обществом потребления, автоматически записываемые в лузеры и нищеброды».
Внимание Петра привлёк двухэтажный дом с оштукатуренными и покрашенными в приятный светло-бежевый цвет стенами. Сложная крыша, оригинальный дизайн. К дому был пристроен гараж, судя по подъёмным воротам, на две машины. К гаражу и крыльцу вели дорожки, выложенные серой и терракотовой фигурной тротуарной плиткой. Дом настолько не вписывался в силуэт заброшенной деревни, что казалось, его перенесли сюда по мановению волшебной палочки, ради чьей-то прихоти, из коттеджного посёлка с Рублёвского или Новорижского шоссе.
«Здесь, наверное, Отто живёт, - предположил Скопин, - а «выстаивающийся» высокий сруб, из калиброванных брёвен, через две ветхих избушки, это строящийся дом Савелия».
Пётр собрался уже поворачивать назад, но заметил за деревней какие-то строения, напоминающие производственный комплекс. Дитя цивилизации, у которого голова кружилась от избытка кислорода, он не смог удержаться, и решил посмотреть на здания, подойдя к ним поближе. Каково же было его удивление, когда метрах в ста от крайнего дома, он вступил на асфальтовую дорогу, с бордюрным камнем по сторонам и, металлическими столбами уличного освещения. Строения явно были предназначены для какого-то производства, и что на некоторое время повергло Скопина в шок, это двухполосное шоссе, ведущее через лес, не иначе, как к какой-нибудь трассе. Дорогой, на которой увязла его «тойота», видимо, уже давно никто не пользовался, и он мог до морковкиных заговен сидеть в машине, в ожидании помощи, если бы не сподобился дойти до деревни пешком.
В дом отца Макария Петя вернулся как раз к обеду.
- А вот и гостюшко наш, - как давно знакомому обрадовался батюшка, - мой руки, садись за стол.
На обед были наваристые щи, в чугунке парила пшённая каша.
- У нас тут по-военному: «Щи да каша – пища наша», - налил Скопину полную тарелку Савелий.
- Закончил я плафон, - начну стены расписывать. Надо леса разбирать. Одному несподручно, помощник нужен, - поделился своими дальнейшими планами с Макарием художник.
- Вот радость-то, - всплеснул руками батюшка, - ну, так я и помогу.
- Да куда тебе на старости лет по лесам скакать! Свалишься ещё, не дай Бог.
- А давайте я помогу, - неожиданно для себя, предложил Скопин.
- Я не против. Парень вроде крепкий, - окинул его взглядом Савелий.
- И то, - согласился Макарий, - благому делу послужишь.
- Вот завтра с утречка и приступим, - Савелий поднялся из-за стола. – Спасибо за угощение, батюшка, - и уже Петру, - пойдём, у себя тебя устрою.
Они пошли по той же улице, по которой Пётр проходил час назад.
- Это дом Отто, а вон тот сруб мой, - показывал Савелий.
- А что там? – кивнул Скопин на постройки.
- Отто посудную фабрику собирается открывать. У нас здесь залежи редкой глины, там за леском, - объяснил художник.
- А Отто, он кто?
- Да немец он. В восьмидесятых уехал с семьёй на историческую родину из Казахстана. Родственники у него в Мейсене отыскались. Там фарфоровая мануфактура всемирно известная находится. Отто попал в струю, разбогател. Дети его на одной из фарфоровых фабрик работали. Дочь художница, а сыновья производственники. Отто и раньше назад собирался, только не в Казахстан, а в Россию, не чувствует себя немцем, да и коренные жители приезжих за второй сорт держат. Для них они, оказывается, русские. А тут ещё эта котовасия с мигрантами началась, вот он и сорвался, не верит, что что-то в Германии к лучшему изменится. Говорит, там уже много русских немцев думают о возвращении. Он узнал, что в этих местах глина подходящая, вот и осел здесь, купил землю под фабрику, отстроился. Дорогу к деревне за свой счёт проложил… А ты где увязнуть-то умудрился? – сам себя перебил Савелий.
- Я с той стороны ехал, - показал за спину Скопин.
- Да по этой дороге только на «Белоруси» об эту пору можно проехать, да на «буханке» Степаныча. Эк тебя занесло!
Савелий привел Петра к дому на участке, примыкающем к участку со срубом. Между участками, за деревьями, виднелась недавно поставленная бревенчатая баня, с высокой трубой. Сам же дом оставлял желать лучшего – покосившаяся лачуга, вросшая в землю, некогда покрашенная голубой краской.
- К лету в новый дом переедем, а этот снесу, - перехватил Савелий взгляд Петра.
Оказавшись внутри, Петя рот открыл от удивления. Все стены комнаты были завешаны картинами. Тёмно-бордовый кожаный угол и пара кресел, большой журнальный стол, с толстой стеклянной столешницей, домашний кинотеатр, витрина для посуды, хай-тек холодильник.
- Это всё, что от распродажи в Москве осталось, - улыбнулся Савелий, - остатки былой роскоши, так сказать. Садись, - кивнул он на диван, достал с нижней полки витрины большую подарочную бутылку коньяка, прихватил коньячные бокалы, поставил на стол. Нарезал тонкими кружочками лимон. – Сегодня не грех. Такую большую работу закончил!
Они выпили.
- Можно? – кивнул Пётр на картины.
- Конечно, за погляд денег не беру, - хохотнул Савелий.
Рассматривая мастерски выполненные работы, Скопин затосковал: «А вот из него художника так и не получилось, единственное, чему он научился, это умению ценить живопись и неплохо в ней разбираться». Полотна Савелия, без преувеличения, были выше всяких похвал.
Скопин остановился у портрета. Красивая, аристократичного вида женщина в вечернем платье, придирчиво рассматривала себя в зеркале.
- Это Ирина моя, - предупредил его вопрос Савелий.
Они поговорили о живописи, о работе в храме. Художник расспросил Скопина, о том, чем тот занимается, как оказался в деревне.
- Слегка захмелев Савелий, откинувшись на спинку кресла, оценивающе посмотрел на Петра:
- Киса, я хочу вас спросить, как художник - художника: вы рисовать умеете?
- Чего? – не понял Скопин.
- Что тут непонятного? – разлил Савелий коньяк по бокалам. Работу тебе хочу предложить.
- ?
- Орнаментом стены расписывать, дело нехитрое, но трудоёмкое. Ты бы орнаментом занялся, а я «а секко» бы начал.
- Что бы начал?
- Ну, фреска, это живопись по сырой штукатурке, а а секко - роспись по сухому, - объяснил Савелий. – Ну, так как?
- Что?
- Возьмёшься мне помочь? – ты же всё равно безработный, а я тебе хорошо заплачу. Выручай! А то погибну я с тоски на этом орнаменте, - уговаривал Скопина художник.
- Хорошо. Только я не за деньги, а так… Вот только домой мне надо съездить, с проблемами разобраться, - не долго думал над предложением Пётр: «Хоть что-то по настоящему полезное в жизни сделаю!», - и ещё, так, на всякий случай, дом здесь у вас никто не продаёт?
- Ай, да молодца, парень! Уважаю! За тебя! – разлил коньяк Савелий. – Будет тебе и дом, и с Отто договоримся, чтобы он тебя на работу потом взял.
В дверь постучали.
- Открыто! – крикнул Савелий.
В комнату вошёл крепко скроенный, по-военному подтянутый мужчина, с аккуратно подстриженными усами:
- Ну, где тут потерпевший?
- Заходи, Степаныч!
- Чего гуляем? – Степаныч Стянул с ног армейские берцы, и прошёл к свободному креслу.
- Плафон я закончил!
- Молодец. Тогда можно, - кивнул мужчина.
Савелий принёс ещё один бокал.
- Это Пётр, как ты выразился, потерпевший, а это наш полковник Леопольд Кудасов.
- Подполковник, - поправил Савелия Степаныч, - Александр Степанович.
- Пётр. Очень приятно, - пожал Скопин протянутую руку - будто в тисках побывал.
- Где застрял-то? – поинтересовался Степаныч у Пети, после того, как они выпили, - а то мне отец Макарий толком ничего не сказал.
- Да он на старой дороге сел! – хмыкнул Савелий.
- Так ты что, о новой дороге не знал? – удивился Александр Степанович.
- А он залётный, наобум в наши пенаты зарулил, - снова ответил за Скопина художник.
- Ладно. Поехали, а то я ещё дома не был, - Степаныч поднялся из-за стола.
Уже стемнело. Они сели в военного цвета автобус, поехали по направлению к старой грунтовой дороге.
Кудасов молча крутил баранку, дымя сигаретой, зажатой в уголке рта.
- Вы давно здесь живёте? – спросил Пётр.
- А? Шестой год, - отвлёкся от своих мыслей Степаныч.
- А чем занимаетесь?
- В карты на пенсию играю. Ты, надеюсь не против?
Больше Скопин вопросов не задавал.
Они подцепили «тойоту» на буксировочный трос, и «буханка» без труда вытащила её из лужи. Степаныч так и тащил Скопина до самого дома Савелия.
Отцепив трос, Кудасов махнул рукой Петру на прощание, и уехал.
Савелий, развалясь на диване, смотрел телевизор.
- Ну что, вытащили? – спросил он вошедшего в комнату Петра.
- Вытащили… А что это у вас Александр Степанович такой суровый?
- ГРУшник он. Повоюй с его, тоже скалиться без причины разучишься.
- А как он здесь оказался?
- Петь, да не знаю я ничего толком! Когда я сюда перебрался, он уже тут жил. С ним ещё чеченка живёт. Красивая, но дикая какая-то, да вдобавок глухонемая. Не то контуженная, не то с рождения такая. Степаныч как-то обмолвился, что с последней чеченской её привёз, когда из армии уволился. Больше я ничего не знаю, да и не к чему мне. Достаточно, что он мужик надёжный, кремень!
Чуть свет, Савелий растолкал Петра:
- Вставайте граф, великие дела вас заждались. Довольно мять подушку, в часах старинных выдохлась кукушка, а может, даже вовсе умерла…
После завтрака Савелий выдал Скопину комбинезон «с барского плеча». Пётр, и сам не отличающийся субтильностью, утонул в «обновке».
- Ничего, поясок потуже затянешь, не выскользнешь, - критически осмотрел «прикид» художник.
Работа заняла часа два от силы. Они разобрали леса, и по новой собрали их, только пониже, установив их у одной из стен.
- Ну, вот и ладненько! – Савелий потряс конструкцию.
Потом они какое-то время рассматривали плафон, освобождённый от лесов.
В приоткрытую дверь протиснулся солидного вида человек, в светлой куртке и тёмных брюках, заправленных в жёлтые резиновые сапоги. У него были рыжеватые волосы, на внушительном носу сидели очки в тонкой оправе.
Он поздоровался с Савелием и Петром за руку, и тоже стал смотреть на роспись.
- Замечательно! Савелий, ты супер! – хлопнул он художника по спине.
- Да ладно… Вот, познакомься лучше. Это Пётр, будет мне помогать орнамент рисовать, а это Отто Брунович.
- О! Вы тоже художник?
- Ну, я… - замялся Скопин, но Савелий пришёл ему на помощь.
- Художник, художник. Собирается к нам из Москвы перебраться. С работой парню поможешь?
- Работы будет много. Без проблем, - легко согласился немец.
- Ну, вот и хорошо! Ты-то не передумал ещё? – обратился Савелий к Скопину.
- Нет. Я всё решил.
- Вот и отлично. Ты же, наверное, сейчас по своим делам в Москву поедешь?
- Да придётся, - Пётр задумчиво почесал нос.
- Тогда так. Я тебе адресок дам и список. Не в службу, а в дружбу, а? Там всё, что нужно приготовят, а ты сюда привезёшь. Лады?
- Лады.
- А я тем временем тебе несколько домов, из тех, что продаются, получше и подешевле подберу. Приедешь, выберешь, какой на душу ляжет. Если денег не хватит, займу. Пока в разъездах будешь, я картон сделаю и готовый фрагмент на стене, образцом тебе будет. Я на тебя рассчитываю, не подведи, - серьёзно посмотрел на Скопина Савелий.
- Не подведу. Надеюсь, что за неделю управлюсь, а и не управлюсь, всё равно через неделю приеду, - обещал Пётр.
***
По петляющей по лесу асфальтовой дороге Скопин выехал на трассу, свернул на ближайшем развороте, и вклинился в негустой поток машин едущих в сторону Москвы.
«Надо же было такому случиться!», – удивлялся крутому повороту в своей жизни Пётр. Скажи ему кто-нибудь три дня назад, что его пригласят расписывать церковь, согласятся взять на работу на фарфоровую фабрику, правда, пока не ясно, в качестве кого, и что он решится переехать из Москвы в деревню во Владимирской области, он бы даже не счёл для себя нужным разговаривать с подобным прорицателем, покрутил бы пальцем у виска, и дистанцировался от этого «вангователя» на почтительное расстояние.
- Чудны дела твои, Господи! – всё ещё не веря в происходящее, размышлял Пётр, прибавляя газу. - Дел - невпроворот, включая серьёзный разговор с родителями, продажу квартиры и выплату кредитов. Но он справится, просто не надо идти на поводу у своих страхов, и скупиться в мелочах.