Юджин Дайгон FTV 3
3
«Чем же мы здесь занимаемся?» - прикинул Муролл, глядя на забавного мохнатого и какого-то явно неземного жукоглазого карманного монстра – марсианина, то зеленого, то красного, откалывающего разные трюки вроде поимки собственного хвоста или перекувыркивания через голову. Все происходило в фиолетовых песках, под абрикосовым небом Барсума.
«Компания по производству грез, с ограниченной ответственностью, - решил задумчивый Муролл. – Или с неограниченной?»
Марсианин широко и мило улыбался всему миру землян особой мультипликационной улыбкой, неотразимой и безотказной. Бриллианты в его фасеточных глазах блестели симметричными гранями, в которых отражалось…
«Балбери сегодня выглядит так, словно кто-то гонится за ним. Только что не оглядывается. Да и Брэдлард не лучше».
Марсианин съел себя в знак приветствия. Сам себя запихал себе в пасть.
«Как можно ограничить ответственность тех, кто производит грезы?»
(«Возможно ли ограничить ответственность Производителей Грез? Тех, кто воплощает свои фантазии? - подумал кто-то вслед за Муроллом. – И Грезы ли производятся здесь? А если нет, то что? Новые Нереальные Вселенные?»)
«Кто это? – испугался Муролл. – Это не я».
И поспешно добавил:
«С этим вопросом не ко мне. С этим вопросом – к Балбери. А еще лучше – к Брэдларду».
(«Я ухожу, но я еще вернусь», - удаляясь, пообещал Некто.)
«Не ко мне. Только не ко мне. К кому угодно, только не ко мне».
В ответ лишь пустота гудела тысячами струн.
«Что мне делать? Делать мне что?» - взмолился Муролл.
«Найди своего Артура», - посоветовал внутренний голос, существом не являвшийся и вообще существовавший в качестве абстрактного понятия, так как обладатель его (в данном случае Муролл) относился к нему вполне рационально, если не чрезмерно…
«Но я же не Мирддин!»
«Тогда тебя найдет твой Мерлин».
«Что мне делать? Делать мне что?»
«Это будет твой Мерлин», - успокаивал внутренний голос, но утихомирить взбудораженного Муролла таким образом оказывалось решительно невозможно.
Кто-то явно искал здесь своего Артура.
«Но я же не Артур! – возмущался Муролл. – У меня и возраст не тот».
«Это уж одно из двух: либо ты – Мерлин, либо ты – Артур», - ласково, словно добрый доктор, втолклвывал Муроллу внутренний голос правила игры.
Муролл категорически не желал играть ни в какие игры. С играми он не желал иметь ничего общего.
«Это же не покер с костями, не Вега-Джэк, и даже не марсианский скунс. Это реал знает, что такое, хуже, чем популяризаторщина, памфлетщина и ближнеприцельщина! Ролевуха! Вселенский срам!» - возмущался Муролл.
И он таки отмежевался от сомнительной игры, остался на твердой рассчетно-прогнозируемой почве.
«Никакого сюр-мистицизма. Футуризм – еще куда ни шло. Все должно быть контролируемо и предсказуемо. А как же иначе? Иначе – запускайте сюда психов, они вам такого насочиняют! А еще лучше – закоротившихся электрообезьян, псолов без верительных грамот. Вовсе камня на камне не найдешь после них».
Муролл любил свою работу, но терпеть не мог ролевые игры.
«Немудрено свихнуться в эдаком-то сумасшедшем месте. Весь образ жизни теперь крышесдвигательный – собаки от него умом трогаются, даром, что голованы, что ж вы от людей-то хотите. А ведь, казалось бы, молодой разум у этих генетически модифицированных сенбернаров, свежий… Мы-то до седьмого колена в этом прогрессе варимся».
В работе Муролла все это было сконцентрировано. Больше того, он сам прикладывал руку к приумножению безумия.
А тут еще и проклятые афро-граждане!
Сколько прежде не изображали Язонов, ни один из них до этого не являлся афро-гражданином. А они уперлись – мол, нигде не указывается, что не был. Может, и не указывалось. Муролл не помнил, но Язона он любил и не мог представить его афро-гражданином. Потому что ни один Язон еще не придумывался представителем афро-сообщества, все Язоны создавались белыми.
«Зачем мы вообще связались с этой черной продюсерской мафией? – недоумевал Муролл. – Это все Кэркок. И вообще, зовите меня Джо, не будь я Черт, которому поставили памятник!»
Само собой, Муролл, по всем признакам получался лихим парнем. Ну, да у него и обязанности прилагались соответствующие. В детстве он, конечно, мечтал найти золотые ключи от двенадцати месяцев, отворить Декабрь, выпустить на волю зверя-декабра и закатиться куда-нибудь в Алые Пески.
(«Эх, на волю – всех на волю! А Свифта – в ссылку, к лилипутам и гуингмам».)
Все смешалось в сознании Муролла, взбилось, словно в миксере, в пенистый коктейль из тех, в которых изумительные по вкусу компоненты превращаются в отвратительную и омерзительную смесь. Сам Муролл, впрочем, находил ее вполне съедобной и удовлетворительной.
Он развернул экранное поле мульти-комбайна и изображение панорамно окружило его, став единственным реальным миром, поглотившим все, оставшееся снаружи. Теперь, если бы Муролл и оглянулся, то ничего, кроме темной дороги за спиной, не увидел бы. Так что нечего было и оборачиваться.
«Ну что за проклятое место это Фантастическое Телевидение! - подумал Муролл. Уж на что он являлся человеком благоразумным и рассудительным, но и к нему прицепился какой-то колдовской морок, растворяющий сознание. – И как меня угораздило очутиться тут? Все здесь, рано или поздно, сходят с ума!»
(«Вернулась Ночь и привела с собой вассалов – Страхи явились по ее приказу, за ними и верные ее подданные – Испуги. А слуги ее – Кошмары и вовсе расхозяйничались вовсю. И в ней – разлитая, расплесканная и рассеянная, превратившая все, покрываемое ею, в подобие призрачного мира морских глубин, где зачарована вода и можно спокойно дышать, не захлебываясь, будто воздухом – невнятная и неразборчивая латынь, почти бессвязное и бессмысленное бормотание, в котором невозможно понять, то ли читаются зеркально зашифрованные рецепты чудесных эликсиров, то ли задом наперед переворачиваются вслух трактаты мудрецов. Латынь холодным и стеклянным серебром расшила черный бархат королевского камзола, она – приправа к снадобью, острей и крепче которого не сыскать, проскочи хоть тысячу миль на хромом и осоловелом от ярости, розовом от пены, драконе. И то – загнать так можно бедную зверюгу. И некому тогда зажечь будет новые звезды.
Латынь уже вытеснила Руны с боевых мечей, а кое-где на лезвиях выводят, пламенем и ядом, затейливую арабскую вязь, китайские, а то и египетские иероглифы, загадочные скифские узоры, кабалистические знаки, и даже операторы программных языков печатают прямыми линиями и углами, четко выжигая лазерным лучом, свои команды. О, письмена, не счесть вас – даже Знаки Зодиака встречаются средь вас, но редко, на особых, астрологических клинках. А есть еще другие иероглифические, готические, церковнославянские письмена. На некоторых лезвиях только лишь глаза и нарисованы – змеиные, звериные, человеческие, рыбьи, инопланетные – с четырехконечными таинственными звездами в зрачках, и без звезд. Все письмена по-своему прекрасны.. Одни на стали высветлены, другие – вычернены, третьи – вызеркалены, четвертые – вырадужены, пятые – вымрачены, шестые – выпризрачены, седьмые – выслеплены, , восьмые – выпрозрачены, девятые – и вовсе выцвечены (выметалены или выстеклянены, а то и выдрагоценены) – вырубинены, вызолочены, высеребрянены…
Какое тут веселье, когда клинки – и те сошли с ума, не говоря уже о магах, их создавших. Безумные создатели – вот главная беда всех времен».)
Из отчета Службы Охраны Стабильности:
«После более, чем столетнего периода, характеризовавшегося интенсивной ассоциативностью и конфедеративностью, наступила фаза дезинтеграции, по-видимому, закономерная в развитии Земной Цивилизации, порожденной слиянием многочисленных непохожих культур, история многих из которых насчитывала тысячи лет. Противоречия, лежавшие в природе этих культур, вероятно и послужили фактором, определившим дезинтеграцию. Несмотря на внешне пестрый, космополитичный монолитизм, противоречия не амортизировались, а наоборот, трансформировались, даже мутировали, если позволительно признать за ними такое свойство – а ничего иного нам и не остается. Настоящие процессы ранее с равной интенсивностью и предсказывались, и опровергались. Вопрос о закономерности дезинтеграции далеко еще не закрыт. В ней еще много неясного, высказывались также и гипотезы волнового, спадно-подъемного ее механизма, вроде бы примирявшие сторонников противоположных позиций. Если так, то нам дается определенная уверенность, что за теперешним интеграционным спадом последует новый интеграционный подъем. Но в этом случае динамика нам неизвестна. И равновероятны как усиление интеграции, так и дальнейшие деформирующие стабильность сдвиги. Но, как бы то ни было, динамика имеет одну интересную характерную особенность: все трения и противоречия, все напряженности и разрывы достигают наивысшей интенсивности не в индивидуальных и групповых, а в внутриличностных контактах. Все войны и конфликты перешли во внутренний мир отдельных представителей нашей цивилизации. Взаимодействие антагонистических тенденций происходит внутри человеческого разума, затрагивая подсознание и отражаясь на коллективном бессознательном. Это обусловлено генетической природой данных тенденций, соединением несоединимого, смешением генотипов, в результате которого идет борьба за выживание на генном уровне. В конечном счете, все это способно привести нас к катастрофе всей нашей цивилизации, ментально-коммуникационному, психологическому краху, психогенному и ксенофреническому отчуждению, и прежде всего – отчуждению личностью части своего Я, которое выразится в росте психических расстройств, увеличении числа самоубийств и непредвиденным проявлениям во всех сферах деятельности».
Перед Муроллом возвышался серый сумрачный замок, построенный на горе. А сам Муролл сидел в кустах, принадлежащих неопределенному лесу с условными беспородными деревьями. Мглистая, сгущающаяся в клочья паутины, похожие на грязные прутья клетки, муть разлилась, клубясь над замковой горой и стелясь над окружающим гору полем. Вверху, над Муроллом, нависали сердитые корявые ветви. И хотя стояла тишина, и никто не показывался на глаза, его не покидало ощущение, что назревает битва, словно полки и отряды на миг замерли, оцепенев в священном трансе, прежде, чем ринуться друг на друга.
Звук трубы, а может быть и рога, сломал тишину, разбил магическое зеркало, в котором каждый воин видел свое отражение. Труба ли герольда, боевой ли рог, но, так или иначе, рев возвестил о начале рати.
Войска вздрогнули, сбрасывая оцепенение, и понеслись – из леса и, навстречу им – из ворот замка, вниз по склону горы.
Столько крови регулярно проливалось на этом поле всеми поколениями графов, владеющих замком, и их рыцарями, что трава привыкла к крови и не росла без нее. В последнее лето трава почти совсем зачахла, но после сегодняшней битвы она вновь станет сочной…
FTV шло в ногу с прогрессом, аудитория получала не только изображение, звук и запахи, но и мысли персонажей, их псевдопамять и псевдосознание – если, конечно, приобретала соответствующую проекционную аппаратуру, настраиваемую с учетом индивидуальности абонента. Иначе при включении трансляции могло возникнуть раздражающее дребезжание в голове, ощущение, что слова не имеют смысла, мучительное переживание от чужеродных мыслей, чужих, шершавых, шипящих, заусеницами дерущих восприятие и оставляющих чувство, что после просмотра в мозгу остались занозы…
«Магия на службе у коммерции – вот что это такое. Кто-то может сказать. Что это не самое ужасное», - подумал Муролл.
(«Я – заклинатель гоблинов, я – заклинатель драконов. Я – заклинатель вампиров и оборотней. Я рассказываю им сказки, такие прекрасные и сладкие, что чудовища засыпают под звуки моей лютни, сопровождающей убаюкивающий голос. Я знаю великое множество разных легенд и историй. Я собираю все когда-либо сочиненные рассказы и песни. Я не вожу с собой тюки со свитками, пергаментами и фолиантами – я знаю их содержимое наизусть. Я разбираюсь во всех, даже самых заколдованных гербах. Еще бы – ведь я сам когда-то, на заре рождения и детства нынешних седых и умудренных клятвами, союзами и изменами, родов, заколдовал их гербы. Больше того, я писал эти гербы волшебными красками. Не на щитах, о, нет! Я создавал гербы в сердцах самих воителей и дев, и росписи душ оказались славной работой – веками передавались они от предков потомкам, и дошли до нынешних времен, дошли, как символы совершенства, непознаваемые праздными и скрытые от непосвященных. Ибо, зная герб, ты знаешь и силу его обладателя, все его достоинства и ахиллесовы пяты. Поэтому я даровал благородным родам незримые гербы, и одаренные мною берегли, храня, как зеницу ока, полученное ими, не предавая тайны герба ни под пытками, ни под чарами. И мощь и мудрость сих родов крепла год от года, твердела и пламенела. И вот теперь эти роды – лучшее, что есть во всем подлунном мире, ограниченном нынешними временами. Роды росли и наливались соком, впитывая свет Солнца и Луны. Роды созрели для жатвы. И наступил срок убирать их. Ибо каждый плод имеет свой срок жатвы. Тысячи спелых, румяных душ – мое лакомство.
Я – заклинатель. Я заклинаю гоблинов, драконов, вампиров, оборотней, и всех прочих существ того же рода».)
В небе сломанное лунное кольцо. Только что оно было целым. Проведя во мраке достаточно времени, начинаешь и в нем видеть свет. А яркий свет способен создать тьму даже там, где ее нет.
Муролл вспомнил о втором себе, о том, как он вынашивал себя, страдая от внематочной беременности, как родил себя, как ухаживал за собой, растил и воспитывал себя, учил ходить и говорить, читать и писать, хоть это все было и не обязательно. В памяти всплыло, как трудно ему, рожденному собой, давалось (как и в первом, собственном, детстве) умение раздельно думать, как тяжело давалось овладение ментопрограммированием и ментограмотой, как, в конечном счете, у него, рожденного собой, развился совсем другой талант, чем в первом, собственном, отрочестве, другие способности, даже другой тип сознания. Но все это, с каждым годом все более и более, определялись средой, окружающим миром, сонмом реальностей.
Муролл не забыл, как в небе ползла радужная дымчатая полоска – след, оставленный космолетом. Что-то странное было в ней, будто она не совсем существовала в физическом плане, не принадлежала земному небу. Но не мог же корабль, уносивший его, рожденного собой, от себя, родившего свою точную копию, оставлять эту полоску в другом небе, принадлежащем параллельной вселенной так, чтобы он, Муролл, видел след космолета в этом небе, небе нашей вселенной! А впрочем, и это утверждение могло оказаться не более справедливым, чем любое другое. Тогда он улетел от себя, Флер Муролл Второй, от Флера Муролла Первого. Юный покоритель космоса являлся для себя первоначального более, чем сыном. Флер Муролл Первый считал, что Флер Муролл Второй – это он сам, только реализовавшийся в других условиях. Точная генетическая копия. Иногда Муролл задавался вопросом, не придется ли ему стать своим собственным дедушкой? В этом фантастическом мире, в мире, в котором возможно существование FTV, может произойти все, что угодно. Абсурдные, казалось бы, парадоксы делали реальность, в которой обретался Муролл, абстрактной и существующей параллельно настоящей жизни. Его реальность давно уже стала экранизацией сценария, написанного авторами FTV, ожившим фантастическим романом, страшным и заставляющим мозги выворачиваться в рвоте, извергая иллюзии. И обладатели мозгов чувствовали себя бессильными что-либо изменить. Муролл понимал, что даже смерть не позволит ему вырваться из плена реальности, созданной при его непосредственном участии.
Из отчета Службы Охраны Стабильности:
«Успехи науки все более обесчеловечивают нашу цивилизацию. Женщины рождают только женщин, мужчины – только мужчин. Оба пола живут своей жизнью – мужчины с мужчинами, женщины с женщинами. То, что соединяло функциональные, взаимодополняющие противоположности, стало необязательным, убралось на свалку истории. Гендерный мост, выстоявший сотни тысячелетий, рухнул. Каждый пол все больше замыкается в себе. Профессиональная сфера и искусство еще отчасти связывают их, но только как пережитки времен войны за равенство полов. Но у мужчин и женщин различаются привычки и особенности, обусловленные разной исторической ролью. Исчезла соединяющая полы биологическая необходимость – и они освободились друг от друга. Они все более разделяются, в перспективе они станут разными видами, неспособными существовать вне техносферы. И этим дело не ограничится. Появятся новые виды, синтезированные из людей и животных – кентавры, псоглавы, сирены. Человек, как таковой, исчезнет. Человеческая цивилизация распадется различных цивилизационных уровней, каждый из которых будет представлен собственным, не похожим на остальные, разумным видом. Им придется сосуществовать, и не всегда мирно. Смогут ли все многочисленные наследники нашей цивилизации нести великую миссию прогресса и космической экспансии? Договорятся ли они жить в мире и согласии на Земле, или расселятся по разным планетам, с доминированием на каждой определенного разумного вида? Последнее время растет количество ратующих за возврат к прежнему образу жизни, за сближение полов, за легализацию «естественных» разнополых браков, за традиционное природное воспроизводство. Они заявляют, что для этого необходима генетическая коррекция всех новорожденных, нацеленная на возобновление влечения между полами, отсутствующее сейчас, как результат предшествующих тотальных вмешательств в генотип.
Полидезадаптация, сюррационализм, дисволюция – следствие однополых браков и появления детей в них, детей, наследующих генотип от обоих отцов или матерей, генотип, смешанный искусственным путем, имеющий запрограммированный характер. Искусственная компиляция наследственности послужила причиной развития терратоментального синдрома.
Дети, появившиеся на свет не естественным путем, а благодаря успехам науки, не зачатые, а полученные благодаря манипуляциям в пробирке, неестественные мальчики и девочки, растут в неестественной среде и дышат специально подобранной атмосферой. В их детских – псевдоразумные разговаривающие коты, собаки и обезьяны. Этим животным с улучшенным, благодаря все той же генной инженерии, интеллектом, поручают заботиться о младенцах – о людях, которым нет еще и года. И дети перенимают повадки скорее у них, чем у родителей, превратившихся в доноров генетического материала. Многие дети и вовсе вынашиваются утер-андроидами. Сейчас у большинства людей – два отца или две матери, а у некоторых – и превосходящее количество лиц, от которых был получен генетический материал, и которые родителями вовсе не являются.
В игровых комнатах этих детей – Вельд. В их гостиных – распятый Брэдбери. Это поколение FTV. Подрастая, дети вкалывают «Радугу», и становятся экстрасенсами – на час, на два. Индивиды пяти-шести лет уже знают, как обращаться со шприцом. Их учат этому обезьяны-сиделки.
В романе Нео Соло «Поколение галактического порога» написано:
«Неестественные дети. Дети FTV. Вкалывая рассвет, они превращаются в собственную тень, и чувствуют, каково быть плоским. Они знают, как выглядит наш мир в двух измерениях».
На улицах юные представители нашего общества общаются с таунсфауной и таунсфлорой, которые в основном киборгизированы и также подвергнуты генной модификации.
Все люди в наше время владеют несколькими типами сознания, способны думать в нескольких режимах, ускоряя и замедляя ментальные процессы.
Но следующее поколение уже полиразумно. Наша смена имеет множественные личности – и это для нее является нормой.
«Поколение галактического порога»:
«Если они говорят одну букву, то это значит, что они имеют в виду целый алфавит.
Неестественные дети неестественных родителей неестественного мира. Мира FTV».
Прогнозируется резкий разрыв между нынешним активным поколением и тем, которое идет ему на смену. Разрыв технологический, психологический, ментальный, генетический. Разрыв между теми, кто является обитателями Земли и теми, кто станет покорителями Галактики».
(«Я – царедворец при дворе Темного Властелина. Я – придворный интриган. Я плету сети заговоров и затягиваю в них, обтягивая паутиной своей магии Устои Тьмы – зловещие колонны из угля, стоящие в огромном тронном зале, интересном тем, что окон в нем вовсе нет – и в то же время они есть. Зал окружен глухой и мрачной галереей без единого просвета, с потолка которой на пол падают особо отведенные из Леты потоки воды. Это – струи Вечного Дождя. Таким-то образом за окнами – постоянная темнота, и в высшей степени уютная погода. И гигантский камин, словно ласковый домашний зверь, ворчит и пышет пламенем, всех согревая. Без него здесь холодно. Однажды тронный зал находился в подземелье, в другой раз высился на гребне одинокой горы, в третий расположился на обрыве, под которым бились яростные волны моря. В особые, кабалистические, ночи зал превращается в храм, стоящий в цитадели, окруженной кварталами столицы величайшего из царств адского мира. Но адским может быть не только мир беспросветных тьмы и мрака, но и не имеющий ни единого темного пятна мир света и сияния. И тут я как раз пришелся ко двору.
Всех, кто идет в определенную, в определеннейшую из сторон, к себе Владыка зазывает, являя череп свой, сверкающий в ночи, или морду с двоезубыми клыками. В обоих случаях убранство может дополняться оленьими, козлиными или иными рогами. Эти рога способны петь, трубить, хотя никто в них не дует.
И те, кто слышит этот глас, идут к Владыке и уже не видят ничего иного, кроме его чудес. Но те, кого этот глас не достиг, те, к кому не явились гонцы Владыки, уходят дальше. В Неизведанное, лежащее за границей старого, освоенного и перенаселенного царства. А кое-кто сознательно бежит. Так или иначе, основываются другие государства, хоть и лежащие все в той же стороне, но проводящие свою политику, ведущие собственный поиск пути обратно к жизни.
Я вовсе не преданный слуга Владыки, каким кажусь. Я просто изучаю все порядки при дворе и все устройство власти, чтобы однажды собственное царство породить».)
Из дневника участника завершившегося семидесятилетнего анабиотического эксперимента:
«Я ничего не могу здесь понять. Сегодня один из первых людей государства, обязанности и должность которого я так и не смог уяснить, отвечал на вопросы в прямом эфире правительственного канала. Причем заявили об этом так:
- Свои вопросы вы можете задавать по номеру 756182247780. По номеру 178002653776 ознакомиться с перечнем одобренных вопросов.
Я набрал второй номер, но там осталось буквально около десятка вопросов, из которых я уловил, причем весьма смутно, смысл только двух. В первом случае мне предлагали поинтересоваться, сколько раз в день одно из первых лиц просматривает запись гибели своей любимой прабабушки (инвалидная коляска, катящаяся к обрыву, а затем кувырком летящая с него); во втором я должен был полюбопытствовать, с каким гарниром эта же самая прабабушка предпочитает есть котят, проживших у нее не менее двух недель, и правда ли. Что иногда она съедает их живыми, не пользуясь столовым прибором, а просто разрывая на части руками.
Ну, про котят я еще более-менее что-то знал – они продукт декоркулинарии, без когтей и с мягкими зубами, и мясо у них, как у кроликов».
Из отчета Контактологического Центра:
«У нас существует шкала технологического развития. Наш уровень по ней оценивается, как К-5. Переданный нам партнерами по контакту образец энергокинетического элемента принадлежит к уровню К-7. Технология партнеров на два порядка выше».
(«Я жаждал и алкал – и я насытился. Насытился без пресыщения. И нисколько об этом не жалею. Я – заклинатель человеческих душ. Я – ловец. На меня бегут все, даже разумные звери».
«Я Дракон, возлежащий на Горе. Я желал бы светлого рыцаря, который смог бы поразить меня, но нет таких рыцарей. И никогда их не было. И, по-видимому, и не будет».
«Я ловлю в свои сети бесов и демонов, но они оказываются переодетыми в перелицованные шкуры ангелами. Нынче в Раю маскарад. А я так хочу поймать настоящего демона! Или хотя бы беса. Пойманный рассказал бы мне свои тайны…»
«Феи совершенствуют искусство волшебства в гордом одиночестве и убивают ослепительным холодным взглядом всех, посмевших приблизиться к ним, намеренно или по неосторожности нарушив их уединение».
«Нет таких темниц, на решетки которых не падают солнечные лучи, если, конечно, есть окна в этих темницах».)
«И вообще, стоит играть иногда в кинотеатрах гимны после фильмов. Хотя кинотеатры – такие же реликты, как театр», - подумал Муролл.
(«Во дворцах, вырытых внутри холмов, окна принято делать из глаз исполинских зверей, заколдовывая для сохранности гигантские зрачки и смотреть мимо темного снаружи и зеркального изнутри диска, сквозь радужную дымку, окольцовывающую его. Диаметр глазных яблок как раз под стать толщине стен. Да и обитатели прекрасных полых чертогов маленькие, если не сказать – крохотные. Волшебная Страна прекрасна, но жители ее не признают людей. И кого в ней только нет! И чего в ней только нет! Все, чему положено быть в таких странах, в ней наличествует, и все, кому полагается жить в волшебных странах, в ней присутствуют. Она ждет власти человека, единственного существа, с которым могут не совладать чары. Жители ее напускают эти чары друг на друга и постоянно спорят, у кого получается лучше заморочить других. Но придет человек, не подвластный чарам, и разрушит пирамиду заклятий, выстроенную всем волшебством маленького народа. И пропадут золотые закаты и серебряные луны, говорящие пальмы и раскаленные докрасна саламандры, купающиеся в бьющей ключом лаве в жерлах вулканов, которые таятся внутри глубоких пещер. Сгинут и драконьи ключи, раз в сто лет открывающие потайные двери. Подумать только, раз в сто лет! Когда это происходит, драконы бегут со всех сторон к этим дверям, топотом сотрясая всю Волшебную Страну до основания, до гномьих чертогов, до самых корней чудесного. При этом холмы подпрыгивают, из чародейских бород выпадают драгоценные волоски, и сами знаете, чем такое чревато. Немудрено тут появиться человеку. Но драконы не только бегут, но и летят, и это еще хуже, потому что ветер, поднимаемый крыльями, выдирает с корнем тысячелетние дубы, усыпанные платиновыми листьями, оставляя эльфов без пристанища. Сами знаете, на что способны эльфы, лишенные жилищ, устроенных в ветвях мудрых дубов. А если эльфов без крыши над головой оказывается много? Не исключено дальнейшее прибытие людей в Волшебную Страну. Но надо понять и драконов. Каково сто лет ходить немытыми? Только сами драконы, спрятавшие баню драконьего рода за потайными дверями, знают это. Блеск отмытой чешуи привлекает новых людей, охочих до сокровищ, принадлежащих магическим рептилиям. Так что человек вторгается в чудесные владения. Они его влекут – ведь и сами люди появились благодаря тому, что под рукой у чародеев оказалось множество болтливых, глупых и весьма всем надоевших обезьян. И хорошо еще, если вся суматоха обойдется без пробуждения богов, которых и сами драконы побаиваются после неудачного восстания».)
В конце концов, Муролл дошел до того, что спустился в бар, разыскал в нем Брэдларда, подсел к нему и глубокомысленно задал вопрос, затем сам же на него и ответив:
- Вам не приходилось задумываться о вкусе яблок? Яблоки, смею вас уверить, имеют разный вкус. Это очень тонко и непостижимо – яблочный вкус, это…
- … Реал знает, что! – в сердцах выругал себя Муролл, хотя еще в баре знал, что в последствии раскается в том, что донимал Брэдларда. Вот это раскаяние и наступило. – Пристал к и без того несчастному коллеге, стал морочить его драгоценные мозги какими-то дурацкими яблоками, которых и вовсе в помине не было. Вел себя, как тупая ухмыляющаяся обезьяна вроде всех этих неотступно преследующих потребителя лохматых, постоянно выходящих из строя и психующих монстров из «Кинг-Конг Парка». Стыдно, честное слово!»
Если предположить, что Муролл имел какое-то отношение к рекламе кибернетических обезьян, то его еще можно было понять. Но ведь он, как на грех, не имел к ней совершенно никакого отношения. Так что непонятным и неизвестным оставалось то, чем его так задели роботы-приматы. Хотя он, безусловно, знал нескольких создателей этих монстров, ведь идея производить кибернетических обезьян появилась здесь же, на FTV. Чем черт не шутит, креативщики могли даже позаимствовать для оформления психотипа роботов какие-то черты личности самого Муролла, сделав его, таким образом, эксцентричным прототипом новой игрушки. Тема эта для самого Муролла являлась решительно неприятной, и о продукции «Кинг-Конг Парка» он знать ничего не желал. Всего лишь еще одна маска архитипа Дикаря, духа, вызванного спиритической технологией для материализации первобытных инстинктов.
(«Каково Им в Пироге? Им там весело! Ведь скоро его разрежут и разложат по сестричкам-тарелочкам. И поэтому Они заранее радуются, чуть из Пирога не выпрыгивают».
«Сказать: «Все его не любят», - это то же самое, что утверждать: «Никто его не любит». Значит, все и никто – это одно и тоже».
«Если долго не вылезать из чудес, если долго не возвращаться из иных миров, переходя из одного в другой, то, случайно вернувшись в свой родной мир, можно не узнать физическую реальность, приняв ее за очередной зачарованный край».
«И там будут кошачьеглазые окна с черными узкими щелями проемов днем, и с широкими, оттесняющими пластичные ставни к фигурным псевдобронзовым рамам, ночью. Такие окна с равным успехом можно назвать и змееглазыми, и драконоглазыми. Таковы наши окна, других у нас нет. Впрочем, в этом чертоге есть и церковная башня».)
Едва проснувшись, Муролл впитал магию раннего вечера. С того, уже далекого, момента, Муролл навпитывал немало магии – гораздо больше, чем ему требовалось для счастья. И теперь его рвало неусвоенной магией. И это не являлось его виной. Он ощущал, как холодный пот, вопреки земному притяжению, течет с подбородка на лоб, заливая глаза.
Муролл погрузился в реальность, в которой деревья вырастали мгновенно – только брось зернышко в землю, на глазах расходящуюся щелью. На этих деревьях нет ни одного похожего листа или цветка, но плоды на них непременно одинаковы, различающиеся лишь размерами – говорящие лысые головы, бледные и бросающие вопрошающие взгляды, обжигающие, словно огонь небесной голубизны. Само же небо здесь, наоборот, бесцветно, белесо – когда-то оно сожгло себя собственным пламенем, от жара выгорев дотла. А до того здешнее небо поражало красотой. Оно было словно отлито из золота. И в нем сиял ослепительный солнечный алмаз. Он и сейчас на месте, потому что вечен.
Здесь не было ночи. Здесь уже на выходе из акта творения дали свет – и теперь не могли его потушить. Здесь облака тихо шептали о прошлой войне. Здесь очень страшно и весело обиталось. Здесь каждая тварь знала собственное имя, но никогда не откликалась на него. Здесь месть мстила мстящему. Здесь так легко было остаться при Луне, единственной монете, которая имелась у каждого, но расплатиться которой не представлялось возможным.
«Все это – магия волос, - подумал Муролл. – Все дело в ней».
Муролл носил волосы короткие настолько, насколько это позволяли приличия. Была бы его воля, он бы вовсе их сбрил. Но кому же охота прослыть извращенцем!
«Все мы немного хоббиты, - подумал Муролл. – Но в жизни, как и на Поле Чудес, слишкои многое зависит от дураков».
В следующей реальности, обволакивающей сейчас Муролла, многое напоминало Марс.
«Марсианские синусы и тангенсы отличаются от земных, а вовсе им не равны, - озарило Муролла. – Может быть, это из-за лун – покровительниц геометрии».
Земная геометрия, представилось Муроллу, обусловлена одной большой луной. А марсианская – двумя лунами, ипостасями кошки и пса шального, и она соответствует им, она страшна и ужасна. И чертили ее теоремы зеленоголовые мудрецы с огромными раздутыми черепами и глазами в пол-лица, чертили практически на ветре, уносившем с тихим и почтительным шелестом все плоды трудов ученых. Шелестели песчинки-точки, мгновенно нарушающая строгую линию, в которую их выстроили идеально ровным рядом опытные руки, пропустившие через пальцы бесконечное множество гипотез и аксиом. Мудрецы сидели на корточках и чертили Вечность, ее мимолетные картины уносились в переулки сна-пустыни. Мудрецы сидели так миллионы лет, на одном и том же месте, между золотыми пирамидами, блеск которых смешивался с красным светом, рассеиваемым тучами поднятого ветром песка, под вишневым небом, полном звезд, причем самые яркие из них сияли всегда, ночами возглавляя армии своих меньших подобий, а днем осаждая неприступное светило, носившее здесь, на Марсе, совсем другое имя, чем на Земле. И миллионы лет Вечность бежала от мудрецов. Бежала к гибели. Так было еще тогда, когда нынешняя пустыня служила дном морским, а пирамиды утонули вместе с городом – древнейшей столицей Марса.
Пустыня, пирамиды, древнейшая столица, ветер – все, словно нескончаемый свиток папируса, скрывающий неистощимый запас преданий другой планеты…
Сначала марсианский океан имел молочно-белый цвет, затем стал таким же, как земные океаны. И в белоснежной мути, и в голубоватой переливчатой зелени, тревожимые коралловыми рыбами и осьминогами, и в объятиях истекающей между растопыренных чешуйчатых голубых с фиолетовыми когтями, пальцев, марсианской славы, расколотой, рассыпавшейся в пыль, и вот теперь развеянной вечным прахом – мудрецы продолжали писать прорицания и послания будущим поколениям, чертили планы грядущего на всем, что ныне безвозвратно утекло, не оставив и следа на складках их тог, отливающих всеми оттенками нефрита, на изогнутых раковинах ушей. Эти уши слышали так много, что перестали воспринимать и различать звуки, потерявшие на протяжении стольких лет всякий смысл. Глаза мудрецов видели так много, что ослепли. Теперь мудрецы погрузились в себя и вглядывались вглубь собственных бездн. Еще будучи молодыми, марсианские геометры пришли на дно, заняли место, оставленное древнейшими, Ушедшими-В-Зеркала, и стали ждать, пока океан, умирая, не открыл их – сначала головы, затем – все остальное. Под конец они сидели в луже – пока она не пересохла. Так истлела плоть океана. И где-то на другом Марсе мудрецы уже встали и побрели к сундукам-саркофагам. Но на этом Марсе мудрецы продолжали сидеть, только призраки их отделились от них. Тысячи призраков вышли из каждого из них, а они все еще полны. И их самих, и призраков в них хватит до конца Вселенной.
Они рядом, они в двух шагах, они за соседней стеной.
Потому что FTV, и город, избранный для размещения его штаб-квартиры, да и, пожалуй, весь описываемый мир расположены внутри одной из золотых пирамид, стоящих в переулке сна-пустыни. Может, в третьей, а может, в пятой. Со временем золотые пирамиды тускнеют. Но если существует что-то нетленное – то это именно они. Они стояли миллионы лет, и простоят еще немало. Они не ржавеют, не гниют, им никогда не стать трухлявыми. Материал, из которого они сделаны, только крепчает от ветра и времени. Золотые пирамиды сохранятся даже тогда, когда взорвется, а затем погаснет Солнце. Ничто не случится с ними. Если существовала возможность где-то спастись, то только на Марсе.
Странные вести о странных делах доходили до Муролла. Он и сам бы удивился, если бы узнал, что такие вести до него доходят. Определенно, они были странны.
…Облака по колено. Куда ни глянь, облака, до всех семи горизонтов. А над ними – очень, очень голубое небо, яркое, набухшее чем-то и никак не способное извергнуть это, будто напоровшееся на прозрачный предел, и остановившееся, не в силах сломать его, прорваться за него.
И всадники, бронированные от кончиков копыт своих коней, до кончиков перьев султанов на шлемах. Одни – еще более белые, чем чистейший снег, слепящие светом. Другие – еще более черные, чем кромешнейшая темень, слепящие тьмой. Белые и черные – от копыт до шлемов, от рогов на шлемах скакунов, до развивающихся конских хвостов – они излучали свет и тьму.
Всадники сближались и бились на серой, лениво клубящейся вате, медленно, потому что здесь, на Заоблачных Полях, нет движения, столь скорого, как в мире земном.
Мечи безмолвно содрогались от ударов других мечей и, встречаясь с стеклом воздуха, ломали его, а он трескался тысячами угловатых ветвящихся призрачных молний-трещин. И осколки воздуха, дробясь друг о друга, об отсутствие какого бы то ни было светила (Луны ли, отстаиваемой одними, Солнца ли, защищаемого другими) и враждебные, пронзающие противников острым лезвием ненависти, взгляды, сыпались вниз, бесследно и плавно проходя через серые облачные почвы и падая дальше, чтобы вонзиться в глаза, сердца и мозги обычных людей.
Пораженные врагом всадники вываливались из седел, чтобы рухнуть сквозь расступающиеся облака, заставляя их колыхаться бесформенными волнами. Беззвучные крики разрывали пространство и рушили стены, оставляя, впрочем, башни – там, внизу, в мире земном. И падающие воины, ускоряясь вместе с осколками, обгоняли их. Плавности обломков хрустальной прозрачности неба все же хватало, чтобы безвредно войти в плоть, бесследно раздвинув ее. А поверженные небесные бойцы, ускоряясь бешено, безумно, раскаляясь до огня, как белые, так и черные – в одной и той же степени, объятые красным пламенем, пылали, оплетенные густыми сетями его утончающихся ниточек – и вспыхивали мгновенно, взрываясь уже в привычном нам Мире Скорости, выпуская из себя на волю неземных грибоподобных джиннов…
(«Если джиннов выпускают на волю, значит, это кому-нибудь нужно. Ведь не может же быть, чтобы их выпускали на волю зря…»)
А где-то над прозрачным пределом бежал открывающий клетку мальчик и громко кричал:
-На волю джиннов выпускаю!
Ах, если бы только он замолчал, этот выпускающий джиннов на волю мальчик, по дороге раздавивший не один муравейник вместе с уже пролезшими в них жуками и всеми, кто только еще собирался пролезть!
Муролл выглянул в окно. Там, в щели между двумя высотными башнями, ограниченной сверху и снизу двумя галереями переходов, в образовавшемся квадрате, наливался оранжевым зрачок Солнца в янтарной глазнице рассвета.
Они (Муролл и этот рассвет) знать ничего не желали о белой и черной стали, о небесных мечах и копьях, об эфире, хлещущем из ран небожителей. И Солнце здесь было, а с исчезновением оно сменится Луной, и это повторится множество раз, как на древней виниловой заевшей пластинке. И даже солнечный зрачок являлся вампирским наоборот. И много чего еще тут существовало в перевернутом, с ног на голову поставленном виде, по сравнению с Заоблачными Полями.
«Какое великое слово – НАОБОРОТ», - подумал Муролл, и рассвет согласился с ним в своей квадратной дыре, отсвечивающей в окнах скользящими бликами, пурпурными и золотыми.
«Оранжевое Солнце в янтаре по-муролловски. Прикажете подавать? - подумалось Муроллу. – Что написал Мелкин на обороте своего листа, великого волшебного повествовательного полотна? Не может быть, чтобы он ничего не написал на обороте. Ведь на картине нашлось место и гномам, и троллям, и гоблинам, и эльфам, и Гэндальфу, и многим-многим-многим, и Джайлсу из Хэма, и Кузнецу из Большого Вуттона, и даже маленькому скромному хоббиту, с которого, собственно, все и началось – одним словом, всем-всем-всем».
Все эти, и многие другие призраки прорывались сквозь экран и вселялись, впрыгивали в зрителей, тесня их души в их телах. И вот уже зритель непроизвольно фыркал, как единоух, вздрагивал при малейшем шорохе, словно пугливый травоядный лишенный клыков псевдотигр, только что не поджимая стелющийся хвост, разъярялся, пропитываясь гневом и насыщая им мышцы, будто паром котел, подобно пандорскому ракопауку. Призраки шли и шли нескончаемым потоком по светящейся дороге из открытой специально для них Двери. И зритель не мог, да и не хотел обойтись без многочисленной, на все лады галдящей бесовской ксено-рати, так как утратил способность управляться со своим телом без этих фантомов, ведь его дистрофичный подавленный дух зачах, сплавившись с деловитыми безумными ксенобесами в некую сущность, требующую все новых и новых инъекций-интервенций-подкреплений фантомов.
И, несмотря на все свое благоразумие, Муролл подумал вдруг:
«А что, если здесь не обошлось без пришельцев? Вдруг это и есть Вторжение? Вдруг таким образом представители иных цивилизаций переделывают нас в свое подобие?»
Из-за шестого угла выглянул Скрипящий Статуй. И тут же вышел и зашагал по коридору, будоража анимационных мышей вплоть до их выхода из-под контроля. Статуй в самом деле скрипел при каждом шаге, весь, с головы до ахиллесовых пят. Сделали его (вернее, сотворили) не то из гипса, не то из мрамора, не то из рассохшегося древа познания, уронившего свой райский плод на голову Ньютона – не без участия Змия-Искусителя, конечно. И покрывала статуя мелкая переплетающаяся сетка не то морщин, не то трещин. Статуй был бел, как мумия, с оттенком благородной древней желтизны.
(«Может быть он – наш Олле Лукойе? Если так, то какие сны он навевает? Сказки Скрипящего Статуя? Реал его знает, куда он направляется».)
Белая кошка, которая гуляет сама по себе, перебежала Статую дорогу.
Свинцовая, тяжелая, то ржаво-железная, то блестяще-стальная, то сияюще-золотая Звезда Смерти падала на Землю.
(«Ей тоже попалась на пути белая кошка. Или кот – белый кот, который летает сам по себе».)
Ни Муролл, ни Балбери, ни Брэдлард, ни даже Кэркок не видели еще новой игры, одной из тех игр, что настолько непозволительно похожи на жизнь, что целиком заменяют ее. Впрочем, если все жизни – игры, то почему бы играм не становиться заменой жизни?
Что же творилось в мирах многоканальной сети FTV?
Огромный деревянный посох, покрытый волшебными, вырезанными на нем знаками, стучал о камни. Стук – и знаки уже нарисованы, намалеваны желтым и красным на угольно-черном камне, из которого выточен посох. Стук – и он уже из слоновой кости, а знаки вытравлены мраком, глубоким и даже бездонным, заставляющим вспомнить бескрайнее беззвездное небо, знающее только постоянную полную Луну и облака, да время от времени – непродолжительные сумерки. И сколько бы волшебник не превращал свой посох, знаки оставались одними и теми же.
…Видит Владыка, он не хотел убивать Больного Дика. Он вообще никого не хотел убивать. Но Дик угрожал ему, даже не угрожал, а прямо обещал: жди скорой смерти. Мало, мол, что ты у меня бабу увел, так ты же еще ее и угробил.
Он помнил ту автокатастрофу. Реал знает, что тогда вышло. Не верится даже, что это – просто реализация статистической вероятности. Не рок, не чья-то злая воля – статистика.
Дик приходил к нему целую неделю и обещал:
- Я тебя убью. Может быть, завтра, может быть. послезавтра. Ты ее не уберег.
Не уберег. Это и без Дика сидело, мигало, сверкало и ворочалось в его пустой, как толстостенный кувшин, голове. А тут еще Дик: убью, убью.
Поэтому, когда Дик явился в очередной раз (а запираться от него было бесполезно – выламывал дверь, влезал в окно, несмотря на то, что девятый этаж), пришлось убить самого Дика.
Этим бы все и закончилось, но Дик был не один. Дик состоял в команде. В крутой команде, ребята из которой считали – за нашего парня должен быть труп. Мол, если не полисы, то мы.
Прятаться от них являлось пустым занятием. Без трупа они бы не успокоились.
Конечно, его взяли. Судья сказал:
-Общество не имеет права убивать. И оно запрещает нам это делать.
Он удивился. Он ничего не знал об отмене смертной казни. Публичные повешения, расстрелы и гильотинирования транслировались каждую неделю – сразу после воскресной проповеди.
- Вы удивлены? – заметил судья. – А между тем, законная казнь уже семь лет как отменена. И все мы считаем, что это правильно. Убийство не может быть законным. И сейчас есть только незаконное убийство.
Убийство - вне закона? Это хорошо, решил он. Но как же все воскресные трансляции? И почему никто не знает об отмене смертной казни?
- Казнь аморальна, - сказал судья. – Смертная казнь. Но казнь, не сопряженная со смертью, иногда, и даже довольно часто, оказывает благотворное действие на казнимого. Особенно когда всем, знавшим его, даже родным, объявляют о его смерти, и даже показывают ее. И они, и он сам присутствуют на казни – на самой настоящей казни. Осужденный, из особого изолированного кабинета наблюдает за собственной казнью через традиционное зеркальное стекло. Он видит собственные кровь, судороги, агонию. Но вместо него убивают его клона. И родители, и жена, и дети осужденного переживают это, как его настоящую смерть. После приведения приговора в исполнение преступник, уже чистый перед законом, переезжает в другой район, а то и в другую страну, и под новым именем начинает жизнь с чистого листа – там, где его никто не знает. Позже и семья, если он того пожелает, присоединяется к нему. Для всех знакомых и соседей родственники очищенного казнью исчезают неведомо куда. И потом, мы запретили смертную казнь, запретили и правильно сделали, но никто не возбраняет нам проводить агитационно-пропагандистские мероприятия. Обществу полезно смотреть на казни. Это незаменимое зрелище. Людям полезно знать о том, что существует возмездие. Но мы должны быть как милосердны, так и суровы. Осужденный, по его желанию, может виртуально подключиться к собственному клону и пережить все, испытываемое тем во время казни – и судороги, и агонию.
Все правильно, согласился он, спросив лишь, кого же тогда казнят?
- Кого казнят? – переспросил судья. – Конечно же, человека. Все это происходит ради человека и для человека. Иначе не стоило бы и затевать эту замену. Ведь это вовсе не спектакль – это совершается для спасения падшего.
Ему понравилось присутствовать на собственной казни. Из-за обещанного зеркального стекла он видел, как его, именно его, а не кого-нибудь другого, привязывают, прищелкивают к Трону, на котором каждый становится королем. Великая вещь в жизни, великое достижение прогресса, великое завоевание цивилизации, достойное являться ее символом – Электрический Трон.
Его короновали зеркальным обручем с шестью электродами. Потом закрыли Тронный Зал и пустили пурпурный императорский газ.
Разряд – и воздух вспыхнул, сверкнул и благостно воссиял.
Он, прикрученный и прикованный к Трону, вдохнул предназначенное ему сияние – и восстал из тела. Прикованный-К-Трону Триста Сорок Седьмой. Король, воистину король.
Я умер, да здравствую я, подумалось ему.
Он, сидевший за зеркалом, почувствовал все великолепие коронации и ощутил обжигающий жар величия - раскаленный королевский пунш, приворотное зелье принцев.
И когда обуглившийся королевский труп блестящие рыцари увлекли своими кибернетическими руками для перемалывания в порошок, которым удобрят муниципальный сад, король воскрес.
Он ощутил это со всей вежливостью королей.
И миллионы подданных увидели коронацию – подданных, для которых он стал королем на несколько минут.
Но эта коронация оказалась не единственной. Ведь современные короли короновались трижды. Разные сети покупали права на трансляцию и выдвигали требования относительно того, что они хотели бы получить. А королей нынче мало. Зато их можно было короновать по нескольку раз.
И опять же из-за зеркала он смотрел, как у серой бетонной стены те же роботы-гвардейцы, что приковывали его к Трону, навели авалонские ружья, прогремевшие слаженно и неумолимо, а пули поразили казнимое тело.
- Эти ружья держат специально для казни, - объяснил судья. – Они заряжены золотыми пулями.
Конечно, а какими же еще пулями производить коронацию!
Благодаря трансляции через вживленные в казнимые тела датчики и специальному проекционному комбинезону он почувствовал, как пули входят в его собственное королевское, только что уже раз воскресшее, тело, пробивая мышцы и сосуды, достигая легких и сердца.
Он вздрогнул, осознав, что, как и прежде, жив и расслабился. Ему было приятно – еще бы, ведь его почтили золотом, перед которым расступилась кожа и раздвинулись ткани. И это продвижение обжигающе-горячих пуль происходило настолько медленно, что ему показалось – его перенесли в Высшие Сферы, точно он воин Заоблачных Полей. Впрочем, перед золотом всегда все расступается. Золото открывает даже те двери, которых нет.
Но третья коронация оказалась неприятной даже для него – мерзлая вороненая сталь с посеребренным лезвием вонзилась в его шею и, разрубив позвоночник, отделила голову от тела. Три секунду просидел он, будучи обезглавленным, пока его мозг в оболочке черепа лежал на алом пластиковом покрытии и фонтанировал в астрал остатками жизни – яркими воспоминаниями, эффектно замирающими, словно фотографии.
Ум – королевское богатство. Ум – достояние Короны. Уму надлежит быть отделенным от всего остального.
Лоб гудел – упавшая голова сильно стукнулась о пол.
А он, до этого уже дважды воскресший, сидел на стуле и потирал шею, не в силах забыть того мгновенного жжения, с которым лезвие пронзало его плоть.
Теперь он являлся королем, воскресшим трижды. И это казалось сном. Это вводило в транс.
- Все, - сказал судья за его спиной.
Он сбросил с себя оковы наваждения, пришедшего с тремя им пережитыми казнями.
- И кто я теперь? – спросил он.
- Теперь вы – подданный, - улыбаясь, сообщил судья.
И тут он, король, объявленный подданным, вспомнил, что в разных казнях, виденных им ранее в прямой трансляции и в записи, он часто замечал как будто повторяющиеся лица. Как будто одних и тех же преступников сжигали, вешали, топили.
И он теперь – король сожженный, король расстрелянный, король обезглавленный.
И всех короновали по нескольку раз.
Его вот – трижды, а кого-то, быть может, и пять, семь, девять раз подряд.
И после этого короли становились подданными.
Немало оказалось королей, и каждому корона доставалась нелегко.
Подданные очень любили наблюдать за смертью королей.
Но короли не умирали. За них умирали клоны.
Короли же только воскресали.
…Зелено-голубая мартышка с растрепанными бакенбардами пропалывала, сидя на корточках, грядку с морковкой.
Тощий облезлый и покрытый клочьями шерсти котенок неопределенной масти лежал среди кур и уток, копошащихся в траве. Звереныш грелся на солнце, спрятавшемся в сплошных, впитавших жаркий свет дня и теперь щедро делящихся им с каждой тварью, облаках. Юный хищник лениво поглядывал на обступивших его утят и цыплят.
Все это происходило в маленьком дворике, за зеленым забором, возле одноэтажного домика. А вокруг простиралась серая, без единого цветного пятна, выжженная пустыня. И только ветер передвигал холмы из золы и носил над ними пригоршни пепла.
На всей Земле не осталось ни единого живого человека…
На этой стене висел отрывной календарь, начинавшийся тридцать первого Декабря и заканчивавшийся первым Января. Это был наоборотный календарь. Имелись в нем и знаки зодиака, но другие, как и все тут. Их придумали на FTV. Возможно и сама стена находилась где-нибудь в тупике, в общем туалете или в чьем-то персональном кабинете. Вот эти знаки: грифон, гоблин, гном, оборотень, эльф, вампир, кентавр, колдун, единорог, призрак, пришелец, демон, полубог… – всего тридцать. Кто-то родился под знаком колдуна, кто-то – под знаком единорога, а кто-то – под знаком пришельца. В отрезок полубога появлялись на свет пророки и мессии. Под покровительством мертвого рыцаря – берсеркеры, во время, принадлежащее мертвяку – бюрократы и бизнесмены, при крокодиле – их охранники и звезды криминала. Здесь каждая пятница являлась тринадцатой, а каждая суббота – черной. Власть толпы растворилась в здешних стенах, словно связывая кирпичи, каждый из которых являлся чьей-то мечтой или фантазией. И если кто-нибудь посмотрел бы в любую репродукцию их тех, что в изобилии украшали коридоры, то она превратилась бы в открытую Дверь, и сидящие с той ее стороны увидели бы его так же отчетливо, как и он их.
Стены этого здания затянула неземная паутина, нечеткая, не имеющая ни единой прямой линии, похожая то ли на озерную рябь, то ли на жмущихся друг к другу амеб, растопырившихся округлыми плавными кляксами. В паутине возникали подвижные изображения – то гравюра карты обратной стороны серебряной луны оборотней, то чей-то смутный силуэт, то остроконечный колпак и мантия великого и ужасного Мерлина, расшитые мерцающими алхимическими звездочками, далекими и огромными, близкими и крохотными. Серебряная паутина, сплетенная из лунного света лапками сумеречных альдебаранских пауков.
Муролл отвлекся от созерцания идущих сплошным потоком, сменяя друг друга, сериалов.
Что-то вновь затягивало его в ту бездну, из которой он так привычно черпал вдохновение.
(«Драконы разговаривают пламенем. Оно – язык драконьего племени».
«Луна – это шар, спрессованный из лунной пыли. Толкни – рассыпется. Кто-то облизал этот шар липким языком, а из слюны получилась плотная оболочка. Она вроде пленки».
«Два солнца, розовое и оранжевое, сражаются впереди. В молочном океане неба. Закат, который всегда проходит, будто битва. Эти солнца и восходят, и заходят вместе».
«Все – на тайной стене, а она – на одном из экранов. Ведь стены часто попадают на них. Где-то в этой стене есть Зеленая Дверь. Мы призываем всех – идите в Зеленые Двери Земли. Не пропускайте их, когда они встретятся вам за опасным поворотом. Не теряйте эти Двери».)
Муролл привычно вынырнул из глубокого омута, полного шепчущих архетипов обратно в реальность FTV.
И продолжил просмотр очередных эпизодов самых популярных франшиз.
… - Он двадцать лет не открывает глаз. Утверждает, что в мире нет ничего, на что бы стоило смотреть.
- Он заживо похоронил себя.
- Я тоже так считаю. Он зряч, но слеп. Он добровольно слеп.
- Что видит он во тьме?
- Должно быть, призраков. И все, что можно узреть внутри себя. Он утверждает, что картины, предстающие перед ним, пока он не раскрывает век, ярче всего, им виденного ранее в окружающем мире. Что окружают его радуги, приходящиеся на каждый обычный цвет, подобно тому, как наша приходится на серый.
- И он за двадцать лет ни разу век не разомкнул?
- Ни разу.
Шуршание длиннополых бархатных одежд по мозаичному янтарно-нефритному паркету, звук шагов и голоса стихают, удаляясь не то в соседнюю по анфиладе залу, не то и вовсе на месте тая, рассеиваясь в кристально ясном холодном воздухе.
…Лицо его исказилось, искривилось, вздулось в искореженную каменными буграми маску и оплыло в незнакомые черты. Другие глаза, и нос, и уши, и скулы, и губы. Только шрам остался прежним.
Он поморщился, и шрам рассосался. Этот шрам был закреплен на его облике заклятием. От шрама не представлялось возможным избавиться надолго. И сейчас шрам пришлось скрыть косметическим заклинанием, которое придется шептать каждый час – ведь эффект недолог.
В ярости он стал ломать камни перчатками, из которых выросли лезвия-молнии.
«Где он, мир того, что хотелось бы нам? – подумал Муролл. – Этот мир – FTV».
Из результатов исследования, проведенного Независимой Всепланетной Психологической Ассоциацией:
«Одинокие люди, приходя домой, включают самоадаптирующуюся голографическую семью, транслируемую по сети, или свою индивидуальную, настроенную опытным консультантом на привычки и характер клиента, запрограммированную в рекомбинирующемся цикле. Если цикл обрывается, клиент может испытать сильный стресс, чреватый самоубийством. Семья может включать разнообразные фантастические персонажи. Если на работе люди вынуждены фиксироваться в определенном локусе пространственно-временного континуума, то это не значит, что они не способны вырваться из этого локуса дома. Динамическая регулируемая персональная реальность способна принять любой вид – переступив порог своего дома, клиент окажется в том мире, который выбрал сам, в компании тех существ, какие ему угодны, и к тому же эти компаньоны будут относиться к нему так, как ему захочется. Один шаг от входной двери – и человек уже римский император, король Франции, кровавый диктатор, президент Объединенной Галактики. Всего один шаг – и одинокий неудачник становится Кристофером Робином в лесу, где Вини Пух и Пятачок приветствуют его, прыгая от радости. Или превращается в Калиостро, и вся магия, все тайны природы и разума подвластны ему. Клиент волен создать себе гарем из кинодив, окружить себя ангелами или демонами. Подлинность ощущений гарантирована – система сама дистанционно подключается к импланту, соединенному с центрами восприятия. В семьях же, транслируемых для множества подписчиков, объединяются миллионы, теряющие одиночество. В общедоступных семьях можно услышать о дальних родственниках – и не удивиться, узнав в них соседа или сослуживца. В разговоре между членами такой семьи речь может пойти и о самом подписчике – и он способен будет оказаться по ту сторону экрана, войдя в гостеприимный дом уже одним из персонажей. Для этого ему придется отделить ту часть личности, что именуется виртуальной душой, послать эту часть потоком квантов туда, где модулируется жизнь общедоступной семьи, а уж оттуда разослаться по миллионам абонентов. Многомиллионные семьи стали социальным феноменом. Иногда люди даже убивали тех, кто препятствовал им жить такой счастливой жизнью».
(«Первым даром Прометея был огонь, вокруг которого собирались люди. Потом люди стали создавать огонь самостоятельно.
Вторым даром Прометея стало телевидение, сначала собиравшее людей, а затем начавшее их создавать.
Третьим даром Прометея окажется он сам, создающий себя из людей».)
«Легко было оставаться на ногах и по пять суток, принимая стимулятор, но уже после второй таблетки искажения восприятия и суждений росли как снежный ком, пока не наступал час самых жутких галлюцинаций, воспринимаемых как реальность. И чтобы решить, позавтракать или нет, человек мог потратить часы на упорные размышления». Эффект, который описал Холдеман.
«Отец умер, он мертв, но он все еще здесь. Он оставил нам свое страшное, омерзительное наследство. Яд, которым он отравил нас, все еще действует и со временем уничтожит всех нас. Когда он умер, его печень оказалась всего два дюйма длиной, а селезенку вообще не смогли найти. На их месте выросли непонятные опухоли. У этой болезни нет названия. Просто тело отца сошло с ума, отклонилось от чертежа, по которому созданы человеческие существа. И теперь болезнь живет в его детях. Нет, не в телах детей, а в душах. Мы родились, как и положено появляться на свет человеческим детям, мы даже выглядим, как нормальные дети. Но каждый из нас в свое время потерял душу и получил подменыша, кривой, зловонный, омерзительный отросток души нашего дорогого отца». Такой семейный анамнез привел Кард.
«В прошлом большинство ученых проповедовали идеи, которые сегодня нам кажутся абсурдными. Но этим людям их собственные идеи казались вполне естественными и здравыми». Напоминание позволил себе Дик.