М.М.КИРИЛЛОВ
ЧЕРНОВЦЫ
Очерк
Раннее утро. Низкое солнце бьет в окна. В вагоне тихо, потягивает дымком, и проводник звенит стаканами. Путь долог — поперек всей Украины — от Конотопа до Черновиц. Спим, беседуем, едим и снова спим. В купе — зам. по снабжению одного из заводов в Черновцах, солдат, едущий на побывку в какое-то село, на Днестр, молдаванин-колхозник, черный и кудрявый, как цыган, и я. Разговоры всякие, в т. ч. и о ближайшей судьбе виноградарства и садоводства на Буковине и в Молдавии с учетом сокращения производства алкоголя. Спиртовые заводы закрывают. Виноград идет только на сухое вино. Туго и частнику — перестраиваются, кто как может.
Солдат едет на побывку домой, все у окна стоит. «Помню, вспоминает он, как с отцом на велосипедах по грибы ездили...» Как хотелось бы, чтобы и обо мне что-нибудь такое же, простое, запомнилось моему сыну.
Черновцы - старинный, уютный, удобный для тихой, пенсионной жизни городок. А Черновицкая область, закуток Украины, самая маленькая в СССР, того и гляди растащат по соседним областям. В глубокой долине на краю города течет Прут, скорее прутик. Но жесткий, за ним граница.
Все в городе под рукой: театр, исполком, почтамт, базар, кладбище... За день весь город можно обойти. В центре — улица Ольги Кобылянской (проще Кобылянская), единственная пешеходная улица. Нижние этажи ее зданий отданы под лавочки, современные магазины, бары, кинотеатры, перукарни... Когда-то прежде здесь жила знать. Каждый день плиты мостовой мыли мылом, и простой народ сюда не пускали.
Как сильна еще и близка нам старина. Старые города, старые усадьбы, парки, литература... XX век теснит все это, теснит инерцию нашей привязанности, и все более контрастирует с милым нашему сердцу веком XIX, что-то зачеркивая в человеке. Ускорение необходимо. Но во всем ли, и какое где? Ведь ускорение — не цель, а средство. Цель — человек. И, наверное, есть немало такого, чего менять не следует, если это обеднит человека. И в темпе жизни, и в оптимальном объеме самовыражения, и в привязанностях. Сохранить нужно и старину.
Городок маленький, и через день-другой начинаешь ощущать это. Тесно, как в рубахе с тугим воротом. Отсюда на мир смотришь, как из угла комнаты. В войну Черновцы не пострадали — немцы ушли, спасаясь от «котла» Но от старого остались не только дома.
Театр им. Леси Украинки — малая копия Венского и Львовского театров. В 60-е годы здание пережило поджог и пожар, но сейчас великолепно отделано. Посмотрел два спектакля: «Наближення» (приближение) и «Повисть про семью». Эти два тихих добрых вечера остались в памяти. Спокойный теплый зал. Как в старые времена, меня проводили до кресла. Труппа зрелая, играют талантливо, а зрителей — одна десятая зала! Аплодировать некому! Стыдно-то как! Интеллигенция утрачивает позиции, и это — в университетском городе.
Университет — один из небольших на Украине — размещен в бывшем дворце австро-угрского епископата. Шедевр славянской архитектуры (1875 г.). Архитектор — Иосиф Главка, чех, построил 144 здания в Европе, в т. ч. два — в Черновцах. Строили дворец 18 лет, и обошелся он в 100 млн. наших рублей. Анфилады коридоров, Мраморный и Красный залы. Фрески. Парк. Бежавший в 1944 г. последний румынский епископ сжег часть покоев и библиотеку. Десятки вагонов имущества — вывез. Художественная ценность здания явно значительнее размещенного здесь университета. Но иная слепота страшнее вредительства: чтобы установить тяжелые компьютеры, на мехмате раздолбали бесценную мозаику.... Заставь дурака... Для Университета строят новое здание.
* * *
Разговорился со здешним историком. Растет численность сект, в т. ч. баптистской, адвентистов «7 го дня» и других... Семь церквей в Черновцах (на 250 тыс. чел.!), в Саратове одна — на миллион. Историк рассказал об интервью у Черновицкого православного владыки. «Епископ Черновицкий и всея Буковины» — представился тот. «Почему всея? Ведь две трети Буковины — в Румынии». Куда там — лишь бы всея! Приходилось бывать на безалкогольных религиозных свадьбах. Порядок. Уважение к молодежи. Молодежь (с невестой и женихом) усаживают за первый ряд столов, родителей и родичей — за второй, а уж потом — прочих — за третий. «Братья, сестры и гости!»... Много речей. Современная электромузыка (но содержание религиозное). Вакуума здесь нет: борьба идет всеми средствами.
Еще не забыты здесь процессы над бендеровцами. Кое-кто из них приезжают сюда в качестве туристов. Не отлились еще им наши слезы!
Совсем недавно, в 60—70-е годы, особой проблемой для Черновиц был выезд евреев. Съезжались они сюда со всей Украины и жили в ожидании разрешения на отъезд.
Шехтер был лучшим закройщиком в Черновцах, а может быть, и во всей Украине. Подобрал он бригаду мастеров из евреев, и стали они шить. Очередь — на два месяца вперед. Качество и цены высочайшие. Но тучи стали сгущаться. Шехтер заволновался. Лег в клинику — прооперировал холецистит, вставил зубы (там это дороже стоит). Старухе-матери вделал бриллиантовые серьги, то же жене, то же дочери: личная собственность налогом не облагается. И уехал Шехтер. Но и у богатых не всегда просто. Врач-стоматолог, жена-дизайнер и их дочь, скопив денег, уехали в США. Но его взяли только зубным техником, жену—в контору, а дочь, красавица, в конце концов, нанялась в салон терпимости. А те, кого там никто не ждал, отправлялись в Израиль, молодые — в армию. Дорого обошлись им сказки о равенстве в еврейской общине. Равенством здесь не пахнет, равенство — абсурд, когда каждый хочет быть самым равным. Идея исключительности целого народа или отдельного человека, в какой бы форме она ни проявлялась, у нас или у них, основана на возвышении (обогащении) одних за счет унижения (эксплуатации) других.
В Екатерининской церкви, превращенной в музей, выставка современной живописи. Картин 40. «Пути-дороги» Оссовского. Железнодорожный переезд, грязный снег, колея, черный шлагбаум, за полотном — тусклые дали, низкое заходящее солнце, негреющее и подслеповатое. Тупик, безысходность, старость. Переезд, через который уже не перешагнешь...
«Молочницы». Три ведра парного молока. Бидоны. В дно ударяет тугая струя молока... Молодые женщины в белых халатах и косынках. Руки белые, груди полные. Посмотрел, и будто сметаны объелся и весь в сметане перемазался...
Издалека хорошо смотрятся тихие осенние пейзажи Яблоньской (1917 г. рожд.). Сквозь неподвижность сада, составляющего первый план картин, панорамно просматривается второй — люди, снующие по улице, движущийся транспорт, только что распахнутая калитка... Движение, жизнь как бы отнесены подальше и исследуются, не нарушая сосредоточенности художника. Хороших картин мало.
Встречи, люди, галерея людей. Иван Иванович, 45-летний врач. Собранный, весь в работе, в поиске занятости и в какой-то постоянной тревоге, от которой он бежит. Даже когда улыбается — глаза грустные. Потерял жену в 30 лет. Любил ее видно очень, о том времени говорить спокойно не может. «Только через 4 года женился вновь», — словно стыдясь чего-то, говорит он. Дочь осталась у родителей. Но и новая жена спустя 3 года заболела — выпадение диска, операция, неудачная — с повреждением корешков и тяжелыми болями. Тяжести носить, стирать — ей нельзя. Все заботы по дому уже давно на нем... А у их маленькой дочери — врожденный порок сердца, одышка, синие губки... Предстоит операция. Прощались с ним — говорить было трудно. Горе — оно хоть и разное у людей, а все — черного цвета.
Коренастый полковник, с большой кудлатой головой и большим животом. Глазки маленькие, зоркие. Все у него к его пятидесятилетию есть — и большое звание, и дом, и дача, в которой он живет зимой, и сад, и машина, и выгодные друзья. Неожиданно юркий и обстоятельный, когда нужно позаботиться о себе, и всегда неподвижный и безразличный, когда забота о человеке не сулит ему ничего. А зачем?! Зорко следит он за собственным благополучием. Отними у него благополучие — и останется б-о-ольшой живот и маленькие глазки. До чего неистребима эта разновидность счастья!
Целая галерея молодых и уже немолодых военных врачей. Разная степень культуры, мастерства, подчиненности делу, разная эмоциональная структура — от болезненной ранимости до тупости. Редкость удачной гармонии человеческих и деловых качеств. Еще реже высокий потолок профессиональной результативности. И дело не в самих людях только, не в недостатках их воспитания, отражающих недостатки воспитания их учителей. Дело и в положении войскового врача. Действительно, полезный врачебный компонент, более или менее значительный в работе госпитального врача, резко снижен в медицинских пунктах, задавлен не врачебными общекомандными обязанностями, организационной суетой, планово-отчетной бухгалтерией врачебного труда, т. е. тем, что заслоняет и даже подменяет собственно врачебную работу; КПД низок. К тому же оценка врачебного труда, будучи в решающей степени связанной с мнением неспециалистов, остается весьма субъективной и зачастую некомпетентной. Самоотверженность, конечно, пробивает себе дорогу в любой ситуации, но для многих так и не стать врачом при такой системе оказывается намного легче. И только «неожиданная» летальность временно обнажает для всех недопустимое отсутствие концентрации врачей на своем прямом деле — работе с больными и здоровыми людьми. Кто знает, может быть, поэтому многие стремятся в Афганистан, где реальность работы не в такой степени заслонена бумагой и действительно требует от врача того единственного, что ему поручено, — быть врачом.
Как увеличить КПД врачебной работы в войсках? Сделать врача медпункта представителем госпиталя в полку? Сохранить ответственность, изменив подчиненность и качество положения? Где-то здесь истоки ускорения в нашем деле.
В гостинице живет инспектор из Округа. Познакомились. Он — полковник с танкистскими петлицами. Крепкого сложения, с громким, командирским голосом. Обычный разговор, а постороннему может, показаться, что он учиняет разнос. Но это — внешнее впечатление. Он несомненно глубок в своем деле. «Иду писать Акт проверки», — говорит он мне, а звучит: «Иду продумывать приговор»... Анатомия зла — его предмет. «Я — инспектор! Я должен видеть то, мимо чего вы проходите!»
«Приходим в казарму, открываем пирамиду с оружием. Ряд новеньких автоматов. Командир умиляется: «Только что получили!» А я вижу — прицельные планки у кого как установлены. Говорю солдату, стоящему у пирамиды: «Твой автомат с таким прицелом никого не убьет, а тебя — убьют!» А тот и понятия об этом не имеет. И никому до этого нет дела. Чему уж тут умиляться. А пустые огнетушители? А бутафорские деревянные, выкрашенные в красный цвет «пожарные» топоры на щитах? И это совсем не мелочи. А липовые реляции о трезвенности офицеров? Чванство молоденьких лейтенантов, не успевших стать командирами? К сожалению, многим из них не привито главное: командир всегда должен быть с солдатами, он существует для солдат, из-за солдат. Как прораб для рабочих. Будь так всегда — насколько поднялся бы уровень культуры отношений в солдатских коллективах».
Инспектор рассказывает о фактах низкой организации работы в медпунктах, о том, как больные солдаты по неделе сидят в казарме, о случаях смерти от запущенной пневмонии и гепатита. «Сейчас в медпунктах есть все, нет лишь внимательного вдумчивого отношения к солдату, к больному. А ведь это главное для врача, как для стрелка — стрельба. Если это требует времени, оно должно быть выделено. А то, посмотришь, стоит доктор часами на построении, и никому из командиров не придет в голову, чтобы отослать его к его делу». Ай да инспектор! Прямо мои мысли читает... «Обилие бумаг, фиксирующих состояние работы, в т. ч. и у врачей. Бумага — по-прежнему — единственный критерий, а часто — эквивалент состоявшейся работы, более важный, чем сама работа. Качество документа еще определяет качество работника. Пока так будет — мы с места не тронемся».
Инспектор суровеет, голос его становится резким. Соглашаясь с ним во многом, я все же пытаюсь настаивать на конструктивной направленности, взвешенности его выводов, на объективности. «Я объективен, дело не в том, что я огорчен», — отвечает он, помолчав. Трезвость, желание увидеть недостатки, определить реальные размеры перестройки — условие современного «ускорения» в войсках».
Мы с инспектором — единомышленники. Но - он вооружен зрением зла, я — добра. Я поднимаю людей, даже очень слабых, подсказывая им их действительные возможности, он — обнажая и бичуя их слабости. Мы работаем как бы на разных этажах, делая в сущности одно и то же. Неплохо было бы месяца два поработать у него подмастерьем. Может быть, мое добро стало бы точнее.
Работа в Черновцах закончена. Впечатления контрастны, как и сама жизнь, и каждое — зарубочка на сердце.
Аэропорт. Вылет самолёта задержан: туман. Стою у диспетчера над душой. «Ждите!» Жду. Чему-чему, а этому я обучен. Аэропорт—порт ожидания. Летим. Бог с ней, с усталостью, важно, что летим. Рядом девушка. Спокойная, чуть уставшая, не кокетка. Профиль лица тонкий, губы резные, брови округлые, глаза карие, теплые, речь и размышление медленные, ласковые. Разговорились. Легкий украинский акцент. В каждом языке есть своя прелесть. И русский прирастает украинским.
«Люблю» и «кохаю», правда, не одно и то же? «Кохать», «коханье», «коханый» — это и любить, и беречь, и лелеять, и охранять. Что-то особенное от любви. А «хорошо» и «добре»? «Добре» — это не только уровень оценки, но и знак согласия, и утверждение добротности, и выражение приветливости. По-русски «воробей» — воришка..., по-украински — «горобец», а вор —«злодий...»
Сначала говорил только я, позже и она, причем очень охотно. Вспомнил одну смешную историю из детства. Во время переписи населения, проходившей перед самой войной, я, к удивлению всех, пожелал, чтобы меня записали украинцем. Причины были. Во-первых, я слышал, что кто-то из нашей давней родни — из Кременчуга, во-вторых, у соседки — украинки, тети Агаши, которую мы, дети, очень любили, сын служил на Украине, красноармейцем, и она читала нам его письма, а самое главное, — незадолго до этого, во дворе у нас поселилась голубоглазая девочка с косичками, ходившая в вышитой крестиком блузке и необыкновенно мило говорившая по-украински...
Ничего особенного, может, эта моя соседка— дочка той довоенной девочки. Сердце потеплело — еще одна зарубочка добра?
Черновцы — Саратов. Апрель 1986 г.
Не думаю, что жизнь людей в нынешних Черновцах расцвела. Убогая область бандеровской Украины. А жаль – благодатный край для людей.
Саратов, февраль 2016 г.