В период возрождения к бытию я стал вспоминать мамины рассказы в долгие блокадные вечера последних недель её жизни. Как человека, знающего несколько славянских и европейских языков, её привлекли к работе в революционный актив в качестве переводчика в Смольный. И, начиная с 24 октября 1917 года по 18 марта 1918 года, она переводила сотни телеграмм, статей и откликов на происходящее в столице рухнувшей Российской империи.
Большинство переводов она приносила лично В. И. Ульянову-Ленину.
И вот её впечатление об этом человеке: «Рыженький, небольшого росточка, невзрачный на вид человек имел два типа поведения: или он находился в состоянии эйфории, тогда метал громы и молнии на послания и выступления политических оппонентов, или ничего не говорил, потому что наступала полная апатия, а скорее, депрессия. Он становился неконтактным даже с близкими людьми.
Самыми кровавыми деятелями были Троцкий, Зиновьев, Урицкий и Володарский. О них можно было бы говорить очень много, но противно».
С её слов трудно было представить, кто был главарём кровавой вакханалии, царившей в это время в столице. Вооружённые солдаты и матросы, сбежавшие с фронтов Первой мировой войны, слепо поверившие в лозунги большевиков, расправлялись со старшими офицерами, генералами и городской интеллигенцией, как хотели.
Очень странно себя вели молодые офицеры русской армии. Они в своей массе не принимали Временное правительство, и тем более не принимали большевиков, считая их какой-то еврейской сходкой.
Они сидели по домам или трактирам, созерцая происходящее, и ждали, что будет дальше. И только рабочие спохватились и поняли, в чьи руки может попасть власть. Они выступали с мирными демонстрациями в марте месяце.
Ульянов-Ленин, вождь «мирового пролетариата», приказал расстрелять мирную демонстрацию. Тогда в столице поднялось такое, что вынудило всё революционное правительство во главе с Ульяновым бежать в Москву.
Некоторые бежали в подштанниках, цепляясь за поручни уходящего поезда на Московской Товарной.
Так советское правительство «торжественно» переехало в Москву. Там оно заперлось в Кремле и, с помощью левых эсеров, окружило себя революционными отрядами обманутых солдат. Это — правда очевидца, который долго смеялся, прочтя краткий курс истории ВКП(б).
Позже, Зиновьев (Апфельбаум), вернулся в Петроград и учинил кровавую расправу над населением столицы за то, что люди не хотели принимать лживое авантюристическое сообщество негодяев, случайно захвативших власть, брошенную на произвол судьбы безответственным предыдущим правительством.
Сколько авторов описывали тот период, сколько томов наврано о том времени, но моя мамочка, пообщавшись три с половиной месяца с этой авантюрной шайкой, оставила мне настоящую правду, поскольку по образованию и воспитанию, а главное, по человеческим качествам, стояла выше на голову большевистских главарей.
Все они были в лучшем случае фанаты идеи мировой революции, а в худшем — бандиты, убийцы, например, такие, как Радек или Джугашвили.
У меня нет ни тени сомнения в том, что мне поведала Лидия Николаевна Мелиоранская-Владимирцова, моя незабвенная мамочка. Очень жаль, что силы её покидали, и она не успела рассказать всё, что до сих пор утаивается от народов мира, особенно от русского народа.
Осмыслив её повествование, а также публикации Зинаиды Гиппиус, Александра Блока и других, уже гораздо позже я понял суть трагедии, которую шайка международных авантюристов учинила над великой Россией.
Недаром Бисмарк изрёк: «Социализм надо строить в стране, которую не жалко».
А это был человек, который собрал германские «островки» в государство и знал, что говорил.
Убийство русской цивилизации началось сразу после переворота с конца октября 1917 года.
Русский народ, одетый в шинели Первой мировой войны, не понял подлого обмана и пошатнулся в сторону защиты большевизма и победил остатки благородного тумана, ещё витающего над его отчизной.
За глупость, нерешительность и подлость, отвергнув заповеди христианства, он век XX, как безродный колос, шатался, ударяясь в пьянство, которое его спасло от непроглядной серости пространства, засаженного в рамки догматического хамства, давящего всё благоразумное начало.
Потрясает и удивляет могущество сил русского народа, который до сих пор пытается изобразить, что он ещё жив.
Пережив отсечение головы в виде истребления или изгнания самой умной и цивилизованной части населения: аристократов, интеллигенции, учёных, духовенства, прогрессивных инженеров и конструкторов, купечества, а самое главное, той части крестьянства, на которой держалась экономика страны, это безголовое сообщество людей при реальной опасности извне вдруг обрело способность к сопротивлению. Какими жертвами и в каких масштабах, оценим позже.
А сейчас вернёмся к продолжению описания жизни в блокаде. Где бы мне ни приходилось находиться, среди людей, от голода и холода не похожих на людей, я никогда не слышал ропота или каких-то слов о сдаче Ленинграда во имя выживания остатков его населения. Нет, не было этого.
Потихоньку пережившие самую страшную зиму 1941—1942 годов, люди весной стали раскапывать все газоны и сажать овощи. Большая часть мужского населения вымерла первой, в период с декабря 1941 по март 1942, а женского — чуть позже.
Лето 1942 года было очень голодное, но всё же не было морозов и ежедневных бомбёжек, и это стало надеждой на то, что самое страшное уже позади.
Зелёная подкормка сыграла немаловажную роль. Что касается лично меня, то госпиталь вернул меня к жизни, и я день ото дня обретал мышечную силу.
Прошло два с половиной месяца, и я встретил двух одноклассников, Володю Бруна и Колю Фадеева. Они спросили меня, где я был, и я ответил: в караульно-хозяйственной команде госпиталя.
Они предложили мне идти работать к ним на автобазу Петроградского исполкома, чтобы быстрее получить права водителя, и они меня уговорили. Оставил я своих спасителей и поступил учеником автомеханика на автобазу, которая располагалась на территории «Ленфильма».
Первое, что мне доверили — это было восстановление баллонов для грузовиков ГАЗ-2А и ЗИС-5.
Механик привёл меня в громадный павильон, заваленный покрышками, колёсами и камерами, научил, как размонтировать и смонтировать колесо, посмотрел, как я взялся за работу, несколько раз подходил и подсказывал, что нужно делать.
Так началась моя настоящая трудовая жизнь. Утром, ровно в шесть, я поднимался на работу и заканчивал её в одиннадцать часов вечера.
Недели три ко мне никто не заглядывал, а я всё это время клеил, монтировал и качал баллон за баллоном, но качал я не только баллоны, но и свои мышцы, которые за голодную жизнь растаяли. Качал я их так усердно, что однажды завгар (заведующий гаражом), заглянув ко мне в павильон, спросил: «А кто это сложил штабеля колёс, готовых к езде?». Я ответил, что это сделал я. Он посмотрел на меня с недоверием и ушёл.
Через полчаса он появился в сопровождении директора автобазы и механика Соловьёва, который научил меня ремонтировать автоколёса.
После короткого разбирательства они убедились, что всё это сделал я один. Через несколько дней меня вызвали к начальству и вручили литерную карточку на обед в райисполкомовскую столовую, а самое главное, подарили толстенный брусок американского шоколада, который можно было расколоть или топором, или зубилом. Шоколад был горький, почти без сахара, но такой калорийный, что силы стали прибавляться быстрее, и захотелось работать ещё больше.
С этого дня я был переведён в непосредственное подчинение главного механика и начал вместе с ним заниматься полной переборкой двигателей, заливкой коренных подшипников, притиркой клапанов и прочей ремонтной работой. Скоро я получил звание автослесаря.
Все работы мне очень нравились, кроме одной: ремонтировать каждый день передние рессоры полуторок. Одна поперечная рессора не выдерживала нагрузки, и чуть ли не каждый день на базу вползала клюнувшая носом автомашина ГАЗ-2А. Из всякого барахла собирали рессору и выталкивали машину на линию.
Во второй половине августа мои одноклассники, Володя Брун и Коля Фаддеев получили повестки о призыве в РККА.
Я почему-то не получил, но в военкомат мы пошли все вместе.
Их призвали, а меня выгнали, как я ни бесился и ни доказывал, что мы из одного класса, что мы вместе работаем, почему такая несправедливость.
Но на военкомов это не подействовало. Мне объяснили, что они 1924 года рождения, а я 1925, и сказали: «Жди своей очереди». Судьба снова меня обошла.
Володя Брун через три недели оказался в госпитале с оторванной у самого основания ногой, а вскоре пришло известие о гибели Коли Фаддеева.
Его несчастные родители осиротели, так как он у них был единственным сыном.
В начале октября со мной произошло ЧП. Из шкафчика, где мы переодевались, у меня украли бумажник со всеми документами и, в том числе, продовольственные карточки на весь месяц, а самое главное, бензоталоны на 250 литров бензина на всю автобазу, тоже на месяц.
Все автомашины были переведены на газогенераторы. Бензин выдавался только на заводку двигателя, а дальше двигатель переключался на газ, который вырабатывался громоздкими бункерами, располагавшимися по обоим бортам грузовика возле кабины.
Поскольку я был самым младшим в коллективе автобазы, мне и доверили талоны. И вдруг случилось такое несчастье.
Я сразу обратился к начальству. Пришёл следователь, подробно расспросил меня, осмотрел всё и ушёл. Районное начальство позвонило в карточное бюро, и мне выдали новые карточки на весь месяц.
Через несколько дней я получил повестку из 49-го почтового отделения, где было написано: «Предлагаем явиться за документами».
Я пришёл и получил пачку документов, перемотанную нитками. Подкинули абсолютно всё, в том числе и бензоталоны. Украли только бумажник отца, карточки и деньги.
Поразмыслив, я понял, кто мог меня подставить, но «не пойман — не вор». Спасибо, что вернули бензоталоны, остальное можно было пережить.
Как ни противно, а пришлось вспомнить этот эпизод.
В остальном об автобазе осталось самое светлое впечатление. Наверное, потому, что там работали старички непризывного возраста и инвалиды. Например, один совсем не старый шофёр на ледовой трассе через Ладогу ушёл под лёд вместе с машиной, но каким-то образом выкарабкался, сильно переболел и получил инвалидность, но он нормально работал вместе со всем коллективом.
Я был самым молодым в коллективе автобазы, и ко мне все относились очень по-доброму, как к сыну.
Помню, Спиридонов, старый водитель, сказал мне: «Хватит тебе в отработке ковыряться, переходи ко мне стажёром-грузчиком, я научу тебя ездить».
Для этого сначала нужно было получить стажёрские права, наездить 250 часов, сдать экзамен и стать водителем третьего класса.
Я получил «стажёрки», стал ездить, а после рабочего дня нужно было назавтра заготовить топливо для газогенераторной установки. Это значило колуном буковую клёнку раздолбать на три части и набить все закрома на машине этим топливом.
Рабочий день стал намного длиннее, однако это меня нисколько не тяготило. Дома меня никто не ждал, а силы надо было качать и качать, чтобы хоть частично восстановить то, что было.
Так незаметно прошла осень 1942 года, и подошла зима.
Немецкая авиация давно не бомбила, а на снаряды никто не обращал внимания.
В декабре я получил повестку из Госбанка явиться за пенсией. Оказывается, с начала войны наша мама не получала пенсию, так как все мы были на казарменном положении.
Я пришёл и получил огромную сумму денег, больше четырёх тысяч. Таких денег я не видел никогда, да и не нужны они мне были в то время, так как для выкупа месячного продпайка требовалось всего несколько рублей — цены на продукты были довоенными.
В автобазе нас оставалось трое не призванных на войну. У двоих кончалась отсрочка, и ещё был я. Ездил я по городу на газогенераторной машине, возил брёвна от разобранных трибун стадиона им. Ленина и брёвна, оставшиеся от разрушенных деревянных домов, в банно-прачечный комбинат. Возил с продбазы продукты для детских садиков.
Однажды я по накладной получил для детсада крупу, масло и изюм. Когда я привёз это в детсад, директриса посмотрела на меня испепеляющим взглядом и стала взвешивать на точных весах все продукты.
После взвешивания изюма её лицо вдруг изменилось, она подошла ко мне, обняла и повела в свой кабинет. Там налила мне полную тарелку прекрасного детского супа и сказала: «Покушай, сынок».
Наверное, другие шофёры не всегда довозили все продукты, а мне так хотелось по дороге клюнуть щепотку изюма, но удержался, приятно вспомнить.
Так прошли недели и месяцы блокадного 1942 го¬да, в будничных трудах, без заметных потрясений. Обстрелы из тяжёлых орудий продолжались, но как-то всё изменилось: не успев начаться, обстрел быстро прекращался.
Ниже непременно остановлюсь на причине изменения тактики немцев в деле устрашения населения и разрушения нашего города.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/03/02/1175