Кружится Жизнь танцовщицею хрупкой,
Промеж времен порыв свой пронося.
То, в пропасть кажется летит, в верчении жутком,
То, будто вознесется к небесам!
Часть первая.
Глава 1
Потеплело. Начавшийся еще с полудня снегопад, к ночи усилился, обещая к утру, превратиться в маленькое стихийное бедствие в виде рыхлой, непроходимой и непроезжей массы снега, которая, почти парализует всякое движение по нешироким дворовым проездам и даже, небольшим улочкам.
В полутемной комнате, за небольшим письменным столом, освещаемым настольной лампой на деревянной подставке, Он сидел, чуть ссутулясь, медленно перелистывая страницы небольшой, зеленой книжицы. Он подобрал ее сегодня у подъезда, выбрав из других книг, небрежно выброшенных кем-то, в полиэтиленовом пакете. Не пересматривая остальные, Он, почему-то, сразу взял в руки эту. Смахнул с обложки снег. Книга, оказалась сборником стихов. Открыв дверь, Он было шагнул через порог, но задержавшись на пару секунд, вернулся к пакету с книгами, поднял его с сугроба и занес в подъезд. Отряхнув все книги от снега, сложил их на подоконник стопкой, корешками на вид.
Вот уже третий год, Глеб, заходит в этот подъезд, поднимается в лифте, проходит по длинному коридору мимо четырех квартирных дверей, до конца, к пятой. Приходя обычно очень поздно, Он почти никогда не встречается с соседями. И не знает ни их имен, ни рода занятий. И все общение ограничивается лишь коротким, безэмоциональным "Здравствуйте", а некоторые, обходятся уже и без этого, отвечая, только легким кивком головы. Подростковая же молодежь и вовсе не утруждает себя никаким из видов приветствия. Правда иногда, по утрам, уходящему на работу, ему случается встретить уборщицу Гузаль. И, как-то уже сложилось, что они обязательно, коротко поговорят о чем-то.
Гузаль - черноволосая, с ярко очерченными бровями и очень выразительными глазами карего цвета, урожденная узбечка. На родине, значение ее имени - красивая. И видно, что родители с именем угадали. Уже не молода, ей наверное, чуть за пятьдесят, но и в этом возрасте, она еще довольно привлекательна. Всегда приветлива. Держит себя достойно, как настоящая восточная женщина. Кажется, в ней совсем нет и толики злости. Даже когда она выговаривает, любящей потолочься на лестничных клетках молодежи, то делает это, с какой - то материнской назидательностью, тоном, совершенно не грубым, но так, что возразить ей, а уж оскорбить в ответ и вовсе ни у кого из нарушителей порядка, желания не возникает. "А ну ка, красивые мои, кто хочет помочь тете Гузаль? Ну, ведь не дети, а шелушильные машины ! Солнечные мои! Ну, это же ваш дом! Ваш подъезд! ... Так и быть - с пола я соберу сама. Но бутылки и пакеты с этими коробками - все с собой! Все с собой!" .
Все детство, Глеб прожил в двухэтажном доме, на восемь квартир, построенном еще военнопленными. Не сказать, что житье было комфортным. В силу устарелости, в доме постоянно что-то ломалось. Трубы отопления и водопровода, проржавели местами настолько, что просто рассыпались, когда мастера, пытались что-то чинить. От этого, в квартирах часто случались потопы. А раз было, что в квартире тети Зои, провалился потолок, прямо над детской кроваткой. По счастью, она с малышом была на кухне. Но так испугалась, что после, боялась находиться в квартире. И пока потолок ремонтировали, жила у них. Все друг другу помогали чем могли. И праздники отмечали всегда вместе. Особенно, помнилось ему предновогоднее оживление. Женщины, сновали из одной квартиры в другую - с сервизами, салатницами, подносами... Дом, превращался в цех по производству всяких вкусностей. Для мужчин, тоже работы хватало. Но главнейшая их задача - дворовая елка. Посредь двора, в землю был капитально установлен металлический каркас - труба, с часто приделанными к ней ответвлениями из коротких трубок. В эти трубки, втыкали еловые ветки - попышнее, и выходило, точно во дворе, стоит настоящая ель. В лес за ветками, всегда ездил дядя Паша, так как, только у него был мотоцикл с коляской. А кто поедет с дядей Пашей помощником, определялось по окончании партии в "дурака" . "Не дураки" же, занимали свои места за мясорубками - поближе к теплым духовкам. Ну, а когда елка была готова, находилось занятие и для ребятни - наряжать. Выносили - у кого что было: самодельные бумажные гирлянды, шары, выпиленные из фанеры и раскрашенные фигурки. И каждый, принесенные им украшения, желал повесить на елку самостоятельно. Дядя Паша, руководил процессом. Он приставлял к елке лестницу, придерживал ее и указывал что и на какую ветку вешать.
Когда Глебу исполнилось шестнадцать, семья переселилась в другой город. Учеба... Армейская служба... По возвращении - задался целью обзавестись собственным жильем. Для того, много работал.
И вот, в один из мартовских дней, ключи, подброшенные в его сторону бывшим хозяином, блеснув в лучах весеннего солнца, приятно звякнули в его ладони. -" Владей, Художник!". Матвей Иванович - так звали человека продавшего ему квартиру - веселого нрава, остроумен, прост в общении. И по-видимому, привыкший с легкостью менять свою жизнь, не цепляясь за уходящее. " Все тебе оставляю в лучшем виде - окна отмыты, соседи отдрессированы! А меня, ждет белый теплоход!". Подтвердив рукопожатием, отсутствие вопросов у обеих сторон - они расстались.
Тогда то, он впервые, тесно соприкоснулся со всеми "прелестями" проживания в многоэтажном доме. Редко и плохо убираемые лестничные клетки, постоянно присутствующий в подъезде дурной запах, проникающий, из до отказа забитого мусоропровода, хотя, совсем недалеко от дома, находилась "мусорка". Из за неважной вентиляции, в квартире бывало очень душно и влажно. Но, самым непостижимым для него, привыкшего к добрососедству, было абсолютное безразличие соседей друг к другу. Казалось - дом населяли некие бездушные существа в человеческом обличии. Словно механические куклы, с одинаковым у всех и неизменным выражением озабоченности на лицах. Молча и стараясь не встречаться взглядами, они поднимались в лифте, выходили из него на своем этаже, и замыкались за стальной дверью-обязательно на все обороты замочного механизма.
В то время, он еще только привыкал к жизни большого города. И многое, что сначала, показалось ему странным в отношениях между людьми, после, он объяснил для себя довольно просто - неверием людей друг другу. Неверием - порожденным множественностью и невообразимой разноликостью обмана, процветающего, в столь питательной для этого обмана, городской среде, с ее текучестью, разнообразием и непрекращающимся круговоротом свежих, еще не ведавших подвоха жертв. Но самое неприятное то, что любой, мало помалу, врастая в городской организм и становясь его полноценной клеточкой, принимает признаки, свойственные для всех. И, что ранее считалось неприемлемым, а иное и просто смешным, становится необходимой нормой.
...Я собираю из крупиц,
мозайкою - по малым долям,
картину, брошенную - ниц.
Дочитав страницу до конца, Он захлопнул книгу. Глянул на часы - четверть третьего. На отдых оставалось, чуть более четырех часов. Так... Чай. И спать. Привычка - непременно выпить чаю перед сном , появилась у него еще со старшей школы. Чай должен быть горячим, чтобы отпивать понемногу, наслаждаясь вкусом, ароматом и расходящимся по телу теплом, спокойно анализируя день прошедший и обдумывая грядущий.
Глава 2
Механическое сердце будильника, не ведало ни жалости, ни сострадания. И потому, точно в назначенный час, тишина и покой в комнате, всякий раз вынуждены были капитулировать перед его нахраписто-надрывным звоном. Старый, в стальном корпусе, он был схож с генералом, привыкшим к беспрекословному подчинению, отдающим свои приказы протяжно и звучно. Усвоивший, еще в бытность свою солдатом, что приказы не обсуждаются, Глеб, живо поднявшись, проследовал в ванную. День начался.
Выйдя на улицу и беглым взглядом оценив обстановку во дворе, он удовлетворенно кивнул, как бы говоря себе : " Так я и думал...". А заодно и похвалил себя за то, что вчера, он не стал оставлять машину у подъезда, а нашел местечко, вблизи от выезда на дорогу.
Автолюбители, вооруженные щетками, счищали со своих машин снег, разгребали выезды - кто лопатами, кто просто - ногами. Уже выехавшие с места автомобили, теперь перемалывали колесами снежную кашу, барахтались, болтаясь из стороны в сторону, но, с упорством черепахи, медленно двигались вперед. Автомобили с повышенной проходимостью, уверенно и почти без труда, объезжали несчастных. И победоносно, как верные кони из пыла сражения, вынося своих владельцев из снежного месива, скрывались за углом дома, устремясь к новым победам. У второго подъезда, Валишер, самоотверженно работал лопатой, помогая жильцам вызволять их транспорт из снежного плена. Да и наверняка, сегодня ему придется весь день координировать работу снегоуборочной техники. Хотя это и не входит в его прямые обязанности, но, как человек ответственный, он считает это своим долгом. И чем меньше останется транспорта во дворе, тем проще будет производить уборку.
- Бог в помощь, Валишер!
- Здравствуйте, Глеб Сергеевич! А ваша то, где?
- Моя то, на свободе!
Оба рассмеялись. Валишер - супруг Гузаль. Он состоит дворником в жилищной компании. Чтобы заработок был выше, кроме своих двух дворов, он взял на себя ответственность еще и за третий. Среднего роста, сухощавый, уже с частой сединой во вьющихся волосах. Легкоатлет в юности - он и сейчас, в свои пятьдесят пять, очень подвижен и никогда не слышно, чтобы он жаловался о какой либо хвори. Видимо, способствует этому, длительное нахождение на свежем воздухе, вкупе с постоянными физическими нагрузками и природным здоровьем, которое обнаруживается у большинства южан, благодаря достатку солнца, зелени и чистого воздуха, которыми, их щедро одаривает родной климат. По образованию он - механик, специалист по сельскохозяйственной технике. Умеет и любит работать руками. Для проживания, начальство выделило им небольшое помещение в цокольном этаже, с маленькими, расположенными почти у самой земли, окнами. И хотя, назначение того помещения, вовсе не соответствует статусу жилища, стараниями Валишера, оно превратилось во вполне уютную однокомнатную квартирку, с отдельной кухней, туалетной и даже ванной комнатами. Супруги, никогда не сетовали на судьбу свою и жизнь вдалеке от родины и говорили, что главное, это быть вместе. Когда муж, принял решение об отъезде, то Гузаль, твердо заявила, что поедет с ним. И поехала.
Не было еще и шести часов вечера, а дела, запланированные на этот день уже были закончены. Уже давно, более привыкший к нехватке времени, нежели к наличию его свободного, Глеб стоял на музейном крыльце, в некоторой растерянности - что дальше? Но мысль, просто поехать домой и может быть, наконец выспаться, отвергалась, как слишком расточительная по отношению ко времени, которое жалко использовать столь бездарно.
Напротив здания музея, через площадь, начинался парк. Часто бывая в музее по рабочим делам, Глеб, любил пройтись по парковым дорожкам, и даже специально оставлял автомобиль у северного входа, чтобы пересечь парк пешком. Через несколько минут, он уже шагал по центральной аллее. Сначала, он шел по обыкновению быстро. Но, постепенно, шаг его замедлялся все более. Наконец, он остановился. Поднял голову. Высоко над ним, сходились кроны старых деревьев. Уже стемнело и зимнее небо, подсвеченное городским сиянием, было совершенно неопределенного цвета. Облачное, оно переливалось множеством оттенков желтого, оранжевого, лилового... Мелкая снежная пыль, искрясь в свете парковых фонарей, кружила, путаясь в голых кронах, гравюрно отпечатанных на этой невообразимо сложной и так живо меняющейся палитре. Глеб стоял, не опуская головы. Стоял... Смотрел. Множество мыслей, постоянно роящихся в его голове, часто не позволяющих ему заснуть и даже во сне, преследующих его сознание.., вдруг - все они исчезли. Казалось, что мозг его, теперь подчинен единственно зрению. Что он, выхватывает каждый отблеск, каждый оттенок, каждую тень... Фиксирует и складывает аккуратно в памяти, каждое изменение видимой картины, не пропуская и малейшей детали. И он все смотрел. Так, словно он, будучи рожденным незрячим, вдруг обрел радость видения. Или, как сумасшедший, представляющий, что вот-вот, должен раствориться, слиться, исчезнуть в этом своем видении.
- Мужчина, вам нехорошо? Глеб вздрогнул. Рядом с ним, протянувши руку и касаясь кончиками пальцев его правого локтя, стояла молодая женщина. Она, посмотрела в его лицо, таким встревоженно - пристальным взглядом, какой бывает у детских врачей, когда они осматривают малышей, еще не умеющих говорить и потому, неспособных самостоятельно описать свое состояние. Он молчал. Как будто и сам еще не мог определить - как ему...
- Может, вам лучше присесть? Вот, садитесь на скамейку... Просто, вы уже давно, вот так, стоите. И мне подумалось - не требуется ли вам помощь... Я врач.
- Детский? Неожиданно для самого себя спросил Глеб.
- Да, детский. Педиатр. А как вы угадали?
- Это просто - у вас, взгляд был, как у детского врача.
Она улыбнулась.
- Ну вот. У вас и улыбка, как у детского врача.
- Что же это получается? Она уже смеялась. - Профессия на всю меня наложила отпечаток?! Но следующий ее вопрос, прозвучал уже серьезно: - И все таки, что с вами?
- Я, попросту смотрел на небо. Наверное, как младенец. Будто вижу его впервые. И не мог насмотреться... Он умолк, как бы, снова погрузившись в то состояние. Она тоже, молча, глядела на него, но теперь, уже задумчивым, изучающим взглядом, в котором было желание разгадать - что за человек перед ней... Сентиментальный романтик... Нет. Будь он чистым романтиком, то они бы, уже стояли, вместе задрав головы, восторгались в голос, чертили бы руками фигуры в воздухе... Неудачник - потерявший веру в собственные силы и постоянно, ради оправдания, заглядывающий в прошлое, и всегда делающий один и тот же вывод: о безусловной правильности своего поведения и судьбе-злодейке, подсовывающей ему людей подлых, недостойных, не умеющих оценить его способности и саму душу... Нет. Такой не заставил бы ее гадать - она бы, уже слушала его горькую исповедь в серых тонах. А в его глазах, стала бы искрой в темном царстве несправедливости, способной воспламенить в его душе надежду и веру в человека. Она успела отмеси еще пару версий... Но, их череда была прервана его шутливым замечанием.
- Надеюсь, в этом не усматривается тревожной симптоматики?
Будучи погружена в свои размышления, она успела потерять нить разговора. И не сразу поняла вопрос.
- В чем?
- Ну, как же - в моем бесцельном глазении ввысь!
-Ах, да! Не знаю - ответила она, с легким кокетством. Скорее, этот вопрос должен быть адресован к психологу, а не к педиатру.
- Я не очень доверяю психологам. За исключением профессионалов, работающих в области криминалистики и специалистов, помогающих людям в крайне стрессовых ситуациях. Человек, может и должен познать, и изменить себя сам. И, если у него достанет собственного ума, чтобы переосмыслить, и воли, чтобы отказаться от привычного своего состояния, то и преобразования будут более ценны и устойчивы. А нынешние психологи, санитарствующие на полях семейных и межличностных сражений, выбравшие профессию, скорее, следуя некой моде, нежели требованию сердца - в большинстве своем, дипломированные дилетанты-экспериментаторы, осознающие свою ответственность не в полной мере, а лишь ищущие подтверждения своей "учености" на практике. Не все - таковы, но, все же...
- А вы, категоричны.
- Я, просто объективен.
- Но.., вы же не станете отрицать, что иногда, человеку просто необходимо поделиться своими переживаниями.
- Согласен. Но, с одной оговоркой. Нельзя допустить для себя возможным, принятие выводов, сделанных за вас другими людьми. Кем бы эти люди ни являлись. Родителями - чаще всего, руководит всепрощающая жалость. Друзья и знакомые - скорее всего, встанут на вашу сторону. Для психологов, вы, всего лишь один из миллионов винтиков в общественном механизме. А кому то и вовсе, может быть приятна мысль о возможности манипулирования вашими чувствами, ради удовлетворения собственных амбиций. И из того выходит, что соломоново решение, всегда, должно рождаться только в вашей голове.
Она могла бы с ним согласиться. Но своим согласием - поставила бы точку, в только начавшем развиваться разговоре, что неизбежно, привело бы к образованию неловкой паузы. И решив продолжить тему, она спросила: -Да, но удастся ли мне, непредвзято взглянуть на ситуацию самой, находясь под влиянием эмоций? Он начал отвечать сразу, будто предвидел ее вопрос: - Мы, не редко слышим о том, что человеку, нужно учиться контролировать свои эмоции. Но почти никогда, что в первую очередь - нужно следить за своим сознанием. А ведь эмоции, это видимое выражение сознания. А сознание, часто, в большой степени подчинено самолюбию, исключающему непредвзятость, а ищущему, лишь выгод собственных. Человек с подобным сознанием, ожидает от других только нужного и понятного ему - остальное отрицается. Перестать, совершенно, подпитывать свое сознание нектаром самолюбия - невозможно. Но, ограничить дозу, этого сладкого яда - не столь уж и трудно. Стоит только, хорошенько перелопатить свое "Я". И, чем больше, вы найдете отрицательного - тем лучше. Главное - признать оное таковым. И окажется, что многие "страшные сложности" - вовсе не страшны и большинство из них легко разрешимы, а с иными, возможно спокойно уживаться.
Пока Глеб говорил, взор его, был обращен в пространство парка. Она же, все это время, не сводила взгляда с его лица - спокойного, выражавшего в те минуты, полное согласие его внутреннего мира со всем окружающим. Его лицо, не выглядело столь серьезным, каковыми бывают лица людей, ожидающих от собеседника, безусловного принятия услышанного. Даже казалось - он говорит это не ей, а только, утверждая лишний раз, для себя самого. Многочисленные морщинки, протянулись от уголков глаз к вискам. Чуть впалые щеки, округлый подбородок, и шея, с заметно набухающими, при даже легком голосовом напряжении венами - покрыты легкой щетиной с редкой сединой. При разговоре, правая бровь слегка приподнималась, а на губах, появлялась едва заметная улыбка.
- Снова объективность?
- Да. Я бы даже сказал : - "Объективность спасет мир!" .
- А, как же - Красота..?
- А я, не вижу здесь разногласия. Федор Михайлович, изрекаясь устами князя Мышкина, вовсе не имел ввиду красоту эстетическую, как нынче, многие понимают это утверждение. Ведь, речь шла, о красоте душевной. А красота души, это и есть - честное отношение ко всему, и в первую очередь - к себе.
-И у вас получается быть абсолютно честным по отношению к себе?
-К сожалению, нет. Но, если ранее, я обманывал себя довольно часто, то теперь, стараюсь быть обстоятельнее и самокритичнее.
Однако, мы с вами уже довольно долго сидим. Вы не застудились? Давайте ка, пройдемся. Если вы не возражаете, то я мог бы проводить вас. Вы далеко живете?
...-Живу то я на окраине. Но сегодня, я собралась навестить подругу. А это совсем близко, минут пятнадцать ходьбы.
- Хорошо, идемте!
Так легко разговорившиеся в парке, сейчас они шли молча, вдоль хорошо освещенной улицы, дневная суета на которой, уже сходила на нет, уступая власть в городе суете ночной. Содержание которой, постижимо лишь для посвященных в таинства ее условностей и устоявшегося порядка. И всякий, по незнанию этого порядка, рискует попасть в ситуацию, по меньшей мере неприятную, а то и опасную. Поэтому, человек "дневной", волею случая, оказавшийся на темной стороне городской жизни, зачастую, чувствует себя неуверенно и незащищенно.
Они остановились на углу, у старого, четырехэтажного, кирпичного дома, с балконами, ограждения которых были выполнены из гнутого стального прута, искусно обвитого мастерами, кованой виноградной лозой и увенчаны коваными же поручнями в виде користого ствола.
Ну, вот мы и пришли! Дальше я сама.
А вашей подруге повезло... Жить в таком красивом доме...
Его взгляд, изучающе скользил по фасаду. Обрамления окон, завершенные сандриками на небольших консолях, повторяющих форму консолей под балконами, карнизы, зрительно разделяющие этажи и огибающие нижнюю часть балконов - все было выложено из точеного, красного кирпича. Он отошел дальше от стены, так, чтобы было возможно разглядеть фронтон здания.
- Странно, почему я не обращал внимания на этот дом ранее! Сказал он громко, почти крикнув. Боясь, что его спутница не расслышит его из за расстояния на которое он удалился.
-Не кричите. Я рядом.
- А я и не заметил - как вы подошли.
-Еще бы! Вы, так увлеклись домом.
- Да... Замечательный пример людского трудолюбия, фантазии и вкуса. Это то, что я называю тремя составляющими мастерства.
- А знание? Опыт? В конце концов - любовь к своему делу? Разве без всего этого, мастерство возможно?
- Нет знания без трудолюбия. Равно как и опыта, и любви - нет.
- Хм... У вас на все, столь бесспорное для вас самого и так ясно определенное мнение?
- Ну... во-первых: до осмысления "всего", мне еще далеко. Да и возможно ли, осмыслить многое - не испытав, не почувствовав, не сравнив. А во-вторых: я, не стараюсь замораживать свои взгляды. Жить, в плену собственных догм - малоинтересно. Абсолютная уверенность в своей правоте, есть самое великое заблуждение. Не ставя под сомнение собственные убеждения, мы, превращаем свою жизнь в бег на месте. И только измотав себя до крайности, начинаем понимать - как, мы не правы. Поэтому, есть много вещей, которые заставляют меня сомневаться, чтобы лучше разобраться в собственном и разглядеть чужое.
Здесь, ей захотелось, несколько заострить беседу: - Для вас, так необходимо понимание чужого?
- Люди, в сущности - одинаковы. Разнится лишь, их мировосприятие, обусловленное особенностями воспитания и врожденного темперамента. Общаясь, или, выражаясь языком физиков - взаимодействуя, мы, подобно элементарным частицам, обменивающимся положительными и отрицательными зарядами, обмениваемся друг с другом мировосприятием. Но, в отличии от частиц, принимающих, только строго определенное количество того или иного заряда, что необходимо, для сохранения структуры физического тела, мы - люди, способны отдавать неограниченное количество, как положительного, так и отрицательного. И хотя, я не имею привычки - заведомо сомневаться в людях, но для меня, крайне важно - какой заряд несет в себе человек. Только, не подумайте, - продолжил он с улыбкой, - что я, этакий, постоянно сомневающийся во всех и вся субъект, укладывающий каждого на предметное стекло своего оценочного микроскопа!
Они вместе рассмеялись.
- А я, по правде сказать, уже действительно, начала чувствовать себя неуютно - именно, словно под линзой микроскопа! И продолжая смеяться, - Нет? Я еще не лежу на вашем предметном стекле?
Вместо ответа, по-юношески озорно улыбнувшись, будто затеяв какую - то игру, он сделал несколько энергичных шагов в сторону дома. Слегка присев, загреб ладонями снег и слепив "снежок", швырнул его в припаркованный у тротуара автомобиль. Ударивший в лобовое стекло комок снега, заставил сработать сигнализацию. И из под заснеженного капота, понеслись пронзительные призывы о помощи. А его собеседница, живо перебирая содержимое сумочки, пыталась отыскать пульт управления. Наконец, ей это удалось. Все стихло. Глеб повернулся в ее сторону. Смущенная, она стояла держа сумочку, обеими руками у груди. И так, похожа была на школьницу, опоздавшую к уроку, и виновато стоящую в дверях класса, в ожидании реакции учителя. Укрывавший ее голову, плотный цветастый платок, сейчас, был наполовину откинут назад, к невысокому вороту - стойке, отороченному черным каракулевым мехом. Высвободившиеся, светло-русые волосы, не забранные, разметались поверх платка. Одна из прядей, чуть прикрывала лицо. А на щеках, появился густой румянец.
Черты лица, цвет волос, этот румянец... На мгновение, все в ней, показалось ему очень знакомым... Точно! "Девушка в узорном платке", Брусилова. Вот, только несколько часов назад, дожидаясь коллегу, в музейной мастерской он перелистывал, подаренный ему пару месяцев назад , каталог современной живописи, который он, всякий раз, забывал увезти домой. И, дойдя до фотографии этой картины, почему-то очень долго рассматривал ее. А в эту минуту, он, видит перед собой, живое ее воплощение! От этого, у него возникло ощущение, будто он, вовлечен в какой-то мистический хоровод судьбы.
Видимо, истолковав по своему, несводимый с ее лица, внимательный взгляд, она опустила глаза. И с явным волнением, теребя замок сумочки, выговорила, очень тихо, так, что он еле расслышал: - Вы, уж простите меня. Сама не знаю - почему... Но, он прервал ее откровение: - Вам совершенно не стоит оправдываться передо мной. Глеб подошел к ней вплотную. И первым делом, уверенными движениями рук, поправил платок, забрав под него мягкие, шелковистые на ощупь, и удивительно послушные волосы.
- А где ваши перчатки?
- В сумочке.
- Так доставайте же скорее! Не хватало вам еще простудиться!
Она машинально отдернула замок молнии. Но, вынув перчатки, вместо того, чтобы надеть, принялась просто мять их в руках, словно желая, предварительно отогреть. И без того, не прошедшее волнение ее, усилилось, от его близости и прикосновений, столь неожиданных, уверенных, но вместе с тем, таких легких и как-то, по-отечески заботливых, что и не подумалось противиться им.
-Ну же, надевайте! Он взял из ее рук перчатки и поочередно расправляя их, сначала правую, затем левую, подносил , словно варежки, одевающемуся на прогулку ребенку. Вот. Так то - лучше! В каком подъезде вы живете?
- Во втором.
-Пойдемте, я провожу вас до подъезда. Вы уже совсем замерзли.
- Да нет, я вовсе не замерзла! - поспешила возразить она, будто не желая показаться ему слабой, но при этом, невольно поежившись и поправив одной рукой платок, чтобы он плотнее прикрывал горло.
Он добродушно улыбнулся. -Все равно, когда окажетесь дома, то непременно заберитесь в горячую ванну. Ну, или хотя бы, погрейте ноги.
Глеб помог открыть ей тяжелую стальную дверь...
-Ну, прощайте!
Но она, медлила. Ей, не хотелось проститься с ним, вот так - не разрешив той неловкости, получившейся от ее же, пусть безобидной, но совершенно никчемной и попросту глупой лжи. Еще приемлемой для пятнадцатилетней девчушки и могущей быть, в достаточности объяснимой, обыкновенной юношеской шалостью. Но, не для нее - женщины, уже вполне зрелого возраста. Да и ведь желала она, в тот момент, пусть не сознаться и в без того, явно обнаружившейся неправде, а хотя бы, признать совершенную ее глупость. Но теперь, будучи уже великодушно избавленной им от объяснений, было бы нелепо, снова заговорить об этом.
- Ну что же вы стоите!? Вам нужно скорее согреться!
- Да, да.., Иду. До свидания.
Она вошла в подъезд. Уже поднявшись на несколько ступенек и не услышав за собой, привычного хлопка двери, обернулась. Но дверь, уже была закрыта. Только сейчас, очутившись в тепле, Олеся почувствовала, что действительно замерзла. Пальцы не слушались. И ей, никак не удавалось провернуть ключ в замке. Наконец, у нее получилось. И деревянная дверь, старая, но очень добротная, пережившая всех своих соседок, давно замененных на бездушные "железяки", легким скрипом в петлях, поприветствовала хозяйку, пригласив ее войти.
Глава 3
Дому, в котором Олеся жила с рождения, посчастливилось быть возведенным, еще в то время, когда к строительству, относились как искусству не только инженерному, но с не меньшей основательностью, подходили к эстетике зданий. Стены этого дома, на своем веку повидали немало того, из чего складывается история. В его просторных комнатах, в разные времена, звучали голоса молодых военных, архитекторов, писателей, промышленников... Из его окон, вырывались, смешиваясь с уличным шумом - тоска музыкантов, восторги поэтов, рыдания невест, и беззаботный, звонкий как колокольчик, детский смех. Его потолки, свысока наблюдали за сходками революционеров. Они желтели, как страдающие болезнью Боткина, от дыма комиссарских папирос. Настенная штукатурка, принимала и глушила в своей толще, возгласы тех несчастных, которым, из показной гуманности, сначала давали накуриться вдоволь, а после, колошматили сапожищами, выколачивая из ополоумевших их, все что угодно - кроме правды. Паркетные полы, помнящие легкое шарканье, вальсирующих пар, презрительно скрипели, под ногами солдат и офицеров вермахта.
Множество рассказов, связанных с историей дома и людьми, проживавшими в нем в разное время, хранилось и передавалось молодежи, точно по наследству. А вновь заселявшимся- почти ритуально, словно, посвящение в соседи.
Во дворе, в самом его центре, растет старый, раскидистый дуб. Сказывают, что дуб этот, намного старше самого дома. Сейчас, рядом с ним устроена детская игровая площадка. А вокруг дерева, мужчины, смастерили замыкающуюся кольцом лавку. Теперь, благодаря этой придумке, было очень удобно. Можно было присесть с какой угодно стороны, и иметь возможность, не вертясь, обозревать нужную часть двора.
Но, это теперь...
... А когда, в доме жили, юная Аня Железнова и ее сосед по подъезду Алешка Громов. Их, часто видели вместе, сидящими под этим дубом, на старой деревянной скамье с изогнутой спинкою. Алешка, увлеченный артиллерией и готовящийся поступать в военное училище, живо рассказывал своей подруге об истории артиллерийской науки - пушках, бомбардирах, канонирах... Она слушала его внимательно, не перебивая... Потом, они шли гулять в парк. Ели мороженное, кормили булкой голубей. И потешались над тем, как поднимая клубы пыли, сизокрылые жадины, раздергивали брошенные им куски в мелкие крохи, которые, тут же, были подбираемы, более юрким, воробьиным племенем. И, оставшиеся с носом, хозяева городских крыш, покрутясь еще немного на этом "пятачке позора", спешно, меняли дислокацию.
...Взяли! ...Взяли! ...Ура.., Анька! - Заграбастав в объятия и кружа.., кружа ее - свою Аньку, в тени дубовой листвы, сквозь которую, пробивалось такое теплое, родное, такое мирное солнце, Алешка, был вне себя от радости. Она, целовала его в лоб, в щеки, в губы, - Ты молодец, Алешка! Молодец!
Теперь, они виделись редко. Обучавшийся на казарменном положении, Алешка, мог приезжать домой, лишь, в выпадавшие ему увольнительные. И Анюта, всегда с нетерпением ждала этих дней. А иногда и сама, ездила к нему в училище, в другой город. Хотя, в этом случае, не всякий раз им удавалось свидеться. Время - от встречи до встречи, тянулось так неумолимо медленно. И так же - неумолимо, быстро пролетали минуты, когда они были вместе.
Шел, одна тысяча девятьсот сорок первый год.
С началом войны, в войсках, критически не доставало командного состава. И военные училища, в спешном порядке, досрочно, стали выпускать молодых офицеров. Алешка попал в их число. И сразу же, был направлен в действующую армию.
А уже в августе - немцы заняли город. Ане, даже не пришлось получить ни единой весточки от Алешки. Теперь - младшего лейтенанта Алексея Громова.
Она не успела эвакуироваться. И, с еще многими, годными к труду, была отправлена на работы в Германию. Но, страшнее плена и изнурительной каждодневной работы, страшнее голода и унижений - для нее, была неизвестность. С разлукой, можно было свыкнуться. Но неизвестность - терзала ее душу, более всего остального. Она ни на минуту не сомневалась в бедующей Победе. Но тогда, ей оставалась, только надежда. Надежда на то, что он жив! И что, обязательно уцелеет. Что его, не поглотит кровавая пена этой войны. И они, снова будут есть мороженное, кормить голубей в парке и сидеть обнявшись, на старой скамье с изогнутой спинкой - счастливые только оттого, что они, вместе. Она, готова была ждать этого, сколь угодно долго. И ожиданием этим, была жива.
Вновь в родной город, майор Алексей Громов, попал лишь в конце января сорок четвертого. Он участвовал в освобождении своей малой родины, которую, помнил цветущей, будившей его по утрам птичьим щебетом, доносящимся со двора, сквозь приоткрытое мамой окно. Она, всегда, чуть раскрывала одну створку, чтобы сына, скорее взбодрило утренней свежестью. И, лишая его возможности укрыться от такого "будильника ", под одеялом, которое она, выходя из комнаты, прихватывала с собой - не оставляла для него выбора, между "сплюшеством" и завтраком. Алеша, помнил ухоженные, тенистые улицы, заботливо окатываемые душем из поливальных машин, сопровождаемых мальчишками, в одних только шортах и размахивающих как флагами, своими, уже насквозь промокшими майками. ...А зимой! Как замечательно бывало зимой..! Лыжные прогулки, коньки и конечно, исконная забава всей ребятни - катание с горки! Дети знали наперечет, все местечки на береговых склонах. И с наступлением холодов, ждали с нетерпением - когда наконец, выпадет достаточно снега. И уж тогда - никакой мороз не способен был остановить их, тянущихся к берегам, кто в одиночку, кто целыми компаниями, с санками, лыжами, гладкими деревянными дощечками-катушками...
Быстрым, твердым шагом, Алексей, огибая нагромождения искорёженных металлоконструкций, вздыбленных, разбитых бетонных плит и прочего, разметанного разрывами лома, шел вдоль реки. В этом месте была набережная. Небольшой клочок земли, был сплошь перепахан снарядами. Снарядами, выпущенными его, майора Громова, батареей. Тут, всего несколько дней назад, был один из последних рубежей немецкой обороны. А сегодня - шагал он - сын этой земли. К чему только не способен привыкнуть человек. Вот и он, за годы войны, успел привыкнуть к виду разрухи. Взгляд его, уже не замирал, наблюдая весь ее ужас и безобразие, а лишь цепко, выхватывал из видимой картины нужное: высоты, дистанции, выгодные позиции... Но сейчас, видя, что стало с его любимым городом, он еле сдерживал слезы. Сопровождающие его, лейтенант и двое солдат, перепрыгивая через обломки, едва поспевали за ним. Алексей остановился, дав им возможность догнать его.
- А хорошо поработали! Правда, товарищ майор!?
- Хорошо. Медленно и как-то отстраненно, произнес он. - А сколько еще работы впереди...
- Да пока, всех гадов не изничтожим, рукава не опустим! Бодро ответил лейтенант.
- Да я, говорю о другой работе - отстроить все заново.
- Отстроим! Обязательно отстроим! Да, еще лучше отстроим! Далеко идти то еще, товарищ майор? Успеть бы вернуться.
- Успеем.
У них, было еще два часа до совещания у командования.
Алексей, не знал - цел ли его дом, или, ему придется увидеть лишь груду его обломков. Но он, спешил к нему, ведомый, неподвластной никакой реальности силой - силой, веры в чудо. Все его существо, сжалось в пружинном напряжении, ожидая момента, когда он, распахнет дверь подъезда и вбежит наверх, по широкой лестнице, на третий этаж... И...
Вот, сейчас он повернет налево, пройдет один квартал, там, свернет в переулок - так короче... От нетерпения, Громов все ускорял шаг. Казалось, что он, уже забыл о сопровождающих. А те, понимая его волнение, нарочно, не старались сравняться с ним, а следовали чуть позади. И между собой, не говоря. Наверное оттого, что каждый их них, сейчас, переживал в душе, схожие чувства.
Во двор, Алешка Громов уже вбежал.
Стены дома, с окнами-бойницами без единого целого стекла, местами почерневшие от копоти, с несчетными выщерблинами от ударявших в них пуль, были похожи на стены взятой крепости. Двор, видно тоже, немало пострадавший от гранатных разрывов, сейчас был припорошен свежим снегом, словно - с чистой повязкой, наложенной самой природой на его раны. Которая, как могла, скрывала черные следы, оставленные на земле войной.
У входа в подъезд, Алексей, чуть не столкнулся с выходящим сержантом, из пехотинцев.
- Аккуратнее , сержант!
- Виноват, товарищ майор! С темноты не пригляделся. Мы тут подвалы осматриваем - темно там, как в черной дырке.
- Так, что же - в темноте осматриваете?
-Никак нет, фонари имеются. Да я, ногой за какую-то хламидину зацепился. Упал. Разбил, вот - сержант пожал с сожалением плечами, показывая разбитый фонарь.
-Думаю- починить.
- Ладно, ты вот что - скажи ка, а из жильцов дома, кто - есть?
- Да, нет никого. Фрицы одни и были. Цельный день их отсюдова выкуривали! Дом жалко было - добрый дом то. Считай, целее всех, по этой улице остался. Даже крыша - цела! И, как только..?
Сержант, с прищуром, окинув дом метким взглядом, от цоколя до крыши, заключил: - Крепкий домишко. Уж я то, в этих делах смыслю - сам каменщик.
Широколицый, розовощекий, с округлыми, развитыми плечами, он в ту минуту, вообразился Громову за своим мастерским занятием. Вот, он вынимает из стопки новый, увесистый кирпич. Ловко управляясь с мастерком, четкими, отлаженными движениями ровняет раствор. Подбирая излишки , коротко и точно, смахивает порцию цементно-песчаной каши, обратно в бадью. ..."Тычок" к "тычку".., "ложок" к "ложку" - шлеп.., шлеп... Ложится кирпич к кирпичу, под подстукивание мастерка, подчавкивание раствора... Под, набу-бу-киваемую мелодию, рождающуюся в душе мастера, вдохновленного ритмичностью и красивостью своей работы - растет прочная кладка. Растут сотни, тысячи новых домов, в которых уютно и тепло, заживут миллионы людей - новой, мирной жизнью.
- Звать то, тебя как, сержант?
- Сохорев!
Громов, качнув головой, добродушно усмехнулся; - Имя, твое ?!
- А, ну тогда - Федор. ...Федор Максимович - приосанившись, добавил пехотинец-каменщик.
- Внутрь пройти могу, Федор Максимович?
- Вообще, сверху - все чисто. Но.., посторонних - пускать не велено.
И, уже совсем тихо, договорил: - Видно, начальство какое, глаз на дом положило. Потому, разрешите полюбопытствовать - зачем вам?
В тон ему, Алексей, почти шепотом ответил: - Мой это дом. И молча, приподняв голову, взглядом, указал на окна квартиры, на втором этаже.
Не произнеся ни слова, лишь прямо, глянув в глаза артиллеристу, сержант, отступил в сторону, открывая путь майору.
Громов, знаком руки, дав понять сопровождающим - дожидаться его внизу, вошел в подъезд.
Вряд ли возможно описать те чувства, которые переживал Алексей, медленно поднимаясь по лестнице. Наверное и ему самому, неподвластно было бы, подобрать им словесное выражение. Зачем то, он про себя, считал ступени. И минуя второй, поднялся на третий - Ее этаж. Дверь в квартиру, избитая осколками от разрыва гранаты, была распахнута и держалась только на нижней петле, опираясь верхней частью на стену. Подойдя, он, от какого-то необъяснимого чувства, не стал переступать порога квартиры. А постояв немного, глядя сквозь дверной проем на стены знакомой прихожей, из глубины которой, до его лица доносило холод от хозяйничавшего в комнатах сквозняка, присел на корточки, опершись спиной на перила.
... Зачем, ему переступать этот порог, казавшийся ему тогда, некой чертой, между лишь, настоящим и прошлым. А будущее..? Еще недавно, так страстно желавший оказаться у этой двери, теперь, он был безразличен к тому, что он обнаружит за ее порогом. ... Ани - нет! Он откинул голову назад. Закрыл глаза. В памяти, оживали один за другим образы из предвоенной жизни. Они, то быстро сменялись, как кадры кинохроник, накладываясь друг на друга, то, какая-то картинка останавливалась, все замирало в ней, словно на фотографической карточке. Воображение, раскрашивало все в яркие, живые цвета сочной зелени, голубой прозрачности неба... Солнечные зайчики, отскакивающие от рябистой поверхности воды, играли перед глазами, вперемешку, золотистыми и серебряными вспышками. Но.., через мгновение, светлый, фон, сменился на ночную непроглядность. А солнечные зайчики, превратились в ярко-малиновые следы от трассирующих боеприпасов, тянущиеся к горизонту и провожаемые, громоподобными раскатами орудийных залпов. Затем, рожденный его воображением, начавшийся, кровавого цвета рассветом и после, сохранивший, лишь черно-белые краски, день, проявил, различимую сквозь дымную завесу, страшную картину последствий ночного безумия. Безумия-творимого жизнеотрицающим гением войны.
- Конечно, полагать встретить Ее, сейчас, здесь - просто наивно! Она, должна была эвакуироваться! Она, должна быть где-то, где сравнительно безопасно. А может быть и вовсе - там, куда война не смогла дотянуть свих кровавых рук. Где-нибудь на Урале, в Сибири... И он, обязательно найдет Ее, после! После... После того, как все это закончится. А сейчас - он должен всеми силами, приближать окончание этой общей беды. Хоть на день, хоть на час, хоть на минуту. Ведь этим, он приближает и их встречу.
Алексей поднялся. Привычным движением поправил форму. Уже взявшись рукой за поручень, еще раз посмотрел в обездушенное пространство квартиры. И, слегка склонив на секунду голову, как бы говоря: - До свидания, - решительно, двинулся вниз по лестнице.
Вход в его квартиру, был расположен слева от лестничной клетки. Алексей, чувствовал душевную необходимость побыть в комнате мамы. Вера Васильевна, погибла при бомбежке гражданской колонны, еще в сорок первом. Память о матери - сильнейшее чувство каждого человека. Она не проходит, не притупляется с годами. Скорее, даже наоборот - чем старше становятся люди, тем острее чувствуют отсутствие материнского тепла и заботы. Без которых, под час, сами себе, кажутся беспомощными и никому не нужными. В особенности, это касается людей, волею судьбы, оставшихся без любви близких, и часто, бывающих забытыми, даже собственными детьми. Оттого то, во все времена и у всех народов, обязательным и особо ценным, является, внимание к родителям. И к тому же, не может быть счастливого союза между людьми, если они, не принимают за должное - необходимость для каждого из них, в равной степени, быть заботливыми по отношению к людям, давшим им жизнь. Потому как, неприятием своим, наносят неизлечимые душевные раны, тем, кто их любит. Безразличие, жадность и эгоизм таких людей, словно коррозия, начинают разрушать, даже самый крепкий с виду, семейный сплав.
Алеша, стоял посреди комнаты. Удивительно, но она оказалась менее пострадавшей, чем все остальные. Вероятно, потому, что была расположена в глубине квартиры, а окно, выходило к внутреннему углу дома и было неудобно для ведения оборонительной стрельбы. Из мебели, стояла только кровать, да на полу, валялся стул с отломанной ножкой. У окна, была установлена "буржуйка", труба которой, была выпущена в форточку. Потолок закопчен, а на стенах, местами свисали отвалившиеся от сырости и сквозняка, полосы обоев. Над кроватью, к обоям был приклеен плакат, изображавший миловидную девушку в национальном наряде, улыбающуюся мускулистому немецкому солдату. Внизу была надпись "Die Geburt eines Kindes ist eine personliche Geschenk Fuhrer " - "Рождение ребенка является лучшим подарком фюреру". Более подходящим местом этому плакату, предназначавшемуся для женщин Германии, был бы столб, на улочке какого-нибудь немецкого городка. А в городе Алексея Громова, невест для нацистских героев не было, а сами герои, обрели вечный покой в земле, уже не однажды трудившейся над тем, чтобы стереть со своего лица, следы чужеродного вероломства. А немногие уцелевшие - жалкие, в обношенном обмундировании, теперь, заняв свое место в строю военнопленных, не скоро почувствуют тепло домашнего очага. А может- никогда. Как - никогда, не будут разбужены утренней прохладой, многие сотни тысяч наших соотечественников, жизни которых, оказались перемолотыми беспощадными жерновами военной истории.
Вокруг плаката, ровно и аккуратно, располагались фотографии какого-то унтерштурмфюрера СС. Вот - он на переднем плане, а за его спиной, согнанные на площадь гражданские - большей частью женщины с детьми. Вот - он позирует на броне разбитого КВ-1. На следующем фото-у виселицы. Улыбаясь, он геройски вышибает из под ног седого старика деревянную чурку.
Алексей, с отвращением содрал со стены все эти художества. Разорвав, сжал в кулаках. На некоторое время, он так и застыл у кровати с обрывками в руках, словно не зная, что с ними делать дальше... Затем, резко развернулся и шагнул к "буржуйке." Через несколько мгновений, физиономия унтерштурмфюрера, уже корчилась в языках пламени, испуская последний дух - черным дымком, вылетающим из трубы и исчезающим бесследно.
Он, тяжело присел на край кровати. И, облокотившись одной рукой на колено, прикрыв ладонью глаза, просидел так, минут десять.
Спустившись, и не обнаружив своих подчиненных у подъезда, Громов, звучно окликнул лейтенанта: - Купцов! - Я, товарищ майор! Фигура лейтенанта, отделилась от группы военнослужащих, стоявших у старого дуба. Оживленно обсуждавшие что-то бойцы, притихли. Поспешивший к командиру Купцов, обернувшись на ходу, выкрикнул: - Рябинин! Хасанов! Солдаты последовали за лейтенантом.
- Что у вас там за консилиум?
- Ребята примериваются - как сподручней эту деревянину свалить.
-"Ребята"! Дразнящим тоном повторил Громов. -Что же вы, лейтенант, вместе с "Ребятами" примеривались? И не ожидая ответа, майор двинулся к стоящим под дубом солдатам.
- Кто старший?
- Ефрейтор Зубков! Представился солдат.
Алексей решил начать разговор с ироничной шутки: - И за что же это, ефрейтор, ты на такое замечательное дерево зуб заточил? Ничуть не смутившись, круглолицый, с жизнерадостным огоньком в зеленых глазах, Ефрейтор Зубков, над ответом долго не размышлял: - Да зубья то, товарищ майор, сами заточились! Постучали друг об дружку пару ден, вот и заточились. А "дубина" то, горит - ох, как жарко!
- А ведомо ль тебе, Зубков, что бы с тобой, за этот дуб, при Петре Алексеевиче сделалось?
- Да, откудова ж мне знать - я при Петре то, не живал.
- А я тебе перескажу, слова Петровы: «Буде кто хотя одно дерево срубит, также и за многую лесов посечку – смертную казнь». Вот, ты представь - война закончится. ...Дом отремонтируют. Двор в порядок приведут. По двору будут мамаши с детьми гулять, старики с внуками нянчиться... А посредь двора, вместо этого красавца - твой пень торчит! Каково!? А чтобы еще один такой вырос - может лет двести нужно! Так что, поищи ка ты, себе других дровишек. А я тебе - отменную "буржуечку" подарю! Идет?
Чуть притухший огонек, в глазах ефрейтора, после слов "буржуечку" и "подарю", заиграл вновь.
- Идет!
В этот момент, из первого подъезда вышел Сохорев. Увидев майора с солдатами, остановился, пытаясь угадать причину сборища. Заметив появление сержанта, Алексей, окликнув его, жестом пригласил подойти.
- Как ты кстати, Федор Максимович! Солдаты, недоуменно переглянулись между собой. Громов, уловив озадаченные взгляды вояк, обратился к ним и к успевшему приблизиться сержанту: - Мы с вами, сейчас не боевую задачу решаем, потому, говорю - как мужик с мужиками.
- Федор Масимыч, дозволь мужикам печурку со второго этажа забрать. Уж, прости, что я без твоего ведома, успел ее выменять на жизнь вот этого дедушки - он указал рукой на дуб.
Сержант, глянул на дерево, потом на солдат державших в руках, готовый к применению инструмент - двуручную пилу и пару топоров.
- А что, - дело доброе. Пущай забирают. Только - живо! - Обратился он к ефрейтору, - как подниметесь на второй - налево. И чтоб - туда и обратно, - по дому не шариться! Я вас тут обожду. Оставленный с инструментом солдат, закурил. Зубков, со вторым своим подчиненным скрылись в подъезде.
- Сердешный ты человек, майор. Коли, задержусь тут - присмотрю за твоим дубком. А уж далее - как повезет ему...
- Спасибо. Громов глянул на часы.
- Ну, бывай, сержант! Пора нам.
- И вам, не хворать! Сохорев отдал честь.
Козырнув в ответ, майор, широким шагом, направился к выходу со двора. Дойдя до угла дома, он оглянулся, замерев на несколько секунд, будто желая сохранить в памяти, все, что виделось ему в тот момент.
Указав лейтенанту с солдатами - двигаться впереди, пошел, на расстоянии нескольких шагов от них, пытаясь переключить свои мысли на предстоящее собрание офицеров.
Алексею, не суждено было вернуться в свой дом. Он, больше никогда не пройдется по улицам родного города. Не услышит детского смеха во дворе, посредь которого, благодаря его заступничеству, гордый и величавый, остался стоять, живым свидетелем истории, старый, раскидистый дуб.
Майор Алексей Громов, погиб в январе сорок пятого, в ходе "Варшавско-Познанской" операции. Судьба Ани Железновой, осталась неизвестной. Ее мать - Анастасия Ивановна, также отправленная гитлеровцами в Германию, после взятия Красной Армией Бреслау, прошедшая проверку в фильтрационном лагере НКВД, была направлена по месту жительства. Чудом, выжившая в невообразимо тяжелых условиях принудительного труда и нечеловеческого быта "остбайтеров" - рабочих с Востока, как называли их сами немцы, вернувшись, пыталась хоть что-то узнать о своей дочери. Но, так и не узнав, умерла, спустя три года после окончания войны. Уже плохо ходившая, она, находила в себе силы, чтобы спуститься во двор и подойдя к многолетнему стволу, опершись на него рукой, постоять, вспоминая свою Анечку, так часто, подолгу сидевшую с соседским Алешкой под развесистой кроной на старой скамье со спинкою.
Дом, испытавший и повидавший многое, но сохранивший свою крепость, красивый, добротный, твердо стоящий на своем фундаменте, теперь отдыхал. На его кухнях, пахло вкусными обедами. В гостиных, снова играла музыка, велись интересные беседы, жаркие споры. Как и прежде, в его дворе бегали дети. Кричали, смеялись, шалили, плакали... Снова смеялись, скоро забывая свои ребячьи горести. К его подъездам, подкатывали свадебные кортежи. И счастливые, полные сил и надежд молодые люди, уже готовые, с головой окунуться во взрослую жизнь, разливали шампанское, пели, веселились, любили... Жизнь, шла тем простым, размеренным порядком, стремление к которому, так свойственно человеку. И название которому - мир. И так странно, что он, бывает легко нарушаем, человеком же.