5
Кладбище находилось в двух километрах от деревни, в стороне от главной дороги. По пути к нему нужно было пересечь Старую Осиновку – место, где деревня располагалась полвека назад. Там до сих пор осталось несколько полуразвалившихся хат, почти по крышу вросших в землю. В одной их них и поныне жил местный полоумный – Эдик, со своей то ли матерью, то ли бабкой – древней старухой лет под девяносто.
Эдик был тщедушным сорокапятилетним мужичком с бегающими глазами и пегой всклокоченной бородёнкой. Деревенские недолюбливали его за нелюдимость, диковатый вид и то, что якшается с «папуасами», хотя это совершенно не мешало им выменивать у него первоклассные шкуры, вяленное мясо и искусно вырезанные из кости фигурки страхолюдных африканских божков, за которые в городе платили хорошие деньги. Взамен же ему давали сущие пустяки: спички, соль, лекарства и самогонку, на которую дурачок был особенно падок.
Несмотря на свой неказистый вид, Эдик был прирождённым охотником. Он обладал чудовищной силой и скоростью, за что и получил своё прозвище – Гепард. На короткой дистанции он мог нагнать антилопу и повалить её голыми руками, ухватив за рога. С одним лишь лёгким ассегаем [5] он в одиночку ходил на львов и леопардов.
И вместе с тем, Эдик до дрожи в коленках боялся взрослых людей, раскрепощаясь лишь в обществе детей и низкорослых темнокожих пигмеев – беженцев из Африки, которых местные окрестили «папуасами». Деревня «папуасов» находилась недалеко от Заречья и, поговаривали, будто Эдика частенько там видели: дескать он участвует в их варварских ритуалах, пьёт змеиную кровь и скачет вместе с ними вокруг костра в необузданных первобытных танцах.
Но деревенские дети были без ума от Эдика за то что он играл с ними, катал на своей узкой спине, учил метать ассегай, стрелять из духовой трубки и умел имитировать голоса животных и птиц. Взрослые не противились этой дружбе, поскольку знали, что с Эдиком их дети находятся в большей безопасности, чем где-либо ещё.
Сейчас Эдик сидел, прислонясь спиной к одной из покосившихся развалюх, скрестив свои узловатые жилистые ноги и опасливо поглядывая на проходящих мимо Артёма и деда Адама. Его узкие бёдра опоясывала широкая повязка из мягкой кожи, поверх которой лежал знаменитый ассегай с листообразным зазубренным наконечником и рукоятью из эбенового дерева. На замшелой крыше развалюхи жевала прошлогоднюю солому тощая облезлая коза.
- Пошли с нами, Эдька, - позвал дед Адам. – Мы на кладбИще идём.
Эдик с тревогой покосился на распахнутую дверь развалюхи.
- Не боись, мамка не заругает! А мы тебе горелки нальём.
При упоминании спиртного в глазах Эдика промелькнуло осмысленное выражение. Он бесшумно поднялся на ноги и подошёл к ним, держась немного на расстоянии.
- Здрасьте, дядя Эдик, - поздоровался Артём.
Тот глянул на него затравленным взглядом испуганного ребёнка.
- Ну чего ты спужался? – сказал дед Адам добродушно. – Это же Артёмка – внук антосев. Помнишь деда Антося?
Эдик закивал головой и робко улыбнулся Артёму.
Они двинулись дальше. Дурачок не пошёл с ними рядом, а пристроился в трёх шагах позади, положив свой ассегай на плечо.
С тех пор как Артём был здесь в последний раз, кладбище изменилось до неузнаваемости. Могучие сосны, окружавшие это скорбное место, ещё держали свою оборону, сопротивляясь изменениям экосистемы, а вот клёны и липы, растущие между могил, сдались и теперь торчали безжизненными сухими изваяниями, увешанные, словно гирляндами, мясистыми ядовито-зелёными лианами с хрупкими белыми цветами, источающими душный, одурманивающий аромат.
Артём неторопливо прошёлся между рядами могил, вглядываясь в выцветшие фотографии и полузнакомые фамилии на покосившихся крестах, сваренных из тонкостенной трубы малого диаметра, покрытых ржавчиной и следами облупившейся белой краски. Быстро сориентировавшись, он отыскал могилы своих стариков.
На кресте над могилой деда Антося фотографии не было – была только жестяная табличка с плохо читаемой гравировкой: «Самуйлов Антон Максимович» и совсем уж неразборчивыми датами рождения и ухода. С соседнего креста, из мутного овального окошка, на Артёма смотрела крепкая пожилая женщина с невыразительным лицом и стянутыми в пучок седеющими волосами. Эта фотография была сделана ещё до артёмова рождения, почти сорок лет назад, когда бабушке вручался почётный значок ветерана труда.
Артём достал из сумки кулёк со сливовыми карамельками и щедро сыпнул на могильные холмики, а потом принялся выкладывать на заранее расстеленный рушник [6] баклажку и лепёшки деда Адама, пластиковые стаканчики, копчёное бегемотье сало.
Он плеснул бимбера в четыре стаканчика и поставил один из них между могилками, накрыв его куском маисовой лепёшки. Эдик с интересом следил за его действиями. Дед Адам, ходивший на другой конец кладбища проведать могилу жены, вернулся и поглядывал одобрительно.
Разобрали стаканчики.
- Пусть земля вам будет пухом, родные мои, - Артём глянул на деда Адама.
- За тебя, Антось, - хрипло сказал тот. – Хороший ты был мужик. И за жинку твою.
Он плеснул в глотку содержимое своего стаканчика.
Артём тоже выпил. Сладковатая, жгучая жидкость обожгла ему горло, он закашлялся и прослезился. Старик сунул ему кусок лепёшки со шматком сала.
Эдик пил мелкими глотками, жмурясь от удовольствия как сытая пантера.
Дед Адам налил по второй, выпил, не дожидаясь Артёма с Эдиком, и принялся рассказывать, как прошлым летом, в самую засуху, в деревню забрёл ошалевший от жары носорог и успел развалить четыре сарая, прежде чем его успокоили. Мясо потом поделили между соседями, а шкуру и голову продали районному краеведческому музею.
5. Ассегай – разновидность копья у народов Южной и Юго-Восточной Африки.
6. Рушник – полотенце из домотканого холста для вытирания рук. (укр., белорусск.)
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/02/27/1884