Николай Шеффер
После захвата власти большевиками Николай в составе группы офицеров примкнул к формировавшейся в Новочеркасске «Добровольской армии». За проявленную храбрость неоднократно награждался орденами и медалями и в разгар Гражданской войны был произведен в чин капитана. Здесь, на юге России, как имевшему опыт подобных действий, ему часто поручали проведение карательных экспедиций; в результате за ним закрепилось прозвище Николай Нещадный. Через десять с небольшим лет повторялось то же, что имело место в период Русско-Японской войны — в глубоком тылу за спинами находившихся на фронтах солдат и офицеров революционеры захватывали власть, призывали народ к неповиновению, формировали свои воинские подразделения. Непомерная жестокость казалась Шефферу единственным способом борьбы «с многоглавой гидрой» — «рубить головы одну за другой и прижигать калёным железом! Тогда, в 1907, плохо рубили — быстро новые головы отросли!» Он лично, как бы во избежание допущенных прежде ошибок, расстреливал пойманных комиссаров, а особо дерзких, не осознавших свою «предательскую сущность», после долгих истязательств вешал.
В конце проигранной войны на ветхой посудине, переполненной беженцами настолько, что реальной была опасность перевернуться при штормовом ветре, Николай отплыл в Турцию. Потом были долгие месяцы унизительного «галлиполийского сидения» и наконец — отъезд в Берлин, центр белой эмиграции начала двадцатых. Шеффер оформил немецкое гражданство и немедленно принялся за попытки освобождения семьи «из большевистского ада». Первым делом он, как подобает, обратился с заявлением о воссоединении семьи в Российское представительство и приготовился к долгому ожиданию встречи. Через несколько месяцев пришло письмо: Николай Шеффер приглашался в Москву с целью оформления предписанных процедурой смены гражданства, установленной правительством РСФСР, документов.
— Это ловушка, капитан! Как только вы пересечете границу, с вас начнут срезать по кусочку мяса… и так до самой Москвы. Смиритесь с непреложным фактом: семью вы, Николай Яковлевич, потеряли навсегда… и родину тоже… — высмеивал попытку Шеффера сослуживец. — Сидите тихо, о своем существовании большевичкам не напоминайте; лучше всего — заведите новую семью… вам это ничего не стоит: мужчина видный, языком владеете, женщин свободных полно… Приищите себе аборигенку, а хотите — русскую аристократку, хотя бы и из княжон… Впрочем, княжон не советую-с: обнищали, сами чулки себе штопают… И запомните, Шеффер: то, что вы творили, они вам не простят.
— Комиссары тоже не щадили нас, офицеров; слышали — по всему побережью целыми полками на якорях в воде стоят… камни к ногам-то привязаны… да разве там только офицеры? Юнкера, мальчишки безусые… Война проиграна, крови пролито много… Нарезались; устали! Они — победители; дела у них много — к чему им семья-то моя? Да и я, мелкая сошка, что значу для них в государственном-то масштабе?
— Кто вам сказал, что война проиграна?! Война продолжается…
И действительно, война с большевиками растянулась на долгие десятилетия.
После случая с письменным приглашением Николай больше не посещал российское представительство. Он пошёл окольным путем: стал писать письма от вымышленных лиц, якобы посещавших немецкие колонии в былые времена и теперь очень интересующихся их настоящим положением, в особенности же некоторыми поселенцами, с которыми они имели честь там познакомиться. В письмах Шеффер хитро, как казалось ему, расставлял знаки, понятные только своим — рассказы об имевших место незначительных происшествиях, почему-либо памятных в семье, намёки на только им известные обстоятельства… Попади они в руки адресата, тот мог бы однозначно определить личность отправителя. Письма, выправленные разными почерками, пачками рассылались жене, тестю, отцу, Генриху Трерину и иным друзьям и знакомым, но ни одно из них по указанному на конверте адресу не дошло — каждое было аккуратно подшито в соответствующее дело. План хитроумного Одиссея провалился…
Шли годы. Николай женился. Ради безопасности, а также лелея надежду о посещении Поволжья, он взял фамилию жены и успел произвести на свет еще двоих детей. В родных местах Шеффер, теперь уже Домбровски, так больше и не побывал, но через знакомых, в составе делегации друзей-интернационалистов посетивших Автономную Советскую Социалистическую Республику Немцев Поволжья, узнал, что семья его в двадцатые годы проживала в доме тестя, бывшего купца Филиппа Вайгерта, откуда и была выселена в неизвестном направлении. А еще вернувшиеся из России знакомые рассказывали о том, как напугал их сопровождающий группы, в грубой форме порекомендовавший «больше не допускать подобных выходок» — «не с тем вы приехали в Страну Советов, чтоб вынюхивать следы осужденных врагов народа». Во время прощального ужина в ресторане саратовской гостиницы на проспекте Кирова тот же подвыпивший энкавэдэшник хвастался беспримерной бдительностью органов безопасности. Он был абсолютно убежден, что с целью предотвращения возможных противозаконных актов родственники врагов народа и белогвардейские преступники должны быть изолированы от общества, а в некоторых особых случаях — «элиминированы».
— Сволочи! — прохрипел кавалер орденов и медалей российской империи, — мы еще посмотрим, кто кого, так просто это вам не пройдет…
Дмитрий Сухотин
Председатель комиссии по ликвидации кулацких хозяйств Самарского края Дмитрий Львович Сухотин перевыполнил планы выявления и обезвреживания кулаков всех трех категорий, обеспечив, таким образом, строительные объекты нужной стране рабочей силой, а зарождающиеся коллективные хозяйства — необходимой материально-технической базой. Но предмет особой гордости экс-дворянина составляло то, что — говоря его словами — ему удалось навсегда очистить села от чуждых советскому крестьянству элементов. В особо взрывоопасные районы Сухотин выезжал сам — конечно же, не один, а в сопровождении карательного отряда. Прибыв к месту, председатель комиссии лично пересматривал списки кулаков с разбивкой по категориям и, пополняя первую категорию (контрреволюционный актив) из состава второй и третьей, производил аресты. В случае сопротивления без суда и следствия, не говоря лишних слов, расстреливал бунтаря на глазах столпившихся селян.
Через пять лет, в 1935, во время посещения одного из успешных колхозов Куйбышевской области Сухотин, душевно — с хлебом-солью, кумачовыми флагами, подобающим случаю митингом — встреченный колхозниками и столь же тепло ими провожаемый, в город не вернулся. Его нашли повешенным на ветке дуба в близлежащем лесочке.
Даже мёртвый, Дмитрий Сухотин унес с собой жизни десятков невинно репрессированных в ходе дознания обстоятельств его гибели...
Генрих Трерин
«Дом писателя и журналиста» (ДПиЖ) города Саратова праздновал в этом году свой юбилей. Клуб литераторов-дилетантов, созданный в 1898 году по инициативе Олега Красносельцева, за сорок лет постепенно преобразовался в солидное «общество работников и любителей пера», но и в настоящее время, как и в прежние года, возглавлялся своим основателем. Его бессменный председатель неизменно поддерживал контакт со всеми талантливыми писателями и поэтами, когда-либо присутствовавших на заседаниях общества, особенно выделяя «прошловековых» старожилов. И вот шестидесятипятилетний Генрих Трерин особливой карточкой за подписью уважаемых им людей — Олега Красносельцева и Виктора Гердта — был приглашен на юбилей с просьбой выступить с коротким, «минут на пятнадцать», докладом и «не отказаться от юбилейного подарка, с любовью приготовленного ДПиЖ».
— Что ж, придется ехать, а то как-то неудобно получится, — обратился бывший редактор газеты «Горнист», ныне почтенный пенсионер, к жене, сидевшей на софе за вязанием тёплых зимних носков внучатам.
— Что ж, поезжай, коль надо; давно на правом берегу не был, — спокойно ответила Фрида, в который раз пересчитывая число набранных петель.
«Давно! Целых два года не появлялся в Саратове, — отложив письмо, молча прикинул Генрих, — Отчуждаемся!»
Пенсионер воскресил в памяти последние горячие споры, суть которых неизменно сводилась к критике обособленного образа жизни бывших колонистов: «коль уж вы входите в состав Саратовского края, так будьте любезны жить интересами всего территориального образования, а не проводить частнособственническую национальную политику». Что понималось под «частнособственнической национальной политикой», никто объяснить толком не мог. Все попытки сделать это приводили лишь к подтверждению очевидного: все действия руководства автономной республики находятся в полном соответствии с Конституцией СССР.
Безразличие, сменившее восторженную любовь к правобережному городу, развивалось у Генриха Готтлибовича постепенно. Сперва его неприятно обожгло планомерное переименование улиц, переулков, гостиниц и прочих общественных заведений, каким-то образом связанных с немецкой культурой (исключение составляли вожди пролетарской революции всех рангов). Ощутимо прибавило холодка сопротивление правобережной общественности образованию автономной республики немцев. Ныне же его раздражали и — чего греха таить! — сильно беспокоили саратовские газетёнки, которые будто случайно с помощью одного и того же слова «немцы» описывали события, происходящие и в Европе, и в немецкой республике Поволжья. Кому-кому, а уж товарищу Тренину, стреляному воробью, многочисленные приемы манипулирования людьми с помощью газет были известны до мелочей. Он и сам в своё время хвастал тем, как ему удавалось, используя почти одинаковый набор слов, одной лишь сменой их расположения и перестановкой знаков препинания в корне изменять эмоциональный окрас статей, посвященных одному и тому же событию.
Поначалу Генрих Готтлибович часто писал своим правобережным коллегам-журналистам письма, указывая на недопустимость выражений типа «немецкий милитаризм» вместо корректного «Германский милитаризм», «немцы» вместо «войска вермахта» или «жители Германии», «Судетские немцы» вместо «граждане Чехословакии немецкого происхождения» и так далее, и тому подобное. Но всё безрезультатно; более того — он чувствовал, что его замечания вызывают раздражение, и, как ему иногда казалось, в отместку за его назойливость правобережные стали располагать материалы о событиях за рубежом и о событиях в республике рядом. В конце концов переписка прервалась, как и началась, — по инициативе самого Трерина.
Страстная любовь давно уже переросла в привязанность; но в последнее время Генрих стал замечать то, в чём всё ещё боялся признаться даже самому себе — не вечна и многолетняя дружба. Чувства постепенно угасали, на смену им пришло тоскливое равнодушие. «Увядает не только тело, увядает и душа», — философски рассудил Генрих, при этом не отвергая и иного объяснения столь грустных перемен, — «Весь потенциал любви забрали наши внуки». Майя Аркадьевна и ее племянница с детьми и мужем проживали теперь вместе, в одной большой квартире в центре города, и воспитание маленькой Дашеньки и белобрысого сорванца Сашеньки было возложено на отставную учительницу русского языка и литературы, в настоящее время подрабатывавшей частными уроками на дому. Всё время последней встречи Майя увлеченно восхищалась внучатыми племянниками; подражая детским голосам, цитировала их высказывания, неопровержимо, как ей казалось, доказывавшие врожденную одаренность ее подопечных. К вящему удивлению Генриха, не отставал и он сам; забыв об учтивости, перебивая свою «вечную» подругу, торопливо вставлял описания забавных случаев из жизни своих внуков. О себе они уже почти ничего не рассказывали, исключая разве что «больничные саги», как именовала Майя повествование о том, кто, как и чем лечится от болей в области… Увы! Областей было уже не перечесть.
Друг и компаньон Генриха Ермолай Телегин окончательно спился. Поговаривали, что молодая жена его, Настенька (впрочем, и она давно уже была немолода), часто, особенно зимой, ищет по вечерам пропавшего мужа, а найдя валяющегося где-нибудь в канаве, волоком тащит домой. Последний разговор с ним настолько оскорбил Генриха, что он решил больше к нему не наведываться.
Он заметил Ермолая ещё издали — выписывая ногами немыслимые вензеля, Телегин, казалось, вот-вот рухнет навзничь; меж тем, не раз отклоняясь в сторону и раскачиваясь, как моряк на палубе во время шторма, он продолжал двигаться вперёд, к какой-то одному ему известной цели, пока не налетел прямо на Генриха, обдав его густым сивушным запахом.
— Генрих, дружище, душень-ка-а моя… Сколь годов не видались-то… — заныл Ермолай, зацепившись за плечи Генриха обеими руками и непроизвольно мотая его из стороны в сторону согласно собственной амплитуде.
— Здравствуй, Ермолай, — сгорая от стыда, будто это не Ермолай, а он сам стоял на виду у всей улицы в таком непотребном виде, бросил Генрих.
— Видишь, Генрих, какой я ныне… Стыдно ведь смотреть, брат, да? Стыдно, отвечай?
— Стыдно, — подтвердил Генрих. Соврать Ермолаю он не мог никогда.
— Всё отобрали, комиссары проклятые… Деньги, дело своё… Да что дело! Родину отобрали, судьбу, честь… — Ермолай икнул и, отстранившись от Генриха, с пьяной сосредоточенностью заглядывал ему в глаза, что-то соображая.
— А всё ведь вы, — вдруг зло выплюнул он, — вы, инородцы проклятые… Жидовня да немчура… Что, Генрих, мало тебе? Ждёшь, небось, что треклятый ваш Гитлер придет вам на помощь и от России-матушки самого имени не останется? Вр-рёшь, немчура! Мы вам ещё покажем кузькину мать, нас так просто не возьмешь!
Так предал Ермолай многолетнюю дружбу, не оставив им обоим ни малейшей возможности для продолжения отношений.
Перед тем как к назначенному часу появиться в «Доме», Генрих решил навестить Майю. Он представил на себе её вопрошающий укоризненный взгляд, приготовил ответные слова — дескать, не писалось, муза оставила меня, да и в Саратов оказии не было… — и, поднявшись на второй этаж, позвонил в дверь. Из дальних комнат послышался плач младенца («Вот те на, ребенка разбудил», — с сожалением отметил друг семейства.) Через некоторое время дверь отворилась.
— Здравствуй, Инна, — смущенно поприветствовал Генрих племянницу Майи, — извини, что нарушил ваш полуденный сон… кто это — мальчик или девочка?
— Девочка, Генрих Готтлибович, — ответила молодая мать, продолжая стоять в дверном проеме с ребенком на руках. — А вы к нам?
— Да, собственно… решил вот зайти ненадолго, повидать Майю Аркадьевну… у нас в Доме Писателя... сегодня юбилей…
— Ох, господи! Да вы разве не знаете? Тетя умерла… уж месяц как схоронили.
— Как — умерла?
— Как люди умирают? Заснула, сидя в кресле, да и умерла…старость, врачи сказали. А мы вас на похороны пригласить хотели, да адреса вашего нигде не нашли… ваши письма она хранила, но без конвертов… Что ж вы на пороге-то стоите? — спохватилась вдруг она, — вы проходите, проходите…
— Нет, нет… нет, — Генрих замахал руками, словно отталкивая саму возможность войти в дом, где больше не было её, но, заметив на лице женщины испуг, взял себя в руки, осведомился о кладбище, попрощался и, крепко держась за перила, стал медленно спускаться вниз по лестнице.
— «Конец… вот и пришел конец любви и дружбе длиною в жизнь», — бормотал сам себе, бредя по улице, опирающийся на трость, сгорбившийся, враз постаревший мужчина. Стрелой проносились в памяти события, связанные с нею, — единственной, неповторимой. — «Нет, не конец… покуда в памяти жива, живет и дальше наша книга, а продолжение писать теперь придется одному».
В большом холле здания ДПиЖ, несмотря, на то, что до начала торжественного собрания ещё оставалось несколько минут, было многолюдно. Разбившись на группы, собравшиеся оживленно обсуждали последнюю новость — ночной арест заместителя председателя «Дома», Виктора Гердта. Генрих подходил то к одной, то к другой группе и везде слышал принципиальное строгое осуждение поведения Виктора. В особенности нападали на его последние крылатые высказывания, переполнившие чашу терпения некоторых литераторов и журналистов. Кто написал коллективное письмо и кто под ним подписался, оставалось в тайне, но выдержки из доноса приводились повсеместно: «Мы заменили крестьянских богов на пролетарских вождей, одним словом — пересадили людей из одной песочницы в другую», «ложь — что червь, она точит, губит человеческое общество, нельзя править ложью», «врагов народа нет, есть вражеское правительство»…
— За такие высказывания его к стенке поставить мало, — возмущалось молодое поколение работников пера.
Когда очередь выступать дошла до Генриха Готтлибовича Трерина, тот оставил приготовленные дома тезисы на стуле, где сидел, и взошел на трибуну без «шпаргалки».
Рассказ Трерина касался недавнего прошлого. Его газета «Горнист» более десяти лет печатала письма вначале пионера, потом комсомольца и в недавнем прошлом — красноармейца Петра Ивановича Венидиктова. С трудом удалось редактору остановить эту тему — пришлось прозрачно намекнуть читателям, что «Петр Иванович в настоящее время находится при исполнении важных секретных заданий и на связь выйти не может». Ажиотаж улегся, и про красноармейца Венедиктова постепенно забыли.
— Друзья, все вы помните разгоревшийся у детей детского и подросткового возраста интерес к судьбе сына кулака Пети Венидиктова, — выступающий отпил глоток воды из стакана, оглядел зал. — Пети Венидиктова, как многие из вас, наверное, догадывались, никогда не было. Все его письма писал я сам. Такой прием, конечно же, не моё изобретение и практиковался не только мною; но речь сейчас обо мне и только обо мне.
Нас просили формировать сознание человека будущего, и мы шли на обман. Мы сломали тысячелетиями формировавшийся семейный уклад. На выдуманных нами же примерах мы показывали детям, как это делается… мы натравливали детей на отцов…
— Что он мелет! — выкрикнул кто-то из зала.
— Мы засыпали страну репортажами о сомнительных успехах — и всё ради того, чтобы поддерживать у населения энтузиазм, постоянную приподнятость духа... Владимир Ильич Ленин назвал религию опиумом народа. Опиум, друзья мои, вызывает у человека кратковременную эйфорию и порождает зависимость от…
Генрих обвёл глазами зал. Колкие злые взгляды скрещивались на нём. Он вздрогнул, ощутив их почти физически — как стальные острия, впивающиеся в плоть — и решил завершить выступление.
— Один простой человек, кормилец-пахарь, сказал мне однажды: «Не лги» — самый главный Христов завет, следуй ему, и все остальные заповеди сами собой исполнятся. Теперь… — выступающий хотел было сказать «после анализа результатов нашей воспитательной работы», но передумал и после короткой паузы продолжил, — с возрастом, я его слова осознал и полностью с ними согласен.
Памятный подарок Генриху Готтлибовичу вручен не был. Зал отреагировал на его выступление гробовым молчанием. Председатель клуба, Олег Красносельцев потупил взгляд, весь словно бы сдулся, поник; ни единый мускул лица его не дрогнул, не отозвался, когда Трерин посмотрел на него. Он вдруг показался Генриху паралитиком, которого в инвалидном кресле вывезли на прогулку. Пенсионер, не дождавшись отклика президиума, на мгновение задержался на трибуне, затем улыбнулся понимающе и спустился в зал.
После торжественной части все вышли в холл. К кому бы Генрих не подходил, никто с ним не разговаривал; некоторые демонстративно отворачивались.
— Эх ты, старый пень! — послышался за спиной хрипловатый голос Олега, — Какая муха тебя укусила, о чем ты думал, когда такое нёс? Кого ты здесь хотел убедить?
— А я и не думал; как-то само собой вырывалось — совесть, видать, заговорила, а с нею, брат, шутки плохи. Мы, Олег, сами того не замечая сплели густую сеть и накрыли ею все общество, включая самих себя. Тюрьма, Олежек, идеологическая получилась, и все мы в ней заключены. Освободиться мы уже не успеем, а вот эти, — Генрих указал на группу молодых «талантливых» писателей, с явным осуждением наблюдавших за их разговором, — нами выпестованные, без малейшего колебания сгноят нас в тюрьмах уже не метафорических… ради высоких идеалов. Еще и дня не прошло, как Гердта арестовали, а им уже все ясно — враг народа… Широко, товарищ Красносельцев, разметали мы плевелы, и как бы не забили они всякое доброе семя…
Красносельцев слушал коллегу в пол-уха. Его занимало одно: только бы наблюдавшие за ним члены «Дома» читали на его лице осуждение ошибочной позиции товарища Тренина. Осуждение, однако же, никак не получалось; поэтому Олег, не открывая рта, хмурил брови, сопел и отрицательно вертел головой.
Спустя несколько месяцев Генриха арестовали, обвинили в шпионаже и расстреляли. Так и ушла бы в безвестность его жизнь, как и многие миллионы жизней казненных и замученных в концентрационных большевистских лагерях граждан СССР, если бы не внучка Генриха, Ольга Трерин.
В начале следующего за описываемыми событиями столетия Ольга, по крупицам восстанавливающая свою родословную, знала о дедушке только одно — перед войной его арестовали. Ни кто он был, ни чем он жил, ни писем, ни фотографий — ничего. Она посетила всех разбросанных по стране родственников со стороны деда, пересмотрела все имеющиеся фотографии прошлых лет и обнаружила лишь несколько обрезанных фотоснимков, где на отсутствующей части явно должен был быть запечатлен ее дед.
— Аресты, расстрелы, заключения в тюрьмы, принудительное поселение в места не столь отдаленные довели людей до отчаяния, а депортация российских немцев окончательно лишила наших родителей рассудка, — докладывала Ольга в обществе российских немцев города N. — От страха за жизнь детей и свою они уничтожали все письма, фотографии и прочие документы репрессированных отцов и матерей, мужей и жён, братьев и сестер и десятилетиями, а то и до конца своей жизни о них не вспоминали. Отсюда и такой огромный дефицит знаний о жизни осужденных кремлевскими вождями предков. Но мне удалось почти в подробностях восстановить память о Генрихе Готтлибовиче Трерине — моем дедушке.
Ольга проинформировала, как во время поиска сведений о Генрихе копалась в архивах Энгельса и Саратова и случайно (есть ведь Бог на свете!) прочла местную саратовскую газетенку, в которой были напечатаны стихи некоего Геннадия Трерина. Мурашки пробежали по телу; я сразу бросилась в редакцию газеты и там выяснила адрес женщины, опубликовавшей эти стихи со столь редкой фамилией автора. Оказалось, эта женщина — зовут ее Светлана — внучатая племянница некой Майи Аркадьевны Шаповаловой — учительницы русского языка и литературы. У Светы оказалась переписка моего дедушки с ее двоюродной бабушкой, несколько фотографий и маленький сборник стихов, подаренный «любимой Майе» в 1928 году автором — Генрихом Трерином! Эту-то историю, восстановленную по письмам и дополненную некоторыми архивными документами, я вам сейчас и расскажу.
— До службы в армии Генрих Трерин, по словам односельчан, был другим человеком. Весёлый, общительный, в меру простодушный, он обладал удивительным талантом нравиться всем. Детвору он вовлекал в шумные игры, молодым девицам посвящал мадригалы…
Давид и Катарина Вагнер
«Сын за отца не отвечает», — импровизировал кремлевский вождь на тему библейских мудростей. «Свежую» мысль подхватили газетчики и разнесли её по всему советскому пространству. И воспрянули духом дети кулаков, врагов народа и прочих политических отщепенцев, и потянулись душою к великому мыслителю двадцатого столетия. Однако ответственность за отца снималась при условии беспрекословного следования учению Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и безграничной любви к партии и правительству.
Давид был рад такому обороту событий; ведь теперь, казалось, и отречение от родителей теряло силу, а стало быть, посещению братьев и сестер в Караганде ничего не препятствовало.
— Не удалось отцу выбраться из землянки, так и умер в ней, — рассказывал Андрей брату Давиду на кладбище о последних днях жизни их отца Иоганна. — Вдруг резко от земляной стены отпрянул, перевернулся на спину… задергался, задергался. Я соскочил с нар, трогаю его в полутьме, тереблю, а он все — не дышит…
— У отца хоть могила имеется, а мать как скотину какую известью забросали и землёю прикрыли. Где хоть эта «братская могила»-то?
— Пойдем, покажу.
Шли через поселок, где слева и справа от главной улицы белели выкрашенные известью новые мазанки. Кудахтали куры, лаяли собаки, хрюкали свиньи… люди обустраивались.
— Вот здесь немец живет, вон там — русский, там — грузин, а там — хохол — все дети врагов народа… Создали-таки они настоящий интернационал… А ты-то как? Молчишь всё, про себя не рассказываешь…
— У меня, слава богу, сейчас хорошо. В Цюрихе меня уважают, Lehrer Wagner величают… и работа мне по душе, и Катя довольна… О такой жизни я и мечтал. Дочь Ирма родилась; но это ты уже слышал. Заочно в пединституте учусь, в Энгельсе; в 1938-м закончу, распределят в какой-нибудь райцентр, в десятилетку… Буду преподавать математику и физику… Давайте перебирайтесь обратно на Волгу, поближе ко мне…
— Нет, Давид, я лучше здесь останусь … шахтерам платят хорошо; где еще я такие деньги заработаю? Да и спокойней здесь как-то. Кто его знает, как дальше судьба повернётся? Там, в большом мире, каждый из нас на виду. А здесь, в «интернационале»-то, все мы одним миром мазаны… Да и друг за друга держимся — вам не в пример. Вот Данила можешь забрать… он здесь семилетку закончит и аккурат в 38-м к тебе — в восьмой класс.
На том и порешили.
На обратном пути, в поезде, Давид умиротворенно вел беседу сам с собой. Под монотонный стук колес за окном проплывали похожие на Тихоновку строящиеся поселки, — «Ко всему приспосабливается человек, куда б его не забросили… перестроится — и вновь за своё: земля, скотина, дом… Вот она — естественная жизнь». Мысли перекинулись на школу. Он вспомнил «бедных» учителей гуманитарных предметов, которым каждый год приходится заставлять учеников закрашивать в учебниках лица опальных деятелей советского государства. Поблагодарил судьбу за правильность выбора своего предмета, за то, что его увлеченность математикой не идет в разрез с линией партии и правительства, за то, что хотя бы в этом ему не приходится кривить душой.
А кривить душой приходилось почти каждый день: в учительской, на собраниях, на демонстрациях, на выборах, во время короткой беседы на улице с председателем поселкового совета, председателем колхоза, парторгом и прочим руководством, с общественными деятелями села Цюрих… Учитель математики настолько привык к двойной жизни, что уже и не замечал её. Учась в техникуме, он имел привычку конспектировать некоторые высказывания вождей пролетарской революции, и теперь эти тетрадные записи очень помогали. Во время беседы на отвлеченные темы он задумчиво цитировал, порою невпопад, какую-либо «мудрую» мысль из своей тетрадки. «Ох уж эти математики, всегда уходят на глубины, простому человеку непонятные», — с улыбкой заметил директор школы вслед покинувшему учительскую после звонка с перемены преподавателю математики Давиду Ивановичу Вагнеру.
В 1938 году, в мае месяце, родилась вторая дочь — Эрика. В том же году в июле месяце главе семейства было выдано Удостоверение № 232 следующего содержания: «Народный Комиссариат Просвещения РСФСР командирует тов. Вагнера Давида Ивановича, окончившего в 1938 году физико-математический факультет Немецкого государственного педагогического института, в распоряжение Наркомпроса АССР Немцев Поволжья для работы преподавателем физики-математики в Гриммской средней школе Каменского кантона».
В августе семья переехала на правый брег Волги. К началу учебного года из Караганды прибыл брат Давида Данил, который успел закончить десятилетку в АССРНП.
Автономная Советская Социалистическая Республика Немцев Поволжья (АССРНП)
В 1766 году Адам Вагнер с женой Анной и четырьмя детьми по зову Императрицы всея Руси отправился на Среднюю Волгу. В 1941 году, в канун их юбилейного 175-летия, все его потомки были депортированы в районы Сибири, Казахстана и Дальнего Востока. Дарованные им навечно свободные земли осиротели...
УКАЗ
ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья
…
…
…
Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. Калинин.
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин.
Москва, Кремль 28 августа 1941 года
Арнольд Вагнер
Поздней осенью во время прохождения производственной практики в фирме Вальдемара Кригера студент Академии Экономики и Управления заключил договор аренды жилья и всей семьёй перебрался в Ганновер. Какое это было счастье — самостоятельно, без посредников, просто купить газету, просмотреть рубрику «Immobilien », созвониться с инсератором и снять трехкомнатную квартиру! Да квартиру не простую, а почти в центре города, у центрального парка; целых 83 квадратных метра, с кухней, отдельной ванной, туалетом и двумя балконами — один с выходом из кухни, другой — из гостиной. Владелец квартиры, пожилая женщина — фрау Беренс — построила свой бизнес на недвижимости. В шестидесятых государство за бесценок продавало полуразрушенные бомбардировкой дома, и она засучив рукава приводила их в пригодное для жилья состояние.
Сдавать квартиры в аренду новым переселенцам она не страшилась: во-первых, потому, что сама была беженкой из восточной Пруссии, во-вторых, до мелочей владела информацией о финансовом обеспечении аусзидлеров и в-третьих — на собственном опыте убедилась, что российские немцы костьми лягут, но задолженности оплаты за жильё не допустят.
За Арнольдом из Лауши потянулись другие переселенцы на Запад, и вскоре общежитие опустело.
— Ну, похвастай, что ты уже надыбал? — обратился к Арнольду Саша Шварц. Они вместе обходили огромный социальный склад мебели, где по утвержденному в Sozialamt перечню можно было подобрать необходимую обстановку для квартиры. В перечне значилась: мебель кухонная, обстановка для жилой комнаты, спальни, детских комнат, прихожей, шкафчики для ванной и туалета и прочее, включая ковры, вазы, полочки, декоративные изделия. Всякие мелочи можно было брать свободно, без согласования с социальной службой.
— Почти всё, вот только ковра 3х4 в залу подобрать не можем…
— Во, страна! Такой мебели у меня отродясь не было, и ведь как новенькая… посмотри, — Саша указал на спальный гарнитур, — ни царапинки, а они его выбрасывают.
— Не выбрасывают, а социальным службам отдают, а себе новые гарнитуры покупают. Тут, говорят, народ каждые пять лет обстановку в квартире меняет…
— Во, страна, скажи! Ты аванс на новые матрацы, холодильник, стиральную машину, телевизор в социале получил?
— Нет, мне сказали, покупай на свои, чеки оплатим…
— Ну конечно, ты ведь у нас богач… квартиру продал — деньги ляжку жгут…
— Да от них, Саша, ничего уже не осталось: Опель, компьютер, задаток за квартиру…
— Арнольд, ты посмотри, кто там стоит! — недоуменно воскликнув, перебил товарища Саша.
— Ух ты! — подхватил Арнольд.
Под вывеской «Wohnzimmer » стояли, просматривая список, Валера Беннер с женой Валей.
— Вот это встреча! Валера, какими ветрами тебя к нам занесло? — во всеуслышание громко выкрикнул Саша.
Валера повернулся в сторону приближающихся земляков, и на его лице отразилась мягкая снисходительная улыбка. «Лицо гладкое, глаза лучистые — давно не травит себя алкоголем», — мелькнуло в голове Арнольда.
— А как вы, так и мы, — перехватила ответ Валя, — шпрахи закончились, работы нет, вот и подались на Запад.
Аусзидлеры разговорились, бегло пересказали события пережитого года, восхитились землёй Нижняя Саксония, которая в распростертые объятия принимает такое огромное число переселенцев, отметили необычайную красоту столичного города Ганновера и с гордостью поделились информацией о фирмах, где они уже работают или «тока-тока» подписали трудовой договор.
Этим днём Арнольд узнал от Вали, что Валера уже почти год не пьёт, регулярно ходит в церковь — «молится утром, вечером перед сном, перед каждым приемом пищи… ой, да пусть лучше молится, лишь бы не пил».
— В церковь он пошел в Лейпциге, там его пастор и «подправил», как Валера говорит, дал установку и порекомендовал каждый день читать молитвы. Он теперь их наизусть знает… — Ну и хорошо, и, слава богу!
Домой Арнольд ехал в приподнятом настроении: и ковер нужный нашел, и напольную вазу тут же прихватил, и Валера изменился в лучшую сторону, и Саша в понедельник как «первый раз в первый класс» на работу идет, — «А восхищается-то как фирмой, еще ни дня не работал, а уже всем сердцем полюбил! И у нас все отлично: дети учатся, жена работу нашла, я 10 января приступаю к обязанностям менеджера по импорту-экспорту фирмы Ideal GmbH. Отлично!».
В 90-е годы двадцатого столетия сотни тысяч российских немцев вернулись на свою историческую родину. Они приняли на себя мыслимые и немыслимые муки ассимиляции и раздирающую душу боль ностальгии. Их хвалили в кулуарах, ругали публично, унижали и оскорбляли на рабочих местах, в то время как руководство было ими довольно; в рамках дозволенного обманывали, пользуясь их наивной доверчивостью и уверенностью, что здесь, на родине, они востребованы… Но самое изощренное, щемящее сердце издевательство заключалось в том, что их, как и в СССР, предательски окружили трепетным безмолвием. А трепетали политики от страха перед невидимым чудовищем — «Как это, немцы принимают немцев?! Германия принимает Volksdeutsche ! Возмутительно! Повторяется политика Третьего Рейха!» А то, что немцы принимали своих всегда — фантом нарочно забыл и народу это не рассказал. Десяткам тысяч оставшихся в живых стариков, прошедших через горнило ГУЛАГА в так называемой трудовой армии, впрочем, как и всем репрессированным по причине их принадлежности немецкой нации, здесь, на исторической родине, в прессе упорно приписывали и приписывают другую нацию. Фриц Мюллер — казах из села «Степное», Альберт Кох — русский лесоруб из Сибири, Мария Шмидт — якутка-повариха из Якутска и так далее… В учебниках истории упоминалось, что многие немцы во время правления Петра Первого и Екатерины Второй отправились на поиски лучшей жизни в Россию. И всё, и больше ничего! А еще в Германии, равно как и во всем Европейском сообществе, какие-то неизвестные силы на первом этапе ассимиляции пытаются произвести корректировку принадлежности к определенной нации. Родился ты, скажем, в Польше — значит, поляк, если в Болгарии — болгарин, В Германии — извини, немец, ну и так далее.
Свободно идентифицировать себя с каким-либо одним или несколькими народами планеты — право гражданина любой страны, но не горе-политиков и чудовища-извращенца.
В настоящее время вернувшиеся на историческую родину немцы бывшего СССР глубоко внедрились в общественные, культурные, производственные сферы Германии. Они представительствуют и во многих земельных, краевых и городских парламентах. Их дети и внуки живут на РОДИНЕ.
Ну, вот и всё, на этом пока и остановимся.