И человек чрез уста Бога напился словом, и человек уподобился ему. Но Бог не уподобился человеку. Тайное осталось с Богом.
Пролог
Ветер потерялся где-то далеко – было жарко. Парень долго думал, что ему следует взять с собой в дорогу. Ему хотелось, чтобы путешествие проходило налегке. Он думал, что, оставив всё старое позади, ему будет легче идти вперёд. По лбу катились налитые капли пота, глаза покраснели и опухли, разум был ясен и затуманен одновременно. Раскаленный воздух повис между полом и потолком. Ему было трудно думать. Москиты начинали подгонять, кусая то за руку, то за ногу. Свои сбережения и одежду он спрятал в рюкзаке ещё на рассвете. Всё, что он в итоге добавил к своему багажу, – маленькую фотографию красного спортивного авто, которую когда-то давно, ещё мальчиком, он украл у местного барахольщика. В этой фотографии он заключил все свои мечты и стремления. Больше его ничего не держало.
Стоя на пирсе и оглядывая корабль, он все ещё не верил, что вот-вот ступит на борт и волны унесут его в новую жизнь. Впереди было столько возможностей, свершений, женщин, денег, славы… Всё это было заключено в красном автомобиле. Пьяница, сидевший на пирсе под тенью размашистой пальмы, промямлил:
– Подбери слюни, парень. Ты напоминаешь меня из далекого прошлого, когда ром еще не залил перед глазами все горизонты.
– Оставь пацана в покое и давись своим грязным пойлом, – выкрикнул из-под соседней пальмы бродяга, – может быть, есть ещё хоть кто-то, кого не погубит это место.
Парнишка ничего не ответил. Он презирал всех на этом острове. Он презирал сам остров. Он бежал от всего на нём.
Корабль вовсе не был пассажирским: в таковых здесь попросту не нуждались. Это было небольшое грузовое судно, капитан которого согласился подбросить парня до большого мира за небольшую плату.
Паренек расположился в маленькой каюте. Груз был на борту. Корабль устремились вперед…
Спустя несколько дней пьяница и бродяга встретились на своих местах, и первый был подозрительно доволен, когда почитывал помятую газетенку.
– Что так радует твою пьяную харю? – поинтересовался бродяга.
– Ну, что я говорил! Этот остров не отпускает наглецов, решивших, что они способны жить. – брызгая слюной выпалил из-под своей пальмы пьяница, тыкая пальцем в газету.
– Молчал бы ты, пока я не вспомнил о той бутылке, которую ты задолжал мне, Креспи, – с усталостью протянул бродяга.
Корабль с грузом, командой и, конечно, славным парнишкой, затонул посреди бури в океане. Тела пошли на корм рыбам. Фотография, заключившая в себе всё, к чему стремилось молодое сердце, квасилась на одиноком, тёмном дне морских глубин.
Жизнь на острове, – со всей пустотой и безыдейностью, – шла своим чередом.
I
Давно я не видел сны. Не помню уже, когда мне снился последний и что в нём происходило, как и не помню, хороший или плохой он был. Вот и сейчас мне ничего не снится. Предрассветная синь начинает окутывать побережье, но она еще слишком слаба, чтобы проникнуть вглубь острова, где пока царит кромешная тьма. Даже птицы сегодня молчат, а я так люблю слушать их пение. На островах ночи редко бывают тихими: шум прибоя, напоминающий движение машин по городским дорогам, звуки животных, заменяющие пьяные крики, а ещё ветерок, который скребётся между деревянных досок моей лачуги, – всё это я слышу часто, как часто слышу и её голос. Удивительно, но только сейчас, пройдя большую часть своей жизни, я понял, что нигде в этом мире нет места, где можно найти тишину, где ничего не слышно… Я думал, что этот остров будет таким, что тут, скрывшись от городской суеты, можно побыть в тишине. Глупо, что я считал это возможным. Везде есть своя жизнь, свои звуки. В сущности, редко что меняется. И уж точно мало что меняется, если ты бежишь из одного места в другое. Я заметил, что я не люблю встречать рассвет в лачуге. Сейчас, когда солнце уже окрасило горизонт и края океана в багрово-золотистый цвет, я стою в воде, зайдя в неё по кoлено. Мне кажется, что солнце питает воду, а она, в свою очередь, наполняет меня космической энергией. Космос…Вот где, наверное, тихо. Океан этим утром довольно умиротворенный, и лишь некоторые небольшие волны докатываются до берега, слегка поглаживая ряд каменных глыб, раскиданных тут и там по берегу. Интересно, как эти камни оказались в этих водах, как давно могучая стихия подтачивает их края? Хотя какая разница. Куда важнее и печальнее то, что они страдают, стоя или, пожалуй, пролеживая на одном месте, сражаясь с водой. А что, если она, вода, – это не их враг, а прекрасная возлюбленная, нежно обнимающая и закрывающая собой от мира, ото всех бед. C другой стороны, это просто камни… мёртвые камни. Я вышел из воды. Ноги окунулись в ещё холодный утренний песок. Какое-то время мне не хотелось никуда идти, не хотелось возвращаться в свою обитель, да и, видимо, идти куда-то я совсем не хотел…Наверное, именно потому я согнул колени и присел, устремив взгляд за горизонт, который теперь словно держал солнце, толкая его ввысь, подобно Сизифу, который поднимает камень преткновения в гору… постоянно…Обреченно… От этих мыслей я устал, несмотря на то, что день только начался. От этого мне стало совсем грустно, и я, как обычно делаю в такие моменты, решил пойти и продолжить спать. Когда я зашел в свой деревянный домик, накрытый листьями пальмы, глаза, к счастью, ослабли и начали смыкаться. Я прилег и, зевнув и уткнувшись в набитую соломой подушку, уснул.
Глаза медленно открылись спустя час-другой, и стоит признать, меня это мало обрадовало. Приподняв голову с набитой гусиным пухом подстилки, я посмотрел в окно. Где-то там, за краем океана, происходили все те же явления, что происходят в жизни постоянно: люди рождались и погибали, гремели взрывы и салюты, переплетались судьбы, ломалась и возвращалась на круги своя жизнь. Это все – одна большая история человечества, что неумолимо бежит вперед. Они еще не знают, что бежать нам некуда и что с побегом ничего, в сущности, не меняется.
Я только сейчас заметил, что в этот день лето начало ускользать из нашего мира, но ещё отчетливо чувствовалось и в звёздном небе, что блестело ночью над головой, и в душном раскалённом воздухе, что застыл на острове в ожидании дуновения осеннего ветра. Последние дни августа…
Нужно было собраться и выйти наружу. В километрах двух-трёх от меня был посёлок, где я мог бы набрать воды из колонки. У меня ещё оставалось половина трёхлитровой баклажки воды, и я мог бы никуда не идти, но какая разница, если завтра все равно пришлось бы, а сейчас делать нечего, да и вряд ли появятся какие-то дела позже. Я надел льняные брюки и футболку с воротником: там, где жарко так же, как здесь, лён – это просто идеальный материал, чтобы чувствовать себя комфортно, несмотря на страшную духоту. На ноги надел кожаные сандалии, прошитые довольно плотной нитью. Я выменял их у местного мастера, который работал с кожей, когда он увидел меня из своей лавки, сошедшего с корабля в новых туфлях.
– Хорошая обувь, чтобы лечь в ней в гроб, но никак не для жизни на этом острове, друг мой. Могу предложить вам вот эту парочку сандалий в обмен на ваши туфли. Знаю, что сейчас моё предложение кажется вам не очень привлекательным, но, как только солнце решит распоясаться ещё немного, вы сами будете бегать в поисках меня и умолять забрать ваши туфли. Мне с них толку никакого, разве что на материал их пустить, так что считайте это знаком доброй воли с моей стороны. Меня, к слову, Луис звать.
Рука его потянулась в мою сторону. По ней сразу было видно, что человек он работящий, словом, трудяга. Я ещё какое-то время смотрел на него с недоверием, но после расслабил шнуровку на туфлях, стянул их с ног и протянул их ему. Он отдал мне сандалии, которые действительно были куда более удобными и, что мне больше всего тогда почувствовалось, давали дышать каждому сантиметру моих ног.
Хорошо, подумал я, что, тогда не колеблясь, выменял их. Я бы, конечно, мог их купить, но тогда в них не было бы ничего интересного, у них не было бы своей истории. Всё, что имеет хоть маленькую, но всё же историю, – уникально. С этой мыслью я обулся, взял две баклажки для воды и вышел за порог своей скромной лачужки. Путь до посёлка, как я уже говорил, был довольно недолгим. Я шёл какое-то время вдоль берега, слушая крики голодных чаек, шёл до тех пор, пока не натыкался на тропинку справа от меня, по которой можно было пройти через чащи к грунтовой дороге, устремляющейся прямо в поселение. Днём жизнь тут выглядела довольно скудно, потому что все мужчины работали на полях, раскинувшихся чуть правее и дальше, а женщины сидели в своих домиках-лачужках, поглощенные домашними заботами. Колонка была расположена сразу за чертой поселения, куда я и направился, идя вдоль по единственной улице, которая здесь была. На ней же находились и два бара, расположенных друг против друга: тут спускали добрую часть своего заработка мужчины, да и, если смотреть правде в глаза, женщины здесь тоже частенько выпивали. В общем, жизнь тут мало чем отличалась. Когда я дошёл, то обнаружилось, что канал, направляющий воду к колонке, забился. Раньше такого не случалось. Но это означало, что теперь мне нужно было идти вверх от поселения прямо к источнику, чтобы набрать воду там. Делать всё равно было нечего.
Дорога к воде пролегала через местное кладбище, где покоились прошлые поколения семей, где, к сожалению, часто хоронили и ещё совсем молодых. Я не любил это место. Потому что, сколько ни проходил мимо, всегда встречал скорбящих. Я был опустошен смертью Софии, и в мире не существовало ничего такого, что могло бы заполнить эту пустоту. И мне кажется, что такие раны не исцеляет до конца ни одно счастье, ни один последующий день на земле. Где-то внутри каждого из нас, хоть и застланная пеленой времени, таится колющая боль былых дней. При виде этого места чувства кипели, а воспоминания вырывались наружу стремительнее, чем пули из ствола пистолета самоубийцы. Я вспомнил многое. Мне опять увиделось всё, что было тогда. Привиделось, как за окном, изгибая деревья и поникшие цветы, запевал свою песню разгулявшийся ветер, как небо собиралось в единое серое пространство и заливалось грохочущим громом, но дождь всё никак не срывался с небес. Я, пробираясь через опустевшие и туманные улицы города, всё чаще находил себя под её памятником. Там, у могилы, я взывал к ней, взывал к небу, но не находил ни единого отзвука, ни малейшего ответа. Только тишина и срывающиеся капли с неба доносились до меня. Было страшно и губительно одиноко. В глубоком отчаянии я припадал к буквам на могиле и целовал их, словно высасывая из них привкус её алых губ. Я упивался им, как только мог, но вскоре, с отрезвлением, приходило и осознание, что это лишь большой кусок камня, а уста её канули в неизвестность. День за днём я лежал там, с ней, находя воспоминания и подпитывая с их помощью жизнь в себе. Всё это я помнил, но особенно оно нарывало здесь, вблизи этого проклятого кладбища.
Тени от деревьев играли серые немые спектакли на могилах. Это представление зачаровало меня и, прыгая взглядом от одной тени к другой, мой взор остановился на маленькой, сгорбленной фигурке. Некоторые вещи просто случаются, и я стоял рядом с ней тогда, быть может, просто так. Той сгорбленной фигуркой оказалась женщина, но я не могу сказать, сколько ей было лет: вид у неё был слишком потрепанный горем. Вся она была замотана в траурный цвет. На памятнике, над которым она склонилась, был выгравирован портрет маленького ребёнка, и я понял, что это её сын, а она – его скорбящая мать.
– Вы тоже не можете смириться? – чуть слышно спросила она.
– Не могу.
– И вы тоже боитесь уйти? – добавила она.
– Я боюсь не встретить её там, куда уйду.
– Что делать нам без людей, которые были нашей жизнью?
– Не знаю.
Вокруг стояла тишина, и вся природа, обитавшая в этом месте, затихла.
– Вы бы поняли меня, если бы я сдалась и ушла?
– Да... но мне кажется, что сама жизнь разочаровалась бы в вас, люди, которые любили нас и за которыми мы плачем, не желали бы этого.
– Возможно, что вы правы. Но как жить теперь? Когда всё вокруг опустело…
Мы смотрели друг другу в глаза, и в этот самый момент сквозь солнце пошёл сильный дождь. Женщина плакала, а слёзы её, смешиваясь с каплями дождя, блистали на солнце, как крупицы алмазов.
– Мы являемся в этот мир со слезами на глазах, и часто случается, что покидаем его с ними, – смотря в небо и смеясь, сказала она.
Это был последний раз, когда я видел эту женщину, потому что после я часто проходил мимо этого места, но так и не видел её. Я был уверен, что она ушла, как желало того её уставшее сердце. Надгробие маленького мальчика поросло мхом и вьюнками, и было трудно разглядеть его портрет, но каждый раз, проходя мимо, я просил передать привет маме и наделся, что они нашли друг друга.
Тогда я понял: остаться и жить дальше, преодолевая невыносимую боль от утраты, можно лишь тогда, когда есть, кого любить, и есть ещё, что нужно сделать.
У меня этого не было, как не было и у неё.
В походе к источнику больше не было нужды: дождь, наверное, уже давно наполнил запасные баклажки, стоящие сбоку лачуги.
Дождь перестал, и солнце победило серые тучи, напоминающие комки серой ваты. Я сильно промок на обратном пути, но одежду не пришлось сушить: раскалённый воздух отлично справлялся с этой задачей. У меня было достаточно воды, но уже стоял день, и я почувствовал, что в животе начинало бурлить от голода. Фрукты мне порядком надоели, а вот кусок рыбьего мяса казался очень заманчивой идеей. Я решил, что нужно купить немного рыбы у старика, рыбачившего и жившего недалеко от меня, чуть дальше по берегу от тропы, ведущей к дороге до поселения. Его лачуга на вид была старее, чем сам её обитатель: в стенах из пальмового дерева было множество отверстий от термитов, проедавших их уже много лет, основание дома у земли заметно просело вглубь из-за рыжих муравьев, разрыхливших всю землю под жилищем, казалось, что у лачужки и вовсе нет крыши, так как пальмовых листьев, изображавших её, практически не осталось, а сено было раздуто местными ветрами и дождями. Старик был уже слишком стар, чтобы привести в порядок свой дом. Стены поросли вьюнками и лианами, которым было мало внешней части дома, и они через окна, словно змеи, заползали внутрь древнего склепа. У берега стояла маленькая, но, как говорил старик, бодрая лодка, привязанная на не известный никому морской узел (его изобрел сам старик, как он говорил, когда ещё был молод и мог недурно соображать) к деревянному бревну, зарытому глубоко в песок и ставшему приютом для разных ракушек и маленьких серых крабов. Лодка была старенькой, но сохранила опрятный и рабочий вид, пробоины, изрешетившие дно, были тщательно заделаны её хозяином и не бросались в глаза. У этой посудины был гордый вид. Старик ухаживал за ней лучше, чем за самим собой – это было особенно видно, когда он сидел в ней или стоял рядом. А вообще было в них что-то очень схожее. Промежутки между досками в лодке напоминали морщины, прорезавшие лицо старика, вёсла, свисавшие в песок, походили на размокшие и уставшие руки, а парус – на обвисшую кожу. Как-то раз он рассказывал, что лодка досталась ему от отца, когда тот почил, но мало кто ему верил: уж очень большим казался этот срок, особенно для тех немногих жителей, которые знали, насколько стар сам владелец, ибо были знакомы с ним с давних лет и уж давно утратили счёт собственным годам. Я несколько раз постучал в почти слетевшую с петель дверь, но, не дождавшись обитателя хижины, толкнул её и зашёл внутрь. Старик лежал на провисшем матрасе своей чахлой койки, отдыхая после ранней рыбалки на рассвете. Рыболов был одет в дряхлую рубаху, воротник которой был весь изъеден молью, штаны, смятые в бесконечное множество складок, разгладить которые не сумела бы даже самая бывалая хозяйка, голову прикрывала соломенная шляпа, а ноги словно приросли к таким же, как у меня, сандалиям. О последних, если приглядеться, можно было сказать, что левый был цел, но с царапинами, а от правого почти полностью отошла подошва. Я подошёл к нему, переступая через растительность, разлёгшуюся на полу, и легонько потрусил за плечо, стараясь как можно аккуратней разбудить старика. Через несколько секунд его глаза открылись. Поначалу в них на мгновение застыла нотка испуга, но после они радостно приветствовали меня своим свежим блеском, словно это были глаза малого ребёнка.
– Здравствуй, мой юный друг. Наверное, ты проголодался и пришёл за свежей рыбой?
–Так и есть.
– Рыба так и проглатывала наживку всё утро, так что у меня для тебя найдётся пара макрелей.
– Это хорошо, что вы так умело справляетесь со своим делом, ещё и в вашем возрасте. Я слышал, что многие молодые рыбаки и в подмётки вам не годятся.
– Ну, не зря же первое, что я сделал, когда научился ходить, – это забил до смерти рыбину, лежавшую у матери на кухне.
– Да, наверное, вы правы. Всё решается ещё в детстве. Первое, что я сделал, – вывалился с кровати.
– Ты не воспринимай мои слова слишком серьёзно, ладно? Мы старики любим шутку.
– Всё в порядке. Так вы дадите мне рыбу?
– Да, конечно, сейчас принесу парочку для тебя.
Я смотрел на стены лачуги, пока старик доставал рыбу из сетей у берега. На шаткой полке стояло с десяток наград за победу в рыбацких состязаниях, чуть левее весели фотографии с самым крупным уловом старика, но на них он был намного моложе, чем сейчас, а чуть выше и правее запрятался и покрылся добрым слоем пыли фотоснимок, где он обнимал свою покойную жену, которая прижималась к нему всем телом так сильно, как только могла. Они были счастливы.
– Моя Роза была прекрасной женщиной, – с горечью в голосе сказал старик, стоя у входа в дом. В руках он держал за хвост две рыбины.
– Я понимаю, что такое хоронить любимую женщину.
– Мне жаль, сынок, что ты испытал это так рано, хотя, думаю, это всегда одинаково сложно.
– Как вы можете быть таким жизнерадостным без неё?
– Перед смертью Роза сказала, что мы должны заполнять пустоту вокруг себя тем, что само рвётся из нас наружу. Она хотела, чтобы я ловил рыбу. И считала, что дело это полезное. Тогда мой улов кормил многие семьи на этом острове. Я просто пытаюсь жить и делать так, как она того желала, как я жил, будучи рядом с ней.
– Хорошо, когда есть любимое дело, Марсель, – равнодушно подытожил я. – Давайте мою рыбу, пожалуйста, мне пора домой.
Я взял протянутую мне рыбу и оставил немного денег на столе со снастями, выходя из древнего саркофага.
– Эй, малыш, у тебя ещё вся жизнь впереди! Не забывай об этом! – Кричал старик моему угасавшему вдали силуэту.
Я кивнул, хотя прекрасно понимал, что жизнь для меня закончилась, когда я положил тело любимой в гроб.
II
Возвратившись в свою лачугу, я чувствовал себя абсолютно разбитым. Все, что я мог сделать – уснуть. Я не видел сон, но, проснувшись, выдумал для себя, что ты мне приснилась: я погружался в твои волосы, смотрел на мир сквозь них, вдыхал запах родной кожи, прижимался к груди и заглядывал в глаза, роняя слёзы на твои щёки – ты улыбалась мне. Не знаю, зачем я всё это сочинил, но с этой фантазией было легче проснуться, а это уже много. Очередной день куда-то убежал от меня, и, уставившись в окно, я видел: лучи белехонькой луны пронзали те немногие облака, что были раскиданы по всему небу, окрашивая их в мистический серо-голубой цвет. Звёзды почти не виднелись, но те, что удавалось приметить, были как-то по-особенному велики и таинственны. Тишина заливалась в уши. Удивительно тихо, думал я, учитывая, что на острове редко бывает тихо. Стоило подумать об этом, как ветки деревьев, нарушая тишь, порывами легкого ветра пригибались к моему окну, как бы протягивая руку, чтобы поздороваться; я протянул им свою в ответ, и листья нежно оплели руку, а затем вместе с веткой отклонились назад. Мне было приятно такое приветствие. Тревожащие мысли после утреннего похода за водой не покидали меня; по телу пробегала дрожь, отдаваясь то в руке, то в ноге, то, кажется, даже в животе. Я подумал, что нужно пройтись в бар и выпить чего покрепче.
Блуждая в своих мыслях, я не заметил, как оказался в одном из тех двух баров, где, по привычке, топили себя на дне стакана молодые и старые, красивые и уродливые, имущие и нищие. Бармен разливал спиртное неаккуратно, проливая капли текилы на стол, где они смешивались с пролитой водкой, виски и каплями пота, стекающего со лба молодой красавицы. Клянусь Богом, тогда я видел, как ошалевший от алкоголя мужик занырнул лицом в эту гремучую смесь, слизывая языком всё до последней капли и облизываясь. Девушки были привлекательные, горячие и пьяные, а потому смеялись заливисто, а когда не смеялись – искали того, кто бы мог угостить ещё, тем самым продолжая веселье. С такими спасителями праздника, как правило, они и уходили в пустоту раскалённого острова, где все последующие грехи их были сокрыты тьмой. Дурное было место… но было в нём что-то подлинное, что-то искреннее. Мне, к собственному страху, пришла в голову мысль, что человек способен испытывать счастье только со стаканом в руке, и я поспешил заказать себе немножко белого рома. Под потолком собирались клубы табачного дыма. С каждой секундой, проведенной тут, дышать становилось всё тяжелее. Казалось, что бар уже набит до отказа, что вечер в самом разгаре, а улица снаружи достаточно тихая, чтобы никто больше не шагнул с неё в глубину этого здания, но я ошибался. Старик, вошедший внутрь, был небольшого роста, двигался медленно, но плавно, как призрак. По правую ногу от него шагал пёс, кажется, бульдог. Что-то странное было в том человеке: на глазах его словно застыла какая-то картина, и казалось, что если подойти к нему по ближе, то её удастся разглядеть. Однако кто знает, что там можно было увидеть. Его появление никого не потревожило, никто даже не обвёл его взглядом, а девушек он, по-видимому, ничем не заинтересовал. У стойки он ещё стоял какое-то время, словно выбирая способ, которым его будут убивать, но после решительно указал на бутылку самого дорого виски. Бармен недоверчиво взглянул на него, и старик протянул ему несколько крупных смятых купюр. Стакан его залило золотым напитком. Не знаю, почему тогда обратил на него внимание, но так случилось, и я запомнил каждую секунду того момента. Крепко сжимая стакан, он поднял его чуть выше уровня плеч и пронзил задумчиво-грустным взглядом.
– Выпьем за те времена, когда хорошая книга будоражила разум и не давала уснуть! – возвышенно прозвучал его тост.
Стакан прислонился к обсохшим губам и жадно опустошался до самого дна, до удара об стойку стола. Старик склонился над баром обреченной статуей, а после, поначалу медленно наклоняясь, стремительно упал замертво, преграждая телом проход к сортиру. Кафе было залито смехом, танцы были в самом разгаре, кто-то заказывал выпить. Никому не было дела до старика, и лишь пёс, всё время сидевший в ногах хозяина, жалобно скулил и пихал мордой в поникшее тело. На беднягу несколько раз наступали, когда переступали через тело, чтобы опорожниться, смеялись и поднимали бокал за его здоровье. Я понимал, что он мёртв. Понимал, что для нас, сегодняшних людей, смерть – обычное дело. Я попросил бармена позвать врача, а после покинул это Богом оставленное место, окунаясь в чёрную пустоту единственной, но такой грешной улицы. На обратном пути к моему пляжу мне казалось, что весь мир вокруг – несчастная масса, которая впитывает себя в ничто, в какую-то пропасть, где нет уже ничего и не во что верить.
К моему сожалению, поход в бар лишь усугубил моё и без того худое самочувствие. Было тошно. Бесконечно-мучительное желание вытащить всё то, что застыло внутри, разрывало на части. Деревья покачивались из стороны в сторону, и ветки их шелестели о крышу лачуги. Горизонт был чистый, манящий своей свободой, подобный белому листу, на котором можно было написать что угодно. Я не мог понять, когда именно пустота вокруг проникла так глубоко в меня, пропитала, кажется, саму мою суть. Всё, чем я хотел жить, что я берёг и ценил, – ушло в бесповоротность жизни и времени. В особо тяжелые сердцу моменты я всегда воссоздавал мою Софию в пространстве. И вот сейчас она стояла передо мной, омываемая океаном, смотрела на меня, и я вновь видел её божественные черты лица: застывшие, как льдинки, глаза, острые скулы, чуть впавшие от худобы щёки, локоны волос прикрывали маленькие ушки и ласкали шею, опускаясь чуть ниже плеч. Я опять окунался в её глаза, и вот становилось видным уже другое, сокрытое, оттаявшее ото льда, чувственное и сокровенное. Там, внутри неё, я летел сквозь космос, оставлял позади галактики, растворялся в океане звёзд, который состоял из миллиона капель, а каждая капля – это слеза Господа, частица добра.
С тех пор, как её не стало, я только и мог, что мечтать о ней, рисовать её не только в воображении, но и в самой реальности. Я видел её везде, и в каждом месте, в каждом её действии она была по-своему прекрасна, и не важно, бегала она вокруг деревьев или обнимала одно из них, собирала букет цветов или сидела на скамейке и читала – во всём этом была своя грация и неуклюжесть, своя подлинная красота. А особенно сладко было, когда удавалось представить что-то такое, где мы были бы вместе, выполняли одну задачу, следовали одной цели, возвышались до самих небес, а когда воображение позволяло – творили целые миры.
Мне припомнился день из нашей юности, когда я ещё не касался её губ, но уже знал вкус двух алых половинок, различал каждую из них, потому что где-то там, в моих фантазиях, я уже давно вкусил их. Её волосы обладали особым даром: помню, как мы лежали на небольшой полянке, и я протянул руки к её волосам, а после нежно окутал ими своё лицо, и вот в тот самый миг я смотрел на мир, словно сквозь неё саму, он был совсем другим, пожалуй, преобразившимся и ставшим спокойнее, сокрывшим всё ненужное и пугающее; когда я смотрел через призму её волос, мне было уютно, я чувствовал себя в безопасности.
Всё это было утеряно навсегда.
Воспоминания успокоили меня и моё взволнованное (минувшим днём и походом в бар) сердце, но я ощущал тяжесть тысячи гор и сотни океанов, засыпая и уходя в тёмную жижу сна без сновидений.
Следующие дни были спокойными: я наблюдал за тем, как меняет свой цвет море, переливаясь в лучах солнца, смотрел, как умело плавают рыбы в воде, удивлялся красоте живых и окаменелых кораллов. Несколько раз приходилось выбираться за водой, я делал это быстро и незаметно для всех, пытаясь не видеть ничего и никого вокруг. «Хорошо, что колонка работала, и теперь мне не приходилось проходить мимо кладбища» – думал я.
В один из тех дней я решил пройтись к Луису, тому самому мастеру, у которого выменял обувь. С тех пор, как я живу здесь, мы успели подружиться, и я, без всякого сомнения, считал его славным человеком. Его лавка находилась рядом с пирсом, куда приплывали судна, переправляющие добро, взращённое на землях острова, в большой мир. Луис был рад моим нечастым появлением, потому что, как сам часто говорил, хорошего собеседника было трудно найти на этом острове, а я казался ему именно таким. Наверное, его привлекало то, что я долгое время жил там, за океаном. Луис всегда хотел жить там, но не пришлось. Он часто расспрашивал меня о том мире, из которого я бежал.
Я застал его за росписью, вымоченной в воде кожи. Держа в руках небольшой колышек, он умело выбивал узоры на кожаном ремне. Лицо его было спокойным и сосредоточенным, как у настоящего творца. Завидев меня, он тут же оставил своё дело и лицо, несколько мгновений назад бывшее серьёзным, расплылось в улыбке.
– Мой друг из далёких краёв решил зайти на стаканчик виски со льдом и побаловать меня хорошей компанией? – сказал Луис, протягивая мне руку.
Она выглядела всё такой же работящей, но теперь я с радостью и с полным доверием протягивал свою в ответ.
– Куда ещё пойдёшь в этих краях. Разве что на корм рыбам! – шутя и пожимая его руку, сказал я.
– Будет хоть раз, когда ты утратишь свой чёрный юмор?
– Думаю, что для этого мне придётся потерять и рассудок, мой друг.
Он налил из хрустального графина два стакана виски, кинув два кубика льда в мой стакан, как я люблю. Мы сели на стулья, расположенные у окна в его мастерской. Виски был отменным, с отличной выдержкой и привкусом столетнего дуба. На какое-то мгновение я даже пожалел, что в стакане был лёд: грех портить им столь благородный нектар.
– Почему ты не сказал, что нальешь особенное виски? Я выпил бы его безо льда.
– Хотел тебя приятно удивить и порадовать. Не переживай, такой напиток трудно испортить даже тремя кубиками.
– И то правда!
Мы смаковали, в мастерской было тихо, и лишь тиканье настенных нарушало наш покой.
– Ты опять печалишься, мой друг? – аккуратно поинтересовался Луис.
– Я уже не знаю, что чувствую, Луис. Я думал, что здесь будет всё иначе, что здесь я обрету покой. Но ничего не меняется, когда мы пытаемся бежать. Ты бы и сам это понял, если бы покинул берега этого острова.
– Мне кажется, что где угодно лучше, чем здесь, – убежденно ответил Луис, отпивая со стакана и устремляя взгляд за окно, где расстелился океан.
– Где угодно хорошо, когда рядом любимые и ты счастлив, – сказал я и отпил больше, чем обычно.
– У меня не осталось родных на острове, нет любимой женщины, но в общем-то я чувствую себя хорошо.
– У тебя есть своё дело, Луис. Потому ты и счастлив. Наверное, ты был бы счастлив и за океаном, если бы мог заниматься тем, что любишь. Может, твоё дело пошло бы там в гору.
– Но ты ведь тоже занимался там своим делом. Ты говорил мне как-то, что писал, разве не так?
– Да, Луис, я писал, но я к тому же ещё и любил, но жизнь лишила меня этого.
– Но она не отобрала у тебя перо!
– Никакие слова не стоят чувства любви, Луис, ты это ещё поймёшь, когда встретишь свою судьбу. Да и зачем мне писать, если единственная, ради которой я это делал, больше не прочтёт моих строк, смеясь или роняя слёзы над ними.
– Держись, мой друг, и пей виски. Кто знает, может быть там, за долгими годами жизни, таится и ждёт твоё счастье.
– О нет, мой дорогой друг, моё счастье таится глубоко под землёй. Его уже давно съели черви, – подытожил я.
Прошло много времени, когда я вспомнил, что пришёл к Луису не просто так.
– Послушай, ты что-нибудь знаешь о сердце острова, об этой гигантской горе в самом его центре? – спросил я.
– Знаю только, что не стоит туда соваться. В детстве родители запрещали мне и другим детям даже приближаться к ней. Да и кто захочет? Раньше сюда приезжали альпинисты, но нескольких трупов было достаточно, чтобы и без того малый поток туристов остановился. А почему ты интересуешься? Ты же не…?
– Нет, – оборвал я его, – просто поинтересовался. Мне всегда нравилось смотреть на неё с берега. Думал, что у каждой большой горы есть своя история.
– Я не знаю таких, прости.
– Ладно, мне пора идти, и спасибо за угощение.
Я вышел за дверь, когда Луис остановил меня неожиданным вопросом:
– А правда, что шум от машин в городе слышно даже за многие-многие мили?
– Да, это правда, Луис. Иногда ты напоминаешь мне маленького ребёнка.
–Ну, прости, не всем довилось побывать в большом мире.
– Ничего, я всегда с радостью отвечу тебе, ты же знаешь.
– Cлушай, а как же вы там спите, в таком-то шуме? – озадачился Луис.
– К плохому, на самом деле, тоже можно привыкнуть. Ты же знаешь.
– Да, уж это я знаю. Жизни тут хватило. Я, может, к ней и привык, но мириться пока не собираюсь.
– Во всяком случае, вы спите под звуки природы. Иногда мне кажется, что так можно спать только в раю.
Я шёл к своей хижине, окидывая взглядом громадную гору, вершина которой скрылась от глаз в мягких покрывалах из облаков.
Утром мне захотелось поплавать в воде, которая теперь, остужаемая осенью, становилась холоднее с каждым днём. Мне нравилась свежесть, присущая океану, очищающая всё глубоко внутри тебя. Делая вдох, ты погружаешься на глубину, ощущая под водой лёгкие толчки от проплывающих над головой волн. И все эти чувства кажутся такими естественными, может, потому, что схожи с теми, что испытывает ребёнок в чреве матери. «Все мы вышли из воды», – вспомнились мне слова из прошлой жизни. Я любил подолгу просиживать под водой, медленно выпуская воздух. Точнее, мне был приятен момент, когда ты уже начинаешь задыхаться, а вместе с этим приходит освобождение от любых мыслей и терзаний. В одно из таких погружений я заметил на дне что-то напоминающие длинные женские волосы, плавно развивающиеся под водяными потоками. Да, это были длинные локоны каштанового цвета, опьяняющие своей красотой. Такие же, вне всякого сомнения, были у Софии. Я хотел думать, что это русалка, но я мало верил в чудеса, хотя старик Марсель много раз травил байки о морских девах, манящих моряков в бездны океана. Я поплыл глубже, чтобы рассмотреть поближе. Я старался двигаться аккуратно, не поднимая песок, превращающий прозрачную воду в немытое стекло. Я нашёл то, что боялся найти больше всего, – Софию. Она лежала неподвижно, слегка погруженная в песок. Покой застыл на её лице. Мне вспомнились дни, когда я, просыпаясь раньше, оберегал её сон. «Ты же знаешь, что её не может здесь быть», – с горечью подумал я, окидывая взглядом её прекрасное тело. Я потянулся рукой к ней, когда она, резко раскрыв испуганные глаза, схватила меня за шею, прижимаясь ко мне и обхватывая ногами. Она смотрела на меня глазами, в которых горело желание жить, и казалось, что она плачет под водой. Я схватил её как можно крепче и потянулся вверх, к бледным лучам солнца, пробивающимся сквозь толщу, но вдруг почувствовал невероятную тяжесть, начал глотать воду, стремительно опускаясь на дно. Она выскальзывала из моих рук, и теперь я держал её лишь за кончики пальцев. «Я останусь с тобой, моя хорошая», – взглядом попытался сказать я. «Не бойся, теперь мы будем вместе». Мы заглянули друг другу в души, когда что-то резко потянуло меня вверх. Её рука выскальзывала из моей, она кричала, выпуская десятки пузырей, но я был уже не в силах ей помочь.
Я почувствовал воздух, наполняющий легкие.
– Ты решил покормить моих рыб? – отдаленно слышался знакомый мне голос.
– Хорошо, что я проплывал мимо и увидел пенящуюся воду, малыш. Ничего, придётся ещё пожить, – сказал Марсель, и я увидел его старое лицо.
Я не мог пошевелиться. Тьма застелила свет перед глазами.
Очнувшись, я обнаружил Марселя, сидевшего рядом со мной на полу.
– Что случилось?
– Ты тонул, когда я проплывал мимо на своей лодке. Мы с моей красавицей спасли тебя.
– Там была девушка, Марсель, там была моя София! Ты видел её!?
– Тише-тише. Там никого не было.
– Я держал её, мне почти удалось её спасти… Я должен вернуться за ней.
– Ты же знаешь, что я никуда тебя не пущу. Ты устал, сейчас ночь, а всё, что ты держал под водой... Тебе всё показалось, малыш.
Он протянул снимок Софии, сделанный мной, когда мы томились в Женеве. Он не мог быть здесь, так же, как не могла быть в воде и София. Плёнку, на которой была эта фотография, мы так и не успели проявить…
– Я пожарил тебе рыбу, пока ты был без сознания. Поешь, когда наберешься сил, а мне пора домой.
– Спасибо, Марсель. Я не могу тебе ничего сказать.
– Ты и не должен. Доброй ночи.
Призраки снов окутывали меня, затаскивая в свои пучины, чего не было с тех пор, как я похоронил Софию; мне виделась гора, возвышающаяся посреди острова.
III
Утром, когда лучи прорезали темноту, скрывающую остров, а голова не раскалывалась после вчерашнего заплыва, я уже знал, что должен делать – гора звала меня к себе. Фото, найденное на дне океана, как древнее пиратское сокровище, лежало на моём маленьком столике из бамбука. Первое, что я положил в рюкзак – этот снимок, с которого София улыбалась мне, согревая улыбкой. Я не был голоден, поэтому рыбу, приготовленную Марселем, я тоже взял с собой, предварительно завернув её в лист от пальмы. У меня осталась баклажка воды, и мне показалось, что её будет достаточно; я положил её в передней отсек рюкзака, обшитый фольгой, чтобы, если солнце разыграется, вода не сильно нагрелась. Я вспомнил о ноже, который мне подарил Луис, и тоже взял его с собой, закрепив вместе с чехлом на своём поясе. Это был отличный охотничий нож с фирменной ручной росписью от настоящего мастера своего ремесла, которым я считал Луиса, своего доброго друга. Дорога к подножию горы вела через поселение, которое в тот день, как и во все другие, выглядело пустым в это время суток. Я прошёл через единственную улицу, поприветствовав бармена из бара, расположенного по правую руку от меня.
– Отличный день для прогулки, не так ли? – крикнул он мне, выдохнув дым после долгой затяжки.
День был действительно прекрасным: летняя жара угасла, а лёгкий ветерок, долетавший от океана, подгонял в спину, охлаждая и вселяя надежду на лёгкий путь. Перед выходом я набросал небольшое письмо для Луиса, где попросил его, чтобы, в случае моего невозвращения, он всё же отправился за океан попытать счастья. Я шёл через джунгли, слушая говоры сотен птиц, перебиваемый шумом многих тысяч растений. Здесь было намного жарче: прогретые чащи ещё не остыли после губительной летней жары. Воздух был прелым и тяжелым, казалось, что его можно собрать в ладонь. Начинался третий час моего пути, когда я, замученный москитами, прилипающими к вспотевшей коже, вышел к подножию скалы. Стоя прямо перед ней, я испытал страх от её сокрушительного величия. Я видел густую растительность, покрывшую основание, покатистый склон, увешанный лианами, увесистые камни, пронзившие скалу и вот-вот готовые сорваться, снося всё на своём пути. Только выйдя к вершине, я понял, что больше всего манило меня – близость к смерти. В сущности, мне было нечего терять, поэтому я двинулся дальше, прорубая себе путь охотничьим ножом. «Ты отличный друг, Луис, – говорил я, пробираясь всё дальше и дальше, – мне пришлось бы совсем туго без твоего отличного подарка».
Пот градом стекал по спине, на руках надулись мозоли, во рту словно образовалась пустыня, было трудно дышать. Я достал бутылку и сделал несколько больших и долгих глотков, смачивая каждый уголок горла. «Пей пока ещё можно!» – с ухмылкой сказал я как пропитый алкоголик, и сам посмеялся. Я сидел, двумя руками держа снимок, отказавшись думать о причине его существования. Он давал мне силы, а большего было и не нужно. Я уже порядком отдохнул, когда услышал детский смех, доносившийся справа из-за плеча. Это был маленький мальчишка, радостно раскачивающийся на лиане, спускающейся со склона. Его глаза были полны жизни, такие глаза обычно бывают только у тех, у кого за плечами нет и первого десятка лет прожитой жизни и они мчатся по маковому полю, то и дело ловя ртом летящих навстречу насекомых. И они думают, что в мире нет никаких забот, и, вглядываясь ночью в звёздное небо, верят в барашка и его цветок, верят, что они живут на своей планете и у них всё хорошо. Они смотрят на звёзды, что миллионами-миллионами огоньков улыбаются в ответ. Да, в такие моменты мы думаем, что грёзы разочарования далеки от нас, что мы – недосягаемы.
– Будь осторожен, дружок! – крикнул я ему, прервав беззаботное веселье.
Он слез со своей карусели и подбежал ко мне, протягивая ручонку.
– Что вы здесь делаете? – спросил он меня.
– Я иду к вершине.
– Там опасно, что вы там забыли?
– Не знаю. Хотелось бы ответить тебе, но я ещё не поднялся, чтобы сказать наверняка. И мне кажется, что если кому и не стоит тут быть, то это тебе.
– Я собираю цветы для девочки, которая мне очень нравится. – оправдался он, указывая пальцем на букет цветов, лежавший у небольшого камня. – У нас на полях много цветов, но здесь на горе такие, что нигде не сыскать. Они мне очень нравятся.
– Да, это прекрасный букет, – подбодрил я его, – она, наверное, будет счастлива.
– А вы не хотите собрать букет для своей жены? – спросил он, поглядывая на обручальное кольцо, которое я так и не смог снять.
– Видишь ли, я уже подарил ей все цветы, которые мог. – ответил я, не пытаясь скрыть грусть в голосе.
– Эх, а представляете, сколько там, за океаном, ещё не собранных цветов! Я точно знаю, что вырасту и стану моряком, и тогда я буду каждый раз возвращаться с новым букетом для неё!
– Но они завянут в дороге. – сказал я.
Не завянут, я же люблю её. – с детской наивностью, но полной уверенностью ответил он.
«Действительно, – подумал я, – любовь способна и не на такое».
Наверное, этот мальчик знал больше, чем знают многие взрослые.
Я попросил его быть аккуратным и поскорее возвращаться к подружке, а он любезно указал мне самый безопасный подъём к макушке горы. «Хороший мальчишка, – думал я, – только бы он миновал тяжелых ударов судьбы, только бы у него всё получилось».
Я был вымучен подъёмом, оставившим на моём теле с десяток ссадин. Ужаснее то, что руки были стёрты в кровь, когда я хватался за корни и камни, выступающие из горного склона. Глупо было пойти без какого-либо снаряжения, но ещё глупее было думать об этом сейчас. «Теперь уже ничего не поделаешь, – утешал я себя, – продолжай идти и придумай как облегчить твою боль». Я оторвал кусок ткани с рубахи и перевязал кисти рук, предварительно промыв их водой: её было мало, если точнее, осталось три четверти от бутылки, а я всё ещё думал о том, что предстоит и обратный путь, так что растянуть свой запас было необходимо. Я думал, что самое трудное уже позади, и чувствовал невероятное облегчение, смотря с высоты на остров. Солнце почти пропало, и, полагаю, многие внизу уже не видели его. В поселении загорались огни, люди стекались к барам, последний корабль отошёл от берега и медленно превращался в точку на водной глади. Справа от меня в небе сгущались облака. «Только бы не начался дождь», – подумал я. Ветер крепчал, шёпотом тревоги проникая в ушные раковины. Я ещё раз проверил содержимое рюкзака: бутылка с водой, пара кусков жареной рыбы, снимок Софии, скрывающийся во внутреннем кармашке, охотничий нож в чехле, прикреплённом на пояс – всё было на месте. «Я потерял много сил при подъёме, – словно говорил мой живот, – нужно прикончить эту рыбу прямо сейчас и идти дальше». Так я и сделал, а после выпил несколько глотков воды. Стало намного легче, и я вздохнул полной грудью. Впереди меня ждала тропа, скользящая к самой вершине через чащу.
Я шёл через темноту, сильно щурясь и напрягая глаза, чтобы разглядеть дорогу. Несколько раз я задевал булыжники на земле и падал, ещё сильнее повреждая и без того болевшие руки. В голове пролетала мысль, что так и останусь лежать, но я с достоинством человека боролся с ней. «Хорошо, что тропа не заросла колючими кустами, как там, у подножия. Ты должен быть за это благодарен. Твои руки могут отдохнуть» – подбадривал я себя, ступая по узенькой тропинке, извивающейся как маленькая змейка. Я провёл рукой по лицу, смазывая грязь, когда понял, что не брился уже целую вечность. «Пародия на Робинзона Крузо» – посмеялся я. Всю дорогу меня не покидало чувство, что из густой чащи за мной кто-то наблюдает. Я смотрел по сторонам, пытаясь разглядеть хоть что-то в густых зарослях. Тропинка вывела меня к небольшой полянке удивительно правильной круглой формы. Вся она заросла мягкой травой, и я с радостью приземлился на неё. Я сидел, слушая тишину, перебиваемую сверчками. «За этой поляной расположился небольшой каменистый подъём – единственное, что ограждало меня от конечной цели. Я решил, что ещё немного отдохну и выдвинусь дальше, когда заметил два огромных жёлтых глаза, пронзающих меня прямо из глубины чащи. Я резко встал и ухватился за рукоятку ножа, выглядывавшую из чехла. Подняв голову, я увидел, что тёмный силуэт уже принял свои очертания – это была роскошная пантера, шерсть которой поблескивала под светом луны. Она медленно, походкой утончённой женщины, приближалась ко мне, не отводя глаз от моей фигуры. Я начал пятиться назад, смотря ей прямо в глаза, не выдавая холодного страха, охватившего всё моё тело.
– Я не хочу драться с тобой. Пожалуйста, тише, девочка, просто дай мне уйти, – медленно, почти про себя, прошептал я.
Она не собиралась отпускать меня, я понимал это яснее, чем что-либо другое в тот момент. Я пришёл к ней домой без приглашения – она не простит мне этого. Мы начали кружиться в медленном танце, описывая окружность поляны. Я пытался двигаться аккуратно, подражая её движениям, но для неё это была не больше, чем игра . «Она резко совершит бросок в мою сторону в любую секунду, – прикинул я, – и тогда я должен быть готов вонзить нож прямо в её горячее сердце». Я не заметил, как наступил на небольшую сухую ветку под ногой, тем самым словно подав команду «в атаку». Грациозность её выпада была неописуемой, но я смог сделать небольшой шаг в сторону, что, к сожалению, не уберегло меня от трёх глубоких порезов на боку, оставленных её лапой после прыжка. Кровь резко начала выступать, и я припал к земле. Она готовилась к завершающему прыжку. Сгруппировавшись и крепко зажав одной рукой рану, а другой –нож, я приготовился сыграть с ней ещё раз. «Теперь я знаю, как ты двигаешься, – выкрикнул я ей, – больше ты не уйдешь от моего ножа. Я предлагаю тебе уйти в последний раз». Она взяла небольшой разбег и резко прыгнула в мою сторону, напоровшись на выставленное вперёд лезвие. Туша повалилась прямо на меня. Я почувствовал, как кровь пантеры растекалась по всему моему животу, ещё горячая, как и её нрав. Собравшись силами, я столкнул животное с себя и упал на спину.
– Я не хотел, чтобы всё так вышло для тебя, но ты не оставила мне выбора, – сказал я, смотря в ночное небо.
– Теперь мы вместе полежим тут, отдыхая и любуясь на звёзды.
– Это был славный бой.
Остатками воды я частично смыл с себя кровь. Было трудно понять, чья она: моя или пантеры. Нож, пронзивший шею животного, я вытер травой, и он, очистившись от алой крови, кинул несколько отблесков. «Я сразился за право быть там, на вершине горы, – подумал я, – больше меня ничего не остановит. Я пошёл по тропе, пока не вышел к долгожданной высоте.
На обрыве скалы, с краёв которого свисали лианы, стояла небольшая, для двоих, чахлая скамеечка. На таких мы сидели с Софией, смотря в небо, в Риме. Там я работал над последним, написанным мной романом, с глупым названием «Счастье среди нас». Кровь маленьким ручейком сочилась по ноге, силы были исчерпаны, и я с радостью уселся на скамью, закинув голову на спинку. Звёзды усыпали сине-чёрное небо, их не было видно только у самой луны, которая была полной и освещала добрую часть неба. Казалось, что можно протянуть руку и потрогать большую медведицу или даже полярную звезду, да что там, я мог бы легко собрать и своё созвездие, но у меня не было на это никаких сил. «И всё-таки ты дошёл, чёртов сукин сын». – с улыбкой подбодрил я себя. Ветер совсем окреп и, полоская по костям, продувал меня насквозь. Я смотрел, как океан на линии горизонта сливался с небом, словно мужчина и женщина в любовном порыве, образуя единое целое.
– Правда, что здесь замечательно, мой родной? – со спокойной улыбкой на лице сказала София.
– Здесь прекрасно, любимая. – ответил я, почувствовав, как горячая слеза пробежала по моей щеке.
– Помнишь, как мы всегда хотели пожить какое-то время на таком острове, сокрывшись ото всех под тенью пальмовых листьев?
– Конечно, я всё помню. Именно поэтому я здесь. Мне так жаль, что мы не успели…
Она улыбалась мне и повернулась всем телом так, что теперь я видел маленький комок, уложенный в изгибе её правой руки. Этим маленьким свёртышем был младенец, спавший и державший безымянный палец во рту.
– Это маленькое чудо зовут Евой. Я назвала её, как мы хотели. Она – твоя дочь.
– Но врачи сказали, что не спасли ребёнка, как не спасли и тебя…
– Я знаю, мой дорогой, но там, где мы сейчас, врачи не нужны, как, впрочем, не нужны и объяснения.
На какое-то мгновение мне показалось, что моё сердце совсем не бьётся, а лёгкие не способны набрать кислорода. Ещё несколько слёз побежали по лицу, собираясь в маленький ручеёк.
– Мне так не хватает тебя, моя хорошая, а сейчас, когда я вижу свою дочь, своё маленькое чудо, то мне совсем не хочется жить здесь, без вас.
– Мы есть у тебя, и мы обе ждём тебя, чтобы пойти дальше.
– Но почему же жизнь забрала вас у меня, чем я заслужил такое!? Я думал, что, поступая верно, уберегу нас от несчастий, но…
– Так вышло, любовь моя, и ничего уже не изменить. Но жизнь не отбирала нас, мы будем рядом, вот увидишь. Знаешь, многие тут ждут, как, к слову, ждёшь и ты, как ждут многие в твоём мире.
– Но ты всегда говорила, что тебе плевать на «все», твердила, что важно только «мы»!
– Всё меняется, дорогой.
– Но что, если мне всё это кажется. Ты уже виделась мне на дне океана. И я истекаю кровью…
– Я знаю, именно поэтому ты так близок к нам. Но ничего, я вылечу тебя, как делала всегда.
Рука её коснулась моего бока, так приятно согревая своим теплом, а после, когда она убрала ладонь, боль и усталость прошли.
– Я люблю тебя, но мы не вправе решать. Ты будешь рядом, когда придёт время. Тебе было тяжело, потому что ты боялся больше никогда не увидеть меня, но сейчас ты знаешь, что мы с Евой ждём тебя.
– Я не хочу ждать, когда так близок к своему счастью, – с сожалением простонал я.
– Ты же знаешь, что время – понятие относительное. И то, что ждёт нас дальше, – куда важнее и прекраснее.
– Я так тебя люблю, София.
– А я тебя, мой замечательный. Поцелуй свою дочь, нам пора прощаться.
Она была похожа на мать, но глаза были мои, чуть грустные, однако любопытные. Она открыла их, словно для меня. В этих двух капельках было заключено моё счастье.
– Обещай, что больше не будешь искать смерть, как делал это сегодня, забираясь на эту скалу.
– Обещаю.
София и Ева, покидая меня, медленно рассыпались блестящими частичками, теряясь где-то среди звёзд.
Той ночью я держал в руках своё счастье, счастье, подобное которому никогда не испытывал в прошлой жизни, но которое теперь ждало меня где-то там, за границами жизни и смерти. Я не помню, как спускался с горы, да и вряд ли мой спуск будет кому-то интересен. Но я помню, что думал о своих девочках, и всё время видел глаза дочери.
Эпилог
Солнце стремительно падало за горизонт, медленно погружая свои алые контуры в темные бездны. Я опять сидел у берега, укутывал ноги в мокрый песок, заворачивался в воспоминания о ночи на горе. Сейчас эти искорки в моей памяти – единственное, что есть у меня. Наверное, только эти осколочки и заставляют меня жить. Да, так и есть. Каждый проведённый с ними миг я бережно сохранил в себе, в своём сердце. Я сидел, а солнце уже совсем сокрыло свои края, когда одинокий старик, однажды повалившийся замертво в баре, подошел и остановился в нескольких шагах от меня, направив взгляд вдаль. Еще несколько вспененных волн докатилось до моих ног, прежде чем он заговорил:
– И все-таки, почему же ты такой несчастный? – с любопытством спросил он.
– Наверное, потому что я уже держал в руках своё счастье. – чуть еле слышно выдохнул я.
На небе быстро-быстро, одна за другой, загорались звезды. Легкий ветерок, летавший над нами, стих, как стихло и море. Мы со стариком заглянули друг другу в глаза, и слова нам были больше не нужны.
КОНЕЦ