От автора
Любовь штука вроде обоюдная, паритетная, амбивалентная (люблю это слово), но не в смысле двойственности и противоречивости, а в смысле равных долей участия в ней как мужчины, так и женщины. Допустим, так оно и есть (хотя, кто ж замерял соотношение чувств в наугад взятой обособленной паре?), но вот брак…, брак изобретение сугубо женской головы, это ее совершенно противоестественное, непонятно из чего рожденное неотвязное желание, скорее, каприз превратить преходящее в вечное, мгновенную вспышку в нетленное горение. В мудрой природе самка допускает к себе самца лишь раз за сезон, но после всё: и кормление, и защита, и воспитание – всё сама. Есть разумеется исключения типа косяка, стаи, прайда, однако, там инцест и полигамия, но, главное, непреложное правило «разок в сезон» никто не отменял и у них. Толстой в Крейцеровой сонате предлагал и человеческим семьям лишь разок в сезон, но кто ж безумного старика послушал бы, да к тому же все мы помним чем венчалось произведение. Началась история как раз с того, что вспышка-любовь была превращена в тягостный уже прямо с медовых дней брак, а закончилась, как логическое продолжение, убийством. Кто-то, может, и выведет, глядя по сюжету, что убиение состоялось из ревности, по причине супружеской измены – отнюдь – как раз из-за изначальной, системной ошибки обращения мимолетной любви в бесконечный и тягостный брачный союз.
Союз этот, сиречь семья является источником всех бед человеческого общежития, нацеленного, как порой кажется, исключительно на самоуничтожение вида. В животной первозданной природе – да, случаются конечно локальные ссоры из-за самки, территории или еды, но никогда нет тотальных войн, ну…, скажем, гиен вообще против зебр вообще. Человеческая же семья (брак то есть) – основа общества, общество – государства, а последние, они только и заняты тем, что воюют друг с другом, а то и всем миром (Bellum omnium contra omnes), стенка на стенку, в кровь, в пыль, в мрак, вырезая друг дружку по этническому, религиозному либо социальному признаку, в основании каковых признаков лежит государство, общество, семья, иными словами, брак, то есть мимолетное обоюдное чувство, обращенное нетерпеливой и непрозорливой женской рукою в вечные муки супружества.
Иной критически и, вместе с тем, романтически настроенной читательнице может показаться, что я тут отрицаю любовь – да ни боже мой. Любовь (не путать с физиологической потребностью, проще, с похотью), любовь высокая не только случается, она существует и даже бывает на всю жизнь – взять хоть Таню Ларину. Но как она может быть вечною, как только не на отречении? В начале на одном отказе: «я вас люблю любовью брата», потом на другом: «но я другому отдана». Не отдана другому, однако, кем-то, каким-то там абстрактным злодеем, насильницей-судьбою, а отдалась сама, своим решением. Она, невинная чистой душою, вышла за генерала совершенно не любя его, проще говоря, предпочтя любви брак. Согласен, строгая моя читательница, предпочтя не любви, а одиночеству и за это кто ж ее осудит, но она, православная и богобоязненная (хоть не без русского языческого суеверия), лгала же перед алтарем?..
Таким образом, в основе, в сути брака изначально, первопричиною почивает ложь; ложь не сама по себе, но ложь с целью, с прикидом. Женщина, совершенно не сильная в шахматах, в любви просчитывает ходов гораздо далее и глубже, нежели мужчина, который не видит в ней партии, длиннее мата в три хода, инфантильно полагая ответное трепетное признание или жаркую постель окончательной победой, тогда как сие лишь начало поражения, поражения причем обоюдного, ибо одна половина браков по истечении времени распадается напрочь – другая (исключая совершенно нерепрезентативную для статистики благополучную долю) доживает до конца в полуразрушенном состоянии, хоть как-то держась лишь на помочах квартирных, финансовых, моральных перед собою иль пред детьми обязательств, а то и просто понуро смирившись, но никак, совсем никак не на давно уж позабытой, истлевшей временем любви.
Справедливости ради нужно заметить, что не всякая девочка прагматически, цинично планирует обман – о нет. Многие из них (а хоть на минуту, хоть раз и почти все) любят и любят искренне. Просто они, как и Татьяна, с белого листа рисуют себе идеальную акварель:
«Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
…
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,
И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Все полно им; все деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем.
…
Воображаясь героиной
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...»
и акварель не столько свою, но такую, в которой хотели бы жить и чувствовать, «себе присвоя чужой восторг, чужую грусть», дождавшись по сути лишь и только «кого-нибудь», называя однако его суженым. То есть сперва она сама «пьет обольстительный обман», а после, вполне опьянев (как и было уже в истории с яблоком), опаивает им и того самого «милого героя», который на деле оказывается, «кто б ни был он, уж верно был не Гарндисон». Спланировав с такого «спьяну» свою любовь, далее женщина в столь же одинаково живых и неверных красках рисует и свой брак: идиллическую семью, где вечно любящий муж всегда тащит в отдельный, со стриженым газоном и задним двориком дом; где в нескончаемом веселии щебечут их многочисленные и гениальные дети; где жена никогда не теряет живости характера, свежести лица, прелести форм; а над всем этим «Гелиополисом» распростерла свои бесконечные крыла великая, всепоглощающая, ничем неистребимая любовь. Краски в сих картинах могут быть различными, но кисти всегда одни: «вечно», «навсегда», «никогда», «бесконечно» et cetera. Результат такого, хм, «творческого полета»? О да! Тяжелое, тяжелейшее похмелье. Похмелье длиною в жизнь. И дело даже не в том, что в мире нет ничего вечного и бесконечного, кроме безразлично-скучного бога да могильно-темного космоса, но и картин таких не бывает вообще, кроме как якобы далеко за океанами, в кино, в книжках да еще в беспокойном, в каждом беспокойном девичьем сердечке.
***
М-да…, что-то заболтался я. Ведь хотел поведать лишь коротенькую историю коротенькой (так вышло) любви, а преамбула получилась чуть не подлиннее самой побасенки, да уж, нате вам, и с выводом тут, и с моралью. Историйка право же банальная, с драматургией если и имеющейся, то скрытой, и вряд ли достойная пера, кабы не циклическая ее повседневность и повсеместность как минимум на русской земле. На деле все могло быть и не так, то есть иметь не те мотивы, не те причины, не те последствия… Перескажу как слышал, а вы решайте сами… Дабы избежать ненужных случайных совпадений или в предостережение того, что такое могло бы произойти с каждой влюбленной парой, я стану называть их просто: Он и Она. Итак… история любви.
Встретились они совершенно случайно, а влюбились друг в друга и вовсе безо всякой логики. Он был талантливый финансист, она - талантливый архитектор. То есть «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой», как они. Финансист, особенно талантливый, не может быть без приземленной математики и твердого расчета; архитектор, при условии таланта, разумеется, не существует без творческого полета фантазии (если только он не проектирует конюшен) и как раз вопреки математике, точнее, подчиняя строгую формулу искрометной идее. Единственное, что было меж ними объективно общего – оба были безо всякой гиперболы красивы. Между красотою с одной стороны и привлекательностью, симпатичностью или даже сексапильностью с другой натурально лежит пропасть. Красота предполагает прежде всего красоту внутреннего мира, отчего богом данные красивые внешне глаза обретают ту самую глубину и действенность, из-за которых просто привлекательный человек и становится красивым. В остальном же…, оба были правильны чертами, высоки, стройны и (что важно для идеальной, но невечной красоты) молоды.
Впрочем тогда, в первый раз, на какой-то вечеринке они лишь мельком отметили для себя друг друга, обнаружив каждый в каждом, кроме незаурядной внешности, еще довольно и ума, и правильных манер, но то, что это будет любовь, они поняли лишь позже, в то обыденное на первый взгляд утро, когда случайно, бытовым столкновением у лифта вдруг выяснилось, что фирмы, в которых они служат, арендуются в одном и том же офисном здании, только на разных этажах (его этаж, как и следовало догадаться, был выше). Это (забыл отметь) был город Москва: здесь не то что едва знакомые, здесь родственники-то десятилетиями могут и не столкнуться нос к носу, а тут… Судьба? Определенно судьба. Слово «судьба» настолько огромно, настолько значимо (для иных и более, чем Бог), что, как правило, гипнотизирует даже и крепкие, самодостаточные натуры, так что сколь бы скептически ни относился он как финансист к случайности или (говоря языком архитектора) акциденции, но вышли они из лифта на ее этаже и уже держась за руки.
Своих-то красок - кот наплакал, а чужих соскребать совестно – так что не опишу картину истинной, искренней, всепоглощающей их любви. В таких красках много личного и всякий, кто ни взялся бы описывать, всенепременно приврет чего из себя самого, своей пускай волнительной, но (что уж тут) ординарной истории, или, сам о том не ведая, припустит чего из Шекспира, Шиллера да хоть из того же Пушкина, а все одно выйдет не то да не так. В общем, глаголы «приврать» и «припустить» - совсем не то, чем можно касаться любви двух красивых людей. Так что пока влюбленные мои пребывают в открывании для себя, в восторге от совершенств друг друга и удивительного этого лучшего из миров мира, расскажу-ка немного о тех, без кого мыслима любовь, но немыслим будущий брак – о его родителях.
Корнями своими происходили они откуда-то из-под Калуги или из-под какого еще славного русского города и, как все провинциалы, однажды вознамерившиеся завоевать Москву, в молодости имели без всякой меры амбиций, терпения и воли. Однако чудный, но и придирчивый город Москва пережевывает и выплевывает таких тоннами за день, так что качеств этих хватило им лишь на столичную прописку через дворницкий труд да смежную тараканью «двушку» где-то в Гольяново. Не знаю, Фрейд ли тому виной или сам господь бог, но неудавшиеся завоеватели «корсиканцы» очень даже часто рождают такое потомство, которое будто бы вбирает в себя все нереализованные их родителями мечты и помыслы. Так случилось и здесь. Их единственный ребенок (родившись уже натуральным москвичом) еще до школы перемножал и делил в уме числа с дробями, а в восьмом классе уже раскладывал ряды Фурье гильбертова пространства по ортогональным функциям Уолша и Лагера. Родители не могли нарадоваться на свое чадо и даже, от рождения будучи атеистами, окрестились всей семьею в местной обветшалой церковке, вознося теперь на полном праве молитвы создателю за дарованное им чудо. После восьмого, правда, случилась с семьей их беда: неказистый, щуплый и долговязый мальчик их вдруг за какие-то полгода превратился в Париса. Он сделался строен, красив, с пшеничною шевелюрою, влажен очами и, как следствие, тут же пал жертвой первой любви. Успеваемость, само собой, покатилась вниз, он научился даже иногда подвергать сомнению суждение родителей, а однажды (о боги!) явился домой позже девяти вечера.
Земля буквально уходила из-под ног несчастных. Их опора, их надежда, всё, всё, что только может нарисовать провинциальному воображению провинциальное же слово «счастье», всё, что они видели уже почти осязаемо: и квартира в центре, в сталинском доме, и чуть ни Нобелевская слава их сына, и заграничные поездки, и тихая старость в особнячке на Рублевке, а то и (чем черт не шутит) во Флориде – всё шло прахом. Тогда волевым решением они обменяли свою гольяновскую хрущевку на равноценный клоповник в Ясенево, но, главное, определили его в очень специальную математическую школу, почти интернат, где учились в основном мальчики, а если случались и девочки, то такие на вид и стать, что… дай им господь в конце концов если не полноценную семью, так хоть ребенка, в общем, сплошь математики. Гольяновскую принцессу, как и было задумано дальновидными родителями, он, проплакав пару ночей в подушку, позабыл и свел дружбу с новыми приятелями. С одним мальчиком правда сошелся он так близко, что если ходили они по улице, то непременно за ручку, а когда сидели рядышком, так, казалось, что слишком уж и близко, и слишком розовели у них при том щечки, но то ли не допуская какой скоромной мысли в отношении своего чада, а, может, и допуская, но полагая такое меньшим и временным злом, родители глядели на то сквозь пальцы, да и сами мальчики, если и говорили в голос о какой любви, так исключительно лишь о любви к математике.
После третьего курса Высшей школы экономики, долготерпение и всяческие моральные и финансовые лишения родительские наконец были вознаграждены. Находясь на учебной практике в какой-то солидной фирме, юноша провел для нее пару каких-то гениальных финансовых операций, после чего ему, еще только студенту, сразу положили оклад в сто тысяч (сумму, половины которой родители и вдвоем-то не зарабатывали никогда). Дальше – больше. Так или иначе, к окончанию им ВШЭ они уже жили в съемной трехкомнатной квартире в минуте ходьбы от метро Измайловский парк, а ко времени начала нашей короткой истории в руках у него был ордер на уже выкупленную им двухэтажную квартиру с бельведером, на Смоленском бульваре, где велись пока отделочные работы. Радости родительской, казалось, не было предала, но… Люди, выросшие в нищете, возмужавшие в лишениях и начавшие уже стареть, находясь все еще в социальном среднем классе, да еще сделавшие ставку всей своей жизни на единственное, что у них есть, - своего гениального сына, не могут наслаждаться радостью вполне и именно потому, что все, что у них есть, не принадлежит безраздельно им, но как раз их сыну, то есть, говоря языком юридическим, лицу третьему. Разумеется, родители, которым за пятьдесят, уже не могут не беспокоиться о внуках и тот факт, что сына их, казалось, совсем не интересовали девушки, их несколько настораживал, но пуще всех страхов на свете страшились они и появления такой девушки, которая стала бы для их родимого «третьего лица» первой, отодвинув собой их, единокровных, на бог весть какое место в его жизни, а попадись стерва ушлая (все они москвички одинаковы), так и вовсе сошлет свекровье племя обратно в Ясенево, а пуще и в Калугу. Потому и заботой теперь он был обнесен такой, что и новорожденному не снилось, то есть в чем бы дитя ни нуждалось – по первому требованию, лишь с приподнятой только брови - лишь бы, лишь бы, лишь бы…
Казалось, однако, беспокоиться не о чем. Если юноша к двадцати пяти годам может позволить себе купить элитное жилье в центре одного из самых дорогих полисов мира, то, будь он хоть и восьми пядей во лбу, - вряд ли она у него есть, личная жизнь. Однако случайная встреча у лифта все перевернула в жизни четырех этих людей. У девушки, разумеется, тоже были родители и, судя по воспитанию, образованию и красоте их дочери, люди весьма достойные всяческого уважения, но в нашей истории удел их был: лишь наблюдения и переживания, да и то по скупым только рассказам дочки, к тому же проживали они в Подмосковье, тогда как все действия разворачивались в, черт бы ее, Москве.
***
Женщина, сколь ни была бы прекрасна в спокойном состоянии, влюбившись становится красивее в разы. В походке ее появляется рысья стать; в движениях плавность; в осанке достоинство; в глазах загорается потаенный огонь и средоточие, похожее даже на ум. Тогда как влюбленный мужчина, всякий, без исключения, делается заметно глуп: походка такая, будто не знает куда идти или, того хуже, пьян; движения сверх меры лишни и не обоснованы; на глазах пелена, которую и назвать бы поволокою, будь то женские глаза, но мужские… С речью у влюбленных тоже происходят заметные изменения. Меж собою, понятное дело, трещат они без умолку, но вовне… Женщина, если она уже увидела, уже нарисовала себе картину своего счастья, уже заглянула чуть дальше первого поцелуя, первой постели куда-то дальше, сиречь в брак, если и там уж деталями, внимательными лессировками прописала быт свой и будущность, не станет болтать, боясь, до смерти боясь спугнуть счастье, хоть и невмочь как ей хочется высказаться хоть кому, хоть первому встречному. Но нет - она затаилась рысью перед броском, от которого, от неслышимости которого зависит вся ее будущая рысья жизнь. У мужчины все иначе. Он никогда не рисует перспектив дальше ближайшей ночи и даже ее, события, еще не состоявшиеся, уж готов поделить хоть с кем.
«Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
…
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас»
То есть сразу по произошедшему бурному и восторженному объяснению, лишь ступил он через порог Измайловской квартиры своей, как тут и поведал прямо из коридора, не снявши еще ботинок, о своей сверхъестественной любви, своей удивительной женщине и о том, разумеется, что жить он без нее не представляет как. Говорил он долго, пространно, в красках описывая все, до мелочей, удивительные достоинства своей избранницы (речь правда была почти наизусть заученной, ибо буквально час назад и не раз говорил он все это в глаза той, которая многое о себе с удивлением узнавала теперь впервые), но сейчас говорил он в каменные, посеревшие лица родителей, коего изменения в них он, впрочем, не замечал. Наговорившись, однако, даже до сухости во рту и наевшись до отвала, юноша перелетел в постель, где тут же и заснул сном младенца. Родители же оставались на кухне в оцепенении еще долгое время. 25! 25! 25 в поте лица лет! Работа, работа, работа на трех работах, недоедая, недосыпая, деньги на квартиру, деньги на школу, деньги на одежду, деньги на учителей, деньги в военкомат, деньги на институт, деньги, деньги, деньги! У него язва, у нее гипертония, ноги опухают, суставы ноют и вот она, благодарность?! Глава семьи наконец выдохнул, будто час не дышал вовсе и сказал жене…
Манера повествования, которую я тут избрал, не позволяет мне передавать диалоги, как если только не выдумывать их, но не стану, потому как положил для себя излагать лишь факты. Смею предположить только, что семейный совет в Измайлово продлился всю ночь, а наутро усталый отец сообщил сыну мягким голосом, что раз сын их столь влюблен, то и им, его родителям, неплохо было бы поближе познакомится с этой необычной девушкой, но коль скоро в одной беседе вряд ли узнаешь человека наверное, то пускай она переезжает к ним пожить, тем более, что сами они не бог весть какие христиане, да и гражданский брак теперь никакая не аморальность. Вряд ли можно предположить, чтобы отец читал когда трактат Сунь Цзы Искусство войны, но мудрость «держи друзей близко, а врагов еще ближе», похоже, родилась буквально из страдающей души его. Трудно передать, что сделалось тут с моим героем. Такого он никак не мог от них ждать. Счастье, которого и так-то было для него в избытке и через край, вдруг навалилось всею своею мощью, будто намереваясь раздавить. Он облобызал мертвенно-бледные лица своих благодетелей, затем схватил телефонную трубку, затем вдруг бросил и помчался, полетел над Москвою к офисному зданию на Краснопресненской набережной, к этим новоявленным московским небоскребам, неся на крыльях любви непостижимую уму весть для своей любимой. Родители переглянулись и впервые со вчерашнего дня на лицах их растянулось нечто наподобие улыбки, но и что-то недоброе, ой недоброе хладной искрою метнулось меж их глаз.
Как вам передать, что творится в душе девушки, которой её возлюбленный, красавец и финансовый гений с месячным окладом в триста тысяч и бонусами по сделкам такими, что оклад тот выглядит воскресным подаянием, с почти уже квартирою на Смоленском бульваре, предлагает переехать к нему жить? Я не знаю. Я мужчина и потому не знаю. И тут дело не столько в бедности палитры рассказчика или в его неразумении тонкостей и сокровенных мечтаний загадочной женской, да к тому еще и русской души, но более в том, что и сама женщина, будь она хоть мадам де Сталь, вряд ли способна описать подобное. Глаза ее конечно же просияли божественным сиянием и конечно же лишь многолюдье офисного коридора запретило ей сотрясти воздух и стекла победным кличем по получении такого известия, но однако и хмурое облачко тут же набежало на ее счастливое личико. М-да… Мысль женская, которая в обыденной жизни с трудом поспевает за уже выскочившими на свет божий словами её, в случаях, когда дело касается ее женской будущности, летит быстрее пули, оставляя далеко позади и слова и чувства. И право же: во-первых, при всей лихости поворота сюжета, это все ж таки еще далеко не алтарь, но более всего не давали ей покоя его слова о том, что это не он просит её переехать к нему, а родители его просят переехать её к ним. Однако, пока мысль задержалась на этом скользком и неприятном моменте, который и отметить бы как первый тревожный звоночек, чувства, эмоции догнали ее, захлестнули, девушка бросилась на шею возлюбленного и…, не вынеся удара такого сокрушительного цунами, разрыдалась.
Переезд не был ни болезненным, ни хлопотным. В первый день она и вовсе не собралась к своим родителям за вещами, а лишь сообщила звонком, что переночует в другом месте. Вечером они просто зашли в какой-то бутик и накупили ей (он накупил) кучу одежды, чтобы завтра было что надеть в офис. Позже она все-таки съездила за своим (не бог весть какого арсенала) гардеробом и за прочими мелочами, без которых немыслима скрытая от любопытного глаза женская потаенная жизнь. Семейный совет состоялся и там, но не носил драматического или восторженного характера – лишь короткая констатация с ее стороны, нахмуренные брови отца и вечное, безликое, никогда не обещающее ничего хорошего, это вот «поживем, увидим» от матери. Потом был зван из машины (она просила дать ей минут пять) сам виновник судьбоносного разворота. Состоялось вначале сухое, а минуты спустя, реагируя на манеры и обаяние гостя, теплое знакомство. М-да… Мир изменился: ни тебе сватовства, ни приготовлений, ни хлопот по приданому, ни загса, ни алтаря, а вот так вот – хлоп! – и гражданский брак. Расставались уже приятными знакомыми, вздохи, слезы – тоже понятно, но главное: впереди её ждала жизнь, новая жизнь, но… какая это будет жизнь?.. Мать с балкона проводила глазами отъезжающую большую черную машину, смахнула слезу и лишь опять повторила: поживем, увидим.
***
Данте Алигьери, когда писал свою Божественную комедию, сам себя загнал в рамки числа три. 3 главы по 33 песни (на Ад приходится 34 со вступлением, но это лишь для того, чтобы в сумме получилось совершенное число в 100 песен) и, находясь в этом прокрустовом ложе 33, что-то выходило у него слишком сжато, а что чересчур размыто; да еще все написано терцинами, строфами из трех строчек, что делает ну совершенно невозможным нормальное чтение. Гете писал Фауста шестьдесят лет и не держался никакой системы, почему и, открывая наугад в разных местах книгу, чудится, будто попадаешь и в совсем разных авторов и тоже редкой усидчивости читатель домучит до конца столь рваный стиль. Шекспир, умея излагать мысли рифмами как бог, тем не менее, нет-нет, да и соскочит на презренную прозу, что тоже натурально бесит. Или Пушкин. Казалось бы, онегинская строфа – само совершенство, но как станет писать торкватовыми октавами – хоть святых выноси.
К чему бишь я?.. Да вот…, не чтобы (упаси бог, если б подумал кто такое неправое про автора) прислониться к великим именам, просто неумелый рассказчик ваш, самонадеянно глядящий, тем не менее, в писатели, сам загнал себя в рамки репортажного повествования без прямой речи. А как бы мог сейчас освежить этот скучный тезисный слог живой, напряженный иль чувственный диалог, это ведь будто как пройтись влажной акварелью по сухому карандашному рисунку. Описать муки и переживания трепетной души, глядя чуть ли ни в замочную скважину да с расстояния ой как трудно, другое дело, слова, рвущиеся прямо из искреннего сердца, слетающие с горячих губ героя. Но полно плакать, да кивать на свое несовершенство, будто оно не свое, а какое чужое и здесь случайное… Пора глядеть нам в конец тоннеля, ведь уж проговорился я в самом начале, что любовь-то была короткой.
Она стояла на балконе его квартиры в одной полупрозрачной сорочке и глядела на ночную Москву. У Москвы, кто бы что там ни говорил, нет лица с птичьего полета. Полно великих памятников архитектуры, великих имен, великих историй, а с балкона – так одно огневое марево, лишь торчат то там, то тут воспаленными фурункулами сталинские высотки, горит кровавой гангреною Кремль, да эклектичной насмешкою бездарной архитектуры, возвышается над всем этим, будто инъекция какой инородной заразы, уродливый комплекс Москва-Сити, место, где лишь три месяца назад все и началось. Наверное объективно Москва не столь уж и плоха, а для того, кто искренне ее любит, так и вовсе красавица, пускай и со всеми ее вывертами да недосмотрами (мэр на мэре сидит и мэром погоняет), просто настроение девушки было сейчас…
«…И наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.
И вот ввели в семью чужую...»
В семью чужую… Она и не готовилась к чему-то привычному и знакомому, а плакать и вовсе не собиралась (мимикрия, как способ выжить, у женщины в крови), вот только иные странности здорово её коробили. Хоть и казалось ей некоторым псевдо-аристократическим обезьянничаньем всякий день ужинать не на кухне, а в столовой на фарфоре да с серебром, или сушить свое белье (его белья это не касалось) в своей комнате, такое хоть и неприятно, но таки несложно стерпеть, а вот…, хм… Свекор звал супругу не иначе как «лапусик», а та его - «лапуля», в чем не было бы большой беды – во всякой семье в ходу ласковые прозвища, но требовать от нее к ним обращения не по имени отчеству, или, на худой конец, не «мама» и «папа», а именно «лапусик» и «лапуля», да еще, против всех мыслимых правил, на ты?.. Это притом, что сын вполне обыденно звал их мамой и папой. Штука даже не в том, что было это в высшей степени странно – было до тревожных предчувствий непонятно, а зачем это им так нужно? Проверить, как она сносит абсурды? Но…, ах если бы это был конец абсурдов…
У нее он не был первым мужчиной, да и ведь такое в постели девушке не скрыть, так что она рассказала ему заранее. Он не выглядел расстроенным и отнесся с пониманием: двадцать пять для девушки возраст солидный и наивно было бы полагать… Да вот только в первую ночь у него у самого ничего не вышло. Тому могла быть масса извинений психологического или какого иного свойства, но не вышло и другой, и третий раз. Наконец он открыл ей тайны своего интимного опыта, поведал историю своей первой любви в Гольяново, где в общем-то дальше поцелуев ничего и не зашло; но рассказал и историю любви ясеневской, и этот рассказ уж точно был похлеще «лапусика» и «лапули». Впрочем он заверил, что опыт был один единственный и никак не отразился на его ориентации, а вот женщин у него и вправду вовсе не было, но лишь по причине сугубой занятости учебой, а затем работой. Что ж, на то она и совместная жизнь, чтобы вместе преодолевать препятствия – в горе и в радости, в богатстве и в бедности… В конце концов все как-то сладилось и в постели и теперь (во всяком случае, когда они были вдвоем) ничто уже не омрачало их любви.
Но отношения между мужчиной и женщиной не могут стоять на месте, замерзнув в какой-либо взаимоприемлемой точке. Хотя… мужчину такая стабильность, возможно, и устроила бы, но женщину… Если женщина хоть раз в жизни не была в подвенечном платье, то можно сказать, что и не жила вовсе. Как странно: всего лишь ритуал, всего лишь условность, всего лишь штампик в паспорте или запись в церковной книге, но именно эта и никакая другая есть поворотная точка во всем ее существе. И она даже не выдумывает для себя такое – это будто прописано прямо в ее генах. Не то чтобы она подталкивала его под локоть, даже ни разу ни словом, ни намеком, но наверное чем-то еще, потому что вчера он купил ей кольцо с маленьким бриллиантом. Он еще купил две путевки, недельный тур по Золотому кольцу России. Он показал ей бриллиант, путевки - такие два значимых символа и торжественно, даже с излишним пафосом сообщил, что по завершении поездки они объявят всем о своей помолвке.
Она стояла на балконе его квартиры в одной полупрозрачной сорочке и глядела на ночную Москву. Ну вот…, вроде вот он, венец творенья! Все! Но что же ей так тоскливо? Потому ли, что он лишь показал и только сообщил и что это, даже если оно и случится, еще не совсем все или совсем даже не все? Потому ли, что об этом пока не знают «лапусик» и «лапуля»? Или это обыкновенный и глупый девичий страх, когда перед самым важным событием в жизни всё, даже облака, даже звезды, даже этот неугомонный город или обыкновенный насморк готовы встать на пути так долго вожделенной цели? А вдруг…, а вдруг она вовсе и не любит его? Может, весь этот достаток, к которому так быстро уже привыкла, гарантированное будущее, квартира на Смоленском бульваре…, вдруг все это заслонило, вытеснило ее то самое первое, самое искреннее чувство, когда она просто любила и совсем не знала, кто он, когда не было дорогих подарков, не было и этих странных родителей… А вдруг её для того и ввели в дом, чтобы она усомнилась, и все эти «лапусики» и «лапули» как раз для этого? Ну уж нет, ее так просто не своротить. Она еще раз окинула взором Москву и вдруг почувствовала себя Воландом на крыше дома Пашкова. Едем!
Поездка эта стала самым счастливейшим временем в ее жизни. Они переезжали из Сергиева Посада а Ростов, из Ростова в Ярославль, они жили в весьма среднего класса гостиницах, ходили по монастырям, пили медовуху, они держались за руки, они любили друг друга как прежде, как до ненавистного этого переезда, они были счастливы всю эту неделю, как один нескончаемый день. Она была так благодарна ему, что он не выбрал для предсвадебного путешествия какие-нибудь Канары или Карибы, а провез ее по городам русским, в церквах, в монастырях которых она искренне молилась богу и просила у него счастья для них обоих. Она даже позабыла, что венцом всего этого земного рая должно было стать кольцо с бриллиантом. Во Владимир он заказал им служебную машину своей фирмы, в которую они пересели из экскурсионного автобуса и дальше уже возвращались самостоятельно по Горьковскому шоссе, но в Балашихе он вдруг попросил шофера свернуть налево. Она изумленно подняла брови и он пояснил, что хочет сделать помолвку торжественной. Он хочет, чтобы она переночевала у себя дома, а назавтра, в воскресенье, он заедет к ним, заберет её вместе с её родителями и они поедут в Измайлово, где объявят о помолвке в тесном и уже общем семейном кругу. Она влюбленно и доверчиво не возражала и ничто, совершенно ничто не екнуло в ее сердце.
Наутро вся семья была в хлопотах. Мама и папа волновались больше ее самой, ибо им-то впервые придется увидеть своих будущих родственников, тем более, что скупая на рассказы дочь ничего им о них и не поведала за все время своего житья «на чужбине». До оговоренных двух часов было еще далеко, мама ушла в парикмахерскую, а папа возился где-то в гараже. Она сидела перед большим зеркалом в топике и трусиках, расчесывала волосы и серьезно рассматривала себя. Она намеренно была раздетой – так легче было представлять на себе подвенечное платье. Большой вырез она не хотела – не такая тут нужна грудь, но что же тогда? Под горло стоечкой, голые плечи и спина? А как же тогда наденет она его подарок, изумрудный кулон? Она решила пойти, полистать сайты со свадебными платьями, как вдруг раздался звонок, на смартфоне высветилось улыбающееся лицо её суженого. Она радостно схватила трубку и поднесла к уху… Минуты три она стояла молча и слушала, затем в телефоне что-то щелкнуло и связь прервалась.
«Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь, -
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след».
Вот что было сейчас ее лицо. «Не верю», - неслышно прошептала она белыми губами и рухнула на пол.
***
И почему черные вороны так любят погосты и церкви? Почему на золоченых восьмипалых православных крестах над голубыми в звездах куполами непременно сидит ворона и никогда голубь? Голубь ведь птица Христа, Святого духа, а предпочитает она устроиться на темени Гоголя или на плече Пушкина. Золотая осень. Не по-осеннему ласково, но и грустно, будто прощаясь, греет солнышко; рыжей листвы под ногами уже больше, чем на деревьях; над лесом гомонят стаи собирающихся в дальние страны птиц и лишь черные вороны никуда не спешат. Они здесь в своих владениях, они мудрее мудрой природы, больше мелочных обстоятельств, выше золотого креста – они вечны.
В черном, под горло завязанном платке лицо ее казалось особенно бледным. Она вышла левой калиткой, обернулась на храм, коротко перекрестилась, еле отдала поклон и пошла прочь. Она даже не понимала, зачем ходила в церковь. Она стояла там, не слушая ни песнопений, ни молитв, бессмысленно уставившись в грязный мраморный пол и не думала ни о Боге, ни о нем. Обидно, когда у тебя украдут кошелек, ужасно, если предаст близкий друг, но Бог! Как Он мог?! Она же объехала все Золотое кольцо, все храмы его и в каждом молила о счастье. Как Он мог? Странно, но ни необъяснимая подлость несложившегося жениха, ни циничная наглость несостоявшегося свекра сегодня, спустя месяц после унизительного того воскресенья, не волновали ее настолько, до такой глубины души, как предательство Бога. Иной резонно заметит и видимо будет прав, что Бог для того только и нужен, чтобы принимать на себя все пинки и проклятья, потому как Он-то хотя бы услышит, а вот обидчики твои - никогда.
Обидчики… Слово-то какое деликатное… Когда она схватила трубку, в телефоне вместо голоса любимого прозвучал монотонный дребезжащий баритон его отца. Тот сообщал ей, что сын его больше не хочет ее видеть, что знакомство их было ошибкой, что он извиняется, но просит больше никогда ему не звонить. Что во избежание недоразумений, замки в квартире на Измайловском парке заменены и попытки увидеться будут бесполезными. Что к понедельнику все ее вещи будут собраны и она может приехать забрать их в семь вечера, но чтобы она не питала иллюзий – сына в это время там не будет и что сим-карта сына будет заменена, а любые ее попытки хоть как-то связаться с ним будут пресекаться и, если понадобится, с помощью правоохранительных органов. Странно. Рассудок ее тогда помутился, все казалось неправдой, сном, нелепицей, в голове была каша, но она почему-то до буквы, до интонации запомнила каждое слово его отца. Неделю она пролежала в горячке и, чуть окрепнув, стала пытаться понять, что же произошло. Глядя в потолок, она день за днем перебирала их недолгий, но бурный роман, пытаясь найти хоть одно место, которое могло бы привести к такой бессмысленной и беспощадной развязке. Ни во что, ни в какую логику не укладывалось то, что произошло. Влияние «лапусика» и «лапули» безусловно огромно, но ведь ему уже двадцать пять, он руководит людьми, он щелчком пальцев покупает и продает компании, он сильный, он смелый, он умный. Какой тайный выключатель нужно было привести в действие в его голове, чтобы за один вечер, за одну ночь превратить мужчину в такую тряпку, что даже не нашел в себе мужества и достоинства позвонить сам? Что же это было? Кто же он был?
«Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?»
Пародия… Телефон его действительно был заблокирован, заблокированы все контакты в соцсетях и в почте, даже все друзья его внесли её аккаунты в черный список. Это было в высшей степени нелепо, ибо чтобы увидеть его и посмотреть в глаза, ей достаточно было подняться на лифте в его офис, хотя…, может, там и охрана предупреждена. Но и этого ненужно, хватит с нее унижений и довольно опыта. Бог? С Богом она тоже помирится. Как знать, может, Он как раз и внял ее молитвам, спас от негодяя, от постылой жизни в золотой клетке с полу-голубым мужем и чокнутыми родителями? Хорошо, что любовь не вечна, хорошо, что она проходит. Всякое опьянение приводит к похмелью, лишь бы только похмелье это не было длиною в жизнь.
От автора
Знаю, что скажет критически и, в то же время, романтически настроенная моя читательница. Законы драматургии предполагают понятную развязку, победу правды над злом либо наоборот, ну хотя бы твердый берег, дабы с улыбкой, грустью иль гневом закрыть книгу, чтобы никогда больше не перечитывать иль, напротив, возвращаться и возвращаться к ней. Здесь не к чему возвращаться. Читай-перечитывай хоть справа налево, хоть снизу вверх – не выудишь – как такое вышло, но тем-то и отличается быль от выдумки, что в ней, в реальной жизни нет логического объяснения, в ней никогда тайное не становится явным, и лишь детским нелепым оправданием в невинной шалости звучит: пути господни неисповедимы. И как бы ни витийствовала над нами судьба, каких бы загадок ни задавала, однажды, когда дойдем мы до края своей могилы и оглянемся на свою историю, мы поймем, что была она ни что другое, как похмелье длиною в жизнь.