в двух действиях
Действующие лица
Т е н и н а А н н а Г е р м а н о в н а – 63 года, полноватая, но всё ещё молодящаяся вдова художника.
Д а ш а – 26 лет, поздний ребёнок Т е н и н о й. Умна, романтична, интеллигентна. Спортивный стиль одежды, но, видимо, под влиянием матери несколько старомодна в речах, мыслях и поведении. Инженер небольшого КБ.
С е р ё ж а – 30 лет, муж Д а ш и, инженер, в свободное время – актёр любительского театра, в очках, немногословен, носит свободную одежду и мягкие светлые туфли.
Л и з у т а – 35 лет, сослуживица и подруга Д а ш и, всегда с красным лицом, видимо, потихоньку выпивает.
Р а ф – 27 лет, сапожник из Батуми, кавалер Д а ш и.
С в е т у л я – 16 лет, актриса любительского театра, длинноногая, в кудряшках.
Н и к – 20 лет, первый кавалер Т е н и н о й (Т а ш и) на юге, крепкого телосложения, полубомж, собиратель пляжного золота, всегда босиком, мечтает о военной службе в США.
Э д и к – 18 лет, студент, второй кавалер Т е н и н о й (Т а ш и) на юге. Долговяз, худощав. Белая кепка. Джинсы. Кроссовки.
Действие первое
Конец двадцатого века. Обычная квартира в провинциальном городке. Полутёмная комната. Большое окно с раздвинутыми шторами. Шум дождя. Круглый стол, над ним – абажур. Вокруг стола – шесть стульев в светлых чехлах. Справа входная дверь в комнату, возле неё диван, тоже в чехле. На диване – Д а ш а и Л и з у т а. Между ними мягкая игрушка – полосатый тигр. Т е н и н а смотрит в окно. Входит С е р ё ж а, глубоко задумавшись.
Д а ш а (Серёже). Где это ты задержался, воскресенье ведь!
С е р ё ж а. Пьеса сложная. А главное, все репетиции – по выходным! Ты же знаешь, театр-то наш – любительский. Все ещё где-нибудь работают.
Д а ш а. Где-нибудь, как-нибудь... А по будням?
С е р ё ж а. А по будням у нас – сокращённые.
Д а ш а. До полпервого ночи, как вчера? Детей-то уж совсем сократил?
С е р ё ж а. Так ребята же в лагере.
Т е н и н а (глядя в окно, часто вздрагивает спиной, видимо, плачет). Дашонок, мужу свободу надо давать, тогда хоть не сбежит. А если и сбежит, так вернётся! Кто же от свободы-то бегает? Я вот попыталась Петечку своего, как птичку, в клетку запереть, один раз забыла закрыть, и – поминай, как звали! Мужчины, они – дети детьми. Пусть уж в игрушки свои играют, не дай бог, если бросят! Тут тебе и – по бабам, тут тебе – и... (Бьёт себе под подбородок двумя пальцами.) А ещё хуже – воевать надумают... Не дай тебе боже, Дашонок, судьбы моей вдовьей!
Д а ш а. Ну вот, вечно ты, мама, на его стороне!
Т е н и н а. Мужчины слабей нас, их беречь нужно! (Вытирая платочком заплаканные глаза, уходит. С е р ё ж а выходит за ней.)
Л и з у т а. Куда это он опять?
Д а ш а. На кухню, на пальмы свои брызгать! Страсть у него появилась к «экзотическим растениям»! Особенно к длинноногим и в мелких кудряшках!
Л и з у т а. Ты это о Светуле, «Джульетте» ихней? Неужто, правда? А на вид – такая тихоня...
Д а ш а (Л и з у т е). Была бы тихоня, под окнами б не шастала. А то так и носится – туда-сюда, туда-сюда, аж в глазах рябит! И этот «Ромео» с подоконника весь вечер не слезает, ботаник хренов! Ох, и тошно мне, Лизута... Достали они меня…
Совсем зарепетировали!
Звонок в дверь.
Д а ш а. Я пойду, открою. (Возвращается со С в е т у л е й, кричит в кухню.) Серёжа, это к тебе – «растение»!
Л и з у т а. Легка на помине!
Входит С е р ё ж а.
С в е т у л я (С е р ё ж е). Сергей Петрович, я к вам – посоветоваться, насчёт роли! Мне тут в голову пришло, но, может, я не права?..
Д а ш а (С е р ё ж е). Какое головастое «растение»!
С е р ё ж а (Д а ш е). Не обижай ребёнка! (С в е т у л е.) Не слушай ты её, пойдём на кухню, не будем им мешать. (Кивает на Д а ш у и Л и з у т у.) Они сегодня не в духе! (Уводит С в е т у л ю.)
Д а ш а. Вот тебе и раз! Уже дома, на моей личной кухне ре-пе-ти-ру-ют... Глядишь, завтра в спальню переберутся! Надо бы бельё постельное сменить.
Т е н и н а (входит). Ну и юмор у тебя, Дашка! Совсем от ревности очумела.
Д а ш а (Т е н и н о й). Это уже не юмор, это подземный плач души! Коли уж загнали её туда, бедную, так хоть бы подсказали да научили, как выбраться?
Окно освещает вспышка молнии. Слышен отдалённый раскат грома.
С е р ё ж а (входит). Чья это тут душа плачет? Сейчас мы её развеселим!
Л и з у т а. Развеселил уже, спасибочки!
С е р ё ж а. Да ну вас! Подумаешь, зашёл человек на минутку... (Берёт со стола книгу и уходит.)
Д а ш а. Последить бы за ними, так времени нет, да и неудобно.
Л и з у т а. Неудобно сама знаешь, что – на потолке спать, простыня спадает. А тут семья рушится! А может...
Д а ш а. Послать всё...?!
Л и з у т а. Ага, плюнуть, да и взять отпуск, пока дети в лагере. Махнуть самым скорым к Чёрному морю! Мне вчера Катька наша, профорг, путёвку горящую предлагала. В Коктебель! А хочешь, так можно и в Батуми? С Томкой поменяешься. Она туда ехать боится. Боевики её, видите ли, там изнасилуют! Больше им делать нечего, костлявую такую насиловать... Я по телеку видела, – уже тишь у них там да благодать. Всё те же «тараканы усатые» в чёрных костюмах наших пышечек на пляже высматривают, всё те же дельфины на хвостах ходят... Сад ещё – ботанический, с экзотическими растениями!
У Д а ш и вырывается стон.
Л и з у т а. Ну, прости, прости дуру, я забыла... Отвлечёшься! Да и «Ромео» твой, может, заметит, что жены-то рядом нет! Не будет же эта шестнадцатилетняя «Джульетта» кормить его да обстирывать?.. Кстати, я вот всё думаю, как им не надоест этих «Ромео и Джульетту» ставить? То в джинсы их нарядят, то в купальники, то вообще – к потолку подвесят! Уж новых трагедий в наше время – покуда-некуда! А они всё пыль веков трясут. Только вхожу в театр ихний, и уже нос щиплет...
Д а ш а. А может, и правда, поехать?
Р а ф (входит и тут же падает перед Д а ш е й на колени). А я ваши туфельки принёс! Набоечки из полиуретана, не сотрутся! (Снимает с Д а ш и тапки, надевает принесённые с собой туфли.) Попробуйте пройтись! Я каблучки, как вы и просили, укоротил, насколько супинаторы позволяли...
Л и з у т а. Даш, это что ещё за «супинатор» такой?
Д а ш а. Да, вот, обожатель у меня завёлся или воздыхатель, не знаю, как уж и назвать... Палатка у него на углу – «Срочная починка обуви».
Л и з у т а. А ты, что, нуждаешься в этой срочной починке?
Д а ш а. Не знаю, может, теперь и нуждаюсь. Я ещё не разобралась.
Л и з у т а. С таким... (Многозначительно смотрит на Р а ф а.) Когда разберёшься,
уж поздно будет! (Делает вид, что качает ребёка.) А-а-а... Головка чёренькая-чёренькая, глазки – пуговками, и реснички – как опахала! У нас теперь таких... Беженцы территорию огуливают!
Р а ф (передёргивается). Подъём у вас, Даша, высокий, щиколотка тонкая, как у лошадки породистой. Я ваши ножки, как однажды увидел, так по одному перестуку каблучков их узнаю!
С е р ё ж а (входит, задумавшись). А... Вы тут репетируете? Тогда я на кухню пошёл. (Выходит.)
Л и з у т а (Д а ш е). Права ты, мать... Совсем одурел!
Р а ф. Такую женщину не ценит! Вай, такую женщину... Я бы – на руках носил, в шелка одевал!
Л и з у т а. Знаем, знаем... Чёрные чулки, платок до бровей, и – на ключ!
Д а ш а (Р а ф у). А что это вы мне заказ на дом принесли? Я ведь не просила.
Р а ф (не отпуская ножку Д а ш и). Да вот, зашёл поинтересоваться, может, вам ещё что починить надо? У меня сейчас заказов мало, времени свободного достаточно.
Л и з у т а. На всех достаточно?
Д а ш а. Ну, какая ты, Лиза...
Р а ф (Д а ш е). Может, в ресторан на плаву сходим, а? Там мой брат такой шашлык делает!
Л и з у т а (Д а ш е). А давай, и правда, по шашлыку вдарим, давно живого мяса не ела!
Р а ф вздрагивает.
Д а ш а (печально). Ладно, если только – с горя! И поплывём...
Л и з у т а. Нет, с горя не пойдёт! У нашего бабья, и так всё – с горя! Если любовь, так – мука смертная! Если нелюбовь, так – погибель! Что туда крути, что сюда. Это я так, пошутила. Ты с молодым человеком расплатилась? Ну и пусть идёт себе, нечего ему тут в ногах ползать...
Т е н и н а (раскладывая пасьянс). А... Рафчик?
Вы Даше туфельки принесли? А мои готовы?
Р а ф. Извините, нет, стальных набоек для вас ещё не завезли.
С е р ё ж а (вносит поднос с чайником и чашками). У нас в цехе можно заказать. (Р а ф у.) Вы мне эскизик набросайте! (Женщинам.) А я вам тут чаёк сварганил. Р а ф (встаёт). Ну, я ещё зайду?
Т е н и н а. Конечно, заходите, когда готово будет. А вы за доставку сколько берёте?
Р а ф. Двадцать рублей.
Т е н и н а (достаёт из кармана халата две десятки, отдаёт их Р а ф у). Это – за Дашины! (Садится пить чай.)
Р а ф идёт к столу, кладёт деньги под чашку и уходит.
Т е н и н а (пряча деньги). Странный молодой человек.
С е р ё ж а (отпивая из чашки, всё ещё глубоко погружённый в роль). Не странный, а влюблённый, именно – влюблённый! Как он это... (Повторяет жест Р а ф а и, горделиво вскинув голову, уходит на кухню.)
Л и з у т а (крутя пальцем у виска.) Совсем сдвинулся...
Д а ш а. Совсем.
Л и з у т а. Точно, пора тебе, Дашка, нового мужика искать! Любовь, она, семь лет живёт, а потом ещё три терпит, и – всё! Я вот тоже сегодня чуть кавалера себе не подцепила! Старый-то сбежал. Они у меня долго не держатся. Красный нос их пугает! Меня на заводе уже снеговиком зовут.
Д а ш а. А ты бы прикладывалась пореже.
Л и з у т а. И ты туда же? Женский алкоголизм неизлечим! А почему? Да потому, что не хотим мы от него излечиваться – последняя наша, бабья, радость! Как стареть начнёшь, поймёшь! Это мужики без радости могут. А раз могут, туда им – и дорога! Так вот, бегу я возле Драмтеатра, там ещё плиты мраморные, скользкие такие, народ, что ни день, падает! Гляжу, мужчинка ячейку яиц несёт… И всё на эти яйца смотрит. Нет, чтобы – под ноги! Проблемы, видно, у него... Ну, думаю, сейчас трёпнется! Только мы с ним разминулись, слышу, за спиной – шлёп! Оглядываюсь, так и есть, уже – на четвереньках! Спрашиваю: «Яйца-то хоть целы?» А он улыбается, пониже спины себя щупает. «Яйца-то целы» – говорит, а вот тут – немного зашиб. Какие, однако, в вашем городе женщины заботливые! И тут я вижу, что мужчинка тот, с яйцами, уже дорогу переходит...
С е р ё ж а (входит). Ха-ха-ха! Да это же готовый анекдот! Надо бы записать...
Л и з у т а. У меня вся жизнь – анекдот, рука отсохнет записывать! Так вот, этот «падший», мне ещё и свидание успел назначить – в районной больнице! Уж если не везёт, так не везёт! «Скорая» его увезла – копчик сломал! А на что он мне без копчика?
С е р ё ж а (продолжает смеяться, на него нападает икота) Как же я играть-то буду? Вот так, засмеюсь на сцене, и – пиши пропало!
Л и з у т а. А ты не смейся, ты плачь! Не всё ж Дашке по ночам реветь. Пойду-ка я домой, пока у самой из-за вашего «театра» крыша не съехала. (Снимает шлёпанец, смотрит на свою ступню в дырявом носке.) «Как у арабских кобылиц!» (Хмыкает и уходит со шлёпанцем в руке.)
С е р ё ж а (продолжая икать). Лиза, подождите, нам по дороге. Я тоже в театр!
Се р ё ж а и Л и з у т а уходят, оставив входную дверь приоткрытой.
Т е н и н а (Д а ш е). Так ты на море-то собираешься?
Д а ш а. Не знаю.
Т е н и н а. Море моё, морюшко... Слово-то какое, как музыка! Так камушки и зарокотали... Я ведь раньше, как приеду на юг, сразу бегу с ним здороваться, а, как уезжать, – плачу навзрыд! Понимает оно нас, баб. Душа у него женская, непостоянная... У меня на юге половина красоты – от него, от моря! Первые пять дней, если уж немолода, прячешься где-нибудь под обрывом. Тело-то ещё – белое, вены синюшные... А потом просолишься, подзагоришь, волны тебя обобьют, как обстругают! И выходишь – фея-феей! Правда, как домой вернёшься, красоты этой только месяца на три хватает. А теперь уж, видно, и море не поможет! Позакончились все мои моря... Социофобия у меня началась! Из дому совсем не выхожу. Боюсь, что меня такую, старую, кто-нибудь из знакомых увидит. Хотя, какие знакомые?.. Повымерли уж все! Да и мир там, за окном, – другой уже, – и магазины, и деньги, и транспорт...
Л и з у т а (вваливается уже навеселе). А я полдороги прошла, и на «богиню» нашу профсоюзную наскочила. В кафешку с ней за бежали. Путёвочка тут, у нас в кармане! Горящая! Послезавтра уж там быть! (Д а ш е.) Немножко опоздаешь, зато – задаром! Ка-та-стро-фи-чес-кое везение... Можешь завтра отпуск оформлять! Я за тебя всё на работе доделаю, чтоб не приставали! Если купальника нет, мой возьмёшь, и халатик тоже. А больше на двенадцать дней ничего и не потребуется, лишь бы с погодой подфартило. Везёт же тебе! Мне бы... (Изображает пловчиху, чуть не падает.)
С е р ё ж а (входит). Опять ключи забыл!
Д а ш а (С е р ё ж е). Открытую дверь отпирать? Как ты – вовремя! Тащи эту в ванную... (Указывает на Л и з у т у.) Под холодную воду её, и – в такси!
С е р ё ж а. Опять я?!
Т е н и н а. Лизута, когда не в себе, только мужиков и слушается.
Л и з у т а (кивает). Да! (Обнимает С е р ё ж у.) Только мужиков, праильна...
С е р ё ж а (уводя Л и з у т у). Я же опоздаю! Вы тут из меня, прямо, женский вытрезвитель на дому сделали! (Л и з у т е.) Когда ж ты успела-то, наказание моё?! Да тише, ты! Тише!
На кухне что-то падает и гремит.
Т е н и н а. Опять все мои банки угробила! Я их целый день с содой мыла!
Д а ш а. Хорошо, что угробила! Ты со своим консервированием в больницу скоро загремишь! У нас на конвейере опять две дурынды вчера в обморок упали. Ночи по три не спали, всё банки закатывали... (Т е н и н о й.) Кстати, и ноги-то у тебя от этой самой соли и болят!
Л и з у т а (выглядывая из-за двери уже с мокрым лицом.) Когда вам телефон-то починят? У меня из-за вас кризис с обувью и волдыри на подошвах! (Высовывает из ванной ногу. На носке – огромная дыра.)
С е р ё ж а утаскивает упирающуюся Л и з у т у за дверь.
Д а ш а (плюшевому тигру). У кого жизнь полосатая, а у меня, братец, серая, как твой облезлый хвост! Может, тоже запить?! (Т е н и н о й.) Ма, у тебя – вон, сколько всего хорошего было! А у меня? ВУЗ технический чуть до смерти не заморил, и теперь – дети, завод, да муж сдвинутый...
Т е н и н а. Я тебе запью! Поперёк положу и – по попке, по попке! Жизнь у неё серая... Доживёшь до моего, розовой покажется! Иди лучше чай пить, горюшко ты моё! Горячий, он – желчь промывает. Пару кружек, и сразу легче станет.
Д а ш а. Спасибо тебе, мам, хоть есть,кому пожалеть.
Т е н и н а (целует дочь в макушку). Глупенькая ты моя, как же ты на меня похожа... Сердце у тебя, ну помнишь Остапа Бендера? Как у телёнка! Я тоже в твои годы такой была. Пришла любовь, думала, вот она – разъединственная, та самая! Фату распустила по ветру и – замуж! Пётр-то мой поначалу такой ласковый был, а потом – эти вернисажи с шампанским, презентации всякие с пивком. Друзья по ночам – толпами! А я всё только облизывала да обслуживала, пока мне замена-то и не нашлась. В общем, терпела, терпела... А потом и любовь моя взяла, да и померла. Так что, когда он Таську, разлучницу, на моё место привёл, я даже вздохнула с облегчением. Конец всем мукам пришёл! И тут вдруг дошло, что все любови наши, какими бы сильными да великими они не были, умереть могут, исчезнуть, как будто и не было их вовсе! Уважение к этому слову «любовь», что ли, потеряла, или сердце моё всё на Петечке, изменнике, выгорело, а только потом я так никого и не любила больше! На любовь отвечала, грех на неё не ответить! А сама, нет, не любила, хоть и двух мужей друг за дружкой потом схоронила. Вся моя любовь к тебе перебежала, без остаточка…
Д а ш а. Господи, как хорошо-то мне с тобой, ма! Мы как подружки или сестрички. (Прижимается к матери.) Когда слушаю тебя, мне кажется, что это всё – про меня! Наверное, я твоя копия – близнец, двойняшка! Бабушка, когда ещё акушеркой в районе работала, говорила мне, что монашки в монастырях дочек без мужчин рожали! «Сила молитвы материнской!» – говорили. Кому из мужиков скажи, смеяться будут... А я верю! И она верила. Сама ведь у них роды принимала. Полную свою копию монашки рожали, и всегда – девочку! Я думаю, клетка у них, как у растений, надвое делилась. Вера, она ведь большую энергию даёт! Вон, старообрядцев в Чернобыле никакая радиация не берёт! Кушают себе яблоки, величиной с арбуз, грибы со стронцием, и Боженьку за трапезу благодарят! С такой энергией, любые законы биологические – по боку. Взял, и расщепил клетку усилием воли! Вот и ты, наверное, так... Сама ведь говорила, что не любила моего отца.
Т е н и н а. Может, и так... Я только помню, что уж очень тебя хотела, чтоб ты на меня похожа была, даже Анной назвать собиралась, да подруги отговорили, всё пугали, – несчастной твоя дочка будет! А я говорила – нет, счастливой!
Д а ш а. Ну, и люблю же я тебя, мам! Прямо, как себя...
Смеются.
Т е н и н а. А я эгоистка! Завидую тебе иногда. Ручки тоненькие, хрупкие. Коленки, вон – как шёлк! Ведь и у меня такие были. Кажется, вчера ещё... Оглянуться не успела! Ноги трясутся, не держат, и сил никаких! (Всхлипывает.) Всё время спать хочется...
Резко падает освещение сцены. Реальность сменяется сном. Всё вокруг женщин – уже в приглушённых фиолетово-серых тонах.
Д а ш а. Ма, опять у тебя глаза на мокром месте! (Обнимает мать, уткнувшись носом ей в плечо.) Мамулечка-дорогулечка, ну не раскисай! Мы все тебя так любим, и Ленка,
и Вадик! Я его как-то стала спать укладывать, а у него в кармане жилетки «Эмемденс» слипся. Говорит: «Бабуле спрятал».
Т е н и н а (тяжело поднимаясь). «Бабуле...» Страшно даже! Даш, ну почему я не умею стариться, как другие? Отчего мне, дурынде, всё кажется, что вот только сейчас бы и начать! Иногда даже стыдно за себя становится… И куда годочки улетели? Как это всё – поизносилось да порастерялось? (Ощупывает себя.) А может, в тебя перешло? А мне только и осталось – руки разводить от удивления, пока их на груди не сложат, да свечку в них не воткнут!
Д а ш а. Голубушка моя, золотая! (Хлюпает носом.) Если б я могла хоть что-то тебе вернуть, хоть чем-нибудь поделиться… Мне для тебя ничего не жалко! На, бери! (Вскакивает, прижимается к матери.) Ну, всё, всё! Забирай! (Замирает в жертвенном восторге.)
Вспышка света! Раскатисто гремит, как в грозу. Происходит обмен душами – два пятна света, по форме напоминающие людей, исходят из матери и дочери и меняются местами.
Д а ш а в теле матери. Как больно, мам! (Отстраняется, держась за сердце.)
Т е н и н а, в теле дочери. Это – не мои… (Поднимает руки, разглядывает их.) Даш, это не мои! Такие молодые, нежные, с прежним лебединым изгибом у локтей... (Шевелит пальцами.) Слушаются! Что за чёрт?
Опять слышен раскат грома…
Д а ш а в теле матери. М-м-мамочка… (Заикаясь, хватается за голову, потом, охнув, за поясницу.) Значит, это есть… Понимаешь, ну, переселение душ! Я об этом много читала, но не верила… А оказалось, надо только очень хотеть! И ещё – очень любить! Я поняла, всё так просто! Надо очень хотеть и очень, очень любить!
Т е н и н а, в теле дочери. Господи! Как же это?.. Взяло и перескочило… Дашенька моя… (С ужасом стискивает в объятьях свою внезапно постаревшую дочь.) Господи, Милостивый, верни всё на свои места! Я умереть готова за свою Дашулю здесь, сейчас, сию же минуту! Господи?!
Снова – вспышка! Происходит обратный обмен с помощью тех же световых пятен.
Т е н и н а (перекрестившись, с ужасом отстраняется от дочери). Прости меня, Господи, если ты есть… В наше время почти все были атеистами.
Долгая пауза.
Д а ш а. Ма…
Т е н и н а. Давай лучше помолчим… Я теперь буду бояться к тебе подойти…
Д а ш а. А давай попробуем ещё… У меня получится, я знаю! Оказывается тело, это всего лишь – одежда души! Причём, случайная одежда – кому на какую повезёт! Ну, давай, а?..
Т е н и н а. Дурочка, ты моей смерти хочешь? (Криво улыбаясь.) Нет уж! Слава Богу, всё обошлось...
Д а ш а (уговаривая). А море, а солнышко, а танцы?..
Сама же говорила: только, если во сне. А теперь и наяву будет можно! Мы с тобой ещё разочек махнёмся, и поедешь в моём теле молодая и красивенькая, как когда-то. Никто и не узнает, что это не я, а ты! В волейбол на пляже поиграешь, поплаваешь, на танцульках своих любимых кого-нибудь соблазнишь. А я тут, такая пожилая да незаметная, в плащике твоём сером, за Серёгой своим послежу. Не нравится он мне последнее время! Пора на грешную землю муженька спускать. А то туфли его рыжие всё время где-то на уровне моего носа болтаются... Вот возьму, и сдёрну вниз! Ну что, махнёмся?
Т е н и н а (Д а ш е). Ты это о чём? В своём уме? Даже вспомнить страшно! Я думала у меня мозги к старости – «товось», а это, что же, и в самом деле?!
Д а ш а. Было, было! Ещё как было! Замутило так, замутило... Голова закружилась. Во всём теле потягивание какое-то, судороги пошли... Потолок на меня поехал, а пол провалился! Ну, вот и всё, думаю, доделали меня эти двое – инфаркт! Теперь у молодых это чаще, чем у пожилых бывает. Детей так жалко стало... А потом, ничего, вернулось всё, только – тусклое какое-то, как через мутные очки или во сне...
Т е н и н а. А у меня заболело в костях и под сердцем! Тоскливо стало, будто прощаюсь с кем... И всё словно наизнанку вывернулось, ужас! Пойти окреститься, что ли? Я так и не знаю, крестила ли меня бабка Феня?.. А вот, что мать не крестила, точно помню!
Д а ш а. А обратно – ведь совсем не страшно, правда?
Т е н и н а. И тебя бы окрестить! Не страшно ей... Я второго раза даже не помню, так за тебя испугалась! До сих пор сердце дятлом стучит!
Д а ш а. Интересно, наверное, теперь это для нас – что платьями поменяться. Организм ведь ко всяким переменам адаптируется?
Т е н и н а (Д а ш е). Премудрая ты моя, я хоть в Бога и не верю, а всё-таки – и верю! Защищала же меня какая-то сила всю жизнь и наказывала, когда надо было, и останавливала. Души-то не нам принадлежат! А мы с тобой ими – как мячиками... Я думаю, грех это большой! Самый смертный из всех смертных...
За окном – раскат грома.
Д а ш а. Нострадамус предсказывал, что перед концом света, чудеса всякие начнутся. Вот и начались...
Т е н и н а. Ты только не говори никому, даже Лизуте! Ведь не поверят! Ещё хуже, в психушку запрут! Это в телепередачах у нас – свобода веры, свобода слова... И барабашки у них там всякие, и полтергейст! А в жизни, – держи язычок за зубами, целей будешь!
С е р ё ж а (входит). Что это вы тут, как заговорщики?..
Д а ш а. А что, заметно?
Т е н и н а (С е р ё ж е). Дверь-то, небось, опять открытая? Когда замком займёшься?
С е р ё ж а. Да я его неделю назад купил! Поставить всё некогда. (Вздыхает.) Теперь уж – после премьеры…
Т е н и н а. Вынесут нас всех отсюда до твоей премьеры!
Д а ш а. Серёж, а давай на выходные к детям съездим, колбасу на прутиках пожарим, а?
С е р ё ж а. Не могу пока, Дашок, ну, потерпи, совсем чуть-чуть осталось...
Д а ш а. Я и сама вижу, что чуть-чуть... Ну, тогда я завтра вечером в Коктебель уезжаю на пару недель! Путёвку мне на заводе выделили.
С е р ё ж а. Вот и отлично, давно пора! Нервы у тебя – никуда! Я чуть освобожусь, и сам к ребятам в лагерь поезжу!
Д а ш а. Только «растение» не бери. Хотя бы на это я могу рассчитывать?
С е р ё ж а (Д а ш е). Ты же завтра уезжаешь?..
Д а ш а. А ты и обрадовался?! Жена – за порог, у мужа праздник?
С е р ё ж а. Даш, я же тебя люблю! Ты ведь знаешь…
Д а ш а. У попа была собака, он её любил…
С е р ё ж а (обнимает Д а ш у). Ну, маленькая… Ну, девочка моя… Что ты? Вот сыграю премьеру, и вообще этот театр брошу!
Д а ш а. Не бросишь!
Т е н и н а (Д а ш е). Иди уж, лучше чемодан собирай!
С е р ё ж а уходит.
Д а ш а. Лучше – ты, мам! Это может быть твой последний, самый разъединственный, шанс...
Занавес.
Действие второе
Картина первая
Белый парапет с невысокими пузатыми колоннами, полукругом вдающийся в море. За ним – лунная дорожка на воде. Лёгкие шлепки волн. Пространство перед парапетом – танцплощадка в гирляндах огней. Слева, под платаном, полулёжа на корявом основании ствола, – красотка Т а ш а (Д а ш а с душой Т е н и н о й). Мать и дочь всё же поменялись, и на море поехала Т е н и н а в молодом теле дочери. Т а ш а – вся в истоме воспоминаний о недавних приключениях. На ней чёрное вечернее платье, юбка высоко нарезана полосами. Т а ш а несколько напоминает Кармен: волосы – на бок, в них цветок. Звучит музыка. Слышны голоса танцующих и шарканье ног.
Т а ш а (сама с собой). Вот и грех старухе в чужом молодом теле по югам разгуливать, да ведь и не совсем оно чужое... Моя кровь, моя кровиночка! Прости меня, Даш, но ведь никто бы на моём месте не удержался! И ты бы тоже... Но я бы тебя простила! Значит, и ты меня простишь... (Обходит вокруг ствола дерева и продолжает уже в другом настроении.) Господи, как мы с ним вчера удирали! Неслись, летели, ползли где-то под проволоками и плетьми винограда, перепрыгивая через изгороди, по каким-то ручьям и сточным канавам... Дашкиным туфлям – конец! Придётся мне с пенсии ей новые покупать, вернее, с трёх пенсий... А потом?.. Даже вспоминать не хочется... Нет, вру! Ещё как хочется! Себя не обманешь... Ведь, кажется, не хотела, не имела права! Тело-то – Дашкино! Я же обещала... Может, это страх глаза затмил? Ведь смерть в двух шагах от нас косой махнула! Аж холод по волосам пошёл… И вдруг – спасение, чудо! Этот бег в тартарары, ликование какое-то дурацкое... Ну, прямо – два зверька ошалелых. Удрали от охотника, вернее, от судьбы, спрятались под грудой сваленных на берегу лодок... Поцелуи, объятья, купание прямо в одежде и винцо для согрева – по очереди, прямо из бутылки! Хоть бы всё обошлось... (Опять обходит ствол дерева.) А ведь так невинно начиналось... Он подошёл на танцах, в самом конце. Уже «белый» объявили, последний вальс для разбора кавалеров... Робкие они, нынешние кавалеры-то. Ну, я и решилась! Он ближе всех стоял... Подловил-таки, этот, с рожками! Последние денёчки ведь! Ещё сутки, и на поезд, а мне ведь в старость возвращаться, как в смерть! Нет, даже хуже смерти! Положила ему щеку на плечо, шаг-другой сделала, и поплыло всё: запахи, звуки, люди, тени, фонарики... Сердце – как леденец подтаявший. Видно, в кулаке я себя передержала, вот и понесло! Надо было хоть чуть воли себе давать, а я насмерть стояла. Всё Дашкино тело уберечь пыталась, да теперь где уж...
Гаснет свет. В углу сцены, в пятне света, появляется Т е н и н а (с душой Даши).
Ну вот, опять одни копейки остались! Не пенсия у мамы, а птичьи слёзы... (Сутулясь, кутается в платок. Удручённо пересчитывает в ладони мелочь.) А у Серёжи просить как-то неудобно... Вчера сидела с Вадиком и Ленкой в сквере. Забрали мы их всё-таки домой: простудились оба, малы ещё для лагеря. Надо же, не заметили глупышки подмены. Зовут меня, маму свою, бабулей. Серёга, и тот не заметил! Ребятки спраши-вают меня: «Ты зачем платок до бровей повязала, как баба Яга?» А и, правда, зачем? От кого прячусь-то? От себя, наверно! Соврала им – лобик заболел… Какой уж тут – лобик, головы как не было! Разонравилась мне вся эта история. Душа ноет. Расплаты, что ли, боится? Пока детишки играли, всё своего выслеживала. Сергей сегодня три раза мимо нас проходил, и всё – один. Может, у него и нету никого? Как же я его люблю-то, оказывается! Скорей бы конец этой затее! Теперь бы уж – никогда, никогда! (Вытирает глаза.) До чего ж надоела эта слякоть! Вадик куксится, и у меня не колени, а вечно ноющие скрипки! Рукой пошевелить и то не хочется... А может, это – старость, мамина старость? Всё бы только сидела да вспоминала… А что вспоминать-то? Только и осознавать-то себя начала, как дети подросли. А то всё – как один день! Это у мамы воспоминаний хоть отбавляй! Хоть ей жизнь получше досталась! Да и то, как посмотреть... На всех бед хватает. Как она там, интересно? (Потирает левое плечо.) Последнее время что-то давит слева. И не болит, а будто не моё. Да ведь и не моё же…
Пятно света гаснет. Образ Т е н и н о й исчезает.
Снова – танцплощадка.
Т а ш а (продолжает). Ну, так вот, только начали танцевать, а тут: «Граждане, извините, ваше и наше время истекло!» Так обидно стало. Стою с ним в обнимку и не ухожу, и он тоже. И вдруг говорит мне: «А пойдёмте в ночной бар, там и дотанцуем. Вижу, – очки, джинсы, маечка наглаженная, кроссовочки... – студент. Спрашиваю его: «Эдик, а по деньгам-то потянем? У меня – только сотня. А там ведь – за доллары...»
Э д и к (выходит из-за дерева, обнимает Т а ш у и продолжает её рассказ). А я и говорю: «Прорвёмся! У меня часы дорогие, за них пустят! И пошли... Бар этот, ночной, – под открытым небом, амфитеатром. Танцы, как на арене. А там, на ярусах, в темноте, эти нерусские новые русские сидят, вина свои дорогие пьют, мясо с кинзой лопают и нас сверху в бинокли разглядывают. За вход я всё-таки часы отдал... Денежек-то – тю-тю! Вот мы за столик и не пошли, по бедности, а сразу – танцевать! И, надо же, среди этой попсы – танго моё любимое, аргентинское... Такая вещь!
Выводит пританцовывающую Т а ш у в центр площадки. (Танцуют оба, со знанием дела. Видимо учились, правда, каждый – в своё время.)
Т а ш а (в танце). Гляди, как на нас смотрят! Давай, ещё раз через колено! Ап! (Заканчивают танец.) Здорово вышло! Ещё лучше, чем вчера...
Э д и к. А ты, правда, завтра уезжаешь?
Т а ш а. Да. А ты?
Э д и к. И я.
Т а ш а. Зачем тогда обманывал меня, что ещё – две недели?
Э д и к. Боялся, что ты со мной не пойдёшь.
Т а ш а. А я бы всё равно пошла! Пожалела бы, если б не пошла... А ведь испугалась там! Ну, когда этот официант подошёл ко мне и стопку долларов на подносе принёс.
Э д и к. Видно, кто-то из тех, сверху, тебя высмотрел. Хорошо ножку бросала, и попка у тебя – класс!
Т а ш а. А ты испугался ведь, больше меня испугался...
Э д и к. Ага, сдрейфил. У них – сила! Мы для них комашки...
Т а ш а. Комашки, но родились в рубашке! Я поднос-то оттолкнула, а этот, половой, мне и говорит: «У вас, леди, только два пути отсюда, или в третью ложу на втором ярусе, или… Опустил большой палец книзу, перекинул поднос с руки на руку, гляжу, а деньги эти, проклятые, будто в воздухе растаяли…
Э д и к. Спёр гад!
Т а ш а. И сам исчез, как растворился. Господи, подумала, только бы отсюда выбраться! Больше – никогда, никогда!
Э д и к. И я струхнул! Держу тебя за руку, а сам уже и сбежать не прочь. Ведь совсем не жил ещё… Но, нельзя, – воспитание! Совесть, мужское достоинство, и так далее... Батя у меня – кадровый военный. А о чувствах я и не думал тогда. Честно! Как улету-чились...
Т а ш а. Помолилась я про себя: «Убереги, Господи, от грязи, оборони!» (В сторону.) И ты, Дашка, если что, прости меня, дуру старую! (Продолжает.) И тут что-то как взорвётся! И пошло вспыхивать – сначала на сцене, а потом и вокруг, как фейерверк! Замкнуло у них что-то. Трещит и взрывается, трещит и взрывается…
Э д и к. И – темнота… Полный мрак.
Т а ш а (Э д и к у). Я схватила тебя за руку, пригнулась, и – бежать!
Э д и к. Только вахту проскочили, буквально под руками у охраны, а там уже с фонариками забегали, ищут!
Т а ш а. Визг. Рёв! Вылетели мы из парка...
Э д и к. И – огородами, огородами...
Т а ш а. До пляжа доскакали в мыле, упали на песок. Сердца того и гляди выскочат!
Э д и к. Лежим тихонько порознь.
Т а ш а. Как котята нашкодившие.
Э д и к. А потом – ха-ха-ха и ха-ха-ха!
Т а ш а. Я даже не помню, кто первый начал.
Э д и к. И досмеялись... (Целует Т а ш у в плечо.) «Эммануэль» моя!
Т а ш а. Я никогда не забуду, как ты меня потом цветами и бусами украшал.
Э д и к. Я такого тела никогда не видел, как у богини! А богиням – поклоняются.
Т а ш а. Кстати, а сколько тебе лет? Мне в темноте показалось – лет двадцать или двадцать пять.
Э д и к. Теперь, чего врать-то – восемнадцать, через месяц. Я в институт поступил, экономический. Вот родители путёвкой и наградили. А ты?
Т а ш а. У меня расклад другой. Для тебя – сложновато будет... Да и зачем? Всё равно завтра – в разные стороны! Ту-ту...
Э д и к. А тебе куда?
Т а ш а. Двести километров, до Москвы не доезжая...
Э д и к. А мне двести – за Москву.
Т а ш а. Надо же, почти земляки.
Э д и к. А давай, ещё как-нибудь увидимся? У тебя телефон есть? Я тебе позвоню, можно?
Т а ш а. До меня не дозвонишься.
Э д и к. Муж ревнивый?
Т а ш а (со смешком). Я своих мужей всех уже схоронила.
Э д и к с удивлением смотрит на неё.
Т а ш а. Иди-ка, иди своей дорогой, мальчик. Не дано, так не дано! Беги, пока ещё оторвать можно…
Э д и к. Вот дурак, так и знал, что нельзя было о возрасте говорить. Ну, зря ты так...
Т а ш а. Отойди от меня! Убирайся! Не видишь, сил моих больше нет! (Пытается его оттолкнуть.)
Э д и к. Я же теперь не смогу без тебя, совсем не смогу!
Т а ш а (в сторону). Вот угораздило на старости лет в пацана влюбиться! (Э д и к у.) Если ты сейчас не уйдёшь, я сама уйду. Всё! Понятно?!
Э д и к нехотя уходит.
Т а ш а (глядя ему вслед). Знала бы, что так получится, ни за что бы сюда не поехала! И что теперь со всем этим делать? Бедный парень. А я-то – бабушка… Эх, очутиться бы сейчас дома, на своём диване, у телевизора... Ну, что я тут делаю? Вот украла, как сорока, ещё один денёчек! Отвоевала у молодости! И что?
И силёнок нет, и отдавать не хочется. Расскажи кому, ведь не поверят! Ни один человек на всём белом свете...
Гаснет свет. В том же углу сцены, в пятне света опять появляется Т е н и н а (с душой Д а ш и).
Наконец-то и нам разрешили погулять! (Зажав рукавами халата горячую кружку, чуть не проливает из неё.) Вторую неделю уже с Вадиком – в больнице. Откуда это воспаление лёгких взялось? Наверное, в сквере с ним пересидели. Эта дурацкая слежка боком выходит! Как там Серёжа с Ленкой? Она тоже приболела. Как же я по ним соскучилась! И по тебе, мам. Сердце ноет и ноет… В палате холодно. За окном сыплет и сыплет... Одеяло нам дали тонкое. Носок шерстяных я себе не взяла. И чего это душенька моя взялась болеть? Может, по телу своему скучает? Хорошо хоть – всего одна неделька осталась. (Машет рукой куда-то в сторону.)
Вадик, Вадик, бегом в палату, я замёрзла. Пойдём, молока горяченького попьём!
Пятно света гаснет. Т е н и н а исчезает.
Снова – та же танцплощадка. Из-за дерева появляется босой, полуголый Н и к с маской и ластами.
Н и к (Т а ш е). А ты, оказывается, красотка! Прикид-то от Версачи или от Зайцева?
Т а ш а. Я сама себе – Версачи! А ты и по ночам золотишко рыщешь? (В сторону.) Ну вот, опять надо язык корёжить! (Хмыкает.) Им теперь – чем корявей, тем прикольней...
Н и к. Да нет, заснул на пляже. Сегодня только одну серёжку золотую и выудил да пару колечек серебряных. На ужин себе не заработал. Я на дорогу решил откладывать хотя бы по полсотни в день, а то никогда отсюда не выберусь!
Т а ш а. Придётся тебя покормить. Сотенка ещё на разгул осталась, а то не доживёшь до своей Америки или форму потеряешь. (Напевает.) Не возьмут тебя тогда в ихние солдаты!
Н и к. Возьмут. У них наёмников уважают! Даже язык учить не надо. Пара десятков жестов и – порядок! Всю жизнь мечтал – на всём готовеньком, да в приличной стране...
Т а ш а. А ты думаешь, у них дедовщины нет?
Н и к (с яростью). Такой, как в нашем детдоме была, уж точно нет!
Т а ш а. Намучился ты ребятёнком, вот и ненавидишь всех и вся! А ведь это последнее дело страну свою хаять! Вон, даже имя на их манер вывернул...
Н и к. А ты кто такая, чтобы мне нотации читать? Сама-то, зачем юбку на полоски изрезала? Из любви к отчизне, что ли? Ну так и носила бы сарафан с пузом!
Т а ш а. А и правда, чего напала, как пенсионерка на подростка? Ладно, не злись! Зашкалило меня. (В сторону.) Есть, кажется, такое выражение? (Н и к у.) Ну,
что? Пошли жрать? (В сторону.) Учу, учу эти слова дикие, чтоб белой вороной не выглядеть. Бедная наша молодёжь! Никаких тебе загадок, никакой романтики! Сразу – в койку, и тоска в глазах потом – вселенская...
Н и к (глядя на танцующих). Смотри, одни пенсионеры остались, пескоструйщики... И чего им дома не сидится?
Т а ш а. Да... Песок – в голову, бес – в ребро!
Н и к. Знаешь, я и сам могу тебя пригласить. Ты стихи какие-нибудь помнишь? Здесь поэты по ночам на лежаках бомжуют. Винцо у них сухое – литровыми банками, рыбка сушёная! Рыбаки им мелочь сбрасывают. Фруктов где-нибудь натырим! Вот только с хлебом всегда напряжёнка. Купишь?
Т а ш а. Замётано! А что они тут делают, поэты эти?
Н и к. Хм… Они – фанаты-волошинисты или фанаты-цветаевисты. Сдвинутые,
одним словом! С детьми маленькими сюда добираются, кто автостопом, а кто и своим топом. Каждое лето тут околачиваются. Один уже пятый год голышом под обрывом шастает... Здоровый такой малый, Волошина, гад, изображает – местная достопримечательность.
Т а ш а. И милиция не гоняет?
Н и к. Не... Менты тоже в стихах понимают. Один мне в пивнушке два часа Есенина читал. Во поэт! Ну, что, потопали?
Т а ш а. Переодеться бы...
Н и к. Мне и так сойдёшь!
Гаснет свет. В углу, в пятне света появляется Т е н и н а (с душой Д а ш и). Поясница у неё обвязана платком. В руках чайник и пачка исписанных листов.) Совсем что-то меня развезло... Даже на завод потянуло, а ведь как хотелось дома посидеть, фантастику любимую полистать, пошить себе что-нибудь... Намарала тут сама страниц сорок, такая завязка интересная! Вдруг получится? Вот только пальцы от машинки все скрючило. Уже дней пять, как Вадик и Ленуся дома. Серёжа сам с ними управляется. Бедный Серёжа мой, сколько я на него взвалила… И как мне эта дурь в голову пришла? Ленка совсем от рук отбилась. Стирки полная ванна. Ма, возвращайся скорей, а то точно подохну! И как же ты живёшь-то со своими болячками? Не знаю, за какой бок хвататься! Да и лимон твой чахнет без тебя, совсем его щитовка заела. А меня – тоска смертная... (Кашляет долго и надрывно.) Может, хоть тебе там хорошо? И письма-то ни одного не черкнула. Это из конспирации, что ли? Приезжай скорей! Больше уж – никогда, никогда!
Пятно света гаснет. Т е н и н а исчезает.
Опять – танцплощадка.
Т а ш а (Н и к у). А может, ко мне? Ноги что-то устали. Напрыгалась тут вчера...
Соседка по комнате уехала, а новенькую ещё не подселили. Шашлыков купим, лавашика. Я там интерьерчик из зелени забацала – отпад! Не комната, а джунгли! Под кроватью – виноград на газете, только руку протянуть. Винца возьмём...
Н и к. Ты же не хотела? Я тебя сколько обхаживал?
Т а ш а. А теперь вот захотела, терять больше нечего! Обстоятельства изменились. (В сторону.) Куда это меня понесло? Но ведь и не придётся уж больше...
Н и к. Муженёк тебе рожки, что ль, наставил, пока ты тут из себя монашку корчила?
Т а ш а. Может, и так. Тебе-то что?
Н и к. Да так, интересно… Натуру вашу, женскую, изучаю. Лето кончится, чем зимой заниматься-то, когда вода остынет? Да золотишко своё проедать и мемуары про вас, пляжных бабочек, пописывать! Может, когда-нибудь и издам, если повезёт, конечно…
Т а ш а. В Америке своей? Там такая тема пойдёт... «Русские бабы и секс с бомжом!» Застоялось наше бабьё при загнивающем социализме. Как с цепи сорвалось! Ладно. Миллионером станешь, в гости пригласи! (Смотрит в сторону танцующих.) Народу-то поприбавилось! Вот так всегда... Это, чтоб уезжать не хотелось. А пару недель назад только три пары и крутились... Я вот тоже здесь породу вашу, хм…, мужскую поизучала... Чудной мужик пошёл, или – дуб-дубом, или шут гороховый: одно плечо – выше, другое – ниже, выправки никакой, весь какой-то ломаный переломанный... А в любовь – будто играют, всё командуют: «Поцелуй-ка меня тут, погладь-ка меня здесь...» Дети? Так, не детки уж давно! На баб стали похожи. Аж противно! Неужто, и вправду, мужики перевелись?
(В сторону.) А я Лизуте не верила...
Н и к. Не ворчи, старушка!
Не зря эротику по ночам смотрим... Настоящей живой страсти хочется! (Поднимает её на вытянутых руках и целует в обнажившийся живот.)
Т а ш а (вырываясь). Ты что? Люди ведь смотрят!
Н и к. Пусть завидуют!
У меня такой женщины сроду не было! (Одной рукой заламывает ей руки за спину, другой начинает расстёгивать платье.)
Э д и к (вбегает на танцплощадку, размахивая над головой какой-то бумажкой, кричит Т а ш е). Эй, тебе тут... (С ходу бросается ей на помощь.)
Н и к хохочет, отбиваясь от Э д и к а ногами, подбрасывает Т а ш у, как пушинку. Э д и к падает. Лицо и руки у него уже в крови. Слышны крики отдыхающих, милицейские свистки.
Н и к. Мне к ментам нельзя. Визу не дадут! (Роняет Т а ш у и убегает.)
Т а ш а (подползая к Э д и к у). Ну куда? Куда ты полез, горечко ты моё? Кто тебя про
сил? Ещё в милицию заберут! (Отрывает полосу от платья, обвязывает ему голову.) Давай, быстрее! (Помогает перебраться под дерево. Ну, зачем? Он же культурист, в наёмники готовится! Не человек – машина для рубки живого мяса!
Э д и к. А ты зачем – в эту мясорубку?
Т а ш а (прижимая его к себе).
Ну, дура я, дура... Прости меня! Спасибо, хоть вовремя подоспел!
Э д и к. Пожалуйста.
Т а ш а. У него кулаки по полпуда, а ты к нему – со своими ручонками... Глупый мой, хороший мой! И откуда ты такой взялся на мою голову? Ну зачем полез? Это тебе не танго аргентинское... (Покачивая его в объятьях, плачет.) Ох и дуры мы, бабы... «Уходит времечко, уходит...» А что, грязь лучше?
Э д и к. Поцелуй меня.
Т а ш а (оглядывая его). Тебя и поцеловать-то некуда, пойдём уж ко мне, солнце ты моё... (Уводит его.)
Занавес.
Картина вторая
Комната Т а ш и. Полумрак. Открытое окно. В нём звёздное небо. Трещат цикады. Полураздетые Т а ш а и Э д и к, обнявшись сидят на подоконнике. На стуле, на переднем плане, собранный в дорогу чемодан Т а ш и.
Т а ш а. А я и не знала, что так бывает...
Э д и к. И я.
Т а ш а. Успеть бы здесь умереть.
Э д и к. Ты что?
Т а ш а. Умирать надо тоже красиво.
Э д и к. Лучше – жить!
Т а ш а. Если бы всё с начала...
Э д и к. Я в школе, бывало, когда троек наполучаю, разорву тетрадь, и новую беру.
Т а ш а. У меня и тетради-то своей уже нет почти. Чужая! А моя вся кончилась, ни одной странички не осталось...
Э д и к. Ты это о чём?! Такая молодая, красивая, сильная! У меня до сих пор всё звенит...
Т а ш а. А я растаяла, как снежная баба в апреле…
Э д и к. Как снегурочка.
Т а ш а. Иди-ка ко мне, я что-то замёрзла!
Э д и к (сажает её себе на колени). Маленькая моя...
Т а ш а. Дай шоколадку.
Э д и к. Не дам! Я теперь – твоя шоколадка...
Т а ш а (гладит его по загорелому плечу). Самая сладкая...
Э д и к. А я ведь там, под лодкой – в первый раз...
Т а ш а. Знаю.
Э д и к. Я всё боялся, боялся...
Т а ш а. А потом вдруг забыл бояться, да?
Э д и к. С тобой всё забудешь!
Т а ш а. У тебя ещё столько женщин будет...
Э д и к (с улыбкой). Тьма.
Т а ш а. Лучше уж – свет! Любовь это – свет лучезарный, я только сейчас поняла! Именно в конце, видно, и начинаешь хоть что-то понимать…
Э д и к (относит её на постель). У нас совсем времени не осталось. Сутки, как час, пролетели...
Т а ш а. Подожди, у мня что-то странное с сердцем творится...
Э д и к. Что?!
Т а ш а. Как будто улететь хочет.
Э д и к. Сейчас улетит... Только меня с собой возьми!
За окном – вспышка молнии. Гремит. Поднимается ветер, с силой хлопает ставнями, слышен звон разбитого стекла.
Т а ш а. Шторм. Ещё вчера передавали...
Э д и к (вскакивает с постели, закрывает окно, задёргивает шторы). Ну, сейчас будет!
Т а ш а. Ну и пусть…
Э д и к. Наши ведь на катере в Новый свет ушли!
Т а ш а. Их предупреждали.
Э д и к. Меня вот тоже предупреждали...
Т а ш а. Кто?
Э д и к. Мама. «Не влюбись там, дурачок! – Говорила. – Тебе ещё учиться!»
Т а ш а. Она права. Любовь кого-угодно сломать может. Для неё сначала окрепнуть надо, сил набраться.
Э д и к. Я и набрался! (Сгибает руку, показывает бугры мышц.) Две недели большой теннис по утрам, это – ещё та зарядочка...
Т а ш а. Ну вот, я же и говорю...
Э д и к. Если б не уезжала, я б и тебя научил.
Т а ш а. Теперь уже не научишь...
Э д и к. Почему это? Я хитрый, у администратора твой адрес всё-таки выдурил, и телефон.
Т а ш а. Неправда. Покажи!
Э д и к. Вот! (Достает из кармана брюк записку, следом на пол выпадает ещё одна.)
Т а ш а (пытаясь вырвать у него из руки записку с адресом). У тебя там ещё чей-то адресок выпал!
Э д и к (бьёт себя ладонью по лбу). Совсем забыл! Я ж тебе тогда телеграмму нёс...
Т а ш а. Когда? (Отбирает у него записку).
Э д и к. Ну, когда у этой «машины для мяса» отбивать тебя пришлось. (Поднимает бланк телеграммы и подаёт его Т а ш е.) Заказная... Я почтальона пожалел, сам за тебя расписался.
Т а ш а (читает вслух.)
«Выезжай немедленно, умерла твоя мама. Сергей».
Т а ш а (С воплем, переходящим в вой.) Даша... Доченька моя! Даша...
Гаснет свет.
Занавес.
Конец.