Власть за последние годы в этих местах менялась трижды. Флаги и трупы не успевали уносить, и вот уже появлялся на вершине холма, с которого был прекрасный обзор на деревню ... (?), ? губернии, новый хозяин. Впрочем, разок приходили наведываться и от батьки, но до оккупации дело не дошло – глава анархистов вскоре отвлекся на более насущные дела, дав на время роздыху командовавшим фронтом белогвардейцам. Потом, некогда рекой крови одержавших победу над большевиками, те же красноармейцы погнали и их...
В последнее время ненадежному классу велено было спать на полу, постельные принадлежности у зажиточного населения деревни ... нещадно изымались, и казалось вот-вот поступит приказ поселить кулаков вместе со скотом.
Валерий снял лапти, размотал онучи (?) и лег, потягиваясь, на припрятанный от большевиков старый тюфяк. Ноги нещадно гудели, боль в мозолях пульсировала, гулко отзываясь в ушах крестьянина голосами комиссаров, извещающих человечество о том, что кулацкая власть уходит в прошлое, что весь этот проклятый класс, к которому он и все его семейство по несчастью принадлежит, скоро канет в небытье... Слухи о депортациях носились по улицам, влетали в дома горьким хохотом, не трогая лишь тех, кто и так знал, что товарные поезда уже выехали, что приказы уже напечатаны, и этот утомительный, жаркий, соленый и жгучий рабочий день – один из последних на воле...
- Маша... Маша... – позвал он жену как всегда по возвращении домой, - она натирала ему ноги настойкой, а потом они долго обнимались и ласкались, по будням не допоздна. Сейчас в его голосе была не столько усталость, сколько понимание обреченности всего уклада их жизни (?) .
- Чего? – спросила она укоризненно, словно упрекая за то, что он нарушает траурное молчание.
- Ноги гудят... Помогай... – прошептал он каким-то жалобно-не своим голосом, и, раздражаясь на очевидность притворства добавил: - Чтоб когда к стенке будут ставить не упал, не посрамился...
- Что ты такое несешь!.. Ну давай, бедолага, - она вздохнула, ей захотелось улыбнуться, но глаза быстро потухли.
Ушла укладывать детей, без лобзаний. Опять он один на этом тюфяке. Лежит почему-то на спине, а не по привычке - на боку («Вот и я обновляюсь», горько думает он, как бы вяло реагируя на уничижительные речи комиссаров). Бревенчатый потолок, черный, знакомый.
Он тяжело вздохнул. И было в этом вздохе
Да. Было. Было что-то в этом вздохе. Что-то было. Андрей аккуратно закрыл ноутбук, допил кофе и встал, хорошенько потягиваясь с шумным зёвом. Звонок издателя вчера перед сном лишил его излюбленного удовольствия – лечь в постель слегка недообсохшим. Может поэтому и не выспался.
- Андрюша, а как там дела у нашего нового романа? – протянул, сюсюкая, вчерашний Аркадий Иваныч.
Хорошо хоть не сказал «романчика».
Ну вот, теперь придется соврать. К их крупной московской литературной выставке он точно не поспеет, даже думать об этом нечего. Возможно роман будет готов к открытию заявок на «Букера» и попадет в списки. А может и нет. Романа-то нет.
- Пишется, - подытожил он.
- Ну хоть о чем он, приблизительно? Надо ведь будет пресс-релиз и все трали-вали... – виновато напомнил издатель.
- О сегодняшнем дне. О путинской диктатуре – с трагическим вздохом ответил он. И добавил: - О политзаключенных, цензуре и кумовстве. Да, еще, естественно, о чеченцах.
- Здорово. Дадим сразу Кадырову почитать, – вяло съязвил Аркадий Иваныч, и без тени раздражения пожелал проживающему теперь совсем в другой стране коллеге творческих успехов. Играет в таинственность – пусть. Лишь бы писал.
- Всё, сухой, - недовольно констатировал писатель, нажав на кнопку телефона. Натянул пижаму и улегся в постель.
Пустая комната в съемной квартире, чужая страна и тень его длинных пальцев на хозяйском шкафу. Он еще молод.
Спать, не думать об одиночестве.
Он выключил настольную лампу и получше укрылся одеялом.
Утро.
Переехав в Хайфу, писатель стал одиноким домоседом и вскоре неожиданно потолстел на несколько заметных килограммов, от которых пытался избавиться полуавтобусными-полупешими вылазками. Ему нравилось имитировать осмысленное перемещение в пространстве - нетерпеливо поглядывать на часы, раздражаться, когда случайно выбранный им из списка автобус опаздывал, на ломанном иврите спрашивая – «А когда будет 31-ый, 123-ий, 28-ой?»...
Он с интересом изучал загадочное настоящее, и все равно упорно писал о прошлом, поскольку внутренне почему-то был убежден, что так надо. К тому же прошлое обеспечивало его материально: возможность праздношатания в незнакомой стране Андрей заработал изданным на широкую ногу дебютным романом «Враги» о тамбовском восстании (суперобложка, атлас, дизайн по заказу), замеченным критиками и прочитанным «эстетствующими домохозяйками», как Андрей иронично заметил в одном из интервью. Он вполне отдавал себе отчет в том, что его 1029 страниц печатного текста мало кому нужны. Их даже в туалет с собой не возьмешь. И все же – известность. Публикации в журналах... Еженедельные статьи в одной из последних незакатанных в асфальт оппозиционных газет...
Итак, помыть чашку и гулять.
Что же было в этом чертовом вздохе?
Стояла редкая для Израиля дождливо-моросящая погода, при которой в неотапливаемых бетонных домах было холоднее чем на улице, а на улице непривычно и хмуро после лета. Идущий вниз по крутой улице с видом на залив, порт, холодое море, напоминающее зыбкую поверхность Соляриса, седеющий писатель ежился в привезенную с собой осеннюю куртку, будто вызывая духов настоящей зимы, и не находя в этом виде ничего ценного, никакой зацепки для самого себя, с внутренней усмешкой размышлял над тем, как бы тут прижился герой его романа – «кулак» Валерий. Перешел бы в иудаизм...
А может удалить этот его вздох к черту?
Вот и любимый 31-ый. По утрам всегда он, зеленобокий, пренебрегающий лужами, - таков придуманный писателем ритуал.
- Тод;, - смиренно поблагодарил он водителя за протянутую сдачу и направился к задним сиденьям, где обычно размещались подростки. Здесь, опершись на скрывавший двигатель теплый пластмассовый ящик легче думалось.
Среди пассажиров было много знакомых лиц.
Четыре места перед ним занимали религиозные школьники в кипах, среди них (тоже знакомый) таинственный индеец. Лицом к Андрею, обвив длинными пальцами (на указательном дешевое детское колечко) желтый поручень у задних дверей, стояла, слегка ссутулившись студентка с собранными в пучок волосами. Он часто встречал ее здесь, с интересом наблюдая за тем, как она ловила напряженным взглядом то одного, то другого и быстро, со смущенной улыбкой, опускала свои серые глаза, если на взгляд отвечали. Ответил. Смутилась. Дальше. А вот заходит коллега – боязливый человечек его возраста в выцветшем шерстяном свитере и неплотно придвинутых к носу очках, лысеющий со всех сторон. С трудом прокладывает себе путь к свободному месту – в проходе лежат два солдатских рюкзака. Что же он пишет? Социальную драму о любви араба-гомосексуала и еврейки-лесбиянки? Или наоборот? Или он вообще не писатель, а юрист или менеджер, и писать умеет только фломастерами по скрипучей доске? Полет фантазии. Коллега нечаянно толкает плечом девушку с серыми глазами.
- Слих;, - он извиняется как японец, слегка кланяясь. Она не обращает на него внимание, боясь дать ему зацепку для дальнейшей беседы.
Разбавляли знакомых многочисленные случайные гости утреннего 31-го. Смуглый юноша, судя по выражению лица, усердно твердящий про себя молитву. А еще – бородатый студент с сексуальной озабоченностью в ищущем взгляде, играющий коробочкой зубных ниток, как зажигалкой. Такие обычно вовремя на лекции не приходят. «Ему-то она даст...», тоскливо подумал писатель, бросая взгляды на загадочную ыстудентку, которой он мгновенно стал не нужен. И добавил, на всякий случай: «Хотя вряд ли».
Все пассажиры, кроме Андрея, отделены друг от друга стенками маленьких белых, средних-разноцветных, огромных-беспроводных, устаревших обитых поролоном наушников.
Окна запотели, он проделал иллюминатор, чтобы понаблюдать, как вдоль невидимой тележки оператора катилась едва знакомая, промокшая Хайфа – парк, одинаковые дома на куриных ногах, дома получше, море, еще один парк, какие-то люди в куртках со сломанными зонтами, с запутавшимися в поводках собаками – словно плывущий кадр из фильмов Тарковского и Вуди Аллена одновременно. Хотя какой, к черту, Тарковский?.. К тому же с утра....
- У меня в соседнем доме живет писатель, - сообщает своим друзьям мальчик, вынимая наушники из ушей. Привычная религиозная четверка сидит перед ним, и Андрей честно подслушивает, пытаясь выхватить знакомые ивритские слова. Детей понимать проще.
- Как его зовут? – невпопад интересуется индеец.
- Да откуда я знаю, - мальчик равнодушно пожимает плечами. Индеец на голову выше остальных, у него длинные немытые волосы. – Ты что всех хайфских писателей читал что ли?
- Ну некоторых читал... – протягивает перешедший в иудаизм краснокожий, смущаясь. Ему все равно не вписаться, как и Андрею. Он начинает перечислять: - А. Б. Иогешуа... Рони Сомек...
Белокурый перебивает его:
- Так вот, говорят его видели на Адаре, в фалафельной. Он там стоял и молча наблюдал за тем, как люди едят, - трое усмехнулись разом, четвертый чуть позже. – Выпучил так глаза – мальчик растянул пальцами веки – и смотрел на них, как чокнутый. Ави, мой брат, его видел. Интересно, зачем ему это было надо. Вроде он даже ничего не записывал.
- Я бы подавился, - заметил, усмехнувшись, другой школьник.
Значит в Израиле еще процветает модернизм, - эра простого человека. Наблюдение за фалафелем... «Нет, у нас уже через это перешагнули», утешился писатель полученной от детей информацией. Сорокин, Пелевин, как-никак – 21-ый век.
Через три остановки – въезд в местный политехнический университет, занимающий полсклона горы Кармель. Перед воротами в автобус зайдет охранник и, вполне возможно, отыщет спящих хозяев лежащих в проходе рюкзаков. На всякий случай, мало ли.
Снова в поле зрения Андрея попала девушка с серыми глазами, ее блуждающий взгляд влечет его, хоть он и догадывается, что тут ему ничего не светит. И все же... Он интересуется ей, как художник. Или, по-крайней мере, как писатель. Неважно. Сегодня художник-писатель точно сойдет вслед за ней и продолжит свою бесплатную экскурсию по городу, ненавязчиво подглядывая за ее маршрутом.
Заходит чета спортсменов. Они держатся за руки: он коренастый, усатый, прокуренный, она длинная, бойкая и толстогубая. Оба в сине-бело-красных костюмах. Россияне. Андрей вдруг осознал, что именно эту пару он умозрительно представлял, задумывая героев романа. Стало неловко, захотелось все удалить и начать заново.
«Кто?.. Неужели рюкзаки?» - была первая его мысль после прозвучавшего спереди грохота. Он был в сознании, но тело не слушалось, хотелось прилечь, как перед сном, - недообсох вчера, Аркадий Иваныч, букер. Недообсох. Смешно.
Рядом двигатель.
Он пытается встать, но его худые ноги еле ползут вслед за мыслями, в киноленте которых уже произошел второй взрыв. Как же идти, когда дым... Какой-то обездвиженный балет из умирающих, раненых и еле живых тел, вещей, обломков. В проходе лежит оторванная рука с детским колечком на указательном пальце. Лица бессмысленны. Среди них почему-то упитанная маска Аркадия Ивановича, издателя.
Андрей очнулся, и медленно направился ползком, по осколкам, к покореженным дверям. Может быть это все-таки кино? Шум в ушах становился сильнее, странная мысль, как будто подсказанная кем-то другим – как красиво все горит, разрушается, деформируется... Давай, оператор – трудись! Тарковский же сжег корову... Надо успеть. Рядом тлеет ермолка. И фоном что-то еще, – едва различимый шелест включенной музыки из выпавших на пол наушников.
Стекло разбито, но не пролезть, узко. Или все-таки... И вот его тело уже протискивается между смятыми створками. Индейский мальчик... Девушка... Кто они такие? Где они? Что-то кричат не незнакомом языке... Как им помочь? Зачем он тут?
«Жарко!» - крикнул страшный женский голос по-русски. Наверное жена Валерия.
Она улыбнулась ему в далеком воспоминании жаркого дня, в сером платье, арбуз, трамвай, пыльная улица. Дом. Банально.
Это из другого романа.
«А про вздох – удали!» - донесся откуда-то сзади, хотя он сидел на последнем кресле, как будто на прощанье, спокойный мужской голос.
Нечеловеческим усилием, ничего уже не понимая, он протолкнулся наружу и отполз в сторону от горящей металлической туши.
Что-то хриплое донеслось изнутри умирающего 31-го, натужный призыв о помощи.
Прижавшись щекой к мокрому, пахнущему резиной асфальту, он, глядя снизу-вверх своими опустевшими, уже не писательскими глазами, наблюдал за тем, как второй огненный шар, вызванный взрывом двигателя, уносит с собой последние вдохи, выдохи, вздохи, слова... Там были знакомые лица. «Не волнуйтесь, скоро нас всех спасут...», оправдываясь перед ними, подумал он прежде, чем потерять сознание.
Андрей пишет теперь только в своем антипутинском блоге и каждый день усердно удаляет хамские комментарии ватников и троллей.