Подарок для засохшей в носу мертвеца сопли
Мать-моржиха порскала. Вот так :
- Порсь. Порсь. - И утробно. - Пооорсь.
Ну, а Жох, стало быть, не дремал. Рылом водил, поучал и требовал, скушным ликом вгоняя в оцепенение, даруя предсмертную радость понимания, что вот это - навсегда. Хотелось выть или перечитать Савинкова, пересмотреть советское кино о революционных днях, но больше всего : хотелось убивать. Убивать людей. Насмерть. Выводить их подлую породу под корень, стирать с лица земли невразумительные тела, жрущие, пьющие, трахающиеся, не знающие слова такого - свобода, мерзотное холопское племя, ублюдочные носители великого языка, единого и неделимого, как холерная бацилла, как осклизлый от внутриматочного кровотечения выкидыш, пожираемый с бодреньким прихрюкиванием и пением гимнов. Я вновь проклинал Гитлера, кого же еще, он один во всем виноват, сука, не смог уничтожить напрочь сбежавших до Волги героев, гуманист хренов, говорил ему прибалтийский барончик, но глупый австриец не верил, не мог поверить, что эдакое недоразумение может жить, ходить на двух ногах и обладать членораздельной речью. Свихнулся на долбаном антисемитизме, хотя, евреи и были самыми настоящими унтерменшами в годы жизни Адольфа, шли покорно в газовые камеры, развешивали уши перед мудрыми рэббэ, который год проходивших по агентурным спискам РСХА. Но можно поверить в иудейского бога, ибо стали они людьми, нам же верить не во что, только в атомную бомбу, что своим милосердным блеском испепелит тупиковую ветвь в истории человечества, сразу, мгновенно, без этого бессмысленного гниения, шараханья по кочкам единства и равенства с братством, нет, какое, на хрен, единство, там, вроде, была свобода. Х...й. Не было ее никогда и не будет. Свобода - для людей. Для двуногих тварей вечный вождь с отупевшим от гениальности взором, многолетний запой посреди ледяных полей, подлое существование изгибистых хребтами, многотерпеливых, готовых уже не получать заработную плату, а самим приплачивать мордатым губернаторам, заплывшим салом прокурорам, свиноподобным ментам, юрким министрам любые прожиточные минимумы, лишь бы не бросили убогих на произвол судьбы, лишь бы еще позаботились лет сто, ибо земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет. И не было. И не будет. А стоит исчезнуть не вонючему мужичью дедушки Салтыкова-Щедрина, а генералам, то такое начнется, мама, не горюй. Вся погань восстанет, вскипит дерьмо духовное, за топорики похватается, и пойдет потеха, головушки безвинные полетят, брат брату глотку вырвет, мать детей сожрет, а сын отца проклянет и распнет в угаре пьяном, с посвистом молодецким. Ну, а уж опосля - спокается. Лоб расшибет о пол дубовый в церкви, накануне запоганенной, попика уцелевшего ненароком обмусолит, доски расписные оближет. И снова в спячку, в запой, в опухшие зенки жены плевать, соседа ненавидеть, родню проклинать, трусливым холопством прославляться, подвигами воинскими гордиться, когда мясом живым да под пулеметы, да сто грамм, да " ура" и свиньи холмогорские в глазах, да Дамбас новорусский раковой опухолью шевелится, да Чечня навсегда враждебная, всю великую народность раком поставившая. Вот они, великие, горцам отсасывают, кости солдатиков своих забыли, а вспомнив - проклинают, верещат : " Твари, мы вас тудой не спосылали, сдохли за Борьку алкаша, а мы таперича за шайтанов сирийских подыхаем во славу жулика мелкого". И ведь не понимают, уроды, что подыхают не за сирийцев, не за Дамбас с Новороссией, а за лишний день жизни царька упыриного с хеврой своей гебешной, такой патриотической, что Паша Судоплатов плачет в гробу, товарищ Эйтингон зубами скрипит, а Абель-Фишер хохочет в раю еврейском и пальчиком тычет, показывает супругам американским на яхты, дворцы и лимузины патриотов заботливых.
Я задыхался от смердящей вони, уже и на ночь не снимая противогаз и костюм химзащиты, выблевывая пополам с кровью все отвращение от превращающейся в падаль страны, покорной своей судьбе. Стремить все свои пути в ад.