М. М. Кириллов Ростов на Дону, Новочеркасск очерк

 
 


М.М.КИРИЛЛОВ



РОСТОВ - НА ДОНУ, НОВОЧЕРКАССК
Очерк
      Ростов-на-Дону. Научный симпозиум. В перерывах между заседаниями удается увидеть незнакомый город. Центр его красив и богат. Площади нарядны. Уличные переходы украшены мозаикой. Вечером особенно хорошо на Пушкинской. Звезды, тепло, тихо. На скамьях люди. Вдоль по бульвару подсвеченные чугунные композиции из «Евгения Онегина» и жизни поэта. Резные профили Поэта и героев его — изящны и выразительны.
      У города отчетливо южный облик: теплынь, акации, виноград. В парках старые деревья, просторные аллеи. Множество маленьких открытых кафе. Людей мало. Спокойная размеренная жизнь. На одной из скамей парка — старик, седой и худой. Скромный пиджак — в орденах. Руки оперлись о палку, дрожат. С горечью думаю: «До Берлина дошел, а теперь...»
      На одной из площадей — величественный памятник Победы. Высокая стела с золотой фигурой девушки наверху. В основании стелы — черные колокола. Вокруг — амфитеатром — многоярусные бетонные скамьи.... Нечто циклопическое. Место для вече, где один человек — ничто, муравей...
      В двух шагах отсюда, на откосе к Дону — район трущоб. Рушащиеся, покосившиеся здания. Ржавые трубы коммуникаций, заросшие бурьяном железнодорожные пути, прогнившие доски пристани... Мусор лезет из проломившихся заборов. Развороченный асфальт. Бульдозером бы все это! Улочки здесь тесные, людей много... Девушка поднимается по улице, бережно прижимая к себе футляр со скрипкой... Играет в войну чумазая ребятня... Из окна на весь квартал рев Высоцкого... Рабочая столовая. Сквозь широкие створки раздаточной видна кухня. Молодая женщина в косынке и белом халате с высоко закатанными рукавами, плотно опершись о стол, режет сложенные слои теста. Ловко меняет угол разреза. Узкие одинаковые полоски ложатся быстро и послушно... Руки в муке, в мыслях далека — не видит, что смотрю па нее. Все просто и безыскусно: заготовка лапши. А рядом, во дворе, полураздетая пьяная старая женщина колотит ведром в дверь, матерясь и требуя, чтобы ее пустили в дом... Зубоскальство, любопытство и безразличие прохожих и соседей. Все это не просто, бульдозером не обойтись.
      Дон в Ростове широкий, течет медленно, сонно. Того и гляди — остановится: рукой подать до мелкого моря. Удовлетворенность и пресыщенность, жизнь прожита — спешить некуда. Волны несут хлам, мазут, всю грязь - от самого Воронежа. А в верховьях, под сенью лесных лап Дон струился, играл, скакал по откосам — упругий и чистый. Начало и конец.
     Дискуссии на симпозиуме продолжаются: постаревшая, полная хлама профессиональная река медленно впадает в мелководное научное море. А ведь где-то бьют родники.
* * *
       Удалось вырваться в Новочеркасск. До сих пор представлял себе эти места очень смутно — по «Тихому Дону». Город показывал мне его житель, старый учитель.
      Новочеркасску — 181 год, Ростову — более 200, а Старочеркасску — старой казачьей столице—более 400 лет. Прежде Старочеркасск в паводок заливало, и атаман Платов основал новую столицу — в 20 км от Дона. Построил ее на высоком холме, взяв за основу планировку Парижа. В городе несколько площадей, и от каждой — стрелками — улицы. Арки в честь побед в Отечественную войну 1812 года. Соборы.      Более ста лет росла столица Войска Донского, консервируя самобытность края. А рядом рос интернациональный, торговый и фабричный Ростов.
* * *
      Здешний писатель — Геннадий Семинихин оплакивает казачью старину... Воет ветер над разбушевавшимся Доном... Тяжело на воду ложатся весла... Трепетно мерцает в сырой мгле огонек лампады в атаманском доме... Невеселы думы атамана... Тоскливые, тяжелые краски. Давит каждая строка.
***
      Музей Донского казачества уникален. Казачеству сроку больше, чем династии Романовых, но родилось оно - как щит и умерло, когда в нем не стало нужды.  Утро, и в музее почти нет посетителей. Вдоль стены зала — лодка, выдолбленная в бревне. Хорошо сохранилась в речном иле. Макет куреня. На старых картах — стрелками — походы казаков по Каспию и Черному морю. Ермак. Петр и осада Азова. Казаки и Суворов в альпийском походе. Платов, Бакланов, Орлов-Денисов — боевые атаманы. Вельможи, а какая верность землячеству. За витринным стеклом поблескивают их именные сабли — «За храбрость», «Золотое оружие». В музее очень много и с неподдельной любовью — о Шолохове. Достоверно и страшно о Великой Отечественной войне в этих краях, хотя сам Новочеркасск из-за поспешного отступления немцев пострадал мало. Рассказывают, немцы тщетно пытались танком стащить скульптуру Ермака с пьедестала — гусеницы беспомощно лязгали по булыжнику, и Ермак устоял. Донцы воевали: отчаянные рейды казачьих полков по немецким тылам, участие в крупных наступательных операциях. А — последний всплеск их военной истории... «Едут-едут по Берлину наши казаки!»
      Здесь же, в музее, и художественная галерея. Малоизвестные полотна Венецианова, Шишкина. Неожиданное открытие: картины Дубовского, позднего передвижника, новочеркассца, — целый зал: Альпы, море, усадьбы... Рядом — «Степь ковыльная» И. И. Крылова — бескрайнее степное половодье.
* * *
      Осматриваю город. Целый квартал занимают казармы танковой части. Это сейчас. До революции стоял здесь Кадетский кавалерийский казачий корпус, позже — Курсы кавалерийского состава Красной Армии. Здесь учились Тимошенко, Жуков. Казарма — на века. Старая застройка капитальна и внушительна.
      В глубине сквера — атаманский дворец в три этажа — приземист, как казачок. Совершенная спокойная композиция. Окна большие. По всему фасаду — широкий балкон. Видно, с него атаманы гутарили с народом. От входа наверх ведет железная лестница литья прошлого века. Наверху просторный зал. Из зала - дверь в комнату, где в 19-м году застрелился Каледин. Не вынес ультиматума Кривошлыкова и Подтёлкова.   Мало знаем мы об этих большевиках. Какой нужно было иметь авторитет, чтобы поднять казачество за Советскую власть?! На фотографии Подтёлкову — 32 года, могуч, кудлат, чубат, лих. Кривошлыков моложе, интеллигентный профиль. Оба — георгиевские кавалеры. Жаль, погибли. В сквере, что на северной окраине города, поставлен им высокий гранитный памятник. Тесно прижавшись друг к другу, смотрят они далеко-далеко и словно ждут тех, кто не успел прийти к ним на помощь.
      А в наше время на площади перед атаманским дворцом по приказу фарисеев-«коммунистов» (в 1962 г.) расстреливали безоружных рабочих города. Об этом знают все, но говорят глухо.
      Казацкие гербы разных лет. Кое-где на фасадах домов они еще сохранились. Знаменит герб на атаманской печати: здоровенный казак сидит на винной бочке, ковш на коленях, в руке сабля. Веки опухшие, глаза выкатил, словно его кто спьяну холодной водой окатил.
* * *
      В центре города — мощёная площадь. Посредине ее — Собор. Перед его византийским величием город расступился. В пустоте площади словно слышится цокот подков, грохот казачьих повозок и тачанок. Чуть пониже солнца — купола.  Некогда золотые, они, рассказывают, были видны вёрст за 70. Недавно в шторм на главном куполе крест покосился. Его сняли, чтобы, падая, не проломил крышу. В открытые двери виден высокий свод, отблеск свечей и люстр. При входе старушка свечи продает. За ней, на полу, занимая прихожую, лежит 6-метровый золоченый крест. Из Москвы привезен — на смену... На вопросы: «Когда купола позолотят? Когда крест поднимут?» у лукавой старушки один ответ — «Как бог даст!»
* * *
      Таврия. Места эти когда-то были дном моря. Слой земли здесь невелик, под ним — ракушечник. И Дон рядом, и Аксай, и другие речки, а вода — проблема. Оттого, видно, и береза здесь редкость.
* * *
      Дали степные, безбрежные. Дон блещет плесами в знойной дымке. Солнце — в темечко. Улицы в зелень попрятались. Гроздья виноградные в окна просятся...
      В саду — одноэтажный домик. Музей-квартира Митрофана Грекова — основоположника известной студии. Во дворе — его строгий бюст: прям, худ, черен, крепок — вылитый Григорий Мелехов. В музее картины, эскизы, наброски... Кони, лошадиные морды, разворот тачанки, колесо во рву... Какая работоспособность и преданность теме! Айвазовский писал море, а Греков— коней. И не надоедало. В музее не только картины Грекова. Портрет колхозницы одной из станиц — Степановой — матери девяти погибших на фронте сыновей — всех ее сыновей. Погиб и муж ее — Степанов. Лицо матери окаменело, взор опущен и печален. Только руки живые, пальцы перебирают теплую шаль... Все — в прошлом. Но такое прошлое будущего стоит.
* * *
      Новочеркасск невысок домами. Не выше тополей. Но дома основательны и удобны. На улице просвещения — Технологический институт. Построен в 1911 — 1930 гг. архитектором Рагуйским, строившим известный театр в Одессе. Здания просторные, окна высокие, в центре — внутренний двор, крытый стеклянным куполом, — в сущности, театральный зал — без сцены и кресел. Напоминает внутренний двор медресе в Самарканде. По гармонии, удобству, достоинству, с которым оно размещено, строение это войдет в коммунистический век. В институте — 23 тыс. студентов (на 200 тыс. населения города). Такая конница технологов — посильнее Первой конной!
      Мой гид — старше меня, город он знает и любит, это заметно; и его знают — учитель. Ему в радость видеть город, общаться с людьми, сопереживать. Он симпатичен мне. Ноги у нас уже не ходят, а души — молодые...
***
      Лица людей. Мужские профили: то казацкие —упрямые, чубатые, шолоховские, то горбоносые, чернявые — греческие, то курчавые — кавказские. Южный народ. Женские лица: загорелые, белозубые, улыбчивые. Впечатление здоровья — не поэзия, но какая проза!
      Навстречу нам идет девушка — небольшого роста, в платье дымчато-голубого цвета, в туфельках на низком каблуке. Легкая и ладная, она словно летит. Икры крепкие, загорелые. Глаза чуть сужены, серые, настороженно-лукавые. Прошла рядом, а будто плечом задела. Если бы можно было заговорить с ней, остановить... Да разве время остановишь.
      На выезде из города, у дороги — курган. Вокруг сушь, пожухлая амброзия. Вверх ведут ступени. Рядом, накренившись, стоит каменная баба. Сарматский могильник. Веять бы над ним суховеям половецким, покрывая траву пылью забвения... Но раскопки 80-х годов привели к богатейшей находке: были найдены золотые предметы на сумму в 1,5 млн. рублей. Золото выставлено в Эрмитаже. Осиротел курган. Зато рядом выросло современное кафе. «Сармат» зарабатывает миллионы. Выпотрошенное прошлое работает на настоящее.
***
      Казачество. А есть ли оно? Исчезли традиции — и в обрядах, и в одежде, и в ремесле. Возможно, что-то, осталось в самосознании, в речи, в характерах и, конечно, в памяти.
      Какое противоречивое явление—казачество. С одной стороны, сметка, достоинство, вольница, удаль, силища, а с другой, — псы царские, душегубы революции, особая рота, сельская аристократия, чванство, кастовость. И, казалось бы, так густо замешано — целая эпоха. А не стало прежнего казачества в какие-то несколько десятков лет. Как сахар, распалось и растаяло оно в кипятке революции и социализма. Хозяина не стало, и доспехи вынесены в музей. Новочеркасск ныне — столица без подданных, как Тельшай — столица древних литовцев. Как только сгусток экономики сместился южнее, к торговым путям, Тельшай с его опустевшим величием затерялся в лесах и забвении. С одной стороны, груз истории, а с другой — ординарность современности. Старые столицы, утратившие темп, пережившие себя, столицы памяти, отставные королевы: платьев в шкафах полно, а на бал — не позовут. Некому... Время вырвалось вперед. Есть такая картина в Русском музее: руины усадьбы, одинокий хозяин. «Все в прошлом».
      Икарус полон. От Новочеркасска до Ростова приходится стоять. За окном мелькают поля, степь, сады... и все остается позади. Съездил... в прошлое. В последнее время я особенно остро ощущаю, как ускорение темпа жизни, необыкновенно приближая будущее, одновременно и эквивалентно формирует прошлое. Это единый процесс. Вот почему к ускорению нельзя приспособиться: только приспособился, как уже — в прошлом...
      И все же я многое люблю в прошлом, в том, что хранит память. Прошлое — это богатство, даже если только оно и остается человеку. Но обидно, когда даже прошлое уходит. Река уносит себя в море, город превращается в музей, древний курган —- в придорожную достопримечательность, а память — в забвение. Грустно.
      Отчего все это так тревожит? Ведь все имеет начало и конец. Конец даже более закономерен. Начало еще бог знает, каким будет, а конец и есть конец. Всему свое время. Младенец должен быть младенцем, старик стариком. Тропа, засыпанная осенней листвой, ничем не хуже всякой другой. Кто-то из немолодых моих друзей сказал мне: «И там, после 70, тоже жизнь». И борьба.
      В 1964 году, к нам, в молчановскую клинику Военно-медицинской академии положили старика. Подобрали его в вестюбюле здания Ленсовета — упал в голодный обморок. Рваненький, но чистый был дед. Беда погнала его в Ленинград.
      В палате, пока слаб был, дед все молчал, но потом разговорился. Вспоминал, как еще парнишкой в подпасках жил. Мировую отвоевал. Женился, но детей бог не дал. Жили тихо и ладно. С Отечественной вернулся даже не раненный, а ни деревни, ни жены, никого — все сожгли. Подался в соседний район — в пастухи. Неделю — у одних, неделю — у других, так и жил, пока силы были. И после, когда работать не смог, кормили его из милости. Да ведь людям самим трудно. Можно бы о пенсии похлопотать, да лет пять до того беда приключилась — документы потерял. А как их справишь. Деревни эти после войны в разные годы то за Новгородской, то за Псковской, то за Ленинградской областями числились... Вот и подался в Ленинград, пешком, к большой советской власти. Толкался-толкался в дверях, да в коридорах, пока без сил не свалился...
      В клинике его откормили: окреп, отогрелся. Аккуратный такой старичок стал. Месяц пролежал, другой пошел. В ту пору вел эту палату я. Среди больных был фронтовик — бывший замполит полка Тарасенко. Добрейший человек. Написали мы с ним письмо в Обком партии об этой истории и приложили официальную выписку. И дней через 20 пришел ответ — направить деда в Дымовский дом престарелых, оформить паспорт.
      Как мы радовались. Радовался и дед. Уже осень была на дворе. Принесли ему кто что мог из одежды. Я — галифе принес. Все отделение провожало деда. А к лету от него пришла весточка. Чья-то молодая рука точно повторяла дедовы слова: «Сообщаю вам, что сыт, здоров, обут и одет, за коровками ухаживаю. Ничего мне не надо. А главная моя благодарность - что знаю, где умру...»
Ему было страшно не умереть, а превратиться в прошлое, не утвердив себя в настоящем. И он жил.
* * *
      Верховья жизни — только будущее, середина — стремнина настоящего, низовья — груз прошлого. И кажется, вот оно будущее, плечом достать можно, а задача выполнена. Все правильно, справедливо, но не утешает!
Ростов-на-Дону — Новочеркасск — Саратов
Сентябрь — октябрь 1986 г.