1991 год. Беловежская пуща. Мирно пасутся зубры, над лесом вьется уютный дымок заповедной усадьбы. Шушкевич и Кравчук сидят в холле, играют в карты и пьют зубровку.
КРАВЧУК (разглядывая этикетку на бутылке). Де це наш головний зубр… Скільки нам його чекати…
ШУШКЕВИЧ. Коржаков сказал, что сердечко прихватило. Который день сидим, выпиваем, закусываем, обсуждаем то, да се, а как до окаянной бумажки доходит, так сразу больным сказывается. То устал, то приболел, то, видите ли, руки дрожат… Я-то вижу, отчего у него ручонки ходуном бегают. С утра ведь рюмки опрокидывает…
КРАВЧУК. Думаєш, не підпише?
ШУШКЕВИЧ. Подпишет, куда он денется… Оно страшновато, конечно, но против хода истории приема нет. Нам-то что… население только спасибо скажет: День независимости от Москвы ему организовали. Хотя, знаешь… если его имя потом трепать будут, то и нас заодно вспомнят вроде как соучастников, так что радоваться нечему. Но ему, конечно, трудней всего: за весь Союз отвечай, всем-то не угодишь, когда судьбинушкой таких широких масс ворочаешь… Кто-нибудь наверняка в накладе окажется. Вот Нурсултанчик-то спасовал, не приехал…
КРАВЧУК. Схід – справа тонка.
ШУШКЕВИЧ. Старый лис мечется, боится стать предателем вместо освободителя.
КРАВЧУК. В такій ситуації не дивно. В такій ситуації тільки історія вирішує кому бути ким.
ШУШКЕВИЧ. Да… Вот и развернул Нурсултанчик самолет и прямиком в Москву погнал, Горбачу докладывать, собака…
КРАВЧУК (в испуге откладывая карты). Як в Москву?
ШУШКЕВИЧ. А вот так! Да ты не тушуйся… Сам знаешь, Горбач до августа был ни то, ни се, а сейчас, в декабре, ему и подавно выкобениваться незачем. Уж время его ушло, уж не станет он под занавес такие фортеля выбрасывать.
Входит Коржаков.
ШУШКЕВИЧ. Василич, ну что там?
КОРЖАКОВ. Борис Николаевич неважно себя чувствует. Просил передать: встреча переносится на завтра.
Шушкевич и Кравчук в сердцах бросили карты: «Тьфу ты, игру испортил!»
Ночью Ельцин ворочался во сне, часто просыпался. Ему снилось, что к нему домой пришли с обыском, и чекист, в общих чертах напоминающий Ленина, спрашивал его, тряся наганом: «Куда девал СССР, контра?» Вскрикнув, проснулся посреди ночи.
Вбегает Коржаков.
КОРЖАКОВ. Что случилось, Борис Николаевич?
ЕЛЬЦИН (приподнимаясь). Василич, ты, что ль?
КОРЖАКОВ. Да я, я! Что случилось-то?
ЕЛЬЦИН. Ух… Василич, худо мне что-то…
КОРЖАКОВ. Пить меньше надо.
ЕЛЬЦИН. Ты это, панимашь, не задирайся… Навалилось так на меня в последнее время… То этот, панимашь, ГКЧП, то союзный договор… Вчера сижу… твердо так… чувствую себя уверенно, как давеча на танке, панимашь, думаю, ну все, значит, сегодня все… А потом — бац! вспомнил, как меня в партию принимали, и все, не могу, Василич, представляешь, не могу!.. Проснулась во мне такая… сентиментальность, что ли… прям рука не подымается… Как увижу эти четыре буквы — СССР, — так знаешь, кажется, смотрят на меня с такой укоризной… Вдолбили их мне намертво, что с мясом отдирать приходится.
Вот ты мне скажи, может, плюнуть на эту бумажку? Вот ты, как простой советский человек, как бы хотел?
КОРЖАКОВ. Я, Борис Николаевич, хотел бы с вами работать и беды не знать. А уж под каким флагом…
ЕЛЬЦИН. Верный, панимашь, пес. Ну штаа… там все тихо?
КОРЖАКОВ. А как же.
ЕЛЬЦИН. Слушай, погляди, там в столовой чуток осталось…
КОРЖАКОВ. Ну хватит уже, Борис Николаевич…
ЕЛЬЦИН. Я, панимашь, не засну иначе!
Коржаков уходит, потом возвращается с бутылкой.
То ли во сне, то ли наяву, но просыпается Ельцин в табачном дыму.
ЕЛЬЦИН (кашляя). Василич, что ж накурил так…
СТАЛИН. Не Василич, Иосиф Виссарионович это. Я вам оставил многонациональное государство, а вы его просрали.
ЕЛЬЦИН. Погоди… Это ж, панимашь, из другой оперы... (пауза) Не сдюжили мы, отец. Надкусили больше республик, чем смогли проглотить… Прибалтика, панимашь, первой отвалилась. Кстати, твоих рук делишки: нахватал, панимашь, а нам корми до седьмого колена…
СТАЛИН. Танками, танками надо было давить! Ну, или бомбу сбросить.
ЕЛЬЦИН. Эх, папаша… Времена нынче не те… Сейчас букашку какую тронешь, такой визг поднимет. Вон Горбач в январе пытался литовцев приструнить, так ничего не вышло у него, а ты говоришь бомбу… А еще раньше вздыбились Азербайджан, Грузия. Нет, папаша, ты свои приемчики оставь. Не те времена…
СТАЛИН. Еды вам мало? А в лагерях за пайку в пятьсот грамм хлеба по 16 часов работали, триста дней в году! Просто не умеете вы, товарищ Ельцин, правильно организовать рабочий процесс.
ЕЛЬЦИН (распаляясь). Ты это, панимашь, брось, пятьсот грамм… Сейчас за пятьсот грамм в морду плюнут, невзирая даже на дефицит, а не то, штааа работать. Привыкли, панимашь, людями сорить попусту, а потом удивляетесь, чего они от вас сбегают… А ну брысь отсюда!
Иосиф Виссарионович растворился в дымке.
ЕЛЬЦИН (в полузабытьи). Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает, понимашь, свое существование …. Хоть дело и решенное это, можно сказать, исторически обусловленное, а все ж тяжеловата поклажа… Ну, видать, участь у меня такая, штааа…
Утро. Шушкевич и Кравчук гуляют в лесочке.
ШУШКЕВИЧ. Эх, хорошо здесь… тихо.
КРАВЧУК. Як в «Матроської тиші».
ШУШКЕВИЧ. Ну запел опять…
КРАВЧУК. Скільки, ти говориш, до кордону? Може рвонемо в Польщу поки не пізно?
ШУШКЕВИЧ. Ну, километров десять. Погоди ты… Горбач — битая карта. Не нужно ему это… Надо было еще тогда, в августе, арестовывать, а сейчас уже поздно. Сейчас как бы его самого не того… Однако ж, согласен, пора ставить вопрос ребром. Как он подымется, вместе подойдем — так и так, Борис Николаевич, надо решаться, и все тут!
КРАВЧУК. А якщо інші не приєднаються до договору?
ШУШКЕВИЧ. Да куда они денутся… А что с Крымом порешили?
КРАВЧУК. Ну я його питаю: «А як з Кримом чинитимемо?»
ШУШКЕВИЧ. А он что?
КРАВЧУК. «Да забирай», — говорить.
В это время на крыльцо вышел Коржаков и махнул рукой, дескать, решился он.