Часть первая
ДУША ДРЕВЕСНАЯ
1
Я рос в пригородной Кузнечихе; теперь это название у большинства связано с огромными микрорайонами, вздыбившимися на северо-востоке Нижнего Новгорода, но для меня Кузнечиха – это прежде всего тихая деревенька, прилепившаяся к пологому холму за Щелоковским Хутором.
Сейчас ее уверенно теснят бетонные многоэтажки, отчего она утеряла былую тишину и укромность, а в пору моего детства Кузнечиху наглухо отгораживали от многолюдья грибные и ягодные леса, совхозные сады и поля.
Столетия прадедова изба с низким потолком и полуистоптанным покатым полом была исполнена немыслимых тайн; На ее сумеречно- пыльном чердаке обитал взаправдашний Домовой! Прабабушка Анна мудро ладила с ним, часто одаривая гостинцами. По ночам наш Домовой беспрестанно топтался, чем-то по-хозяйски шуршал и покашливал, не иначе как покуривая ядовитую махорку. Сердечко мое потрясенно екало и замирало, но я засыпал-таки под молитвенный старушечий говор, чтобы ярким петушиным утром в который уже раз терзаться неодолимым любопытством и страхом у скрипучей, шаткой лесенки, ведущей на таинственный чердак...
А еще рядом с нами жила настоящая колдунья. Согбенная в три погибели бабка Леса, всегда одетая в черное, не раз напускала порчу на нашу скотину, отчего телушка не доилась, а куры не неслись, а если и приносили яйца, то их находили на верхушке плетня, что, по словам прабабушки, было дурным знаком.
Бабка Леса могла оборачиваться собакой, и отличить ее от настоящих дворняжек можно было только по глазам. По правде сказать, мы не особенно вглядывались в них, когда в отместку за темную колдовскую силу иногда молотили черных собак на деревенских задах и прогонах... Нет, мы не были живодерами – в «бой» нас вело чувство справедливости, ведь колдовство во благо кузнечихинцев (жили у нас и ведуны!) было окружено преклонением.
Я благодарен судьбе за то, что с младенчества окунулся в волшебную атмосферу крестьянских суеверий. Как показала история (да и мой скромный опыт), высокомерное глумление над народной «темнотой» и «невежеством» ни к чему хорошему привести не может. Да и существовала ли эта самая «темнота»?! Разве вековые деревенские верования не лежали в основе богатейшей русской культуры с ее великим фольклором, могучим искусством и зодчеством и, наконец, мудрыми житейскими установлениями?
Эти мысли пришли ко мне только сейчас – на пороге духовной зрелости, ну а тогда... Тогда беззаботно длилось небогатое послевоенное детство. Лепетала и ослепительно блистала на солнце листва кузнечихинских садов и огородов, неодолимо манил обильный лесной орешник, азартно влекли душистые грибные угодья, до неописуемого восторга доводили деревенские гулянья с нарядным народом на шелковистых лужайках, ухарски распевавшим бесконечного Сормача да частушки под заливисто голосистые хромки.
Как вкусна была ядреная «мурцовка», из рассола и лука с ситным хлебом, когда мы хлебали ее из глиняной миски полуистертыми деревянными ложками! Как сладко вязала во рту ядристая черемуха, когда мы уплетали ее, сидя на ветвях высоченного дерева! Как мгновенно утихала боль, когда моя бабушка в леске пригибала рябину и, тыча тупой кончик ветки в мое зубное дупло, заговаривала: «Рябинушка, лезь-лезь, залечи мою болезнь, три года не буду тебя есть. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!..»
Ну разве мог я тогда знать, что приобретаю богатейший из капиталов – пожизненную связь с народной культурой? Разве думал и гадал, что в последующем свяжу судьбу с русскими художественными промыслами, чтобы постигать и постигать их немеркнущую красоту?
А корни всего этого – в далеком кузнечихинском детстве, в незабвенной атмосфере прадедовской избы с ее Домовым и темными иконами, с цветной деревянной утварью и незапамятными орудиями хлебопашества.
2
Было это сорок лет назад – страшно подумать, сколько воды утекло!
Дышит на ладан прадедовская изба, ведь обитатели ее кто – на кузнечихинском погосте, кто – в заманчивых городских апартаментах в Нижнем, а то и в краях отдаленных. Некому следить за жильем, отапливать и обихаживать его, но известно, что без жилого духа строение старится не по дням, а по часам. Ладно хоть старичок- огород до сих пор трудится, дает какой-никакой овощ к незавидным магазинным харчам, – а то бы конец родовому гнезду!
А сколько их, этих гнезд, нынче порушено! Вся срединная Россия плачет. И уходят в сырую землю старики со старухами, разбегается молодежь в города-поселки, и гниют на корню тысячи больших и малых деревень, сиротски рушатся во прах, зарастая дикими репьями да крапивой...
Но ведь не везде так!
Ей богу, радостно бывать в крепкой деревне или на селе – тут и дома как на подбор и люди в своем большинстве исконно работящи, хоть и живут трудно и беспокойно. Часто мне приходится бывать в Семеновском районе, ездить трассой до Ильина-Заборского. Так вот, в том же Огибном немало старинных изб, изукрашенных затейливой резьбой: нарядными наличниками и слуховыми окнами, разубранными в кружева светелками и навершьями труб. А как стройны и могучи избы новые! Крепко пахнущие смолой и светятся телесным тесом, они умело обшиты « в елочку», отчего кажутся нарядными, хоть и не выкрашены в разные цвета.
Значит, не все потеряно, не перевелись в наших краях мастера! Ведь именно в Семеновском районе живут и трудятся по своим укромным зимёнкам потомственные ложкари. Бережно сохранили они завещаное от предков ремесло и в свободные от хозяйственных забот часы режут из податливой осины ладные ополовники и ложки.
Я часто встречаюсь с деревенскими умельцами, и когда наблюдаю за их работой, возрастаю от чувства сопричастности ИСТОРИИ, которая продлевается при мне в сумеречной мастерской, заваленной осиновыми баклушами и душистой стружкой: ведь ложкари – это, как говорится, простые мужики и бабы, сидящие на низеньких лавчонках, держат в руках тёсла, резцы и ножи аж многовекового образца и орудуют ими точно так же, как деды-прадеды, отчего изделия выходят такими же, что сто, двести и триста лет назад.
Ну не чудо ли! – прямо на ваших глазах вполне осязаемо и предметно продлевается история народного ремесла.
3
Я прочел немало книг о народном искусстве и с радостью для себя отметил, что интуитивно верно почувствовал суть дела. Все ученые мужи в качестве главного свойства провозглашают РОДОВУЮ ПАМЯТЬ народного творчества.
Давайте разберемся в этом подробнее.
Как известно, Россия исстари была крестьянской страной, чем жила деревня? Конечно, хлебопашеством да скотоводством. Большую часть года все от мала до велика трудились в поле, садах и огородах, при этом неусыпного догляда и заботы требовала домашняя кормилица-скотина, И так с весны до глубокой осени...
Но заканчивалась большая страда, и долгими темными зимами целые деревни, опять же от мала до велика, переключались на подсобные промыслы: в одной местности изготовляли глиняную посуду, в другой – деревянную утварь, в третьей – изделия из бересты.
Ремесло передавалось по наследству – от старших к младшим; и так из десятилетия в десятилетие, из века в век. А что такое – РЕМЕСЛО? Понятно, это – исходный материал ( в нашем случае – дерево), это – инструмент, с помошью которого обрабатывают материал, и самое главное – это приемы обработки, стародавние навыки и секреты мастерства.
Вот и представьте, как дорожили мастеровым наследием предков, как старались не ударить в грязь лицом, чтобы продукция промысла не только не падала в качестве, а наоборот, совершенствовалась. Ведь только тогда она пользовалась спросом, завоевывала прочную славу мастерам, а значит в длинную зиму или неурожайный год можно было прожить безбедно.
В прежние времена крестьянские семьи были очень большими и промышляли сообща: в зависимости от возраста и умения каждый выполнял определенные операции; и даже посильная детская работа, пускай «мастера» и были ,что называется, от горшка два вершка, вливалась в единый поток бессмертного народного творчества.
Правда, не считали и по сию пору не считают умельцы свою работу искусством, и назови мы их художниками, они наверняка поднимут на смех: слишком простым и ЕСТЕСТВЕННЫМ видится им промысел (по Далю – «старанье, попеченье, забота»); да и те же ложки с ополовниками, на их взгляд, ничуть не походят на важные музейные экспонаты; наоборот, – вполне обыденны и по зарез нужны в деревенском хозяйстве, пускай и украшены изысканной росписью.
Кстати, роспись эта, будь то Хохлома или Городец, никогда не была отсебятиной – она так же перешла от предков.
Мы уже знаем, что ремесло передавалось по наследству, а значит и приемы работы с кистью – тоже. Да и сами изображения были старинными, пришедшими аж из древнего язычества, из дохристианской религии славян. Большинство этих изображений ученые называют СОЛЯРНЫМИ (т.е. солнечными). Бывая в деревнях, скажем, Кстовского или Семеновского районов, я часто вижу в орнаменте наличников, в украшении слуховых окон или над входными дверьми и воротами схематические фигурки солнца либо пучок его расходящихся лучей. Оказывается, это не случайно!
Дело в том, что наши далекие предки поклонялись светилу, почитая его за наиглавнейшее божество; что ж, в общем-то они были правы: нам ли не знать, что солнечный свет – прародитель всего живого на земле, и сегодня все, что произрастает, живет, множится и дышит, – все это живет, впитывая его животворные лучи.
Конечно же, не одни славяне почитали солнце. Его боготворили в Древнем Египте и Америке, в античной Греции и Ассирии. Десятки народов как бы в едином порыве одухотворили великий источник Тепла и Света и почти одновременно начали изображать его, наделяя солярные символы магическим смыслом.
Протекали века и тысячелетия, но солнце , точнее – его схематические знаки -так и остались на предметах народного искусства, будь то вышитое полотенце или расписная прялка, ложка или избяной наличник. И невольно приходит мысль о великом родстве землян, о том, что все мы – единая планетарная семья; и не смотря на различие рас, живем в общем-то ради одного: чтобы нам мирно светило солнце, чтобы над нами ясно синели небеса, а мы радостно трудились, наслаждаясь величайшим счастьем – жить на цветущей земле.
Именно в этом – идеал народного искусства. Вот почему творчество любого народа всегда ОБЩЕЧЕЛОВЕЧНО, т.е. близко и понятно каждой нации, каждому человеку, потому, что питается как бы от ЕДИНОГО КОРНЯ и несет радостное представление о мире и месте человека в нем.
4
Ах, как бесценна радость в наши тревожные времена! Вот только откуда ей взяться, коли все вплоть до хлеба насущного расписано по скудным «корзинам», а цены, что необъезженные скакуны, кинулись вскачь и нет им ни пути, ни укорота?
Не знаю, может, это и есть «русское чудо», – только и сейчас не унывает в своей массе сельчанин, не озлобляется от госпрорух, хотя и поругивает сильных мира сего – от районного до государственного масштаба.
Со всей ответственностью пишу это, ибо недавно был в прикерженских деревнях, не один час трясся бок о бок с крестьянами в набитом пазике, где теснота была двоякой – от народа и мешков, рюкзаков и сумок с буханками ржаного и пшеничного, оптом закупленного в Семенове хлеба. Ветхие старики и старушки из окрестных сел-деревень «атаковали» несметные очереди, отхватили десятка по два- три кирпичиков и ехали восвояси вполне радостные, потешаясь друг над другом и своим незадачливым житьем-бытьем... Потом разговор зашел о плохо уродившейся картошке, о мучителе – колорадском жуке, и что терпит он всякую химию, окромя ... бражки, да вот не на чем ее, любезную, ставить... А махонький мужичонка из Богоявления в потертой ушанке и замызганной телогрейке, которого почти не было видно за тугим мешищем, принародно сокрушался о том, что подгулявший шофер намедни задавил на газике трехгодовалую ярку. А когда мужичонка «вылазил» (именно так!) на своей остановке, вот уж было потехи от мороки с неподатливо-зацепистым мешком! ..
И все это в виду высоких морозных небес и просторных семеновских снегов. Поярчевшее к Крещению солнце янтарно осенило улыбчивые кержацкие лица и крупно блистало лазорево-голубыми самоцветами в невесомых кронах берез, уносившихся за окнами назад.
А ведь на этом дело не кончилось. Приехал я в Токарево к своей знакомице Насте и попал к небогатому деревенскому застолью. Привезли Насте шабры осины на ополовники и она, по неписаному закону российской жизни, благодарно выставила «магарыч». Боже мой, сколько тут было прибауток да присловий; не заметил я, как и до пляски дошло.
А сколько на эту хрупкую женщину пало забот да горестей!- Двадцать пять лет как обезножил муж Яша, и все хозяйство со скотиной и усадом на одних Настиных плечах. А горькие заботушки с детьми! Пускай и живут они в краях далеких, а боли-то – в материнском сердце. Сын вон старший за превышение допустимых пределов самообороны на два года посажен. Дочка младшенькая с двухмесячной внучкой на руках одна мыкается...
Ан не сгибается битый русский человек! Крепка его духовная закваска – не прокисает на смертоносных российских сквозняках.
В чем разгадка этого, в двух словах не скажешь. Да, пожалуй, и не решусь я давать однозначный ответ – слишком трудна и необъятна тема. Правда, посильно порассуждать о некоторых моментах можно...
В старину говорили: «Рыбам – вода, птицам – воздух, а человеку – вся земля».
Мудрая мысль, не правда ли? Только боюсь, что нам, городским людям XXI века, трудно до конца оценить всю глубину и ясность этой народной мысли: уж слишком тревожна и запутана действительность, слишком многое мы утратили в ожесточенных изломах истории!
«Человеку – вся земля» – ... Удивительно, до чего просто судили предки! А ведь по большей части они были не слишком грамотны, от рождения до смерти пахали землю и, как правило, не снимались с насиженных мест, но безвыездно жили в своих селах и деревнях, рыбача в тихоструйных речушках и промышляя в окрестных борах.
В том-то и дело, что испокон веку русские люди жили в ладах с окружающей природой, ощущая себя Божьей частью родных лесов, рек, нив и лугов.
В какой-то степени и сама природа была «пересоздана» сельским человеком. Сошлюсь на авторитет академика Д.С. Лихачева. В знаменитых «Заметках о русском» он писал: «Крестьянин своим многовековым трудом создавал красоту русской природы. Он пахал землю и тем задавал ей определенные габариты... Хождения крестьянина за плугом, сохой, бороной не только создавали «полосыньки» ржи, но ровняли границы леса, формировали его опушки, создавали плавные переходы от леса к полю, от поля к реке или озеру».
Крестьянский быт прочно покоился на прадедовских нравах и обычаях, все было мудро расписано, установлено, соподчинено. Неугасимая память рода осеняла простые деревенские будни, диктуя последовательность сельскохозяйственных работ и праздников, жизненных радостей и скорбей.
Прочтите замечательную книгу Василия Белова под красноречивым названием «ЛАД» и вы сполна почувствуете всю сложную простоту и наполненность сельской жизни.
Неотъемлемой частью этой жизни было народное творчество во всех его видах – от разветвленного фольклора до десятков художественных промыслов. Воплощая многовековые традиции, в своем искусстве, народные мастера выражали сокровенные представления о мире. Следуя примеру предков, они преклонялись перед солнечной растительной силой и щедростью природы. И поскольку эти люди в массе своей были чисты и простодушны, они и свою любовь к земле выражали по-детски наивно и восторженно. А в искусстве именно наивное нередко граничит с гениальным.
Вот я и думаю: не в этой ли гениальности разгадка несгибаемой народной жизнестойкости? Не в единении ли с землей истоки оптимизма тех же семеновцев? Не на этих ли основаниях продолжает жить моя поредевшая кузнечихинская родня? Конечно, многое утеряно и искажено, но все же.
Нет, не просто сломать костяк народной жизни! Вот отчего всем бедам назло балагурит токаревская Настя Советникова, прекрасная мастерица-резчица. Вот отчего ничуть не унывают ее работящие шабры. Ведь испокон уныние на Руси считалось большим грехом. Да и унывать-то, по правде говоря, некогда – дел по хозяйству невпроворот да и ложки с ополовниками выделывать надо: требуются они и в своем углу, и в Хохломе, да и на стороне тоже.
5
Велико лесное Заволжье, а вот места ложкарного промысла теперь можно пересчитать по пальцам. Токарево – один из таких островков. Правда, совсем еще недавно ложки резали в Хвойном и Пятницком, – но то ли от недостатка спроса, то ли от нелегкой жизни перевелись мастера (увы, и такое бывает), и промысел там заглох.
Токарево – воистину лесная деревня. И хотя меж ею и Огибным зияют неоглядные полевые дали, но уж зато впритык к деревенским задам и околицам простерты немереные кержацкие леса, по слухам , и по сию пору богатые всякой живностью.
Токаревцы, как и жители окрестных сел и деревень,- потомки русских старообрядцев. Ведь именно в глухое Заволжье бежали на рубеже ХVII-ХVIII веков непреклонные противники патриарха Никона; а были это жители многих русских городов, в том числе и участники известного соловецкого бунта. Уж здесь-то, в диких, непролазных чащобах, их не могли настигнуть власти светские и церковные!
Потаенная лесная жизнь помогла беглецам на протяжении столетий в неприкосновенности сохранять стародавний бытовой уклад, свои обычаи и привычки. Не рискуя тягаться с классиком Мельниковым-Печерским по части описания народного быта, все-таки попробую бегло высказать некоторые личные впечатления...
Когда десять лет назад я впервые попал в Токарево, я почти не понял здешнего говора – слишком самобытным было произношение да и «бывалошных» слов и присловий куда как достаточно. Помню, войдя к ложкарю Архипу Советникову, когда он сидел в низенькой, крепко натопленной зименке и резал ополовники, я услышал кержацки распевное: «Проходитё – проходитё, боде, устали с дороги-те? Из Горькева, бат? У меня, боде, там Алькя да Колькя и Сонькя на Сортировке...»
Низко свисала неяркая лампочка, сутулился на колченогой лавчонке сумрачного вида ложкарь, морщинистый и небритый, упирая в обвязанное тряпицей колено все новые и новые осиновые заготовки, ловко вырезывал крепкие, крупные ополовники.
Таких я никогда не видывал! В Деянове и Семенове, где раньше приходилось закупать «белье», они были совсем другими: помельче, покруглей, если хотите,- поизысканней. А тут – некая первородность, «крутолобоcть», прямо-таки дремучая мощь.
Скорее всего форма здешних ополовников завезена из северных краев – может, из Новгородских или Архангельских, а то и с Соловков. И вот в течение трех столетий ложкарная традиция строго оберегалась, по сути – консервировалась в нашей глухой деревне. Но что удивительно! – при «фирменной» схожести форм, каждый из токаревских ложкарей режет ополовники наособицу, в соответствии с личной самостью. Угловат и порывист в быту был покойный Архип, внешне коренаст и сумрачен – вот и в деревне невольно выражал свой нрав и характер. А взять его своячницу Настю, так и ополовники у нее совсем иные – тоньше, соразмерней, женственней. А тот же Архипов друг ( по-местному «керя») Николай Ерастов – человек вдумчивый, неторопливый, даже лиричный – режет еще более утонченные изделия.
Но зато все они при виде затейливых семеновских ополовников, особенно «сувенирных», с вычурными рукоятями, насмешливо качали головами и отмахивались: «Делать что ли им нечего?».
Вот она – самостоятельность местной традиции! Вспомните о ее корнях и потаенном бытовании. Если Семенов – издавна знаменитый на всю страну центр обработки дерева, то дальняя лесная деревушка как бы чуралась большого мира, бытуя глухо и замкнуто.
Но не надо это понимать буквально. Конечно, из Токарева вывозили изделия в ту же Хохлому, но разве что излишки. Ведь в деревне существовала собственная артель, и ложки (а это были в основном они) окрашивались тут же. Кроме того, наши ложкари сотрудничали с местным деревообделочным заводом, так что спрос на деревянную продукцию был очень высок. Скажу больше. В Токареве была своя гончарная артель, где Степан Цветков с Николаем Ерастовым изготовляли кувшины и плошки всевозможных видов и размеров. Но после войны резко упал спрос (не до того было!) и зачах гончарный промысел, приказал долго жить красильный цех. Правда, позднее в колхозе было решено расписывать ополовники, и токаревцы, что называется, перепрофилировались, но великих доходов возрожденный промысел не принес: колхозники получали жалкие гроши, к тому же умирали старые мастера, разъезжалась по городам молодежь – и теперь во всей деревне, а может и в округе, ополовники могут делать двое-трое, не больше...
6
Печальный закат ложкарного промысла приходится видеть повсеместно. Это особая тема, на которую мы поговорим позднее,- но все же не могу сдержаться и не вспомнить последнего мастера из Деянова Алексея Александровича Угланова.
Ухоженный, аккуратный домик его с огородом и банькой стоял на краю деревни, почти у полотна железной дороги. Это соседство было символичным: в сталинские тридцатые, спасаясь от смертоносной коллективизации, дядя Алексей поступил на железную дорогу, пожалуй, на самую «собачью» должность – путевого рабочего. Можно без преувеличения сказать: путейская работа – самая всепогодная и круглосуточная. Представьте себе: в жару и холод, в ночь-полночь несут путейцы строгий дозор за исправностью рельсов и шпал, разъездов и стрелок; если нужно, срочно устраняют поломки и борются со снежными заносами. Словом, работенка аховая - под дождем и ветром, на жаре и морозе... А зарплата – нищенская да и жизнь не в городских хоромах, а в деревянной казарме, без особых удобств и мало-мальских условий...
Грамотный, совестливый дядя Алексей быстро стал путевым мастером, а это – нечеловеческая ответственность, особенно в военное время, когда резко возрастает стратегический грузопоток, а ветхие пути подновлять нечем. Алексей Александрович часто признавался, что десятилетия, отданные дороге, отняли у него полжизни. Чуть ли не ежедневно он просыпался в липком поту, ибо во сне постоянно мерещился громовый аварийный звонок...
Казалось бы, от такой «сладкой» жизни человек неизбежно огрубеет ,даже надломится, – ан нет, с Углановым этого не произошло. Более того, я не помню другого столь же приветливого, доброжелательного и интеллигентного человека. В ту пору среди мужского населения Алексей Александрович был старейшим – и не только по летам, но и в смысле духовного авторитета; так что в соответствии с ныне полузабытой национальной нормой Угланова почитала вся деревня. Во всяком случае наиболее зрелая ее часть.
В чем истоки такого душевного богатства? В генетическом наследии? Вероятно. И все же, думается, не только да и не столько в этом. Не хочу открывать Америку, – но полагаю, что разгадка – в неустанной внутренней работе, в запойном книгочействе, самосовершенствовании. И уж искусство в этом деле – наипервейший помощник!
Все годы имел Алексей Александрович заветную древодельческую усладу. С детства он овладел ложкарным ремеслом, а в юности из-под его искусного резца выходили ладные ковши-утицы, с восторгом принимаемые тогдашней Хохломской артелью. Так что выйдя на пенсию и поселясь в Деянове, Угланов целиком отдался любимому занятию, конечно, пока позволяло подорванное на путействе здоровье.
– Руки уж не те: не слушаются, – с горчинкой шутил он, – В капитальный ремонт пора, ведь за свои года я, почитай, больше трех машин дерева изрезал!..
Но делам я часто бывал у него, любовался преискусной работой и закупал удивительные произведения. Но ни с чем не сравнимое удовольствие доставляло общение с мастером!
Естественная душевная тонкость никогда не позволяла ему важничать, тем более заноситься; наоборот, – в часы работы он много шутил, был прост и сердечен. И он, и жена его тетя Анисья являли самую доброту и, по моим понятиям, были исконно русскими людьми. Их дом никогда не запирался и всегда полнился людьми, которым требовалось сочувствие, помощь или простое ободрение.
Часто после сладких «пиров» за самоваром мы сиживали на скамейке подле избы, в тенечке, и говорили о жизни. Собственно, больше говорил Алексей Александрович, а я, что называется, во все уши внимал. От мудрого наставника я узнавал о деревенском прошлом: о дружном хлеборобском труде, пополнявшем силы души и тела; о широких крестьянских празднествах с поголовными играми, песнями и хороводами; о постылых колхозных тяготах и подневолье; и, конечно, о выдающихся мастерах-древоделах...
Знойно горело солнце, расслабленно шелестела листва уличных тополей и рябин, а рядом с нашей скамьей, высунув язык, отпыхивался верный углановский Шарик да озабоченно копались куры. Подойдя к нам вплотную, роскошный краснокрылый петух взлетал на колени к Алексею Александровичу и он, ласково поглаживая своего любимца, улыбался. Поражали его детски голубые глаза...
Стуча на стыках и свистя ветром, пролетали поезда; а за железнодорожной колеей темнело краснолесье, куда на зорьке хаживал старый мастер за маслятами. На деревенских задах, за чистейшим ключом-поильцем, поблескивал легкий лиственный лесок, где уже была заготовлена присмотренная осина, из которой мудрые мастеровые руки извлекут дивные вещицы на радость сердцу и загляденье очам.
Я до сих пор храню две углановские утицы, часто вынимаю их из шкафа, чтобы ощутить неиссякаемую телесную теплоту, осторожно огладить упругие округлости и зрительно посмаковать певучие линии, мягко перетекающие одна в другую, словно бы рифмующиеся на оконечностях форм...
Воистину говорится: « Творит не рука, а душа художника».
7
Не эта ли самая ДУША побудила уже знакомую вам Настю, ехавшую в Котельнич на сватовство сына, принародно ахать от осинового изобилия тамошних лесов? А ее, несказанно пораженную, корила сердитая родня: ты что ж, такая-разэтакая, сюда на деревья глазеть приехала?!
А я понимаю Настю.
Ведь в Токареве, да и во всей округе, осины почти не осталось! «А что осина? – удивитесь вы. – Бросовое дерево, и всего- то...» А вот и ошибаетесь! Ведь народный опыт выделил в качестве материала для художественного промысла преимущественно осину. И вообще с деревом, какой бы породы оно ни было, все не так просто...
Попробуем взглянуть на суть дела как бы издалека – глазами пращуров. Дерево было для них посредником между солнцем и человеком, более того – символом жизни и долголетия. Когда-то, в немысленно далекие времена, даже грозовые тучи, затемнявшие небесный окоем, виделись неким деревом-великаном, осенявшим молниями- ветвями весь мир. Мировое дерево существовало еще до сотворения земли и в мифическом раю занимало заглавное положение.
Вот как описано сказочное пра-Дерево в рукописи ХУ1 вика: «Древо то златовидно в огненной красоте; оно покрывает ветвями весь рай, имеет же листья от всех дерев и плоды тоже; исходит от него сладкое благоухание, а от корня его текут млеком и медом двенадцать источников»...
Священные предания о райских садах со временем лишились потустороннего сияния и «спустились» на грешную землю: могучая красота древних лесов поражала воображение славян, и они населили их божественной и нечистой силой. «Все от древа – вот религия мысли нашего народа», – писал национальный гений Сергей Есенин.
Шли века, постепенно « взрослели» славянские племена, но на протяжение всей истории к лесу оставалось священное отношение. Удивительно ли! – ведь почти все окружавшее человека в то время было деревянным: жилище, утварь, орудия земледелия.
Тысячелетия, прожитые бок о бок с деревом, несказанно обогатили человека: обрабатывая древесину, он цепко приноравливался к ее свойствам, постиг разнообразье пород и стал умело использовать их во благо себе.
Многовековой опыт, как мы уже знаем, выделил в качестве материала для художественного промысла (в частности, ложкарного) осину и еще липу. Давайте подробнее поговорим об осине, которую иногда называют русским тополем.
В древности нашу обычную осину наделяли мифическими свойствами: она, якобы, оцепеняла змей, укрощала колдунов, упырей и ведьм, стоило только вбить в их логово заостренный осиновый кол. И как знать, не в этом ли «сверхмогуществе» заключены истоки пристального внимания к прекрасному поделочному материалу?
И в самом деле, осина – дерево редкостных качеств! Начать с того, что древесина ее – самая белая из пород средней полосы России. Кроме того, она мягкая и легкая, к тому же – прямослойная а значит легко обрабатывается. Если же осину распарить в кипящей воде , ее запросто можно резать, как... репу!
Но вот что удивительно: при своей мягкости и податливости осина способна долго сохраняться в воде, приобретая почти металлическую прочность. Вот почему исстари на Руси из осиновых бревен вязали колодезные срубы, ставили бани, изготовляли лодки-долбленки.
Как говорится, сам бог велел древоделам широко использовать несметную осину. Из нее испокон веку резали ополовники и ложки, ковши и черпаки, точили разнообразную посуду. Кстати, осиновая посуда превосходит липовую: в ней дольше не киснут щи, не портятся соления. Значит в древесине есть какие-то вещества, убивающие гнилостные микробы...
Справедливости ради надо сказать, что и к липе у народа всегда было теплое отношение – ведь она, родимая, «мыла» и «обувала» без малого всю Россию! Из липового лыка плели лапти и вязали мочала. Кроме того, липа являлась преизрядной «кормилицей»: из нее , как и осины, резали всевозможные ковши и черпаки, изготовляли миллионы ложек, а из ошкуренных поленцев – лутошек – сперва с помощью резцов и тесел, а позднее на деревянных токарных станках точили посуду. И уж само собой, – русские матрешки, знаменитые на весь мир, тоже вытачиваются из липы.
8
Ну хорошо, обзавелся ложкарь осиной – одному привезут ее на колхозном тракторе, другой (как, например, наша знакомая Настя) спилит ее ножовкой и, впрягшись в сани , приволокет дюжие бревна ветровыми снежными полями...
А дальше начинается работа.
Инструмент у ложкаря специальный: по старинным образцам выковал его местный ( а может, и дальний) кузнец-искусник, в соответствии с «бывалошными» секретами закалил; а затем дело за хозяином – именно ложкарь насаживает инструмент на рукояти и затачивает на всевозможных оселках да камешках. И топор, и тесло, и резец, и нож древодела должны быть очень острыми, – иначе как они будут связывать руку мастера с древесиной, если даже малейшее нерасчетливое движение или неосторожный нажим тут же влияют на толщину стружки и абрис изделия?
Я много раз наблюдал за работой деяновских и токаревских ложкарей и всегда поражался ее ладу и артистизму. Загодя напиленные чурбачки (как раз по длине будущего изделия) раскалывались вдоль на три либо четыре части; затем топорами, под углом круто насаженными на короткие топорища, вырубались грубые заготовки, такие кургузые, что в них никак не проглядывалась будущая красота; и вот, переходя из рук в руки, от инструмента к инструменту, прямо на глазах из неуклюжих полешек «проявлялся» красавец -ополовник – крепкий, ухватистый, с певуче выгнутой ручкой...
Сосредоточенно склонены головы, ловко движутся руки, влажно вьется запашистая стружка – и в считанные минуты один за одним рождаются белотелые чудо-произведения, изготовленные по канонам старины... А древоделы в святом раже все тешут и обрубают, теслят и обрезывают, вырезывают и скоблят сочную древесину-матушку, складывая в корзины и лыковые короба-плетенки блещущие на свету изделия – десяток, другой, третий... Работа эта лишь постороннему видится легкой – на самом деле, по признанию ложкарей, она очень тяжела, особенно изготовление ополовников. Но все равно в зимёнке беспрестанно шутят и балагурят, а в паузах меж разухабистым «весельством» обсуждают деревенские и мировые новости. Правда, слишком-то отвлекаться ложкарю не стоит: ведь одно опрометчивое движение – тут и страшный порез, а то и потеря пальцев (инструмент бритвенно остр!!!)
Любуюсь я древним промыслом, а на душе – занозистая горчинка: еще несколько десятилетий назад промышляли целыми деревнями, а теперь едва там да сям... Ведь в том же Токареве некогда ложкарным делом владели все от мала до велика; да и как иначе, если в деревне были живы -здоровы такие мастера как Михаил Иванович Тюрин (это Настин дядя) и Григорий Сидорович Советников (Архипов отец)! Да и Преснухин Андрей Матвеевич им ни в чем не уступал (не зря Архип, будучи пацаном, прогуливая уроки, дневал-ночевал у Преснухиных, дабы обучиться резьбе!) Говорят, в Токареве собирались многолюдные посиделки, где за древодельем всласть баяли и балагурили, пели песни и рассказывали сказки, а молодежь исподволь приглядывала будущих суженых.
Примерно о том же мне рассказывал и деяновский дядя Алексей. И он бывал на подобных посиделках, и его наставлял заманчивому прадедову ремеслу местный, деяновский, мастер. А величали его Антип Ершов, и был он невысок и чернобород, а главное – непереносимо вглядчив и божественно искусен! Ладно бы ложки да ополовники, ковши да подносы, – так Антип точнейшие обувные колодки вырезывал, а однажды на спор даже неразъемную цепь сотворил.
По всей округе не было ему равных в мастерстве! Но не каждому он поверял сокровенные тайны – это голубоглазый Алексей ходил в его учениках-любимцах, а других мастер к себе не слишком подпускал. Бывало, мужики пытались подглядывать за его работой в окна, да тщетно: скрытничал Ершов , наглухо затворялся, поскольку был, как я понимаю, не от мира сего – не зря случались с ним внезапные срывы, и он безумел и дико буянил, за что шабры его саживали на цепь, но силища в нем клокотала немереная, и он частенько рвал привязи...
У великого летописца нижегородской земли фотографа М.П. Дмитриева есть одна примечательная фотография, сделанная в 1897 году. На ней увековечена группа деяновских ложкарей, точнее – целая древодельческая семья. Как знать, не Ершовы ли это? Наверняка знаменитому фотографу указали на дом лучшего деревенского мастера, и наверняка уже в те годы был им Ершов-старший. Предполагаю, что именно он и сидит вторым слева, как бы особняком, а вдоль завалинки – сыновья, как и подобает истинным мастерам, степенные и сосредоточенные.
Но меня особенно заинтересовала фигурка черноволосого паренька, сидящего на избяном крылечке. Чем черт не шутит,- уж не юный ли это Антип Ершов? А что, если именно его пристальные глаза вглядываются в нас из глубины остановленного столетия?..
Часть вторая
ЗЛАТОЕ ЧУДО
1
Золотая хохлома – своего рода художественный герб нижегородской земли, ее немеркнущая слава и достояние.
Скажу больше. Зарождение и развитие блистательного промысла -великий вклад нижегородцев в историю мирового народного искусства. И мы должны благодарно поклониться нашим предкам и земле, возрастившей их, за хохломское златопевное чудо.
А ведь родину хохломы мы с вами неплохо знаем – это самое лесное Заволжье, где живут знакомые нам ложкари! Именно в укромных старообрядческих скитах, в прикерженских и приузольских селах и деревнях на грани ХVII–ХVIII веков, образно говоря, и проклюнулся птенец, из которого произросла Жар-Птица.
Ее прародители – беглые русские иконописцы, в черные времена раскола скрывшиеся от светских и церковных властей. Хоронясь под пологом заволжских лесов, раскольники пуще жизни берегли привезенные древние иконы и богато изукрашенные книги, узорные ткани и ювелирные изделия; так что дикая лесная глухомань стала богатейшей сокровищницей древнерусского искусства.
Понятно, многочисленным переселенцам надо было на что-то жить, и вот в монашеских скитах зарождаются мастерские, где налаживают выточку и роспись деревянной утвари. Разумеется, иконописцы, за плечами которых был многовековый опыт национальной живописи, использовали известные им секреты окраски дерева под золото с помощью порошкового серебра. Со временем они поделились этим с коренными мастерами-нижегородцами – и, как говорится, дела пошли. Тут же нашлись охотники скупать диковинную продукцию и вывозить ее на базары да ярмарки, где ей не было равных. Так зарождалась хохлома...
Это точка зрения научная, а значит – бесстрастная. Но среди заволжских старожилов до сих пор бытуют многочисленные предания и легенды, осеняюшие тайну рождения нашего промысла неповторимой поэзией.
Вот одна из легенд.
То ли на берегу Керженца, то ли Узолы – точь-в-точь об этом не упомнят – скрывался великий Мастер. Был он преискуснейшим в писании икон да священных книг, и никто по всей Руси не мог сравниться с ним. О Мастере помнила даже Москва белокаменная, ибо дивная кисть его оставила божественный след и в церкви царской. Но разгневался царь на Мастера за старый обряд его и повелел немедленно найти-разыскать и принародно предать смерти... Потому тише птахи и хоронился иконописец, ни с кем не водя дружбы, кроме живности лесной да водной. Денно и нощно расписывал он посуду -ярким золотом горели его узорные чаши! Шли к нему люди, любовались затейной работой и Богом молили одарить утварью золоченой – не было им веселья без этакого чуда. И одаривал их Мастер – был он нрава безоглядно – щедрого, как испокон водилось на Руси. Это и погубило его... Во все грады и веси разлетелись его изделия, аж на царском столе очутились; и узнал царь руку великого Мастера и снарядил отряд в заволжские боры. Встревожился Мастер: было про то ему ночное видение. И собрал он под стены свои окрестный народ, и стал обучать его ремеслу своему, и отдал все краски и кисти, а сам скрылся с глаз человеческих. С тех пор его никто не видывал...
А знаменитый промысел живет вот уже три века! И название свое получил достаточно случайно: ведь Хохлома – большое торговое село, куда со всей округи стекались расписные изделия и от- куда их по Волге вывозили на Макарьевскую да Нижегородскую ярмарки.
2
В нашем сознании словосочетание «золотая хохлома» как бы едино и нераздельно, да и понятно почему: только в этом виде росписи по дереву присутствует ослепительный золотой фон.
Но случайно ли это? А если не случайно, то какой смысл несет это золото?
Вопросы кажутся странными только поначалу. В самом деле, раз золотоносность – отличительное свойство хохломы, значит этот цвет не случаен и в старину был наделен вполне определенным значением? И это так, – берусь доказать свою мысль. Правда, все, о чем вы сейчас узнаете, не более чем мое предположение ( ни в одной книге о хохломе я этого не встречал). Итак, давайте размышлять вместе...
Мы уже выяснили, что прародителями хохломы были беглые раскольники-ИКОНОПИСЦЫ (специально выделяю это слово, ибо оно отправное для последующих размышлений). Известно, что для русской иконы характерно обилие золота – большинство библейских мотивов написано на его фоне; золото как бы пронизывает изображения, лучится с иконной плоскости. Оказывается, в этом заключен великий смысл!
Вот что говорил мастер иконного письма с мировым именем Леонид Александрович Успенский, недавно скончавшийся в Париже: «Блеск золота -символ божественной славы,... потому что золото излучает свет, но в то же время его светоносность сочетается с непроницаемостью... «Свет неприступный» есть «мрак, который светлее света», слепящий, а, потому непроницаемый. И вот золото, объединяя в себе слепящий блеск с непроницаемостью, выражает символически адекватно божественный свет...»
Конечно, в стране с насильственно навязанным безбожием говорить об этом было не принято. Потому изначальная золотоносность хохломы рассматривалась как СОЛНЕЧНАЯ, и не более того. Для нас нынешних это вполне приемлемо: «солнечная хохлома» – звучит неплохо), но для заволжских иконописцев ХVII века, а так же их соратников, фанатически веровавших (жизни клали за это!), золотой цвет, конечно же, нес высокую духовную наполненость. Он выражал Божественную благодать, осенял потайной быт небесным благословением, превознося обыденную посуду до уровня Боже¬ского дарования.
Итак, «небесную» основу промысла мы уяснили, но ощущали ли ее потребители хохломской посуды – миллионы людей разных сословий? – это вопрос другой. Мы уже знаем о языческом поклонении светилу, которое так или иначе оставалось в душе русского человека; и поскольку двоеверие всегда существовало на Руси, не удивительно, что светоносность хохломы для большинства была солнечной. Тема Солнца, Света, растительной Силы земли – центральная для нашего народного искусства.
3
Не удивительно, что именно растительный орнамент лежит в основе хохломы. Усилиями иконописцев он как бы сошел со стен храмов и рисованых книжных заставок, и поначалу мало чем отличался от них. Но осваивая новое дело, нижегородские мастера упрощали орнамент, приноравливая его к своему вкусу и движениям кисти. На смену византийским цветам и растениям приходят исконно русские, произрастающие на лугах и огородах: вместо заморского тюльпана появляется милый сердцу колокольчик, а диковинный виноград заменяют трепетные веточки брусники и клюквы, а позднее смородины и рябины.
Со временем резко возрастает золотоносность хохломы. Вначале золотом окрашивались небольшие участки посуды – ведь для получения искусственного золота использовался дорогой серебряный порошок; но в XIX веке он был заменен дешевым оловом – и посуда ослепительно заблистала! Оловянный порошок, густо нанесенный на загрунтованную древесину, покрывался лаком или олифой, затем изделие закаливалось в печи, отчего покрытие становилось янтарным, так что сквозь него простое олово виделось взаправдашним золотом.
Конечно,оно не могло сравниться с золотом настоящим – подделка она и есть подделка... Но со временем народные мастера заметили, что в окружении черных и красных мазков искусственное золото не кажется бедным и холодным: яркая киноварь придавала ему «теплоту» , а черная по контрасту как бы осветляла его, делая ярче.
Используя это открытие, мастера отказались от красок белой, синей, голубой, розовой и коричневой, остановив выбор на классической древнерусской «троице» – красной, черной, золотой. Это обеднило хохлому в многоцветии, но зато она стала крепче, сочней, если хотите, энергичней. Теперь густой черно-красный орнамент упруго заполнял все золотое поле и был накрепко «привязан» к стенкам посуды.
Великим мастером этого вида росписи являлся знаменитый Степан Павлович Веселов из деревни Макушино. С молодых ногтей он постиг хохлому, верой и правдой служил ей всю жизнь. Не все нравилось старому мастеру в теперешнем промысле, поставленном на фабричный поток; ширпотреб ширпотребом, но есть веши заглавные, именно их и отстаивал патриарх хохломы.
– Что это за чернота?! – не раз гневно он разражался при мне. – Разве это дело: по страшному черному разные фигли-мигли! Да не хохлома это – отродясь не видывал экой срамоты. Радости надо больше. Киноварь да черная – вот что дает крепь...
Степан Павлович в сердцах срывал с глаз очки на засаленной одежной резинке и сердито сжимал узластые, не по летам крепкие кулаки, Бог ты мой! – такое неприятие и вместе с тем досада исходили от его кряжистой, несносимой фигуры.
4
Я понимаю старого мастера и сочувствую ему. Ведь при всемирной славе и популярности далеко не все в порядке в хохломе. Об одной проблеме я вскользь упомянул – это промышленный конвейер: количественный скачок часто оборачивается не слишком высоким качеством.
Но есть и другая, на первый взгляд, странная проблема – резкое расширение географии промысла. Шутка ли сказать, – ведь теперь помимо исконных заволжских, керженских и ковернинских сел, помимо известного Семенова, хохлому пишут в Кирове, Загорске, Твери; мало того – в Липецке и Курске, в Башкирии, Молдове и бог знает где еще. Оперативно освоили роспись ревнители скорых доходов, ничуть не заботясь о первородной чистоте искусства и тем самым опошляя творчество, извращая наш с вами вкус. Вот и создалась двусмысленная ситуация: всяческой хохломы навалом, а подлинной не найти!...
К слову сказать, история знаменитого промысла не была простой: знает она взлеты, знает и падения. Например, на рубеже XIX и ХХ веков перед хохломой встал «гамлетов¬ский» вопрос – быть или не быть? И ведь ничто не предвещало кризиса! Промыслом занимались жители нескольких десятков сел: в одних заготавливали древесину, в других резали и токарили, в третьих писали. И не было числа хохломским изделиям! В прошлом столетии создавали метровые артельные, бурлацкие блюда, всевозможные чашки и тарелки, поставцы, солонки и кандейки; расписывали лошадиные дуги, прялки и швейки; само собой – ополовники и ложки; одним словом – тьму тьмущую предметов...
И вдруг гром среди ясного неба! С бурным развитием фабрик, производивших металлические предметы, резко упал спрос на посуду деревянную. А тут грянула русско-японская, потом первая мировая... Хохломские красильни стали закрываться: богу войны требовалась русское пушечное мясо, и нижегородские токари, ложкари да живописцы надевали серые шинели...
Правда, тогдашнее земство (по-нашему, местные власти) быстро осознало смертельную опасность, нависшую над хохломой, и попыталось приспособить изделия ко вкусам городского населения, к тому же в те годы патриотически настроенная интеллигенция начинает коллекционировать произведения народного искусства. И вот профессиональные художники, откомандированные земством в хохломские центры, на потребу широкой публике навязывают псевдорусские, вычурные каноны, грубо искажавшие вековые мотивы росписи. Так и возникли полчища драконоподобных ковшей, громоздких столов и буфетов со слоновыми ножками, стульев и диванов с натуралистическими лошадиными головами. Грубо и пестро раскрашенные, эти «шедевры» и являли собой печальную агонию хохломы...
Но промысел не умер!
Ведь в неказистых сельских мастерских, в низких, подслеповатых «зимёнках» - приузольских Везделей, Семина, Кулагина или Хрящей, в избяных закутках заволжских и керженских деревень, в том числе знакомых нам Деянова и Токарева, простые бабы и мужики писали себе излюбленную «травку»,чтобы продать скромные чашки да тарелки, ополовники да ложки таким же русским мужикам да бабам. Усилиями незаметных деревенских художников и был спасен знаменитый промысел. Воистину неистребима нашинская родовая память, бессмертны прадедовы привязанности и традиции, нетленны народные корни художества.
После Октябрьской революции в хохломе многое изменилось, но я бы не стал называть этот период сплошным, безоблачным расцветом. Конечно, помощь со стороны советской власти промыслу была оказана, и немалая. И дело не в декретах, а реальных делах: образовались хохломские артели, чтобы «всем гражданам слиться воедино для великого и светлого труда» (из протокола тех дней). В марте 1919 года в Нижегородской губернии уже существовали Новопокровская и Хрящевская, Семеновская, Макушинская и Бортновская артели и товарищества. Правда, «великого и светлого» труда организовать никак не удавалось – мастера работали все в тех же лачужках – красильнях; единственное, что более-менее налаживалось, это снабжение и сбыт. И по-прежнему художественную мощь хохломы определяли семейные мастерские знаменитых братьев Красильниковых, Подоговых, Смирновых и других мастеров-единоличников.
Думаю, самым знаменательным событием стало создание в Семенове специальной художественной школы обработки дерева, которую так и не успело организовать Нижегородское земство. Душою нового дела был большой подвижник Георгий Петрович Матвеев; он не только возглавил школу, сплотил вокруг себя мощный педагогический коллектив, но личными стараниями создал местный художественный музей, где и поныне пребывает немеркнущее чудо хохломы.
Хохломские артели в Семенове и Ковернинском районе преобразуются в фабрики, увеличивается производство, заслуженно приходит всесоюзная и мировая слава. Казалось бы, все для неуклонного развития есть... Но ложное отношение к народному творчеству со стороны официального искусствоведения почти постоянно «лихорадит» хохлому: народным мастерам грубо навязывают «современные» темы и оюжеты (особенно в 40 и 50-е годы), одна за одной плодятся сомнительные теории, искажающие природу национального искусства...
Урон был немал, но и тут хохлома выстояла! Подобно единому живому организму, отторгающему чужеродный орган, наш промысел отринул чуждые влияния, уберег здоровую, жизнерадостную основу, выпестованную в веках.
5
Пойдем далее. Растительный орнамент – изобразительная суть промысла. Он берет начало как бы из двух истоков – русской иконописи да миниатюры и традиционных ремесел Древней Руси. При этом в хохломе утвердилась бьющая через край нарядность, соединенная с предельной строгостью и даже... скупостью(!) художественных средств.
Не на это ли часто наставлял молодых художников многоопытный Степан Павлович Веселов:
– В нашем деле в строгости красота большая. Хороший мастер с чувством самую простую травку рисует. Много мы видим в природе красивых трав и цветов, а настоящий мастер выберет немногое, а выразит главное.
В чем же строгость хохломы? В плоскостном изображении мотивов и красочном «немногословии». Растительность, изображаемая хохломскими мастерами, как бы настоящая, узнаваемая, и в то же время не такая, как в природе – резко упрощенная, условная.
Собственно говоря, УСЛОВНОСТЬ – свойство любого искусства, в зависимости от художественного языка эта условность достигается по-разному.
В хохломе, как мы знаем, – через плоскостное изображение, когда травы и стебли, ягоды и плоды как бы «намертво» накладываются на поверхность изделия, «живут» особенной жизнью в слепящем золоте деревянной плоскости. При этом сказочная условность может доходить до того, что в росписи будут соседствовать, скажем, рябиновые цветы с ее зрелыми гроздьями. «Но в природе это невозможно»! – удивитесь вы. В природе – конечно, а в искусстве возможно.
Послушайте, что говорит об этом большая мастерица изобразительных фантазий Лидия Ивановна Маслова:
– В орнаменте можно рассказать о природе больше, чем мы видим за один момент. Поэтому, если мы рисуем рябину, а думаем про лес, мы не нарушаем правды, рисуя вместе цветы и ягоды. Это нам помогает передать красоту леса и в одном рисунке показать его цветущим весной и золотистым, с красными осенними ягодами.
Эта прихотливость станет понятной, если мы вспомним о народном отношений к земле, воспитанном тысячелетиями. Известно: русскому человеку исстари была присуща некоторая детскость и поэтичность восприятия природы; именно этот взгляд блистательно закреплен в щедрых хохломских узорах. Тем и ценен знаменитый промысел, что, произрастая из единого национального корня, он раскидывает под солнцем роскошную крону неисчислимых художественных индивидуальностей, в меру своего таланта славящих красоту родной земли. И не важно, где они творят – в Семенове ли, где заметна склонность к орнаментальной фантастике, или в приузольском Семине с ядреной « почвенностью» травного письма, все равно – традиционные «Кудрина» и «древко» фоновое письмо и «осочка» излучают одно: восторженную любовь и доброту.
6
Говоря об этом, не упустим один важный момент: хохломская роспись неотделима от резных и токарных изделий. Слава богу, о ложкарях мы поговорили основательно, а вот токари незаслуженно обойдены вниманием.
А между тем они – полноправные творцы хохломы! Более того, выточенная ими утварь испокон веку «диктует» художникам композицию (расположение) росписи, ее масштаб и даже вид. Кроме того, изделия семеновских и ковернинских токарей – воистину произведения искусства и восходят аж к образцам древнерусской посуды X–ХIII веков!
Токарный промысел – один из древнейших на нижегородской земле. Археологи находят его зачатки во тьме каменного века! Тысячелетиями жили бок о бок русский крестьянин и дерево, и столь же долго человек использовал древесину для своих нужд. Так что примитивный токарный станок, движимый рукой, силой воды или конным приводом, исстари соседствовал с тем же топором, теслом, ножом и ложкарным крючком. Понятно,с течением времени совершенствовался станок и инструмент: многовековая практика «пригнала» точно по руке кованный резец и нож, перко и резак, «насадив» их на крепкие деревянные рукоятки, хитро «заточив».
Что же до формы изделий, тут русского мастера вело чувство соразмерности и красоты, изначально присущие разве что ваятелю. Действительно, между артистичной работой токаря и творчеством ваятеля немалое сходство: и тот и другой из грубого материала, отсекая лишнее, создает законченную, гармоничную форму, обладающую выверенными пропорциями и изяществом. В каком-то смысле токарю даже сложнее: ведь помимо эстетических достоинств его произведение должно отвечать строжайшим практическим требованиям – быть легким, прочным и удобным.
А по сравнению с тем же скульптором, наш мастер имеет куда меньшие возможностей! Обтачивая крутящуюся заготовку, токарь создает изделия в форме шара, цилиндра, конуса или какие-либо «фасонные», приближающиеся к этим формам. В геометрии их называют телами вращения. Кроме наружной, такие тела могут иметь и внутреннюю поверхность, если мастер с помощью резца и пёрка (вид резца) высверлит деревянную болванку. Вот тебе и свобода! Точи себе кусок липы, делай его выпуклым либо вогнуто-выпуклым, хочешь – сотвори его полым, подгони крышку,- а больше ни-ни... Ну о каком искусстве можно говорить?!
И все- таки я утверждаю: хохломские токари – истинные художники! Наделенные абсолютным глазомером и чувством пропорции, они вершат чудеса: недюжинные пластические возможности проистекают от малейшего нажима руки, его плавности и силы – ведь это позволяет «сужать и расширять круглящуюся форму, «тянуть» ее, утончать постепенно, а потом давать сочное утолщение, завершать округлость легкой кривизной... и заставлять как бы пружинить форму движением чуть заметным и изящным», – писала моя предшественница искусствовед Татьяна Семенова .
Теория теорией, – а вот в недавнем прошлом среди семеновских токарей был у меня большой приятель Иван Огурцов. Жил он на улице 40 лет Октября в крепком пятистенке с полуподвалом – мастерской, где стоял его кормилец-станок, окруженный целым складом аккуратно разложенных липовых болванок. Числился Иван надомником и точил многоместные матрешки для фабрики сувениров. Не раз, и не два спускался я к Ивану в заветный полуподвал по делам и ради откровенного ротозейства: боже мой, такие «фортеля» умел выкинуть этот долговязый, нескладный мужик, что хоть стой, хоть падай! В каком бы состоянии он ни пребывал, в считанные минуты, почти не глядя, он залихватски «выпекал» звонкий выводок матрешек, без задёву входивших одна в другую. Мало того, он шутя мог выточить стройный графинчик, вовнутрь которого убирался стеклянный четверок; а уж наделать разномастных бокалов, рюмок и фужеров было для Ивана – что семечек пощелкать.
Лет пятнадцать прошло, а и по сей день ясно видится сутулая Иванова фигура с острыми лопатками, встрепанная ушастая голова, склоненная над гудящей станиной, цепкие руки с длинным вороненым резцом, из-под которого, словно древесный салют, по дуге хлестала в подвальную тесноту белая стремительная стружка...
И таких мастеров в хохломе ни счесть, — я убедился в этом, побывав в семеновском токарном цехе.
На вид невеликое, приземистое здание внутри оказалось довольно светлым и просторным. Был обеденный перерыв, и токари в высокой, сумрачной курилке с размаха «забивали козла». Резкий стук домино как бы пронзал шутейные выкрики, глухой говор и смех, отдаваясь эхом в дальних углах настороженного цеха с немыми, заваленными стружкой станками. Тонко пахло липой, тускловато лоснились металлические патроны, расслабленно дремал хитрый токарный инструмент.
Наверное, каждому из вас доводилось видеть заводской товарный станок со множеством переключателей и ручек; наверняка у всех на слуху названия: шпиндель, суппорт, передняя и задняя бабка, резцедержатель... Так вот, хохломской станок, по сравнению с «классическим», поразительно прост и беден. Никаких усложняющих атрибутов – только патрон, куда вбивают деревянную болванку, да невысокий бортик в виде обыкновенной трубы, за которую, работая, левой рукой придерживается токарь, одновременно прихватывая металлическое жало того же резца или перка. Вот и все , правда, если не считать бутылки машинного масла да жестяной банки с водой, где хоронятся бруски для заправки инструмента...
Но конец обеду, мастера сосредоточенно смазывают станки, затачивают резцы, ножи, резаки, перки; через минуту загудел, на все лады заширкал, зашипел цех – токари резко «врубили» кнопки и заколдовали над липой.
Крутятся болванки, с шипеньем врезается в дерево металл, длинно выбрызгивает стружка, и глядишь – тут плавно проявляется ваза, там – кандейка, там – дивной формы шкатулка. Склонены головы, напряжены руки, чуть отстранены тела ради вольного отлета стружки...
Но что это? Кто бы мог подумать! – рядом с мужчинами ловко токарят женщины. Вон подле окна – махонькая, в черном халатике и очках. Оказывается, это и есть та самая Брусникина Мария Андреевна, о которой взахлеб рассказывало здешнее начальство.
– Сюда пришла после профтехшколы, – смущенно говорит Мария. – Работа очень тяжелая, неженская. Но не люблю бегать с места на место, вот и осталась и привыкла, раз уж с учебой не получилось...
И пока говорила, за минуту выточила ладную кадочку с крышкой, начала другую.
– Родом из Кошелева, колхоз «Заветы Ильича». Семья была большая, вот и обучалась токаревству. Ничего, привыкла, работаю...
Ей богу, чем-то она напомнила дорогую сердцу Настю Советникову (помните ложкаря из Токарева?) И родились-то они рядом, и внешне обе не слишком великие, и достается кусок ситного нелегко: но гляди ты, – от горшка два вершка, а умения – на троих! Да еще какого умения!... Правду говорят: мал золотник, да дорог; вот и славят застенчивую Марию в хохломе вровень с такими асами токарного искусства как Владимир Мазин и Жарчиков Василий.
Глядел я на священнодействие мастерицы, на то, как часто она прикасалась к изделию ладонью, как ощупывала его пальцами, проверяя чистоту проточки, – и, честное слово, напрашивалось сравнение с творящим ваятелем.
7
Токарный промысел – основа хохломы. Мы знаем: форма деревянного изделия «диктует» вид росписи и ее композицию. Так было испокон веков, так есть и сегодня.
Правда, к художнику посуда попадает не сразу: с токарного станка она сперва идет на ошкуровку, потом ее грунтуют – раствором специальной глины с маслом или олифой, трижды обмазывают и хорошо просушивают, затем покрывают алюминиевым порошком, отчего изделия блестят и лучатся, походя на металлические; и только после этого над ними колдует художник.
Как расписать то или иное изделие, ему подсказывают профессиональный опыт и умение. Согласитесь, изукрасить простую чашку и затейливую вазу – это не одно и то же: формы разные, а значит и приемы письма – тоже! Исстари хохломская роспись чаш, тарелок и блюд основывалась на расположении орнамента в круге. Стараясь обыграть токарные поверхности, художник стремился нанести роспись так, чтобы она естественно «растекалась» по форме, свободно располагалась по ее углублениям и покатостям. А начинал мастер с четкого выделения дна: несколькими ударами кисти он писал розетку в форме лучистого солнышка; если же изделия были крупными, то вокруг этой розетки он рисовал квадрат или ромб с закругленными краями – «пряник», называют его в хохломе. Вокруг него, по стенкам, пишутся гибкие, певучие травы, словно бы упруго склонившиеся под дуновением ветра. Такой вид росписи издавна называют «осочкой»,ее вариантов в хохломе немало – и по форме лепестков и по расположению. Так «осочка» может огибать «пряник» подобно роскошному венку на прямом либо волнистом стебле и так далее, и так далее.
Понятно, посуду цилиндрической формы расписывают совсем иначе. Еще в старину мастера создавали рисунки на четыре «цветка» или «древа». Свободными кистевыми мазками они писали по два красных и черных «куста» с раскидистой узорной листвой, как бы простертых к солнцу. При этом хохломская заповедь гласит: тесно не пиши – пускай каждый из цветов свободно и широко раскинет свои листья, как человек, которому живется привольно»...
Без малого все мотивы хохломской росписи имеют свои названия, связанные с поэтическими представлениями о природе. Каждый мастер свободно владеет разновидностями орнамента, но, конечно же, имеет свои привязанности – кто любит писать «травку» кто – «под фон», а у кого-то душа прикипела к «кудрине». Эти виды орнамента пришли из древности и являются своеобразными канонами; но мы с вами знаем, что канон в народном искусстве не сковывает художника, а наоборот,- помогает, служа творческим ориентиром, подспорьем в импровизации.
Вот и в хохломе, не смотря на как бы заданные композиции, каждый свободен в творческом выборе и, повинуясь полету фантазии, в меру своего дара способен творить искусство.
Я убедился в этом, побывав на семеновской фабрике. Там просто поражает новый живописный цех. Высокие, полные света помещения, обилие цветов и зелени, плавная, негромкая музыка и домашняя сосредоточенность мастериц, сидящих за длинными столами, осененными яркими светильниками. На широких столах – баночки с красками, дюжины беличьих кистей, стопы расписанной посуды; а в просторных проходах, по середине цеха, – вереница стеллажей с серебристыми изделиями, ждущими своего часа.
Сквозь остекленные стены льется проливное солнце, как бы воспламеняя чуткое золото поставцов, блюд, бокалов, притихших было в ладонях мастериц; и воспрявшая хохлома на все лады пылает, наполняя нестерпимым накалом своим и без того осветленный цех. А художницы, одетые в легкое и цветастое, по-матерински склонены над изделиями, руки их легонько порхают; кисточки, словно продолжение пальцев, округло чиркают по серебристому, мгновенно сгущая орнамент, полня его упругой силой...
Праздник созидания и только!
Конечно, так оно и есть, точнее – должно быть, если б не досадные «накладки». Наша больная экономика, хочешь того или нет, коварно «саботирует» и в хохломе: за «солнечное» творчество мастерицам платят мало, а работа у них сдельная, вот и приноравливаются художницы к посильной скорописи, дабы сделать мало-мальскую зарплату. Конечно, в цехе неплохие условия (есть душ и комнаты гигиены),но , скажем, лакокрасочные запахи удушают постоянно...
Все это так, к сожалению. Но – жива хохлома и не собирается дышать на ладан! Проходя вдоль нарядных работниц, я вдруг увидел светловолосую девочку. Она по-хозяйски томповала ягодки, аккуратно обмакивая поролоновый тычок в баночку с киноварью. Работа шла своим чередом, и чувствовалось: все к этому привыкли.
– Как тебя зовут? – все-таки не выдержал я.
– Света Сальникова, – смущенно потупилась девочка.
– И давно ты помогаешь маме?
– Да почти два года, – радостно ответила за нее мать. – Она у меня молодец: может хорошо залить фон, выучилась томповать, а теперь просится разживлять ягодки, но я пока не доверяю...
Уверен, через месяцок-другой пятиклассница Света обязательно будет разживлять, а там, бог даст, и писать «травку», и после восьмого класса пойдет учиться на художницу – примет из материнских рук великое искусство дедов и прадедов.
8
Правда, сделать это ох как непросто! О нет, профтехшкола в Семенове просто замечательная, возведенная по последнему слову строительного искусства: высокая, светлая и просторная, с богатыми учебно-производственными мастерскими, по оснащенности могущими потягаться и с фабричными цехами. И наставники там первоклассные – многоопытные, добрые, педагогически сильные. Словом, учись за милую душу и только!.. Ан нет, не хотят учиться, особенно местные, семеновские. То ли с малолетства пригляделись к хохломским вещицам и на всю жизнь пресытились, то ли пресловутый «ветер странствий» сладко навевает им чужедальные видения, – только мало семеновцев в профтехшколе – пожалуй, десятков пять из 250 учащихся.
А что иногородние? Стараются в меру сил. Но ведь беда в том, что одаренных среди них – е-ди-ни-цы! Хохломская роспись – это высокое искусство, и как всякое творчество, требует таланта, природного чутья и старания.
Именно об этом мы говорили с мастером школьного хохломского цеха Ольгой Александровной Спириной, женщиной миловидной и моложавой, покорившей меня тонким умом и любовью к родимой хохломе.
– У меня сейчас двадцать учениц, все девочки смышленые, – делилась Ольга Александровна.- А по-настоящему талантливы разве что Наташа Ермошина да Инна Мурашкина – обе не семеновские. Они пишут лучше и фантазируют ярче да и старательней остальных .Конечно, и других мы выучим, но боюсь, СОЗДАТЕЛЯМИ они не станут, разве что исполнителями... -печально вздыхала моя собеседница, потом заметно потеплела глазами:
– Господи, как трудно им! Ведь я своих девчонок, как первоклашек, сперва учу кисть держать. Привыкли они к шариковым ручкам и кисть так же берут, а ведь в хохломе она в пальцах по-иному располагается. Вот так, – и Ольга Александровна показывала. Взглянул я и первое, что пришло на ум, – это православное троеперстие, вертикально удерживающее кисточку. Оказывается, именно в этом положении кисть наиболее раскованна и легко поворачивается, нанося завитую «травку».
– Долго не получается у девчонок, до слез доходит, – улыбалась собеседница, – но вскорости привыкают, осваиваются. Глядишь, так втягиваются в работу, что едва догуляв каникулы, – сразу за письмо! Знаете, когда долго не пишешь, руки нестерпимо чешутся, ей богу, по-настоящему чешутся! Так три года и пролетят... Заканчивают девочки школу, а дальше начинаются проблемы, – вновь вздыхала Ольга Александровна. – На фабрику наших учениц неохотно берут: там – вал, количество, а наши-то не торопятся, старательно выписывают – и план срывают, и ничего не зарабатывают... Уж сколько твердим, что хохломе необходима молодежная творческая группа, где могли бы дерзать и спокойно работать юные художники,- а воз и ныне там. А в результате что? Глядишь, приноровится девчонка к автоматической скорописи, чтобы за бабами угнаться,- и пропало искусство!.. Многие не выдерживают, и не только из-за работы. Ведь у нас культурных развлечений мало, замуж не выйти, квартиры не получишь...
– Выходит, тревожное будущее у хохломы? – задал я провокационный вопрос.
– Что вы, она сейчас на взлете! – гордо парировала собеседница.
И не мог я с ней не согласиться, памятуя о недавнем посещении фабрики. Еще одним доказательством того стала моя встреча с наставником юных токарей Василием Сергеевичем Поликарповым. В чистеньком, светлом цехе работал десяток пареньков, вихрастых и худеньких. Мерно гудели станки, клонились над ними мальчишеские фигурки, то и дело поочередно подходил к ним коренастый, почти одного роста с ними, пожилой человек в очках и низко надвинутой фуражке, одетый в черный, усыпанный стружкой халат.
Не без труда удалось оторвать мастера от работы, чтобы справиться об его учениках.
– Парни они ершистые, с ленцой; понятно – переходный возраст. Много сил трачу, чтобы привадить их к делу. Не сразу, но втягиваются, потом от станков не оторвешь! Им ведь каждому стипендии фабрика доплачивает, так что стимул есть, и с набором у нас никаких трудностей не стало. И работают они хорошо, вот глядите... – из глубоких плетюх, стоявших в углу цеха мастер стал вынимать кадочки, поставцы, солонки, чашки разных сортов и размеров, но одинаково ладные и бокастые, с текучим лоском хорошо ошкуренной древесины.
Что ни говори, а крепки «тылы»нашей хохломы, коли обыкновенные пацаны точат прямо-таки первоклассные изделия! А ведь в школе обучаются еше и резчики-ковшечники и столяры-краснодеревщики;и все они через год-другой встанут «под знамена» промысла...
Да-да, на взлете хохлома! Во дни трехсотлетнего юбилея она как никогда свежа и полнокровна, на пол-мира разлетаются ее произведения, добывая дефицитную валюту и – самое главное – прославляя нижегородских мастеров.
9
А что до Светы Сальниковой, девочки-пятиклассницы, после уроков помогающей маме в хохломском цехе, – верится: все у ней будет хорошо! Ведь налицо внутренняя тяга к росписи и несомненные способности . И дай бог, чтобы она с отличием закончила семеновскую профтехшколу, сердцем впитала духовный опыт дедов и прадедов, постигла секреты мастерства и влилась в многолюдную плоть бессмертного промысла, молодецки вступившего в четвертый век бытия.