1
В благостном бессилии они лежали, опьянённые телесной близостью. В избяной тишине смущённо тикал будильник; застенчиво полуотвернувшись к стене, горел электрокамин. Его свет, полуотражённый от тёмных брёвен, едва касался наготы, но в алых отсветах влюблённые хорошо видели друг друга. Сердца были полны, от их избытка рождались слова.
– Тебе хорошо со мной? – шепотом спрашивал он.
– Очень. Ты ласков и надёжен.
– Знаешь, когда ты рядом, я чувствую то же самое.
– Милый, мне стыдно признаться, но телесно мне сладко только с тобой.
– И мне тоже…
И его благодарные ладони сами собой скользили по сладким извивам женского тела; оно с мягким шелестом текло под пальцами – отзывчивое, чуткое, откровенное – и призывало к слиянию…
– Какое умопомрачение! – потрясённо шептал мужчина.
– Милый, ласковый мой! – прерывала она, целуя.
В избе ещё смущённее тикал будильник, затаённее висла тишина, пристальнее приникала к окнам осенняя темень.
– Здесь мы – на краю земли, – счастливо улыбалась она.
– Да, я чувствую это.
– Хорошо быть свободной! Любить без оглядки, легко и раскованно.
– Наверное, такой и должна быть любовь.
– Ну почему это случается так редко?
– Не знаю.
– Или наша ночь – это награда за унижения?
– Скорее всего.
– Но я не хочу страданий, я устала от них. Раз мы встретились, – это не случайность, это искупление долгого одиночества. И я хочу только любви!
– Я тоже хочу, но… – он замолчал, гладя её волосы, будто отечески утешал большую растерянную девочку. Она затихла под его рукой, беспомощно прижалась к нему, вся обмякнув и затаясь… Долго ли- коротко это длилось, – только, утомлённые страстью, они уснули.
2
Когда проснулись, избу пронизывало янтарное солнце, вскользь золотясь на половиках, на полу и русской печи. Встали, оделись, ополоснулись колодезной водой, загодя припасённой в сенях, и, осторожно спугивая лакомок-ос, выпили чаю с вареньем.
– Идём, я покажу тебе мои богатства, – позвала она.
Вышли из дома, миновали пустую деревенскую улочку в пять домов и с колодцем под сквозной берёзой, потом оказались за околицей, где во всю ширь горизонта растекался полуопавший лес с проседью берёз и тёмными вкраплениями сосен. Шли просекой навстречу холодному ветру, но влюблённым было тепло от объятий и поцелуев. Их исподволь согревало бледное солнце предзимья, грустная лесная краса; и когда за лесом распахнулись ветровые дали, мужчина с женщиной остановились, поражённые голубой неоглядностью. Плавные холмы, с перелесками и полями, множились и множились, беспредельно раздвигая окоём.
– Какая воля! Великая жизнь могла бы состояться, – вздохнул он.
– Да, это – обидное несоответствие, – грустно согласилась она.
– Боже мой! Слушать эти дали и небеса, свободно соответствовать им, и только. Какими бы радостными и вольными мы стали!
– И как бы любили! – добавила она.
– Конечно. Раз я обласкан родиной, я люблю всех ближних и дальних, не держу зла и зависти. А женщина – это природное продление меня, сладкий, недостающий предел.
– И мужчина – то же. Нет, больше: друг, надежда, опора и ещё… Но я не умею сказать.
Они постояли, вдыхая горькие осенние запахи и любуясь ширью; потом пошли розовой тропкой, что рассекала блёсткие стерни в зыбких волокнах паутины. Не было ни души, ни звука, ни помехи – и влюблённые предались далям, без устали бродя в светлых перелесках с переспелой рябиной, преодолевая выжженные октябрьские излоги, выходя на продувные всхолмия.
– Хорошо, что у меня есть всё это, – обвела она ширь рукою.
– Да, тебе можно позавидовать, – поддержал он.
– Сюда надо приезжать летом, здесь много грибов и ягод. А вон там, за полуразрушенной помещичьей усадьбой, дивной красоты пруд. Какой сокровенный уголок, и главное – ты со мной!
Они снова обнялись и жадно истязались, обдуваемые жгучим ветром, покуда женщина не взмолилась:
– Не надо, родной, прошу тебя…
3
Вернулись под вечер. Солнце садилось в сизую низь, отчего окрестности ужимались и мрачнели. Избушка, где укрывались влюблённые, им показалась приземистей и старше, но уюта после зябких просторов добавилось. Пока женщина хлопотала у электроплитки, мужчина растапливал печь. Подтопок, давно не тревоженный, упрямо дымил, но вскоре дрова с шипением занялись, затрещали, запели.
Поужинав, сидели возле открытой дверцы и зачарованно глядели в гудящий печной зев, где легко извивался и трепетал оранжево-голубой огонь. В избе сладковато отдавало дымом, берёзовыми дровами и портвейном.
– Наверное, это и есть счастье, – проникновенно сказал он.
– Да, – радостно кивнула она.
– Кажется, Владимир Соловьёв настаивал, что истинная любовь – путь к достижению земного всеединства.
– Я не думала об этом. Знаю одно: во мне столько теплоты и нежности, что можно объять весь мир. Но почему это никому не нужно? Нет, я не то хотела сказать… Почему женщине так редко доводится изливать своё природное богатство?
– Одной мужской глухотой этого не объяснить.
– Тогда давай лучше о нас с тобой, – предложила она.
– А что говорить? Нам хорошо – и это главное.
– А потом? Снова – злобная физиономия мужа, нудная слежка и угрозы? Я больше не могу…
– Измучил я тебя?
– Ну причём здесь ты? Я устала прятаться и лгать. Он изводит меня своим бессилием, я больше не хочу нянчиться. Если б не сын, который тянется к нему!..
– Не понимаю таких, не понимаю.
– Если б ты знал сколько таких! Послушаешь подруг-приятельниц, – обида, жалость, но и презрение берёт. Ну за что женщинам такая мука?
– Это не вина, а беда нашего брата. Ты только представь, сколько его отстреливали, обезличивали, спаивали! Ведь он не хозяин ни на земле, ни у станка, ни даже дома.
– Но ведь ты другой.
– Это благодаря тебе, милая. Знаешь, после похабного развода я почти возненавидел женщин, в каждой подозревая ложь; а через год затосковал, понимая, что пропадаю ни за грош. И вот – встреча с тобой…
– Я была одинока: ни семьи, ни счастья, только изматывающая работа и всё.
– И мне было одиноко, даже в детстве и юности. И эта дикая застенчивость с женщинами! Бывшая жена – самая первая, с кем я осмелился познакомиться.
– Несчастные мы с тобою, милый!
– Нет, самые счастливые! – Он нежно привлёк её к себе и запойно целовал в глаза, в губы, в шею. Вышло самол собой, что они порывисто разметали одежду и вновь любились до полуобморока. Насытившись, расслабленно раскинулись на сбившихся простынях. В окно бесстыдно глядела луна, обливая холодным светом.
– Как ты красива! – в изумлении воскликнул он.
– Что ты, я такая растрёпа, – почти смутилась она.
– Нет, ты жутко красива, мне даже страшно…
– А ты силён и сладок. Хочется сполна слиться с тобой – на эту ночь, назавтра, навсегда… Ты кого-нибудь любил так же?
– Нет. С женой мы были чужие, и обнимать её было докучным долгом.
– И я чувствую то же, когда муж противно домогается.
– Боже, какое узаконенное насилие!
– Я покончу с этим. Только муж погибнет без меня, я знаю, погибнет…
– Ах, если б я мог, никого не спросясь, взять тебя за руку и повести за собой!
– Как бы я хотела этого.
– Но где мы сможем преклонить колени? Не у меня же – там за стенкой сопит «бывшая», а по утрам на кухне гневно гремит кастрюлями.
– Господи! За что нам эта полужизнь? – внезапно заплакала она.
– Ну что ты, что? – испугался он. – Я же с тобой, с тобой.
– Прости, я сейчас… Я так устала, милый. Прости. – И она просяще стала касаться его губами; он замер, пронзаемый током её смелых прикосновений.
– Я люблю тебя, – прошептал почти у края беспамятства…
4
Разгоралось ключевое утро. Литая синева зависла над землёй, заиндевелой и стылой. Голое солнце почти не грело, но низкие лучи заставляли сиять холодное золото листвы.
Мужчина и женщина молча собрали вещи и, вздохнув, присели на дорожку. Запирая дом, прощально оглядели сиротливый сад с застарелым вишенником и ржавой смородиной; похрустывая инеем, вышли за калитку. Улица была холодна и пустынна, только не прихваченной утренником траве чернели следы деревенского стада.
– Нагостились, дачники? – осведомилась с крыльца соседка, пристальная старушка лет восьмидесяти.
– Вот приезжали с братом хозяйство поправить, – через силу отозвалась женщина и густо покраснела.
– Надо, надо, не то совсем захиреет… А что хозяин-от не заявляется?
– Болеет, – отмахнулась женщина, торопясь уйти.
Влюблённые понуро шли заиндевелой дорогой, глядя, как она игольчато выблескивает.
– Как не хочется уезжать! – только и сказал мужчина.
А деревня удалялась. За млечным полем виднелись две-три крыши, потом и они пропали. Вот и канул за горизонт недолгий приют от изнурительных забот и обязанностей, от докучливых глаз, ушей, языков.
Было до уныния пустынно. Глухо белели дали, гулко синели холодные небеса с бледным солнцем.