Юджин Дайгон FTV 2
2
«Нет, ну какова же мразь этот заморыш Балбери!» - обратился Брэдлард к меньшему своему демону, сидевшему на крышке жестко, стационарно парящей над столом филигранной бронзовой шкатулки. Демон молча кивнул головой – он всегда соглашался с Брэдлардом, и являлся поэтому его любимцем. Остальных своих Демонов Брэдлард немного (а то и весьма основательно) побаивался, а меньший из них всегда вел себя тихо и смирно, как и подобает младшему.
Брэдлард любил Ночь. Весь день клином торчащая, стремящаяся к звездам, точно вогнанная в планету, коробка здания FTV как будто пустовала, жарилась в лучах яростного, враждебного к собственным порождениям светила – словно банка с консервированным ужином. Закат ножом последних кровавых солнечных лучей вскрывал заветную банку – и все ее содержимое просыпалось, выползало и принималось за разнообразнейшую деятельность. Брэдлард обожал это упоительное время.
Ночь казалась ему оживительницей заводного балагана, шарманки с куклами. Мало кто сейчас вел дневной образ жизни, всем хотелось чувствовать себя хищниками и тварями Ночи, ее вассалами и подданными. Почти никто при этом не притворялся перед самим собой, и не играл какую-то модную роль. Грубая и бездарная любительская игра способна была убить колдовство. Актерство вышло из моды – люди обратились к первозданным инстинктам.
Брэдлард любил Ночь – наполнительницу, Ночь – воскресительницу, Ночь, будящую Дремлющих-В-Склепах.
FTV - самое традиционалистское из всех аналогичных организаций, порой доходящее в своем служении до экстремизма, но и оно перешло на современный образ жизни, по совиному ночному хищническому расписанию. Все бизнес-центры и учреждения функционировали так, отдыхая от дел Днем. Лишь единичные изгои ходили на работу в светлое время суток, те несчастные, которым приходилось дежурить ради безостановочного функционирования служб и организаций. Не составляло исключения и FTV, представлявшее из себя бесперебойный конвейер фантазий и перфоманса других реальностей. День являлся проклятым ослепительным отпрыском Солнца, титулованным насильником. Несчастливым чувствовал себя тот, кому приходилось пребывать в его власти. Когда День будет коронован, то станет Его Величеством Ядерным Полднем. Он станет править в царстве, созданном его королевой-матерью, Ядерным Летом.
Ночь проводила грани, явственные четкие грани между твоим личным, скромным Светом и окружающей всеобщей, вездесущей, подавляющей царственной Тьмой.
И потусторонний мир приближался вплотную к приоткрытым жалюзи стекол, и в окна заглядывали…
Брэдларду нравилось, когда в его окна заглядывали демоны, созданные не им. Боялся он только собственных, им сотворенных демонов. Но он ничего не мог с собой поделать – творить инфернальных существ оказалось его болезненной страстью. Брэдлард нашел свое место в Мирах – он создавал демонов.
Брэдлард часто задавался вопросом, а кто именно вложил жизнь в механический вертеп FTV, чьи души сгорают в топке, приводящей в действие все веселье этого аниматронного цирка воображения? Но ответ каждый раз ускользал, терялся, таял…
«Давайте писать свои руны на тенях», - под таким девизом жил Брэдлард. Он не терпел своей второй половины и продолжения фразы: «А картины на облаках».
«Нет, ну каков сморчок?! Муммитроль реалый, беловедьмино отродье, моров христ! Дурная кровь, бесполезная после Божественного Переворота Неба!» - неистово свирепствовал Брэдлард.
Демон послушно со всем соглашался.
Так продолжалось, пока не выплыл из глубин бессознательного другой демон, один из самых старших, почти ровесник самого Брэдларда. Это порождение страха было великим и грозным. Старый демон бесшумно впитал влетевшего в него демоненка, поглотив его так же, как множество других до этого. Он пожирал своих младших братьев и от этого становился все больше и могущественнее. Совершив это, великий демон сыто засветился тьмой, чуть более яркой, чем окружающий мрак внутреннего мира Брэдларда.
Сам Брэдлард сжался и притих. Больше всего на свете он боялся своих старших демонов – они знали своего создателя во всем его бессилии, во всей его беспомощности. Они вертели им, как хотели.
Но иногда они противоречили друг другу – и тогда ему приходилось плохо.
Вот, как сейчас, например.
«Ублюдок! - зарычал демон, и глаза его зло разгорелись, словно два угля из японской кузницы. – Мое проклятое тело в реале! Иероглиф, написанный на челе моей тени! Вонючая моя оболочка, ты…»
Не в силах вынести гнева демона, Брэдлард пропал, провалился сквозь себя. А когда он вывернул свое сознание обратно в мозг, то обнаружил, что стоит у самого выхода из офиса. Пока его, Брэдларда, не было в себе, демон управлял его телом, по собственной воле перемещая все вселенные Брэдларда.
Брэдлард опустошенно вернулся на свой профессиональный пост, сокрушенно поднявшись для этого до половины башни-крепости телекомпании. Он знал, что демону это не понравится, и заранее дрожал. Но что он мог? Он же не знал, куда стремился попасть демон.
Он, Брэдлард, чувствовал себя недостойным рабом созданных им демонов. Но они строили стены его внутреннего мира, населяли твердыни его страстей, составляли его войско, и имя им было Легион. На что он был способен без своих демонов? Остаться одиноким воином на жизненном поле боя ему совсем не улыбалось. Он и так являлся одиночкой.
«Один, - подумал Брэдлард. – Совсем один. Только я и мои демоны».
«И мои книги», - добавил он, немного погодя.
И достал из ничего, из невидимого, не занимающего места, подпространственного шкафа две книги – только дверцы сверкнули с треском энергетического разряда.
Первая оказалась в мягкой кружевной обложке и прозрачном супере, по желанию пристающему к ней и отстающем от нее. На супере же начерталось название – золотыми подрагивающими буквами, похожими на иероглифические знаки. «Поклонение Тьме». Но оно не задержалось надолго, и пропало.
Вторая имела решетчатую, словно дверь в какой-то сад, обложку твердого переплета, через которую различались фрагменты титульного листа. Ее супер менял оформление по малейшей прихоти читателя. Готическим шрифтом на супере значилось: «Трагедия жизни».
В обоих книгах жили вовсе не плоские, а объемные золотые строки, выстраивающиеся в трехмерные ступени, утекающие вглубь, как в начале «Звездных войн». Ступени уходили в бесконечность по мере прочтения. Фоном им служило голубое небо с белыми облаками. Отделяя абзацы, красовались, словно сами пред собой и пугали, будто сами себя, картинки и композиции, пребывавшие в движении, но периодически застывавшие на одном кадре, как в детской игре «Замри!»
Брэдлард убрал обратно обе книги – ему пришла пора приняться за очередное адское дело.
Он задержал бег своих мыслей. Мысли напряглись, встали на дыбы и заржали.
Брэдлард жутко засмеялся.
Демоны-наездники пришпорили мысли, те, подобно скакунам, взбрыкнули всем свои табуном и разом топнули копытами значений в изношенной и похожей на надтреснутый глиняный кувшин голове Брэдларда.
«Как жаль, что я не золотой истукан», - пожалел Брэдлард, обмяк и упал в подхватившее его мобильное кресло, способное левитировать и обладающее собственным искусственным интеллектом.
Работа началась. Безумие будет властвовать до прихода дня.
В чавкающих недрах грязной и темной хакслианской фабрики он склонился над конвейером и творил чудовищ, монстров, страховидл, всяких мерзостных созданий, собирая их по частям из готовых деталей, или вылепливая их из покорно сгущающегося в его ладонях мрака, или доливая в бутыли с зародышами персонажей и в кувшины с сказочными джиннами зелья и яды, угнетавшие в невызревших еще и пока не вырвавшихся одни качества и усиливавшие другие, никем прежде не развитые и не проявленные. Тьма ослепительно сверкала, освещая его рабочее место. Брэдлард слился с Тьмой, растворился в ней, принял сан ее длани. Как создатель кошмаров, Брэдлард являлся не последним из порождений Тьмы.
Вот ее замок – большие желтые ходики-канделябры, Восковые Часы. Все в них сделано из воска – и пружины, и колесики, и знаки на циферблате, и стекло с начертанными на нем заклинаниями, и даже стрелки. Когда догорят фитили, часы оплывут. Растают пружины, колесики, знаки, стекло, даже древние символы заклинаний, а тем более – стрелки. Стрелки растают первыми, но стекло еще долго не потеряет взглядопроницаемости. Время продолжится, но уже неведомо, какое. А затем оплывет и растает и само время. Умерев в Восковых Часах, оно уйдет, как песок, и из всех остальных часов. И тогда все часы остановятся. А все свечи погаснут. На стенах всех комнат появятся лица – Его лица, Лица-С-Речами.
Чьи лица выглянут из Вечности над останками Восковых Часов? Возможно, лица великого вездесущего Фрэдди, несущие отблеск красного пламени, съевшего Восковые Часы, черные тени вещей, рожденные этим пламенем. Улыбка лиц хищна и неотразима, с них смотрят глаза ястреба. Останется только расплавленный воск и лица, желтое и черное, воск, пламя и самая плотная пустота, наполненная хлопьями дыма от пожаров, в которых сгорят все города, всех жертвенных и погребальных костров…
Восковые Часы – замок Тьмы, свечи – башни замка, а языки пламени – танцующие дети-воины Фрэдди. Часы нужны для того, чтобы вселенные обладали именами. Без имен вселенные – не более, чем иллюзии.
В одной из них, пожалуй, в самой приятной с точки зрения Брэдларда, на пыльной каменистой равнине мудрые и опасные, как змеи, раскосые китайские драконы сражались, блистая золотом и сталью чешуи панцирей, с храбрыми европейскими рыцарями, чьи доспехи сверкали чародейской, отражающей пламя, выдыхаемое драконами, амальгамой.
«Если бы был художником, я бы никогда не продавал своих картин, - подумал Брэдлард. – Ни единой бы не продал. Никогда и ни за что».
Строки и образы сложились в грандиозный конгломерат реальностей Мироздания, особенно впечатляющий, вечный и бесконечный, если смотреть снизу вверх, от фундамента, с первых сегментов-этажей. Но зловещая шляпа великого вездесущего Фрэдди накрывала, словно зонт Олле Лукойе, словно небесный колпак земной тверди, все многоярусное многоэтажье миров, составленных из разноформенных кирпичей, шаров, кубов и псевдоподий.
Эта шляпа едва намечалась смутным призраком на Его голове, склонившейся над замком Тьмы – Восковыми Часами.
Самый прекрасный рыцарь, самый искусный боец, победитель всех чемпионов, повергатель мудрых драконов, поднял забрало – и Дети Тьмы, жадно наблюдающие за развитием событий, возликовали – ведь это снова Он, Фрэдди. Никто другой не посмел бы занять место героя.
Внимательные зрители, обратив внимание на великолепие правой стальной перчатки рыцаря, увидели бы на разжавшихся стальных перстах острые длинные когти-лезвия – клинки великого вездесущего Фрэдди. Они опаснее двуручных мечей и копий стотысячных армий.
На горизонте появился всадник.
Он все ближе и ближе. Уже и масть коня различима.
«Кто скачет к нам на бледном жеребце?» - спросил Фрэдди Крюгер.
(«С неба, пробив Золотую Священную Твердь, упал розовый череп великана. Такие падают раз в тысячу веков, да и то не в каждом мире. Он, как чаша, был полон огня. Пламя, пурпурное, словно в нем растворили кровавые знамена Императора Земли, образовывало медленно, на глазах, меняющиеся извилины. Череп-Объятый-Пламенем мыслил неистовую пляску разрушения, разум его жил в огне, а мысли, многократно ветвящимися молниями, запускали свои цепкие корни в каждую частичку кирпичей стен наших крепостей. Череп обещал торжество Ада на Земле – во всех ее мирах, справедливого Ада для всех, Ада, ало-пурпурного, скрытого за белым сиянием, Ада солнечных тонов, призраков, зеркальных очков, разделяющих вселенные, отражающих все, приходящее извне обратно в космические океаны, а выплескивающееся изнутри – назад в бездну, запертую в коре планеты…
У великана не существовало собственного тела. Но он имел тысячи тел – и все их мог считать своими. Все живое в округе – даже деревья, травы и ветры, стало его продолжением. Да, и ветры. Ведь они возникают от трепета древесных крон, немого и тихого дрожания листвы.
Все превратилось в его придатки. Он сам создал свое царство, как создавали себе царства все черепа – собратья этого».)
Руны, начертанные на дне глаз Брэдларда, закружили его в черном бархатном подземелье, а вокруг летали…
…Рунный меч…
…Щит, Исчерченный Рунами…
…Рунный Посох…
…Рунное Копье, Рунный Шлем, Рунные Стрелы…
…Рунная Секира…
…Доспехи С Вызолоченными Рунами…
И воины в рунных плащах, белых шелковых плащах, покрытых темными знаками, уже не в бархате подземелья, а на скале, над которой раскинулось белесое небо. Здесь отсутствовали тени, и вещи имели имена. Здесь все имели собственное имя. И призрак луны висел, словно блеклый лик Смерти.
Наступающий вечер мгновенно сгустился, и, пока он сгущался, луна становилась все менее призрачной и все более реальной, пока не оказалось, что она - Серебряная Рунная Луна.
И опять-таки, руны на ней выглядели темнее, чем ее поверхность – мутные, но различимые разводы, словно пятна на фамильном серебре…
…Фамильное серебро предводителя Дикой Охоты…
…Мельхиоровые колокольчики деликатного смеха…
И строки, неведомо откуда, возникли в голове у Брэдларда:
«И шли Рогатые Мечи, и Двоезубцы, и Вилорогие Клинки.
Мечи, раздвоенные, словно жало,
Оленерогие Копья, и Козлорогие Зерцала, и Двоетопоры,
И Двоеалебарды, Двоекинжалы, и …»
«Все мы куклы. Кто наш Мастер? – подумал Брэдлард. – Кто дергает сверху за молнии, соединяющие нас с Грозой?»
И неизвестно откуда вывалился осколок чьего-то оконного стекла, а может быть, и взгляда:
« - Вот пропасть! – посетовал Витязь, роскошный и знатный вельможа, храбрый рубака, вечно вьющий длинный ус. – Не могу, и все! Как только вспоминаю золотой месяц, небо становится розовым. Ну, вот хоть тресни до последнего кирпича семейного склепа!
И он со скрежетом, сотрясающим саму небесную твердь, выдвинул меч из ножен – и тут же, с лязгом, заставившим горы подпрыгнуть и повернуться севером на запад, задвинул меч обратно.
Теперь одинокий путник, долго не видевший здешних краев, не узнал бы их. А узнав, поспешил бы покинуть».
«Все мы куклы. Кто наш Мастер?» - вновь подумал Брэдлард.
Осколок стекла, а может быть, и взгляда, все-таки долетел до холодного пола и разбился, брызнув в полутьме вспыхнувшим искрами крошевом.
За первым осколком последовал новый:
«Это один и тот же город в разных своих вариантах, соприкасающихся друг с другом окраинами. Только я мог переходить из одного подобия города в другое. И жили в них похожие, но отличающиеся мелочами люди. Из этих мелочей, из расхождения деталей крепостных стен и зданий и складывались различия вариантов города. И я ходил из одного подобия города в другое, одним и тем же днем, зная все основные события этого дня, повторяющиеся в каждом варианте с некоторыми искажениями. Но когда я возвращался в уже посещенные мною подобия города, я никогда не встречал в них себя. А может, просто не мог на самом деле найти тот вариант, в котором уже побывал, и каждый раз приходил в новый, похожий на те, что я искал».
И этот осколок разбился, словно стеклянный гоблин, о пол подземелья.
Но за ним последовал еще один:
« - Щель, - назвал я ее. И привлек к себе Щель, и все, располагавшееся за ней».
Осколок разбился, осыпав сверканием полутьму.
Но вслед ему уже летел следующий:
«Руины поют о былом, но появление чужих делает их немыми и настороженными, они гонят вас всем своим видом. Пусть они привыкнут к вам – и тогда вы услышите их песни».
Разлетевшись, осколок стекла, а может быть, и взгляда, усеял полутьму бриллиантами, вспыхнувшими лишь на мгновение.
Но новый падал ему вслед:
«Приходят тени – первые вестники другой, потусторонней жизни. И приводят за собою весь свой мир – Мир Теней».
И еще, и еще, и еще:
«Мы жрали и пили, рыгали и чесались, пока их цивилизация защищала Вселенную и гибла. Они спасли нас без нашего участия, без нашей благодарности. Поэты, сгорая, проносились над нашими невозмутимыми рылами. Печальные, трагические поэты. Печальные, трагические дни. Печальные, трагические смерти».
«А если по имени кто-то Бен, то по фамилии он будет непременно Джонсон».
«Нет теней ни Дикой Ночью, ни в Сумерках, ни в Истинный Полдень. Но Ночью их нет только потому, что нет Света. Сумерки – час призраков, растворяющий в зыбком тумане, сочащемся между реальностями, всех и вся в своих владениях. А Истинный Полдень реален, но реален без теней, и от этого реален еще больше, ибо нет ничего более нереального, чем тени».
«Свет, густой настолько, что слизывает тени. Свет – Убийца Теней. Так мы зовем его».
«И нет в Стране Чудес ни теней, ни отражений. Я люблю эту страну. Я люблю такие страны. Я люблю все такие страны».
Осколки бьются, усеивая пол подземелья волшебными алмазами. И уже нельзя разобрать, от чего откололся тот или иной кусок фантазии.
И прозвучали в полутьме слова:
-Ты испепелил друга, а пепел развеял по ветру. Теперь этот пепел станет мстить тебе – ты сделал его Властелином Ветров. Дух испепеленного тобой оказался достаточно силен для этого.
«Кто это сказал? И кому? – подумал Брэдлард. – Чьи это слова? Его, или ее? Брата, или сестры?»
И мысль его упала еще одним осколком.
«Как будто что-то пролилось на сильном морозе, - подумал Брэдлард. – Что-то колдовское, подмешивающееся в наши вина и в наши воды… Пролилось, и мгновенно замерзло на лету, долетая до пола уже твердым. Или кто-то кидается в меня осколками старых мифов?»
В подземелье внутреннего мира Брэдларда повеяло чем-то сладким и ароматным.
«Зачем мусолить экскурсиями развалины старых мифов, если можно возвести стены новых? – продолжил размышления Брэдлард. - Придумать, сгрезить, напечатать. Впустить их, открыв им Дверь – они так долго в нее ломились, что пусть уж, наконец, ворвутся. Конечно же, они окажутся страшны. И злы – мы слишком долго их держали за порогом. И, разумеется, их нельзя будет читать вслух. Им нужно будет внимать, оставшись с ними наедине. И даже наедине с читателем людей для этих мифов окажется гораздо больше, чем необходимо и терпимо. Для каждой своей части читателю придется искать ее собственный миф. Зачем нам старые мифы? Ведь теперь у нас есть новые, настоящие наши, нами и порожденные. У каждого времени – свои мифы. Менять их нужно с каждой весной. Но не выбрасывать те, что уже устарели, а превращать в приходящие, будто впервые. Так славно, здорово и весело творить их! Даже, если они страшны (а они страшны) – тем более славно, здорово и весело. Главное, чтобы помыслы мои были чисты от рук моих, а руки – от помыслов».
Осколки, тем временем, продолжали падать и биться:
«Ступи на полосу черного песка – и ты окажешься в Черной Пустыне. Грибы, слепленные из черного песка, покроют ее от горизонта до горизонта. Один, только один шаг назад еще возможен – и ты вновь встанешь перед черной полосой. Но если двинешься в пустыню – останешься в ней навсегда».
«Вошли в пещеру у подножия горы, и лезли, лезли, лезли все выше и выше, к вершине, внутри горы. Когда же выбрались мы из пещеры, то оказались на бескрайней зеленой и ровной, как стол, равнине. По ней пошли искать другие горы».
Громкий стук раздался в подземелье.
«Это стучатся новые мифы, - решил Брэдлард. – Но никто не идет открывать Дверь. Никто и не пойдет. Придется мне самому открыть ее».
Он подошел к Двери, ведущей в глубину, и впустил гостей.
Они вошли, как Звери – шипя, рыча и клекоча.
И тот час полетели огненные стрелы откуда-то из полутьмы.
И гости умерли, едва переступив порог.
«В них стреляют, они умирают, - подумал Брэдлард. – Не перевелись еще Стрелки по эту сторону Двери. А сколько их по ту ее сторону?»
Макс Брэдлард стряхнул с себя насланное на него наваждение.
…Серая скала, лестница и замок. Гигантские, видные с моря даже тогда, когда реальность меркнет под тяжелым гневным штормовым небом, светящиеся белые наскальные руны. Руны вытравлены и на ступенях каменной лестницы – ведь, поднимаясь, всякий смотрит себе под ноги. Они чуть темнее и мрачнее, чем камень ступеней, еле различимы. На стенах замка, серых, как и сама скала, да и возведенных из ее же камня, руны вороные, словно ус колдуна. И плащи, и доспехи воинов в этом замке черны. А руны на плащах и на доспехах – белоснежны…
Последний разряд напитанных мороком чар догнал Брэдларда, бежавшего от них сквозь слои своих внутренних реальностей.
Руны в его памяти заменились китайскими иероглифами. Но замок и воины в черном остались неизменными.
Вырываясь из незримой колдовской трясины, Брэдлард вскочил, чуть не перевернувшись в разрегулировавшемся вдруг мобильном кресле, неведомо почему забравшимся под самый потолок.
«То ли я сам, находясь в творческом полубредовом трансе, подсознательно пожелал вознестись, а мыслефильтр не отсеял это желание, приняв его за приказ? – предположил Брэдлард. – Кресла здесь явно, решительно ни к черту не годятся – барахло с полным отсутствием координации».
Из-за неловкого движения он выпал, но не долетел до пола. Невидимая вата страховочного силового поля поймала его у самого пола. Брэдларду даже удалось удержаться в вертикальном положении. Впрочем, особой его заслуги в этом не было – страховочное поле и выскользнувшему из руки бокалу с коктейлем не позволило бы перевернуться.
Паника, словно дикий зверь вцепившаяся острыми зубами в Брэдларда при падении, разжала хищные челюсти, и серв-контроль поля мягко опустил чародея иллюзий на пол, будто предлагая: «пора идти на своих двоих, теперь ты хозяин своему телу, инициатива в твоих руках, стой твердо, шагай решительно, беги, несись вскачь, если споткнешься, спасем, не дадим разбиться, даже об угол не сможешь удариться при всем желании, и из окна не выпадешь и не выбросишься».
Но только не доскакать, не долететь, не доползти было Брэдларда туда, где существовала в нем необходимость, туда, где его ждут, туда, откуда ему никуда не захочется. Отсутствовали такая страна, такой район, такой квадратный метр. Ни миллиметра такого не было в наше время на поверхности Земли. Если и имелись где-то такие места, то измерялись они в пальцах, пядях и локтях.
Двое формовщиков, морф-оператор и сенс-техник потрясенно-недоумевающе переглянулись.
Казалось, они собирались спросить:
- Видали, что он выкинул? Ну-ка, как-то он еще взбрыкнет? И откуда он только вырвался? И как его только оттуда выпустили?
Самодовольные люди, считающие себя более нормальными, чем Этот Придурок, готовились расплыться дубоватыми ухмылками, а то и взорваться хохотом. Но не в лицо, а за спиной эксцентричного изгоя.
Брэдлард яростным взглядом берсеркера прибил каждого из них к персональному кресту, чем посеял в них привычный, даже рутинный ужас.
Сэр Брэдлард терпеть не мог эту рутину. Но поделать с ней ничего не мог. Даже четвертовав павианье отродье, он не истребил бы ее. Она бессмертна.
Брэдлард прошествовал к себе, причисляя всех встречных к теням, и, чтобы загнать вырвавшуюся ярость обратно в клетку, включил трансляцию родной телекомпании через вынырнувший из подпространственной ниши мульти-комбайн, врубив на максимум звуковой полифонический канал, заставив стены кабинета содрогаться в такт музыке. Клетке для ярости срочно требовались новые прутья – надо же их из чего-то делать, так не все ли равно, из какого шума?
Дорычали, докричали, довздыхали, догудели, дохрустели, дошелестели, дозвенели последние минуты очередной серии «Заклинателей праха», проухала, проскрипела, простучала и пробулькала реклама, начались новости:
- …Седьмая Африканская Республика нанесла трансорбитальный импульсный удар по Третьему Аргентинскому Протекторату. Затем ее космические силы совершили глубокий рейд, произведя обстрел из лазерных пушек и ракетами с плазменными боеголовками, и в довершение всего высадили десант боевых андроидов класса «Титан-Ландскнехт». В ответ Атлантическое Регентство задействовало генераторы марс-вездесущности быстрого развертывания, и, изрядно опустошив свои стратегические энергетические запасы, последовательно нейтрализовало и уничтожило все силы агрессора. Часть космических арьегардов и стационарных платформ, оказавшихся вне пределов марс-вездесущности, сбили Патрули Зевса. Остальные экипажи оказались сломлены менто-фантомами Гипноса. Подорвав заряды нуль-ядерного пограничного пояса, Седьмая Африканская Республика замкнула себя в антигравитационную лакуну, непроницаемую и абсолютно изолированную для всех средств воздействия, существующих на сегодняшнем этапе ментально-технического развития. Олимп-Граальской Академией выделены соответствующие эквивалент-ассигнования на форсированные исследования проблемы проникновения в лакуну и уничтожения, или разворачивания ее…
«Эй, ты там, на том берегу!» - подумал Брэдлард.
- …Продолжается эвакуация стран, соседних с Седьмой Африканской Республикой, вошедших в трансформационную зону, имеющую очаги семимерности. Высказан ряд гипотез относительно микро-мироздания лакуны, принявшей к настоящему моменту сферическую форму, и его свойств. Ряд Почетных Платонов считает, что…
Мерная маршевая дрожь – радиодрожь, как ее назвали бы раньше – стала раздражать Брэдларда. Он хотел запереть в клетке из звуковых прутьев свою ярость, а не свой разум. Если бы он подключился к ментальной трансляции, то раздражать его было бы нечему. Но тогда он не смог бы сделать новые прутья клетки для ярости.
«Паспорт – друг человека», - вспомнилось Брэдларду, неизвестно, из какого источника.
«Обезьяны умирают молча. Я, Обезьян Первый. Говорю это вам, презренные Мартыши и Павианы…»
«…и были они смуглые и золотоглазые».
(«Златоглазка. Сказочная принцесса, одновременно являвшаяся и оборотнем, и вампиром. Она погубила своего принца и отца-короля, братьев-лебедей. Она могла обернуться любым животным, но предпочитала превращаться в черную пантеру, в вороного единорога, в темную волчицу, в антрацитового прямоходящего змееящера, летучую мышь цвета ночи. Златоглазка любила вести себя, как тварь. Она съела всю свою семью, всех придворных и тех подданных, которые не успели сбежать из окрестностей ее замка. Она вышла замуж за мудрого китайского дракона. До этого ее домогался бразильский аллигатор – знойный джентльмен в панаме и с сигарой в зубах - но она отвергла его, избрав милиардосущего пришельца, видевшего рождение Земли и Солнца, а также миллионов других планет и звезд, сверстника Вселенной».)
Брэдларду захотелось домой, к недочитанной «Марсианской песне», созданной из руин и обломков всех марсианских пирамид – мавзолеев Брэдбери, Желязны, Берроуза, Толстого. Их гробницы стали ступенями, ведущими к новому храму – «Марсианской песне», песне старости, смерти, полета, оружия.
«В Солнечной Системе нет ничего, древнее марсианских пирамид, - подумал Брэдлард. – Даже лунные – и те моложе».
Он сидел на тихо, еле слышно гудевшем мобильном кресле, будто на троне, висящем в воздухе. Брэдлард застыл, остекленев, как собственная мумия, будто существо, окаменевшее в янтаре, или человек, обездвиженный гипнозом.
Вычислитель вызывал Брэдларда, посылая ментальный сигнал через десяток стен. Расчетчик материализовал свой эфемерный облик над покосившейся левитирующей рабочей плоскостью стола, кренящейся над также висящими в воздухе ящиками, заполненными сувенирами и пластинками с не смонтированными записями эпизодов. Чьи-то флюиды, подаваемые системой химической связи, щекотали ноздри безумного Макса Брэдларда. Но он оставался недвижим, безучастен, не внемлем.
В черных дырах его зрачков, на дне его глаз, появился иной мир, непохожий на окружающие электронные заводные джунгли – мир власти Пауков…
…Они ползли по темному багровому небу, в котором черной меткой красовалось солнечное затмение, ровными рядами, прямо по внутренней стороне купола небесной тверди, вторгаясь с нереальной вывернутой наизнанку несуществовавшей на самом деле Луны, полой, являвшейся сосудом кошмаров и страхов, ползли, обретая плоть, воплощаясь в физическом виде в нашем измерении. Их тени падали на горы и долины, превращая их в пустыни, на реки, иссушая их, на сады и поля, заставляя листья и травы морщиться и стареть от безмолвного невидимого Ветра Смерти, дующего со стороны Черной Луны. И тени, вместе с ветром и панорамными калейдоскопными взглядами самих Пауков, останавливали время, делая затмение вечным. Не много нужно для установления Вечности Пауков.
…И пришел час, когда карлики отбросили тени великанов, и сорвали с себя одежды, оказавшись в самом деле великими настолько, что не сыскалось равных им. И посрамлены были прежние гиганты, ставшие пигмеями перед ликами прежних карликов. Горбы новоявленных исполинов возвышались над горами, а носы этих колоссов вдыхали облака. И люди покорились духу пришедших в мир богов, в крови которых жил Иной Мир. Он бился в мозгу тех, что раньше скрывались под личиной карликов, омывал берега и пляжи извилин алым прибоем, словно эти мозги являлись островами, населенными дикими зверями замыслов. И стало Царство каждого титана Империей, а Царство Царств – Империей Империй, включающей государства, состоящие из одного острова и одного подданного, государства, управлявшиеся каждое – единственным разумом. Так образовался союз Империй Одного Мозга. Но где-то были императоры, города, дороги, корабли и легионы этих Империй. Их правители восседали на тронах во дворцах, облаченные в пурпурные мантии. Города хранили награбленное. По дорогам топали сандалии бряцающих оружием легионов солдат, взбивая не знающую покоя пыль. Корабли ловили капризы атмосферы, раздувающей мехи парусов. Все дела шли, как им и положено идти во всех Империях.
…И Пауки – и на щитах, и на мечах. И у каждого Цезаря на шее висело паучье тавро, для того, чтобы клеймить им приближенных – своих рабов. У рабов же цезаря висело на шее по два тавра, а у их рабов – по три тавра. Клеймо оставалось и на лбу, и в сердцах, и на дне мертвых глаз. Глаз, всегда отражаюших только темный багровый мир затмения и тени Пауков, ползущих по внутренней поверхности полусферы небесного купола. Тени ложились на города, поля и души голых людей, а невидимая паутина протянулась к каждому сердцу. Пауки, дергая за ее нити, приводили в движение куклы, которыми стали все люди и все твари, попавшие в паутину.
…Все, оказавшиеся в паучьей сети, незримой клетке пророчеств и проклятий, превратились в шахматные фигуры на доске, лежащей под Миром Живых. Нити тянулись к паучьим лапам. А сверху, из Космической Тьмы, доступной только взглядам великанов, на шахматную доску жизни смотрели глаза – то паучьи, то подобные человеческим. Куклы же не знали об этой Тьме – она была слишком рассеяна для них, к тому же лежала за куполом небесной тверди.
…Небо над Империей Империй всегда оставалось красным и никто в ней не знал другого. Две Тьмы обнимали Мир Живых – Тьма-Над-Миром и Тьма-Под-Миром. Мир зажало между ними, словно в тисках.
…Нити паутины попадали в глаза людей и животных – белесые ворсистые жгуты, напоминающие блестящие лианы. Блики на них скромно ползли в затхлой серой полумгле. На каждый глаз – по нити. Все нити сходились в центре паучьей сети. В нем сидел Паук и дергал за эти нити, заставляя содрогаться тела марионеток. Попадая в тела, нити в них разрастались, поглощая нервы и мозг, заменяя их своими корнями – корнями Паучьего Древа. Внутри черепа каждой куклы вырастал парализованный, существующий почти в парабиозе, неспособный двигаться Паук-Инвалид, не имеющий даже конечностей. Там, где они должны крепиться к его телу, в него входили толстые корни Паучьего Древа. В других местах, прямо сквозь полупрозрачную шкуру – корни потоньше. («В Других Местах… Другие Места… Нет здесь Других Мест…») Внутренности Паука-Инвалида, если бы оказалось возможным вскрыть череп куклы, мутно виднелись бы сквозь его шкуру расплывчатыми пятнами. По весу и размеру Паук-Инвалид оставался равен мозгу населенной им марионетки. И каждый, к чьим глазницам протянулись нити паучьей сети, становился частью Великого Паучьего Древа, в переплетениях ветвей которого росли, наливаясь зловещим ядом, фиолетовые головы бесов, способных закатывать зрачки и высовывать на стебельках яблоки псевдоглаз, шевеля ими, и показывая дьявольские раздвоенные синие языки. Еще на Древе висели в изобилии в коконах жертвы Пауков. Прекрасно было это Древо и волшебными являлись его плоды.
(«Нити уже протянулись от твоих глаз. Они идут к Пауку, сидящему в гнезде на Паучьем Древе. Этот Паук – Я. В сердце кроны Древа сижу Я. Помыслы мои чисты от слов моих, а слова – от помыслов. Не я говорю своими устами, а все мои вселенные. Скоро они вторгнутся в вашу реальность. И глаза над миром, то паучьи, то подобные человеческим – мои. Нити, исходящие от них, уже вцепились в твои веки. И исчезли – чтобы вернуться к моим дланям. Я чувствую себя тобой. Почувствуй себя мной».)
Брэдлард вернулся в реальность.
«Я – себя! Я – себя!» - вспомнилось ему вдруг.
И сразу, без перехода и видимой несомненной связи:
«Реал возьми, но кто же все-таки сказал: «Мяу!»? Кто посмел?»
«Кто смел, тот и посмел».
Брэдлард испугался. Он не хотел обратно в Небытие, туда, где отсутствует атмосфера жизни, наружу из своего уютного омута.
(«В тихом омуте бесы водятся…»)
«Хватит, прекрати!» - взмолился Брэдлард и нырнул в себя поглубже, прочь от поверхности сознания, от иной среды.
Но и там, в Глубине, вернее, уже здесь, в Глубине, не нашел он спасения. В мрачном иле неудовлетворенности, в зеленоватой тине стереотипов, напоминающей холодное потустороннее Ничто, Абсолютную Ночь, особенно промозглую для лишенных плоти чресел, его ждал демон…
Маленький сопливый хнычущий демон, и имени-то собственного, вероятно, не имевший, черный и почти не материальный, подобный тени…
Брэдлард не успел расспросить его, хотя и возникло намерение сделать это хорошенько.
Сверху, с плеском, словно с большой высоты, упал еще один демон, на сей раз старый, суровый боец, закаленный в многих сражениях, искусный в изменах и верности. Вода не шипела на нем – в омуте Брэдларда не существовало воды, здесь присутствовала только Тьма, приятнейшая и мрачнейшая из всех возможных. Демон раскалился настолько, что даже потрескался, красные трещины покрыли его, будто он угодил в какую-то сеть.
(«Красные трещины! Лава! Плазма! Жидкий огонь, который хлещут василиски на потуполуночных потулунносторонних попойках, заедая его шашлыками из пегасов и единорогов».)
Демона низвергли откуда-то, из какой-то Выси. Не могли же низвергнуть его ниоткуда. И уж никто не смог бы низвергнуть демона из пропасти. Из пропасти можно было низвергнуть только Белого Беса – ангела. Демонов же низвергали с ослепительных высот.
«Беда, - подумал сиятельный Брэдлард. – Кто-то изгнал мое порождение. Демон очень долго летел, если успел так раскалиться. Кто же низвергает моих созданий с небесной тверди? Видать, немало дыр в ней наделали. Все, кого я создал – мои тени. Я выпускаю их на волю из клеток, чтобы они вознеслись. Кто же сбрасывает их обратно с небес?»
И он спросил обоих демонов.
И оба ответили.
«Мраморный Амур заколол меня раздвоенным серебряным кинжалом», - пожаловался маленький обиженный демон.
«Рыцарь в доспехах из сверкающего серебра, помеченных темными пятнами древности, пронзил меня спаренным мечом, - сообщил суровый поверженный демон. – И то же произошло с тремя моими братьями. Только им еще и головы отрубили мерцающими зеркальными топорами. А меня просто столкнули, чтобы вернулся к тебе и обо всем поведал».
«И это все совершил один и тот же рыцарь? – уточнил Брэдлард. – Рыцарь с серебряным жалом, облаченный в старинные потемневшие от времени и памяти доспехи вервольфоборца?»
«Рыцарей было несколько, - сообщил старый демон. – Совершенно одинаковых. Натравил их на нас белобородый гном».
Брэдлард решил, что демона разгневали не на шутку, если он лишил врага имени.
«О, отливающие амальгамой топоры!» - проревел старый демон и сколлапсировался в стремительной агонии.
«Кто-то всерьез взялся за мои порождения. Кто-то? Некто… - размышлял Макс Брэдлард Первый, властелин всех своих внутренних царств. – А ведь скорее я – тень созданных мною демонов, чем они – мои. Но кому могло понадобиться расправляться с ними? Кому они вообще могли понадобиться, кроме меня? Ведь три из них пропали и уже не вернутся ко мне…»
Стрела вопроса, пущенная из лука разума, поразила цель. Из этого лука Брэдлард никогда не промахивался. Цель – жертва – трепетала, истекая невидимой колдовской кровью.
«Балбери! Кому же еще они, кроме меня, нужны?! Он, и только он! И эти рыцари сотворены были им. Я знаю их, они из Ордена Аргентумов. Мои заклятые враги! Однако где, в какой пергаментной трухе он раскопал их? Эдак он еще и табуны серебророгих единорогов спустит на меня, перерубив стреножившие их золотые цепи… Но медлить некогда, теперь война объявлена. Я принимаю вызов. Берегись, заморыш, не спасут тебя твои внутренние звери. Ты первый на меня напал. Ты перешел границу, а не я. Ты взорвал все Грани, стер Вещие Руны со священных ступеней. Ты…»
Ночь прокричала первым своим Пауком и первой мумией с углями в глазницах, и первым вампиром, крыльями опирающимся на лунный сумрак – она предупредила.
(«С криками последнего, шестого, Паука, последней, шестой, мумии и последнего, шестого, вампира, демоны должны убраться в норы, выгрызенные ими в небесной тверди, иначе инфернальным существам грозит аннигиляция».)
Когда растворится в финальных сгустках взвеси мрачного тумана Паук, отправившись в гнездо в иной реальности, когда погаснут угли в глазницах мумии и она уляжется в саркофаг, когда вампир уберется стремглав в тусклую тающую лунную дыру, Брэдлард соберет свои вещи и пойдет домой.
Дома его уже ждала чуть менее приятная, но более радушная компания – зомби, оборотни. Упыри. Последние были особенно милы сердцу Брэдларда, с тех пор, как мир потерял знание о других лунах, кроме той, которой обладает почти каждую ночь.
А сейчас Брэдлард представлял, как на дымчато-голубой глади, среди драгоценных цветов и целебных трав, среди кустов, родящих вечный жемчуг, серебряные рыцари рубили и крошили демонов, являвшихся тенью от тени его. Еще создатель монстров видел, как живого, бородатого ехидного гнома. Брэдлард почти что ощущал жар от жидкого огня, льющегося из ран демонов.
И Месть распустилась на его алтаре адским пламенным подсолнухом, чья шляпка смотрела сотней мелких черных глаз.
«Я сотру с лица этого мира, с поверхности Земли и из всех других реальностей золотой лабиринт Балбери. И всех его зверей. И все его звезды», - пообещал себе Брэдлард и дал клятву на собственном отражении. И это стало его последним ужином на зеркале.
Последнее, что прокричал он перед самым рассветом, потонуло в его же диком смехе, потому что оказалось детской считалкой:
- Стояли звери около двери. В них стреляли, они … удирали!!!
И с этим Ночь оставила его.
Но завершающая истина этой Ночи все-таки открылась Брэдларду:
Жало то серЕбряно, то серебрЯно.
Там, где пахнет серебром, притаился свет.
Он прячется, готовясь прыгнуть.
Ты не должен стоять там, куда он прыгнет.
Если не хочешь стать Солнечным Зайчиком,
Не стой у него на дороге.
И поступай вопреки этой истине,
Если ты в силах.
Так Брэдлард получил Благословение Мрака.
(«Здесь колокола разбиваются от собственного звона, и осколки, разлетаясь, как Вселенная, пронзают сердца насквозь. Я ранен таким осколком, он навсегда останется в моей голове. Место, где звонят колокола, недалеко – не дольше шага. Мы сами – как эти колокола».)
«Есть идеи, настолько чудовищные, настолько противоестественные и возмутительные, что человеку нужно какое-то время, чтобы вникнуть в их смысл». Это мнение высказывал Саймак.
«Когда Бильбо открыл глаза, то не понял даже, открыл ли их: такая вокруг стояла непроницаемая темень». Этот парадокс описал Толкин.
«Многие партии и группы, стремящиеся к власти, используют политико-фармакологические средства. Избиратели потребляют множество товаров. И съедая, или выпивая что-то, они рискуют воспылать фанатической приверженностью к определенной партии или кандидату. Даже запах духов, бензина и почти неощутимый – красок, опасен в этом отношении. В период избирательных компаний и задолго до них (в этом случае действует предварительная фармоагрессия, «включающаяся» в нужный момент) в воздухе распыляется химическая агитация, а также подмешивается в воду. Во время выборов многие люди соблюдают своеобразный пост, в целях безопасности: дышат из кислородных масок, пьют только то, что очищают специальными портативными аппаратами. Людям уже начинают предлагаться политически чистые товары: продукты, машины. Предметы первой необходимости. Но и это может оказаться новой уловкой политиков, применяющих более изощренные средства, менее обнаружимые». О такой ситуации предупреждал Вале.
«Правительства, переняв методы кандидатов-фармацевтов, обрабатывают своих граждан веществами, получившими неофициальное название «масконы». Правительства отрицают эти факты. А налогоплательщики становятся жертвами социал-наркомании, пребывая в иллюзии построенного из грез рая». Такое положение вещей показал Лем.