Сапатрика

Благодарности:
Лике-Вике.
А.;

Мои карманы всегда были забиты листовками, которые раздают на улице. Приглашения в только что открывшийся ресторан, скидки на посещение парикмахерских и фитнес-центров - все это покоилось либо в куртке, либо под молнией портфелей. Правда был критерий, которому я продолжал следовать годами: я возьму брошюру только от того, кто посмотрит мне в глаза. Никакой жалости, как это бывает с бездомными, например. Одна моя знакомая, в слову, дает милостыню только людям с табличками "На хлеб", всех же остальных проходит мимо. Со мной так не получится. Установлены определенные рамки моего поведения, которых я придерживаюсь.

С теми же причинами я повторяю ритуалы каждый день. С течением времени они разрослись в целый комплекс неотъемлемых занятий, без выполнения которых я не считаю свой день завершенным. Кто-то назовет это суевериями, я же предпочитаю сравнение с любовью. Вам никто не запретит любить пить чай по утрам, мне же - запирать все замки на входной двери и смотреть на свое отражение наклонив голову каждый раз перед тем, как выйти из дома. Да, возможно мои действия покажутся несколько страннее других, ваших, но от этого они не потеряют значимости в моих глазах, ведь наши представления о них не связаны какой-то одной первородной истиной.

Что же до других версий? Суеверия, или то, как вы их понимаете, на мой взгляд относятся к правилам, навязанным подавляющему большинству. На одной из станций метро стоит большая такая колонна, ничем не примечательная массивная мраморная конструкция. Но добрым знаком считается погладить колонну, проходя мимо нее. Тем же страдают большинство туристических экспонатов и "памятных мест": руки статуй обточены миллионами людей, а в мироточащих плитах от поцелуев остаются гладкие столетние ямы. Мои же действия уникальны, и никто о них не знает. Более того, я уверен, что именно освещение данных подробностей убьет всю целесообразность их исполнения. По моей теории, в таком случае, все общественные мероприятия в "местах скопления" уже давно не могут предложить нам тех волшебных функций, которые им приписывают.

Также можно решить, что повторения мероприятий ведут к рутине. Все, чего бояться наши отцы, в одном слове. Но по мне рутина - это всего лишь вопрос обобщения. Вы думаете, что у офисного клерка жизнь идет под девизом критики "А ты все на своей работе да на диване перед телевизором." По этой логике можно уничтожить жизнь какого-нибудь художника, который "все в своих красках и на выставках." Проблема в этом слове "все", приравнивающем любое событие к чему-то необходимому и неотъемлемому в сложившейся жизни человека любого рода. А из этого в пределе можно сделать вывод, что рутины и вовсе нет, а есть лишь субъективизм вкупе с упущением мелких деталей, затуманенных более массивными событиями.

Но в каждом ритуале нужно чувствовать четкую грань, через которую никак нельзя переходить. Ведь всегда надо знать, когда бокал вина после трудного дня как средство снятия стресса станет диктовать критерии этих самых трудностей и перерастет в алкоголизм. Когда классическая музыка для сосредоточения на работе выльется в невозможность продуктивной деятельности без нее. В этом, на мой взгляд, и заключаются большинство зависимостей человечества, табакокурение, например.

В моем случае введение правил стало необходимостью для того, чтобы не сойти с ума. Моя голова была пуста. После окончания лечения я долго сидел на шее моих друзей, которые пытались ввернуть меня назад в привычное им течение жизни. Но у меня так и не сформировалось, а точнее оставалось в призрачном состоянии то мироощущение, которое я имел до того. Я ходил по городу, наблюдал за людьми и пытался понять, что ими движет. Каждый из них казался мне таким же неполным и будто выеденным ложкой. В каждом я видел части себя, которого никак не получалось собрать.

Я попробовал сесть и проанализировать все, что слышал до того. Начал строить какие-то логические связи, которые могли бы если не объяснить мне мир, то хотя бы построить функционирующую модель и с ее помощью провести анализ и выявить отличия с реальностью. Как-то в бреду возвращаясь от одного из моих увлечений, я встретил странного человека, чье поведение я приукрасил и выдал на бумаге историю о нем. Я просто скроил мир из клочков увиденного за несколько месяцев: старик в метро, толпы людей на улице, ночной прохожий с набитым рюкзаком. Я сидел над рукописью и пытался понять, что же я получил в сухом остатке.

Я показал историю друзьям и услышал лишь непонимание и удивление. Да и показал-то так, к слову. Я хвастлив. Так выходит. Но дело даже не в самом написании чего-то с целью моделирования. Я увидел главное - закономерности и принципы.

Не скажу, что мне понравилось. Толк вышел небольшой. Чтобы хоть как-то заполнять пустоту, я и пришел к выходу мероприятий, скрасивших "ничто". Похоже на упаковку мелкой вещи в кучу того материала, который используют на почте: важности особой он не несет, а весу коробке прибавляет. Не лучший выход, или даже вовсе не выход, но я не захотел придумывать ничего другого.

С чего завелось само описание и к чему оно идет: мои ритуалы привели меня к определенному событию, о котором я бы хотел рассказать. Ничего особенного, просто факт. Одно из действий при выходе из дома - это поднять трубку телефона. Надеюсь, при таком обширном описании до того вам не покажется это чем-то неординарным. Случилось следующее: трубка заговорила.

- Сапатрика.

Я смутился. Флюктуации, не более: какова вероятность того, что именно в момент звонка я возьму трубку? Но это же произошло.

- Что? - переспросил в замешательстве я.
- Да не обращай внимания. Хотя стой: не думала, что значения этого слова не знают. Ты образованный человек, как же так?
- Стараюсь казаться им, - я выдохнул. - А кто вы?
- Ли. Тебе теперь лучше от этого знания?

Я смутился еще больше. И правда: что мне дает имя человека, о котором я ничего не знаю? Не более, чем условности вежливого общения.

- Так что? Встретимся?
- В смысле? Кто ты, мы знакомы?
- Боже, как ты скучен, - в трубке выразительно выдохнули, - я начинаю думать, что зря позвонила, а это, ну, знаешь, девушкам не нравится, когда парни их разочаровывают своей глупостью. Подумай над своим поведением.
- Парням еще больше не нравится, когда в них разочаровываются, поверь.
Мы помолчали друг другу в трубку. Я чувствовал женское дыхание. Доносившиеся звуки были подобны тому, что она чем-то занята: какое-то невнятное шуршание и стук.

- Слушай, - начала она, - у меня скоро выступление. Не то, что бы что-то выдающееся, так, фантазии непризнанного гения. Но для меня это будет первый раз на сцене. Ходил на свидания вслепую?
- Ни разу, - признался я.
- Приходи. Театр Minor, начало в семь.
- Допустим. Как я должен узнать тебя?
- Ты не соврал про свидания, я смотрю. В-сле-пу-ю, - она выделила каждую букву, - ты не должен меня узнавать.

Перед театром было два фонаря и кадка с каким-то цветком. Фонари, горевшие тусклым заспанным светом, были старые, кованые, но изрядно покореженные и в некоторых местах обломанные порывами ветров времени. По горшку с цветком шла трещина, элегантно укрытая старинным способом - прислонением неугодного для вида места к стене. Перед дубовыми дверьми, одна из которых была открыта, стоял лысый парень с татуировками на руках и курил сигарету. Молодой человек был болезненно тощ, одет в зауженные джинсы супер-скинни и такой же приталенный пиджак с закатанными рукавами, в завороте одного из которых была втиснута мягкая пачка сигарет. Начищенные несвежими плевками ботинки старались сверкать. Потрясающий.

- Я на постановку, - обратился я к персоне у дверей.
Он поднял стеклянные глаза на меня и, не отводя от моего лица взгляд, бросил окурок на землю и протянул руку:
- Три-ста крон, - медленно склоняя голову набок по слогам отчеканил он.
Приняв деньги, парень, не глядя на них, положил купюры в один карман, а из другого выудил костлявыми пальцами билет - отрезанный маникюрными ножницами от бумаги А4 клочок с названием спектакля и печатью театра.
- Приятного ве-че-ра, - проныл он, все так же пристально вглядываясь в мое лицо.
Я принял билет и проследовал в двери, косо поглядывая на метрдотеля. Его взгляд не сдвинулся с точки, где я только что стоял; глядя в пустоту, он достал из заворота новую сигарету и закурил опять.

***

Я занял свое место в зале - небольшой воронке с круглой, исчерченной царапинами сценой посередине и нескольким десятком стульев вокруг, поставленных ярусами. Темнота обнимала зрителей и интерьер, отчего казалось, что ты летаешь внутри маленькой теплой черной дыры. Максимально простое и отсыревшее помещение распространяло внутри себя уют, сравнимый с пустым домом, ждущим своего хозяина.

Потух и без того слабый свет, и мы начали просмотр.

Сюжет крутился вокруг солдата, возвратившегося со своим королем домой после военного похода в далекую страну. Прихрамывая на одну ногу и звеня орденами, он шел по улицам города, встречая старых знакомых и узнавая подробности жизни, которую он пропустил. Его останавливают и просят рассказать о заморских шелках и восточных сладостях, о строении брусчатки соседних королевств, о новых транспортных средствах, которые, по слухам, изобрели в горах за горизонтом ученые мужи, ушедшие от мира еще в эпоху прадеда деда нынешнего короля. Дамы придирчиво разглядывают в лорнет медали солдата и, прячась за веерами, шепчутся, будет ли достаточно по-великосветски теперь приглашать его семью к ним на балы, или же заслуги пока не слишком велики. Их кавалеры же учтиво интересуются, чем нынче живут другие страны и долго ли еще стоять монархии.

Солдат по-простецки отвечает на вопросы, вежливо продвигаясь по мостовой родного города к своей цели. Наконец, преодолев все разговоры и расспросы, он встает перед тяжелой дверью своего дома. Ступив на рассохшийся за время отсутствия порог, он попадает в объятия семьи, заждавшихся своего героя. Блестя слезами, солдат падает без чувств, засыпая навсегда, и смыслом наполняется его долгое путешествие: он наконец там, где и хотел быть.

Актеры во время игры практически не использовали декораций. Пистолеты и шпаги, по всей видимости, были вывезены из лопнувших по долгам музейных архивов. Стулья господ оказались теми же, что и зрительские, только покрытые красными бархатными тряпками с заметными стежками и потертостями. Музыка лилась из четырех колонок, поставленных по краям дна воронки.

Я так и не понял, кем из действующих лиц была моя собеседница. Когда зал хлопал кланяющимся артистам, я тщательно всматривался в девушек на сцене, но никто не обращал внимания на меня. Я судорожно думал, как же она найдет меня и как узнает.

Я вышел из театра одним из последних, встал перед зданием и вдохнул полной грудью ночной влажный воздух. Как ее найти?

- Значит, это ты, - сказала она.
- Да, я.
- Не оборачивайся. Тебе нельзя меня видеть здесь. Давай руку и иди за мной, хорошо?

Хорошо, говорю я, и мы начинаем свой путь ладонь к ладони. Она ниже меня. От нее ничем не пахнет. Ее ногти как коготки робко царапают мою кожу. Я не поворачиваю лицо в ее сторону, словно шея перестала двигаться. Мы идем по улице огней и витрин, гирлянд и машин, людей и букетов, поворачивая и перебегая мосты через каналы, шум воды в которых заливается в окна домов.

В один из них мы зашли.

Я путешествую за ней по лестницам, не выпуская ее руку. Перед дверью мы останавливаемся. Я смотрю на ее спину, в то время как она ловко открывает замок. Щелчок.

Ее квартира ослепительно бела. В комнате, одной, просторной, практически ничего нет. Белый шкаф. Белый диван. Белый стул. Зеркало на стене напротив стула. Окно с белой шторой. Белое тут все, слепящий свет разливается откуда-то сверху, не оставляя в комнате места для теней. Она отпускает мою руку и поворачивается ко мне. Я фокусирую внимание, но не могу запомнить ее. Подстриженные коротко белые волосы. Голубые глаза. Пухлые щеки. Тяжелые губы. Но сколько бы я ни смотрел, лицо стирается из памяти, стоит лишь перевести глаза на что-то другое. Она смотрит на меня и говорит мне не бояться. Раздевайся, приказывает она мне и начинает стягивать с себя одежду. Она расшнуровывает ботинки, снимает джинсы, расстегивает лифчик. На ней нет ничего из бижутерии. Я покорно выполняю, как завороженный подчиняясь. Голые, мы стоим друг напротив друга в белой комнате. Я смотрю на ее грудь и возбуждаюсь.

Я стригу людей только голой, говорит она.

Я сажусь на стул и вижу себя в зеркале. Вижу, как из шкафа она достает машинку и идет ко мне. Перегибаясь через мое плечо, она долго и тщательно целует меня, наши языки любят друг друга, ее глаза закрыты. Закончив поцелуй, она включает машинку и вгрызается в мои волосы. Куски меня падают на пол, а она продолжает, оставляя мне лишь то, что ей во мне необходимо. Закончив с моей головой, она кисточкой сметает волосы из-за моих ушей и с шеи. Подбривает виски. Щеткой прочищает машинку и убирает все обратно в шкаф. Достает тюбик, надевает одноразовые перчатки, возвращается ко мне и тщательно втирает в меня краску. Когда она заканчивает, она встает на колени, обнимает меня сзади, скрестив руки у меня на груди и долго лежит на мне, пока белая краска на голове сохнет. Все готово, и из шкафа она достает ведро холодной воды и губку, моет меня от излишков краски и оставшихся волос, плеща воду на пол. Она вытирает меня белым полотенцем и убирает все шкаф. Я стою перед ней, я чист для нее.

Она бросается на меня, обхватив меня руками и ногами, целуя и прикасаясь ко мне вся, полностью, как будто мы выточены из мрамора с нужной геометрией дополнения друг друга. Мы падаем на белый диван словно в облако.

Свет в белой комнате погаснет, когда я перестану ее любить.

***

За незанавешенным окном в томных, серых и громоздких небесах сверкали всполохи от молний бурь где-то вдалеке, но грома слышно не было; лишь только эти хаотичные вспышки с разных сторон, частые, резкие. Она лежала рядом, и блики от бесшумной грозы взрывались на ее бледных ногах, обвивавших мои словно змеи жертву.

Жертва томилась. Я был распластан под ее тяжестью.  Наблюдал ее ночное обнаженное тело. Держал руку на ее талии. Чувствовал на лице обрывки ее поцелуев. Ощущал ее дыхание. Ждал грома. Молнии без грохота и раскатов казались мне осиротевшими и брошенными. Верный спутник потерял их, и от этого они только ярче бьют и кричат в ночное небо, умоляя вернуть им того, без кого они не могут. Только через некоторое время ветер принес мокрый и тяжелый рокот, далекий, как будто из глубин пещер, нараставший от напряженной тишины до содрогающего воя, нывшего внутри головы и закладывавшего уши своей продолжительностью. Гром гудел везде, каждая молекула воздуха вибрировала по его воле. Я вжался в кровать и слушал эту симфонию до тех пор, пока природа не унялась. Дождь вяло капал еще несколько часов, а потом ветер долго срывал последние капли с листьев деревьев.

***

Я не помню, как я уснул, но проснулся я в своей постели, при этом один. Одежда была аккуратно сложена на прикроватной тумбочке, а сверху был заколот булавкой чистый лист бумаги. На листе, всмотревшись, я обнаружил след поцелуя белой помады. Я лег обратно в кровать. Повернувшись на бок, я провел ладонью по коротким волосам. Пару минут поглазев на тумбочку, я поднес руку к телефону и поднял трубку.