Новые записки Эжени:
"У меня случились ужаснейшие неприятности, и если бы вы знали, в каком я теперь расстройстве и волнении! Вообразите, сегодня утром входит к нам человек незнакомый, пожилых лет, почти старик, с орденами. Я изумилась, не понимая, чего ему нужно у нас? Он стал меня расспрашивать, как я живу и что делаю, и, не дождавшись ответа, объявил мне, что он дядя... что он очень сердит на племянника за его дурное поведение; сказал, что племянник мальчишка и ветрогон, и что он готов взять меня под свою защиту.
Я вся краснела, не знала, что и подумать, но не спешила благодарить.
Он взял меня насильно за руку, потрепал меня по щеке, сказал, что я прехорошенькая и что он чрезвычайно доволен тем, что у меня есть на щеках ямочки (бог знает, что он говорил!), сказал, что он очень полюбил меня, затем что я честная и благоразумная девушка, советовал остерегаться развратной молодежи, и, наконец, объявил, что знает Амалию Ивановну и что Амалия Ивановна поручила ему сказать мне, что она сама навестит меня.
Тут я всё поняла.
— О Господи! — воскликнула я, — Чего ещё она хочет от меня? Неужели она никогда не оставит меня в покое!
Он взял меня за руку и сказал (я пишу от слова и до слова): "Между нами сказать: Амалия Ивановна — преподлая женщина. Я имел с нею разговорец сегодня утром, предупредил, что негодный племянник, которого я присягнул лишить наследства, яко наг, яко благ, яко нет ничего — мелких не водилось, а крупные уже и не заведутся. Сажать в долговую яму, она его, разумеется, не посадит — зачем ей громкие дела? — но за мудя возьмет крепко. А он у нас не из храбрецов... Сначала выдоит из него всё до капельки, а потом, когда кредит ему везде прекратится, уведет тебя как козу за пи*ду".
— Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба! — закричала я, воздев к небесам руки.
Он опять заговорил о том, что чувствует ко мне уважение за мою скромность и благонравие и что очень желает, чтобы я его не чуждалась; прибавил, что он соболезнует обо мне, как отец, что он питает ко мне отеческие чувства и готов мне во всем помогать, что Амалия Ивановна — его короткая знакомая и приятельница, и он наверняка смог бы договориться с ней; не советовал мне слушать молодых людей, и, наконец, хотел меня поцеловать, говоря, что он уже старик (он был такой гадкий!).
Тут вошла Настасья. Он немного смутился и опять заговорил, что чувствует ко мне уважение за мою скромность и благонравие и что очень желает, чтобы я его не чуждалась. Потом отозвал в сторону Настасью и под каким-то странным предлогом хотел дать ей сколько-то денег. Настасья, разумеется, взяла...
Я так была поражена его предложением, что, сама не знаю отчего, заплакала.
Он принял мои слезы за благодарность и сказал мне, что он всегда был уверен, что я добрая, чувствительная и ученая девица, но что он не прежде, впрочем, решился на сию меру, как разузнав со всею подробностию о моем теперешнем поведении. Он советовал мне переменить квартиру и рекомендовал мне одну прекрасную квартиру, которая у него на примете и которая мне ничего не будет стоить. Потом он сказал, чтобы я поразмыслила хорошенько об его предложениях, что ему весьма будет неприятно, если я такой важный шаг сделаю необдуманно, прибавил, что необдуманность и увлечение губят юность неопытную, но что он чрезвычайно желает с моей стороны благоприятного ответа.
Я подумал, как жалко будет мне оставить милого своего Никиточку, и вновь заплакала.
Дядя сказал, что негодяй племянник, которого он присягнул лишить наследства, не стоит моих слезок, что всё вздор, что всё это романы, что я еще молода и стихи читаю, что романы губят молодых девушек, что книги только нравственность портят и что он терпеть не может никаких книг; советовал прожить его годы и тогда об людях говорить; «тогда, — прибавил он, — и людей узнаете».
Рыдая, я заявила, что съезжать с этой квартиры я не могу, не буду, и что он может делать со мной всё, что угодно!
Дядя, по-видимому впечатленный моей решимостью, нехотя согласился, что можно до времени и на этой квартире остаться, что он не ревнив, и что ему многого не надо, ведь он уже старик...
Что мне делать? Из чего выбирать мне? Работою в доме я и так всё здоровье испортила; работать там постоянно я не могу. В люди идти? — я с тоски исчахну, к тому же я никому не угожу.
"Не молодца любят, денежку" — он оставил насильно у меня на пяльцах сот рублей, как он сказал, на конфеты и сказал, что еще раз ко мне приедет и привезет мне сережки...
Бедные люди мы, бедные! Где уж нам честь-то свою отстоять?!
— То и полезно, что в рот полезло, — назидательно изрек дядя.
Огромный вялый орган настроить было практически невозможно. Дядя понял это и сам:
— Деточка, мне, право, совестно вас утруждать, но без затей у нас ничего не выйдет... и даже не войдет. Будьте любезны, снимите с себя платьице... сядьте мне на лицо... и... продолжайте ваше важное дело!
Я сделала все, как он велел. Дядя засопел от удовольствия, щедро расточая укусы и поцелуи тому, что он нежно называл своими мягкими французскими булочками. Губы у меня страшно устали, онемели, когда на конец старого распутника снизошло наконец некоторое воодушевление. Варикозно вздулись сосуды.
— Ну, крепче уже не станет, — точно определил дядя состояние собственных дел. — Садись скорее, а не то упадет.
— Не могу. Он слишком большой для меня!
— Вздор! Не страшен девке х*й — пролезет к ней и ось... Пихай, пихай, не бось!
— Да не могу я, правда, не могу! Он у вас мягкий совсем!
— Исайя ликуй, а ты, девка, не финтуй! Расслабь живот! Ничего, бл*дь, делать не умеешь! Всё! С концом. Ээээх... А всё из-за тебя, подлая!
— Да почему же из-за меня?
— Жена виновата искони бе.
— А может нам Никитку кликнуть? Он у нас l'homme du serail — свой человечек.
— Слыхал я про этого вашего Никитку. Зови красна молодца!
Никитка тотчас вошел (разумеется, он всё это время страдал за дверью), с беспокойством взглянул на меня, и, ни говоря ни слова, разделся.
Дядя ахнул, увидев его голым.
— Ну и лебедь залетел! Это где ж таких продают? Переходи ко мне служить, мальчик — я тебе вдвое больше платить стану, чем этот межеумок.
— Вы, барин, сначала мамошке заплатите, как обещались, — ответил Никитка, — а после и поговорим.
Он вспрыгнул на постель, устроился меж дядиных толстых ляжек и принялся мне помогать. Наши языки обвились вокруг трухлявого пня как змеи. Никитка лукаво подмигнул мне через член, в васильковых его глазах засверкали искорки смеха: "учись, пока живой", прошептал он уголками губ и одним движением заглотил дядин застарелый сморчок. Действительно, было у него чему поучиться! Одной рукой нежно оглаживал вокруг жирные складки, другой — ловко перебирал в дряблом мешке сморщенные картофелины. А как плавно скользил шеей своей лебединой! Как крепко лобызал губами алыми!
Дядя вошел в азарт. Увидев, что я морщусь от боли и еле терплю полубеззубые ласки, Никитка поменялся со мной местами.
— Ах, ты сукин сын! — захохотал дядя, — А набздеть мне в рот сможешь?
— Это, барин, завсегда пожалуйста. Я каженный день с утра горох лопаю.
— Вот разбойник! Вот разбойник! Барину в рот бздишь! Да тебя за это на кол посадить мало!
— Кол-то ваш еще подстругать бы надо...
— Ну, тогда сажай девчонку.
— А хочешь, барин, в горло возьму? Я умею.
— Да что ты её жалеешь? Бабе хоть кол в пи*де теши!.. Ах!.. Ну ты даешь!.. Вы только посмотрите, что шельмец вытворяет!
Никитка закрыл глаза и глубоко сосредоточился. Мне было за него очень боязно. Как бы закончить всё это побыстрее? Я осторожно перелезла к дяде на лицо, сев теперь к Никитке задом, к нему передом. Ягодицы наши соприкоснулись. Эти легкие касания я ощущала гораздо острее, чем распухший дядин нос, который совался куда не надо, или склизкий его язык.
— Давай, девочка, ссы мне в глаза... Ах! Хорошо! Что божья роса!
Ох, нелегкая эта работа — полуживого забавлять. Мы с Никитой бились добрых полчаса, прежде чем удалось наконец извлечь из старого беса мутное свидетельство его кончины.
Измученная, я лежала на краешке кровати, Никитка помогал барину одеваться.
Развалив подагрические колени, дядя лениво следил за ним одним глазом.
— Где-то я тебя уже видел. А? Жопа твоя мне знакома.
Никитка дернул белым плечиком.
— Не встречались мы с вами, барин. Сестрицу мою, наверно, в доме на Почтамской видали.
— Сестрицу? — на лице дяди изобразилось узнавание, затем удивление. — Нет, не может быть. То надцать лет назад было. Да и не в доме совсем, а в имении... Сколько же твоей сестрице лет? Её не Машкой ли звать?
— Сестрица меня на год младше, а Мария у меня — мать.
— Мать! — опешил дядя. — Мать... Да, давенько это было... Она у меня в горничных служила, а когда понесла, я ей — всё как полагается — приданое дал и замуж выдал за кучера своего Михея. Умный женится, а дура замуж идет. Отселились. Я слышал потом, что Михей этот спился и по пьяни насмерть замерз. А мать? Мать-то как, жива ещё?
Красивые Никиткины губы искривились в презрительной усмешке.
— А, понятненько, — протянул он, сплёвывая на пол. — Вот почему меня батька выпоротком и сучёнком волчьим называл и сживал со свету.
— Иди ко мне жить, Никита, — серьезно сказал дядя, — Я тебе денег дам. Трогать больше не буду, не бойся.
— А не набздеть ли вам еще раз в рот, папаша?
Дядя ударил тростью его по лицу.
Никитка отскочил, сверкнув глазами.
Его прекрасное лицо осветилось святой и праведной жаждой отцеубийства, он оскалился, зашипел и одним огромным прыжком вскочил на дядю верхом... в следующее мгновение он уже душил его подушкой. Гибкими стальными ногами присядочника обхватил он дядюшкины клешни, прижимая их к толстому туловищу. Дядя хрипел под ним, вздыбливался, тяжело ворочался, но сам не мог поднять свою тушу. Вскоре он выбился из сил, начал задыхаться... еще немного — и Никитка убил бы его! Я что-то кричала, не помня себя, билась, пыталась оттащить Никитку, который, кажется, даже не замечал моих попыток! Он всецело был поглощен борьбой с огромным обрубком, чудищем, породившим его на свет!
В этой ужасной суете я сперва даже не смогла понять и осознать появления Е., который бросился от двери к кровати и тоже стал отдирать Никитку, крича ему в лицо:
— Опомнись! Опомнись, тебе говорю!
До сознания Никитки, кажется, стало что-то доходить. Лицо его приняло задумчивое выражение, и он дал себя стащить.