Вот уже девятый год я бужу его в школу, бужу и бужу, а он не торопится просыпаться, потому, что не хочет – в нашу жизнь с её дурацкими с его точки зрения правилами. Я его понимаю. Тоже всегда знала, что они дурацкие, тоже всегда терпела, только вид делала, что подчиняюсь… Не тому учили. Не над тем трудилась. Не в то верила.
Учить надо в первую очередь быть счастливым! А успешным – уже по возможности. Ох уж эти успехи… Не хотела бы пустой суетливой судьбы своему внуку, чтобы год за годом – с рассвета до темна, а результат… Нет, не хотела бы. Тем более, что он у меня, как оказалось, скорее всего, – инопланетянин. Нет, не с другой планеты, а из параллельного мира нашего же земного шарика, а может и вертикального… Столько странностей в его поступках: удивляющих, восхищающих, а зачастую и пугающих.
Иногда он – чудо! Вспышка жизни в самой высокой её точке. А иногда – робот, маленький биологический робот. Как-то решила его утешить, мол не переживай за родителей, как поругались, так и помирятся. А он вдруг и говорит: «Меня их проблемы не касаются. Я ещё ребёнок».
Ни разу не видела, чтобы он плакал. Такое закрытое молчаливое неприятие всех болей и радостей окружающего. Такое холодное. Словно долг исполняет. Будто кто-то нездешний, очень значимый, велел ему терпеть да приноравливаться, вот и терпит. А если представить, что он такой – не один? Чей тогда это эксперимент? Какова его цель? И чем нам всем это грозит?.. А главное – ему?..
Помню, ещё в младенчестве, когда только головку начал держать, поднесу его к ковру в зале, и он тут же начинает, ахая и причмокивая, восхищаться и повторять ручонками цветные завитки рисунка, казалось, дирижировать. Он приходил в такой ажиотаж, что, испугавшись, я быстро уносила его прочь.
Потом, где-то в два года, он начал просить гиталу с палоцкой. Оказалось – скрипку! Когда по телевизору передавали выступление оркестра, он, обнимая экран, не давал переключаться на спорт или любимый бабушкин сериал. Приходилось слушать…
Он всегда плохо ел. Вернее, почти ничего не ел. Питался одними впечатлениями. Накапливал их с неимоверной скоростью. Казалось, хотел как можно быстрее адаптироваться в доставшемуся ему мире. Мгновенно улавливал новые слова, пробовал на вкус, примерял для разных жизненных ситуаций, и тут же начинал ими пользоваться. Развитие его явно шло в убыстрённом темпе.
Однажды, когда мы отделили полкомнаты для работы с компьютером, он встал на пороге, ещё в детских колготках, и говорит: «Наконец-то у меня появится галделобная! Вот тут будет светлая обувь, здесь – тёмная. А там – зонты и сляпы… Мы переглянулись, и всем стало несколько не по себе. Какие уж тут гардеробные…
Иногда я кормила его в постели. Он был так худ и прозрачен, просто – голова на ножках… Заставить его что-нибудь проглотить можно было только в пограничные моменты – пробуждения или отхода ко сну. Скорее всего, у него в эти моменты просто не было сил противиться. Как-то подношу ему ко рту бутерброд с сыром, он откусывает с закрытыми глазами и говорит: «Опять сыр не подогретый…» Где и кто ему этот сыр подогревал и когда, в какой жизни?.. Даже страшно становилось от нечаянного, но вполне убедительного прозрения.
Странно, что он всегда казался взрослым, нет, даже зрелым: и по выражению лица, и по закинутой за спину руке во время хождения туда сюда. Так раньше прохаживалась профессура на лекциях. Он и говорил похоже. Например – благодарю, не стоило затрудняться или ещё что-то в этом роде.
По дороге в детский сад мы зачастую общались на равных. Он задавал вопросы, я отвечала, не сюсюкая. С ним нельзя было сюсюкать. Нет, он не замыкался, а смотрел с таким неприкрытым сарказмом…
Однажды он рассказал, что случилось с ним в детсадовской группе.
«Со мной никто не играл. Я подошёл к окну. И тут опустился белый красивый луч и подобрал меня. Мы вылетели в окно, и он долго меня катал. Было так интересно смотреть на всё сверху. Потом я вернулся, и никто даже не заметил, что меня не было. Наверное, я здесь никому не нужен…»
С пяти лет он начал проситься в музыкальную школу. Но был так слаб, что мы решили, что ему ещё рановато. Отдали в шесть с половиной, но не на скрипку, а на фортепиано. Там хотя бы – сидят.
Когда я рассказала учительнице по музыке, что он так давно и настоятельно просился в музыкальную школу, она, ещё немного порасспросив меня, предложила: «Хотите я покажу вам нечто необычное… У меня это уже не первый случай.»
Она подошла к Андрюше и спросила: «Ты когда-нибудь сидел за фортепиано?» «Нет». «А хочешь?» «Хочу». «Тогда сыграй мне гамму до-минор». Он сыграл. «Теперь – фа-диез». Опять сыграл. «А транспонировать на пол тона ниже?» Он сделал и это. У меня тогда просто холодок под волосами пошёл… А учительница и говорит: «Не обольщайтесь. Не думайте, что он гений. Это просто память из прошлой жизни. Она потом рассеется. Он, конечно, может стать настоящим музыкантом, но с таким же успехом и шалопаем, смотря, как будет трудиться.
Где-то, через неделю, идём с ним по улице, а мимо – мальчик со скрипкой. Я и спрашиваю: «Может, зря мы тебя на скрипку не отдали?» А он: «Ба, да ты что? Под щекой синяк. Руки затекают. Да ещё и нот из-за скрипки не видно!»
А это, скажите, откуда?.. Сей явно нелёгкий опыт…
А трудился он хорошо. В семь лет уже играл в школьном оркестре на синтезаторе, один среди старшеклассников. Они часто выезжали в другие города, и телеоператоры старались выхватить камерой именно этого вдохновенного малыша. Ведь люди падки до чудес. В музыкалку он ходил не просто с охотой, а с удовольствием. Если мы хотели наказать его, то пугали, что больше не пустим. Он сам себя ставил в угол. И его тут же прощали.
Уже в восемь он начал сочинять музыку. Выглядело это довольно странно, если не сказать – страшно… Он ни с того ни с сего подходил к фортепиано, садился, закрывал глаза и, широко раскинув руки, начинал играть. Левая рука, всё убыстряясь, начинала басами задавать темп, правая же, вторя левой, извлекала на свет резкие звуковые вспышки и перестуки… Вспышки делались всё чаще, перестуки резче и разнообразней. Когда это достигало апогея, мне начинал видеться летящий по рельсам поезд, проносящиеся мимо фонари, станции в огнях, перелески… Я бежала звать мужа, чтобы он тоже увидел это. Тот приходил, минуту смотрел, а потом отрывал ребёнка от фортепиано и прижимал к себе. Лоб и руки малыша были как лёд. Глаза закрыты. Казалось, он спал, но пальцы и мышцы лица всё ещё подёргивались. Такое я видела только у Пако де Лусия, когда он сладостно терзал свою гитару.
«Ты с ума сошла! – Возмущался муж. – Он же умрёт!» Уносил его и укладывал спать. А я ещё некоторое время сидела в шоке. И вдруг малыш возвращался, резко что-то доигрывал в таком же бешеном темпе, и, добежав до спальни, падал поперёк кровати почти замертво. Сон его потом был глубок, как смерть. Я бегала и поминутно проверяла – жив ли ещё?..
Иногда мне было жаль, что под рукой не было хотя бы диктофона, чтобы записать его музыку. А чаще в такие моменты было просто не до того… Потом, когда мы с ним кое-как освоили нотную грамоту, я всё же записала пару вещиц… Выглядели наши старания довольно смешно. Он держал пальцы на клавишах, а я, заглядывая ему под ладошки, записывала ноты.
Мы все думали, что музыка – его стезя. Ведь учителя иногда даже вставали во время его выступлений. Говорили, что он исполняет произведения не столь руками, сколь душой. А у малышей это бывает редко: душа ещё не достаточно развита.
Музыкальную школу он окончил с красным дипломом. Я спросила – будем ли готовиться в муз. училище? И вдруг он говорит: «Ты что, моей смерти хочешь?.. Я в первые секунды перед выступлением ничего не помню от волнения. Совсем ничего. Руки ледяные. На них холодные капли… Потом с трудом вспоминаю первую ноту. Нажимаю на клавишу, и дальше играю, ничего не помня, автоматом. И так – до конца! Все потом ахают, поздравляют. А ведь я каждый раз умираю…»
«Но ведь можно быть не исполнителем, а композитором! У тебя ведь получается». «Не обижайся на меня, – говорит, – я сейчас скажу правду. Мне музыка больше не интересна. Я понял – что она такое. И зачем. И что она делает с людьми, и с этим миром, и выше. Это набор музыкальных кодов. Мне уже целый год было не интересно, но я дал себе слово окончить, и окончил. Да… И вот ещё… В музыке надо всё время чего-то добиваться… А жизнь не для этого. Я хочу просто жить. Где-нибудь работать. А по выходным, как мой папа, пить на даче чай, слушать радио или птиц. Думать…»
Теперь он учится в девятом, выпускном. Я трясу его по утрам уже за большую, почти мужскую ступню, пытаюсь стащить одеяло. Он приподнимает узколицую кудрявую голову с впалыми щеками и смотрит на меня ещё не видящими глазами. Опять не хочет просыпаться. До четырёх сидел за компьютером, учился играть на гитаре. Осваивает Фламенко. Пытается программировать. Что ему школа? Ходя туда, он просто выполняет долг. Выполняет, чтобы соответствовать, далеко и глубоко запрятав полное несоответствие.
Я ругаю его за появившиеся тройки. Он объясняет, что учиться всё время хорошо – не рационально. Жаль времени. Мол, он всё рассчитал. Годовые будут - пятёрки и четвёрки. Нужны в аттестат. А знания… Это кому – какие…
Я объясняю ему, что не могу не волноваться, должна подстёгивать его, чтобы совсем не скатился… Говорю: «Ты ведь всегда был лучше всех. Я тобой гордилась. Не только твоими успехами, но и тем, какой ты у меня добрый, внимательный, заботливый, отзываешься на любую просьбу, всегда замечаешь, когда мне плохо… Вот если бы ты сейчас сидел на моём месте, вот на этом диване, ты бы понял, как я за тебя переживаю…»
И вдруг он отвечает: «Если бы я был на твоём месте, на этом диване, то просто отдыхал бы как все пенсионеры. Ведь это всё... - уже давно не твои проблемы».
«Но ты ведь всегда был таким чутким…» «Нет. Если честно… Это лишь воспитание. Я должен быть внимательным, услужливым, заботливым. А в душе я ничего этого не чувствую. Я всегда один, сам по себе. У меня здесь нет по настоящему близких людей… Но может быть ещё появятся…»
На меня повеяло таким холодом, рассудочным, убедительным холодом. Почти космическим. А как же всё тепло, что было меж нами эти, такие счастливые для меня, годы?.. И чем они были для него? Лишь школой приспособления в иной среде?.. Страшно… Но, может быть, так и должно быть. Всё меняется. Мир уже другой. В нём так мало любви. Плохо…, плохо моему инопланетянину здесь – совсем одному. Плохо мне – грела его тут, грела, да так и не…
И когда же они прилетят, эти… – по настоящему близкие ему?.. Когда?.. Уж скорей бы…