Среди кучи всевозможного трофейного барахла (именно барахла!), неизвестно для чего привезённого демобилизованным Колькиным отцом в конце 46-го года из Германии, по мнению всех мальчишек двора, были только две стОящие вещи: две красных, отличной резины камеры от велосипедных колёс. Причём камеры американские! Конечно, Колька тогда немедленно располосовал одну из них и уже к вечеру ходил с невероятно дальнобойной рогаткой. Что значит шикарная резина! (Потом-то он «трофей» очень экономил). Впрочем, Колька Шнырёв — дворовое прозвище Шнырь — с любой резиной делал хорошие рогатки. И постоянно стрелял во всё, что попадало на глаза. Очень метко стрелял, прямо снайперски. За что, в свою очередь, так же постоянно, попадало ему. И под домашний арест родители сажали, и на собраниях одноклассники «разбирали», и директор школы грозился оставить на второй год за хулиганское поведение, и управдом каждый раз вместо ответного «здрасьте» обещал «руки-ноги переломать». Но лишь одно наказание было неотвратимым и хоть в какой-то мере действенным: молниеносно в случае доказанной вины прилетали на стриженый Колькин затылок крепкие отцовские затрещины.
Сколько раз пытался шустрый Шнырь увернуться, отскочить, но батина рука всегда оказывалась проворнее. Конечно! Куда пацану с фронтовым разведчиком тягаться, который за свои разведчицкие подвиги награждён орденом Красного Знамени, орденом Славы третьей степени и медалью «За отвагу»! Оставалось, похоже, смириться до поры до времени и терпеть.
Так что Колька никогда не унывал ни по этому поводу и ни по какому другому. Вот сейчас, например, с чего унывать, когда впереди целое лето да ещё к тому же воскресенье сегодня. В двойном размере законный отдых! Ещё начало июня только, а солнышко шпарит так, что аж ничего не хочется. Ну или на речку разве что хочется. С мостков понырять, на траве в тенёчке поваляться. А если ещё попутно семечек надыбать… Но с кем пойти-то? Шнырь оглядел залитый ослепительным солнечным светом двор, прикрыв глаза ладонью на манер козырька отцовской фуражки. Ни-ко-го… Никакого шевеления. Даже воробьи какие-то ленивые. Уселись на нижней ветке старого тополя и не чирикают совсем. А под веткой — ну вообще-е! — рыжий кот лежит, как убитый, даже хвост не дёрнется…
«Ничего, — злорадно подумал Колька, — щас я вас всех расшевелю!» — и достал из кармана старых сатиновых штанов небольшую ржавую гайку. У него в карманах всегда было полно всякой железной мелочи, даже красивые блестящие шарики от подшипников. Из-за этого многострадальные штаны упорно сползали вниз, но так же упорно снайпер каждый раз подтягивал их вверх. Батя говорил, что к осени справят настоящие брюки (шерстяные!), настоящий кожаный ремень (с медной моряцкой бляхой!), вот тогда-то можно будет в карманы ого сколько всяких припасов натолкать!
Колька привычно вложил в кожанку гайку, натянул не без шика бесценную красную резину и… Вдруг расхотелось ему стрелять в воробьёв и пугать кота. Неинтересно. Варёные они все нынче. Да к тому же ещё вовремя увидел Шнырь, что через двор, прямо к его подъезду идёт, переваливаясь, как утка, Баба Нема. Живо сунул рогатку за пояс штанов, прикрыв рубахой. Надо же, Бабка Немка! Этого ещё не хватало! Что ей надо-то? Лето же ведь! И воскресенье!
— Здравствуй, Шнырёв! Родители дома?
— Здравствуйте, Аделаида Апполинарьевна! — Чокнуться ведь можно, пока выговоришь! Вот потому-то свою классную руководительницу, очень уже немолодую женщину, успешно, несмотря ни на что, вбивающую в головы учеников знание вражьего немецкого языка, звали они между собой Бабой Немой. Или, если сильно досаждала, Бабкой Немкой. — Родители? Дома вроде…
Колька тяжело вздохнул, опустил голову и уныло прочертил в пыли большим пальцем правой ноги короткую кривую. Как и другие пацаны, всё лето он ходил босиком, а то так обуви не напасёшься. А осенью — в литых калошах. Подвяжешь верёвочкой и куда как хорошо! Даже в футбол при известной сноровке играть можно, а не то что по лужам шлёпать.
— А вам зачем? Я же закончил же… ну… класс-то. В следующий переведён. Вы же сами на классном часе говорили, что переведён… — угрюмо забубнил Колька, привычно не ожидая ничего хорошего от визита Аделаиды Апполинарьевны к родителям.
— Переведён, переведён, — неожиданно улыбнулась мало улыбчивая обычно Баба Нема. — Я совсем не по поводу твоего поведения. Просто от завода этим летом лагерь будет пионерский.
— Ух ты-ы! Как до войны?!
— Ну… Как до войны-то пока не будет, — с горечью сказала учительница. — Растащили ведь всё, порушили… Когда теперь восстановят… Но нашли заводские новое место для лагеря. Не то выселки заброшенные, не то контора какая-то бывшая, не то ещё что, но жить вполне можно. Ну, подремонтируют, конечно… Главное, электричество есть и даже линия телефонная проведена! И кто только такое место бесхозным оставил… Ладно, не нашего ума дело. И на берегу реки, говорят… Но пока относительно первой смены ничего точно не известно. Тем не менее сейчас надо решить принципиальный вопрос относительно всей вашей гоп-компании. То есть заранее. Вот как раз за этим и иду к твоим родителям. Как думаешь, безобразник ты этакий, отпустят они тебя?
— Отпу-устят! — с радостной уверенностью выпалил Колька, несколько озадаченный добродушным настроем суровой Бабы Немы. Правда, эта мысль занимала его всего секунду, а потом он вспомнил Вовку Шерстобитова. До войны тот как раз в заводском лагере отдыхал. А Колька тогда ещё вовсе октябрёнком был. Столько всего интересного рассказывал загоревший до черноты Вовка! А ещё такого, за что родители по головке точно не погладили бы. Тут Шнырь очень к месту вспомнил отцовские тяжёлые оплеухи и невольно поёжился. — А мне с вами надо идти?
— Да нет, пожалуй… Гуляй себе на здоровье. Вон, кстати, дружок твой закадычный катит.
Колька оглянулся и увидел Лёньку Опарина, въезжающего во двор на заслуженном ободранном велосипеде. День сразу наполнился смыслом. Сейчас вдвоём они живо чего-нибудь сообразят! Но тут Опарин увидел Бабу Нему и внезапно заложил на своём драндулете замысловатый вираж. Даже показалось, что Опарин попросту чуть не упал от неожиданности.
— Чего это она? — немедленно спросил Лёнька, едва учительница скрылась в подъезде обшарпанного трёхэтажного дома. — Опять, что ли, ты чего-нибудь натворил?
— Да ничего я не творил! — возмутился Колька. — Она насчёт лагеря пионерского пришла, понял? Как раз вот сейчас по дворам ходит и всем родителям рассказывает. Список, наверно, составляет.
— Чёрт! А к моим не приходила, я точно знаю.
— Дак до тебя ещё топать и топать, чудила…
— Слушай, а давай я её здесь подожду и попрошу, чтоб записала!
— Ну жди, мне-то что? Только тогда тебе всё равно придётся к ней потом переться, чтобы сказать, чего там твоя мать решила-то. Эх-х, был бы телефон, да же? Звякнул, брякнул — и все дела. А так Баба Нема натопается сегодня. Слышь, она, когда не в школе, так даже ничего себе… добрая такая. Позвонила бы всем и амба, делов-то!
— Позвонила… Ишь чего захотел! Во всём нашем доме, к примеру, только у Бубенцовых да у Терещенко телефоны есть. Один завмагом работает, другой снабженец какой-то… Крысы тыловые! — с ненавистью почти выкрикнул Лёнька, твёрдо считавший, что имеет право на такие слова. Его отец погиб в сорок третьем на Курской дуге.
Как оказалось, ожидание было напрасным. Аделаида Апполинарьевна сообщила, во-первых, что весь класс едет, а, во-вторых, сказала, что ей всё равно надо идти к Опариным домой и переговорить с Лёнькиной мамой с глазу на глаз. Положено так, чтобы с родителями лично говорить.
— Так что можете спокойно отправляться на речку, — с усталой улыбкой заключила Баба Нема, подслеповато щурясь на мальчишек из-под полей старой… нет, древней соломенной шляпки не довоенного даже, а дореволюционного образца. — Или вы опять собирались где-то шкодить? Ох-хо-хо-о-о… И почему я пошла работать в мужскую школу?
— Можно подумать, Аделаида Апполинарьевна, что все девчонки прямо паиньки!
— Не девчонки, а девочки, во-первых… А во-вторых… ну, не паиньки, конечно, но из рогаток уж точно не пуляют, не дерутся и учатся хорошо! — Разговор этот был старый, ритуальный почти. Баба Нема в учебное время сокрушалась о своей работе в мужской школе всякий раз, когда её ученики что-нибудь непотребное вытворяли. А вытворяли они едва ли не каждый день. — Ладно, идите уж, шалопаи… И не безобразничайте, пожалуйста!
2.
В лагерь ехали на разболтанном ЗИС-5, разместившись кое-как со своими мешками и котомками в дребезжащем кузове. Пожитки в тощих мешках были незамысловатые. Полотенце там, щётка, мыло хозяйственное, порошок зубной, хлеб, варёная картошка, соль и… стёганые ватные фуфайки. Мало ли. Жара кончится, похолодает, дожди пойдут. Июнь ведь месяц коварный. Ещё в мешках имелись лески с крючками и поплавками. И рогатки, конечно, куда же без них? А еду везли, чтобы на первые день-два перебиться, потом обещали кормить в столовке. Некоторые жевали хлеб с солью уже сейчас, и на ближайшее голодное будущее им было решительно наплевать. А на всякий парадный случай в тряпицы или старые газеты были у всех завёрнуты парусиновые лёгкие тапочки. Если их мелом натереть, то они даже красивые — белые такие, как снег. Но не надолго, правда. Да и фиг с ними! Кто в них в лагере ходить-то собирается? Если только по какому-нибудь торжественному поводу на пионерскую линейку построиться. А так…
Колька с удовольствием подставлял лицо горячему встречному ветру и глазел по сторонам. Ничего нового вообще-то не наблюдалось, но когда едешь в кузове грузовика и смотришь сверху, то всё кажется немного другим. А ещё Колька пытался представить себе, как оно будет — в первую смену в этом самом неведомом пионерлагере. Наврал, поди, в своё время Шерстобитов с три короба.
Перед самым отъездом пацанам сказали, что там ими будет непосредственно руководить очень опытная воспитательница — заслуженная учительница из смешанной школы (почему-то!), а начальник лагеря — вообще бывший пограничник, инвалид войны. Будет ими командовать, значит. И порасскажет наверняка всякого интересного. Последнее обстоятельство особенно радовало и волновало. Где ещё увидишь и услышишь геройского живого пограничника, если большинство их в 41-м на границе полегло!
А насчёт учительницы из смешанной школы тоже, в общем-то, понятно. Раздельных школ становится всё меньше. Эх, не знает смешанная училка, какое войско ей уже совсем скоро на голову свалится! Один вон Валька Бурцев чего стоит. Как где какая шкода — он первый. Между собой пацаны называли его фронтовиком. Потому что приехал он в их город вместе с матерью и маленькими сестрёнками в 1942 году аж из Сталинграда. Там его отец технарём служил в лётном училище. А училище фрицы бомбили почти каждый день. Ну и дома жилые соответственно. Как налёт начинается — семьи в бомбоубежищах прячутся, а потом, после отбоя воздушной тревоги, по домам возвращаются, если они уцелели, дома-то… Да и дела там всякие вредительские случались. Колька очень хорошо запомнил один Валькин рассказ. Слово в слово.
«А страшно, ребя, в убежище сидеть. Да это ведь и не убежище на самом деле, а так… овощехранилище. Трясётся всё, в воздухе пыль стоит. Малые ревут, тётки некоторые молятся даже. А чё такого? Страшно же! Уж лучше на улице, наверно… Там хоть видишь откуда и куда чего летит. Отскочить можно. Наверно… А тут сидишь и думаешь, а что если здоровенная бомба прямо в убежище ахнет?! А как отбой, то сразу какая-нибудь тётка из военизированной охраны по ступенькам спускается и говорит, что… это… отбой, в общем. Форма у неё, всё чин чинарём, противогаз через плечо, карабин, сапоги, пилотка… Ну вот. Раз сидим, значит, и вдруг тётка-то и спускается. Выходить, мол, можно. Я ещё, помню, подумал: чё-то сегодня больно короткий налёт какой-то.
Ну чё, вышли на улицу и к домам потянулись. А за домами зенитки всё ещё бьют. Мы и не подумали… Мало ли, может, фрицам вдогон. Мама сестрёнок за руки ведёт, а за нами ещё Поливановы, Кияшко и другие там тоже. Идём, и вдруг из-за домов «юнкерс» как выскочит! Как по нам из пулемётов вдарит! Мы побежали, тётки кричат, малые перепугались, орут. А тут ещё Поливановых убило… И тётю Нину, и Наташку, и Галинку маленькую… Одной очередью. Как швырнуло на асфальт! Кровищ-щи было… Ещё потом рвало меня сильно. И жалко было Поливановых. Очень… С Наташкой-то мы в одном классе ведь учились… Ну чё, мы сразу в канаву какую-то попрыгали все. Фриц ещё два раза налетал, а потом его, гниду, наши зенитки, кажись, в землю всё-таки вогнали. Но главное-то знаете что? Все вспомнили, что той охранницы никто раньше не видел. Других-то в лицо знали, а эта — незнакомая. Ну и подумали, что новенькая. А на самом деле выяснилось, что на нашем объекте никого в последнее время в охрану не принимали. Потом следователи приезжали. Короче, пацаны, фашистка это была, диверсантка! Или предательница, враг народа. Вот и вывела семьи комсостава под бомбёжку и обстрел, гнида! Нас следователи выспрашивали, как она выглядела. Ну… как запомнили, так и рассказали. А поймали её или нет — чёрт её маму знает! Хорошо, если б поймали. Сволочь такую!»
А ещё Вальку однажды от гибели неминучей мать спасла. На краю военного городка в овраг бомба упала, пятисотка. И не взорвалась. Пацаны хотели её тайком раскурочить. Собирались после обеда пойти гуртом и посмотреть, что в ней и как. А тётя Маша, как почувствовала что-то, запретила Вальке до вечера из дома выходить и всё. «Только попробуй, говорит, сбежать, выпорю, как сидорову козу! Сиди дома и за сёстрами приглядывай». Тётя Маша точно выпорола бы, за ней не заржавеет… Да и за сестрёнками пригляд, как ни крути, нужен. Малы ещё сильно. Вот Валька и не пошёл. А та бомба рванула, и всех пацанов — в клочья. Прямо всех до одного. Вот так.
Ну что? Правильно Валька фронтовиком зовётся?
У него, между прочим, ещё шрам на ноге есть от ожога. На барже когда через Волгу под бомбёжкой переправлялись, тогда и вышло всё. Народищу — полная баржа, на палубе стояли, как в трамвае, битком. А там вдоль борта трубы какие-то раскалённые тянулись понизу. Вот Вальку и прижали ногой. Он орёт, а его никто и не слышит особо. Потому что другие тоже орут. От страха. Одну баржу у всех на глазах бомбой разнесло. На воде нефть горит, там люди барахтаются, кричат и тонут среди обломков, узлов и чемоданов. И помочь людям — никак… Короче, насмотрелся Валька всякого.
А сейчас сидит вон у заднего борта, живой-здоровый, с Опариным треплется.
А Колька почему-то в дороге больше любил молчать. Глазеть по сторонам и думать себе о разном. Про Вальку вот ни с того ни с сего надумалось. Лучше бы уж, конечно, повеселее что-нибудь, мирное.
…Честно говоря, у Кольки в мешке ещё кое-что лежало. Парочка тускло-серых, с тёмными пятнами, натриевых клапанов. Ну не полностью натриевых, а с натриевым покрытием. Но мальчишки в такие тонкости не вдавались и таскали эти клапана со свалки. Не с обыкновенной, конечно, свалки, а с самолётной. Она привольно раскинулась километрах в пяти от города. На свою последнюю стоянку разбитые «Яки» разных модификаций попадали из авиаполка, который передислоцировался сюда уже почти под конец войны. Сначала «самолётка», как её звали мальчишки, охранялась, а потом посты почему-то сняли.
Походы на свалку совершались с завидной регулярностью. А что? Можно плексигласом разжиться, который в хозяйстве никогда лишним не бывает и, кроме того, здорово горит, потрескивая, и вкусно пахнет при этом! И капает вниз жужжащими огненными каплями. Можно ещё найти исправные бортовые часы или альтиметр. Последний, правда, без надобности, если разобраться. Но штука-то какая! Красивая, с циферблатом необычным, тяжёленькая. Бывало, снаряды от авиационной пушки находили. А один пацан настоящий лётчицкий планшет в кабине нашёл! Подфартило, ничего не скажешь!
А клапана из моторов выковыривали обыкновенно — ломом. Для чего, спрашиваете?
Ну вот вы же проходили химию? При вас же учительница бросала кусочек едкого натра в воду? Бросала. И этот кусочек шипел, немножко дымил как бы и катался по поверхности воды? Ну вот. А теперь представьте, как интересно, если целый клапан в пруд бросить! Да нет, он по пруду не бегает. Он просто как будто взрывается. Даже рыбу глушить можно запросто. А ещё если перед контрольной работой или диктантом в чернильницу-непроливашку немножко натрия соскрести, то из чернильницы бледно-фиолетовые пузыри с шипением лезут. А потом, сколько чернил туда ни лей — они обесцвечиваются да и всё. Заправил натрием все чернильницы, и порядочек: контрольную работу или диктант откладывают! Или начинают искать новые чернильницы, а где же их столько найдёшь вот так сразу?! Карандашами писать? Так тоже ведь не у всякого они есть. Ну и виноватых потом тоже долго ищут. Только это дохлый номер…
А ещё можно с утра пораньше пробраться к казармам солдат-первогодков и бросить клапан в бочку с водой, которая возле общего умывальника на улице стоит. И смотреть, как перепуганные бойцы мечутся в поисках укрытия. Здорово весело! Если не увидит никто и не поймает. Жаль только, что в школу целый клапан не протащить. Директор на входе самолично обыскивает и всё время клятвенно обещает выгнать из школы. Даже однажды на целых две недели на самом деле исключил Кольку, Опарина, Бурцева и Блинова. Не за клапана, правда, а так… было одно дело, в общем.
А ещё в полку можно было с командирских «виллисов» и «доджей» огнетушители тырить! Водители-то на обед на машинах приезжали. Только в столовую зайдут, а пацаны уже под правыми дверцами металлические защёлки отстёгивают. Хвать зелёненький цилиндр с насосной рукояткой сзади и — ходу, ищи ветра в поле! Внутри этих похожих на шприцы огнетушителей была какая-то едкая жидкость, очень подходящая для тушения мотора. Её, конечно, сливали и набирали в «шприцы» воду. Она, если надавить на рукоятку, вырывалась тонкой сильной струёй. В общем, это было оружие, которым Колька и его приятели по двору отбивались от шпаны из двора соседнего, где пацанов было заметно больше. Но зато у них не было доступа к «виллисам» и «доджам». Бывало, загонят «враги» в подъезд, сунутся следом, а тут им — прямо в торжествующие физиономии — жёсткие колкие струи. Красота!
3.
…Через два часа прибыли на место. Ух и место! Излучина реки, берег высокий (для ныряния — самое то!), мостки (рыбу с них ловить!), к мосткам лодка привязана (ничья, наверное, раз на выселках этих или как их там… никто не живёт), рядом лес начинается (грибы-ягоды!). В общем — шик!
Подъехали к лагерю. Ну и не лагерь это вовсе, конечно, а просто несколько не очень старых одноэтажных бревенчатых строений привели в более-менее божеский вид, наскоро обнесли щелястым забором с двустворчатыми лёгкими воротами, а посередине воткнули шест с флагом. И вон ещё на домике два плаката пионерских приделаны. А над ними — плакатный же великий Сталин улыбается по-доброму. Возле флага стоит худощавый однорукий дядька в цивильном сером костюмчике и тоже сдержанно улыбается в усы.
Костюмчик, сразу видно, старый, да к тому же сидит на дядьке… не очень. Пустой рукав в карман заправлен. Вот форма ему пошла бы. Постойте-ка… Да это ж, верняк, как раз и есть пограничник! Руку, факт, на границе потерял! А рядом с ним — две тётки. Тоже в чём-то сером. Одна ничего себе такая на вид, симпатичная, в круглых очочках… хорошая, кажется. А вторая — сухая, как вобла, и длинная. И смотрит с прищуром, как будто целится.
Всё это приметливый Колька успел разглядеть и надумать, пока ЗИС, завывая мотором и отчаянно пыля, подруливал к небольшой утоптанной площадке перед домиком с плакатами. Двигатель чихнул напоследок, будто сам наглотался пыли, и затих. Жёлтая тонкая взвесь стала медленно рассеиваться и оседать в жарком неподвижном воздухе. Вообще ни ветерка! Мальчишки оживлённо загалдели, поднимаясь на ноги и собираясь, покидав мешки через борта, спрыгивать во все стороны.
— А-атставить! — раздался вдруг зычный командирский голос однорукого (точно пограничник!). — Сейчас водитель откроет задний борт, и вы организованно, без толкотни и спешки высадитесь. Ясно?!
— Так точно! — неожиданно для себя звонко выдал Колька. Все засмеялись. Даже обладатель завидного командирского голоса.
— Вот это по-нашему, — одобрительно сказал он.
А Шнырь вдруг засмущался и постарался затеряться среди пацанов. Это ж у него машинально вылетело. Просто отец всякий раз на аморфное, вызывающее или ехидное Колькино «да» делал строгое либо шутливое замечание: «Не «да», а «так точно!» Вот и выскочило случайно. Ну и ещё нравились Кольке школьные уроки военного дела. Вот уж уроки так уроки, а не какая-то там дурацкая литература! Ах, образ Обломова расскажите! Ах, почему Печорин лишний человек? Или это не Печорин лишний? Ах, что сказал Белинский про Катерину в тёмном царстве? Ах, расскажите наизусть письмо Татьяны к Онегину! Ага, разбежался прямо… Пусть девчонки в своих девчачьих школах всякие Татьянины письма учат. В общем, фигня какая-то!
Это такой неожиданный зигзаг Колькины мысли совершили, пока он отряхивал с мешка и штанов дорожную пыль.
Потом состоялось знакомство.
— Меня зовут Георгий Георгиевич Самарин, я начальник этого лагеря. Другого начальства пока нет, но на днях подъедет. А это мой, так сказать, заместитель по продовольственно-фуражной службе — повар, проще говоря… Так что за добавкой к Татьяне Алексеевне Козловой будете обращаться.
Вперёд выступила… длинная, с прицелом. Ну ничего себе! Это вот повар такой?! Выпросишь у неё, пожалуй, добавки! Того гляди, сама кого-нибудь съест. С голодухи!
— А вот ваша… к-хм… ваш воспитатель — Стрельская Нина Леонтьевна. Прошу любить и жаловать!
Пацаны с удовольствием посмотрели на скромно улыбающуюся, симпатичную Стрельскую, светло-голубые глаза которой казались огромными за толстыми линзами очков. Хоть с воспитательницей повезло вроде. Правда, не слишком она похожа на заслуженную и опытную. Но тут Шнырь моментально припомнил сказанные как-то отцом слова: «По наружности не суди, суди по повадкам». И пока не стал судить Колька-то.
— Чуть позже или, может, уже завтра подъедут ещё ребята. И другие воспитатели. Так что будет весело. Но! Прошу проявить сознательность именно вас, старших. Те, которые приедут, — помладше, чем вы. Ну и, понятно, заниматься будут в основном ими. А вы уже из пионерского возраста вышли почти. Убедительная просьба — не бузить, выполнять всё, что вам скажут. Чтоб Нина Леонтьевна на вас не жаловалась. Ясно?
— Так точно! — На этот раз грянули хором, слитно и громко, военрук школьный был бы доволен.
— Ну и отлично. Жить будете вон в том… э-э… помещении. Удобств там, конечно, маловато, но таких боевых парней, думаю, это не испугает. На этом пока всё. Р-разойдись!
Удобств в «помещении» практически не было вообще никаких. Просто стояли вдоль дощатых стен застеленные синими солдатскими одеялами железные, солдатские же койки, между которыми теснились коричневые тумбочки. Да посередине красовался старый рассохшийся стол с четырьмя колченогими стульями. На столешнице лежали шахматы в сильно потёртой клетчатой коробке и — россыпью — чёрные костяшки домино. А ещё в картонной маленькой коробочке тускло поблёскивали скрепки и кнопки. А это-то для чего? Дощатый пол, наверное, когда-то был крашеным, но сейчас — просто тщательно выскобленным. На окнах висели занавески из простенького выцветшего ситца. А что? Даже уютно маленько… И ничего, что стены щелястые, а из щелей лезет бурая старая пакля. Есть крыша над головой — и ладно. А в окошки видны лесистые косогоры за речкой, зелёные луга, извилистая лента дороги и — на переднем плане — серая, малость покосившаяся будка уборной. Метрах в двадцати от неё вкопаны пять столбиков с жестяными рукомойниками. Кто, интересно, с утра будет наполнять их водой?
— Чур, я здесь буду спать! — первым рванул кто-то к облюбованной кровати в углу, и спустя минуту с воплями, грохотом и надсадным стоном панцирных коечных сеток спальные места были стремительно распределены.
Колька обживался недолго. Вынул из мешка рогатку, мешочек с гаечно-шариковым отборным боеприпасом и привычно рассовал их по бездонным карманам. Старенькое застиранное полотенце повесил на спинку кровати. Кусок хозяйственного мыла, круглую картонную коробочку зубного порошка и зубную щётку выложил в ящик тумбочки. Ну вот, теперь можно идти обследовать близлежащую территорию, пока остальные жуют домашние припасы, галдят и ржут, как ненормальные. Впрочем, Шнырь взял с собой ломоть подсоленного хлеба. В машине как-то есть не хотелось, а вот в экспедиции по окрестностям можно будет и перекусить. Лёньку бы Опарина с собой позвать, но тот спиной к нему сидит. Или Вальку окликнуть, да привлекать внимание неохота. Слишком больших, а оттого бестолковых компаний Шнырёв не любил. Но едва он направился к двери, как та неожиданно распахнулась, и в помещение вошла Нина Леонтьевна.
Даже не вошла, а зашагнула этак осторожненько, поблёскивая стёклышками очков. Зашагнула и остановилась тут же, у порога. Деликатно кашлянув, чтобы привлечь внимание всех подопечных, она приветливо кивнула Кольке и улыбнулась. Шнырь немедленно окрылился, а так как никто за галдежом не обратил внимания на Стрельскую, то он гаркнул от души:
— А ну тих-ха!
Все моментально смолкли от неожиданности, завертели стриженными «под бокс» головами и увидели воспитательницу.
— Здравствуйте, ребята, — сказала Нина Леонтьевна мягким приятным голосом. — Как меня зовут, вы уже знаете. А я пока даже не буду пытаться вас всех запомнить. Вон вас сколько! Но вы всё-таки представьтесь по очереди и, думаю, постепенно запомню. Ну вот ты, мальчик, как тебя зовут?
Это она к Кольке так. Мальчик… К Кольке, которого все, кому не лень, всё больше называли шалопаем, оболтусом, шпаной, злыднем, ещё почему-то лишенцем. В лучшем случае просто Шнырёвым. Вот парень и растерялся на секундочку, запнулся:
— Это… Николаем зовут. Фамилия — Шнырёв.
— Шнырь, в общем… — добавил кто-то, вызвав кроткий, но дружный смешок старших пионеров.
— Ну… Тебя я, пожалуй, сразу запомню. — Стрельская поправила очки. — Так, теперь ты…
Процедура предварительного знакомства, сопровождаемая комментариями «из народа», продолжалась. Но Колька вовсе не собирался дожидаться конца этой скучной церемонии. Потихонечку, бочком-бочком он незаметно высочился на улицу. И тут же зажмурился от радостного солнечного света. Даже белоснежные облака празднично сияли, а густая трава отливала чистым изумрудом. Такую в городе и не сыщешь, пожалуй. Там она серая почти, запылённая, особенно у дорог. Правда, после дождя тоже красивая и капельки на ней блестят.
Колька поморгал немного, как его учил делать отец при резкой смене освещения, осмотрелся и пошёл вдоль стены, намереваясь для начала обойти по кругу своё временное пристанище. А во дворе никого не было, даже ЗИС давно упылил. Завернув за угол, мальчишка ничего особо интересного не увидел. Разве что маленькую деревянную дверцу под самым коньком высокой двухскатной крыши. Чердак! На который можно по бревенчатой стене взобраться в два счёта! А на чердаках (Колька знал это по своему богатому опыту) чего только не бывает! Один раз ещё во время войны на чердаке городской пожарной части пацаны нашли дореволюционный пожарный медный шлем. Позеленевший весь от времени. Он в куче какой-то ветоши завалялся, вот его никто раньше и не обнаружил. Потом в нём по очереди играли. Кто в шлеме, тот и командир. И, главное, его в игре фрицем уж точно не назначат!
Не откладывая дело в долгий ящик, Шнырь поплевал на ладони, энергично потёр их одна о другую и устремился на штурм. Лезть было легко, даже легче, чем взбираться на некоторые деревья. Брёвна толстые, выпуклые, с широкими трещинами — одно сплошное удовольствие по таким подниматься, не хуже, чем по лестнице. Так что буквально через несколько секунд Колька уже распахнул скрипучую дверцу и нырнул в темень чердака. Теперь надо сильно-сильно зажмуриться на некоторое время. Тогда потом даже в темноте можно будет что-то рассмотреть.
Открыл глаза. А тут, оказывается, не так уж и темно было. К тому же через незакрытую дверь в чердачный полумрак проникала широкая косая полоса яркого света, в которой весело плясали пылинки. Ну и совсем неинтересно здесь. Никакого тебе старого хлама, никакого тебе клада… хоть завалящего! Пусто и пыльно. Только в углу лежит стопка каких-то больших листов плотной бумаги. Та-ак… Ну и что это тут у нас? Стой! А почему на них так мало пыли?! То есть, не совсем мало, но всё-таки гораздо меньше, чем везде. Значит, совсем-совсем недавно кто-то их сюда положил. Так-так…
— Это уже интересно, — забормотал оживившийся Шнырь, которого отец учил всегда всё замечать, на всё обращать внимание и уметь делать выводы из увиденного. — И какие у нас выводы? Ну… э-э… Спрятали что-то. Враги народа, может… Может, у них тут какой-нибудь тайник есть. А это тогда зачем на виду оставили? Чтоб внимание отвлечь. Железно!
Крайне довольный своей безупречной логикой, Колька осторожно поднял за уголок верхний лист и перевернул, чтобы посмотреть… И даже вздрогнул: на него с портрета в упор уставились желтоватые, с прищуром, глаза Сталина. Вот смотрит! Как ни поверни плакат, всё равно Сталин глаз с тебя не сводит. Прямо как будто знает всё. Даже про клапана в мешке! А на следующих листах были Ворошилов, Берия, Молотов, Маленков, опять Сталин, ещё Сталин, ещё Сталин. О! Будённый! Снова Сталин. Опять… Опять… Во! Снова Ворошилов. Берия… Берия… Молотов… Маленков… Будённый… Сталин.
Шнырь перестал, наконец, тасовать портреты. И чего бы, например, враги народа тут их прятали? Они бы скорее порвали их. Или сожгли. От этих крамольных мыслей Кольку даже передёрнуло, и он виновато посмотрел в рысьи глаза отца народов. Дескать, вы, Иосиф Виссарионович, не сомневайтесь… Это не я так думаю, а эти, враги которые…
Внезапно весь исследовательский запал разом куда-то испарился. Тем более что никакого тайника на чердаке, похоже, нет. Мальчишка поспешил к дверце, торопясь поскорее выбраться на волю, на свежий воздух, под солнышко. Ну и ещё мимолётно задумка созрела: не спускаться сейчас опять по стене, а прыгнуть. А что? Высота не слишком большая. Земля внизу травкой мягкой покрыта. Вот только прыгать придётся из положения «сидя на корточках». Очень уж проём дверной невелик.
Прыгнул Колька удачно, даже на ногах устоял. Разве что штаны, утяжелённые металлическим рогаточным припасом, едва не свалились до самого низу. Еле успел подхватить и подтянуть. И только собрался Шнырь продолжить экспедицию и направиться… ну вот хоть к берегу, чтобы исследовать лодку, как сбоку, от бревенчатого угла раздался знакомый уже голос:
— И что же ты интересного на чердаке нашёл, Николай Шнырёв? Или ничего не нашёл? — Нина Леонтьевна смотрела на Кольку с улыбкой. Всё та же вроде улыбка. И очочки вроде бы по-прежнему приветливо поблёскивают. Но что-то было не так. Что-то жёсткое и напористое, безжалостное проглянуло на миг в красивых глазах. Даже не по себе как-то стало.
Оторопевший от неожиданности и от этого, внезапно проглянувшего, Шнырь судорожно улыбнулся в ответ. Что-то придумывать смысла не было, запираться не с чего, и потому он сказал правду:
— Там это… Там Сталин! Товарищ Сталин то есть… Иосиф Виссарионович… великий вождь и учитель…друг всех детей… всех пионеров… великий полководец ещё…
Колька привычно выдавал привычные же величальные штампы, торопясь, запинаясь и злясь на себя за это. И на Нину Леонтьевну тоже злясь: зачем подкрадывается?! И с изумлением наблюдая, как симпатичное лицо Стрельской становится отталкивающим, неприятным и бледнеет отчего-то.
— А ну-ка хватит! — неожиданно жёстко и зло оборвала заслуженная учительница. Голос её стал напряжённо-тонким и даже слегка гнусавым. — Ты что, успел на солнце перегреться, пока ехали?! Что ты плетёшь?! Ты хоть соображаешь, что ты плетёшь?!
— Но… он там есть! Ну портрет в смысле. Портреты то есть. Из толстой бумаги такие… Много.
— Портреты? — сбавила обороты Стрельская. — На чердаке портреты нашего Великого Вождя и Учителя Иосифа Виссарионовича Сталина? — Так и сказала. Как будто с трибуны и как будто тут замерла вокруг толпа восторженных слушателей. Колька очень явственно услышал все эти заглавные буквы. И кивнул утвердительно. — Но как они туда попали?
— А я почём знаю? — Колька пожал плечами и опять поддёрнул сползающие штаны. — Принёс кто-то. Недавно причём принёс! На них пыли мало совсем. А там ещё Берия, Молотов…
— Не Берия, — немедленно перебила Стрельская, — а товарищ Берия, Маршал Советского Союза, народный комиссар внутренних дел СССР! Или, в крайнем случае, Лаврентий Павлович Берия, если уж ты, старший пионер, который наверняка собирается стать комсомольцем, не в состоянии запомнить звание и должность одного из виднейших деятелей коммунистической партии и Советского государства. Стыдно, Шнырёв!
— Да знаю я его должность! Просто…
— Просто ты немедленно возвращаешься сейчас ко всем и ничего не рассказываешь о своей находке. Это понятно?!
— Понятно, — буркнул Колька, разлюбив в этот момент сладкую Нину Леонтьевну окончательно. Она в этих своих очочках вообще на… виднейшего маршала внутренних дел Берию похожа!
Что ни говори, прав отец: по повадкам суди…
4.
— Слышь, а ты чё такой? — немедленно прилез с вопросом Лёнька, едва мрачный и злой Шнырь уселся с размаху на свою койку.
— Какой такой?
— Ну… смурной какой-то…
— Да так… Скучно что-то. Прошёлся тут немного по округе — ни черта интересного. Лодка только. Но я до неё не дошёл.
Лёнька внимательно посмотрел на приятеля и пожал плечами. Дескать, не хочешь — не говори, а только я тебя как облупленного знаю. А ещё надеялся Лёнька, что Шнырь чуть попозже всё равно расскажет, в чём дело.
В это же время в другом доме, в одном из отгороженных фанерой закутков, обставленном совершенно по-спартански, но гордо именуемом кабинетом начальника лагеря, шёл иной разговор.
— Георгий Георгиевич, тут разобраться надо. Откуда, например, эти портреты взялись?
— А что с портретами неладно? Плохо нарисованы?
— Да нет… Отчего же… Собственно говоря, я их вообще пока не видела. Но, понимаете, подозрительно как-то. Зачем портреты вождей прятать на чердак, вместо того, чтобы выставить их, где положено? И потом мальчик этот, Шнырёв, который обнаружил… Он тоже подозрительный какой-то. Может, это как раз он и упрятал портреты!
— Слово-то вы какое нашли: упрятал! А для чего пацану их упрятывать? Поверьте, дорогая Нина Леонтьевна…
— Извините, Георгий Георгиевич, но я вам не дорогая! — немедленно и подчёркнуто холодно дистанцировалась Стрельская.
— Понял. Виноват. Уважаемая Нина Леонтьевна, — так нормально? — поверьте, у мальчишек летом столько всяких мальчишеских забот, что не до портретов им. А кроме того: вы что, видели портреты в мешке у… у Шнырёва этого? Нет? Ну и где бы он тогда их взял и когда бы прятал? Вы же сами сказали, что он отсутствовал в спальне всего минут пять-семь. О! Кстати! Я сейчас позвоню на завод и в райком комсомола. Как раз комсомольцы ведь привезли наглядную агитацию, которую вы на стене видели.
— А вот это очень верное и своевременное решение, Георгий Георгиевич! — покровительственным и высокомерным почему-то тоном сказала Стрельская. — А если вы ничего не сумеете выяснить, то я, с вашего позволения, тоже кое-куда позвоню. — Очочки Нины Леонтьевны вызывающе сверкнули, а пухлогубый рот едва приметно скривился в короткой торжествующей улыбке.
— Конечно, Нина Леонтьевна, — Самарин сумел увидеть эту улыбку, несмотря на то, что учительница в ту минуту отворачивалась к окну. Увидел и… правильно истолковал. — Если не сумею, то… конечно.
Вскоре всё и выяснилось. Оказывается, плакаты привезли заводские. Ещё до того, как будущий пионерлагерь начали ремонтировать. Ну и убрали от греха подальше в самый хорошо сохранившийся дом. А чтоб случайно кто не зашёл и не унёс, подняли портреты на чердак. А потом забыли сообщить, дико извиняются!
— Ну вот, Нина Леонтьевна, вы сами всё слышали, — повеселевшим голосом сказал Самарин, погладив чёрную массивную трубку телефонного аппарата. — Вот что. Пусть завтра утром… ну, скажем, после завтрака… этот ваш первооткрыватель опять залезет на чердак и заберёт плакаты. Как раз должны будут подъехать остальные дети и воспитатели, вот мы сразу и раздадим по отрядам наглядную агитацию.
Стрельская тоже вроде бы повеселела, но за стёклами её очков словно сгустилась туманная тень некой досады.
— Хорошо, Георгий Георгиевич, так и сделаем. Могу я теперь идти?
— Конечно. И спасибо вам. А то, возможно, и вовсе бы про эти плакаты никто так и не узнал.
— Ну что вы, — непритворно на сей раз смягчилась Стрельская. — Мальчишки же такой народ. Не Шнырёв, так кто-то ещё непременно бы на чердак влез!
— Это точно!
Они даже посмеялись чуть-чуть. А потом, когда учительница вышла, Самарин помолчал с минуту и сказал в дощатую стену:
— М-да… Сдаётся, первая смена будет занятная. — На его сосредоточенном лице не осталось и намёка на недавний смех.- Есть, над чем покумекать.
И было непонятно, имеет он ввиду мальчишек или не в меру ретивую воспитательницу. Уже, по сути дела, недвусмысленно пригрозившую ему звонком «кое-куда». Ну что ж, пограничник, будь бдителен. А что ещё остаётся?
5.
Несмотря на то, что никто, в общем-то, и не ждал этого, в семь часов единственный пока отряд повели на ужин. Разносолов не было. Только на удивление вкусно приготовленная перловая каша с разварившимися волокнами говяжьей тушёнки, хлеб и компот. И добавки бери, сколько хочешь! А Татьяна Алексеевна оказалась на самом деле очень доброй, приветливой и нисколько не жадной. И не целится она, а просто щурится от близорукости. И когда улыбается, то даже симпатичная становится. А она, оказывается, почти всегда улыбается. Во всяком случае, когда еду в окошко подаёт.
— Слушай, если так трескать будем, — довольно говорил Лёнька на обратном пути, — то к концу смены в дверь барака не пролезем.
— Это запросто! — Валька энергично побарабанил ладонями по своему набитому животу. — Слыхали, звук какой? Можно в оркестре играть!
— Не барака, а корпуса, — запоздало отреагировал на Лёнькино заявление Шнырь. — В пионерлагере не бараки, а корпуса.
— А по виду всё равно барак, — поддержал Лёньку Бурцев.
Спорить с ними, что ли, по такому поводу? Шнырь покладисто кивнул:
— Ну… Что есть, то есть. Слышь, пацаны, а повариха хорошая тётка, да же? А так посмотришь и не подумаешь. — Настроение у Кольки после ужина совершенно исправилось, и он уже почти и думать забыл о злосчастных портретах. Обратился безмятежно к Лёньке: — Ты щас что будешь делать?
— Читать, наверно. Книжку мировую с собой прихватил. «Питер Мариц — юный бур из Трансвааля» называется. Там про пацана одного, как он там во время англо-бурской войны разведчиком был… Читал?
— Слыхал про неё. Дашь потом?
— Только ты быстро, а то после меня Колька Прошкин забивал. А после него ещё кто-то. Так что сам понимаешь. На ночь могу дать, если хочешь.
— Ладно, договоримся. А я пока пройдусь вокруг.
— Ты ж уже проходился! А если Нина Леонтьевна придёт и спросит, где ты? Она вроде что-то такое сказала, что придёт.
— Если спросит, так и скажи, что пошёл на улицу. Она ж не говорила, что все на месте должны сидеть!
Через несколько минут Шнырь уже удалялся от корпуса по направлению к забору. Ловко перемахнул его и спустился в небольшой овражек, который разглядел ещё днём, когда собирался прыгать с чердака. Отличное место, чтобы из рогатки пострелять. Но на этот раз Колька внимательно осмотрел окрестности. А то мало ли! Подкрадётся опять Стрельская, занудит насмерть. Было тихо, а в овражке уже и не так светло. Не то чтобы темнота подступала, но вечерело, солнышко к горизонту покатилось, и его лучи в овраг уже почти не заглядывали.
Насобирав сухих веточек, Колька сложил из них в конце оврага небольшую пирамидку, увенчав веткой потолще — с мизинец примерно. А что? Неплохая мишень! Теперь отойти в другой конец оврага, вынуть на свет своё рогатое красно-резиновое сокровище и припас…
Вложив в кожанку подшипниковый шарик, Шнырь взял рогатку на изготовку и стал целиться. Вернее, он играл так, как будто целится. На самом деле для него это были не расстояние и не цель, а так, баловство одно. Колька вздохнул, опустил на секунду руки со своим готовым к бою оружием, а потом вдруг резко, от бедра выстрелил. Свистнул в воздухе шарик, и пирамидка вместе с главной веткой разлетелась в стороны.
Спустя некоторое время снайперу надоело каждый раз сооружать мишень. Он с сожалением спрятал рогатку за пояс штанов и вылез из оврага. И сразу увидел Самарина! Тот сидел не небольшом валуне метрах в десяти от края оврага и курил папиросу. Едва заметив мальчишку, затушил окурок о камень и поднялся. Отряхнул рукой заправленные в сапоги брюки и негромко позвал:
— А ну-ка подойди, архаровец.
Колька тоскливо вздохнул и, опустив голову, пошёл к Самарину. Ну что за день такой невезучий сегодня?! Дважды попался! Они все специально, что ли, за ним следят?! Им что, делать, что ли, больше нечего?! Подошёл и от досады и растерянности брякнул вызывающе:
— Здравия желаю, Георгий Георгиевич!
Но начальник лагеря нисколько не рассердился, а даже улыбнулся:
— Быть тебе, парень, военным. И стреляешь прилично! Хоть и из рогатки пока. Рука, значит, твёрдая и глаз меткий.
— Вы… Вы видели?!
— Наблюдал. А ты, парень, не Шнырёв часом? Или ошибаюсь?
— Не-ет, не ошибаетесь, — вытаращил глаза сильно удивлённый Колька. — А откуда вы узнали?
Вот тут Самарин рассмеялся от души:
— Да больно фамилия к тебе подходящая! Шныряешь, брат, и шныряешь, везде уже поспел. Нет, тебе точно в военные надо идти. И не просто в военные, а обязательно в разведку!
— Да я, может, и сам в военные собираюсь. Но только в пограничники! — Шнырь даже не понял, почему он так сказал. Ведь он же именно разведчиком мечтал стать. Чтобы как отец, приёмчики всякие хитрые знать, в тыл врага чтобы пробираться, ордена там, медали… Однако сейчас даже повторил зачем-то: — На границе хочу служить.
— А вот это, парень, у тебя вряд ли получится, — вдруг неожиданно очень серьёзно сказал Георгий Георгиевич. Интересно, а он хоть знает, что пацаны уже успели окрестить его Жор Жорычем? — Во всяком случае, я, например, думаю, что не получится.
— Почему это не получится?! — взвился изрядно задетый за живое «военный» Колька.
— А потому, что с дисциплиной у тебя, брат, как мне кажется, не всё ладно. И от коллектива ты постоянно отрываешься. А пограничник — это, доложу я тебе, коллективист, прежде всего. Да, нередко он вынужден сам принимать решения и действовать в одиночку. Но он всегда должен быть уверен, что рядом его товарищи. Что они не подведут, поддержат. А они должны знать, что и он не подведёт и поддержит. А ты? Вот понадобился бы, например, начальнику заставы по какому-нибудь срочному делу боец Шнырёв. Ан нет бойца Шнырёва! Ушёл, не отпросившись, не доложившись, по своей личной надобности! В ружьё заставу поднимут, к бою поднимут — нет бойца Шнырёва! Дезертировал! Это, по-твоему, как, а?
— И ничего бы я не дезертировал! Ни за что! И это… Я же ведь не боец ещё пока! А когда буду бойцом, приму военную присягу, как полагается, то вот и стану всё соблюдать…
— Да нет, брат! Если сейчас же не начнёшь себя к нормальному бою приводить, то потом ох как тяжко придётся. Присяга присягой, но, поверь на слово, дисциплинированным, ответственным и собранным она тебя, брат, не сделает. Это ты сам над собой потрудиться должен, да ещё как! Понял хоть, архаровец?
— Ну-у… да. Понял я, кажется… Честное слово!
— Надеюсь, что так. — Начальник лагеря пытливо посмотрел в Колькины глаза. Тот не отвёл их, хоть и глядел исподлобья. — А теперь бегом в расположение. И рогатку свою припрячь. Второй раз увижу — железно отберу. Марш!
Шнырь моментально преодолел три десятка метров до лагерного забора и птицей перелетел на ту сторону. Самарин снова по-доброму рассмеялся:
— Ловкий, шельмец… И хороший же ведь хлопец растёт, а! Но пригляд за ним, сдаётся, особый нужен. Вот ведь будто шило в одном месте сидит.
Покачав головой, директор неторопливо направился к воротам лагеря. Нелёгкое это дело — пацанов воспитывать. Опыт, конечно, имелся кое-какой. Но только быть старшиной заставы и здесь вот командовать… Есть, конечно, схожие моменты, да не больно много. Самарин охлопал пиджак по карманам, нашёл в одном из них початую пачку «Беломора», извлёк из пачки папиросину, коробок со спичками, привычно прикурил. Раньше думал, что никогда не научится так ловко управляться одной рукой. Научился! Человек, если действительно захочет, всему научится. Значит, и с ребятнёй заставский старшина справится. Главное, что войны нет. А по мирному-то времени всё осилим, дай только срок!
6.
Как ни возмущались пацаны, как ни напирали на свой солидный пионерский возраст — Стрельская лично произвела отбой ровно в десять часов вечера. Дождавшись, когда все, наконец, устроятся под одеялами и перестанут вертеться и перешёптываться, она щёлкнула массивным кнопочным выключателем, погасив обе висящие на пожелтевших витых проводах лампы. Некоторое время постояла молча, неизвестно к чему прислушиваясь, а потом очень отчётливо сказала сладким своим голосом:
— Не следует снова зажигать свет, когда я уйду. И разговаривать нежелательно. Режим нарушать нельзя. Это понятно?
И вот что удивительно. Профессиональные бузотёры от этих простых слов как-то разом притихли, сами не понимая почему. Только Шнырь всё понимал. Он-то видел настоящую Стрельскую. А пацаны лишь сейчас почувствовали что-то такое.
Именно в эту тягостную минуту Колька внезапно осознал, какая же всё-таки замечательная женщина и учительница, и воспитательница их старенькая Баба Нема… Аделаида Апполинарьевна, то есть. Она строгая, это да. Но она на самом деле добрая. И по правде любит их, шалопаев, хоть и ругает. Колька поклялся, что отныне никогда не обзовёт её Бабой Немой. Даже мысленно!
Когда за Стрельской закрылась дверь (не скрипнув на сей раз отчего-то!), мальчишки ещё с минуту не решались заговорить. Потом-то загалдели, конечно. А потом незаметно как-то позаснули все. Однако здоровый сон в загородной всеобъемлющей тишине продолжался совсем не долго. Поспишь тут, когда гадское комарьё так сильно жалится! Прямо не комары, а... просто слов сразу не подобрать! Фашисты мелкие! Но с другой стороны: почему не слышно их противного писка? И к тому же… Когда это Кольку могли разбудить какие-то комариные укусы?! Сроду он их не чувствовал. А тут…
В темноте кто-то ожесточённо чесался, кто-то нещадно лупил себя по плечам и щекам, вполголоса ругаясь не пионерскими словами, кто-то пытался подоткнуть себя одеялом со всех сторон. В конце концов, Шнырь сказал:
— Давайте свет на минутку включим.
— Нельзя же…
— И что? До утра терпеть?! Перебьём быстренько комаров и выключим.
Свет после темноты показался очень ярким. Подсознательно все с минуту ожидали, что за дверью немедленно застучат — глухо и угрожающе — низкие каблуки воспитательских туфель. Но было тихо. Тогда начали искать комаров, но почти сразу обнаружили на стенах, на постельном белье десятки… нет, сотни клопов! Да какие там сотни — «тыщщи мильён», как младшая сестрёнка Лёньки Опарина говорит! Клопы по-хозяйски ползали по рассохшимся доскам, вылезая из пакли и вообще отовсюду. На секунду все замерли, как у Гоголя в «Ревизоре», а потом началась кровавая битва. Потому и кровавая, что проклятые клопы уже успели насосаться крови! Да ведь ещё их и не сразу раздавишь.
— Вы, в общем, давите их пока, а я — щас!
—Шнырь, ты куда? Я с тобой! — окликнул, было, Валька, но потенциальный разведчик его уже не услышал.
Он наощупь двигался вдоль стены барака, и тот казался что-то слишком уж длинным. А днём вроде короче гораздо был… Поворот направо, несколько шагов вдоль короткой стены. Ага, примерно здесь. Да чего там примерно? На улице-то не слишком уж темно, луна вон светит. Так что открытую дверцу под крышей хорошо видно.
Вскоре Колька с торжествующим видом внёс в спальню солидную стопку портретов и смачно шлёпнул ей о столешницу. Аж громыхнули в коробке шахматы, а несколько костяшек домино улетели на пол.
— Заклеим щели, да и всё. Ну, то есть, на кнопки портреты приколем внахлёст. И красиво будет, и клопов меньше станет.
— Да мы тут и так их почти всех передавили, пока ты ходил!
— А вот свет выключим, и увидите тогда — всех или не всех.
— А ты где портреты-то эти взял? — Это Лёнька. Вот ведь въедливый, зараза! Везде нос свой веснушчатый сунет.
— Где взял, там уже нет. Тебе какая разница?
— Мне-то никакой, а вот Стрельская завтра увидит и…
— Она о них и так знает. И хватит уже трепаться! Давайте лучше сделаем всё по-быстрому.
Управились действительно быстро. Всё ближайшее к рядам коек пространство (исключая пол и потолок, конечно) вскоре оказалось плотно и довольно аккуратно облеплено портретами Сталина и членов правительства. Получилось очень даже красиво. И ещё уютнее стало. Начали укладываться. Запели визгливо и возмущённо сетки кроватей, зашуршали одеяла, наступила тишина понемногу. И тут кто-то спросил:
— А свет кто будет выключать?
— Кто ближе всех лежит, тот и выключает…
— Не, ребя, во как можно!
Шустрый Славка Фалеев подскочил к столу, схватил пару костяшек домино и мигом вернулся на кровать. Выхватив из-под подушки рогатку, он ловко вложил в кожанку доминошку, натянул резину и… выстрелил по выключателю. Костяшка с характерным звуком отскочила от стены. Славка выстрелил второй раз — снова мимо. В следующий момент весь комплект настольной игры был растащен «вольными стрелками» по кроватям.
— Теперь я! — азартно кричал очередной претендент на удачный выстрел и… мазал!
Промах, промах, снова промах. Опять мимо! Колька смотрел на всё это со снисходительной усмешкой. Вот ведь люди, а?! До выключателя им было лень идти, а смотаться до стола за доминошками и обратно — запросто! А вообще, понятно, это была не главная причина подобной снисходительности. Шнырь просто ждал, когда у всех кончатся «патроны», чтобы потом, после всех, показать класс настоящей рогаточной стрельбы. У него и сумма белых точек на чёрном прямоугольничке литой пластмассы была счастливая — семь!
И вот момент настал. Все знали, что Шнырь не промахнётся. Потому что он никогда не промахивается. Колька встал на колени у самой спинки кровати, утвердился поудобнее, не спеша вложил семёрочную костяшку в кожаный захват, потискал её сквозь кожу подушечкой большого пальца, несильно натянул красную резину и…
Дальше всё произошло практически одновременно или, во всяком случае, очень-очень быстро одно за другим.
Отчётливый щелчок резины, лёгкий скрип открывающейся двери, шорох летящей костяшки.
Сухой звонкий удар костяшки о пластмассовую круглую чашку выключателя (совсем рядом с кнопкой) и фырчащий короткий рикошет в… портрет Сталина. Прямо в глаз портрету Сталина. Отчего изображение глаза съезжает в сторону уха и криво повисает на узкой, собравшейся в гармошку бумажной ленте.
Колька оборачивается на скрип двери и с ужасом видит в тёмном проёме Стрельскую.
Стрельская, бледнея, видит сразу всё: Кольку, рогатку в его руке, портреты и свежевыбитый, повисший глаз бумажного Сталина.
Тишина в спальном помещении, казалось, уплотнилась настолько, что мешала дышать. И никто и не дышал, похоже.
— Шнырёв, т-ты враг! — Стрельская сказала это так, будто сама изумилась своим словам. Тяжкое обвинение булыжником сорвалось с её перекошенных губ. — Ты же вра-а-аг! Вражина! Я сразу… сразу раскусила тебя… И вы все тут! Да вы же… Вы все вражеская организация! — Голос воспитательницы торжествующе взлетел. — Вот! Молодёжная антисоветская… нет, фашистская даже… организация! Развесили портреты… ночью! Хотя я просила Шнырёва не трогать их и не говорить никому. А он?! И вы! Вы — ночью! Чтобы стрелять, да?! В товарища Сталина… Стрелять?!! — Голос воспитательницы задушено взлетел под потолок и будто рухнул вниз, не выдержав напряжения. — А Шнырёв — главный тут. Да-да, совершенно очевидно, что он главный тут… Он… Он руководитель отлично законспирированной молодёжной антисоветской организации! Кто бы мог такое подумать?!! Кто бы только мо-ог, а-а??!
Мальчишки, потрясённые и словно придавленные этой дикой торжествующей истерикой, этими несправедливыми, глупыми и страшными словами, боялись даже пошевелиться. И вдруг Стрельская разом успокоилась. Оглядела поверх сползших на нос очков перепуганные, бледные до синевы лица «антисоветчиков» и сказала негромко, но очень твёрдо:
— Рогатки на стол, живо!
На столешнице мгновенно почти выросла горка разномастных рогаток, среди которых, как новый «додж» среди старых «полуторок», красовалась Колькина — роскошная, с американской красной резиной. В одном месте даже видны были обрезанные наискосок английские буквы. Стрельская их углядела, бровки её обрадовано дрогнули:
— Отлично! — Всё замечательно сходится, просто одно к одному. — А теперь — всем спать! Спать. И… вот что. Возможно, я тут… несколько перегнула палку. Погорячилась немного, когда вас назвала… к-хм… Но ведь и на самом деле то, что вы сделали, — чудовищно! Согласитесь. Впрочем…
— Мы же не нарочно, Нина Леонтьевна!
— Мы не хотели…
— Она отскочила просто!
— Мы по выключателю…
— Не специально!
— Полетела просто криво…
Пацанов словно прорвало. Стрельская смотрела на них едва ли не с жалостью. А Колька видел, поразительное дело, совершенно отчётливо видел, что никакой жалости на самом деле в помине нет. А тут ещё кто-то, не подумав нисколько, запальчиво ляпнул:
— Да мы, Нина Леонтьевна, эти портреты вообще от клопов повесили! Специально так плотно повесили, один на другой. Чтобы щели закрыть! Чтобы клопы не кусались…
И вновь стало оглушительно тихо. И даже, казалось, лампочки потускнели. Все молча и настороженно смотрели на Стрельскую. А та, будто не веря своим ушам, покачала головой и выдавила:
— Ну, знаете… Это уж ни в какие ворота… Это уж совсем провокация какая-то! На редкость циничная, хочу заметить. Портретами вождей — от клопов! Ни в какие ворота, знаете ли… Просто кошмар какой-то! Но… ладно… ладно. Завтра поговорим. А сейчас немедленно ложитесь спать! Утро вечера мудренее, как говорится. И, пожалуйста, без эксцессов. Вы сегодня уже достаточно натворили, чтобы… К-хм… Всё. Спокойной ночи!
Собрав рогатки, Стрельская ушла.
— Спокойная ночка, ничего не скажешь! — сказал с невесёлым смешком Лёнька Опарин.
— Без чего, она сказала? Без эсэсов?— дурашливо переспросил Блинов, но ему никто не ответил. На этот раз, когда погас свет, очень быстро все затихли. Правда, вряд ли это означало, что безмятежно заснули.
7.
Утро действительно оказалось не в пример мудрёнее вечера. Не мудренее, а именно мудрёнее. Хотя бы уже тем, что в лагерь приехал следователь из военной почему-то прокуратуры. Целый капитан! Худой, черноглазый, состоящий, казалось, из одних лишь острых углов, и невероятно целеустремлённый. Нет, не так: настропалённый, скорее.
Мальчишки вышли из столовой после завтрака, а он уже ждал их, расхаживая нетерпеливо по двору и озабоченно хмуря густые широкие брови. И от этого его непроницаемые, недобро сощуренные глаза, выглядели посаженными ещё глубже, чем были.
— Кто из вас Шнырёв? — немедленно подошёл (почти подбежал) следователь, придерживая на бедре болтающийся офицерский планшет.
— Ну я Шнырёв — мрачно ответил Колька, внутренне вздрогнув. Хоть и пытался ночью убедить себя, что ничего страшного не произошло, что разберутся по справедливости и что всё будет хорошо, хоть и хорохорился с утра перед пацанами, — сейчас стало страшно.
— Иди за мной, — процедил капитан и, не оборачиваясь, широким журавлиным шагом направился к дому Жор Жорыча.
Мальчишки тотчас брызнули в стороны, а Колька остался один. Будто голый. Он тоскливо вздохнул и, отчаянно борясь со страхом, засеменил вслед за капитаном. Оглянулся, надеясь, что, может, вмешается Стрельская. Но та лишь, высокомерно и презрительно сверкнув бериевскими очками, посмотрела с удовлетворённой, едва приметной насмешкой. Взгляды непривычно молчаливых пацанов были сочувствующими, короткими и словно извиняющимися. Славка Фалеев вообще смотрел виноватой побитой собакой. Его ведь была идея с этими проклятыми костяшками домино!
Следователь завёл Кольку в какую-то бывшую кладовку, что ли. Вовсе уж маленькая комнатка. В неё поместились всего лишь стол, два стула и… всё. Капитан деловито уселся за стол, с неторопливо-гнетущей аккуратностью вынул из планшета стопку листов писчей бумаги и несколько остро очиненных простых карандашей. Посмотрел с брезгливой ухмылкой на бледного мальчишку и процедил:
— Садись, пиши!
— Ч… чего писать?
— Пиши, значит… Я, Шнырёв Николай… э-э… как там тебя по отчеству? Николай Викторович? Ну так и пиши… Я, значит, Шнырёв Николай Викторович… Написал? Так. Теперь пиши — такого-то года рождения, проживающий по адресу такому-то… по адресу такому-то… Написал? Сознаюсь в том, что руководил молодёжной антисоветской организацией… Почему не пишешь?!
— Это неправда! Ничего я не руководил никакой… — дрожащим голосом выдавил Колька. — Я не…
— Молчать! — Капитан гулко ударил по пустому столу кулаком. — Неправда, говоришь?! Может, ты и в портрет товарища Сталина из рогатки не стрелял?!
— Не стрелял! Я в выключатель стрелял! А доминошка отскочила и — в портрет! А бумага порвалась…
— Прекратить врать! — Резкий окрик и новый удар по столу. — С какой целью стрелял в портрет? Тренировался?! Нам всё известно!
— Я не вру! И не буду я писать… как вы говорите… — сказал и сжался, боясь, что в очередной раз кулак опустится не на стол, а на макушку.
— Хорошо, — неожиданно сказал нормальным голосом следователь. — Пиши свою версию событий. Заодно объясни, откуда у тебя в мешке клапана от секретного авиационного двигателя?
— Да какого ещё секретного?! — От праведного возмущения Колька хватанул широко открытым ртом воздуха и даже вскочил. — Никакого не секретного!!!
— Сидеть, гадёныш! Сидеть, я сказал! И тихо! Орёт он мне ещё! Я те поору, недобиток вражий! Ну! Я слушаю.
— Никакой он не секретный… Он на Як-3 стоит. И на других ещё истребках старых… А этих «Яков» поломанных на свалке во сколько! — Шнырь ожесточённо чиркнул себе пальцами по горлу.
— Хорошо, допустим. Тогда зачем сюда их приволок?
— Рыбу глушить. Ну или просто в речку бросить. Они, когда в воду падают… то взрываются как будто… И интересно…
— Взрываются, говоришь? — Казалось, капитан слышит только нужные именно ему слова. — Так-та-ак. Замечательно! А дело-то, оказывается, ещё обширнее, чем мне доложили. Взрываются, значит… Оч-чень хорошо! Ты хоть понимаешь, что тебе грозит? Нет? Зато я очень даже понимаю! И с удовольствием тебя просвещу на этот счёт. Молодёжная террористическая организация — это ого-го! Это прозвучит! Резонанс будет солидный! На весь Союз ваше вражье дело прогремит! А ты всё равно организатором пойдёшь и руководителем. Вот что я понимаю! Ну? Что ещё новенького расскажешь?
— Ничего не расскажу… И нет никакой организации… И я говорил уже, что никакой не организатор… Да мы все просто в одном классе учимся! — в отчаянии выкрикнул Колька, чувствуя, что сейчас может элементарно разреветься. Несмотря на солидный возраст.
— Как миленький расскажешь. И не орать мне тут, поганец! Вот только вякни в следующий раз — я те устрою! Ладно… Нет организации, говоришь? И не руководил… Хорошо-о-о. Тогда объясни вразумительно, чётко, без всяких там виляний, с какой целью стрелял в глаз портрету товарища Сталина? Ну?! И учти, советский пионер ни за что не стал бы этого делать! Ни при каких обстоятельствах, ясно тебе, гадёныш?!
— Я не гадёныш! И не делал я! И никакие не обстоятельства! То есть обстоятельства наоборот… Это случайно получилось…
— Случайно, значит? А вот я располагаю сведениями, что ни о какой случайности речи быть не может и что ты как раз очень метко стреляешь из рогатки с американской, кстати, резиной. Вот тоже, между прочим, очень интересный моментик — насчёт американской резины. Но с этим мы ещё разберёмся… Ну так я слушаю! Что ты на это скажешь, а?
— Так я же обычно шариками или гайками… А тут доминошка. Да ещё дверь неожиданно открылась. И я в кнопку не попал, а попал совсем рядом. А выключатель… он полукруглый такой и кнопка посередине. И вот отрикошетило и отскочило прямо… ну… портрету в глаз, в общем. А резину эту отец мне из Германии привёз. Он это… две камеры нашёл от американского велика и привёз, а я…
— Достаточно! Лично мне уже всё предельно ясно. А ты пиши свою версию. Пиши-пиши… Но учти: этой своей филькиной грамотой, этим своим изощрённым вражьим враньём ты только хуже себе делаешь. — Капитан говорил сейчас спокойно и даже устало как бы. И словно даже в глубине души сочувствовал попавшему в переплёт мальчишке. — А ведь чистосердечное признание могло бы смягчить твою незавидную участь.
— К… ка-акую ещё… незавидную участь? — Колька обмер, мгновенно покрывшись холодным потом. Ему трудно стало дышать, в голове вдруг зазвенело тонко и противно.
— А вот это уже будет решать суд, — победительно и твёрдо заявил капитан, смакуя происходящее и откровенно упиваясь им. — Специальный, заметь, суд. Там никто твою ересь, в отличие от меня, слушать не станет. Улавливаешь? Там раз — и поехал лес валить лет на пятнадцать. И это в твоём вопиющем о возмездии случае ещё хорошо было бы. Так что пиши, Шнырёв, пиши.
Трясясь и мучительно желая поскорее выбраться на воздух, Колька написал «свою версию», не забыв про клопов и ни словом не обмолвившись о Славке Фалееве. Капитан, морщась так, будто у него сильно разболелся зуб, прочитал, брезгливо держа исписанный листок бумаги за самые уголки.
— Ты хоть понимаешь, что если я сейчас подпишу эту бумажку и поставлю печать, то она уже будет официально фигурировать в деле? И не просто фигурировать, а исключительно как твои заведомо ложные, намеренно искажающие истину, покрывающие сообщников показания! И обратной дороги уже не будет, — тихо сказал следователь и вдруг снова резко повысил голос: — Понимаешь ты это, сучонок?
— Не сучонок я! И никакие они не ложные… — потерянно буркнул мальчишка и опустил голову, страстно желая исчезнуть куда-нибудь, испариться, провалиться сквозь землю — только бы не находиться здесь с этим страшным злым человеком. И он ещё в советской военной форме! А сам как… как фашист!
— Ладно. Свободен пока. Но это именно пока! — услышал вдруг Шнырь невероятные слова и даже замер на несколько секунд, а потом…
Колька вылетел за дверь и помчался к выходу. И столкнулся на выходе с явно поджидавшим его Самариным.
— Ну что, архаровец, влип? — Жор Жорыч говорил вовсе не враждебно, а совсем наоборот, утешительно.
И вот этого Колька уже не выдержал. Уткнулся лицом в грудь Самарина и позорно разревелся.
— Ну, будет, будет. Ты что это, брат? Пограничники не плачут и не сдаются. Забыл? Пойдём-ка в столовую.
— А зачем… в столовую… Мы же ведь были уже…
— А затем, что велено после допроса вас друг от дружки изолировать. Вот как оно, брат. Идём. И там ты мне сейчас всё расскажешь, как на духу. Договорились? Ну, вот и ладно.
Колька облегчённо кивнул и быстро размазал слёзы по щекам. Отчего-то рядом с невысоким, да ещё и одноруким Самариным он чувствовал себя защищённым. Почти как рядом с отцом-разведчиком.
Весь этот бесконечно длинный и солнечный летний день мальчишек таскали на допрос в кладовку. И весь день пугливо косились на них — взъерошенных, бледных — приехавшие малыши и их воспитатели. Тощий следователь лишь однажды вышел на улицу. Быстро сбегал в уборную и вернулся.
На следующий день всё повторилось. Капитан снова пытался сделать из Шныря врага народа, антисоветского подпольщика, руководителя и террориста. Он злорадно сообщал, что другие мальчишки оказались гораздо умнее и уже во всём сознались. И угрожающе тряс перед носом пачкой исписанных карандашом листков. А Шнырь, отчаянно боясь и тоскуя, упорно стоял на своём.
А на третий день капитан куда-то исчез. Будто и не было его. Мальчишки было вздохнули с облегчением, но пока что не торопились совсем расслабляться. Да и не могли, в общем-то. Слишком необычным и страшным, по-взрослому страшным оказался этот новоприобретённый ими опыт. И правильно не расслаблялись. Ближе к вечеру в лагерь прибыл новый следователь, тоже худой, только постарше гораздо и погоны на нём были полковничьи. Шнырь и компания заметно упали духом. Ничего, значит, ещё не кончилось. Вместо капитана аж вон кто приехал! Значит, вчерашнее — это лишь цветочки были.
И вот опять ненавистная кладовка. Только за столом полковник. И глаза у него совсем другие: не бешеные, как у капитана, а внимательные, немного усталые и всё понимающие. А вместо планшета — старый кожаный портфель. И ещё на столе появились графин с водой и гранёный стакан.
— Ну, что молчишь, террорист, рассказывай, как дело было. С самого момента вашего приезда в лагерь.
Следователь сказал это абсолютно нормально, без нажима и без нависания над сотрясаемым нервной дрожью Колькой. Да и слово «террорист» в его исполнении прозвучало совсем иначе, чем у капитана. Насмешливо как-то… Он мог бы сказать и «тракторист» таким же тоном. Несчастный Шнырь порывисто вздохнул и начал рассказывать. Всё-всё. И про свалку-«самолётку» с клапанами, и про рогатку с красной резиной, и про приезд в лагерь, и про чердак с портретами, и про клопов, и про Сталина с глазом, и про Стрельскую, наконец, с её страшными словами и обвинениями…
Полковник слушал и молчал. Он молчал ещё минуты три после того, как основательно взмокший и опустошённый Колька умолк, облизывая пересохшие губы. Полковник налил полный стакан воды:
— Выпей и успокойся.
Мальчишка схватил стакан и, захлёбываясь и расплёскивая воду, жадно его осушил. Вытер рукавом губы, вернул стакан на место и уставился в пятнышко на стене, которое он ещё на прежних допросах заприметил. По форме оно напоминало чью-то ушастую голову. Когда капитан орал на него, Колька отрешённо смотрел на спасительного ушастика. Тот, казалось, ободряюще Кольке улыбался: не дрейфь, мол, пацан, держись! Но сегодня ушастого ободрения не потребовалось.
— Значит, слушай меня внимательно, Шнырёв, и запоминай. Вы играли… Нарушали при этом лагерный режим, конечно, но… вы играли, стреляя костяшками от домино. И при этом ты случайно попал в портрет. Понимаешь? Случайно!
— Но так же ведь всё и было! Я как раз случайно…
— Вот и прекрасно. Давай, напиши то, что мне рассказал, и, пожалуй, подробности про клопов не нужны, соображаешь?
— Соображаю… — сказал Колька, ни черта на самом деле не понимая. Один следователь орал и давил на него, заставляя сознаться чуть ли не в подготовке покушения на товарища Сталина. А этот… вон чего.
— Ну и отлично. Давай, пиши скоренько, а то мне ещё сегодня желательно бы в город вернуться. А вас всех надо опросить.
Не допросить, а опросить. Вот как, значит… Это другой совсем коленкор. Шнырь очень быстро написал то, что от него требовалось, и протянул листок полковнику. Тот вдумчиво прочитал, кивнул удовлетворённо, что-то приписал в самом низу, размашисто затем поставил свою подпись и убрал листок в портфель.
— Ну, всё. Можешь быть свободен. Зови следующего.
— Что… Вот прямо идти уже? — не поверил Колька.
— А что, не хочется? Так понравилось со мной общаться? — ехидно спросил следователь с усмешкой.
— Нет! То есть… да… то есть…
— Да иди уже, дурачок! — открыто засмеялся полковник, и Колька с удивительно лёгким сердцем покинул кладовку.
Этот следователь вообще оказался изумительно быстрым. Уже к ужину все показания были собраны. Полковник ловко юркнул в ожидавший его чёрный легковой автомобиль, прижимая к груди заслуженный портфель с бумагами. Когда машина, немилосердно пыля, скрылась за поворотом дороги, мальчишки, растерянные, но оживающие понемногу, начали негромко переговариваться. А Славка Фалеев вдруг начал извиняться за свою идиотскую придумку.
Однако ещё два дня пацаны чувствовали себя напряжённо, будто над ними по-прежнему висела невидимая, но ощутимая угроза. А потом уехала куда-то и не вернулась Стрельская. А взамен приехала горластая тётка лет тридцати пяти — весёлая и безалаберная. Так, по крайней мере, казалось, что безалаберная. А на деле Людмила Степановна Егорова оказалась очень умной и знающей. Что ни спроси — ну всё буквально знает! Столько интересных и удивительных историй, столько разных, невиданных доселе спортивных или познавательных игр на соображаловку, которые, кажется, она сама изобретала на ходу. Столько искренности и открытости. Это вам не заслуженная Леонтьевна, это вам просто очень хороший Человек!
В общем, не удивительно, что уже на третий день после приезда новой воспитательницы пацаны ходили за ней по пятам. Жор Жорыч беззлобно сравнил её как-то с уткой, за которой гурьбой бегают её утята. Егорова нисколько не обиделась и, смешно воздев кверху указательный палец, заявила:
— А это, Жор Жорыч, как раз и есть показатель моей работы! А вам, небось, завидно!
Георгий Георгиевич, которого впервые назвали Жор Жорычем в глаза, только рассмеялся. Потому что было, от чего.
8.
Вот какая наступила идиллия. Портрет вождя с выбитым глазом из спального помещения убрали, а большинство других отдали в другие отряды. Клопов же два часа подряд травили специально приехавшие из города люди в синих робах. Привезли с собой два больших металлических баллона на колёсиках, насосы с горизонтальными деревянными рукоятками, шланги, смесители. Быстро всё это соединили, надели противогазные маски и приступили к делу под радостные комментарии мальчишек.
Весь следующий день в бараке были настежь открыты все окна и двери. Даже заколоченную дверь чёрного хода расколотили обратно. И всё равно потом, мягко говоря, попахивало не слишком приятно. Но зато не стало клопов! А к запаху быстро притерпелись.
…С той поры Шнырь к рогатке резко охладел. Да вообще все мальчишки, вернувшись из лагеря, словно разом повзрослели, сильно удивив родителей, заметивших в чадах эту перемену. Их будто отсекли от шкодливого отрочества. Они, складывалось впечатление, знают что-то такое, о чём родители и не догадываются. Да они и впрямь не догадывались о том, какой жестокий урок получили их дети в первую смену последнего пионерского лета. А те о том, что произошло, молчали все, как один.
К Сталину же вот какое новое отношение сложилось у Кольки Шнырёва. Выбитый портрету глаз странным образом спроецировал на его юную душу почти подсознательное чувство вины перед «лучшим другом всех детей». И ещё казалось, что все, сколько их есть везде, портреты «отца народов» знают о Колькином проступке. Знают и смотрят на него. По-разному, правда. Некоторые строго и напоминающе. Некоторые лукаво и понимающе. Некоторые просто равнодушно…
В марте 1953 года Сталин умер. Как все! Как совершенно обыкновенный человек. Николай Шнырёв к тому времени работал учеником слесаря на машиностроительном заводе. И вновь не смог он разобраться в своих ощущениях. Горе? Да, было чувство великого горя и невосполнимой утраты. Но было ещё и чувство великого же облегчения. Потому что уже на следующий после похорон день везде стали быстро снимать официальные портреты почившего вождя. И они перестали смотреть на него и корить выбитым глазом. Ну а маленькие, которые можно было то и дело увидеть в кабинах автомобилей, в парикмахерских, в крохотных зелёных будках сапожных мастерских, — те были не в счёт…
Много-много лет спустя полковник пограничных войск КГБ СССР Николай Викторович Шнырёв совершенно случайно узнал о роли, которую сыграл в событиях того памятного июня Георгий Георгиевич Самарин. Оказывается, у того тоже были влиятельные знакомые в органах. Нормальные, серьёзные профессионалы. И при этом достаточно высокопоставленные, чтобы отозвать ретивого капитана, убрать из лагеря сверхбдительную и не умную Стрельскую и вообще оперативно закрыть это «дело». Откуда у простого пограничника, фронтовика-инвалида такие связи? В этом Николай Викторович разбираться не захотел. Главное, он ещё раз убедился в том, что и без того знал всю свою жизнь: отличный мужик был Жор Жорыч. Настоящий! Оказывается, тремя боевыми орденами награждён был, и ещё медали имелись. Руку он потерял на Зееловских высотах, что на подступах к Берлину… А сам даже ни орденскую планку, ни нашивки за ранения на пиджаке не носил. Вот какие люди бывают.
Старшего сына своего Шнырёв в честь отца Виктором назвал, а младшего — Георгием. Тот потом тоже зелёную фуражку надел. Не по отцовскому наущению — сам. А ведь тот рассказал сыну о Самарине всего лишь однажды, когда парню стукнуло 14 лет. Почти столько же было ему самому, когда в самом начале летнего отдыха так внезапно кончилось детство.
А что же стало со Стрельской, спросите вы? Да кто её знает. Однажды, приехав в отпуск со своей затерянной в туркменских песках заставы, старший лейтенант Шнырёв случайно встретил её. Ну, не то, чтобы встретил, а увидел на противоположной стороне улицы. Не слишком сильно постаревшую, но заметно подурневшую, отстранённую и серую какую-то, как мышь. Вместо лихих круглых очочков — квадратные очки в тяжёлой роговой оправе. Шла Стрельская с клеёнчатой хозяйственной сумкой в руке и ничего вокруг не замечала, думая что-то явно невесёлое.
Захотелось Кольке, Николаю Викторовичу то есть, подойти и поздороваться. Здравствуйте, Нина Леонтьевна! Узнаёте, дескать, террориста-организатора?! Но подумал и не подошёл. Зачем? Позлорадствовать? Махнул рукой пограничник и выкинул Леонтьевну из головы. Бог ей судья.