Дорогой Арсений Викторович
Томик Ницше, который вы мне прислали, я полистала немного, да так и бросила. Правду сказать, немецкая книга, набранная латинским шрифтом столь же странна, как французская, набранная готикой. “Идя к женщине, захвати плетку...” - фу, какая гадость. Говорят, Ницше умер в лечебнице для душевнобольных – там ему и место. Какие-то орлы и змеи, вершины - все очень символическое. Я бы не смогла жить на вершине в пещере – там холодно, наверное, страшно – и скучно до ужаса. Однако, Ницше нынче в моде...
Жаль, что дамы мало сочиняют. Я как-то думала, как интересно было бы, например, написать книгу про пансион для маленьких чародеев и чародеек. Этакий Bildungsroman...Юные волшебники растут, влюбляются, познают добро, борются со злом...Такая книжка, наверное, имела бы успех.
Но прежде надо, разумеется, закончить эту ужасную войну. Уже два года как цвет нашего юношества, включая вас, великодушнейший Арсений Викторович, в окопах, и конца тому не видно. И к чему вы только вызвались добровольцем? Будто без вас некому кормить вшей. Знаю, знаю:“За веру, царя и отечество! ”Ценю ваше прекраснодушие... Но часто думаю, что было бы куда лучше, если бы мы уже поженились. Молодость дается только раз.
Третьего дня наш сосед по даче, Цырюльников, повез меня кататься на лодке. Он рассказывал между прочим, что супруга его беременна, и доктора подозревают двойню. Мы высадились перекусить на пустом берегу. У него были с собой бисквиты и бутылка шампанского – ужасная редкость в нынешнее время народной трезвости – мерси царю-батюшке! Я ему сказала, что я порядочная девушка, но он, разумеется, довел дело до конца. Не думаю, что он будет этим хвалиться в обществе – если слух дойдет до его дородной половины, дочери статского советника, та ему враз голову оторвет. Сосед - большой затейник , и умеет доставить удовольствие даме. Лежа с ним, я думала о вас, дражайший Арсений Викторович. Сами виноваты – приучили меня к лакомствам. Не думаю, что будет ребеночек - Цырюльников предусмотрителен до предела, к тому же опасается венерических болезней, и запасся французской гуттаперчей. Ну, а если будет, нам с вами придется пожениться чуть пораньше – вы же лишь месяц тому назад, как были в отпуску... Думаю, никому от этого не станет хуже. Хотя я, разумеется, дрянная женщина. Иногда я просыпаюсь с утра, гляжу на свои ножки и думаю, какая же я дрянь. И, знаете, мне это даже нравится - такая симпатичная – и дрянь. Вам ведь тоже очень нравятся мои ножки... Достоевщина какая-то, право слово... Сегодня Цырюльноков опять звал меня кататься, но я сказала, что болит голова. Хорошего помаленьку. Сплетни мне вовсе не нужны. Интересно, подарит он мне что-нибудь, чтобы загладить вину?
Впрочем, я что-то расписалась, и ведь отправить вам это письмо не будет никакой возможности – вы ведь меня зарежете как Отелло Дездемону... Пусть будет черновик...
“ Благодарю вас за Ницше, я его перечла дважды со вниманием, но чувствую, что местами он для меня слишком глубок...
Наш сосед Цырюльников иногда развлекает меня лодочными катаниями по озеру. Его супруга должна вскорости разрешиться от бремени – он ее очень любит, и только и говорит о будущем пополнении в семье. Оба шлют вам поклоны...
Когда же наконец кончится эта несчастная война, и мы сможем наконец с вами соединиться...”
Примерно так...
Дорогая Варенька
Получил ваше последнее письмецо. Этого Цырюльникова я знаю немного – ничтожный тип, по правде сказать. А Ницше ныне недооценен, я уверен, что в новом веке он сделается одним из столпов человечества – на равной ноге с Кантом и Платоном.
Я бы вам написал, что только о вас и думаю, но это будет ложью. То есть я, конечно, так и напишу, но не здесь, разумеется, а в том письме, которое вы получите с полевой почтой. А это останется со мной, и его я буду время от времени перечитывать. Конечно, я думаю о вас, и чаще всего о наших суматошных свиданиях в третьесортных загородных гостиницах. Я мог бы пощадить вашу девственность до свадьбы, но вы ведь, признайтесь, сами этого хотели, любезная Варвара Павловна. И, разумеется, правы – кто знает, вернусь ли я с фронта живым. А может, сделаюсь инвалидом – здесь бывают такие раны, что я, право слово, подумал бы, стоит ли влачить такое существование дальше, когда под рукой есть маузер.
Семья – вот мое мнение - нужна мужчине для того, чтобы он не тратил жизни на беготню за юбками. Но когда семья обращается в основную цель его существования, он представляет из себя по большей части жалкое зрелище. Муж – лакей в услужении супруги - лишь печальный фарс, медвежья шкура на полу в гостиной – об него вытирают ноги. Да и время, в которое нас угораздило родиться, вряд ли способствует семейной жизни. Чем далее, тем реже меня покидает ощущение надвигающейся катастрофы. Мне кажется, что мир, каким мы его знаем, близок к агонии, и что будет дальше – Бог весть. Революция, должно быть... На фронте полно агитаторов. Я читал несколько брошюрок – бородатый израэлит Маркс – их новый мессия... Он проповедует, подобно якобинцам, всеобщее равенство. Благо, французские ужасы, liberte, egalite, fraternite ou la mort , давно забыты... Сначала революционеры перебьют друг друга, потом появится тиран, а в конце концов все возвратиться к тому, с чего начиналось, но несколько миллионов ни в чем не виноватых жертв окажутся в могилах или на чужбине – вот что случится. И нас с вами, Варенька - надушенных , цивилизованных и понимающих по-французски будут резать в первую очередь. Во-первых, потому что у нас есть что отобрать. А во-вторых, потому что стадо топчет вернее всего тех, кто не хочет бежать вместе с ним.
Но мне не хочется смущать ваш покой мрачными предчувствиями.
Здравствуйте, Арсений
Цырюльников, право, совсем обезумел. Он прислал мне намедни письмо, совершенно непристойное по выражению. То, что я две недели держала его в отдалении произвело на него неожиданное действие – он пишет, что безумно влюбился, целыми днями обо мне думал, готов бросить супругу, детей и бежать со мной на край света – в Китай, в Америку. Какой-то бред. То рвется целовать мои колени, то смутно грозит, что напишет вам в армию о том, что я вас недостойна. Я не хочу ему ничего отвечать в письме - с таким ничтожеством, это меня лишь скомпрометирует зря. И боюсь принять его дома - лакей Максимов, похоже, имеет привычку за мной шпионить - я его два раза заставала поблизости от замочных скважин. Являться же к моему обожателю в дом под взоры благоверной, которая, естественно, обо всем догадывается и смотрит на меня как на гадюку подколодную с высот своего брюха на сносях – увольте... Я написала Цырюльникову и послала с Максимовым записку, что он меня совсем забыл, и не покатает ли он меня завтра еще по озеру... Скажу ему, что если он сейчас же не опомнится, то пойду жаловаться благоверной насчет того, что он делает мне гнусные предложения и распускает руки. Возможно, это охладит его пыл.
Не знаю, право, что же вам и написать. Ну, ничего, придумаю что-нибудь.
Милая Варенька
Ваше последнее письмо показалось мне суше, чем обычно. Возможно, вы чем-то расстроены. Впрочем, возможно это погода - близится осень. Пыль под дождями постепенно превращается в слякоть. Нас окружает пейзаж из колючей проволоки. По всей округе уцелело единственное дерево, служащее ориентиром для артиллеристов. Забавы ради, они посылают снарядом по всему, что хоть слегка возвышается над уровнем воронок. Мы сидим в окопах, и каждый день кого-то убивают. Так, вероятно, будет продолжаться до тех пор, покуда выжившие не захотят больше ждать своей очереди, и решат, что взять собственную столицу проще, чем вражескую. Молю Бога, чтобы немцы вошли в Берлин до того, как мы осадим Петербург. Вожаков для похода здесь более чем достаточно. Недавно одна мразь из социал-разложенцев сказала при мне, что после войны бар будут вешать на фонарных столбах, и получила нагайкой по морде.
Товарищи в короткие отпуска из окопов наведываются к сестрам милосердия: из-за вшей многие сестрички бреют себе голову, и не только... Не знаю, право, зачем вам рассказываю эти скабрезные подробности.
Мне порой кажется, что наша с вами будущая благополучная жизнь в мещанском браке – сплошные фантазии. В богохранимой шестой части на ближайшие сто лет не будет, за редчайшими исключениями, никакой благополучной мещанской жизни – одна колючая проволока. Только гниль, распад, мерзость запустения и осенняя слякоть... Что-то я совсем раскис, однако. У меня, впрочем, третий день как понос от плохой воды – обыкновенное тут явление, как ее не кипяти. Кто может, разбавляет воду медицинским спиртом, но я ненавижу напиваться пьяным.
Арсений,
я до сих пор дрожу. Это было ужасно. Цырюльников в лодке, когда услышал от меня твердое нет, и что я собираюсь жаловаться Марии, ежели он от меня не отстанет, сделался сам не свой, и бросился на меня с грязной руганью. Я оттолкнула его, схватила весло с лавки, и ударила по голове. Он упал в воду, и более не показывался. Я кинулась к борту, зацепилась платьем за уключину, перевернула плоскодонку, и оказалась в за бортом сама. Стала звать на помощь. Вода была ужасно холодная, платье намокло, и руки, которыми я держалась за лодку, начало сводить. До берега во всех этих юбках я бы ни за что не доплыла, а глубина там сажени три, не меньше. Еще немного, и я не знаю что бы случилось. По счастью, меня услышал рыбак, и вытащил. Я сказала ему, что лодка перевернулась, а мой спутник утонул. Он посадил меня, и отбуксировал плоскодонку к берегу. Тотчас сообщили в полицию, те мигом явились с кошками и баграми, вытащили бездыханное тело из воды. У трупа на лбу сияла огромная шишка. Я сказала, что при падении он ударился головой о борт. Кажется, мне поверили, но надо еще подождать, что напишет на вскрытии судебный доктор... Это было ужасно. Никогда больше не буду связываться с мужчинами – никогда. Только с тобой, Арсений. До самой смерти.
Варенька,
Хорошо, что все благополучно кончилось для тебя - как дурной кошмар рассеивается утром. Остаться в тылу и утонуть во время войны, когда я на передовой и все еще жив - какая насмешка судьбы (это я о Цырюльникове). Передай, пожалуйста, вдове мои соболезнования, впрочем ей, конечно, не до них сейчас. Неприятно, конечно, что тебя таскали в полицию подписывать какие-то бумаги, но дело, слава господи, закрыто.
Мы все ходим над пропастью, если подумать. В любой момент может случиться непоправимое. Не обязательно лезть под пули. Roseau pensant, как писал Паскаль, но я все больше сомневаюсь, что тростник действительно думает. Он только колеблется под ветром.
Мне порой кажется, что если бы это была не ты, то кто-нибудь другой. Может, какая-нибудь бритоголовая медсестричка – некоторые довольно милы. Но какая разница в конце концов. Смешно думать, что единственная, которая нас ждет, встретится нам среди миллионов – мы выбираем ту, которая подвернется под руку, и не будет слишком уж неприятна. Инстинкт и привычка делают избранницу сносной. Это цинический взгляд, я знаю. Совершенные циники, впрочем, предпочитают чашке горсть, а супруге - кулак. В этом смысле, у меня есть еще к чему стремиться... Жуть, конечно. Писать такие письма любимой девушке, ждущей тебя с фронта... Определенно, осенняя хмарь скверно на меня действует.
Арсений, прости
Я не могла писать тебе эти две недели. Я думала, мой кошмар кончился с закрытием дела и похоронами Цырюльникова, на которых Мария демонстративно отказалась со мной поздороваться. Но он только начинался, и наконец, дошел до точки, когда выхода больше нет.
Мерзавец Максимов с гнусной ухмылкой сказал, что он все знает, что произошло. Он подсматривал за мной в подзорную трубу отца, когда я пила на берегу шампанское и в другой раз, когда ударила Цырюльникова веслом. Я ответила, что дело закрыто, и он ничего не докажет. На что он ухмыльнулся еще гнуснее, и спросил, знаю ли я, где это самое весло. Его в суматохе потеряли, а потом так и не нашли – да и кому надо было его искать. Сказал, что пять дней лазил по камышам, и все-таки извлек из воды. “А на нем – легкая вмятина и пара волос прилипло. И что мне будет за труды?” - спросил. У меня перехватило дыхание: “Сколько ты хочешь?”. “Я еще подумаю немного” - сказал он мне, но для начала хочу задатка. И он полез мне под кофту своей липкой рукой. Я сказала, что закричу. “Да, пожалуйте, барыня, сколько угодно - я же и сам полицию позову – только дайте знак.” Я была сама не своя. Когда он наконец насытил свою бледную похоть, то сказал, что ему надобно десять тысяч, тогда он отдаст припрятанное весло, и мы разойдемся с миром.
У меня нет десяти тысяч. Мне удалось уговорить его подождать неделю, затем еще одну. Где могла насобирала и назанимала, снесла безделушки в ломбард, но все равно не набралось и семи с половиной. Может быть, он согласился бы и на семь, но у меня вдруг случилось легкое недомогание по интимной части. У доктора я услышала свой приговор: “Morbus gallicus, милочка. Почти несомненный шанкр. Для полной уверенности надо сделать микроскопный анализ, но казус совершенно классический. Вы имели сношения около трех недель тому назад? ” Я ответила, что мужчина не был болен, и мы предохранялись. “Сифилис, - сказал он, особенно у пассивных педерастов, в первой стадии иногда проходит без явных симптомов, либо списывается на легкое недомогание. И кондом не дает полной защиты. Вашему другу совершенно необходимо пройти обследование. ” “Он умер,” – сказала я. “Как хотите ”.
Выйдя от доктора, я зашла в фотографическую лавку и попросила тиосульфат и цианид натрия. «Зачем вам?» Я сказала, что брат - фотограф попросил меня купить по дороге, но ежели не продадут, то сказал, что подойдет сам. Они, похоже, сомневались, но таки продали мне большую банку порошка для приготовления фиксажа и небольшую склянку с красным черепом на этикетке – за грошовый барыш эта порода удавит собственную мать.
Немного отойдя, я выбросила тиосульфат в мусорный бак и взяла извозчика на вокзал... Склянка с ядом передо мной на столе. Цианид натрия столь же силен, как цианистый калий, и должен подействовать мгновенно. Сначала я думала употребить его против мерзавца Максимова, но это бесполезно. Даже если я подсыплю яд ему в питье, и он умрет, то куда я дену тело? Подозрение немедленно падет на меня, отравление опознают на вскрытии, приказчик фотографической лавки конечно же меня запомнил — часто ли молодые дамы покупают у него подобные вещи? И наконец, я не в силах со спокойной совестью как крысу отравить человека — каким бы подлецом он не был.
Я могла бы броситься перед тобой на колени, и молить о прощении, но знаю, что ты не простишь. Ты меня не любишь, и никогда не любил. Именно потому, что не умеешь прощать. Ты и себя не любишь, потому что себя тоже не прощаешь. Со всех своих моральных высот, ты ищешь новую вершину, на которую тебе надо залезть, отыскать там пещеру и засесть туда с орлом и змеей. Я даже была в тебя влюблена по глупости — в твой наружный блеск, в твои цитаты из Ницше. Женщине так нужно в жизни крепкое плечо. За таким, как ты — как за каменной стеной. Ты все сделаешь правильно, и даже не станешь изменять — слишком высоко себя ценишь. И никогда никого не полюбишь больше твоих цитат из Ницше. Но есть вещи, которые ты не простишь, потому что справедливость для тебе важнее, чем сострадание. Почему женщина вечно разрывается между тем, кто ее любит и бросит, и тем, кто ее не бросит, потому что не любит никого? Каменная стена — это прекрасно, пока вокруг нет землетрясения. Тогда нужен дырявый шатёр, шалаш для себя и для милого. Теперь я понимаю, что мстила тебе с этим хлюпиком Цырюльниковым, который был в меня влюблен как собака. И я отомщу тебе еще раз. Я хочу, чтобы тебе стало больно, когда узнаешь, что ты мне сделал.
Ты будешь меня помнить всю твою поганую жизнь.
Милая Варенька
Уже две недели, как от тебя нет вестей. Я по тебе скучаю. Почта, конечно, что-то напутала, как уже не в первый раз происходит. Потом пришлют сразу пачку. Здесь ничего нового. Свечка уже догорает, и лень искать новую — допишу тебе завтра после вылазки. Обычное дело, не в первой. Целую.
От командира Н-ского пехотного полка полковника Носова.
Глубокочтимая Варвара Павловна. До вас несомненно уже дошла печальная новость, что ваш жених 14-го числа сего месяца геройски пал за наше Отечество, поднимая вверенных ему солдат в атаку на вражеские укрепления. При нем нашлись как ваши письма, так и письма, вам адресованные, и почитаю своим долгом, находясь временно в столице, и не доверяя полевой почте, их вам переправить заказным для надежности — я ничего в них не прочел кроме вашего имени, несомненно вдохновлявшего вашего достойнейшего жениха в трудные часы. Крепитесь!...
Штемпель:
«Заказное письмо не вручено по причине (нужное подчеркнуть)
адрес указан неправильно , адресат не проживает по указанному адресу, адресата не существует, письмо некому принять...»
Подчеркнуто: адресата не существует.