Когда шествуешь по кривоватой, усеянной созвездиями луж, улочке провинциального городка, то наиболее вероятный запах, который тебе доведется почуять: аромат гречневого супа. Или жареной картошки. А так, как визуальная форма подобной пьяццо или штрассе – утиль, то обоняние единственное, на что стоит уповать, ибо придя домой, ты встретишь, выглядывая из коридора на кухонный стол – да, картошку или гречку, гречку и картошку, картошку и гречку, а значит улица, отчасти, превью к обыденной обстановке. В этом, собственно, вся ее суть, и весь смысл, привести, помимо физического топ-топ, еще и к мысленному, всегда милому сердцу, очагу.
Весенний провинциальный городок – перевалочный пункт для всех облаков вселенной. Выхоленные, растрепанные, перистые, жилистые, какие угодно облака, плывут и плывут, искоса поглядывая на мелкий муравьиный оплот, со старомодными крестами антенн и колодцами, в которых, нет-нет, да и застрянет небесный странник, а вытащить его оттуда под силу только тебе, пришедшему со звонким жестяным ведром. Весна, вообще, пора исконно аквалюбивая. Вода повсюду: под ногами, в воздухе, в деревьях, в душе, даже воробей, чирикающий, нахохлившись на усеянных пометом жасминовых кущах, отдаленно напоминающих растрепанный веник, и тот выплескивает водичку, сливаясь своей неуклюжей трелью с рассеянным солнечным светом, опешившим от собственного изобилия, и забывшего, что сейчас пора греть, а не светить. Туземцы в это время привычно осаждают березы, отдающие сокровище своего тока, называемого соком. От этого в древесном стволе появляются трубки, свинченные ручки и всякие другие продолговато-полые предметы, способные пропускать напор живительного нектара. Следуя их поверьям, то эта жидкость, как минимум, лечит рак и туберкулез легких. Не знаю, как на самом деле, но если отхлебнуть из переполненного жбана, ранним утром, этот самый сок, то здорово сводит зубы и чувствуешь, если постараться, единение с природой.
Вторым значимым событием весны в провинции, после основательного запаса соком на тысячелетие, является Пасха. И бог с ним, с праздником, главное – это удачно розгивляться опосля. Хотя есть еще своя романтика в этом полуночном бдении, в вояже с плетенной корзинкой, куда аккуратно сложена соль, колбаса, куличи, крашенные яйца, бутылка водки, путешествующей снеди, прикрытой белой холстинкой, к пузатой церкви. Улица полыхает, на уровне подошв, дрожащими теплыми светляками. Возбужденные лица выглядывают священника. Некоторые уже в хлам, но им прощают, ведь праздник, можно же. Если выпал жребий на ветреную предрассветную мглу, то пробегающий сквозняк заставляет всех приседать, с зажженными в ладонях спичками и зажигалками. Начинаются типичные просьбы: «Огонек есть?» и т.п. Скажу вам, на будущее, что никогда не пробуйте уворовать своей свечкой искорку от чужой, это чревато последствиями. За всю службу успеваешь покурить раза три. Потом издалека слышится заунывное пение, давно звучащее в самом обиталище бога, на периферии сознания, а теперь высунувшееся под открытое небо. Прокатывается: «Идут, идут». Дело за малым, ждать, пока окропит святой водицей твое греховное личико бородатый дядя, а после идти к машине, христося направо-налево, и отчаянно пытаться выехать, чтобы быстрее попасть домой, к скоромным яствам, запрещенных постом, которого и так никто не соблюдал.
Ну, и как не упомянуть эти чудные весенние ночи. Фиолетовое молчание небосводы, ожидающего грозу. Белое, расплывчатое, пятно распустившейся вишни. Озаренная, вспышками электрических извилин, дорога. Стук закрывающейся форточки. Срываемое, дородной женщиной, белье с веревок, окутывающая ее силуэт простыня, и простое, но эффективное словцо, усмиряющее любой ветер лучше, чем бубен шамана, пусть и всего на пару секунд. Городок проседает в мольбе перед косматыми валами стихии, дрожит, затаившись, чтобы поутру гордо подать голос, кочетами и неуемными собаками, в прояснившееся, бледное небо, непонимающее, как оно сюда попало и что сегодня за день.