Маратка не любил болеть. Но ещё больше он не любил лечится.
Нет конечно, не так, что ему не нравилось лежать под одеялом и потеть с градусником, сам процесс уж больно был выматывающий. Вся его жизненная позиция описывалась одним универсальным законом; клин должен выбиваться клином. И это правило им виртуозно применялось практически для любой жизненной ситуации.
Когда его одолевала какая-нибудь заразная хворь, он в начале долго пытался её не признавать, придумывая различные оговорки. Убеждал себя в обманчивости чувств и незначительности симптомов, и этим позволял успешно развиваться болезни. Доводил себя до крайне болезненного состояния, с высокой температурой, кашлем, рвотой, соплями и южной лихорадкой, что голова вконец вскипала и переставала его слушаться.
Вот таким образом, в полуобморочном состоянии, с крайне классическими летальными показателями, он сам себе признавался, что точно заболел и пора бы обращаться к своей чудовищно эффективной, лечебной процедуре.
А необыкновенный смысл Мараткиной действующей методики сводился всегда к одному правилу; что всё, даже свою африканскую болезнь нисколько нельзя щадить, и не в коем случае не надо идти у неё на поводу. А сразу браться за неё круто, и действовать наверняка. Что только суровым воздействием и не щадящими процедурами можно изгнать из себя всякую хворь.
Горячий, в бреду, с осевшим голосом и ничего не видящими от слёз глазками, с ломотой по всему болезненному телу, Маратка кутался в свой модный на все времена года плащик. Из носок же у него почему-то, всегда в ходу был только правый, им-то он и старался попасть в ботинок, отправляясь на собственноручно изобретённую собственную экзекуцию.
Маратка бежал слепою трусцой, чтобы не сбиться, прямо по трамвайным путям, от Купчино и до Московского вокзала. И разумеется с надеждою обратно. Нет, не сразу, конечно. Первые пять километров Маратка брёл как в бреду по шпалам, ориентируясь только между двумя рельсами. Ему постоянно мешали. Ветер пытался сбить его с ног, стараясь сорвать с его плеч тощий плащик. Бросал в лицо колючего снега, выл и громко хохотал возле уха, а также издевался.
А он шёл. Всем назло. Нагоняющие трамваи постоянно его отвлекали, требовали сойти с намеченного пути, уступить дорогу. Но Маратка упорно держал курс прямо на Московский вокзал, выхватывая боковым зрением поблёскивающие с двух сторон на морозе рельсы.
Крайне слабое его состояние никак не способствовало движению, и лишь только коченеющие конечности не позволяли полностью провалиться в забытьё. Слабой и уже ничего не чувствующей рукой Маратка лишь придерживал постоянно распахивающий навстречу снежному натиску не застёгивающийся без единой пуговицы подол плаща, равнодушно оставляя лицо открытым холодному северному ветру.
Иногда, опешившая от такого отношения болезнь временами отступала, на мгновение возвращая его к пониманию своего места и расстояниям на Земле, и позволяла Маратке начинать интенсивнее перебирать ножками, семенить быстрее по шпалам и даже проделывать небольшие перебежки.
И уже на площади перед Московским вокзалом его видели гораздо заметно повеселевшим. Болезнь явно начинала покидать его. Так что обратный путь, в почти двадцать километров, до самого дома в Купчино, он проходил уже на хорошей крейсерской скорости, отмечая на своём пути только попадающиеся встречные трамваи.
Мне трудно однозначно давать оценку его формирующимся жизненным принципам, но уже на следующий день видел Маратку в театре, он караулил свободные места в партере.