18+
Из цикла "Дневник Д"
Страсти, пороки, желания… вы – вечные спутники человека; причины его величайших взлётов и головокружительных падений. Вы – зеркало, в котором отражается человеческая цивилизация с тех времен, как наточил ваш древний предок каменный топор, сделавшись в одночасье хозяином земли с её бездонными озёрами, дремучими лесами и воистину необъятными возможностями! И когда я сам, временами заглядываю в это зеркало, то часто не могу понять, в чём же истинное предназначение человека: в отыскании сил для противостояния своим порокам, или же, напротив – в овладении этой самой силой и вращении того ужасного, неподъёмного ворота, что мы называем человеческая история!
Я жил тогда в Древнем Риме. Тот далёкий от нас четвёртый век от рождества Христова обладал особой, неповторимой прелестью уходящей эпохи с её отвагой, верностью долгу и доблестью на полях сражений во имя чести и славы Рима. Эпохи, в которой имена героев стояли рядом с именами богов, а сами боги не стеснялись быть похожими на людей в своих слабостях и желаниях. Этот неповторимый дух свободы ума и воли, эта величественность римского форума и площадей, знававших ещё времена нашествия Ганнибала – всё это манило меня, видевшего, как скрипят те невидимые шарниры, на которых опускается занавес истории над тем неповторимым чудом, что мы называем римской цивилизацией…
Я объявился тогда в одном из предместий Рима как племянник недавно умершего всадника Петрония Гракха, коему мой щедрый «дядя» наследовал добрую часть земель в северной Каталонии, а также шикарную виллу вместе с сотней рабов и прекрасной оливковой рощей, посаженной ещё во времена императора Адриана. Не буду рассказывать о том, как мне удалось провернуть это дело, - скажу лишь, что настоящий племянник Петрония умер собственной смертью в Галии от чрезмерного употребления вина и всякого рода яств, сделавших у него резкое несварение желудка. Поэтому, в самом скором времени после описанного происшествия, я прибыл в Рим, дабы вступить в законное наследование обширным «дядиным» имуществом.
Правда, насчёт имущества существовало одно условие – его приёмная дочь Корнелия. Старый толстосум проявил здесь истинно отеческие чувства, потребовав, чтобы отданные им владения, оставались моими до тех пор, пока эта самая приёмная дочь будет находиться в добром здравии. В случае же её смерти, все, отданные мне богатства, мигом отходили в пользу другого родственника, родство которого было столь далёким, что его описание потребовало бы перечисления слишком многих имён и утомило бы, в первую очередь, меня самого. Иначе говоря, для моего комфортного существования я должен был в буквальном смысле сдувать пылинки с этой особы, оберегая её от того огромного количества напастей, которые таила в себе эта древняя и жестокая эпоха.
Ознакомившись, уже в Риме, со всеми тонкостями своего завещания, я вовсе не прослезился от трогательной любви своего «дяди», потому что хорошо знал особенности римской морали, почуяв за этой «заботой» совсем иные мотивы. Да простит меня читатель, но в те времена слово «приёмная дочь» звучало в данных обстоятельствах так же, как теперь звучит слово «любовница» и это считалось нормальным и нисколько не осуждалось обществом. Я, конечно же, понимал, что в жизни всегда бывают исключения, но первая же встреча с этой женщиной лишь подтвердила мои подозрения.
Корнелия приняла меня в тот же вечер после приезда, на роскошной открытой террасе. Было то самое вечернее время, когда отступившая жара начинает навевать мысли о блаженном отдыхе в том понимании этого слова, в каком это соответствует тому или иному человеку.
Это была молодая женщина, лет двадцати – двадцати пяти, с правильными чертами лица, которое можно было бы назвать красивым, если бы не проступавшая сквозь них, невидимая тень порока. Этот порок был даже не в самом лице, и даже не в той вольной позе, в которой она встретила, в общем-то, незнакомого ей мужчину. Он был, казалось, в самом воздухе, что окружал её, в налитых соком виноградных гроздях, спускавшихся к её волосам с прокинутых под потолком лоз; он был даже в чаше с вином, стоявшей у ног хозяйки в ожидании прикосновения к её умелым, чувственным губам. Словом – всё, что окружало это прелестное дитя, просто-таки дышало соблазном и источало его!
- А, вот и мой дорогой брат! – сказала, а, скорее, пропела она, будто бы я был самым дорогим для неё человеком, - и вот теперь, наконец-то, она могла лицезреть меня. – Как прошла дорога? Говорят, на галлийской границе снова неспокойно!
Я поспешил заверить, что путь мой был лёгок, ибо боги всегда благоволят тем, кто не боится испытывать судьбу в трудных путешествиях.
Она улыбнулась, закивав головой; было видно, что она внимательно осматривала меня, будто бы кавалерист, оценивающий молодого скакуна.
- А я представляла тебя совсем другим, - сказала она всё тем же чарующим голосом, указывая на место рядом с собой.
- Отчего же, сестра моя?
- Говорили, что ты необуздан в излишествах… а ты строен и сложён как Геркулес!
- Не верьте злопыхателям, сестра моя! Они ещё, чего доброго, скажут, что это вообще не я, а какой-то проходимец, выдающий себя за вашего брата!
Корнелия рассмеялась:
- Эти могут. Род Септимиев – настоящий клубок змей! К тому же они тоже претендовали на богатство моего бедного отца! – Тут она вздохнула, отчего грудь её соблазнительно приподнялась под туникой, явив мне, - как из морской бездны, - очертания тёмно-лиловых сосков.
- Ты уже подписал все необходимые бумаги?
Я кивнул.
- В таком случае, ты уже полноправный хозяин этого дома… что ж, - повелевай и распоряжайся!
Она посмотрела на меня из-под томных ресниц, и в этот момент я впервые подумал о том, что она мне неприятна.
Потом мы поговорили о наших общих знакомых (о которых я, конечно же, потрудился узнать побольше); посетовали на повысившиеся в последнее время налоги, и, конечно же, поругали молодёжь – совершенно неспособную к самостоятельной жизни в этом суровом, лицемерном мире.
- Да, что там далеко ходить, - сказала она, поднимаясь, скидывая тунику и завязывая в узел волосы, - взять, хоть Приска – моего юного племянника, что живёт здесь по причине слабого здоровья, - спёртый воздух римских улиц вызывает у него кашель, - он же просто младенец в свои четырнадцать лет! Добрый, застенчивый, девушками не интересуется! Я подослала ему как-то Мабину – мою служанку, чтобы она помогла ему помыться… так он прогнал её прочь, да ещё при этом закрывал от неё свою наготу, словно боги наградили его каким-то изъяном!
Она засмеялась, пройдя передо мной и гордо показав своё стройное тело. Сняв сандалии, она спустилась в бассейн, в котором покачивались яркие лепестки свежих как нетронутая юность роз.
- Бедная девочка потом жаловалась мне, что ни один мужчина не встречал ещё её подобным образом!
Она разлеглась на воде, посмотрев на меня из-под ладони. Уходящее за горизонт солнце сверкало в её каштановых волосах неиспытанными, тайными удовольствиями.
- Ещё рано о чём-то говорить, мальчику нужно подрасти… - сказал я, поскольку должен был хоть что-то ответить.
Вместо ответа она молча поманила меня пальцем, но я отрицательно покачал головой.
- Так, у нас теперь будет второй Приск?
- Отчего же… я умею ценить женскую красоту, - задетый её шуткой ответил я, понимая, что только что нажил себе врага.
Она нахмурилась.
- Ну, смотри, Мабину не дам! Она читает мне на ночь Гомера, когда рядом не оказывается нормального мужчины… а больше здесь, на вилле нет ни одной красивой женщины!
Я лишь пожал плечами. Беседа исчерпала себя, и я уже собирался уйти, как на террасу вошёл мальчик, и, увидав меня, остановился в нерешительности.
- А, вот и он, наш скромный Приск! – воскликнула Корнелия, встав на пол бассейна и открыв на наше обозрение свою красивую грудь. – Что же ты стоишь? Подойди и поприветствуй своего дядю Северина – нашего нового законного хозяина!
- Здравствуй, дядя Северин, - произнёс мальчик, стараясь не смотреть в сторону обнажённой Корнелии.
- Здравствуй, Приск!
Я поднялся и подошёл к нему, показывая этим своё расположение. Интуиция подсказывала мне, что недовольство им Корнелией должно было означать, что передо мной был хороший и неиспорченный (по меркам Рима) молодой человек.
- Что ж… молод, крепок – настоящий потомок Гракхов! А это что? – спросил я, указывая на длинный шрам, пересекавшей его руку до самого локтя.
- Это… мы играли с Адонием и Квинтом, и я неудачно упал…
- Он такой же увалень, каким был и Петроний! – тут же вставила Корнелия, но я посмотрел на неё, даже не улыбнувшись.
- Всё нормально, Приск, ты ещё не участвовал ни в одном бою, а уже имеешь ранения! Никого не слушай; я помогу тебе сделаться настоящим воином!
- Правда?
- Конечно! Как ты знаешь, в неспокойной Галлии, нам нельзя и года прожить без войны. Так что, в первый же свободный день, я начну обучать тебя владению мечом.
Услыхав это, юноша бросил победный взгляд на Корнелию, и я понял, что кроме врага, приобрёл себе и одного друга.
Но Корнелия не хотела покидать поле боя, не нанеся ответного удара. Её оружием было тело – прекрасное как у юной Афродиты, а, может быть, ещё красивее, потому что порок может сделать красавицей даже самую заурядную женщину.
Она сверкнула глазами, но тут на губах её возникла улыбка, и не успел я осведомиться у юного Приска о его здоровье, как она выскочила из бассейна и, подбежав, каким-то неуловимо ловким движением сорвала с него тунику.
Оказавшись голым, Приск смутился, а моя испорченная родственница начала совершать с ним столь непристойные действия, что растерявшийся юноша не знал, что делать. Ему помог я, отрезвив её оплеухой такой силы, что из носа у неё пошла кровь.
- Пошла вон, - сказал я, стараясь держать себя в руках.
Она медленно вытерла кровь, вернее, размазала её по щеке, впервые посмотрев на меня истинно римским, уничтожающим взглядом.
- Ты умрёшь, Северин Домнин, - произнесла она имя того, кто давно уже покинул землю, - ты умрёшь и Зевс тому свидетель…
Я взял её за волосы, и она застонала, то ли от боли, то ли от удовольствия. Соблазн исходил от неё тягучими волнами; почуявший недоброе Приск с тревогой посмотрел на меня.
- О, боги! Наконец-то я вижу взгляд римлянки; дочери великого народа, покорившего своей власти великое множество стран! А я уже думал, что они могут лишь заниматься сладострастием, выдумывая для этого всё более изощрённые формы…
- Ты умрёшь, - сказала она, скривившись, потому что теперь я, действительно, сделал ей больно, - но перед этим я собственноручно отрежу у тебя ту часть, что ты всё равно не применяешь по назначению!
В этот момент мне захотелось убить её, поэтому я отпустил руку, не желая искушать судьбу.
- А кто тебе сказал такое, милая сестрёнка? Просто… ты не в моём вкусе.
Сказав это, я демонстративно оглядел её.
- И отдай мальчику одежду, - не позорься перед ним!
Неизвестно каким образом, но весть об этой ссоре разнеслась среди рабов и домочадцев виллы с поразительной быстротой. Видимо порочная красота Корнелии ещё никогда не встречала на своём пути подобных преград, поскольку с первого же дня я стал ловить на себе изучающие и даже уважительные взгляды людей, которые ничего обо мне не знали.
В тот день я прогулялся по роще, искупался в реке, и вернулся на виллу уже в сумерках, - уставший, но отчего-то довольный. Зайдя же в свою спальню, я увидал там смуглую девушку, назвавшуюся Мабиной, что готовила мне постель, но, кроме этого, явно имела и другие цели. И, действительно, милое дитя, которому на вид не было и шестнадцати, сказала, что её послала хозяйка с целью примирения с молодым господином. А уж она – Мабина, постарается сделать всё, чтобы сон хозяина унёс с собой все неприятности этого дня. Она с трудом выговаривала слова на плохо знакомом ей языке, но из-под пухлых губок проглядывали стройные ряды зубов и в тонких руках, взбивавших подушки, чувствовались рано полученные навыки любовных утех.
Это была воистину римская месть! Соглашаясь принять этот «подарок», я показывал свою слабость, отказываясь – признавался в своём равнодушии к прекрасному полу, что в эту примитивную эпоху было равнозначно признанию ещё худшей слабости – тяге к мужчинам. Третьего в сознании «нормального» римлянина того времени было не дано, и я понял, что это сражение мною проиграно.
Мабина осталась у меня до утра, распалив мою страсть на мёртвых камнях животных инстинктов, что, в отличие от любви, хранили своё тепло лишь до той поры, пока дыхание наше вновь сделалось ровным, а тела – спокойными и ленивыми к движению.
Вскоре наша ссора с Корнелией стала забываться. Она была подчёркнуто вежлива со мной и даже шутила, давая понять, что она, как и все, любит и уважает нового хозяина. Я же быстро выстроил распорядок дня, поскольку не желал участи настоящего Северина Домина, погрязшего в разврате и излишествах.
Я поднимался через пару часов после рассвета и шёл купаться в реку, что была уже заполнена местной детворой, не знавшей утомительной работы в поле. Потом я шёл на виллу и там не менее часа упражнялся с мечом, наняв себе для этой цели Рема – одного из надсмотрщиков местной школы гладиаторов, воевавшего под началом Максимилиана в Африке. Вскоре к нам присоединился и Приск, показавший неплохое рвение в овладении воинским искусством и даже удивившим старого ветерана своим умением чувствовать противника и наносить упреждающие удары. Эти воинские занятия сблизили нас, и вскоре мы с Приском были неразлучны.
Устав от упражнений, мы прыгали с криком в бочку с холодной водой, что дожидалась нас, следуя заведённому мной правилу, и шли на террасу, где для нас уже был приготовлен обед и расставлены вина.
Корнелия тоже обедала с нами. Оказалось, что она могла быть довольно милой и, кроме того, хорошей собеседницей. Получив сносное образование, она могла говорить на разные темы, неплохо ориентировалась в римской истории, и даже могла составлять суждения, показывая этим пытливый ум и сообразительность.
В такие моменты мы действительно напоминали семью, и мне начинало казаться, что я обрёл какое-то подобие семейного счастья среди разложения и разврата тамошнего римского общества. Но это была иллюзия, и очень скоро мне суждено было убедиться в этом.
Но сначала произошло другое событие, которое, возможно, и стало той роковой случайностью, приведшей эту историю к самой настоящей трагедии. В те времена императора Диоклетиана вновь участились случаи преследования христиан. Я слышал об этом и откровенно сочувствовал гонимым. И хотя сам я не являлся приверженцем какой-либо религии, но всегда считал её правом каждого человека, имеющего представление о таких понятиях как истина, добро и справедливость. Повидав в своей жизни много несправедливого, я тем острее чувствовал ту тонкую нить правды, что соединяет человека с небом в самые страшные моменты его жизни. И, кто знает, не являются ли эти отношения с небом самым важным делом его жизни, - гораздо более важными, нежели его отношения с миром материи – такой непрочной и недолговечной.
По ночам у меня часто бывает бессонница. Наверное, в этом состоит побочный эффект моей, слишком большой для обычного человека жизни. Как бы то ни было, в ту тихую летнюю ночь я не спал. Было уже далеко за полночь, но я всё ходил взад-вперёд, упорно рифмуя строки, не поддающиеся моему поэтическому таланту. И тут до слуха моего донёсся лай собак. Мой покойный «дядя» был страстным любителем этих животных, так что буквально наводнил ими свою виллу. Возможно, они давали ему ощущение защищённости, - чувства, в котором испытывают столь острую необходимость люди с нечистой совестью. И вот теперь эта свора сбежалась у ворот, и лаяла так, словно увидала беспокойную тень императора Гая Калигулы. Я – старый воин, и вполне смог бы заснуть под эту какофонию, но писать стихи – увольте, для таких занятий нужна настоящая тишина!
Я вышел во двор, и вскоре был у ворот, где один из моих сторожей, Марк, с кем-то разговаривал, не поднимая голоса.
- Кто там, Марк? – спросил я, и, отодвинув в сторону его могучую фигуру, увидал мужчину и женщину.
- Вы кто? Как вас зовут? – спросил я, потому что лица этих людей показались мне весьма приятными.
- Мы христиане, добрый господин… - сказал мужчина, не поднимая глаз и явно не ожидая для себя чего-нибудь хорошего.
Но я молчал, продолжая их разглядывать, ибо был уже наслышан об их вере, но ещё ни разу не разговаривал с её представителями.
Но мужчина понял это по-своему.
- Мы, наверное, пойдём, - сказал он, беря за руку свою спутницу – женщину с простоватым лицом и красивыми серыми глазами.
- Подождите! – остановил их я, сообразив, наконец-то, причину их появления. – Вам, наверное, нужен ночлег?
- Да! – с надеждой в голосе сказала женщина.
- Нет… нам нужно убежище, - тут же поправил её мужчина, завоевав моё уважение своей честностью.
- Марк, друг мой, проводи этих людей в моё крыло и посели в комнате для гостей… хотя, нет, лучше – в комнате прислуги! – сказал я, сообразив, что там мне будет легче держать их присутствие в тайне.
- И, Марк… проведи их осторожно!
- Не сомневайтесь, хозяин! – сказал старый слуга, и я поверил ему. Марк был отпущен на свободу ещё отцом Петрония за верную службу, а людям такого склада претит сама мысль о предательстве, - подумал я, и время доказало мою правоту.
Наивность никогда не была среди моих недостатков, и я понимал, какие неприятности (и это ещё, мягко говоря) ожидали меня в том случае, если об этом станет известно кому-либо ещё. Но притеснение людей за их веру – занятие столь неблагородное, что не могло не породить в моей душе внутреннего протеста, что вылился теперь, как только для этого представилась возможность.
Убедившись, что мои новые гости были размещены и хорошо накормлены, я вернулся к себе и тут же уснул, несмотря на то, что возбуждённая свора долго ещё не могла успокоиться.
Прошло несколько дней. Жизнь на вилле шла своим чередом, так что я уже перестал переживать по этому поводу. Марк оставался единственным, кто знал о моих гостях, и ничто ни у кого не вызывало подозрений. Так, по крайней мере, мне казалось, хотя я и знал, что любопытство – один из главных пороков этого народа, - разумеется, не считая сладострастия…
Это произошло утром; на редкость пасмурным и дождливым для этих мест. Мы с Приском, разгорячённые тренировкой, тщетно пытались застать врасплох Рема своими ударами. Бывалый воин отбивал их такой лёгкостью, словно мы были детьми, впервые взявшими в руки оружие. Звон мечей отдавался в моей голове, и после часа упражнений начинало казаться, что это моё собственное сознание порождает эти лязгающие звуки, а сами мечи мягко касаются друг друга своими сверкающими лезвиями, - скользкими и гладкими от стекающих по ним дождевых капель.
Я заметил, что Приск в тот день был невнимателен. Несколько раз Рем поразил его в грудь, неодобрительно ворча при этом (как он делал это всегда, желая отметить нерасторопность своего ученика). Я же – напротив, был в тот день на подъёме и однажды даже «ранил» своего учителя в плечо, снискав его похвалу. Но стоявшие под кроной дерева песочные часы отсчитали последние минуты, и мы окончили наши состязания, вспомнив о долгожданном и заслуженном обеде. Рем ушёл раньше, сославшись на ожидавшие его дела, и мы с юношей остались одни.
- Дядя Северин, мне нужно с тобой поговорить, - вдруг произнёс он и по лицу его я понял, что на этот раз его интересовало не жизнеописание Плутарха.
- Я же просил, чтобы ты не называл меня дядей! Мы с тобой – взрослые мужчины и можем разговаривать на равных.
- Я пробовал… но не смогу. Мне постоянно кажется, что ты слишком намного старше меня…
Я усмехнулся, но это была правда, и потому я не стал увеличивать ложь.
- Я слушаю. О чём ты хотел со мной поговорить?
Юноша замялся; было видно, что он готовился к этому разговору, и теперь отчаянно пытался вспомнить припасённые им слова. Наконец, он произнёс:
- Дядя Северин, все вокруг считают нас любовниками! – выпалил он, опустив глаза.
- Что?
Признаться, я ожидал чего угодно: вопроса интимного характера, столь обычного в этом юном возрасте, просьбы дать ему денег… да, на худой конец, - вопроса об упрятанных мной христианах – но только не этого!
- Кто это считает нас любовниками? А, ну-ка, скажи мне, и я быстро выясню с ним отношения!
- Но это бесполезно, дядя Северин, потому, что так считают все!
Я с силой воткнул меч в землю. Конечно же, мальчик был прав! Эти римляне – они давно уже превратились в ненасытные утробы по употреблению пищи, вина и удовольствий! Просыпаясь утром, они знают лишь те «приёмы и лекарства», что могут привести их к получению этих самых удовольствий, причём самым простым и коротким путём. И с точки зрения этих, - с позволения сказать, людей, - взрослому мужчине нечем заняться с юношей, кроме как развращением его неиспорченной души…
- Ты молчишь, дядя Северин? Тебе нечего сказать?
- Нет, мне есть что сказать, Приск! Эта эпоха, мой мальчик… она вывернула наизнанку всё самое тёмное и животное, что было в людях, и в этом нет твоей вины! Но ты – ты сам будешь принадлежать этой эпохе, только если пожелаешь этого. Посмотри на меня – я устраиваю свою жизнь так, как считаю нужным, и горе тому, кто попытается мне в этом помешать! И ты, Приск, учись поступать также! Разве то, чем мы здесь занимаемся, - дурно? Ведь теперь ты сможешь постоять за себя, - окажись ты в тёмном переулке и без охраны! Разве это плохо? Я…
Но юноша перебил меня:
- Вы говорите правильные вещи, дядя, но Летиция – моя девушка, сказала, что она не желает встречаться с тем, кто отдаёт своё тело новому хозяину виллы ради того, чтобы заслужить его расположение!
Я плюнул с досады.
- Так, что же, в таком случае, ей больше претит: то, что ты, так сказать, спишь со мной, или то, что стараешься угодить новому хозяину?
- Я об этом не думал…
- А ты подумай, Приск! Твоя девушка – она такая же, как и остальные!
Эта фраза была ошибкой.
- Моя девушка – лучшее, что есть в этом мире! – вспылил юноша, и я понял, что теперь уже ничего не смогу ему доказать.
В тот день я ворвался в комнаты Корнелии, которая в это полуденное время должна была предаваться своему излюбленному занятию – пустому времяпрепровождению. Но на этот раз я ошибся. Я застал её, прислонённой к стене, с полузакрытыми от наслаждения глазами; а подле неё – стоящую на коленях Мабину, что исполняла теперь роль её страстного и неутомимого любовника. Руки Корнелии – тонкие и цепкие, как само влечение, вцепились в иссиня чёрные волосы девушки, направляя её движения…
- Животное… - только и произнёс я.
Она открыла глаза, и, нисколько не смутившись, произнесла:
- Что от нас нужно молодому хозяину?
Мабина вскочила и выбежала из комнаты. Я подошёл к Корнелии, не испытывая уже более никаких чувств при виде её, некогда казавшегося мне божественным, тела.
- Это ты внушила Приску всю эту ахинею? Это ты, гадюка, заморочила ему голову своими бредовыми мыслями?
Она и не думала изворачиваться. Её улыбка – самая ужаснейшая из тех, что мне доводилось видеть, открыла идеально ровные ряды зубов.
- А ты думал, что уже завладел им, да? Думал, что теперь у тебя появится названый брат? Не выйдет!
Я снова ударил её, и она опять рассмеялась в ответ.
- Я убью тебя, стерва!
- Не убьёшь! Мой добрый папочка позаботился об этом!
- Не называй его папочкой! Думаешь, я не догадываюсь, какие у вас были отношения?
- А я этого и не скрывала… и, знаешь, - старому борову это очень нравилось!
Тут я почувствовал её умелую руку в своём паху, словно прикосновение бездны…
- Ты что, не понимаешь, что я хочу сделать из парня мужчину, Корнелия!
Она убрала руку.
- А для чего? Чтобы он заболел войной, как мой бывший супруг, и был изрублен на куски? В жизни нужно получать удовольствие…
- Ваше удовольствие уже почти разрушило Римскую империю! Ещё совсем немного и на ваших полях будут хозяйничать дикие орды, а на римском Форуме – пастись козы, и никто уже не вспомнит о вас… никто и никогда!
Она нахмурилась, так, что я уже подумал, что мои слова на неё подействовали. Но вот, в глазах её появилось знакомое мне выражение упрямства взбалмошной девочки, и она ответила:
- Ну и что? Какая разница, что будет после нас? После нас, хоть потоп…
Я выругался, и, осознав, бесполезность этого разговора, пошёл прочь, и тут она остановила меня фразой:
- Если ты и впрямь решишь что-нибудь сделать против меня, то имей в виду, что мне хорошо известно, кого ты прячешь на своей половине!
- Как, кого, - любовников, конечно! – сострил я, не готовый к такому повороту.
- Нет, мой возлюбленный брат! Если я напишу на тебя донос, то тебе не поможет даже эта отговорка!
Редко кто доводил меня до такого состояния. Я снова почувствовал, острое желание убить её здесь же, и удержало меня лишь то, что в этом случае я проиграл бы другую битву – битву за Приска. Поэтому, сцепив зубы, я покинул её комнаты, чтобы продумать дальнейший план действий.
А ночью ко мне пришла Мабина, - теперь уже по своей воле. А когда я, перенеся на неё свой гнев к Корнелии, хотел её прогнать, - она заплакала, сказав, что покончит с собой от того дикого одиночества, в котором пребывала всё это время, и что я был первым, кто, хотя бы, заговорил с ней. А когда несчастная девушка попросила разрешить ей, хотя бы остаться рядом, - я почувствовал себя полным свиньёй, и, не говоря ни слова, - обнял её…
А потом мы проговорили с ней полночи. От её нежного тела шло тепло, но, несмотря на душную ночь, мне не было жарко, будто бы тепло это грело не тело, а мою, истосковавшуюся по красоте и гармонии душу.
Но пора, пожалуй, описать конец этой истории. Не стану скрывать, что он не нравится мне самому, - слишком уж много грязи приходится на этот период моей жизни; слишком трудно, порой, бывает прогнать образ Корнелии, что возникает перед моим взором всякий раз, когда я бываю свидетелем отчаянного разгула заплутавших в лабиринтах собственных страстей человеческих душ.
Несколько дней после этого разговора я не видел Приска. Зная, как я провожу своё время, юноша старательно избегал встречи, не показываясь мне на глаза. С Корнелией же, напротив, я сам не желал встречаться, чтобы, упаси боги, не сорваться и не натворить глупостей. Но бездействие, как известно, действует хуже, чем поражение, поэтому вскоре я уже задался целью повидаться с юношей, ибо меня начинали терзать нехорошие предчувствия. Трудно сказать, отчего я привязался к нему! Возможно, я увидал в нём себя самого – много лет назад, такого же способного, талантливого и легковерного. Как бы то ни было, я не желал уступать его без боя и в этом мне, как это часто бывает, помог случай.
Неподалёку от моей виллы жил один из отпрысков благородного рода Флавиев, имя которого я не стану называть по вполне понятным причинам. Это был достойный и весьма образованный человек, отошедший от дел и поселившийся здесь – на лоне природы, в тишине и спокойствии римской провинции.
Он-то и пригласил меня к себе, заверив, что в его доме я встречу самое изысканное общество, которое только можно собрать за полсотни лиг от Рима. Привёзший это приглашение раб, передавал также желание хозяина видеть среди своих гостей Корнелию и юного Приска. Я ответил, что обязательно приеду, но об этом никто не должен знать. И, вручив несколько монет, наказал сообразительному рабу сказать об этом своему господину, а также – намекнуть Корнелии и Приску. Обрадованный столь неожиданным вознаграждением раб, поспешил исполнить мою просьбу, а я – довольный собой, удалился к себе, даже не подозревая, чем закончится моя затея.
Я появился там ближе к ночи, когда нормальные гости уже не позволяют себе этого. Но пригласивший меня человек недаром носил патрицианскую фамилию, и был достаточно галантен, чтобы не придать этому значения. Заметив меня среди гостей, он тут же подошёл ко мне со свойственной его великим предкам величественной, но совсем не надменной улыбкой.
Обменявшись заведёнными в таком случае вопросами о здравии и положении дел, он заявил, что только что собрал всех желающих, - разумеется, мужчин, - для приятной беседы в его знаменитых термах. Играя роль добропорядочного гостя, я, конечно же, согласился, - осведомившись, между прочим, о том, явились ли к нему самые дорогие в моей жизни люди – возлюбленная сестра Корнелия и племянник Приск. «Конечно, явились!» - поспешил меня заверить он, «вот только… - он замялся, - я не знаю, где они теперь находятся; наверное, в саду!» И мы, минуя уже изрядно повеселевшую от вина публику, направились в термы – излюбленное место римских аристократов.
Не верьте тем, кто будет говорить вам о творимом там разврате! Это место всегда было священным для тех, кого, кроме неизбежных вопросов быта, всё-таки, волновали и вечные вопросы бытия. Именно здесь, в термах, рождались трагедии и философские течения, плелись политические заговоры и строились честолюбивые планы. Термы – это не просто место для омовения. Это, может быть, то последнее, что ещё роднило поздних римлян с той великой уходящей эпохой, по которой я так часто скучал потом, окружённый со всех сторон примитивными приборами и бездушными механизмами человеческого прогресса.
Мы сидели там – нежась в тепле и исходя потом от невидимых жаровен, поддерживаемых множеством подземных труб и десятками умелых рук. И радушный хозяин беседовал со мной о превратностях судьбы, о трогательной наивности Сократа, и о беспринципной жестокости великого Августа…
Но, высидев положенное время, я попросил разрешения покинуть это славное общество, сославшись на усталость. Выйдя в сад, я приступил к поискам Приска, наивно полагая, что он должен находиться среди приглашённой молодёжи. Я без труда отыскал эту развесёлую компанию, устроившую ночное купание в остывшей от дневного зноя реке. Но Приска среди них не было.
- Он там… со своей Корнелией… - сказала мне белокурая девушка, указывая на террасу, стоявшую несколько в отдалении от всеобщего веселья.
Я не сразу признал в ней Летицию – девушку Приска.
- Почему же ты его отпустила? – с негодованием спросил я.
- Я ему не жена. Их с тёткой в последнее время водой не разольёшь! – сказала она, отвернувшись и давая понять, что разговор окончен.
Не спрашивая ничего больше, я направился туда с тяжёлым чувством. Только теперь я понял, что это не Приск был мне так дорог, - весь Рим сделался теперь в моих глазах подобен этому способному юноше с пытливым умом и открытым сердцем. Но «открытое сердце» бывает открыто не только для сочинений Платона и Демокрита, и очень скоро мне суждено было убедиться в этом.
То, что я увидел там, было омерзительно! Сплетение человеческих тел, словно гигантское чудовище, расползлось по покрытому коврами полу; и не было среди них лиц, а лишь простые животные отличия, дарованные создателем. Вскоре я увидал и Корнелию, обнимавшую свою новую подругу, и страстно целовавшую ей живот и грудь. Этих тел было так много, что в какой-то момент они показались мне каким-то гигантским древним божеством, совершающим молитву во имя самой страшной и разрушительной на земле силы – необузданного сладострастия. Мужчины, женщины, юноши и девушки – утратив, присущие им индивидуальные черты, стали примитивным человеческим материалом, из которого всемогущие боги когда-то пытались сотворить некое подобие самих себя.
Некоторое время я так и стоял, взирая вокруг. Одна из женщин заметила меня, и, неправильно оценив мои желания, - направилась ко мне, аккуратно ступая меж шевелящихся тел.
- Что ж ты, стоишь, красавец? – спросила она, обняв меня так, словно мы с ней были давними друзьями, но, встретившись с моим взглядом, замолчала и посмотрела с недоумением.
Делать здесь было нечего, и я уже собрался уйти, как взгляд мой выхватил из этого сонма копошащихся тел лицо Приска. Он возлежал на этих грязных коврах, скрытый сразу несколькими женскими телами и в юном лице его таилась… нет, не страсть, а рано наступившая, испорченная пресыщенность. На миг наши взгляды встретились, и моя нескрываемая печаль даже вызвала в нём что-то наподобие раскаяния, но тут я услыхал голос Корнелии:
- Иди сюда, мой возлюбленный брат! Я приласкаю тебя, пока это ещё возможно…
Слова эти были намёком и предназначались только для меня, но именно они были той последней каплей, что побудила меня к действиям. И когда я покинул это место, в голове моей уже возник коварный план мести.
О, великий Рим! Спустя столетия; прожив десятки человеческих жизней, я всё чаще оглядываюсь на твои мраморные колонны, державшие весь мир и державшиеся на отваге твоих солдат. Какие подвиги, какие триумфы, какое величие! Пройдут эпохи… сменятся диктаторы, умрут тираны, - но память о тебе никогда не покинет моего сердца, как не покинет его и горечь твоего поражения… ни перед лицом грозного врага, а перед собственным тупым, миролюбивым безразличием – всегдашним уделом демагогов, празднолюбцев и просто глупцов!
На следующий день у меня уже была встреча с Серпилием Марием – человеком не знатным, но достаточно богатым, чтобы смотреть на жизнь просто и без всяких «условностей», типа чести и справедливости. Марий занимал весьма весомую должность в местном магистрате, чем и стал полезен мне – лелеявшему мечту об уничтожении Корнелии.
Мы встретились с ним в непринуждённой домашней обстановке, среди прохладных фонтанов и изящных древнегреческих статуй. Солнце в тот день скрывалось за тучами, что давало возможность моему грузному собеседнику с удовольствием вкушать фрукты и радоваться жизни. Он щедро угощал меня винами и рассказывал последние анекдоты, участниками которых был Диоклетиан и изрядно надоевшие ему христиане. Особенно веселили его истории о казнях, которые он рассказывал в таких мельчайших подробностях, словно сам присутствовал при их исполнении.
Я слушал; мне даже приходилось смеяться, ибо Марий, как и все ограниченные люди, - считал безусловно смешным то, над чем было принято смеяться в то или иное время. Затем нам принесли обильные кушанья, от которых я с ужасом отказался, так что хозяину пришлось отправить их назад. При этом он с нескрываемой «нежностью» посмотрел на прислуживавших нам рабов – юношу и девушку, чья бледная кожа выдавала в них уроженцев далёкой северной Британии.
- Мои новые рабы, - сказал он, как бы отвечая на мои мысли, - если бы ты знал, досточтимый Северин, какое удовольствие они умеют доставить мужчине преклонного возраста в ванной… впрочем, ты ещё так далёк от этого возраста!
В ответ на это я рассмеялся, решив, что настало время перейти к делу. Римляне – народ простой и добродушный, но чувство личной выгоды сидит в них также глубоко, как инстинкт самосохранения в детёныше леопарда. Но я начал издалека.
- Мой любезный Марий, настало время поговорить о тех бедах, что так внезапно свалились на мою голову, - сказал я, сделав самое скорбное лицо, на которое только была способна моя артистическая натура.
- О каких бедах ты говоришь, мой добрый друг? Пожалуй, во всём Риме не сыскать человека, счастливей тебя! Ты молод и богат как Крез; даже боги завидуют таким как ты со своего Олимпа!
- Так то оно так… но моя возлюбленная сестра…
- Корнелия? Она мила… несколько глуповата, но, на мой взгляд, совершенно безвредна!
- Если бы так… - я вздохнул, - дело в том, что я получил сведения от верных людей о тех разговорах, что ведутся ею и её друзьями во время их… увеселительных встреч…
Я покачал головой, давая этим понять, что даже не могу передать их содержание столь высокому государственному мужу, каковым, несомненно, являлся мой уважаемый собеседник.
- Корнелия? Ты что-то путаешь, Северин! У этой… (тут он произнёс непечатное слово) не может быть в голове ничего, кроме плотских удовольствий! Признаться, я и сам был бы не прочь поучаствовать в их, как ты говоришь, «встречах», но – увы, - меня на них никто не звал!
Разумеется, я знал об этом. В противном случае моя авантюра грозила провалиться уже в самом начале. Но я несколько разочаровался в Марии, поскольку не увидел в его глазах никакого интереса к этому, весьма выгодному для него делу. Поэтому я решил набраться терпения, зная, что каждый по-настоящему верит лишь в те выводы, которые он сделал сам, доверившись собственному уму и интуиции.
- Она не та, за которую себя выдаёт. За маской ягнёнка в ней скрывается злопыхатель, - я понизил голос, - а, может быть даже, матёрый враг…
- Не может быть… - прошептал в ответ Марий, глядя на меня заплывшими от переедания поросячьими глазками.
- Преданные мне люди клялись Зевсом, что на этих «интимных» встречах обсуждается наш мудрый император. Да, что там обсуждается! Он выставляется в таком свете, что уста мои не в силах передать тебе все подробности этих грязных разговоров!
- Ай, ай, ай, - кто бы мог подумать! – покачал головой Марий, и только теперь в его мутных глазках появилось то самое, долгожданное для меня чувство.
- Так ты, мой дорогой Северин, хочешь предупредить меня на тот случай, если кто-нибудь решит донести эти сведения до… - он указал наверх своим толстым, свиная рулька, пальцем.
- Нет, любезный Марий, ты меня не понял…
- Не понял?
На лице Мария отразилось недоумение. Я прекрасно понимал его; главной задачей в деловом разговоре двух римлян было определить: какие именно пороки заставили одного просить что-то у другого, а также то – какую выгоду сможет он получить, войдя в его положение. И чтобы помочь Марию окончательно определить это, мне пришлось добавить:
- Мне страшно, Марий… из-за неё я могу лишиться самого дорого для каждого человека – собственной жизни!
- Вот, как… мой любезный Северин…
Теперь Марий соображал. Его гость оказался обычным трусом и жаждал отдать всё ради того, чтобы ему ничего не угрожало. А когда человек готов отдать всё – он может отдать и гораздо больше, ибо ни один нормальный человек никогда не расскажет обо всём, чем владеет.
- Что ж, тогда это серьёзно… а свидетели? Без них будет трудно доказать её вину, а, значит и вашу лояльность власти!
Теперь настал мой черёд, и я удивлённо поднял брови:
- Свидетели? Ты сказал, свидетели? С каких это пор для того, чтобы уличить человека в государственной измене, римским властям стали нужны настоящие свидетели?
- То есть, вы намекаете…
- Именно, любезный Марий!
- А деньги?
«Боги, как же, всё-таки, он глуп! Нет, Риму недолго осталось управлять миром, если во главе его стоят столь ограниченные люди…»
- Мой любезный Марий, вы же сами читали завещание Петрония. Там ясно сказано, что в случае смерти его дочери Корнелии, все богатства, земли и недвижимость переходят к этому… как его?
- Антонию Ликану…
- Вот!
- То есть, ты хочешь сказать…
- Я хочу сказать, друг Марий, что, провернув это дело, и доведя его до логического завершения – то есть, до смерти моей любезной сестры, - ты вправе требовать от этого негодяя добрую половину всех этих богатств!
Марий посмотрел на меня; его свиные глазки зажглись вспыхнувшей в них страстью… страстью к деньгам.
- Откуда ты знаешь, что он негодяй? – машинально спросил Марий, и, судя по тону, было понятно, что я попал в точку. – Но ты же потеряешь всё, Северин… - добавил он, на что я лишь развёл руками и смиренно вздохнул.
На этом моя роскошная жизнь была окончена. Я не жалел об этом, ведь роскошь – самый опасный враг для мужчины, наравне со слабостью и предательством. Но оставалось ещё одно дело, завершить которое теперь следовало неотлагательно.
В ночь после моего разговора с Марием я посетил спрятанных мною христиан. Анехонт – так звали мужчину, выслушал меня со спокойствием человека, привыкшего смотреть в лицо опасностям.
- Я понимаю… ты укрыл нас, рискуя жизнью, и вот теперь, для нас пришло время уходить. Я верю тебе, добрый человек, и уверен, что господь отметит твои деяния…
А потом, когда я стал говорить о том, где им лучше укрыться, и как обойти военные дозоры, он, вдруг, спросил:
- Скажи мне, Северин! Если ты настолько чист душой, что видишь, на чьей стороне милость божья, - то почему же, в таком случае, ты ещё не с нами?
На это я не смог ему ответить, и тогда он попрощался, как бы говоря мне этим, что всё остальное для него не важно.
Я сам вывел их из виллы, и, дав денег на дорогу, долго смотрел им вслед, пока светившая на небе луна не скрылась в чернеющем небе, укрыв от моего взора несчастных изгоев, - тех, кто будет творить новый мир, создавать новые мифы и растить новых тиранов.