PHILIPPE OLLE-LAPRUN, Francia-Mexico
Литература – это своего рода форма примирения со смертью, попытка воссоздать время и пространство за пределами реальности. Писать – значит противостоять существующему положению вещей, восстать против человеческой природы, как если бы на момент написания писатель бросает вызов законам мира. Но это неприятие не облачено в грубую форму: глубина и сила произведения зависят от его композиции и разработки, а достоинство текста – от стиля автора, от его манеры проникнуть в «центр полумрака», согласно Густаву Герлингу(1).
В этом плане мексиканская литература стоит особняком: в ней нет ярости и порочности, но много злопамятства и затаенной горечи, поскольку в своей верности прошлому она бесконечно перемалывает одно и то же.
В начале романа Хуана Рульфо(2) «Педро Парамо» мать главного героя объясняет ему, почему тот должен найти своего отца: «Ты должен не просить у него, а требовать то, что принадлежит нам по праву. Пусть отдаст тебе, что обязан был отдать мне, но не отдал… Пусть ему дорого обойдётся, что он забыл про нас с тобой, сынок… – Я все сделаю, как ты говоришь, мама…»
В мексиканской литературе есть чувство элегантности, стиля и структурности. Ею движет не ярость, а желание без нажима рассказать о наболевшем. Но отношение мексиканцев к смерти присутствует постоянно, и это сильно удивляет иностранцев. Начиная с доиспанских времен и кончая гравюрами Посада(3) и текстами Рульфо, мексиканец смотрит прямо в лицо смерти, пытаясь приручить ее. Вспомним фильмы Эйзенштейна(4), картины Толедо(5) и фотографии Альваро Браво(6): жизнерадостная смерть, взращенная на народной мудрости, с большим чувством юмора проходит через их творчество. Это один из способов в развлекательной форме понять неизбежность столкновения со смертью; пленительная или пугающая, смерть – в самом центре жизни. Жизнь человека похожа на написанное произведение, поскольку литература и жизнь имеют схожие функции: отговорить от смерти, и, играя с ней, заставить ее сдать свои позиции.
Мексиканский писатель – это своего рода проводник, даже священник в этом странном приключении, который пытается примириться с небытием, принять несуществование, дабы утвердиться в неминуемости и сильнее выразить ее горечь. Мнение художника не может выражаться прямолинейно: без образной подачи оно не имело бы никакого воздействия.
“Реальность сильнее вымысла». В Мексике иностранцы повторяют это расхожее выражение совершенно справедливо.
Популярная новостная программа, долгое время представлявшая клоунов и полицейских, ничтоже сумняшеся, обратилась к ясновидящей, дабы прояснить одно из самых распространенных убийств в СМИ в 1990 году(7). Здесь граница между реальным и воображаемым очень расплывчата, а сам выпуск новостей кажется бредовым продуктом больного воображения. Но этот случай объясняет распространенность литературного жанра – хроники, чья роль заключается в разъяснении сложных явлений, расшифровке и интерпретации действительности. Хроника пытается восполнить отсутствие ориентиров, а хроникер-эссеист в свободной удобочитаемой форме старается последовательно и толково изложить событие, выразить свое мнение по какому-либо вопросу, не претендуя на его определяющую трактовку.
Мастер этого жанра Карлос Монсивайс(8)гибкой и блестящий фразой мог заставить людей засмеяться и задуматься, объяснить четкими понятиями, что происходит вокруг, снять внешнюю лакированность мира и осветить его теневые стороны. Его хронологические очерки успокаивали своей разъяснительной силой и волновали жесткой откровенностью.
Историческое прошлое также играет важную роль в мексиканской хронике: первыми рукописными текстами в этой стране были летописи. Обществу, не знающему начало своих координат и заблудившемуся в своем собственном лабиринте, нужны компасы, истины и основы.
Отсутствие доверия к установленным истинам объясняет необычайную живучесть молвы: какую-то историю с удовольствием повторяют и пересказывают, не заботясь о ее достоверности, словно довольно того, что эта история уже существует. Неизвестно, кто распространяет эти истории, которые распространяются каждый раз в новой интерпретации. Сила их – в анонимности. Нет ничего более символичного, чем молва в ХХ веке, подавленная PRI(9).
Против официальной правды распространяется другая правда, молва, не способная ничего доказать или развенчать, которая у всех на устах, но не зафиксированная письменно, что помогло бы разоблачить ее вычурность. Писатель, который должен стать могильщиком молвы, как это ни парадоксально, становится ее сообщником – поскольку строит своё произведение из того же материала – и в то же время ее недругом, поскольку тем, что написал, пытается подорвать ее необоснованные убеждения.
Очевидно, в этом кроется одна из причин того, почему писатель пользуется особым почетом в обществе, ищущем исходные точки. Тема произведения писателя имеет ту же природу, что и молва: она предполагает обязательную истину в момент замысла, так что повествование находится на грани правды и небылицы. В этом смысле, автор – мастер молвы: положение его обязывает производить нечто подобное и выдавать это за творчество.
"Я прибыл в Комaлу(10), когда узнал, что там живет мой отец, некий Педро Пaрaмо. Об этом мне сказала моя мать". Так начинается самый знаковый мексиканский роман. Начиная с этих слов, голоса без лиц вдыхают жизнь в повествование, полное анонимных фраз; с самого начала книги голоса устанавливают свои законы, и информация распространяется, словно ее переносят тени.
Но вне своего художественного произведения писатель – ярый противник слухов. Живущим молвой он противопоставляет власть своего слова и осознание необходимости избавления от избитых истин, и открывает правду, то есть ведет просветительскую работу. Его любопытный престиж в обществе закрепляет за ним социальную функцию, весьма далекую от «сочинителя небылиц».
Мексиканская литература не очень склонна к злости и агрессии, в основном она строится на привязанности к предкам и покорности к установленным ими стандартам. Нужно было дождаться 60-х годов прошлого столетия, и писателей – Сальвадора Элисондо, Хуана Гарсия Понсе, Инес Арредондо(12) и др., которые объединились в организацию Casa del Lago(11), чтобы согласовать между собой свои желания и запреты, хотя Карлос Фуэнтес(13) уже тогда понимал неясность задуманного. Мало думающие об интересах государства и общества, отказавшись от своей роли «сознательности общества", они пользуются определённой независимостью, и полностью посвящают себя творчеству. Попав под влияние Батайя (14) и Джойса(15), они без особых сомнений адаптируют этот дух к мексиканскому миру: их стремление к переменам и мятежность переносятся на белый лист бумаги и выражаются только в написанном. Но они последовательно и неуклонно делают ставку на художественное пространство и сосредоточиваются в нем.
Одна из особенностей мексиканского литературы – тяготение к фантастике как со стороны авторов, так и читателей, поскольку и те, и другие хотят верить в нее, не обращая внимания, что это всего лишь повествование.
Почтительное отношение к творчеству настолько велико, что вызывает оцепенение и не дает ставить под сомнение правильность жанра. В отличие от других литератур, мексиканская не горит желанием заглянуть в зазеркалье. Не опасаясь насмешек, писатель может написать "Маркиза вышла в пять", – легкомысленно и в то же время – непринуждённо. Функция текста – доставлять удовольствие, а не объясняться.
Этим также объясняется почти полное отсутствие автобиографических, биографических и литературоведческих работ, практически нет биографий писателей, хотя это интересный способ поворошить жизнь автора, чтобы найти в ней причины написания того или иного произведения. Биография – характерный жанр в англосаксонском и французском мире, но в испаноязычном мире этот жанр слабо развит, и Мексика не беспокоится по этому поводу. Мексиканская литература не позволяет себе бесцеремонного исследования судеб своих художников. Возможно, и мексиканский читатель не хочет идентифицировать себя с писателем: личность художника остается недосягаемой.
Автобиография также находится в большом забвении, хотя мемуары, вроде «Креольского Улисса» Васконселоса(16), имеют определённый литературный замысел. Общеизвестная мексиканская скромность запрещает писателю публично раскрываться, как это делали у Руссо и Лериса(17). На приезжего производит впечатление эта скромность в одежде, в речи и в манере рассматривать Чужака по внешним проявлениям. Но нежелание отказываться от вымысла – сильнее скромности.
Писать, чтобы повествовать, проникать в суть другого, показывать его настроение и проблемы не имеет ничего общего с желанием фантазировать, и это осталось творческим импульсом мексиканских авторов. Автобиография вызывает желание выяснить у писателя мотивации ее написания, показывает иллюзорность создания образов и персонажей. Автор отправляет читателя "в зазеркалье", по ту сторону написанного, открывая ему процесс написания и заставляя его принять мысль, что фабула и сюжет – это результат воображения.
Эта готовность к анализу – и есть смысл литературной критики. Речь идёт не о журналистской критике в литературных приложениях и журналах, публикующих новинки, исходящие из другой логики, а размышлениях о самом процессе написания, литературной продукции, ее механизмах и мотивации. И хотя подобная проблематика стоит в центре работ Октавио Паса (в частности, касающихся поэзии), написанное им о литературе, как правило – это предисловия или дружеские аннотации для чтения на публике. Никаких исследований тайн литературного творчества, поскольку магия исчезает, когда начинается детализация.
В университетах разрабатываются теории о литературе, о мексиканской в частности. Преподаватели нередко сами становятся писателями и поэтами, что подчеркивает путаницу жанров, как будто умение преподавать предполагает творческие способности, как будто знания – это гарантия литературного качества. Такого феномена с такой амплитудой в других странах не встречается. Способность передавать знания многие путают с талантом перевоплощаться в уникальном, вымышленном мире, словно факт доминирования в области знаний дарует им творческую гениальность. Писатель считается основателем традиций; академическая программа передается в том же порядке, как изображение и завещание художественного произведения.
Литература исходит из странной логики: чтобы придать смысл хаосу, она придает неясности некую таинственность. Вместо того, чтобы сократить – расширяет, вместо того, чтобы объяснять – придумывает новые загадки. В этом смысле мексиканское литературное творчество образцово: даже если и не пытается заманить читателя в ловушку, то горит желанием поделиться с ним секретом. Такая разная проза, как «Ночная покорность»1969 Хуана Висенте Мело(18), «Край безоблачной ясности» (1959) или «Аура» (1969) Карлоса Фуэнтеса, «Ты умрёшь далеко»(1967) Хосе Эмилио Пачеко(19) или «Выстрел аргона»(1991) Хуана Вийоро(20) имеют одну общую черту: в них тайна и ее раскрытие, задуманные как повторяющаяся тема, и своя система написания. Очарование этих книг заключается в способности авторов управлять своим протестом. Они накладывают на реальность другую вселенную, скрывая свой бунт под безупречным стилем и контролируя свои импульсы. В мексиканской литературе нет порочности – есть общая одержимость и напряжённость.
В обществе, где внешняя сторона стала образом жизни, литература, имитирующая реальность, и писатель, мастер имитации, играют символическую роль – и при этом занимают видное место. Автор, мастер изображения, должен уметь сохранить тайну и переставлять фигуры. Читатель должен подыграть писателю, отождествиться с ним, самому стать загадочным. Так рождается мексиканское своеобразие, по крайней мере, такое чувство испытывает приезжий, начиная общаться с местными жителями. Конечно, это не касается всех, но ведь любое правило имеет исключения.
Хосе Ревуэльтас (21) выбрал роль политического активиста, что не помешало ему создать одни из самых знаменитых произведений своего времени. Хосе Агустин(22) своим мастерским народным языком придумал оригинальный стиль, выражавший его протест. В национальном литературном пантеоне этих двух авторов нет. Литературная среда судит авторов по их способности подчинять свои эмоции, а не только по умению владеть языком. С писателя спрашивается не только техника языка, но и умение управлять своими чувствами и порывами. Поэтому в мексиканской поэзии больше стиля, а не красоты. У неё нет дыхания чилийской поэзии, искусной структуры аргентинской или возвышенной силы перуанской поэзии. Нет, – её очарование заключается в способности подчинять свои страсти и порывы.
«Я приехал в Мексику подальше от европейского круговорота», - сказал Антонен Арто(23). Западный читатель поступает точно так же; неотразимое впечатление, которое оказывает на него мексиканская культура, очень часто происходит из-за ошибочной расшифровки окружающего. Приехавший из общества с утомлённой декадентской литературой, тоскующий по золотому веку литературы восторгается книгами, полными чистого вымысла. Как обычно, любят не то, что надо, а то, что наивно считается утерянным и чем безоговорочно увлекаются. Вроде тех, кто ездит к индейцам и восхищается подлинностью их мира, при этом отказывая им в праве меняться и эволюционировать. Поэтому какая-то часть мексиканской литературы прельщается иностранной, в то время как самые оригинальные и амбициозные произведения слишком поздно доходят до читателя. У «наивного» читателя иной характер, чем у известного автора, чьи произведения со временем все больше открывают своё богатство.
Здесь следует остановиться на двух известных писателях, в чьих произведениях нет ничего экзотического и чьи книги с запозданием получили заслуженное признание. Их творчество и пути были разными, но они встретились на самой вершине литературного Олимпа.
Серхио Питоль(24) уехал из Мексики очень молодым, поэтому писал под влиянием литературы Центральной Европы, которую знает очень хорошо. Но своей выдающейся книгой «Искусство побега» (1996) он открыл глубоко оригинальную и инновационную систему, объединяющую очерк, автобиографию и хронику, и трансформируя реальность в нечто личное. Но прежде всего Питоль вводит понятие второстепенного в мексиканскую новеллу, способ окольными путями «разговорить» литературу. В своей автобиографической «Трилогии памяти» он вспоминает основные моменты своего труда: восхищение перед красотой мира и свой протест.
Другой атипичный случай – это Хорхе Ибаргуэнгойтия(25). Хотя он был великим хроникером и драматургом, его романы и сегодня одни из самых читаемых. Он движется в совершенно другом направлении, гротеск и ирония у него удачно чередуются. Этот исключительный рассказчик подчеркивает самые странные недостатки своих персонажей, развенчивает героев борьбы за независимость Мексики и карикатуризирует мелких диктаторов стран Карибского бассейна. Хорхе Ибаргуэнгойтия умер раньше времени, оставив неоконченное произведение, высоко оцененное молодыми читателями, увлечёнными свободой его мысли. Ибаргуэнгойтия считается очень выдающимся писателем, который уже входит в национальный пантеон.
Эти два совершенно разные по своему мировоззрению и стилю писателя имеют одну общую черту: они лишены высокопарного духа мексиканской литературы. Утонченное неприятие первого и мягкая ирония второго выступают как великолепные контрпримеры. Не случайно сегодня они одни из самых читаемых и уважаемых писателей – даже если пришлось долго ждать этого признания, им удалось сломить окаменевший и тяжелый характер мексиканской литературы (такое ощущение возникает при чтении большинства книг).
Вспоминается теория Делёза(26), тонкого и азартного эксперта литературы США, который демонтировал литературные конструкции благодаря новой концепции «линии потока»: «Писать – это значит проводить не воображаемые линии потока, которым мы обязаны следовать, поскольку это нам предписано, мы втянуты в этот процесс». Автор выстраивает свое произведение имеющимися в его распоряжении инструментами и в соответствии со своей культурой и просвещенностью. Эти основы содержат в себе свои собственные пределы; границы написанного подчиняются желаниям писателя, вселенной, которую он пытается охватить, и ограничениям, с которыми сталкивается.
Не подражая системе Делёза, можно предложить анализ мексиканской литературы, основанный на трех характерах, трех фигурах, которые сочетаются, смешиваются и опровергаются: священник, солдат и учёный. Мексиканский писатель несет в себе в разных пропорциях эти три персонажа, их сочетание, превосходство одного над двумя другими, а равновесие этих начал придает определенную тональность произведениям. В каждом писателе есть черты и поведение священника, ученого и солдата, которые он применяет в своей работе.
Священник представляет собой желание быть откровенным, выразить скрытую истину через написанное. Письменное слово несет в себе силу, неподвластную времени, вселяющую в писателя химерические надежды понять тайны мира. Это и мечта, и утопия, и определенная надменность. Можно размышлять об Октавио Пасе(27) и его колоссальных книгах по поэтике, о Хуане Рульфо с его желанием поместить затаенную горечь в центр мексиканского мира и стремлением сломать стену смерти и услышать голоса ушедших. В этом проглядывается роль писателя в обществе и невероятное уважение, которым он пользуется. Вероятно, традиции укрепляют эту роль, которая устраивает всех: писателя, играющего ее, читателя, который успокаивается, и представителя власти, которому нужны гаратнии. Литературная Мексика держится на церемониях и пожертвованиях; аналогичное происходит только в религиозной сфере.
У солдата есть две роли – захватывать и защищать, есть понятие иерархии и дисциплины плюс невежество. Фигурально, солдат – это командный дух и распри среди интеллектуалов. Агрессивность языка, слепое повиновение начальству и командный дух долгое время отмечались в мексиканском обществе. Например, споры среди сотрудников журналов Nexos(28) и Vuelta(29) символизируют начало 1980-х. И эти две группы продолжают испытывать взаимную неприязнь, которая выражается иногда личными нападками.
Этот темперамент также свидетельствует о желании авторов привнести что-то новое, завоевать новое пространство, и это желание проявляется у каждого автора в той или иной степени. В смелой эстетике Висенте Ленеро(30), здравом бунте Хосе Агустина(31) или воинственности Хосе Ребуельтаса(32) прослеживается это желание завоевания. Эти диссиденты, с которыми связывают мексиканскую письменность, действительно завоеватели. Но после завоевания появляется желание защитить, сохранить свои переживания, а для этого все средства хороши, и многие ошеломлены тактикой, предпринятой друг против друга, лишь бы об этом заговорили.
Учёный управляет национальным достоянием, наследием, и устанавливает законы. Как уже было сказано, это лицо пишет «безгневные» работы. В учёном, в связи с традициями и предками, мы находим известную верность, неразрывность, мягкий, без резкости, тон литературы, довольной собой. Поэтому понятно, почему произведения Альфонсо Рейеса(33), образцового ученого, никак не представлены в других языках. Приятный тон и сдержанный стиль больше подходят перу дипломата, чем строптивцу. А что говорить о поэзии Гарсиа Терреса(34) или Мануэля Хосе Отона(35). Им хочется верить, не попадая при этом в зазеркалье и не думая о том, как эта вещь была создана. Но здесь мораль ученого пропитывается мещанской моралью и не дает возможности развиваться творчеству, но оказывает большое уважение художникам, давая им возможность посвятить свою жизнь литературе. Этот феномен – почти немыслимое явление в других странах. Ментальность ученого гарантирует долговечность мексиканской литературы.
Три персонажа в мексиканской истории – священник, солдат и ученый – оставили свой глубокий след в самой мексиканской литературе, и это сочетание отразилось на стиле каждого писателя. Однако современная эпоха ограничила это влияние. Мексиканский писатель стал похож на своих зарубежных коллег; другими словами, прежние ориентиры уже стираются. Во время известного кризиса 1968(36) начался откат фаталистического духа, задушившего стремления общества к модернизации. Мобилизация населения Мехико после землетрясения 1985 года показала, что в обществе сместились акценты. Литература все приняла к сведению, и, приложив усилия, стала свидетелем и двигателем нового образа мыслей в обществе.
Основы общества рухнули, бездеятельность исчезла, и писатели остались на обочине. В 1990 гг. писатели все еще создавали вещи, более развернутые в сторону зарубежных литератур и других видов искусства, например, кино. Иерархическая лестница потеряла свое значение, пишущая братия стала дерзкой. Да и многое другое стало как в других странах: маркетинг, рекламные акции, продажи… Солдат превращался в торговца. Хотя на самом деле больше наблюдается несовпадение обоих механизмов, чем замена, поскольку за несколько лет радикальный переворот невозможен, но тенденция к этому есть.
В самих произведениях угадывается желание вернуться к окружающей жизни и его гибельной эволюции (Хуан Вийоро, Энрике Серна(37), и работа в той же литературной манере, где юмор и сдержанность весьма существенны (Марио Бельятин(38), Марго Гланц(39). Читатель не может распутать сюжет, не зная, как он построен. Можно сожалеть, но нельзя отрицать: мексиканская литература встала в один ряд с другими литературами, и её нынешняя сила и жизнеспособность заключаются в её способности осуществлять синтез между тем, чем было, и тем, чем стремится быть, между прошлым и будущим.
«До эпохи романтизмом была литература, которая без проблем передавалась в наследство от поколения к поколению, от здорового отца к здоровому сыну. Захирелый постромантический прометеизм раскачал эту расстановку: литература теперь – это поприще ребенка без отца, вечных детей…с отцом исчезла узаконенная инстанция, которая говорит ребенку: ты писатель", сказал Пьер Мишон.(40)
В Мексике произошла подобная эволюция, но менее радикальная в силу того, что до сих пор авторитет предков очень велик. Однако, по мнению специалистов, легитимность автора теперь утверждается количеством телепередач или проданных книг. (В мире поэзии дело обстоит иначе, там незыблема роль «отцов», того, кого восхваляет литературное объединение). Хотя эта цепь не распалась, некоторые звенья уже не выполняют свои функции. Понятия уважения и преемственности размываются, культурного взаимообмена почти не происходит, разрыв между поколениями становится больше. Меняется функция написания. Но желания и страсти, которые питают мексиканскую литературу, так быстро не исчезнут.
1.Gustaw Herling-Grudzinski – польский писатель 20 в. еврейского происхождения
2.Juan Rulfo – всемирно известный мексиканский писатель 20 века
3.Jose Guadalupe Posada – мексиканский график 20 в., основоположник мексиканской школы графики
4.Сергей Эйзенштейн в 1931-1932 гг. снимал в Мексике фильм «Да здравствует Мексика!» (;Que viva Mexico!) Фильм был задуман как широкое полотно о жизни Мексики, показанной в разные эпохи и разном социальном строе
5.Francisco Benjamin Lopez Toledo – известный современный мексиканский художник
6.Manuel Alvarez Bravo – известный мексиканский фотограф и оператор 20 в., в свое время работавший вместе с Сергеем Эйзенштейном
7.В Мексике в 90-е гг. прошлого столетия было убито 120 журналистов
8.Carlos Monsivais – мексиканский писатель-эссеист, литературный и художественный критик 20 в.
9.PRI (El Partido Revolucionario Institucional) – Институционно-революционная партия Мексики, одна из лидирующих партий страны
10.Comala – город в мексиканском штате Колима
11.Casa del Lago – Дом у озера, культурный центр Национального автономного университета Мексики
12.Salvador Elizondo, Juan Garcia Ponce, Ines Arredondo – известные мексиканские писатели 20 в.
13.Carlos Fuentes – известный мексиканский писатель, дипломат, журналист, сценарист
14.Georges Bataille – французский философ и писатель 20 в.
15.James Augustine Aloysius Joyce – известный ирландский писатель и поэт
16.Jose Vasconcelos Calderon – мексиканский историк, философ и государственный деятель 20 в.
17.Michel Leiris – французский писатель и этнолог 20 в.
18.Juan Vicente Melo – мексиканский писатель
19.Jose Emilio Pacheco – известный мексиканский поэт, прозаик, эссеист, переводчик, автор киносценариев
20.Juan Villoro – известный мексиканский писатель, эссеист, тележуралист
21.Jose Revueltas – мексиканский писатель, эссеист, политический деятель 20 в.
22.Jose Agustin Ramirez Gomez – мексиканский писатель и поэт 20 в.
23.Antonin Artaud – французский писатель, поэт, драматург, актёр театра и кино. В 1935-37 гг. жил в Мексике
24.Sergio Pitol Demeneghi – мексиканский писатель, переводчик и дипломат
25.Jorge Ibarguengoitia – известный мексиканский писатель-сатирик и драматург 20 в.
26.Gilles Deleuze – французский философ 20 в. Покончил жизнь самоубийством
27.Octavio Paz – мексиканский поэт, эссеист-культуролог, переводчик, политический публицист, исследователь цивилизаций Запада и Востока, лауреат Нобелевской премии по литературе
28.Журал Nexos – ежемесячное мексиканское издание о политике, экономике, обществе, науке, культуре и искусстве
29.Журнал Vuelta – мексиканский литературный журнал, основанный Октавио Пас
30.Vicente Lenero Otero – мексиканский писатель, сценарист, журналист, драматург
31.Jose Agustin – писатель и киносценарист. Живет в Гвадалахае, Мексика
32.Jose Revueltas – мексиканский писатель и политический активист 20 в.
33.Alfonso Reyes Ochoa – мексиканский писатель, переводчик, дипломат
34.Jaime Garcia Terres – мексиканский дипломат, публицист, писатель, переводчик и поэт 20 в.
35.Manuel Jose Othon – мексиканский поэт 19в., близкий к романтизму и в то же время к модернистской поэзии
36.Экономический и политический кризис в Мексике, вылившийся в массовые протесты и студенческие движения
37.Enrique Serna – мексиканский писатель, автор рассказов, романов и эссе. Живет в Мехико-Сити
38.Mario Bellatin - современный мексиканский писатель, руководитель Школы писательского мастерства в Мехико-Сити
39.Margo Glantz – мексиканская писательница, деятель культуры, преподаватель, академик
40.Pierre Michon – современный французский писатель
ПЕРЕВОД С ИСПАНСКОГО И ПОЯСНЕНИЯ ШАХРИЗЫ БОГАТЫРЁВОЙ