блант

 Джайлс Блант
Сезон мошкары

    Посвящается Джанне


1

Всякий, кому довелось пожить некоторое время в Алгонкин-Бей, найдет массу причин для своего страстного желания перебраться куда-нибудь в другое место. Алгонкин-Бей расположен вдали от цивилизации, под которой канадцы подразумевают Торонто, а именно на двести пятьдесят миль южнее. Центр городка, некогда очаровательный, постепенно ветшает и разрушается под двойным натиском двух напастей — случайных пожаров и планомерных расчисток под парковые зоны. А к тому же существуют зимы — жестокие, снежные и затяжные. Порой стужа захватывает апрель, а снег выпадает и в мае.

И мошкара. Каждый год с наступлением краткой весны с северных берегов Онтарио и его многочисленных рек и протоков поднимаются тучи мошкары, чтобы насытиться кровью домашнего скота, птицы и жителей Алгонкин-Бей. Для нападения мошка оснащена превосходно. Несмотря на крошечные — меньше четверти дюйма в длину — размеры, она при ближайшем рассмотрении напоминает боевой вертолет с маленьким хоботком для взглядом. ие с тем, что есть». сосания и омерзительным крючком в хвостовой части. Даже в единственном числе эта тварь — сущее наказание. Когда же их целая туча, тут уж впору обезуметь.

В эту пятницу обстановка в баре «Международный» была вполне сносной, но бармен Блэйн Стайлс ждал неприятностей. Сезон мошкары обычно пробуждает не самые лучшие качества в людях, а тем более — в барных завсегдатаях. В котором из углов вспыхнет ссора, Блэйн не знал, но кандидатов в зачинщики он уже заприметил.

Во-первых, подозрительная троица у стойки: парень по имени Реджис и два его дружка в бейсбольных кепках — Боб и Тони. Пили они не так уж много, зато чересчур усердно обхаживали официантку Дарлу, и ощущалось в них некое внутреннее беспокойство, грозившее в будущем возможными осложнениями. Был еще столик в глубине, возле карты Африки. Сидевшие за ним вот уже два часа пили пиво «Молсон». Тихо, спокойно, но все пили и пили. А еще была девушка — рыженькая, Блэйну незнакомая, которая курсировала, переходя от столика к столику, что наметанному глазу Блэйна показалось внушающим опасения.

Бутылка «Лабатта синего», пролетев по комнате, ударилась в карту Канады в районе Ньюфаундленда. Блэйн пулей выскочил из-за стойки и препроводил метнувшего бутылку вон из бара так ловко, что тот не успел даже воспротивиться. То, что он пропустил назревавшую опасность, Блэйна расстроило. Хулиган сидел в компании парней в кожаных куртках под картой Франции, и чуткий радар бармена никак на него не реагировал до тех пор, пока не разразился скандал. Бар «Международный», самый старый и самый сомнительный из всех кабаков Алгонкина, в пятницу вечером, а особенно в сезон мошкары, мог становиться ареной самых буйных действий, которые Блэйн предпочитал пресекать в зародыше.

Вновь зайдя за стойку, Блэйн налил две кружки для тех, кто сидел под картой Африки. Там, как он заметил, становилось шумнее. Пришел заказ на шесть «континенталей» и две «Маргариты со льдом» — успевай только поворачиваться. Потом наступила передышка — он разогнулся, опершись одной ногой на ящик с пивом, и стал перемывать стаканы.

Завсегдатаев было не так уж много. В телевизионных спектаклях их обычно изображают добрыми и наивными чудаками, но Блэйну все они представлялись законченными алкашами, нередко утратившими всякое человеческое достоинство. Замызганные карты на стенах бара были их единственным выходом за пределы Алгонкина.

Джерри Комманда сидел с краю стойки, мусоля, как обычно, свой стакан «диетической колы с лимоном» и почитывая «Маклин». Непонятный он парень, этот Джерри. Вообще-то Блэйну он нравился, несмотря на то что был завсегдатаем, во всяком случае он его уважал, хоть тот и не особенно разбрасывался чаевыми.

В свое время Джерри пил, не как алкоголик, но пил — еще подростком и когда ему было двадцать с небольшим. Но потом что-то заставило его протрезветь, и с тех пор к спиртному он не притрагивался. Пять-шесть лет обходил стороной «Международный» и другие бары. А пару лет назад по пятницам стал наведываться вечерком в заведение Блэйна, усаживался в уголке, примостившись на табурет своей тощей задницей. С его места был хороший обзор.

Однажды Блэйн поинтересовался у Джерри, как это ему удалось завязать — может, он к программе «двенадцать шагов к трезвости» подключился?

— Нет, «двенадцать шагов» у меня не пошли, — отвечал Джерри. — Не мог я выносить этих их встреч, когда каждый кается в собственном бессилии и молит Господа освободить его от этой порочной слабости. — Джерри не было еще и сорока, но в речи его то и дело проскальзывали старомодные и ныне не часто употребляемые слова, вроде «порочный», «неотвязный» или «братец». — Но стоило мне только понять, что надо не пить бросить, а бросить думать о выпивке, как дело пошло на лад.

— Бросить думать еще никому не удавалось, — заметил Блэйн. — Думать — это как дышать или покрываться потом. От человека не зависит.

Джерри тогда пустился в какие-то туманные психологические дебри — дескать, мысли из головы, если они являются, конечно, не выбросить, но человек в состоянии их как-то перенаправить. Или совершить обходной маневр и уклониться. Блэйн запомнил высказывание дословно, потому что Джерри был четырежды чемпионом Онтарио по кикбоксингу и, объясняя Блэйну про «маневр», сопроводил это легким движением из разряда, как догадался Блэйн, профессиональных.

Таким образом, Джерри Комманда освоил тактику «уклонения», в результате чего и стал посиживать теперь в пятницу вечером у края стойки со своей «диетической колой с лимоном». Блэйн полагал, что присутствие Комманды отчасти удерживает посетителей от злоупотребления алкоголем. Трудно совсем уж распоясаться, когда рядом у стойки сидит знаменитый на всю округу полицейский и как ни в чем не бывало пьет кока-колу, читая журнал. Некоторые, едва увидев его фигуру, разворачивались на сто восемьдесят градусов и уходили.

Блэйн украдкой окинул свои владения взглядом опытного бармена. За столиком, что возле Африки, стало определенно шумнее — еще немного, и надо будет принимать меры. Слегка склонив набок голову, Блэйн прислушался, пытаясь различить угрожающие признаки — грубые выкрики или возмущенный ропот, за которыми неизбежно следует скрип отодвигаемого стула. Если не считать метателя бутылки, вечер казался тихим. За исключением этого метателя и еще девушки.

Блэйн вглядывался в дальний угол, что возле музыкального автомата. Там сияли рыжие блики. Копна рыжих кудряшек, которой она потряхивала, ходя взад-вперед, с каждым поворотом головы отбрасывала рыжий отсвет. Девушка была в синих джинсах и в такой же куртке — джинсы хорошие, дорогие, а курточка укороченная до талии, — одежда очень приличная, но выглядит так, словно в ней спали. Зачем она присаживается к столикам? За последние полтора часа она уже третий стол сменила. За этим сидела компания — двое мужчин, почтовых служащих, и две женщины. Они что-то праздновали, никак не желая прекратить веселье, и было ясно, что появление девушки в джинсах за их столиком женщинам показалось неуместным. Кавалеры их, напротив, не возражали.

— Три «синих», один «кримор», одну водку с тоником!

Блэйн выгреб изо льда четыре бутылки и поставил их на поднос Дарлы.

— Чем там эта рыженькая занимается, Дарла? Что она пьет?

— Да ничего, по-моему. Те, что за последним столиком, угостили ее из своей кружки, так она даже и стакана не допила.

Блэйн отмерил Дарле порцию водки, и она долила туда тоника из сифона.

— Она что, пьяная? Чего она прыгает с места на место?

— Вот уж не знаю! Может, у нее дела какие… — Дарла вскинула на плечо поднос и прошествовала в «обезьянник», как она это называла.

— Эй, шеф!

Блэйн приблизился к троице возле бара. Парень по имени Реджис был ему знаком по школе, в бар он наведывался не часто — раза два в год. Его приятелей в бейсбольных кепках Блэйн видел впервые. Характер обращения к нему ничего хорошего не сулил.

— Привет, Блэйн, — сказал Реджис. — Объясни-ка наконец, что у тебя с рожей такое приключилось?

— Ага, — поддакнул его приятель в бейсболке, — чистый китаец, право!

— В воскресенье на байдарке ходил, так мошкара словно взбесилась.

— Что они, размером с собаку, что ли? Ты весь распух, на борца сумо похож.

Уже неделю его дразнили китайцем. Мошкара в это время года всегда житья не дает, но на этот раз она словно с цепи сорвалась — Блэйн такого не видел: она курилась черными тучами. Блэйн принял все обычные меры, побрызгался лосьоном от насекомых, надел шляпу, заправил брюки в носки, но мошкара висела в воздухе такой плотной массой, что с каждым вдохом лезла в рот. Эти усердные кормилицы своего потомства словно воспылали страстью к Блэйну, испещрив все его лицо укусами. К утру понедельника глаза у него заплыли так, что было трудно их открыть.

Он пробил в кассе три «молсона». Обернувшись опять, увидел возле себя рыженькую.

— Привет, — сказала она, вскарабкиваясь на табурет.

— Чего изволите?

— Просто воды, если можно. Не люблю я пиво.

Блэйн налил стакан воды со льдом и подложил под него салфетку.

— Вы такой большой…

— Да уж, не маленький.

Блэйн передвинулся за стойкой, собирая стаканы.

— И такой славный.

Блэйн хмыкнул. На вид рыженькой было лет двадцать пять, с лица еще не сошли детские веснушки. Кудрявая шапка волос необычайной густоты. Вот и она, видно, не убереглась — лицо, как и у Блэйна, искусано. В волосах застряли сухие листочки.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Блэйн.

— Блэйн? Какое славное имя!

— Славное так славное. А вас как зовут?

— Признаться, запамятовала. Чудно, правда?

Внутри у Блэйна что-то екнуло. Пьяной девушка не выглядела, говорила она спокойно и вежливо. Сейчас она сползла с табурета и направилась к Реджису и его дружкам в бейсболках.

— Вы такие славные ребята…

— Ну, здравствуй, если подошла, — сказал Реджис. — Ты и сама недурна. Может, угостить тебя?

— Нет, не стоит. Мне не хочется.

— Эй, шеф! Подай сюда один «молсон» для юной леди!

— Не стану подавать, — сказал Блэйн. — Я слышал, она не хочет.

— Благодарю, Блэйн. Очень любезно с твоей стороны.

Протянув руку через стойку, Реджис ухватил сушившийся на полочке стакан. Он самолично налил туда пива и передал стакан девушке.

— Спасибо. Вы очень славный. — Она отхлебнула пива и поморщилась.

Блэйн придвинул к ней ее стакан воды.

— О, спасибо! Как славно!

Славно, славно, все такие славные… Скоро узнаешь, милочка, какие все славные!

— Меня зовут Реджис. Это Боб, а это Тони. А тебя как звать?

— Пока не знаю.

Парни засмеялись.

— Вот и хорошо, — сказал Реджис. — Не хочешь — не говори.

— Будем звать тебя Рыжик, — сказал тот, кого представили как Тони.

— Или Незнакомка, — заметил так называемый Боб.

— Анонимный секс, — сказал Реджис, и все засмеялись. — Анонимный секс — тираннозавр-рекс!

Он пощупал материю ее джинсовой курточки:

— Хорошая куртяшка!

— Да, мне нравится.

Тот, кого звали Тони, положил руку девушке на плечо и потрепал ее по голове. Вытащил листок из ее шевелюры.

— Ну и роскошные же у тебя кудри! Хоть и с мусором, а роскошные!

— Вы очень приятные ребята.

— Ты и сама приятная, — сказал Реджис. — Искусанная, правда, до ужаса, но я знаю, как поправить дело. — Склонившись к ней, он поцеловал ее в щеку.

Девушка засмеялась и потерла щеку.

Блэйн придвинулся ближе:

— Не пора ли вам домой, а, мисс?

— Слышь, Блэйн, не лезь-ка ты не в свое дело! — Реджис треснул кулаком по стойке, отчего с блюда просыпались орешки. — Она вовсе не пьяная, а просто веселится как может.

— Это ты веселишься как можешь, а она не в себе.

Девушка улыбнулась и потупилась.

— Два «кримора», три синих и пачку «Экспорта»!

Блэйн пошел обслужить Дарлу, а когда вернулся, рыженькая уже сидела на коленях у Реджиса.

— Мы уезжаем, лапочка, — говорил Реджис. — Нам пора.

— Вы такие забавные ребята.

Боб погладил девушку по голове:

— По-моему, тебе стоит поехать с нами. Прокатимся, познакомимся поближе…

Рука Реджиса поползла по куртке девушки. Та улыбнулась и стала что-то напевать. Рука Реджиса скользнула внутрь куртки.

— Оставь ее в покое!

Реджис отодвинулся от девушки и взглянул в лицо Джерри Комманде.

— Что ты сказал?

— Сказал, чтобы ты оставил ее в покое.

— Чего бы тебе не заняться собственными делами, Чингачгук?

Джерри спрыгнул с табурета и подошел к девушке:

— Вы знаете, как вас зовут?

— Эй, Тонто, — угрожающе протянул Реджис. — Полегче-ка!

— Заткнись. Так знаете вы, как вас зовут?

— Нет, — отвечала девушка. — Пока не знаю.

— А какой сегодня день недели знаете?

— Хм… нет, не знаю.

Реджис спустил девушку с колен и встал:

— По-моему, нам стоит выйти поговорить.

Джерри пропустил эти слова мимо ушей.

— Вы знаете, где вы находитесь? — опять обратился он к девушке.

— Мне говорили, но я забыла.

— Слышь, ты? — сказал Реджис. — Могу понять, почему тебе неохота топать домой к своей скво, но по какому праву ты здесь устраиваешь…

Джерри, даже не взглянув в его сторону, вытащил из внутреннего кармана свой полицейский жетон и сунул его под самый нос парню.

— О, прости, дружище… Не знал…

— У вас есть удостоверение личности? — спросил девушку Джерри. — Бумажник? Кредитная карточка? Что-нибудь с вашей фамилией?

— Нет. Ничего такого у меня нет.

Реджис нежнейшим образом похлопал по плечу Джерри — теперь он был сама предупредительность:

— Ты зла не держи на меня, дружище, ладно? Как думаешь, она в порядке? Что-то мне боязно за нее!

— Проедем со мной, мисс, хорошо? Я отвез бы вас в надежное место.

Девушка пожала плечами:

— Ладно. Я согласна.

Блэйн проводил взглядом Реджиса, шедшего за ними до самых дверей и так и сыпавшего извинениями. Картина эта успокоила бармена.

В машине Джерри осведомился у девушки, откуда она прибыла.

— Не знаю. Какой славный у вас автомобиль…

— А остановились где?

— Остановилась?

— Ну да. Полагаю, вы не здешняя. К кому приехали?

— Не знаю. Здание какое славное… Это что, школа?

Они миновали алгонкинскую «Эколь секондер»,[1] после чего начинался подъем. Джерри свернул влево на Макгоуэн.

— Вас здорово искусала мошкара. Вы что, в лесу гуляли?

— Так это была мошкара? — Ее левая рука рассеянно потерла красные расчесы на лбу возле волос. — Чешется ужасно! И ноги все искусаны. Даже больно!

— Так вы были в лесу?

— Да. Утром я проснулась в лесу.

— Вы и ночевали там? Поэтому у вас и листья в волосах?

— Листья?

Бледная, в веснушках рука опять потянулась к кудрявым волосам. Джерри заметил, что обручального кольца на пальце не было.

— Не в службу, а в дружбу, а, Рыжик? Не проверите ли свои карманы, может, там отыщется какой-нибудь документ?

Она похлопала себя по карманам, порылась в них. Из карманов джинсов извлекла несколько монеток и кусачки для ногтей. Потом предложила Джерри шайбочку леденца «Спасатель», но он отказался.

— Больше нет ничего, — сказала она.

— И ключей нет?

— Нет.

Ключи, как был уверен Джерри, кто-то вытащил, ведь, уходя из дома, люди обычно берут с собой ключи. Он припарковался возле входа в «Скорую помощь» городской больницы. Внизу под ними извивались, уходя вдаль, цепочки огней Алгонкин- и Мэйн-стрит.

— Послушайте, по-моему, больница — это лишнее. Ведь это всего лишь укусы насекомых!

— Посмотрим, удастся ли выяснить, где вы оставили свою память, хорошо?

— Хорошо. Вы такой славный. Вы индеец?

— Да. А вы не индианка?

— Я что-то не помню. Хотя не думаю.

Серьезность, с какой это было сказано, рассмешила Джерри. Женщину, менее похожую на индианку, трудно было вообразить.

В приемном покое молодой человек за конторкой протянул ему планшетку с вопросником.

— Мы ни на один вопрос ответить не в состоянии, — сказал Джерри. — У молодой леди нет документов, а память у нее отшибло.

Молодой человек и глазом не моргнул, словно пациенты с амнезией поступали в больницу каждый день.

— Назовите ее «Мисс Имярек», а на вопросы ответьте приблизительно. Сейчас придет сестра регистраторша и поставит вас в очередь на осмотр.

Они сели ждать. Девушка фальшиво напевала что-то непонятное. Джерри заполнил бланк вопросника, то и дело прибегая к ответу «неизвестно». Комната стала наполняться людьми. Появился Джон Кардинал, сопровождавший немолодого мужчину, по-видимому, ставшего жертвой нападения. Кардинал кивнул Джерри. Столкнуться двум полицейским в приемном покое «Скорой помощи» было делом обычным, тем более вечером в пятницу. Появилась сестра, устанавливающая очередь. Поговорив с ними минуты три, она сочла это достаточным, чтобы назначить анализы и поставить девушку первой для осмотра.

Спустя какое-то время из смотровой показался доктор Майкл Фортис и стал о чем-то совещаться с сестрой. Джерри подошел к ним — с Фортисом он уже не раз имел дело.

— Довольно тихо у вас для пятницы, — сказал Джерри. — Вы что, всех их в Сент-Френсис направляете?

— Видели бы вы нас час назад! Два дорожно-транспортных происшествия на Одиннадцатом шоссе. Машины столкнулись с лосем. Парень в «четверке» еще в приличном состоянии, а тому, кто в «миате» был, крупно повезет, если он когда-нибудь встанет на ноги. В это время года такое случается сплошь и рядом. Лось удирал из леса от мошкары и бах! — пожалуйста!

— А у меня для вас как раз кое-что необычное.

Через двадцать минут доктор Фортис опять вышел из смотровой, плотно прикрыв за собой дверь.

— Ваша девушка совершенно не ориентируется во времени и пространстве. А кроме того, она демонстрирует заторможенность и сильную степень амнезии. Возможно, шизофреничка или наркоманка, не получившая привычную дозу. Нам хоть что-нибудь известно о ней?

— Ничего не известно, — отвечал Джерри. — Возможно, она местная, хоть это и сомнительно. Утверждает, что проснулась в лесу.

— Да, я видел укусы.

Служитель подал доктору планшетку. Тот перечитал страничку — раз, другой.

— Это анализы. Алкоголя и токсических веществ не обнаружено. Первым делом мне надо позвонить в психиатрическую лечебницу и узнать, не сбежал ли кто оттуда. Если сбежавших не было, я вызову консультанта-психиатра, но с этим придется подождать до утра. А пока сделаем рентгенограмму черепа. Честно говоря, кроме этого не знаю, что делать.

Открыв дверь в смотровую, он вывел оттуда девушку.

— Вы кто? — обратилась она к Джерри.

— А кто я, вы помните? — спросил доктор Фортис.

— Не очень.

— Я доктор Фортис. То, что вам сейчас изменяет память, может являться результатом травмы. Мы отведем вас дальше по коридору и сделаем снимок.

Джерри вернулся в приемный покой. Помещение начало наполняться обычной публикой — сквернословящими пьяницами, детьми, вопящими от желудочных колик или укусов мошкары. Он позвонил в городское полицейское управление узнать, не разыскивает ли кто-нибудь девушку с рыжими волосами. Дежурный весело шутил с ним: Джерри числился теперь в полиции провинции Онтарио, но до этого он работал в городской полиции, и дежурный сержант был его старым приятелем. Нет, запросов насчет рыжей не поступало.

Джерри думал о том, как быть. Дело, конечно, это внутригородское, не его, но если в больнице девушку не оставят, придется подыскивать для нее место, возможно, везти в Кризисный центр. А если выяснится, что на нее напали, для него это будет означать возвращение в бар и попытку выведать, откуда она появилась и где была до этого. Интересно, как она очутилась в лесу. Одета вроде не для вылазок на природу.

Он увидел Джона Кардинала — тот заполнял вопросник, беседуя с молодым человеком за стойкой. Полицейский внимательно слушал и кивал. Он обладал даром внушать людям, что все их действия чрезвычайно важны, что каждая подробность в их устах имеет особое значение. Этот дар и позволял Кардиналу не просто вести дела, а вести с блеском.

Джерри подождал, пока они кончат беседу.

— Мне кажется, что у меня есть дельце как раз для тебя. Я ведь знаю, что тебе делать нечего.

— Говорил же тебе, не лови меня где ни попадя, Джерри.

— Говорил. Но без тебя я словно недополицейский какой. Без тебя мне весь мир — пустыня.

— Тебя что-то не видать было. Я думал, ты где-нибудь во Флориде подводным плаванием занимаешься или уж не знаю что…

— Хорошо, если бы так. А на самом деле торчал в Ридс-Фоллз, патрулировал там как проклятый. А сегодня вечером заехал в город и нашел тут кое-что интересное. Странная история, знаешь ли…

И Джерри рассказал ему про рыжеволосую.

— Наркоманка? Нет? Похоже, ее оглушило чем-то.

— Ага. Документов нет, ключей нет, ничего нет.

Доктор Фортис вернулся из рентгенологии; лицо у него было озабоченным.

— Неожиданный поворот, — бросил он Джерри. — Пойдемте, сами увидите.

— Ею, вероятно, Джон должен заниматься. Это дело — в городской юрисдикции. Вы ведь знакомы с детективом Кардиналом?

— Конечно. Сюда, пожалуйста.

Кардинал проследовал за ними по коридору в комнату с прикрепленными к светящимся экранам темными рентгеновскими снимками. Доктор Фортис включил свет, и на экране засветились кости черепа и хрупкие шейные позвонки молодой женщины — вид спереди и сбоку.

— Мне кажется, мы поняли теперь причину заторможенности нашей рыжеволосой приятельницы. И надо сказать, что лучше всего будет отправить ее в Торонто на операцию, — сказал доктор Фортис. — Вот, посмотрите сюда. Видите? — И он ткнул в яркое пятнышко где-то в середине бокового вида.

— Неужели это то, что мне приходит в голову? — воскликнул Кардинал.

— Должен признаться, что теперь мне попросту стыдно за мою некомпетентность. Ведь при наружном осмотре я это напрочь пропустил. Единственное, что меня хоть как-то оправдывает, — это густота и цвет ее волос.

— Похоже на тридцать второй калибр, — сказал Джерри.

— Вошла через теменную часть справа и вклинилась в лобные доли, — пояснил доктор Фортис. — Отсюда и заторможенность.

— Это пройдет? — спросил Джерри.

— Я не специалист, но бывают случаи удивительных исцелений от подобных травм. Наш случай, однако, достоин статьи в медицинском журнале: своего рода самолоботомия.

— А может быть, вовсе и не «само», — сказал Кардинал. — Женщины-самоубийцы редко прибегают к огнестрельному оружию. Обычно они травятся лекарствами или используют выхлопные газы. Надо попросить эксперта поискать следы пороха на ее руке.

— А может, и не надо, — сказал Джерри.

Девушка сидела в кресле возле двери, по лицу ее по-прежнему блуждала улыбка. За спиной у нее вырос служитель.

— Получены результаты энцефалограммы, — объявил он.

Доктор Фортис углубился в снимок.

Джерри повернулся к нему:

— Вы сказали, что входное отверстие справа?

— Верно. Возле правого виска.

— Эй, Рыжик! — Джерри выхватил из кармана авторучку. — Лови!

И он подбросил авторучку над ее головой. Бледная рука стремительным движением поймала авторучку. Рука была левая.

— Ну вот, — сказал Кардинал. — С версией самоубийства покончено.
2

Алгонкин-Бей с его населением в пятьдесят восемь тысяч человек и только двумя небольшими больницами не может претендовать на собственных нейрохирургов, поэтому сорок пять минут спустя Кардинал и катил по Одиннадцатому шоссе на юг в расположенный в четырех часах езды от Алгонкина Торонто.

Когда доктор Фортис изучил энцефалограмму, он отдал распоряжение зафиксировать шею рыжеволосой и как следует накачать пациентку антибиотиками и спазмолитиками. И вызвал машину скорой помощи.

— Сейчас состояние, по-видимому, стабильное, но есть угроза спазмов. Надо побыстрее ее прооперировать.

— Я уверен, что это не было попыткой самоубийства, — сказал Кардинал, — но все-таки хотел бы провести экспертизу пороховых следов на ее теле, прежде чем мы отчалим.

— Мы?

— Мне придется сопровождать ее. Присутствовать, когда извлекут пулю.

— Конечно. Цепь доказательств и прочее. Но поторопитесь. Чем скорее она окажется в операционной, тем лучше.

С помощью электрической машинки доктор Фортис выбрил маленький участок на правом виске девушки. На лице ее играла тихая улыбка, но никакой другой реакции не было.

— Входное отверстие совершенно круглое, — заметил Кардинал. — Ни ожога, ни кровоподтека, ни отпечатка на коже.

— Выстрелить так с расстояния в фут или меньше невозможно, — сказал Джерри. — Ну, я надеюсь, вы отыщете того, кто нажал на спуск. Если я понадоблюсь, дайте знать. Я еду домой провести в свое удовольствие хоть кусочек так называемого свободного дня. — Он помахал рукой девушке. — Держи ушки на макушке, Рыжик!

Улыбка девушки была прохладноватой. Спазмолитики уже начали действовать.

Кардинал позвонил детективу-сержанту Дэниелу Шунару домой.

— Ну куда это годится, Кардинал! Я же смотрю «Убойный отдел»!

— Я думал, сериал этот кончился.

— Только не у меня дома. Я накупил все серии за три года на DVD. Смотреть, как копы раскручивают дела не чета моим, — удивительно умиротворяющий отдых.

Кардинал рассказал ему о девушке.

— Что ж, поезжай в Торонто и проследи, как будут вытаскивать пулю. Что-нибудь еще?

— Это все.

— Хорошо. Я возвращаюсь к экрану. Буду глядеть, как работают копы в большом городе.

Полицейский эксперт Боб Коллинвуд не заставил себя долго ждать. Он был самым молодым в отряде и, без сомнения, самым молчаливым. Он сделал несколько полароидных снимков раны. Потом задействовал «щупалку» — плоский липкий предмет, смахивающий на держатель языка. «Щупалкой» он обследовал ее ладони, особенно напирая на промежуток между большим и указательным пальцами. Девушка словно не замечала этого, и казалось, что ее нет в комнате. Коллинвуд сунул «щупалку» в чехол, отдав его Кардиналу, и удалился, не сказав ни слова.

Вернувшись домой, Кардинал застал жену в крайнем возбуждении от предстоящей ей поездки в Торонто, хотя ехать надо было только через неделю. Кэтрин собиралась на трехдневную выездную фотосессию в большой город вместе с группой студентов отделения фотографии Северного университета, где она преподавала.

— Жду не дождусь следующей недели, — призналась она. — Алгонкин-Бей чудное местечко для жизни, но давай смотреть правде в глаза — с культурой здесь слабовато. В Торонто я буду снимать и снимать, сделаю миллион фотографий, буду есть всякие вкусности в ресторанах, а каждую свободную минуту стану проводить в музеях, наслаждаясь искусством с большой буквы!

Она проверяла фотоаппараты, продувала их, протирала объективы. Кэтрин брала с собой в поездки не меньше двух аппаратов, но объективов, которые она протирала, казалось, хватило бы и на пять аппаратов. Волосы ее растрепались, как это всегда бывало, когда мысли ее были заняты проектом. Она принимала душ, забывая вытереть волосы, словно ей не до того.

— Мне бы хотелось поехать с тобой прямо сейчас, — сказала она, — но завтра у меня занятия, а в четыре урок в лаборатории.

Кардинал побросал в дорожную сумку кое-какие вещи.

— Где ты остановишься? — спросила Кэтрин.

— В «Западной Люкс» на Карлтон. Там всегда есть свободные номера.

— Я позвоню туда и закажу для тебя номер.

Кардинал рылся в ящике в поисках электробритвы. Пользовался ею он только в поездках, а в перерывах между ними никогда не знал, где она.

Кэтрин звонила в справочную Торонто, узнавала, как позвонить в отель, ни на секунду не прекращая болтать с Кардиналом. Уже кончались одиннадцатичасовые новости, а Кэтрин была сама бодрость.

В груди у Кардинала шевельнулась знакомая тревога. На этот раз жена ухитрилась провести вне больничных стен целых два года. Она хорошо себя чувствовала, аккуратнейшим образом принимала лекарства, занималась йогой, старалась высыпаться. Но самым страшным в ее болезни было то, что Кардинал никогда не мог ни в чем быть уверенным, не знал в точности, просто ли она весела и возбуждена, или это начало конца — нижней точки траектории, вот-вот готовой сбросить ее в межгалактические бездны безумия.

Надо ли мне что-то сказать?

Вспомнилось, как двадцать лет назад, когда психиатры обнаружили у Кэтрин заболевание, они включили Кардинала в группу супругов, чьи жены или мужья страдают маниями. В этом содружестве беспрестанно, как заклинание, звучала эта мантра: Надо ли мне что-то сказать?

— Поездка эта будет фантастической, — говорила Кэтрин. — Я это чувствую. Мы и порт будем снимать, старые промышленные здания — надо спешить, пока туристы еще не загадили их до неузнаваемости.

Кардинал подошел к ней, встал у нее за спиной, положил руки ей на плечи. Кэтрин замерла: в одной руке линза, в другой — тряпочка.

— Я в порядке, Джон. — В голосе ее было раздражение.

— Знаю, милая.

— И незачем волноваться.

Она не обернулась, не посмотрела на него. Дурной знак.

Насекомые бились в ветровое стекло, как капли дождя. Случайный фургон прогрохотал мимо и загородил дорогу Кардиналу, но почти все время шоссе было свободным. Где-то возле Хантсвилла он обогнал «скорую».

Кардинал гнал от себя беспокойство за Кэтрин, пытаясь думать о рыжеволосой. Чехол с «щупалкой» и фотографии были на переднем сиденье рядом с ним. Он не сомневался, что имеет дело с попыткой убийства, но долгий, более чем двадцатилетний опыт полицейской работы — десять лет в Торонто, а в Алгонкин-Бей и того больше, — давно отучил его от скоропалительных выводов.

В католической школе для мальчиков, где он учился, священники хмуро твердили, что провинившийся отрок должен уметь увидеть свой проступок, как он видится Всевышнему, а при недостатке воображения — таким, как он видится матери провинившегося.

Мысленно Кардинал заменял теперь этих строгих прокуроров внутренним защитником, вечно вынюхивающим разумные доводы в пользу сомнения, как это делает крыса, вынюхивая сыр.

— Так вы говорите, что не провели экспертизы пороховых следов, детектив?

— Да, вы правы.

— Без подобной экспертизы, доказывающей обратное, можно заподозрить, что жертва сама выстрелила себе в голову, не так ли?

— Во-первых, она левша. И на голове никаких следов пороха не было. Весьма маловероятно, что она могла пустить эту пулю себе в голову самолично.

— Отвечайте на поставленный вопрос, детектив. Я спросил, можно ли такое заподозрить.

Кардинал позвонил в 52-е отделение полиции Торонто и попросил обеспечить девушке круглосуточную охрану.

Доктор Мелани Шафф была хладнокровна, деловита и на два дюйма выше Кардинала. В ней наблюдалась какая-то сдерживаемая резкость — нередкое качество в женщинах, вынужденных проталкиваться локтями в сугубо мужском мире. Сослуживица Кардинала Лиз Делорм тоже обладала этой резкостью.

— Ваша мисс Имярек претерпела частичную лоботомию. Пуля застряла в гиппокампе, — сказала доктор Шафф. — В некоторых случаях безопаснее оставлять пулю, нежели извлекать ее, но у данной пациентки местоположение пули вблизи одной из артерий. Учитывая спазмирование, которое зафиксировано на энцефалограмме, оставлять пулю мы не можем. Парочка хороших спазм — и мисс Имярек может превратиться в труп.

— Как велик риск?

— Минимальный в сравнении с тем, если оставить пулю. Я объяснила ей это, и она, кажется, совершенно готова к операции.

— Разве она в состоянии принимать решения?

— О да, несомненно! Затронуты память и эмоциональная сфера, рассудок же не пострадал.

— Существует ли шанс полного выздоровления?

— Передняя доля поражена лишь частично и с одной стороны, поэтому на восстановление эмоций в полном объеме шансы весьма благоприятные. Однако гарантий, конечно, дать не могу. Та часть мозга, где фокусируется память, непосредственно не затронута, так что я предполагаю, что рассудок ее находится в состоянии посттравматического помутнения, а это явление временное. Я проконсультируюсь с невропатологом и назначу лекарства. А теперь, детектив, что вам от меня надо, не считая пули?

— Существует ли возможность того, что во время операции она что-то вспомнит?

— Мы дадим встряску гиппокампу, и это, разумеется, может вызвать случайные вспышки. Что это будет — сны или воспоминания, сказать не могу. Но ее состояние вы наблюдали. В любом случае они будут бессвязными.

— Помните только, пожалуйста, что эта информация может нам очень помочь и даже спасти ей жизнь. Кто-то пытается ее убить.

— Вот как?

— Мне надо видеть, как вы будете извлекать пулю.

— Хорошо. Мы дадим вам халат и перчатки. Работать я буду с так называемой проникающей трубкой. Это такой изотопный прибор с микроскопом. Дадим вам место с хорошим обзором.

Как и большинству копов, Кардиналу доводилось быть свидетелем многих кровавых сцен — катастроф с разорванными на куски телами, залитых кровью кухонь, спален, подвалов, гостиных, в которых мужчины творят насилие друг над другом, а чаще — над женщинами. Сердце у полицейского грубеет, покрывается твердыми мозолями, подобно большому пальцу плотника. Но вот к чему Кардинал никак не мог привыкнуть — это операционная. По причине, которую он так до конца и не понимал, надеясь, что это все-таки не трусость, — сверкание хирургических скальпелей вызывало у него тошнотворное чувство, не сравнимое по интенсивности с тем, что вызывали ожоги, расчлененка или ножевые и колотые раны.

Доктору Шафф ассистировали двое врачей и две медицинские сестры. «Рыжик», как мысленно уже привык называть ее Кардинал, — была в полудреме из-за транквилизаторов и спазмолитиков, которыми ее накачали, но в сознании. Место, куда вошла пуля, теперь было выбрито более основательно; из огромного шприца ей вкатили местный наркоз. Общего наркоза не требовалось, так как мозг наш нечувствителен к боли.

Кардинал был в халате и маске. Он стоял у стола с правой стороны, откуда мог наблюдать действия хирурга и одновременно глядеть на монитор.

— Ну вот, Рыжик, — сказала доктор Шафф, — как себя чувствуете?

— Господи, у вас у всех здесь такие красивые глаза!

Кардинал окинул взглядом операционную. Девушка сказала истинную правду. В узком пространстве между марлевой повязкой и докторской шапочкой глаза всех присутствующих казались больше и выразительнее, а выражение их — мягким и мудрым.

— Лестью чего не добьешься, — сказала доктор Шафф. Защитные очки на носу делали ее похожей на дружелюбную инопланетянку. — Вы готовы? Больно не будет — обещаю.

— Я готова.

Кардинал тоже полагал, что готов, пока доктор Шафф, взяв в руки скальпель, не сделала надрез. Сначала это была лишь тонкая алая линия, образовавшая нечто вроде геометрического узора, но потом красная линия стала толще, из нее хлынула кровь, и Кардиналу немедленно захотелось бежать куда глаза глядят.

Доктор Шафф попросила пилу. Кардинал любил проводить свободные часы за столярной работой, и его поразило сейчас, что инструмент, который она держала своей затянутой в перчатку рукой, ничем не отличался от хранимого им в мастерской. Пила издавала тонкий пронзительный визг — так визжит бормашина в зубоврачебном кабинете, но едва пила коснулась кости, звук переменился — казалось, пилят фанеру. Доктор Шафф отпилила и отложила в сторону кусочек кости, который предстояло потом вставить на прежнее место, но Рыжик и глазом не моргнула.

Первая заповедь — не навреди. Нейрохирурги, как никто другой в медицинской специальности, осознают важность этого поучения Гиппократа. Доктор Шафф все глубже внедрялась в материю мозга, с немыслимой осторожностью проходя слой за слоем. Не считая гудения мониторов и редкого клацанья металлом о металл, в операционной была полная тишина. Доктор Шафф просила подать ей тот или иной инструмент, роняя: «Макджилл!», или «Фостер!», или «Бергер!»

Наблюдая, как миллиметр за миллиметром сталь вгрызается в мозг девушки, Кардинал чувствовал дрожь и слабость в коленях. Глядеть на экран тоже не помогало. Монитор показывал крупный план того же самого вида сбоку. Ощущение было такое, словно он медленно падает в шахту лифта. Волосы его под медицинской шапочкой взмокли.

Прошло два часа. Три. Изредка доктора перебрасывались словами, сообщая друг другу пульс и давление. Требовали зажимы, расширители, йод. Углубляясь в мозг девушки, доктор не забывала все время говорить с ней.

— Вы в порядке, Рыжик? Все нормально?

— Все хорошо, доктор. Просто прекрасно.

Борясь с тошнотой, Кардинал старался сосредоточиться на фоновых шумах — гудение мониторов, жужжание вентиляторов и ламп. На мониторе явственно виднелся кусочек блестящего металла, застрявший в черепе в нескольких дюймах от поверхности.

— Я на гиппокампе…

Рыжик принялась напевать:

— Собрались мы на охоту, на охоту…

— Вот именно, Рыжик. Мы охотимся, и кажется мне, что охота близится к концу.

— Хей-хо! Вот ферма на горе…

— Точно! Кажется, приехали, — сказала доктор Шафф. — Сейчас я постараюсь ухватить ее и вытащить.

На экране обозначилось темное пятнышко пули в зубьях плоских щипцов. Инструмент начал обратное движение. Дочь Кардинала была примерно одних лет с Рыжиком, а может быть, чуть старше. Он испытывал сильное желание протянуть руку и по-отцовски как-то защитить девушку — желание абсурдное, нелепое, потому что ни малейшей боли та не чувствовала.

Вдруг Рыжик сказала:

— Эти тучи… просто ужас какой-то… — Сказала словно в продолжение беседы.

— Вот как? — отозвалась доктор Шафф. — Тучи? Что за тучи?

На экране монитора пуля медленно проходила свой темный туннель, поднимаясь на поверхность. Кардинал перевел взгляд с экрана на доктора Шафф. Ее перчатки лоснились от крови.

Потом Рыжик сказала уже другим тоном:

— Мухи… — Произнесено это было тихо, с каким-то трепетом. — Мухи… Господи…

Доктор Шафф склонилась к пациентке:

— Вы с нами говорите, Рыжик?

— Ее глаза закрыты, — пояснил кто-то из стоявших рядом. — Она вспоминает. Или видит сон.

Кардинал насторожился, готовясь услышать от девушки еще что-то, но она открыла глаза и тихо и отрешенно уставилась в пространство.

Через секунду доктор Шафф извлекла пулю. Сестра, держа наготове мешочек, приняла пулю и передала ее Кардиналу. Он вышел в предоперационную и снял с себя обмундирование. Потом сунул мешочек в нагрудный карман. И почти сразу ощутил легкое жжение. Его жег крошечный кусочек металла, пуля, еще не остывшая от пребывания в мозгу девушки.
3

Кардинал проспал три часа в накрахмаленных до хруста простынях гостиницы «Западная Люкс». После обжигающе горячего душа, от которого у него чуть не слезла кожа, он спустился в кафетерий, где съел вязкий омлет и прочел «Глоб энд мейл». За окном косые лучи утреннего солнца освещали береговые откосы и здания страховых компаний. Воздух был свеж, с легким морозцем, и Кардинал удовлетворенно отметил про себя отсутствие мошкары. Он прошел пешком до Центра судебно-медицинской экспертизы провинции Онтарио на Гровенор-стрит, где отдал пулю, заполнив несколько бланков. Ему велели прийти через час.

Кардинал вернулся в гостиницу и отдал номер.

Через сорок пять минут он уже опять был в Центре. Эксперта по оружию, которому поручили его дело, звали Корнелиус Венн. Это был молодой человек в белой рубашке с короткими рукавами и в синем галстуке. Чисто выбритый, благообразный и не слишком интеллектуальный на вид, он походил на вожатого скаутского отряда. Кардинал не удивился бы, если б у него на полках была выставлена внушительная коллекция самолетиков.

Венн взял из рук Кардинала протянутые ему полароидные снимки и прикрепил их на планшетку.

— Аккуратная круглая дырка. Ни ожога, ни копоти — лишь легкий след.

— И о чем это вам говорит? — осведомился Кардинал.

— О нет, анализировать подробности я не намерен. Невозможно точно определить расстояние, с которого был проделан выстрел, не имея в руках предполагаемого оружия.

— Дайте мне примерные цифры. Мы же не в суде.

— И примерно сказать не могу, не располагая данным оружием. О чем тут говорить, если не знаешь длины ствола? А если и определить модель, как быть уверенным, что она не подвергалась переделкам, которые могли в корне изменить параметры?

— Иными словами, оценки вы мне дать не можете.

— Как я и сказал. Не могу.

— Попытку самоубийства мы, в общем-то, отвергли. Пострадавшая — левша. А на мой отнюдь не профессиональный взгляд, рана выглядит так, словно выстрел произвели с расстояния от двенадцати до двадцати дюймов.

— Как я уже упоминал, оценок давать не могу. Но при самоубийстве обычно имеется рана от контакта с оружием или четкий след от его прикосновения. Ваша же мисс Имярек не могла пострадать от собственной руки, если только руки ее не в четыре фута длиной.

— Адвокат мог бы заявить, что это случайность.

— Случайность? С расстояния в два фута? Поднести к чьей-то голове заряженный пистолет и нажать курок? Полагаю, многие бы высказали законные сомнения.

Кардинал указал на спектроскоп, загораживавший постер — кадр какого-то фильма: Ван Дамм с диковинным автоматом.

— Ну а экспертиза пороховых следов? Она вам ничего не дала?

— А мы и не проводили ее. Я посчитал это излишним. Какой в ней смысл, когда стреляли с такого близкого расстояния? Следы пороха на ней, несомненно, будут, стреляй она сама или кто другой.

Эксперт был прав. Кардинала огорчила собственная забывчивость.

Венн прикнопил к пробковой планшетке клочок бумаги с какими-то серыми полосками различной яркости.

— Характеристики такие, — сказал он. — Вы имеете простую безоболочную свинцовую пулю тридцать второго калибра. Это совершенно очевидно. Обычно, когда стреляют в череп, пуля расплющивается, что затрудняет исследование. Но тут стреляли в висок, где кость более тонкая. И пуля почти не видоизменилась. Полагаю, гильзы у вас нет?

— Мы передали вам все, что имели.

— Ну нет так нет. Продолжим. — Говоря, он тыкал пальцем в бумажку с результатами. Ноготь был изгрызен до мяса. — Различимы шесть правосторонних нарезов. Соотношение ширины нареза и ширины поля — примерно один к одному. Нарезы — 0,56, поле нареза — 0,60.

— Пистолет?

Венн кивнул:

— Пистолет. И в одном вам повезло.

— Да?

— Система нарезов в канале ствола — левосторонняя. Что сужает масштаб поиска. Искать надо кольт.

Венн подкатил свой вращающийся табурет к компьютеру и стал заносить цифры в базу данных.

— Судя по тому, что вы сообщили о ране — повреждения в черепе и тканях минимальные, — патроны были либо старые, либо подмокшие. Или же сам пистолет был в неисправности. Если ударник не в порядке, это тоже может спровоцировать такой характер выстрела. Конечно, точно мы это можем утверждать лишь в том случае, если нам будет доставлена гильза. Или, боже упаси, сам пистолет.

— Вот как? Значит, искать надо кольт тридцать второго калибра?

Венн вскинул на него глаза:

— Вы так нетерпеливы, детектив, что даже не даете мне закончить.

Кардинал вгляделся в лицо Венна — не шутит ли он. Нет, не шутил.

— Левосторонняя система нарезов плюс соотношение нарезов с полем сужает наш поиск, ограничивая его двумя возможностями. Искать надо либо «Дж. С. Хиггинс. Модель 80», либо «кольт, полицейский образцовый».

— И надо думать, их не так уж мало?

— В Онтарио? Исчисляются сотнями.

Через десять минут Кардинал опять окунулся в пропитанную запахом хлорки и бинтов атмосферу Общедоступной больницы Торонто. Мисс Имярек перевели в бокс на двоих на третьем этаже. На дежурившем возле двери полицейском было навешено столько оружия, что бока его пузырились, делая его похожим на толстую кеглю. Кардинал показал ему свой полицейский знак, и тот махнул рукой — проходите! Рыжеволосая лежала высоко на подушках. Она была в больничном халате и читала «Шатлен». Когда он вошел, она заулыбалась, висок ее прикрывал пластырь.

— Вы мой доктор?

— Нет. Я детектив Джон Кардинал. Вечером мы с вами общались.

— Детектив? Так вы из полиции? Простите — не помню.

— Ничего страшного. Держу пари, что память скоро вернется к вам.

— Надеюсь. А то пока я даже не знаю, кто я такая.

— Доктор Шафф заверила меня, что память восстановится.

— Я даже и не волнуюсь об этом.

Кардинал не сказал ей, что доктор Шафф вовсе не была столь уж уверена в результате.

Девушка повернулась, поправила подушки. Мелькнула белая грудь, и Кардинал отвел глаза.

— Хочу попросить вас, Рыжик, помочь мне кое в чем.

— Конечно, конечно…

— Мне нужно ваше согласие, чтобы осмотреть одежду — не найдется ли там чего-нибудь, удостоверяющего личность.

— Разумеется. Не стесняйтесь.

Вне всякого сомнения, больничный персонал это уже проделал. Но, так или иначе, Кардинал открыл шкафчик. Джинсовая курточка висела на проволочных плечиках рядом с джинсами. На полке лежали футболка, лифчик, трусики. Кардинал записал марки одежды: Гэп, Левайс, Лаки. Потом осмотрел карманы. Ни ключей, ни документов, рецептов, билетных корешков — ничего не было. Лишь несколько монеток и полтюбика леденцов. Ничего, что могло бы пригодиться.

Когда он повернулся к ней, Рыжик смотрела в окно — рассеянно, отсутствующим взглядом. В синих ромбах просветов между домами курились белые облачка. За ними высился бетонный шпиль торонтской достопримечательности — Канадской национальной телебашни.

— И еще одно, — сказал Кардинал. — Ничего, если я вас сфотографирую?

— Конечно ничего.

Кардинал задернул шторы, закрывая вид, который можно было бы опознать. Потом он усадил девушку перед окном и повернул ей голову так, чтобы не было видно выбритого участка головы. Снял крупный план своим «полароидом».

Когда он показал ей снимок, она никак не отреагировала.

— Завтра вас отправляют обратно в Алгонкин-Бей, — сказал Кардинал. — Вы готовы?

— Не знаю, в какой это стороне, — сказала она. — И даже не знаю, оттуда ли я.

— Будем считать, что оттуда, пока нет других версий.

Бледная веснушчатая рука рассеянно поднялась, ощупала край пластыря. Кардинал был уверен, что она спросит, где будет жить в Алгонкин-Бей, — вопрос, которого он боялся. Но она не проронила ни слова. Лишь улыбнулась своей спокойной улыбкой. Вот и хорошо — пусть доктор Шафф сообщит ей сама.

— Послушайте, Рыжик… Простите, что мне… хм… приходится так вас называть, пока мы не выясним вашего настоящего имени.

— Ничего. Я не возражаю.

— Скоро мы получим ответ из розыскной службы относительно вас. Такие девушки, как вы, обычно не исчезают никем не замеченные. А до тех пор вас круглые сутки будет охранять полиция.

— Хорошо.

Она не запротестовала, не поинтересовалась причиной, подумал Кардинал. Не забеспокоилась и даже не проявила любопытства. Но он почувствовал потребность ответить на незаданные вопросы.

— Кто-то стрелял в вас, — сказал он. — Характер раны, а также тип использованного оружия убеждают нас в том, что это была сознательная попытка лишить вас жизни. Поэтому и надо постараться вести себя тихо, пока мы не найдем преступника. На случай, если попытка убить вас повторится.

— Хорошо.

— Вы понимаете, о чем я толкую? Вскоре вам надоест сидеть взаперти, но выходить на улицу для вас небезопасно.

— О… — Бледный лоб наморщился не то от беспокойства, не то от смущения. После секундной запинки она сказала: — Кто бы там я ни была, я, наверно, человек очень ленивый, потому что пока единственное мое желание — валяться в постели и ничего не делать.

— Вот и хорошо, — сказал Кардинал. — Не волнуйтесь ни о чем и предоставьте заботу о вас докторам.

— Согласна. — Она улыбнулась, и лицо ее осветилось, словно от внезапно зажженной лампы. — Спасибо вам, доктор.
4

Полицейское управление в Алгонкин-Бей вовсе не похоже на ту помойку, какой на телевидении принято изображать нью-йоркские полицейские участки. С того времени как десять лет назад уголовная полиция Алгонкин-Бей переместилась в новое здание, обстановка здесь так и осталась холодно-стерильной, напоминавшей убранство небольшого морга. Выходившие на восток окна давали хорошее освещение, по крайней мере по утрам, и открывали прекрасный вид на парковочную площадку.

Кардинал, стоя в приемной, складывал папки с бумагами по делу, которым он плотно занимался последние шесть месяцев. Оно касалось третьего поколения семьи, известной преступными наклонностями. Возмутившись соседской жалобой на шум, парни ворвались к соседям на барбекю и учинили драку. Дело кончилось тем, что участвовавший в барбекю почтенный старец был найден лежащим лицом в вустерширском соусе. Он скончался от сердечного приступа. Скрупулезное следствие, в течение нескольких месяцев отнимавшее все силы у Кардинала, привело к заключению лишь о внезапной смерти.

Время от времени размышления Кардинала прерывались постукиванием в женских ручках молотка. Это Френсис, секретарь и подручная главы полицейского управления Кендалла, развешивала по стенам фотографии в новых рамках. В данный момент она вешала фотографию Кендалла, дающего присягу, и еще одну: Йена Маклеода, в полном обмундировании и совершенно мокрого, только что вытащившего из Форельного озера мать троих детей.

— А об этой что скажешь? — вопросила Френсис.

На черно-белом, восемь на одиннадцать снимке был запечатлен Джерри Комманда, когда он работал еще в городской полиции. На нем были солнечные очки и бейсболка и стоял он в каменных воротах, увенчанных чугунным орлом — когти подобраны, черные крылья распростерты — вот-вот взлетит.

— Это что, Игл-Парк? — спросил Кардинал.

— Угу.

— А-а, помню. Это был благотворительный матч с пожарниками.

— Вообразить невозможно, до чего худым был тогда Джерри!

— Он и теперь худой. За что, в частности, его и терпеть не могут.

— Да будет тебе! Джерри все любят!

— Еще одна причина относиться к нему с подозрением.

— Что ты такое говоришь, ей-богу…

Кардинал умолк, погрузившись в уютную тишину приемной. По сравнению с рабочими кабинетами здесь царила роскошь: пол был даже устлан ковром с пышным ворсом, и ковер этот приглушал как стук молотка Френсис, так и шумы канцелярии. Но поглотить шум, производимый Джаспером Колином Краучем, он был не в силах. Крауч, как все знали, был хорошо знаком полиции из-за своей неодолимой склонности бить жену, будучи трезвым, и давать волю рукам в отношении своего многочисленного потомства, будучи пьяным. Несколько дней назад детектив Лиз Делорм задержала его, обвинив в жестоком избиении двенадцатилетнего сына, который угодил в больницу со сломанной рукой. Мальчик и сейчас еще находился в детском отделении «Скорой помощи».

Грозный рев, похожий на громогласный клич лося, заставил Кардинала встрепенуться. Он сразу понял, откуда исходит шум. Сначала рев, а потом не менее громкий грохот.

— Господи! — воскликнула Френсис, хватаясь за сердце.

На полу разливалось настоящее море — Крауч ухитрился опрокинуть бачок с водой. Теперь ему противостояла Делорм, которая, несмотря на свои пять футов четыре дюйма, казалась крошкой по сравнению с горой мяса и жира по имени Джаспер Колин Крауч. Одно колено Делорм было в воде, бровь рассечена.

Боб Коллинвуд обхватил Крауча сзади, но тот ловким движением стряхнул с себя его руки, и Коллинвуд полетел на пол. Прежде чем Кардинал успел вмешаться, Крауч с силой пихнул ногой Делорм и нацелился ударить еще, но она, увернувшись, левой рукой схватила его за ногу и привстала.

— Прекратите немедленно, мистер Крауч, или я уроню вас на пол!

Он дернулся, но Делорм держала его крепко.

— Вот так, — сказала она и, уперев его ногу в свое плечо, встала в полный рост. Крауч треснулся головой о плиточный пол и вырубился, словно кто-то нажал кнопку на пульте. Свидетели зааплодировали.

— Хорошо бы швы наложить, — сказал Кардинал, когда Делорм вернулась после умывания. Левую бровь ее рассекала царапина в четверть дюйма длиной.

— Ничего, переживу, — сказала она, усаживаясь в соседнем отсеке. — Как твоя мисс Имярек поживает?

Получив заключение баллистиков, Кардинал позвонил ей.

— Мисс Имярек все еще Имярек, — посетовал он сейчас. — Нейрохирург считает, что память восстановится, но о сроках речь не идет.

— Пуля в голову… Думаю, не стоит помещать в газетах объявление «Знаете ли вы эту женщину?».

— Конечно. Не стоит даже, чтобы стрелявшему стало известно, что мы нашли ее, а тем более что нашли живой. Насчет оружия ничего не откопала?

— Было ли задействовано в последнее время подобное оружие? — Делорм покачала головой. — Да это и не важно, — небрежно сказала она как о чем-то несущественном и не стоящем упоминания. — А вот наши рапорты об украденном оружии я просмотрела. Как это ни удивительно, три недели назад такой пистолет в рапорте упоминался.

— Шутишь! Тридцать второго калибра?

Делорм вытащила листок бумаги, на котором записала фамилию и адрес.

— Разыскивается. Пистолет калибра тридцать два. Марка — кольт. Модель: полицейский образцовый.

Род Мильчер жил в аккуратном разноуровневом домике в Пайндейле — районе, некогда очень престижном, но теперь застроенном бетонными коробками и потому населенном в основном, что называется, молодыми семьями.

В отличие от Джаспера Крауча, Мильчер был полиции плохо знаком. Вернее, совсем не знаком. И дом его с аккуратно подстриженным газоном и красивой живой изгородью из можжевельника не выглядел обиталищем преступника. По виду здесь мог обретаться зубной врач. Единственный необычный, привлекающий внимание предмет стоял на подъездной дорожке: приземистый, густо хромированный мотоцикл.

— Харлей-1400, - заметил, еще не успев вылезти из машины, Кардинал. — Серьезная штука.

— Приплати мне, я и то на них не сяду, — сказала Делорм. — У меня друг разбился на мотоцикле. В двадцать шесть лет. Столкнулся с бетоновозом.

— Мужского пола друг-то?

— Мужского. Считал, что круче его не бывает, а видно, ошибался.

Кардинал осторожно постучал в дверь черного хода. Было шесть часов — они выждали время, когда Мильчер должен был вернуться с работы. Дверь открыла женщина за тридцать, в деловом костюме. Как бы уравновешивая этот деловой облик, в руках у нее была кастрюля.

— Да не интересуюсь я религией! — сказала она через сетчатую дверь. — Сколько раз вам говорить!

Делорм показала ей свой полицейский знак.

— Род Мильчер дома? Нам надо задать ему ряд вопросов.

Женщина не шелохнулась, только чуть склонила голову набок и крикнула:

— Род! Тут полицейские! Зубную щетку тебе положить?

Она приоткрыла сетчатую дверь:

— Входите побыстрее. А не то мошкара влетит.

Дверь вела в прихожую, а оттуда в кухню. Кардинал и Делорм встали возле накрытого на две персоны кухонного стола из жаростойкого пластика, в то время как женщина азартно орудовала картофелечисткой.

— В чем дело, офицеры?

Тщедушный мужчина в клетчатой рубашке и штанах цвета хаки обратился к ним из коридора. В кухню он не вошел.

— Вы являетесь зарегистрированным владельцем пистолета тридцать второго калибра, модели «кольт полицейский образцовый», не так ли, мистер Мильчер?

— Да. Неужели нашли?

— Что вы можете сообщить нам об обстоятельствах кражи?

— Я уже все сообщил. Все записано.

— Нам хотелось бы услышать это снова, — сказала Делорм.

— Мы с женой на неделю уехали в Торонто, а когда вернулись, пистолета не было. Как и некоторых других вещей — стереосистемы и видеокамеры.

— Во-первых, почему вам разрешено иметь пистолет?

— Я работаю у Зеллера. Занимаюсь просроченными платежами. Часто приходится принимать большие суммы поздно вечером, когда бронированного фургона уже нет.

— Вы и сейчас там работаете?

— Да.

— Не покажете ли нам, где стояла стереосистема? — спросил Кардинал.

Мильчер перевел взгляд с него на Делорм и обратно. Потом сказал:

— Она находилась вот здесь.

Они проследовали за ним в гостиную, почти сплошь выдержанную в белых тонах: белый ковер, белые шторы, белый под кожу диван и такое же кресло. Мильчер махнул рукой в сторону стеллажа — там стоял стереомагнитофон «Ямаха» с колонками.

Подойдя, Делорм разглядывала систему:

— Быстро вы восстановили пропажу.

— Это старая. Она у меня в подполе хранилась.

— А выглядит как новенькая.

— И слишком дорогая, чтоб храниться в подполе, — добавил Кардинал.

Мильчер пожал плечами:

— Не вижу связи с моим пистолетом. Так вы нашли его или нет?

— Где хранился пистолет? — спросила Делорм.

— Вот здесь, в шкатулке.

Мильчер указал рукой на стоявший на полке небольшой дубовый ящичек. Засов замка был сломан.

— Кому еще было известно местонахождение пистолета?

— Никому. Нет, жене конечно. А больше никому. Послушайте, вы так и не сказали мне, объявился мой пистолет или нет. Я ведь сделал заявление по всей форме, как положено. По-моему, я вправе знать.

— Ваш пистолет не найден, — сказал Кардинал. — Но мы подозреваем, что найдена одна из пуль к нему.

— Не понимаю, о чем вы.

— Вы и патроны хранили?

— Ах да. И их тоже украли. Надо сказать, они были очень старые и, по-моему, даже негодные.

— Вам знакома эта молодая женщина? — спросил Кардинал, показывая Мильчеру фотографию Рыжика, которую он снял утром. Пластыря на голове видно не было, и заметить, что снимок сделан в больнице, никто бы не мог. На снимке она казалась погруженной в мечтания.

— В глаза ее не видел, — сказал Мильчер. — А почему вы спрашиваете?

— Потому что пуля, которую мы обнаружили в ее голове, похоже, ваша.

— Но я не имею к этому ни малейшего отношения! Да я, господи ты боже, заявил о краже в ту же минуту, как понял, что пистолета нет на месте.

— А как можно быть уверенным, что вы не заявили, уже зная о том, как вскоре собираетесь использовать его?

— Послушайте, я никогда не видел эту женщину и совершенно непричастен ко всей этой истории. Я заявил, что пистолет мой украден, но понятия не имею о том, кто его украл. Все. Точка.

— В чем дело, Родчи? Что за ерунда такая?

Втроем они повернулись на голос миссис Мильчер, которая стояла в дверях, на этот раз в кухонной перчатке.

— Тебя это не касается, Лорейн.

Миссис Мильчер испустила театральный вздох:

— По правде говоря, господа полицейские, муж мой все никак не повзрослеет. Если вы заметили на подъездной аллее мотоцикл, так это потому, что он корчит из себя героя «Беспечного ездока» и все еще не изжил в себе желания погонять на мотоцикле в компании головорезов.

— Раньше я действительно частенько гонял с ними, — сказал Мильчер, — но уже десять лет как я это бросил. Да и тогда я к другим их делам касательства не имел, а на мотоцикле гонял — это правда.

— Так-так! А я со «Спайс герлз» когда-то пела!

— О ком это мы говорим? — вмешалась Делорм. — Кого вы называете головорезами?

— Да викинг-байкеров конечно, — сказала миссис Мильчер. — Я думала, все знают этих героев.

— Я вовсе не считаю их героями, — возразил Мильчер. — Просто кое-кто из них — мои старинные приятели.

— Вылези наконец из пеленок, Род, и протри глаза! Один из них был у нас в доме недели три назад, как раз перед тем, как пропал этот чертов пистолет. — Она с сокрушенным видом повернулась к Делорм: дескать, только женщина способна понять, каково это иметь в мужьях недоумка. — Наш умник решил пустить пыль в глаза дружку-викингу и показал ему свою игрушку.

— Полегче, Лорейн!

— Знаете, что мне приходит в голову? — Делорм повернулась к Мильчеру. — Что никто не крал вашей стереосистемы, что вы сказали так лишь для того, чтобы сделать вид, будто понятия не имеете, кто украл пистолет. Потому что, скажи вы иначе, что пропал лишь один пистолет, сразу станет ясно, что вор охотился именно за ним и знал, где он лежит. Другими словами, окажется, что вор вам знаком.

— Послушайте, вы далее представить себе не можете, что сделают со мной эти парни, если подумают, что я настучал на них!

— Какой-то неизвестный выстрелил в голову молодой женщине, мистер Мильчер. Нам надо выяснить, кто это был.
5

Не слишком населенный Алгонкин-Бей не так давно был вторым (если иметь в виду территорию) городом Канады. В конце 60-х годов три маленьких населенных пункта слились воедино, образовав город, раскинувшийся на сто тридцать квадратных миль. Больше его был только Калгари.

Но с тех пор лихорадке объединения и слияния подверглось немало городов и городков, и Алгонкин-Бей уже не может претендовать на большую протяженность, чем Торонто, Оттава или Монреаль. Но даже и теперь, если ехать от центра в любом направлении в течение получаса, ты все еще оказываешься в черте города.

Уолтер Вомбат Гатри жил в подвальном этаже бывшего фермерского дома у южной границы города, то есть в нескольких милях от центра.

— Прозвать байкера Вомбатом, — говорила, сидя в машине, Делорм, — значит представлять вомбата каким-то жестоким хищником с острыми как бритва зубами. А я видела вомбатов в зоопарке Торонто. Они маленькие и пушистые. Хочется погладить, унести домой.

— Уолтер Гатри — не маленький и не пушистый, а список числящихся за ним преступлений длиннее, чем твоя рука. Тут и нападение, и вооруженный грабеж, и нанесение тяжких телесных повреждений. В банде викинг-байкеров он чуть ли не с рождения, а если б туда и зародышей принимали, не сомневаюсь, что он был бы в числе первых.

— Как это я сумела ни разу не столкнуться с ним?

— Потому что в то время, как они кучковались в городе, ты была занята раскрытием должностных преступлений, а Вомбат Гатри даже и слов-то таких толком не знает. — Кардинал свернул вправо, на Кеннингтон-роуд. — А потом мы ни разу не прищучивали Вомбата и его дружков, потому что штаб-квартиру свою они перенесли за пределы города. Счастье для нас, головная боль для полиции провинции Онтарио.

— Я считала, парням этим должно быть под шестьдесят. Так и видятся седые патлы, собранные в развевающийся по ветру хвост.

— И вовсе не всем им под шестьдесят. Только некоторым. Да и пожилые они могут быть нам как гвоздь в заднице. Ведь это из-за них Алгонкин-Бей стал теперь зоной героина. Они скостили цену и торговали себе в убыток, тем самым подсадив людей на героин, а потом, когда приучили к нему народ, цену взвинтили.

— Весьма эффективный способ, — заметила Делорм. — В бизнесе часто им пользуются.

— Эффективный — это точно. Потому мы и имеем сейчас от тридцати до сорока законченных наркоманов.

— Да, кое-кто из них мне попадался. Но полное представление сейчас получить затруднительно — ведь штаты урезали.

За последний год городской бюджет сэкономил на ставке вначале одного, а затем и еще одного детектива. Подразделение вместо восьми насчитывало теперь лишь шесть уставших и издерганных полицейских, вынужденных контроль за распространителями наркотиков почти полностью отдать на откуп провинции Онтарио.

Кардинал миновал Саноко, за которой следовал поворот на подъездную аллею. Машина встала возле деревянного, некогда белого строения. На окнах хлопали пластиковые ставни, и скос крыши висел, как увечная нога инвалида.

Делорм негромко присвистнула.

— Вот именно, — сказал Кардинал. — Ну и где эти пресловутые вредители?

— Мотоцикла на подъездной аллее нет. Я еще раньше заметила.

— Продолжайте в том же духе, сержант Делорм, и не успеете оглянуться, как станете лейтенантом.

Они подошли к черному ходу, где под звонком висела табличка: Гатри. Кардинал не стал звонить, а забарабанил в дверь кулаком. Подождав несколько секунд и поборовшись с мошкарой, они обошли дом, направившись к передней двери.

— Домовладелица, — прочел Кардинал краткую надпись. На этот раз он воспользовался звонком.

Дверь открыла костлявая особа в банном халате. Ее черные с проседью волосы были еще влажными после душа. Кроме того, в глаза бросались внушительный нос и сигарета.

— Ищем вашего квартиранта, — сказал Кардинал. — Уолтера Гатри.

— Не вы одни его ищете, — отвечала женщина. — Уже две недели как его не видно, а он мне денег должен.

— А где он может быть, как вы думаете?

Передернув плечами, она обратила руль своего носа в сторону шоссе:

— Там же, где всегда они гужуются. Иной раз он неделю дома не показывается, но чтоб две недели — такого не бывало.

— Будьте так любезны, — попросил Кардинал, вручая ей визитку, — как только он вернется, позвоните нам.

— Всенепременно! — фыркнула женщина. — И потом ищите меня в морге!

Кардинал хотел было возразить, но женщина захлопнула дверь.

— Грандиозно, — заметила Делорм, когда они шли к машине. — Умеете же втереться к женщине в доверие!

Не считая некоторых колоритных исключений, байкерские банды северного Онтарио научились не мозолить глаза, поняв несомненную выгоду такого образа действий. По этой причине викинг-байкеры и перенесли место своих сборищ с Траут-Лейк-роуд в более отдаленное место, недалеко от съезда с Одиннадцатого шоссе возле Повассана. Квадратное краснокирпичное здание ничем не выказывало своей функции — служить пристанищем шумным и непоседливым укротителям стальных коней. Даже напротив — случайно оказавшийся здесь проезжий, взглянув на линялую вывеску на уровне второго этажа и ощутив въедливый запах джута, решил бы, что здесь до сих пор располагается канатная фабрика, хотя на самом деле ее прикрыли еще в 1987 году. Здание и раньше не могло похвастаться обилием окон, теперь же многие из них были по большей части заложены кирпичом и напоминали бойницы, из которых вот-вот полетят стрелы средневековых лучников, готовых отразить атаку тех, кто имел неосторожность осадить эту твердыню.

Кардинал постучал в стальную дверь, одновременно демонстрируя щит своего полицейского знака камере видеонаблюдения. То же самое проделала и Делорм.

Дверь открыл человек, вовсе не похожий на байкера: лет тридцати пяти, среднего роста и некрупный, с аккуратным пробором и в очках с круглой оправой — Стив Лассаль, главарь местного сообщества викинг-байкеров. Он был лет на двадцать моложе своих сообщников, но Кардиналу и раньше доводилось иметь с ним дело.

— Чем могу быть полезен? — осведомился Лассаль. — Я бы пригласил вас войти, но у нас жуткий беспорядок.

— Мы ищем Уолтера Гатри, — сказала Делорм. — Он здесь?

— Простите. Его у нас нет.

— Но и дома его нет тоже. Его квартирная хозяйка не видела его уже две недели.

— Странно, странно. Но и я не видел.

— А когда вы его видели в последний раз?

Дверь с грохотом распахнулась, и Лассаль превратился в пигмея рядом с громилой, выросшим у него за спиной, — Харлан Калхун, пятидесятилетний человек-гора в 250 футов весом, воплощение грозной опасности; товарищи прозвали его Сноп. Если б он имел шею, она была бы двадцатого размера, под стать размеру его ковбойских, змеиной кожи сапожек.

— За каким чертом явились сюда эти кретины? — Тон, каким это было сказано, не сулил ничего хорошего.

— Ладно, Сноп, — проговорил Лассаль. — Я сам разберусь.

— Я детектив Кардинал, а это детектив Делорм из полиции Алгонкин-Бей.

— Новое дело! — воскликнул Сноп. — Мы не ваш участок, и проваливайте, пока я не повыдергал вам руки и не пришиб вас ими же!

— Кто этот здоровяк? — спросил Лассаля Кардинал.

Калхун выступил из дверного проема так, что его грудь была теперь в дюйме от лица Кардинала.

— Отвали, Сноп, — сказал Лассаль.

— Кардинал, — сказал Калхун, — ты что, индеец, что ли?

— Пока что вроде не был, — сказал Кардинал, — но спасибо за комплимент.

— Может, хочешь обратно в вигвам? Могу отправить. Легким пинком.

— Слушай, ты, Сноп вонючий, почему бы тебе действительно не отправиться отсюда подобру-поздорову? Можешь подровнять ножницами этот свой козлиный хвост на роже, который служит тебе вместо бороды.

Лассаль загородил Кардинала, пресеча удар в дюйме от его скулы. Пальцы, которыми он схватил Калхуна за кисть, побелели.

— Говорю тебе, отвали.

Кардинал вытащил наручники и позвенел ими в воздухе:

— Видал, парень? Может, прокатимся?

— В другой раз, Кардинал, в другой раз.

— Заметано.

Калхун исчез, и Лассаль пожал плечами — дескать, ну что с него взять.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказала Делорм. — Когда вы в последний раз видели Уолтера Гатри?

— А по какой такой причине я обязан отвечать на ваш вопрос?

— Могу изложить вам сразу несколько причин. — Делорм обдала его изысканнейшим дуновением лютого франко-канадского холода. — Первая — это то, что, ответив, вы ничего не теряете. Вторая — из дипломатических соображений: ссориться с местной полицией себе дороже. А третья — потому что здание вы занимаете незаконно.

— Какой же закон мы нарушаем, можете сказать?

— Это разъяснит вам инспектор. Как разъяснит вам и инспектор по охране окружающей среды, что у вас проблема по части вывоза мусора, а санитарный инспектор — что мусорные баки у вас в ненадлежащем состоянии. А также…

Лассаль покосился на Кардинала:

— Она всегда у вас такая злая?

— Вы еще не видели ее злой!

— Послушайте, леди, — сказал Лассаль. — Парня этого я не видал. И никто вот уже который день его не видал. А вообще-то, если вам случится невзначай напасть на его след, вы, когда уладите с ним все свои дела, пришлите его сюда.

— А я-то думал, что вы все здесь как братья, — сказал Кардинал. — Неужели он и вам где-то перебежал дорогу?

— Вернее будет сказать, что старине Вомбату придется с нами, как бы это выразиться… побеседовать, что ли…

— Возможно, поэтому он сюда и носа не кажет. Наверно, вы уже растолковали ему что к чему, и ждать его возвращения бессмысленно.

— Где же в последний раз вы с ним виделись? — спросила Делорм. — Вы мне так и не ответили.

— Хотите верьте, хотите нет, но учета его появлениям и исчезновениям я не веду. В последний раз, помнится, я видел его в компании. Мы смотрели видео. А потом Вомбат плюхнулся на диван и отключился. С ним такое бывает. Наутро я надеялся вновь его увидеть, но когда мы заявились туда, он исчез. Сотовый его не отвечает, дома его, похоже, нет, и где он — ума не приложу: не пишет, не звонит, так что мы все жутко волнуемся.

— Вы ищете его, — сказала Делорм. — Видать, он сильно вам чем-то насолил.

— Вы что, стать моим психотерапевтом намылились? Так чтобы копаться в моих чувствах, надо заранее договариваться о сеансе, а не колотить в дверь, как безумная.

— Ну, а куда бы мог направиться этот Вомбат?

— Вы впускаете мошкару, — сказал Лассаль и захлопнул дверь.

Кардинал и Делорм поспешили к машине, мошкара облаком вилась вокруг. Делорм включила двигатель:

— Здорово ты поиграл мускулами с этим Снопом!

— С такими парнями, как он, надо как с собаками — пожестче.

— Поверю тебе на слово. Как бы там ни было, мне показалось, что викинги здорово злы на Вомбата.

— Возможно, поэтому они от него и избавились. — Кардинал поскреб укус на шее.

— Не чеши. Расчесывать — только хуже.

Уже на шоссе Делорм сказала:

— Знаешь, этот Лассаль выглядит очень прилично для байкера.

— Ну а мы очень прилично выглядим для копов.

Остаток пути они ехали молча. Тишину нарушали лишь вой ветра, скрип шин и странное повизгивание радиоприемника. Кардинал думал об утратившей память молодой женщине. Ее зеленые глаза глядели так искренне, и все в ней было таким милым, располагающим, что трудно было себе представить, что кто-то вознамерился ее убить. Но с другой стороны, кто может знать ее прошлое? Вдруг она и есть само зло, вдруг она порочна до мозга костей? Единственное, в чем он был точно уверен, что теперь, бездомная, потерявшая память, она совершенно одинока, и Кардиналу очень хотелось найти того, кто сотворил с ней это.
6

Кэтрин Кардинал вот уже несколько дней упаковывала свои фотокамеры и тут же вновь распаковывала их, проверяла объективы, батарейки и ставила все опять на место. Но когда рано утром под окнами засигналил нагруженный студенческими пожитками мини-фургон, у нее были еще не сложены футболки, не собраны туалетные принадлежности, а сама она рыскала под кроватью в поисках сменной обуви.

Кардинал открыл дверь. Стоявшей на крыльце женщине было под сорок: высокая, не очень красивая, но с умными глазами — черта, всегда привлекавшая Кардинала в женщинах.

— Я подумала, может быть, Кэтрин надо помочь?

— Нет, все в порядке. Она сейчас будет готова.

— Меня зовут Кристин Надо, — сказала женщина, протягивая ему руку для рукопожатия. — Я уже третий год работаю с вашей женой. Вы хоть знаете, какой она замечательный преподаватель?

— Слыхал об этом. Но все равно спасибо.

— Все с таким нетерпением ожидают этой поездки.

— Вот и хорошо. Кэтрин тоже ожидает ее с нетерпением.

Кристин Надо вернулась в машину ждать Кэтрин, которую Кардинал застал в спальне — она старалась застегнуть молнию на сумке. Лицо ее раскраснелось, она тяжело дышала.

Надо ли мне что-то сказать?

- Я жутко неорганизованная, — сказала Кэтрин, рассовывая по карманам мелочь и какие-то бумажки, в то время как Кардинал, подняв чемодан, тащил его в переднюю. — Могла бы уж как-то приспособиться.

— И вовсе ты не неорганизованная. Просто стараешься, чтобы весь твой инструментарий был в порядке.

— Больше проверять я ничего не буду, — сказала Кэтрин. — Это потребует от меня усилий, но больше проверять не буду.

На ней была куртка защитного цвета. Даже на Кэтрин она выглядела вполне безобразной, но зато имела массу карманов для пленки, запасных лампочек, батареек, ручек, наклеек и фильтров — бесчисленных мелочей, необходимых профессиональному фотографу.

— Ты лекарство взяла? — спросил Кардинал. Спросить было необходимо. Отпустить ее в поездку, не спросив, он не мог.

Повернувшись к нему спиной, Кэтрин накинула поверх куртки летнее пальто. Черное изящное пальто. Капюшон с красной подкладкой делал ее похожей на какого-то сказочного персонажа.

— Ты слышала меня, милая?

— Да, Джон, слышала. Да, я взяла лекарство. И спасибо, что напомнил мне, что я не способна даже перейти на другую сторону улицы без чьей-либо помощи.

— Ну да, не стоило мне ничего говорить.

— Я так радовалась этой поездке, так тебе обязательно надо было испортить мне настроение, да?

— Не обижайся, лапочка. Я тоже очень радуюсь за тебя. Просто ты должна была уж понять за все эти двадцать пять или я не знаю сколько лет, что я очень беспокойный. Всегда таким был и таким уж останусь. Повеселись там всласть, а я буду ждать твоего возвращения.

Кэтрин молча выволокла чемодан за дверь. Кардинал глядел, как она села в машину, и сердце его защемило.

Не надо было мне ничего говорить.

Он мыл в кухне посуду после завтрака, когда туда ворвалась Кэтрин. Остановилась в дверях, вздохнула.

— Ладно, — сказала она. — Прости меня. Я не хотела так по-свински себя вести. Просто иногда, очень редко, мне кажется, что я вполне нормальна. Что могу с легкостью делать все, что делают нормальные люди, и почему тогда обо мне надо беспокоиться? Очень тяжело вспоминать о болезни. И горько, когда тебе напоминают о ней.

— Прости, что я испортил тебе настроение, — сказал Кардинал. — А все привычка.

Приблизившись, Кэтрин встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

— Уж слишком ты беспокойный.

Спустя немного Кардинал и Делорм ехали в больницу Сент-Френсис. Теперь она так не называлась, но мысленно Кардинал называл ее по-старому: Сент-Френсис. Городская больница Алгонкин-Бей состояла из двух кирпичных корпусов, ранее бывших самостоятельными лечебными учреждениями, но потом власти провинции решили из соображений экономии объединить их в единое целое. Меньшее из зданий, бывшая больница Сент-Френсис, расположено на склоне холма, над алгонкинской Ecole Secondaire и грязными железнодорожными путями. Здесь и помещается психиатрическое отделение, где всякий раз пребывает не больше шести-семи пациентов — неудачливых самоубийц, наркоманов, ставших жертвами передозировки, и эмоционально неустойчивых подростков — в общем, больных, чье состояние признано временным или недостаточно серьезным для помещения их в настоящую психиатрическую лечебницу, ту самую, где пребывала Кэтрин после самых худших из своих срывов.

Кардинал и Делорм ехали навестить мисс Имярек, но Кардиналу трудно было сосредоточиться на мыслях о ней, в особенности теперь, когда здание больницы напоминало ему о Кэтрин.

Возможно, для беспокойства не было повода. Возможно, ее возбужденное состояние было лишь предвкушением увлекательной поездки. Ведь ее не заносило, она не делала широковещательных глобальных заявлений, не строила безумных нереальных планов. Возможно, она просто по-детски радовалась, что едет в большой город фотографировать. Для нормальной женщины это было бы нормально. Но не для Кэтрин.

Кардинал и Делорм поднялись в лифте на третий этаж в психиатрическое отделение. Они договорились о встрече с нейропсихологом, приглашенным для того, чтобы помочь восстановить память таинственной незнакомки. Штатного нейропсихолога в больнице не было, да и в городе был всего один такой специалист, временно приглашенный в Северный университет вести курс для медицинских сестер. Звали его доктор Гарт Пейли.

Вот это уж, что называется, неожиданность, решил Кардинал, когда доктор Пейли ему представился. Если бы самому Кардиналу пришлось обращаться к психиатру, он выбрал бы именно такого. Пейли был в джинсах и твидовом пиджаке — костюм, подходящий как для бара, так и для занятий в библиотеке. Хотя лет ему было не больше пятидесяти с небольшим, волосы его покрывала старческая седина, а подбородок украшала серебристая бородка. Темные брови нависали над глазами, что придавало его взгляду проницательность, если не цепкость. Он производил впечатление человека, который ухватит все на лету и даже раньше, чем вы успеете это сформулировать. Есть люди, чей вид как бы создан для их профессии. Кардинал и сам мечтал выглядеть именно так.

— Весьма признателен вам за предупреждение, что навестите мою мисс Имярек, — встретил их доктор Пейли. — Садитесь, пожалуйста.

Кабинет его был таким, каким бы мог быть кабинет в любом учреждении, — вечный компьютер, вечные металлические стеллажи, привинченные к стене. Неуютное это место совершенно не подходило доктору Пейли.

— Хочу сказать вам кое-что до вашего с ней разговора, — обратился к ним доктор Пейли. — Во-первых, по телефону вы сказали, что надеетесь на временный характер ее амнезии. Вкратце говоря, это нельзя назвать амнезией. — Доктор Пейли осклабился, щеки его раскраснелись — вылитый Санта-Клаус в юности.

— Не понимаю, — сказал Кардинал. — Она ведь не помнит ни кто она такая, ни откуда она…

Доктор Пейли поднял вверх холеный палец:

— Но это не амнезия. Это посттравматический синдром. Механизма его возникновения мы не знаем, но общая картина нам ясна: мозг получает удар, в результате чего пути прохождения информации нарушаются и дают сбой. Девушка не то чтобы забывает, кто она, но не может выудить эту информацию.

— Но в дальнейшем-то сможет? — спросила Делорм. — Она ведь должна мало-помалу вспомнить?

— Да, конечно. Доктор Шафф уверяет меня, что действительные поражения мозга — минимальные. Нормальные реакции восстановятся через неделю-другую. Самое большее — недели через три. И к этому времени она довольно связно изложит нам всю свою биографию.

— Ну а как насчет самого преступления? Как она получила пулю?

— Этого она так и не вспомнит.

— Трудно винить ее за это, — пробормотала Делорм. — Наверняка какая-нибудь кошмарная история.

— Не поэтому, — сказал доктор Пейли. — Она не подавляет в себе это воспоминание, просто оно отсутствует. Распространенное заблуждение — представлять себе память как видеопленку. Вовсе нет. Это не просто отображение того, что случилось. Прежде чем событие попадает в запасники долговременной памяти, должно быть произведено два вида дешифровки. Первая дешифровка происходит в акте понимания. Потом, в течение разного времени, но в среднем минут за двадцать или за полчаса, информация усваивается долговременной памятью. У этих двух видов усвоения разное местоположение в мозгу и разные системы воспроизведения. Если травма произошла раньше времени усвоения, может случиться так, что все происходившее в пределах получаса до и после травмы выпадает из памяти, будто этого и не было.

— Значит, никаких сведений мы от нее так и не добьемся? — уныло спросил Кардинал.

— Боюсь, что так.

— А гипноз применить вы не можете?

— Боже сохрани! Гипноз совершенно себя дискредитировал. Помните все эти охоты на ведьм в связи с преступлениями против детей? Оргии сатанистов? Детские сады, где якобы происходило черт-те что? Ведь убедительных свидетельств этому получено так и не было. Скажу даже больше: записи показаний потерпевших указывают, что даже те крохи, которые не являлись прямым вымыслом детей, были внушены им чересчур рьяными полицейскими, прокурорами и социальными работниками. То же, что и с натриевым амиталом. Слышишь то, что желаешь услышать, но никак не истину. Однако не беспокойтесь. Постепенно вы узнаете от этой девушки многое. Но прямых воспоминаний о том, кто стрелял и где, не будет. Это можно уподобить компьютеру. Вы набираете текст, и вдруг гаснет свет, а сохранить текст вы не успели. Представляете?

— Да, — сказала Делорм. — К несчастью, представляю.

— Вот нечто подобное и произошло. И прежде чем вы будете говорить с ней, я должен вас предупредить. И отнеситесь к моим словам серьезно. Люди, находящиеся в состоянии умственного расстройства, чрезвычайно внушаемы. Если вы пойдете к ней и скажете, что стрелял в нее, как вам кажется, ее брат, она тут же и начнет «вспоминать», что это был он. Так что, пожалуйста, ради ее блага и ради успеха собственного вашего расследования не делитесь с ней никакими вашими предположениями насчет того, кто бы это мог быть или даже как она здесь очутилась. Стоит вам бросить ей намек, что, может быть, она приехала сюда учиться, она тут же ухватится за это и «вспомнит», что она приехала именно учиться. Вот почему я записываю на видео все мои с ней беседы — хочу, чтобы всем было ясно, что воспоминания ее, если они появятся, это именно ее воспоминания, а не мои.

— Нет, лжевоспоминания нам нужны меньше всего, — сказал Кардинал. — Но выяснить, кто мог ее преследовать, нам важно.

— Надеюсь, что вы это выясните. Только не надо ее расспрашивать.

— Даже не наводя на тот или иной ответ?

— Вы этим только замедлите процесс. Она станет вновь и вновь пытаться вспомнить, это будет ее нервировать, и дело только застопорится.

Доктор Пейли поднес ко рту кружку с изображением жирного кота.

— Простите, — сказал он, — я тут чай приготовил. Может, выпьете? Или кофе? Правда, боюсь, кофе у нас довольно-таки мерзкий.

Кардинал и Делорм предпочли воздержаться.

— Знаете, как это бывает, — продолжал доктор Пейли, — когда хочется вспомнить фамилию или название кинокартины, которое, кажется, вертится на языке? Все пытаешься вспомнить и не можешь. А потом, через полчаса, когда оставляешь все попытки, тут же и вспоминаешь.

— Что же вы собираетесь с ней делать? — спросила Делорм. — Держать ее на постельном режиме три недели, и все?

— Нет, мы разрешили ей ходить по отделению, когда она захочет. Я буду действовать не впрямую, а исподволь. Предлагать ей различного рода подсказки. Как бы стимулы — музыку, зрительные образы, запахи, которые могли бы вызвать отклик. А теперь почему бы вам не пойти к ней и не представиться? Она вас наверняка не помнит, детектив, но, может быть, вам удастся наладить кое-какой контакт. А потом встретимся в комнате для персонала. Это справа по коридору от ее палаты. Хочу вам кое-что показать.

Кардинал и Делорм прошли по коридору к палате девушки. Дверь палаты охранял полицейский в форме. Звали его Квигли. Кардинал хотел было ограничиться кивком и пройти в палату, но Квигли был, видимо, рад поговорить.

— Посетителей не было, — сообщил он. — Никого, кроме доктора Пейли. По-моему, ей лучше.

— Она из палаты еще не выходила?

— Нет. Но дверь открыта, и я видел, что она вставала и смотрела в окно. А если ей вздумается выйти навестить других больных, что мне делать?

— Следить, к кому она пойдет. И особенно следить, кто будет заходить к ней. Никто не должен заходить в палату без моего ведома или ведома Делорм. Пусть ждут нашего разрешения. А если кто подозрительный появится и будет здесь слоняться, немедленно сообщите нам.

— Будет сделано, — сказал Квигли. — На вид славная она девушка.

Она лежала, откинувшись на подушки, — маленькая и хрупкая. Волосы на белом фоне постельного белья казались огненным облачком, на котором, как сигнальный флажок, маячил белый пластырь, а белая кожа сливалась бы с простынями, если б не веснушки. Она уставилась на Кардинала, видимо, совершенно не узнавая, что было неприятно, хоть и ожидаемо.

— На днях мы уже общались с вами, — сказал он. — Я детектив Кардинал. А вот мою коллегу вы не знаете — Лиз Делорм.

Девушка застенчиво улыбнулась, и Делорм пожала ей руку.

Наступила легкая заминка, когда Кардинал внезапно осознал ложность своего положения. Если он не может задавать ей вопросы насчет ее травмы, то что он здесь делает?

— Как ваша голова после операции? — спросила Делорм. — Наверно, ужасно болит?

— Голова? — Девушка рассеянно коснулась волос, ощупала пластырь. — Ничего страшного. — Она поморщилась.

— Может быть, когда вам станет получше, я отвезу вас к хорошему парикмахеру и тот придумает, как замаскировать выбритый участок.

— Вот было бы хорошо. Напомните мне, как вас зовут?

— Лиз.

— Лиз.

Девушка взглянула в окно. По холму медленно полз поезд, груженный бензиновыми цистернами.

— Знаете, чего я никак не могу понять? Я не могу понять, почему я какие-то вещи помню, а какие-то нет. Почему я помню, что делает парикмахер, а как меня зовут — не помню? Почему я могу разговаривать, могу завязывать шнурки и не могу вспомнить, где я раньше находилась, с кем была знакома?

— Вам надо задать этот вопрос доктору Пейли. — Кардинал отметил про себя звучавшее в ее голосе раздражение. Эмоциональный выплеск при всей его незначительности выглядел предвестником улучшения.

— Я боюсь спрашивать кого бы то ни было о чем бы то ни было, — сказала она. — По-моему, из-за моих бесконечных расспросов все скоро начнут меня ненавидеть.

— Об этом не волнуйтесь, — сказала Делорм. — Единственное желание доктора Пейли — это помочь вам. И мы этого хотим тоже.

— А мое единственное желание — это выбраться отсюда. Лежать целыми днями в постели — такая тоска.

— Пока что покинуть больницу для вас небезопасно. Вы можете попасться на глаза тому, кто пытался вас убить.

— Кто-то стрелял в меня. Я все время забываю об этом.

Кардинал и Делорм переглянулись.

— Я не чувствую себя человеком, которого можно захотеть убить. А случайно это быть не могло?

Кардинал покачал головой:

— В вас стреляли с очень близкого расстояния. А если это была случайность, почему никто не пришел к вам на помощь?

Бледные пальцы пощупали пластырь.

— Я просто не могу… — Ее голос упал, и зеленые глаза наполнились слезами.

— А можно посмотреть на все с другой стороны, — сказал Кардинал. — Вам скучно и тоскливо, вас смущает проблема с памятью, вы стесняетесь задавать вопросы. А несколько дней назад вы вообще ничего не чувствовали. Так что можно сказать, что дела идут на лад.

— Здесь вы в безопасности, — добавила Делорм. — Вашу дверь стережет надежный охранник, и мы сделаем все, чтобы поймать того, кто причинил вам зло.

— Спасибо.

— Нам пора, — сказал Кардинал. — Доктор Пейли хочет побеседовать с нами.

— Он настроен весьма оптимистично, — сказала Делорм, — так что постарайтесь не слишком волноваться.

— Как я могу не волноваться, — девушка криво улыбнулась, — если даже не помню, из-за чего я волнуюсь?

Доктор Пейли ждал их в комнате персонала в конце коридора. Там был холодильник, стояла микроволновка, а вокруг стола были расставлены пластиковые стулья. Наверху светился синеватым светом экран телевизора с видео. Доктор Пейли вставил туда кассету и уселся рядом с ними, держа в руке пульт. Он навел пульт на экран, и видео включилось.

— Все целиком я вам демонстрировать не буду, — сказал он. — Вначале я объяснил ей, что очень люблю фотографировать, что, кстати, правда, и хочу показать ей несколько моих любимых фотографий. Сняты они в Алгонкин-Бей, в местах, знакомых каждому местному жителю. В съемках принимали участие мои жена и дети, так что фотографии эти не выглядят чистыми подсказками для стимуляции памяти.

— Как мы поймем, которая из фотографий зацепит ее память?

Доктор Пейли щелкнул кнопкой пульта, останавливая изображение. На экране застыл крупный план — доктор Пейли и Рыжик, камера направлена в основном на нее, но в левом верхнем углу дочь доктора в красном лыжном костюме стояла на фоне дорожного знака с надписью: «Север».

— Я использую тут видеометод «картинка в картинке», с помощью которого можно фиксировать реакцию на фотографии. Здесь вы видите, что дорожный знак «Север» никак не затронул ее сознания.

Он опять щелкнул кнопкой. На экране Рыжик любезно осведомлялась о возрасте дочки доктора. На месте дорожного знака теперь был собор.

— Та же картина, видите? — Доктор Пейли указал на больную: — Вежлива, доброжелательна, расспрашивает о детях и тому подобное. Но ничто в ней не указывает на то, что собор ей знаком.

Девушка на экране улыбалась. На вставленной картинке радостный шестилетний малыш демонстрировал перед камерой рыбину, выловленную им перед тем на главном причале — местной достопримечательности. На заднем плане маячила белая громада «Принцессы чиппевы».

— И опять-таки без изменений, верно?

— Все это, конечно, места, которые первыми приходят в голову при слове «Алгонкин-Бей». Но то, что они ей ни о чем не говорят, вовсе не значит, что она не местная жительница, согласны? Дело может быть просто в том, что память ее еще не пробудилась.

— Согласен, — сказал доктор Пейли. — Но глядите, что происходит потом.

Он прокрутил вперед несколько кадров — изображения мелькали и расплывались. Несколько минут ожидания, во время которого врач следил за отметкой количества кадров в нижней части экрана. Потом видео щелкнуло, и картинка остановилась.

— Вот. Я показываю ей снимок Бофорт-Хилла.

— Да, вон и старая пожарная каланча, — сказала Делорм.

От водонапорной станции вверх извивалась, образуя вытянутую букву V, неприметная на снимке грунтовая дорога.

— Она ничего не говорит, как видите, но обратите внимание, как она хмурится. Поднимает руку, хочет что-то сказать…

Внезапно экран исполосовали помехи, раздался треск, почти рев статического электричества. Глаза девушки округлились в две буквы О, рука метнулась вверх, ко рту.

— Что случилось? — спросил с экрана доктор Пейли. — В чем дело?

Лицо девушки опять приняло непроницаемое выражение — ужас миновал.

Доктор Пейли еще раз осведомился у нее, в чем дело.

— Да ничего, — отвечала девушка. — То есть я не знаю. Мне вдруг стало страшно.

— Возьмите на заметку эту эмоциональную реакцию, — сказал доктор Пейли, обращаясь к Кардиналу и Делорм. — Это хороший признак.

— Что ее так испугало? — спросила Делорм.

— В проводе что-то замкнуло, отсюда и помехи, так неприятно ее всколыхнувшие. Но перед этим она, по-моему, не то узнала Бофорт-Хилл, не то хотела что-то сказать о нем. Вот и непонятно, на что именно она так отреагировала — на неожиданный шум или на вид Бофорт-Хилла. Как видите, больше вытянуть из нее мне так ничего и не удалось.

На экране доктор Пейли мягко уговаривал девушку сказать, что ее испугало.

— Не знаю, — все повторяла она. — Я просто вдруг… не знаю.

— Вас испугал шум?

Она покачала головой:

— Не могу сказать в точности.

— Вас испугало что-то на фотографии? Может, взглянете еще раз?

— Не знаю…

— Обещаю, что теперь шума не будет. Я придержу провод.

— Ну, может быть…

Опять возникла фотография Бофорт-Хилла. Выражение лица девушки на этот раз почти не изменилось — теперь она была вся внимание. Потом она качнула головой:

— Нет, место это мне незнакомо. По крайней мере, так мне кажется. А почему я вдруг так подскочила — не знаю.

Доктор Пейли нажал кнопку.

— Еще несколько минут, и я закруглил эксперимент. Может быть, вам это большой пользы и не принесло, но мне хотелось, чтобы вы поняли, как неспешно приходится двигаться.

— Не могли в нее стрелять на этом холме? — спросила Делорм.

— Очень маловероятно. Как я уже сказал, о самом событии она помнить не будет. Все в пределах получаса до и после него вычеркнуто из памяти. Если до этого ее удерживали в плену, если она бежала, это она может вспомнить, но как в нее стреляли — исключено.

— Но значит, что-то в этом месте могло происходить, — заметил Кардинал.

— Да, конечно. Какие-то события, предшествующие травме. Или что-то потом, когда она пришла в себя. Если это так, то, вероятно, в дальнейшем она сможет это вспомнить. Только надо проявлять терпение.
7

— Ну, как тебе идея немного пройтись? — выйдя, спросила Делорм. Она спрятала за ухо прядь волос — на парковке было сыро и ветрено. — Погляди на этот холм. Узнаешь?

— Да. Его снимали откуда-то с задов университета, — сказал Кардинал. — Хорошо бы нам двинуть до дождя, а?

— Может, она студентка Северного университета? Как ты думаешь?

— Нет, если б это было так, они бы уже сейчас дали нам знать.

— Ну, а для любого нестудента самый простой путь на Бофорт-Хилл — это повернув с Одиннадцатого шоссе. Я подъеду туда, а с тобой встретимся на полпути.

— Над Нишинейб-Крик?

— Ага. Там, где ручей огибает маленький островок. Через минут сорок пять или час.

Возле Алгонкин-Бей нет больших гор, но вокруг, подобно стаду гигантских буйволов, теснятся высокие скалистые уступы докембрийского периода. Жесткое каменистое плато прикрыто слоем суглинка, питающего тысячи квадратных миль лесного массива. На одном из таких уступов раскинулся кампус Северного университета, откуда студенты могли любоваться видом городка и синим простором озера Ниписсинг. Но сегодня никакой синевы не намечалось. Моросил мелкий дождичек, и небо было затянуто удручающе серыми тучами.

Они расстались с Делорм возле Управления, поехав каждый своим путем. Поднимаясь в кампус, Кардинал сделал остановку у поворота на Саквилл-роуд, где была маленькая полукруглая площадка. Давным-давно, еще в школе, он останавливался здесь со своей тогдашней девушкой Блендой Стюарт, которая напрочь отказывалась подниматься дальше в старенькой машине его родителей. Теперь он глядел на городские крыши, за которыми милях в семи к югу виднелись острова Маниту. Бофорт-Хилл находился в западной стороне за лесом и был отсюда еле различим.

Кардинал продолжил путь дальше до университета и поставил машину на гостевой площадке. Прошел по кампусу к причудливой сети тропинок, начинавшихся за главным зданием. Из центрального входа выбежала группа студентов. С веселым смехом и гиканьем они текучей толпой устремились к дому. Какие они юные — моложе даже, чем Келли, его дочь, какие по-детски невинные. Кардинал позавидовал их веселому содружеству. Когда он был студентом в Торонто, то, желая сэкономить, не жил в кампусе, а снимал вонючую комнатенку возле Кенсингтон-Маркет. Получилось, что он лишил себя удовольствия жить вместе с однокашниками, а ничего не выгадал, так как платить за это пришлось даже больше.

Между сосен маячила вышка — дальше начинались тропинки. Кардинал пошел по той, что вела к вершине ближайшего уступа. Чтобы не заела мошкара, приходилось двигаться быстро и постоянно отмахиваться. Примерно через три сотни ярдов лесом тропинка вышла к небольшому искусственному пруду. Кардинал сошел с тропинки и стал подниматься напрямик. Воздух был густо напоен запахом сосны, сырой глины и листьев. Мелкий дождик не достигал лесной подстилки, а стоял в воздухе липким туманом.

Самое страшное в мошкаре, думал Кардинал, — это ее поистине дьявольское свойство: беззвучие. Мошка не жужжит, как пчела, не гудит, как овод, не издает даже тоненького комариного писка; никак не предупреждает о своем прилете, почему и невозможно ее вовремя хлопнуть. Кардинал почувствовал укус в лодыжку — боль такую острую, словно в тебя вонзили раскаленную иголку, — и наклонился, чтобы заправить брючины в носки. Единственное, за что следует быть благодарным мошкаре, — она не кусает сквозь материю. Пока он стоял наклонившись, еще одна тварь вцепилась ему в шею, резанув ее, словно ножом. Он прихлопнул ее, и на ладони остался кровавый след.

Через десять минут, пыхтя, отдуваясь и давая себе в который раз обещание уделять больше времени занятиям в спортивном зале Управления, Кардинал добрался до россыпи камней на вершине. К югу тускло поблескивала гладь озера Ниписсинг, очертаниями своими напоминавшая грубо вырезанную из дерева палитру художника, а в западной стороне теперь вырисовывался Бофорт-Хилл. Старая пожарная каланча высилась почти у самой вершины; от водонапорной станции к ней вела извилистая и узкая грунтовая дорога. Отсюда и делал снимок доктор Пейли.

Возможно, и Рыжик стояла на этом месте. Кардинал глядел по сторонам, махая руками так рьяно, словно дирижировал оркестром. Всюду были следы человеческого присутствия — ржавая банка из-под «Спрайта», обертка леденцовой упаковки, пепелище костра. По всей видимости, студенты часто располагались здесь, только, конечно, уж не в сезон мошкары.

Спрыгнув с камней на вершине холма, он быстро, как только мог, продрался сквозь заросли, заворачивая к западу; дороги здесь проложено не было, но скалистые уступы образовывали естественный проход, по обеим сторонам которого был непролазный кустарник. Он все шел и шел, не очень понимая, чего, собственно, ищет. Лодыжки и шею свербило от укусов.

Никто в здравом уме не стал бы здесь бродить. Как могло занести сюда такую девушку, как Рыжик? Правда, если она приезжая с севера, то могла ничего не знать о мошкаре.

Кардинал продолжал свой путь между зарослями, одолеваемый теперь целым полчищем мошек, метивших в его уши. Наконец он выбрался на тропу, шедшую по берегу Нишинейб-Крик. Зима эта выдалась снежная, с метелями даже в марте и снегопадами чуть ли не до конца апреля, и ручей, который обычным летом можно было преодолеть чуть ли не в один прыжок, теперь скопил по берегам целые горы мусора.

Кардинал торопливо шел по тропинке к озеру, которое, как он знал, должно было открыться за следующим кряжем. «Остров» (а строго говоря, лишь нагромождение камней), возле которого они договорились с Делорм встретиться, был неподалеку. Послышался негромкий шипящий звук, который все нарастал, пока не стал похож на треск радиопомех. Водопад. Он и позабыл совсем о Нишинейбских водопадах. Кардинал остановился.

Обычно Нишинейб-Крик был слишком хил, чтобы образовывать водопады. Озерцо питалось течением воды не более напористым, чем в водостоке, и, разливаясь не сильно, напоминало корыто, наполняемое дождевой водой. Но теперь обильные снега, стаяв, превратили его в настоящий поток, несший бурные воды по камням, чтобы затем, рухнув с высоты зеркальной стеной, образовать за нею нечто вроде впадины или пещеры. Кутаясь в воротник, Кардинал вгляделся.

Не могли ли помехи видео напомнить Рыжику это шипение падающей воды? Вода пенилась возле самых ног Кардинала, а дальше она была черна, как оникс. Мошка внедрялась ему в череп, и он прихлопнул ее с такой силой, что заныло ухо. Ему хотелось поскорее добраться до места, встретиться с Делорм, а там умчаться от этих крошечных вампиров, но его останавливало смутное подозрение, что Рыжик бродила в этом месте, возможно, ища что-то. Или очутившись здесь помимо своей воли.

Когда несколько лет назад ему довелось здесь гулять, Кардинал перешел через ручей, ступая по камням, но сейчас камни были скрыты пеной. К счастью, недавно здесь потрудились бобры и через стремнину был переброшен ствол березы. Кардинал ступил на этот ствол, но дерево крошилось. Немножко выше оно казалось прочнее. Нащупав надежную опору, он перебрался через ручей. Мошка кусала его в шею, и, отмахиваясь, он чуть не потерял равновесие. Едва очутившись на твердой земле, он принялся отгонять от себя мошкару — бил себя по шее, по лицу, по макушке. Досаду усугубляло сознание, что движения его нелепы и смешны, хотя видеть их никто не мог. Потом он вскарабкался на гряду валунов и озерный откос. За скальным выступом в нос ему ударил назойливый запах гнилого мяса.

Кардинал прыгнул в расщелину между скалой и водопадом, потом вновь остановился и прислушался. Мошкара оставила его, отступив в облако водяной пыли. Но внимание Кардинала привлекло теперь нечто другое. Каменная стена за его спиной была испещрена не обычным граффити, а столбцами каких-то знаков. Они были похожи на давние, хотя Кардинал и знал, что два года назад их здесь и не было.

Знаки состояли из стрел в три или четыре дюйма длиной; стрелы пересекались, сливались в причудливые узоры. Иные были собраны в пучки, из которых выглядывала стрела подлиннее, служа как бы указателем. По краям шли рисунки — луна в различных стадиях: полная, половина, три четверти и нарождающийся месяц, и повсюду начертанные цветными мелками цифры.

Оторвавшись от каменной стены, Кардинал обогнул гранитный уступ. Там, где он очутился, запах был просто тошнотворным. Он прикрыл нос и рот полой вытянутой из штанов рубашки.

То, что лежало в пещере, было некогда человеком, но ничего человеческого в этой груде теперь не осталось. Мужской труп был голый, с мускулистыми руками и ногами. Уцелело от него, правда, совсем немного — побелевшая куча мяса в темном холодном мраке пещеры. Какой бы жизнью ни жил некогда этот человек, конец его был ужасен. Кисти рук и стопы отсутствовали, не было и головы. Месиво ран кишело червями, отчего казалось, что тело шевелится.

Послышался шорох, и Кардинал резко обернулся.

Из-за гранитного выступа на труп глядела Делорм.

— Не знаю, как ты, — сказала она, — но я не думаю, что сделала это мошкара.
8

Кевин Тейт поднял мухобойку и на цыпочках подкрался к окну. Мушка, которая только что грызла его щиколотку, сейчас билась о стекло. Мухобойка опустилась, и мушка получила по заслугам. Действуя мухобойкой как лопаткой, он соскреб со стекла трупик и понес его к двери, приоткрыв дверь лишь на время, которое требуется, чтобы выбросить мушку, не впустив под кров Кевина Тейта, к его, так сказать, столу, ее товарок.

Стирая со стекла пятнышко клинексом, он увидел, как к лагерю подкатил черный БМВ Рыжего Медведя. Надо отдать должное, умеет пожить этот Рыжий Медведь. Одетый с головы до пят во все белое, Медведь представлял собой внушительное зрелище: шесть футов росту, черные волосы до плеч и черный внедорожник в качестве фона. Он вылез из машины, а вслед за ним выпорхнули две хорошенькие птички, блондинка и брюнетка, чьи статные фигуры говорили о часах упорных занятий фитнесом.

Втроем они пересекли бывшую бейсбольную площадку, направляясь к хижине Медведя, без сомнения, лучшей в этом ветшающем кемпинге и единственной многокомнатной. Кевин глядел на это из окна: высокий индеец, одетый в белое, что тебе Элвис Пресли в его последние годы, шел, обнимая за плечи обеих девушек. Бус и браслетов на нем было такое количество, что при каждом его шаге они позвякивали, но вульгарным это не казалось благодаря красоте индейца и исходившему от него ощущению мощи.

Кевин Тейт был не из тех, кто особенно ценит в людях мощь или харизму, возможно, потому, что сам он ими не обладал. Хотя в привлекательности своей он не сомневался — ведь женщины питают слабость к нищим поэтам, а эротизм непреходящей меланхолии давно и всем известен.

Кевин плюхнулся на кровать и раскрыл свою записную книжку. Вытащил черную авторучку, подаренную ему Терри на его двадцать первый день рождения. Он собирался набросать стихотворение о бедности и жажде, но авторучка замерла, так и оставшись неподвижной.

Он пролистал записную книжку, проглядывая записи, сделанные в последние месяцы, — размышления, наблюдения, стихотворные строки.
Влюбилась в капитана,
Он стал казаться ей
Звездою путеводной,
Мечтою жизни всей…

Бессвязный обрывок, и Леонардом Коэном слишком уж попахивает.
Волшебник превращает
Вино в прозренья дар…

Одному богу ведомо, куда он собирался с этим вырулить. Кажется, давно уж не писал он ничего путного. Завершил было поэмку в марте, но ни в какой из журналов так и не отправил — надо еще ее почистить малость. А последние месяцы он все собирался с силами, бездействовал, ждал озарения, которое он сразу распознает. Оно вспыхнет фейерверком, рассыплется фонтанами искр в густом мраке его сознания.

— Рады видеть вас на нашем шоу, Кевин Тейт!

Кевин любил воображать, как его станет интервьюировать Дэвид Леттерман, хотя ему и было известно, что тот никогда не интервьюирует поэтов. Кевин мечтал, как станет первым таким интервьюируемым.

— Вот вы здесь, Кевин Тейт, — мысленно проговорил он. — Тиражи вашей последней книги распроданы и побивают все рекорды. Ваши стихи разобраны на цитаты. Вы теперь не просто поэт, вы — культурная сила. И в то же время вы — не знаю, как бы помягче выразиться, — связались с подонками, отбросами общества. Наркодилерами. Как вы сами это объясняете?

— Наркодилеры, Дейв, оказывают неоценимую услугу обездоленным. Они — скажем прямо — очень востребованы. На протяжении многих веков люди использовали наркотики. И всегда будут их использовать. Вспомним Колриджа. Вспомним Рембо. Легкий разброд в сознании никому еще не причинил вреда. Не только одни художники спасаются подобным образом. Мы брошены в темную пропасть, Дейв, и каждому, кто хочет выбраться, нужна помощь.

(Аплодисменты, которые Леттерман пропускает мимо ушей.)

— Но вы, поэт, якшаетесь с бандитами. Это вас не тревожит?

— Тревожит? Не то слово. — Кевин забарабанил пальцами. — Я просто в шоке!

(Смех.)

— Так обрисуйте нам, пожалуйста, как может такое — простите, но мне приходится это сказать — нетрадиционное поведение… согласовываться с вашими творческими замыслами?

— Замысел у меня, Дейв, один-единственный. Это заработать продажей контрабанды как можно больше и как можно быстрее. А после отчалить на несколько годков куда-нибудь в Грецию и там написать что-нибудь великое. А может быть, это будет Барселона или Танжер. Я еще не решил.

Потом по настоянию Леттермана он читает свою последнюю поэму. По окончании следует почтительная пауза, а за нею благодатный шквал аплодисментов.

В замысле этом была одна закавыка, о которой Леттерман и не подозревал: Кевин питал слабость к своему товару и был даже склонен думать, что именно личное знание предмета торговли обеспечивает исключительный успех его операциям. Но так или иначе, в настоящее время он не злоупотреблял: редкие подкожные инъекции роли не играют. Никто еще не пострадал от таких инъекций. А кроме того, Кевин был твердо уверен, что в его власти прекратить и их. Может, вновь вернуться к «двенадцати шагам».

Таков был замысел Кевина: продолжать не злоупотреблять и копить денежки весь следующий год. А потом рвануть, куда — один бог ведает. В Грецию, Танжер, Барселону и жить в счастливом творческом уединении, попивая крепкий кофе и сочиняя стихи. Стихи он будет раз за разом посылать Терри, чтобы знала о его успехах и что он в порядке. Иначе она во что бы то ни стало разыщет его, пытаясь окружить своей заботой.

Терри склонна относиться к нему по-матерински, и порой жутко некстати. Так несколько дней назад ему пришлось просветить ее на этот счет, после чего она собрала вещи и исчезла — ни слуху ни духу. Может, вернулась в Ванкувер. Вот и прекрасно. Через пару недель он звякнет ей — сообщить, что не сердится. А пока надо подкопить кое-какую сумму, и поможет ему в этом Рыжий Медведь.

Когда Рыжий Медведь, весь в белом, появился на авансцене и стал намекать на то, что имеет кое-какие связи в наркобизнесе, Кевин не принял это всерьез — решил, что парень просто бредит. Было это почти год назад. Кевин и Леон сидели на свежем воздухе за столиком кафе «Лимонное деревце» на Алгонкин-авеню и трепались, оглядывая проходящих мимо девушек. Был один из последних погожих летних дней, и все столики были заняты. Рыжий Медведь вылез из своей черной машины — за рулем был кто-то другой — и направился в заведение. Через минуту он вышел с лимонадом в руке и подошел прямо к их столику.

— Не возражаете, если я здесь присяду? — спросил он, обращаясь к Леону, не к Кевину.

Тот пожал плечами:

— У нас свободная страна.

Рыжий Медведь подвинул стул, крутанув его спинкой к столу, сел напротив них, облокотившись на спинку. Бахрома его белой куртки свесилась, чуть ли не подметая тротуар.

— В обмен на вашу любезность я вам погадаю на картах. — Речь его была странно литературной, словно переведенной с другого языка.

Кевин ожидал увидеть карты Таро, но Рыжий Медведь вытащил колоду обычных карт и разложил их веером на столике.

— Вытащи свою карту, — обратился он к Леону. Леон указал на червонного короля — нехитрый выбор — и, откинувшись на стуле, потер указательным пальцем лоб. У Леона на лбу был шрам, и время от времени он тер его, словно пытаясь стереть.

Рыжий Медведь собрал все карты, кроме выбранной, перетасовал их и стал выкладывать квадратами и крестами. Между бровей у него пролегла складка сосредоточенности.

— Ты недавно поссорился с родственником, — сказал он. — Из-за денег поссорился.

Леон покосился на Кевина. Гостивший у него всю зиму кузен спер две сотни долларов и исчез среди ночи, сев на междугородний автобус. На следующий день Леон напился в таверне «Чинук» и едва не забил до смерти незнакомого парня — слава богу, Кевин успел его оттащить. Леон бушевал чуть ли не месяц — так переживал по поводу кузена.

— В точку попал, — сказал он Рыжему Медведю. — Давай дальше.

— В прошлом у тебя случались приступы бешенства. — Рыжий Медведь поднял глаза от карт. На лице его отобразилась тревога. — Ты можешь впадать в бешенство.

Леон засмеялся. Возможно, нервничая.

— Ну, не так чтобы очень. Я ведь отходчивый. Ладно, ты прав. Бывает, что и не удержишься.

Рыжий Медведь опять уставился на карты:

— Но у тебя, похоже, будут возможности исправиться. Научиться управлять своим бешеным характером.

— Ладно. Согласен. Может, переменим тему?

— Период твоих любовных разочарований скоро минет.

— Ну, уж это как пить дать, — сказал Леон. — Женщины, знаешь ли. Я в них толк знаю.

— Но теперь ты один. В личном плане, я имею в виду. И так уже довольно давно. — Рыжий Медведь переложил червонную двойку по другую сторону короля. Снял темные очки. Взглянул на Леона. — Скоро, друг мой, это окончится.

Именно тогда Кевин заметил, какой красивый парень этот Рыжий Медведь. Твердые скулы. Ямочки около рта, когда он улыбается. И эти глаза. Когда он снял свои очки, глаза его оказались нежно-голубыми, светлыми. Таких глаз Кевин никогда не видел. Голубее, чем у эскимосских ездовых лаек. Светлые-светлые. Почти прозрачные.

Рыжий Медведь наговорил еще что-то Леону, глядя в его карты, что именно — Кевин уже не помнил. Леон был под впечатлением, даже взволнован, Кевин же хранил хладнокровие. Тогда, во всяком случае насчет денег, догадка оказалась удачной, а все остальное — обычная ерунда, из тех, что печатают газеты на страничке астрологических прогнозов.

— А ты настроен скептически, — сказал Кевину Рыжий Медведь. Эти прозрачные глаза, эти удивительные скулы. Чероки. Это слово само всплыло в мозгу Кевина, хотя он и не отличил бы чероки от черноногого. Вылитый Рыжий Медведь — это было ясно еще до того, как он упомянул о своих корнях. — Но это не важно, веришь ты или не веришь, — продолжал Рыжий Медведь. — Предсказание исполнится независимо от этого. — Он опять разложил карты. — Выбери теперь твою.

— Нет, не надо.

— Давай, выбери-ка.

— Да не стоит, ей-богу. Не люблю я это.

— Ну, я выберу карту за тебя. — Рыжий Медведь выбрал бубнового валета. Что это означает? Мастер на все руки? Вечный прихлебатель — чего изволите? Пройдоха? Осведомитель? Одноглазый циклоп и разбойник с большой дороги?

Рыжий Медведь перетасовал карты и начал одну за другой выкладывать их, снимая верх колоды.

— В семье не все ладно, — объявил он. — Ссоры с кем-то, кто старше. Вечно вы с ним сталкиваетесь лбами.

Близко к истине. Очень близко. Но Кевин промолчал.

— Недавно ты поборол в себе дурную привычку, возможно привычку к наркотикам. Вот. Здесь это ясно показано. — Он накрыл две тройки бубновой семеркой. У Кевина зашевелились волосы на голове.

На стол легла червонная дама. Другая тройка отделила ее от короля.

— В твоей жизни есть женщина, — сказал Рыжий Медведь.

— А это уж не про меня, парень. Вот уж полгода как я с ней порвал. И теперь мы в разлуке, как эти карты.

— Я же не сказал «любовница». Сказал «женщина». Хорошая женщина, которая тебя любит. Но наркотики встали между вами.

Ладно. Положим, что это Терри. Если речь зашла о наркотиках, остальное додумать нетрудно. Либо счастливая догадка, либо простой здравый смысл.

Щелк, щелк, щелк… Король, туз, король.

— О, на тебя гадать легко, друг. Легко и приятно.

— Чем же это?

Рыжий Медведь постучал по картам крепким пальцем с наманикюренным ногтем:

— Короли, друг. Короли. Ты разбогатеешь…

У Кевина эти слова вызвали смех.

Рыжий Медведь подался вперед, сосредоточенно вглядываясь куда-то:

— Я различаю какие-то странные фигуры вокруг. Какие-то «Т». Эту твою женщину, случайно, не Тэмми зовут? Или как-то похоже.

— У меня есть знакомая Терри, — сказал Кевин. — Но она вовсе не моя женщина.

— Правда? А я вижу между вами сильное притяжение.

Рыжий Медведь допил свой лимонад и встал. Каким-то образом он ухитрялся пить лимонад так, словно это был бурбон. Он сделал знак черной машине подъехать. Та развернулась и встала у входа.

— Если мы еще встретимся, ты мне расскажешь, друг, как собираешься разбогатеть.

— Это ведь ты у нас провидец. Ты и расскажешь.

Рыжий Медведь улыбнулся, сверкнув голливудским оскалом, распахнул дверцу машины.

Кевин почесал укус на шее и вперился взглядом в неоструганное дерево бревенчатого потолка. Послышался шум подъехавшей машины и какие-то возгласы. Похоже, Леон вернулся из города — он всегда делает это шумно. Вот сейчас стукнет в дверь Кевина — поболтать. Поболтать Леон любит, но слишком он бешеный какой-то, чтоб можно было болтать с ним без опаски, а с тех пор как они связались с Рыжим Медведем, начинает вдруг нести всякую бредятину.

Хотя Кевин и не верил в астрологию, гадание на картах и всю эту чушь, однако пару раз догадки Рыжего Медведя заставляли все его существо дрожать мелкой дрожью, а желудок ухать куда-то в пропасть. И несмотря на то, что относился к нему Медведь вполне прилично, страх не покидал его, постоянно теплясь в нем, как слабая лихорадка.

До появления в их жизни Рыжего Медведя в команде Кевина было четверо. Кенга считался предводителем в основном потому, что являлся владельцем единственной машины, которой можно было доверить рейсы за товаром в Торонто и обратно. Наркоманом Кенга был продвинутым. Однажды он признался Кевину, что торговлей этой он занялся лишь для того, чтобы самому всегда иметь доступ к товару. Кенга был оптимистом и неизменно компанейским их главой, если можно считать главой человека, постоянно витающего в эмпиреях. Он был аккуратный, подтянутый и не слишком задумывался о будущем.

Леон Рутковски, бывший амфетаминщик, имел репутацию неуравновешенного. Вспышек его ярости, кроме случая в «Чинуке», сам Кевин никогда не видел, но рассказы о них ему были известны: поговаривали о парне, в результате стычки с ним угодившем в больницу, о другом, которого он треснул бейсбольной битой. Леон был жаден до денег. Кенга раз сказал даже, что он в жизни бы так не втянулся в торговлю героином, если б у него над душой вечно не стоял Леон, канюча насчет денег. К тому времени как к ним присоединился Кевин, дело было уже хорошо налажено. Леон был мускулистый, жилистый, но с животиком, выпиравшим из-под ремня джинсов, — виной тому была дерьмовая еда, которую он обожал. Кевин не очень понимал причину, но с появлением в их компании Рыжего Медведя Леон словно бы угомонился, стал поспокойнее и даже поздоровее — уже не лопал без разбору что попало и перестал ныть по поводу девочек. Время от времени Рыжий Медведь привозил из Торонто девочек, судя по всему проституток, и делился ими с Леоном. А еще был Клык. По-настоящему его звали Моррис Тилли, но он был известен как Клык благодаря торчавшему над его ровными зубами добавочному резцу. Эта особенность вместе с патлами и понурым видом придавала ему нечто собачье, что вполне отвечало и его месту в команде. Он не был ее полноправным членом, а ценность имел скорее знаковую. Клык был разговорчив, но укоренившаяся страсть к наркотикам делала его речи не всегда понятными и осмысленными. К тому же он как никто другой умел потеряться, а потеряться в маленьком Алгонкин-Бей было не так легко, однако у Клыка, видимо, отсутствовал орган, отвечающий за ориентацию в пространстве, — тот орган, который позволяет вышедшему утром из дома надеяться, что вечером он вернется обратно.

Появился Рыжий Медведь в один из самых неудачных для них периодов. Викинг-байкеры стали агрессивнее и распространили свою хватку чуть ли не на всю северную территорию. Они ворочали тоннами товара, и Кенга и его ребята ничего не могли с этим поделать. Кевин уныло бродил по Оук-стрит в надежде, что кто-нибудь из старых клиентов проявит верность и купит у него немножко героина. Но мало кто отваживался на это — все боялись викингов.

И тогда Кенга решил, что с байкерами пора устроить «совещание» и «договориться». Вот вам доказательство прекраснодушного оптимизма Кенги: если с байкерами есть проблема, надо запастись табачком и выкурить с ними трубку мира. Байкеры объяснили Кенгу с чрезмерной, как ему казалось, наглядностью, что лучше отступить и перестать вести дела на их территории. Иначе будет плохо. Для пущей убедительности их предводитель по кличке Вомбат насрал на Кенгу в буквальном смысле.

Вначале иссякла клиентура, затем стали исчезать поставщики — они не хотели вести дела с субподрядчиками, а предпочитали действовать напрямую и обращаться непосредственно к байкерам, не рискуя, если воспользоваться мягким выражением, быть отстраненными от бизнеса. Кенга в отчаянии попытался расширить территорию поиска, захватив даже Монреаль с его первоклассным товаром.

— Ты ненормальный, — сказал ему Кевин. — Если мы провернем такое, викинг-байкеры просто взбесятся.

Они находились в полуподвале у Кенги. Кенга, лежа, поднимал штангу, одновременно покуривая травку. Затянувшись, он протянул сигарету Кевину, но тот отказался, и сигарета была помещена в пепельницу.

Улыбнувшись, Кенга выжал вес в 150 кг и сквозь зубы выпустил дым.

— Мы сделаем это красиво, — сказал он, чуть задыхаясь от травки. — Я не стану тягаться с ними. Я хочу, чтобы мы заделались их поставщиками.

— Не надо этого, парень! Даже не думай! Они же просто порвут тебя на части. У них такой оборот, что нам не выдюжить, какую бы цену они ни давали!

— Положись на меня, парень. Я знаю, что делаю.

— Жизнь тебе надоела, что ли?

— Типун тебе на язык, парень! Ведь против-то был всего один. — Кенга опустил штангу и затянулся еще раз. Слова невнятно вылетали из стиснутых зубов вместе с дымом. — А все другие к проекту отнеслись очень даже сочувственно.

Таким образом, Кенга вновь отправился на свидание с викинг-байкерами. Ни Кевин, ни Леон, ни Клык больше его не видели.

Без Кенги дела у группы пошли хуже некуда. Кевин регулярно ездил в Торонто за небольшими партиями амфетамина и героина. Но покупателей по-прежнему не было. В довершение всех бед он вдруг понял, что опять на игле. Чтобы завязать, потребовалась вся его сила воли, опять замелькали, как в калейдоскопе, метадон, «двенадцать шагов» — все эти жалкие потуги и усилия. К тому времени ему уже и за квартиру платить было нечем.

— Что нам надо, — размышлял однажды Леон, — так это не перекупать у викингов и не пытаться действовать в обход, а попробовать завладеть их импортом.

Они сидели в тени под скалой, неподалеку от железнодорожных путей, и глазели на французских девчонок, как те шли по Фронт-стрит в свою ecole secondaire.

— Они каким-то образом ухитряются вывозить товар из Штатов, а потом распространяют его по стране. Если б нам удалось присосаться с этого конца, им ничего бы не осталось, как считаться с нами.

— Ага, — поддакнул из-за облачка марихуаны Клык. — Звучит разумно. Почему бы нам и не приняться за это?

— Потому что этого же хотел и Кенга, — сказал Кевин. — Из-за чего и сгинул.

Итак, они остались втроем: Леон — большой болтун, но никак не лидер, Кевин, вовсе не имевший склонности руководить, и Клык, чья способность брать на себя ответственность не обсуждалась. На эту-то унылую сцену и ступил Рыжий Медведь, соблазняя их волшебством гадания и возможностью разбогатеть. Какой наркоман против этого устоит?

Рыжий Медведь быстро освоился в Алгонкин-Бей и покорил его, считай, ничем другим, кроме как красивой внешностью и колодой карт. Его часто можно было видеть в Эверетт-баре на Самнер-стрит, в последней из самостоятельных кофеен. Рыжий Медведь сидел за угловым столиком со своей колодой карт, и вскоре люди потянулись к нему. Эверетт не возражал: в конце концов, он привлекал в кофейню посетителей. Они брали кофе и подсаживались к Рыжему Медведю — погадать. Они знали, что гадает он хорошо — еще бы, за такую-то цену: семьдесят пять монет! Давал он и астрологический прогноз, что стоило в два раза больше.

Поговорить с ним бывало трудно, потому что столик постоянно осаждали любители гадания. Кевин не знал, сколько заколачивал Рыжий Медведь, но видать, приличные суммы, налогом, естественно, не облагаемые. При этом он знакомился с разными людьми. К нему захаживали местные музыканты, разок заглянула и парочка парикмахеров, в свою очередь рассказавших о нем своим клиентам. Он уверял, что выступал некогда в Торонто в качестве модели, для чего внешность у него, конечно, была подходящая. Однако Кевин подозревал, что зарабатывал он не только этим.

Порой, когда он бывал свободен от своих гаданий, он ради разнообразия общался с Кевином и Леоном. Он угощал их высокосортной марихуаной — лучшей им пробовать не доводилось. Пару раз водил в кино и всегда платил за выпивку, хотя сам пил немного. Он терпел даже Клыка. Как и двум его друзьям, Кевину льстило такое внимание, хотя настороженность он все-таки испытывал.

По прошествии нескольких месяцев Рыжий Медведь стал неотделим от их жизни. Постепенно он поведал им и о другом своем бизнесе — перевозке по стране средних размеров пакетиков с кокаином и героином.

— Ты с викинг-байкерами давай поосторожнее, — предупредил его Кевин. — Мы же тебе рассказывали, что случилось с Кенгой.

— Байкеры меня не волнуют, — сказал Рыжий Медведь. — У меня есть защита.

— Защита?

Вместо ответа Медведь указал на небо.

Однажды в холодный день конца апреля или начала мая — до сезона мошкары — они устроились на берегу. Рыжий Медведь разжег великолепный костер — жертвенный костер, как он его назвал. Пламя горело ровно и ярко в течение нескольких часов. Леон и Клык тоже сидели рядом, на небе мерцал Млечный Путь, с озера дул ветерок. Волны тихо плескались о берег. Дальше по берегу шумно праздновала какая-то компания, но настроение нашей четверки было созерцательным, если не сказать — торжественно-серьезным.

Они обменивались историями жизни. Леон, тыча палкой в подошвы своих грубых башмаков, счищал с них грязь и делился воспоминаниями о прошлом. Он был единственным сыном сильно пьющих родителей, один из которых убил другого, когда Леону было шестнадцать лет, и, видимо, получил пожизненное. Шрам на лбу у Леона от матери, запустившей в него тостером. Клык уставился в огонь. На его лице играли отсветы костра, когда он рассказывал, что в семье он младший из семи детей, что мать его вдова, разрывалась на трех работах и никогда не знала, который из сыновей угодит в тюрьму. На этот раз Кевин был не очень словоохотлив. Родителей он лишился десяти лет. Увлекся поэзией. Из колледжа вышибли на втором курсе. Пристрастился к героину. Потом бросил. О том, что он колется сейчас, Кевин не сказал — ни к чему обременять друзей чрезмерной информацией.

Втроем они воззрились на Рыжего Медведя. Ведь до сих пор они знали о нем лишь то, что жил он раньше в резервации где-то на севере.

Медведь улыбнулся, и безупречные его зубы сверкнули при свете костра.

— Хотите и обо мне узнать? Я расскажу первым делом вот это. — Он вытащил бумажник, а из него шлепнул на стол карточку.

Кевин поднес ее к глазам. Это было удостоверение личности, выданное Департаментом по делам индейцев. Документом удостоверялось, что Реймонд Рыжий Медведь принадлежит к племени аборигенов чиппева с Красного озера, обитающих за северными пределами озера Верхнее, где климат таков, что Алгонкин-Бей по сравнению с этими местами кажется чуть ли не Флоридой.

Огонь костра отбрасывал яркие театральные сполохи на лицо Медведя. Голос его был негромок, едва различим за плеском воды.

— Холодно было в резервации, — говорил он. — Трудная там жизнь. В доме мы никогда не могли согреться. И холодильник всегда пустой. А по утрам на окнах морозные узоры.

Рыжий Медведь замолчал, уставившись в огонь. Помолчали.

Наконец Леон проговорил:

— А еще что-нибудь нам расскажешь?

Рыжий Медведь покачал головой:

— Я и рад бы. Я доверяю вам. Всем вам доверяю. — Он оглядел их всех по очереди: Леона, Кевина, Клыка. — Но существуют вещи, говорить о которых я не могу. Есть и другие, узнать которые еще не готовы вы. Кое-что доступно лишь немногим.

Кевину захотелось уйти, забраться в постель, забыться сном. Слишком все это казалось странным.

Рыжий Медведь улыбнулся.

— Не волнуйтесь, — сказал он. — Через неделю-другую я принесу жертву, и мы в точности узнаем, как нам действовать.

— Жертву? — удивился Кевин.

— Больше ничего сейчас не говори, Кевин. Скоро ты узнаешь, что я имею в виду.

Леон бросил в огонь свою сигарету:

— Может быть, ты имеешь в виду, что после этой жертвы я смогу свободно разгуливать по главной улице и никакие байкеры мне будут не страшны?

— О, конечно. Это я тебе гарантирую. Если все будет так, как я ожидаю, то через полгода викинг-байкеров при виде тебя будет бросать в дрожь.

— Хорошо бы так, — сказал Леон.
9

Через неделю после этой исполненной важности беседы на берегу они вчетвером — Рыжий Медведь, Кевин, Леон и Клык — встретились в ресторане «Розовый бутон», грязной харчевне к югу от города возле Ридс-Фоллз. Клык выглядел смущенным, так как по дороге в «Розовый бутон», где он бывал, по подсчетам Кевина, по меньшей мере раза три, он заблудился, и другим пришлось его ждать. Рыжий Медведь ничего ему не сказал, лишь глянул этими своими глазами эскимосской лайки. Сначала они шли в гору вдоль линии водопроводных труб. Потом свернули на трассу, проложенную сноумобилями, в это время года пустынную. Пройдя несколько сот ярдов, они отважились пойти по тропе, которая и тропой-то могла называться лишь с натяжкой, потому что идти по ней было не легче, чем продираться через заросли. Мало-помалу они добрались до гребня горы, выйдя на скалистую площадку.

Рыжий Медведь велел им разжечь жертвенный костер — точно так же, как разжигал его недавно он. Потом показал на луну, полную, но не до конца.

— Чудесно, — сказал он. — Просто чудесно.

Одет он был в штаны из телячьей кожи и такую же куртку, и то и другое с бахромой. Куртка к тому же была затейливо расшита бусинками. Такой картинный голливудско-индейский наряд, подумал Кевин, выглядел бы глупо на другом, только не на Рыжем Медведе. На поясе у него болталась фляжка, а рядом висел длинный нож в чехле из телячьей кожи.

— Наша жертва ждет нас на том склоне горы. Вы трое оставайтесь здесь и не двигайтесь, что бы ни услышали, не двигайтесь. Возможно, вы ничего и не услышите. Когда я вернусь, я исполню ритуальный танец. Если все это кажется вам диким, если вы не можете воспринять чужую культуру, чужие обычаи, то я заранее прошу вас уйти. Уйти и больше не возвращаться.

Никто не шевельнулся.

— Но решив остаться, вы должны молчать об увиденном, не рассказывать об этом никому. Понятно?

Рыжий Медведь подошел к Кевину, почти вплотную приблизил к нему лицо с прозрачно-бледными глазами:

— Понятно?

— Да, конечно. Понятно. Я остаюсь.

Точно так же Рыжий Медведь подошел к Леону. Леон тоже ответил, что остается.

Настала очередь Клыка. Недомерка Клыка, чей вздернутый нос напоминал поросячье рыльце. При свете костра он казался каким-то нездешним существом.

— Тебе понятно? — спросил и его Медведь. — Ты не должен никому об этом говорить.

— Не буду говорить. Обещаю.

— Под страхом смерти, — сказал Рыжий Медведь.

— Обо мне не беспокойся, — заверил его Клык. — Я ни одной живой душе не скажу. Вы, ребята, мне как братья.

— Именно. Мы теперь твоя семья.

Рыжий Медведь расчехлил свой нож.

— Ждите и не разговаривайте. Через десять минут я вернусь. До этого времени — полное молчание. Глядите на огонь и ни о чем не думайте. Я буду просить духов направить меня.

Рыжий Медведь поднял над головой нож острием вверх и вытянулся на цыпочках, словно призывая удар молнии. Он произносил какие-то слова на языке, который Кевину показался не то языком оджибва, не то чиппевы, не то еще какого-нибудь индейского племени. Звучал он экзотически — щелкающие гортанные звуки не делились на предложения, а лились невнятным потоком слов с частым повтором. Затем Рыжий Медведь опустил нож, позвякивая своими бусинами, и скрылся за гребнем.

Кевин стал глядеть на огонь. С другого склона горы не доносилось ни звука, и трое сидевших у потрескивающего пламени тоже не произносили ни слова.

Лицо Кевина обдавало жаром, но спине было холодно и неуютно. Лучше бы он был сейчас в городе и попивал пиво в баре «Международный».

Послышался выкрик, а потом над гребнем показалась темная фигура. Рыжий Медведь перешел на бег. Новый выкрик, и фигура метнулась в круг света между ними и костром. Теперь Медведь бормотал что-то нараспев и двигался вокруг костра, делая какие-то странные расслабленные телодвижения. Поначалу это было не танцем, а как бы хождением, сопровождаемым негромким певучим бормотанием. Его тень на фоне костра росла и плясала на окрестных скалах и деревьях.

Мало-помалу танец стал энергичнее. Пошли прыжки и вращения, руки и плечи Рыжего Медведя блестели отсветом костра. Руки по самые локти были в крови. Он держал большой кожаный мешок, мешок мотался от его движений, чертя круги в воздухе. Потом, остановившись, он раскрыл мешок и вытряхнул содержимое в костер. Оно рухнуло на горящие щепки, и в небо взвились искры.

Трое сидевших у костра отпрянули, кашляя и отряхиваясь. Когда Кевин вновь повернулся к костру, он увидел охваченную огнем свинячью голову — маленькие глазки были крепко сжаты, как бы зажмурены в веселой гримасе. Морда перевязана клейкой лентой. Раскиданные, почерневшие ножки шипели на огне.

Рыжий Медведь стоял возле самого костра, весь напряженно вытянувшись вверх. Вены на его шее набрякли и выпирали подобно электрическим проводам. Голосом тонким и хриплым он заговорил. Слова, если это были слова, летели очень быстро, одно за другим, сыпались, сталкиваясь, налезая друг на друга. В костер летели брызги слюны, и была секунда, когда казалось, Медведя что-то душит. Кевин подумал, уж не безумен ли он. Леон выглядел не слишком взволнованным, зато Клык сидел открыв рот, точно в цирке.

Потом бормотание прекратилось, Рыжий Медведь словно обмяк, избавившись от того, что его одолевало. Он медленно опустился на землю.

Никто не проронил ни слова.

Спустя немного Рыжий Медведь сказал уже нормальным голосом:

— Я что, говорил?

— Ага, — подтвердил Кевин. — Ты много чего говорил. К сожалению, не по-английски.

— Бывает, что я не знаю, просто слышу ли голоса или говорю ими.

— О, ты говорил ими — громко и четко.

— Чудесно, — сказал Рыжий Медведь. — Теперь мы знаем, куда двигаться.

— И куда? — спросил Кевин. — На север?

Леон взглянул на него с брезгливой жалостью:

— Не в том смысле двигаться, идиот несчастный! — Он повернулся к Рыжему Медведю: — И насколько мы это знаем? Известно ли, что делать непосредственно сейчас?

— О да. Указано время, и место, и точный адрес. — Рыжий Медведь хлопнул себя по коленкам и оглядел остальных: — Перепугались?

— Нет, здорово было, — сказал Клык. — Прямо как в кино. Танец что надо!

— Ну, а ты? — Рыжий Медведь взглянул на Леона.

— Да нет, страха у меня не было. Хоть не скажу, что чувствовал себя совсем в своей тарелке.

— А ты как? — Взгляд Рыжего Медведя переместился на Кевина.

— Нервничал, — сказал Кевин. — От всей этой штуки с голосом я очень нервничал. А потом, ты же весь в крови.

Рыжий Медведь взглянул на свои руки, словно впервые их увидел. Открыл фляжку, обмыл сначала одну, потом другую руку. Чтобы смыть кровь, потребовалось несколько минут.

— Ты что, там вправду свинью заколол? — спросил Клык.

Рыжий Медведь ничего не ответил, может быть, не слыша вопроса. Он был занят своими руками.

— Может быть, я говорил не своим голосом?

— Ага, — отвечал Клык. — И очень непонятно.

— Это не я говорил. Это говорил дух. Говорить ему не хотелось, поэтому получается так, словно говорят с трудом. Но то, что он мне сказал… — Рыжий Медведь вылил в огонь остатки воды из фляжки. — Если он сказал мне правду, нас ожидает большая удача.

— Когда? — заинтересовался Клык. — Когда начнется удача?

— Через три дня. Мы отправимся в маленькое путешествие.

— Куда? В какое путешествие?

— Ты задаешь слишком много вопросов. Перед тем как отправляться, я скажу куда.

Через несколько дней Рыжий Медведь велел Леону собрать остальных и привести их в «Розовый бутон». Леон отказывался объяснить в чем дело — задуман был сюрприз. Рыжий Медведь ждал их за излюбленным своим столиком.

— Я подыскал нам прекрасное жилье, — сказал он, оставляя на столике пятерку за кофе.

Выйдя, он сел в свой БМВ, а остальные забрались в «транс-эм» Леона и поехали следом. Выбранным местом оказался заброшенный летний лагерь на южном берегу озера Ниписсинг. Разбросанные там хижины предназначались на снос, а на их месте собирались воздвигнуть отель. У Рыжего Медведя оказалось какое-то знакомство в компании, ведавшей сносом, и ему разрешили на лето поселиться в лагере. Рядом с хижинами была заросшая бейсбольная площадка, выложенная камнем, место для костра и готовки на свежем воздухе и покосившийся причал.

— Господи, здесь и пляж, и все такое, — сказал Клык. — И столбы для волейбольной сетки. Интересно, сетка-то есть?

— Ты что, волейбольную команду сколотить собираешься? — сказал Леон. — Нет ни сетки, ни мяча — вообще ничего нет. Хижины — и все.

— А сколько это будет стоить? — спросил Кевин.

— Бесплатно, — сказал Рыжий Медведь. Глаза его за поблескивающими стеклами темных очков улыбались. — Платить надо будет только за воду и электричество.

За день они управились с переездом. Каждый разместился в отдельной хижине и мог приходить и уходить, когда ему вздумается. Готовить в лагере было не слишком удобно, поэтому они нередко ели в «Розовом бутоне», хотя Рыжий Медведь с Леоном и старались почаще оставаться в лагере. Кевин же и Клык, в отличие от них, были любителями городской жизни, которую не променяли бы на лагерь, не будь квартиры в городе такими дорогими.

В один из вечеров вскоре после переезда Кевин сидел на корме маленького катерка, прорезавшего неспокойные воды северной части озера Ниписсинг. Клык свесился за борт и плыл, опустив руку в воду. Леон сидел на штурвале, а рядом с ним поместился Рыжий Медведь. Он медленно раскачивался взад и вперед с легкой улыбкой на лице. Темных очков он не снял, хотя солнце закатилось задолго до этого.

С запада тянул свежий ветер, и Кевин пожалел, что не захватил куртку. Отчалили они от частной пристани в Стэнли и сейчас пересекали водную гладь. От берега они были так далеко, что огни автомобильных фар на нем казались им светлячками. Почти полная луна серебрила шпиль собора и коробки муниципальных жилых кварталов вдали. Слева проплыли острова Маниту, справа — резервация Анишинабек. Потом береговые огни поредели. А когда луна спряталась за тучу, поверхность озера стала напоминать черный бархат.

Через двадцать минут Рыжий Медведь указал на ряд освещенных бакенов.

— Френч-Ривер! — крикнул он, заглушая шум мотора. — Почти приплыли!

Он поднялся и положил руку Леону на плечо. Потом, склонившись к нему, проговорил что-то, указывая через стекло. Леон крутанул штурвал, и катерок стал заворачивать к берегу. Среди деревьев поблескивали три огонька — словно созвездие в форме треугольника.

— Вот что указал мне дух! — опять крикнул, перекрывая шум, Рыжий Медведь. — Этот треугольник.

По знаку Рыжего Медведя Леон заглушил мотор, и они тихонько закачались на черных волнах.

— С этой минуты всем молчать. Говорить будем лишь я и Леон. Возможно, там и вовсе никого нет, а возможно, есть кто-нибудь один, но не больше. Во всяком случае, трудностей быть не должно. Ты, Клык, останешься на судне.

— Нет, я тоже хочу пойти. Брось, Медведь, разреши и мне тоже.

— Ты останешься на судне. Это важно. Ты должен быть готов в любую минуту отчалить. Могу я в этом положиться на тебя?

— О, конечно, только лучше бы я с вами пошел.

Перед ними из темноты материализовался причал. Рыжий Медведь выпрыгнул, обмотал канатом крюйсов и почти шепотом приказал Кевину:

— Брось мне тот конец.

Кевин бросил ему канат с кормы, и Рыжий Медведь развернул лодку носом в озеро. Потом, сняв с кормы еще один моток веревки, он перебросил его через плечо, словно собирался карабкаться в гору. Клык приподнялся из-за штурвала.

Кевин с Леоном прыгнули на причал. Втроем они молча двинулись по песку по направлению к огонькам. Вслед за Леоном Кевин поднялся по каменным ступенькам на чей-то задний двор. Хижину почти скрывали высокие кусты. Оглядевшись, он понял, что Медведя с ними уже нет. В доме горел свет и холодно мерцал экран телевизора. Сердце Кевина колотилось о ребра.

Леон, ни секунды не колеблясь, направился прямо к двери и постучал.

Телевизор замолк. Мужской голос нелюбезно спросил:

— Кто это?

— От Питера Нортвинда.

Что-то звякнуло, и в двери обозначился кружок света. Потом он померк, и тот же голос произнес:

— Но ты не Нортвинд.

— Ясное дело, кретин ты эдакий. Почему я и сказал: «От Нортвинда». А ты Вомбат?

— Не важно, кто я. Ты пришел слишком рано. Часа на четыре.

— Ветер был попутный. Что прикажешь делать? Гонять по твоему вонючему озеру еще часа два?

— Пароль.

— Чего?

— Ты слышал. Говори пароль.

— Так он же не один, ковбой. У меня в чемоданчике двадцать фунтов этих самых паролей! — И Леон приподнял чемоданчик.

— Отойдите от двери.

Леон и Кевин сделали шаг назад.

— Только двиньтесь, и вам крышка.

— Не волнуйся. Мы стоим и не двигаемся.

Дверь открылась, и проем загородил седоватый детина с хвостом на голове. В лунном свете блеснул пистолет.

— Из тех, кто шутил шутки с викинг-байкерами, в живых никто еще не остался, — произнес детина. — Ради вашего же блага искренне надеюсь, что вы шутки шутить не вздумаете.

— Понятное дело, — сказал Леон. — Зачем нам портить хорошие отношения?

— Нет у меня с тобой никаких отношений. Это с Нортвиндом у меня отношения. Ставь чемодан и отходи.

Леон поставил чемоданчик и отступил назад вместе с Кевином. Последнему еще не случалось видеть направленный на него пистолет, и он поразился впечатлению, которое производит эта картина. Колени его тряслись и сильно хотелось в уборную.

— Открой его.

Опустившись на одно колено, Леон нажал на защелки.

— Погоди-ка. Заело что-то. — Он подергал защелки и выматерился.

— Не люблю, когда меня шлют по-матерному, — сказал детина. — Иди-ка ты лучше сам туда.

Мягкий удар, и к горлу детины было приставлено лезвие.

— Опусти руку, — сказал Рыжий Медведь, — или я прорежу в тебе еще одну дырку.

Пистолет не шелохнулся.

— Если нож коснется меня, твой дружок, считай, покойник.

— Понятно, но он-то умрет быстро, в то время как ты…

— Почем мне знать, что ты так и так меня не грохнешь?

— Не грохну, если ты не дашь мне повода тебя убивать.

Мужчина опустил пистолет. Рыжий Медведь вынул оружие из его руки и ударил им мужчину по голове.

Мужчина упал на колени и силился подняться, но Рыжий Медведь пресек это новым ударом. Мужчина упал и так и остался лежать. Рыжий Медведь перебросил пистолет Леону, а сам, скинув с плеча веревку, сложным узлом связал мужчине руки.

Леон потянул Кевина за рукав:

— Пойдем.

Тот проследовал за Леоном в кухню.

— Кто-нибудь дома? — рявкнул Леон, потом, хохотнув, помахал пистолетом: — Нравится мне эта штуковина. По-моему, я привыкаю. Давай-ка начнем осмотр, а то нам пора.

Они прошлись по комнатам, ища обещанные Медведем деньги. Дом выглядел нежилым, почти без мебели. Кевин открывал шкаф за шкафом, но ничего не находил.

Потом из соседней комнаты послышался крик Леона:

— Нашел!

Леон находился в маленькой спальне, совершенно пустой, если не считать узкой койки. Портфель из шкафа он уже вытащил. У портфеля был кодовый замок, но викинги не дали себе труда воспользоваться кодом. Леон открыл портфель, и их глазам предстало столько денег, сколько ни один из них в жизни не видывал — портфель был набит тугими пачками.

— О господи, — проговорил Кевин, — почему это так писать хочется?

— Потому что ты обложался, парень. А мы все-таки разбогатели.

— Теперь ты, может быть, поверишь в колдовство? — спросил, подойдя к ним сзади, Рыжий Медведь.

— Я и всегда верил, — сказал Леон. — Но теперь буду его страстным поклонником. Буду проповедовать колдовство. Призывать людей верить в него.

— Идем к катеру, — сказал Рыжий Медведь. — Мы же не хотим быть здесь, когда вернутся остальные викинги.

Уже во дворе Рыжий Медведь пощечинами привел в полусознание заложника. Тот привстал на коленях, зашатался, и его вырвало. Потребовались время и несколько тычков ножом, чтобы сопроводить заложника к причалу. Лицезрение ножа не доставило Кевину удовольствия. Ничего в словах Рыжего Медведя, которые он говорил им перед этой операцией, не предвещало применения насилия.

Едва они впрыгнули на борт, как Клык уже завел мотор. Благоговейно, точно священной реликвии, он коснулся портфеля:

— Ну что, дело в шляпе или как?

— Да еще в какой громадной шляпе, парень! — сказал Леон.

Рыжий Медведь пихнул на борт шатающегося викинга, от которого теперь сильно пахло рвотой.

— Уложите его внизу. Почистите и заклейте ему рот вот этим. — Он швырнул Леону моток клейкой ленты. — Но чтоб был доступ воздуха. Мертвяка мне здесь не надо.

Леон пинками транспортировал байкера вниз по трапу и скрылся с ним.

— Как мы с ним поступим? — спросил Кевин. В недрах его назревал нарыв беспокойства.

— Подержим его до конца этой маленькой операции, а потом отпустим на все четыре стороны.

— Викинги просто убьют нас, ты это хоть понимаешь? Убьют буквально. Вот Кенга же пропал, будто его и не было.

Рыжий Медведь подступил к Кевину так близко, что тот почувствовал исходивший от него жар. Медведь взглянул на него так ласково, что на секунду Кевин встревожился, не собирается ли приятель его поцеловать.

— Не беспокойся больше ни о чем, Кевин. Теперь я забочусь о тебе. А как ты можешь видеть, — он обвел рукой линию берега, горизонт, озеро, — обо мне самом тоже кое-кто заботится. Все, что от тебя требуется, это доверять мне.

— Я просто боюсь, вот и все. Мы же ограбили банду байкеров.

— Понимаю. Но неужели ты мне не доверяешь?

— Доверяю.

Рыжий Медведь сел рядом с Кевином, который отдал швартовы. Он придвинул свое лицо к Клыку почти вплотную, так, что тот даже отстранился удивленный.

— А ты мне доверяешь?

— Конечно, доверяю, — сказал Клык. — Еще бы. Ведь ты мой Рыжий Медведь.

— Хорошо. Ты отдохни, а я порулю.

— Ой, не надо! Пусть у руля буду я!

— В другой раз.

На лице Клыка отразилось разочарование, но тем не менее он встал и прошел в заднюю часть катерка.

Рыжий Медведь правил к южной стороне островов Маниту. На несколько минут показались огни Алгонкин-Бей, а потом скрылись за береговыми откосами островов. Похолодало, и Кевин, чтобы согреться, обхватил себя руками. Тело покрылось гусиной кожей.

Вскоре Рыжий Медведь заглушил мотор, и они поплыли по ветру, слушая, как волны бьются о корпус.

В небе послышалось негромкое жужжание самолета. Кевин вглядывался в горизонт, но видел только посеребренные луной облака. Жужжание стало громче. Машина снизилась, поднырнув под облака, — четырехместный, не больше. Потом самолетик опять ушел вверх, скрывшись за облаками, после чего стал снижаться, устремляясь к воде, чуть покачивая крыльями. Поплавки скользнули по воде, оставив на черной поверхности две пенистые борозды. Рыжий Медведь включил бортовой двигатель, и они подплыли к самолету. На борту самолета были различимы какие-то цифры и буквы, но что они означали, Кевин понять не мог. Самолет мог быть местным, но с тем же успехом он мог прибыть из Чикаго или с Карибов. Открылась маленькая дверца, и показалось лицо в обрамлении длинных волос, но первое, на что упал взгляд Кевина, был пулемет.

— Это ты Рыжий Медведь?

— Я.

— Удостоверение личности покажи-ка.

— Чего-чего?

— Удостоверение личности. Живо!

Рыжий Медведь вытащил из бумажника свой документ и предъявил его.

— Если не веришь, можешь справиться обо мне у вождя Белый Кремень на…

— На Красном озере. Я уже справился. Все верно.

— Только не заговаривай со мной на оджибва.

— На это мне наплевать.

Последовало несколько обходных маневров, в результате чего Рыжий Медведь и летчик обменялись портфелями. Леон открыл портфель, набитый пакетиками весом унций в шесть, содержащими белый порошок.

— Проверь-ка, — сказал Рыжий Медведь.

Кевин вытянул один из нижних пакетиков. Он сделал глубокий вдох и задержал дыхание, стараясь, чтобы не тряслись руки. Потом подцепил кончиком ножа немного порошка и попробовал его на язык. Горький вкус героина отозвался во всем его существе. Он открыл свою «лабораторию» и кинул несколько крупинок в маленькую бутылочку. Сломав ампулу, вылил из нее в бутылочку бесцветную жидкость и секунд тридцать взбалтывал взвесь. Жидкость запестрела красным, потом зеленым, потом цвета померкли. Кевин влил туда еще одну ампулу и еще секунд пять взбалтывал раствор.

Рыжий Медведь направил луч мощного фонарика на бутылочку. Жидкость приобрела однородную окраску.

— Фиолетовый, — объявил Кевин. — Мы имеем дело с концентрацией примерно восемьдесят процентов. Неразбавленный.

— Пересчитал? — обратился Медведь к пилоту.

В иллюминаторе показалось лицо:

— У меня только один вопрос.

— Выкладывай, — сказал Медведь.

— Как это вы сумели присосаться к кранику, перехватив его у викинг-байкеров?

— Мы убедили их, что будет выгоднее ладить с нами.

— Хм… Каким же это образом убедили?

— Путем колдовства, — сказал Рыжий Медведь.

Через мгновение самолет взвился в воздух и на светлых от луны облаках протянулась его тень.

Рыжий Медведь провел судно через залив к причалу, где оно было взято. Кевин так и не понял, заплатили они за аренду или просто украли катер, как перед тем деньги. Что ж, ничего против такого воровства он не имел — лишь бы не остаться в накладе и скопить что-нибудь на черный день.

Рыжий Медведь первым соскочил на берег. Повернувшись к ним, он простер руки, точно священник, благословляющий свою паству:

— Всем спасибо. Наше маленькое дельце мы провернули без сучка без задоринки, и все вы получите неплохие деньги. Завтра вечером мы это с шиком отпразднуем. Действовали вы очень профессионально, и я вами горжусь.

— А что скажешь насчет нашего друга — викинга?

— Я вижу, ты все еще беспокоишься, Кевин. Хоть я и обладаю неким знанием, тебе недоступным. О нашем друге-викинге ты не волнуйся. Я приобщу его к чудесам духовного мира, и викинги не причинят нам вреда.

— Но когда он вернется к ним, он все им расскажет. Ему придется это сделать. Иначе они убьют его.

— Он не вернется к ним. — Рыжий Медведь благосклонно улыбался их недоверчивости. — После сегодняшнего он станет работать на нас.

Рыжий Медведь подвел пошатывающегося викинга к ожидавшей его машине и затолкал в багажник.

Прошли недели, но о Вомбате Гатри ничего не было слышно. Кевин не знал, действительно ли тот стал работать на Рыжего Медведя. Причина такого его нелюбопытства была в том, что теперь он стал совладельцем большого запаса первоклассного героина, такого его количества, какого он в жизни своей не видывал, и он не хотел лишаться такого богатства, суя нос куда не следует.

Кевин хлопнул мухобойкой — звук был сильным, но мушка лишь переметнулась к оконному стеклу. Он опять подумал, где сейчас Терри и не вернулась ли она в Ванкувер. Хотелось позвонить ей и извиниться, но, собственно говоря, какого черта!

— Она уверяет, что всего лишь пытается вам помочь, — сказал Леттерман. Он сидел, подперев рукой подбородок.

— Да знаю я, знаю.

— И насчет Рыжего Медведя она, возможно, права. Непростой он парень.

— Я это понимаю, Дейв. Но я же не восьмилетний ребенок и не нуждаюсь в мамочке. Объясните ей это.

Леттерман подался вперед:

— Вы говорите, что завязали с наркотиками. Зачем же ворочать ими? Из спортивного интереса?

— О, с наркоманией я определенно покончил, Дейв. Мне надо было пройти через этот этап. И надеюсь, что с этим я справился. Сейчас к наркотикам я равнодушен. Но для денег они мне пока нужны. А потом я брошу и это.
10

Что бы ни говорили о Поле Арсено и Бобе Коллинвуде — а о них сослуживцы чего только не говорили, — Арсено и Коллинвуд всегда были наготове. И сейчас их сплоченная, состоявшая из двух человек связка, прибыла на место преступления за водопадом на Нишинейб в туристских ботинках, хаки и защищенных от мошек рубашках. Рубашки были с капюшоном и мелкой сеткой, сквозь которую мошки проникнуть никак не могли, и резинками на манжетах. Эксперты рыскали вокруг, то карабкаясь вверх, чтобы рассмотреть пятно, то опускаясь на корточки, чтобы поднять что-нибудь мелкое, и в своих сетках напоминали пчеловодов.

Молодой коронер, работавший рядом, ограничился лишь жестянкой «Офф». Как выяснилось, мух за водопадом было немного.

Арсено разложил червей по отдельным склянкам и надписал. У него была привычка, работая, думать вслух и беседовать с собой или с тем, кому случится быть рядом. Коллинвуд же, напротив, был не из многоречивых.

— Знаешь, я ведь зоолог не большой, — говорил Арсено. Ему приходилось перекрикивать шум водопада, — но, признаться, червей здесь не так много, как можно было бы ожидать в таком несвежем трупе. Он же здесь недели две пролежал и должен бы кишеть личинками, а здесь и всего-то их дюжина, не больше. Горсточка.

Коллинвуд цеплял градусник к скале и считывал температуру. Обернувшись, он обронил:

— Сюда не добраться.

Кардинал не сразу понял, что он имел в виду. Труп укрывала от мошек стена падающей воды. К тому же здесь было холодно и промозгло.

Коронер отступил от тела, а Арсено подозвал Коллинвуда, и они вдвоем перевернули останки. На плече у трупа обнаружилась ранее скрытая татуировка: рогатый шлем, а под ним флаг с надписью «Викинг-байкеры».

— Не знаю, можно ли считать татуировку удостоверением личности, — заметила Делорм, — но, на мой взгляд, сюда совершил свою последнюю вылазку Уолтер Вомбат Гатри.

Кардинал кивнул.

— Вопрос лишь один: дружки ли его так постарались? Стиль не тот, правда же? Расчленить и оставить тело вот так, в открытую.

— Да, могли бы сунуть тело куда-нибудь в бочку, так что его вовек бы не нашли. Интересно, не связано ли это как-нибудь с нашей мисс Имярек.

— Может, она увидела что-то, чего не должна была видеть.

— Возможно. Но что? И когда?

Коронер был врачом, ранее с ними не работавшим. Выглядел доктор Рэйборн очень молодо, как школьник, лишь недавно познакомившийся с бритвой. Иметь с ним дело было проще, чем со злобным стариком, их бывшим коронером. Доктор Рэйборн заполнил бланк вопросов и, вырвав два листка, вручил копию Кардиналу:

— Судя по всему, насилие это самого худшего свойства. Смело переправляйте дело на Гренвилл-стрит, а там уж патологоанатом покрутится с ним всласть.

— Почему?

— Но вы же, наверно, заметили, что кисти рук и стопы отсутствуют.

— Да, док. Даже я сумел это уловить.

— Больше того, с задницы срезан большой кусок кожи.

— Неужели убийца пытался его освежевать?

— Да, и как это ни грустно, еще живого. Я не патологоанатом, но и то могу сказать, что большинство увечий было нанесено еще при жизни. Если не все. Кровь еще текла.

— И вы можете установить причину?

— Вы хотите сказать, могу ли я определить, которая из ран его доконала? Не могу, но патологоанатом сможет. Скорее всего, умер он от потери крови, после чего уже был обезглавлен.

— От потери крови? — удивилась Делорм. — Но крови-то почти нет.

Доктор Рэйборн взглянул на труп и покачал головой: ученик, которому не под силу решить задачу.

— Объяснить это я не могу.

— Бывает, убийцы подстилают полиэтилен, — сказал Кардинал. — Но чтобы это делали на открытом воздухе, я что-то не слышал. Эй, Желаги!

Из-за острого отрога скалы выглянуло большое лицо похожего на медведя венгра Кена Желаги.

— Пусть проверят на «Викласе».

«Виклас» — общенациональная база данных по самым жестоким убийствам. Офис аналитиков располагается в Орилье.

Желаги простонал:

— Господи, ты хоть понимаешь, на сколько вопросов нам придется ответить?

— На двести шестьдесят два, — сказал Кардинал. — Так что лучше поторапливаться.

— Ясно. Как всегда.

— И заодно попроси их исследовать эти иероглифы. Как часть медицинской экспертизы и отдельно: может быть, они не имеют отношения к преступлению, а может, были сделаны тогда же.

Они стали заполнять пакетики вещдоками, хотя и трудно было так называть найденные ими разрозненные предметы. Всегдашняя беда с уличными преступлениями — Предметов находят массу, а вещдоками из них можно счесть лишь немногие. Спичечные коробки, сигаретные окурки, жестянки из-под лимонада, отпечатки подошв, волоски, волокна ткани — кто знает, что из всего этого обилия будет признано никак не связанным с преступлением, а что имеющим решающее значение в его раскрытии? Поэтому все это тщательнейшим образом фотографировалось, упаковывалось и надписывалось. Что требовало времени.

Кардинал вел список найденного. Кроме обычной ерунды, которая в дальнейшем могла оказаться ценной, имелся ряд интересных находок.

Во-первых, швейцарский армейский нож, который Арсено обнаружил за трупом. Он находился в расщелине между двумя камнями, образующими спуск. Нож был слишком мал, чтобы служить орудием убийства. К нему был приделан брелок для ключей с серебряным медальоном.

Арсено, не снимая перчатки, раскрыл медальон. Внутри была черно-белая фотография: мужчина и женщина сорока с лишним лет. Мужчина был в форме, но какой именно, на маленьком снимке не разглядеть.

— Конечно, есть вероятность, что это просто какой-то турист обронил, — сказал Кардинал, но все же взял на заметку и этот ножик.

— Нож в хорошем состоянии, — сказал Арсено. — Наверно, пролежал здесь не так долго. И уж конечно, не всю зиму.

Коллинвуд нашел заржавленный железнодорожный костыль.

— А что этот костыль тут делает? — удивилась Делорм. — Железная дорога проходит милях в двух отсюда, за шоссе, за индейской резервацией и полицейским участком. Случайно здесь очутиться костыль не мог.

— Но у нас нет оснований считать, что его принес убийца, — сказал Кардинал. — И зачем бы ему это делать? Для оружия он не подходит — слишком тупой.

Но и костыль был положен в пакет и надписан.

Нашлось и несколько палок примерно в дюйм толщиной и одинаковой длины — около ярда. Палки были срезаны с березы и оструганы, очищены от коры. Нашла их Делорм немного в стороне, под кустом. Сначала она подумала, что заготовлены они для костра. Такими палками обычно, как кочергой, шевелят угли, а могут их использовать и для разжигания костра. Все три палки до половины изменили цвет.

— Тут могла быть кровь, — сказал Коллинвуд, указывая на изменение цвета.

— Эксперт по холодному оружию определит, швейцарским ли ножом срезаны палки, — сказал Арсено. — Сопоставит кровь жертвы и кровь на палках, укажет, имеет ли отношение нож к палкам и кому принадлежит медальон.

— Арсено уже все ясно, — заметил Кардинал.

— Мы все можем быть свободны.

— Нет, ну, право же… — начал было оправдываться Арсено.

— Конечно, — сказал Кардинал, — мечтать не вредно.

Коллинвуд поместил палки в большой бумажный пакет.

Кардинал прошел к другому краю водопада.

Лиз Делорм, стоя на гранитном уступе, звонила по сотовому; одной рукой она затыкала ухо от шума воды, другую прикладывала ко второму уху, чтобы лучше слышать абонента. В позе ее было что-то крайне сексуальное, а что именно — Кардинал так и не понял.

Щелкнув крышкой сотового, она подняла глаза и встретила взгляд Кардинала.

— Звонила в перевозку, — сказала она. — Скоро прибудут за телом, хотя большого рвения они и не проявили. — Она ткнула телефоном в сторону знаков на стене пещеры: — Ты разобрался, что это может быть?

Кардинал, подойдя поближе, вгляделся в странные стрелы и луны. В столбцы цифр.

— Не знаю. Похоже, здесь потрудился сатанист.

— Разве они не пентаграммы рисуют? А пентаграмм здесь нет. И свечей, похоже, здесь не жгли. Следов воска на камнях что-то не видно.

— Астрологические знаки отсутствуют, а змея вот нарисована. А что такое скрещенные молоты — один бог ведает.

— Конечно, может быть, что все эти знаки к убийству не имеют ни малейшего отношения. Вомбат был байкером. Им врагов не занимать. Вот получим список и сопоставим даты.

— Нам здорово повезет, если удастся определить, когда именно произошло убийство, по этой куче, — сказал Кардинал, указывая на труп.

Арсено встал, отряхнул брюки на коленях, протянул им пузырек:

— Вот что нам поможет это определить.

Делорм отшатнулась от клубка шевелящихся личинок.

Арсено растянул губы в улыбке:

— Принимайте вещдоки!
11

Чуть позже Кардинал вместе с Арсено и вещдоками катил по Одиннадцатому шоссе. Арсено был в темных очках обтекаемой формы. Вместе с усами и волосами до плеч очки эти делали его похожим скорее на викинг-байкера, чем на копа.

— Так на кой черт нам понадобился Энгус Чин? — допытывался Арсено.

— Потому что, обратившись в Торонто, мы должны были бы ждать в общей очереди, а это отняло бы много времени. А кроме того, Энгус Чин имеет степень по биологии, энтомологии и паразитологии, и он во всем этом отлично разбирается.

— Ага. Только есть причины, по которым мы раньше к нему не обращались. Тебе ведь известно о слухах по его поводу, правда?

Об этих слухах Кардинал знал. Есть люди, чья участь — порождать о себе слухи; если слухов и нет, значит, скоро будут. Об Энгусе Чине слухи были, есть и будут. Во-первых, из-за его происхождения: отец его был шотландцем и моряком торгового флота, мать же — аптекаршей из Гонконга. В таком городке, как Алгонкин-Бей, подобное происхождение представлялось экзотическим, если не сказать — подозрительным.

Потом его внешность. Предки с шотландской стороны сделали разрез его глаз несколько округлее и придали волосам легкую волнистость, но он упорно завязывал волосы в хвост, как у китайского мандарина, и хвост этот свисал чуть ли не до копчика. И это несмотря на то, что ближе к Китаю, чем Калифорнийский университет, он никогда не приближался.

Слухи начали курсировать, едва он вернулся в Алгонкин-Бей после продолжительной учебы в Торонто и Лос-Анджелесе: он бежал от несчастной гомосексуальной связи; он каким-то ужасным образом связан с Китаем и работает на китайскую разведку; его лишили докторского звания за какие-то противозаконные медицинские эксперименты.

Но не эти слухи заставили сейчас Арсено повернуться к Кардиналу, снять очки и прищуриться:

— Я не об этих мелочах говорю. Я имею в виду слух основной. Всем слухам слух.

— А-а, ну да, основной, — протянул Кардинал.

— Ты, кажется, не придаешь ему значения? — Арсено пихнул Кардинала в плечо. — Не думаешь, что это может отразиться на нашем деле?

— Я знаю об этом слухе, но это всего лишь слух. Ничего не доказано, и нечего об этом говорить до встречи с ним.

Арсено картинно пожал плечами. Он опять нацепил очки и стал неотрывно глядеть вперед, на шоссе.

Основной слух касался увлечения Энгуса Чина паразитологией, в частности изучения им ленточных червей. Шептались, что он держит у себя ленточного червя. Что неизбежно порождало вопросы: каким образом, где же, господи помилуй, он у него живет? Ответом было, что ленточного червя доктор Чин держит там, где тому и следует быть, — у себя в кишечнике. Доктор питается то одним, то другим, варьируя диету, и изучает, как на это реагирует червь. Начинает он расти быстрее или рост его замедляется? Толстеет он или худеет? А как можно все это проверить? Как добиться отклика? Так вот, он постится дня два, а на третий кладет себе на язык кусочек сахару. Червь чует пищу и начинает движение к ней по кишечнику, а потом — по пищеводу. Улучив удобный момент, доктор сует руку в глотку и вытягивает червя, что нелегко, потому что червь этот, как говорят, достигает пяти футов в длину.

— Ты понимаешь, какой козырь против него это может дать опытному адвокату на заседании суда? — На этот раз Арсено очков не снял, и казалось, что на Кардинала уставилась гигантская муха. Он изобразил допрос Чина защитником: «Доктор Чин, теперь расскажите суду о ваших хобби. Держите ли вы у себя домашних животных? Ах, ленточного червя? Понимаю, понимаю. И где же именно вы содержите этого вашего питомца? В кишечнике. Как необычно! И вы его выгуливаете?»

— Но Чина на заседания не вызывают, — возразил Кардинал. — Трудно рассчитывать, что штатный академический ученый и профессор явится в суд по первому требованию.

Он отыскал свободное место на парковке и подкатил к лабораторному корпусу. Закатные лучи бросали яркие оранжевые блики на кирпич здания. С озера несло влажной прохладой, ветер шумел листвой. Кампус уже совсем зазеленел.

Из учебного центра выпорхнула стайка девушек. Они громко и оживленно щебетали.

— Господи, — заметил Арсено. — С каждым годом они все моложе и моложе. Скоро они вообще будут казаться мне детьми.

— Они и есть дети. — Дочь Кардинала лишь два года как окончила колледж.

Они нашли биологический факультет, а в нем после некоторых блужданий — кабинет доктора Чина. Кардинал постучал.

— Если вы доктора Чина ищете, — сообщил им молодой человек в очках с толстыми стеклами, — то он в Третьей лаборатории. Это внизу.

Доктор Чин, склонившись к чашкам Петри, наблюдал за работой студентов. Тронув за плечо одного из них, он слегка потряс его:

— Не надо торопиться. Иногда самый короткий путь к результату — это двигаться медленно.

— Доктор Чин?

Доктор встал и перекинул через плечо свой конский хвост.

— Вы кто?

— Я детектив Кардинал из полицейского управления Алгонкин-Бей. А это детектив Арсено, наш эксперт по опознанию.

— Правда? Очень рад.

— Не могли бы мы где-нибудь поговорить?

Чин подозвал к себе молодого человека постарше с нездоровым, одутловатым и как бы бескостным лицом:

— Это мистер Филберт. Думаю, ему не лишне будет познакомиться с местной полицией. Мистер Филберт мой бывший студент, а ныне, к несчастью, является моим ассистентом. Держу его возле себя специально, чтоб спуску ему не давать, всячески мучить и изводить.

— Ну да, перемыванием совершенно чистых колб и пробирок.

— Научные работники пробирок не моют, — сказал Чин. — Мистер Филберт любит преувеличивать. Тем не менее я разрешу ему присутствовать при нашем разговоре, если он обещает хорошо себя вести.

— Ну а как же студенты?

— Думаю, сумеют пробыть без нас несколько минут.

Чин провел их в смежную лабораторию и, сняв белый халат, повесил его на спинку стула. Он был худым, даже костлявым и при росте в пять футов шесть или семь дюймов весил никак не больше ста двадцати фунтов. Кардинал подумал, уж не червяк ли тому виной.

Чин сел за стол и вооружился лупой.

— Ладно. Показывайте, что там у вас.

Арсено протянул профессору пузырек. Чин нацелил на него лупу.

— Очень интересно. Вы собрали превосходную коллекцию личинок. Поработали на славу, — сказал он, не отрываясь от лупы. — И надписали хорошо.

— Мой напарник считает меня верхоглядом, — сказал Арсено. — Так я уж постарался.

— Понятно. Вы нашли тело на открытом воздухе. Возможно, в лесу. Там было прохладно, верно? Где-нибудь в скалах? Думаю, возле воды.

Арсено переводил взгляд с Кардинала на доктора Чина:

— Как это вы догадались?

— Очень просто. У вас тут собраны Calliphora vomitoria. А водятся они в лесистых местах.

— Какое звучное название, — заметил Филберт. — Вам известно, что это Линней их так наименовал?

— Не все питают такую склонность к червям и личинкам, мистер Филберт. — Чин все еще рассматривал пузырек. — А здесь есть Phormia regina. Эта мясная муха водится повсеместно. К тому же здесь содержится и Calliphora vicina. О чем нам это говорит, мистер Филберт?

— Vicina — это другая разновидность мясной мухи. Водится исключительно в прохладных и тенистых местах.

— Вот за что мистер Филберт и получает субсидии, — сказал доктор Чин. — От Министерства юстиции, ни больше ни меньше. А я им, простите за грубое выражение, на хер не нужен.

— Министерство уважает генетику, — загадочно промолвил Филберт.

— Других разновидностей здесь нет. Больше вы ничего не принесли?

Арсено передал ему еще три пузырька. Чин посмотрел их под лупой. Один за другим.

— Ну вот, теперь появились и Cynomyopsis cadaverina. Это трупные мухи, и появляются они, когда разложение уже идет полным ходом. Тут есть и кольцевые жучки, и стафилококковые, по-научному Staphylinidae. Они питаются личинками.

— Обычно на трупе, находившемся на открытом воздухе, бывает большее число видов, — сказал Филберт. — Особенно на поздних стадиях гниения.

— Но тело лежало за водопадом, — сказал Кардинал.

— Ха!.. — Чин поднял вверх палец и покачал им из стороны в сторону. — Мухи не смогли его обнаружить. Не учуяли. Это совершенно ясно. — Он откатил свое кресло от стола с лупой.

— Вы не могли бы указать нам время смерти? — спросил Арсено.

— Да что я, маг-чудодей, что ли? Надо изучить все это под микроскопом для полной уверенности. И даже тогда для представления данных в суд надо дать им время вызреть. Тогда мы с абсолютной точностью определим разновидности. Но у вас имеется Cynomyopsis и кольцевые жучки. А значит, со времени смерти прошло дней четырнадцать.

— А несколько сузить временные рамки вы не могли бы?

— Загляните ко мне на той неделе, джентльмены. Тогда я буду в состоянии сказать вам значительно больше.

Двойные двери лаборатории уже закрылись за ними, когда Арсено внезапно остановился.

— Прости, — сказал он, — но мне надо спросить.

И прежде чем Кардинал успел его остановить, Арсено распахнул дверную створку:

— Слышь, док, я что спросить вас хотел. Тут прошел один слух…

— Арсено, — встрял было Кардинал, — бога ради…

— Что за слух, детектив?

Арсено на секунду словно задумался:

— Правду говорят, что мошкара в аккурат перед днем Виктории появляется?

— В наших краях? Почему же «слух», детектив? Так оно и есть.

— Спасибо, что прояснили. А то меня это как-то гложет.

— Забавно, — сказал Кардинал, когда они были уже на парковке. — С твоей находчивостью далеко пойдешь.

— Надо будет Делорм рассказать, — сказал Арсено, — как ты на меня вылупился.
12

Но у Делорм были другие заботы. Перевозка приехала и уехала (в меру поохав и поахав от ужаса и отвращения), и останки Вомбата Гатри уже были на пути в Центр судебной экспертизы в Торонто, Предстояло продолжить сбор улик.

Вместе с Кеном Желаги и Бобом Коллинвудом они обнаружили обертки от жвачки, обрывки фольги, сигаретные пачки разной степени новизны и сохранности, ржавую банку из-под газировки «Доктор Пеппер» и бесчисленные окурки. К находкам прибавились салфетки «Клинекс», единичный отпечаток каблука, пригоршня бусин и открытка с видом Квебекской крепости. Последнюю Делорм углядела под выступом скалы.

На обратной стороне женской рукой и по-французски было написано: «Дорогой Роберт, Квебек — потрясающий город. Как бы я хотела быть здесь с тобой. Я не перестаю скучать по тебе».

— Эй, Боб, — сказала Коллинвуду Делорм, — это от твоей подружки тебе письмецо? — И она помахала открыткой перед его носом. Коллинвуд, чувство юмора которого было, видно, по ошибке удалено еще при его рождении, покачал головой.

Делорм сунула открытку в пакетик для улик и подписала.

Еще через несколько минут она нашла валявшийся под кустом презерватив. Несмотря на латексные перчатки, заставить себя взять его в руки она не могла и подцепила его щипцами.

— Наверно, это того же парня, которому и открытка адресована, — сказала она.

Коллинвуд на секунду поднял глаза, после чего опять занялся просеиванием глины через сито.

— Тебе когда-нибудь говорили, Коллинвуд, что ты слишком уж любишь поговорить? — И Делорм опустила презерватив в мешочек.

Примерно через полчаса Коллинвуд произнес одно-единственное слово: «Волос». В руке он держал щипчики, а что на них — Делорм видно не было.

— И длинный?

Коллинвуд пожал плечами:

— Дюймов двенадцать-четырнадцать. Черного цвета.

— Хорошо. Будем надеяться, что сможем в конце концов выяснить, кому он принадлежит.

Прошло еще полчаса.

— Значит, что это за рисунки, тебе по-прежнему неясно? — спросил Желаги. Кен Желаги, самый крупный полицейский в их группе, был обычно и самым разговорчивым. Но в этот день он находился под впечатлением от настенных рисунков в пещере, что делало его на редкость молчаливым. — На тебя не наводят страх все эти птицы и змеи? Тебе не кажется, что они здесь неспроста?

— По-моему, — сказала Делорм, — для того, кто их рисовал, они что-то значат. Но я их понять не могу — я не сильна в астрологии и всяком таком, и пока мы не найдем кого-нибудь, кто в этом разбирается, я даже и гадать не буду.

— А это что такое?

Делорм упаковывала в мешочки осколки ракушек:

— Похоже, это морские раковины.

— Да, пестрые раковины. Непонятно только, за каким дьяволом их занесло в лесную чащобу.

Делорм хотела прихлопнуть мушку, но промазала.

— Ну, кто-то их сюда притащил. Беда в том, что мы никогда не узнаем, кто это был — убийца или ни в чем не повинный турист.

— Ага. Это беда всех наших улик. Но что до стрел и томагавков, которые этот парень нацарапал на стенке пещеры, то я подумываю, не обратиться ли к кому из индейского рода-племени.

И он дернул подбородком в сторону входа.

Делорм обернулась и увидела стоящего там Джерри Комманду. Он стоял подбоченившись, стройный силуэт на фоне падающей воды. Негромкое рокотание водопада помешало Делорм услышать приближавшиеся шаги.

— Кого это так угораздило? — спросил Комманда.

— Вомбат Гатри, — сказала Делорм. — Ты его знаешь?

Джерри кивнул:

— Вомбат Гатри чуть ли не с пеленок попадал в разные переплеты. Удивительно еще, что он прожил столько, сколько прожил. Так вы вызвали меня из Ридс-Фоллз, чтобы сообщить мне это?

— Я не вызывала, это Желаги вызвал. А что за неотложные дела в Ридс-Фоллз?

— Наркотики. Вечная история. Пора бы уж людям пристраститься к какому-нибудь другому пороку.

— Ты знаешь, что твоя фотография висит у нас в приемной?

— Это тот снимок, где я в голом виде? Просил же я Кендалла не делать этого. А теперь вот чувствую себя неловко.

— Почему я тебя вызвал, Джерри, — Желаги обвел пальцем рисунки на стене, — это из-за этих знаков, которые мы никак не можем разобрать. Подумали, может быть, ты нам поможешь.

Джерри подошел к стене и стал разглядывать знаки. Он долго так стоял, сцепив руки за спиной, словно учитель, проверяющий работу ученика.

— Интересно, — сказал он. — Забавно и загадочно.

Переводя взгляд с Делорм на Джерри и обратно, Желаги ждал продолжения. Когда его не последовало, он спросил:

— А в чем загадка? И почему?

Джерри прищурился, силясь разглядеть знаки в самом низу стены.

— Удивительно, — сказал он. — Не видел ничего подобного с… Даже уже не упомню с какого времени.

— Видишь, я догадался, что это что-то интересное, — бросил Желаги, обращаясь к Делорм. И потом обратился уже к Джерри: — И что это значит? Сможешь перевести? Вот здорово-то!

— Думаю, смогу. — Джерри ткнул пальцем в три ряда стрел. — Видите вот это? Это обозначение пространства. А это — времени. Да, совершенно точно. Это означает: «Встретимся у магазина «Тим Хортон» в три часа в субботу».

— Да пошел ты сам знаешь куда! — возмутился Желаги. — Не может быть такого!

Джерри пожал плечами:

— Возможно, имеется в виду «Старбекс». Я ведь давно не упражнялся в знаках.

Делорм покачала головой:

— Хорошо, Джерри. Спасибо, что приехал.

— О, — воскликнул Желаги. — Понял! Это ты остришь! Ведь на самом деле ты не знаешь, что все это означает, да?

— Не имею ни малейшего понятия, — признался Джерри. — Как это ни поразительно вам покажется, если изображены стрелы и луки…

— Послушай, я ведь не потому, что ты индеец, подумал, — сказал, покраснев, Желаги. — Я позвал тебя, потому что ты в курсе всей этой индейской хреновины. Я помню, как ты вечно таскался с какими-то толстыми книгами про индейскую старину и всякое такое.

— Но знаки эти тем не менее мне совершенно непонятны. Я никогда таких не видел. Луки, стрелы, томагавки — да, но что дает нам основание считать, что это именно индейское? Я не утверждаю, что это никоим образом не может быть связанным с индейскими верованиями. Я просто говорю, что мне это неизвестно. У оджибва ничего подобного нет, это я знаю твердо, как, похоже, нет этого и у восточных и центральных племен. Но за западных индейцев или индейцев США — не поручусь. Просто не знаю.

— А кто бы мог это знать? — тихо осведомилась Делорм. — Если б тебе пришлось расследовать это дело, к кому бы ты обратился за консультацией?

— Может быть, стоило бы задействовать наших спецов-бихевиористов в Орилье. Они и с сатанизмом знакомы, и со всей этой мистической чушью, которую так любят серийные убийцы. Спросите Фрэнка Иззарда. Он толковый парень. — Джерри поймал в кулак мушку, затем смахнул ее, повернулся и стал спускаться вниз.

— Вот чего этому парню не занимать, — сказал Желаги после ухода Джерри, — так это оригинальности. И юмор у него — не как у всех.
13

Вечером Кардинал вернулся в пустой дом. На телефоне мигал огонек сообщения, и когда он нажал кнопку, это оказалась его дочь Келли. Дочери двадцать шесть, она художница и живет в Нью-Йорке. Сообщение гласило, что звонила она просто так — поболтать, имелось в виду поболтать с Кэтрин, не с Кардиналом, но всего вероятнее, ей нужны деньги.

Кардинал достал из холодильника и разогрел пастуший пирог, открыл «Кримор», уселся на кухне с «Алгонкинским магнитом», но потом понял, что не может сосредоточиться на написанном — прочтет в статье несколько строк и тут же перескакивает на что-нибудь другое — другую статью или фотографию.

Смешно, ей-богу, думал он, в пятьдесят лет, уж кажется, можно считать себя взрослым, самостоятельной личностью. И признаться, ему часто хотелось, чтобы Кэтрин куда-нибудь уехала. Он с удовольствием воображал, как станет просыпаться в одиночестве, завтракать один и возвращаться после работы в пустой дом. Одиночество ему казалось привлекательным. Наверное, на него повлияло кино, где часто героем выступает одиночка, чья повседневная жизнь подается как что-то интересное, значительное. В действительности же в отсутствие Кэтрин Кардинал испытывал беспокойство и счастливым себя не чувствовал, можно даже сказать, что он не знал, куда деваться, метался в тревоге. В порядке ли она? Принимает ли лекарство? И почему только он не может пустить все на самотек?

Маленький прибрежный коттедж с дровяной плитой и неправильной формы комнатами был уютным и удобным, и его местоположение, на отшибе, на Мадонна-роуд, тоже играло здесь немалую роль — редко когда что-то нарушало благословенную тишину его дома. Но в этот вечер тишина раздражала Кардинала. Ему не хватало Кэтрин — ее возни с комнатными растениями, ее стереокассет с музыкой Баха, ее болтовни насчет фотографии, рассказов о студентах да и о чем бы то ни было. Ну а Келли, что ж, Келли и не позвонила бы, знай она, что мать в отъезде.

Покончив с ужином, Кардинал набрал номер отеля «Дельта Челси» в Торонто. Его соединили с номером Кэтрин, но ответа не было. Кардинал пытался уговорить Кэтрин приобрести сотовый, но она была против. «Сотовый? — говорила она. — Нет уж, спасибо. Когда я одна, я хочу быть одной. Не желаю, чтобы мне надоедали звонками». Он оставил ей сообщение, что скучает, и повесил трубку.

Возможно, сейчас она фотографирует со студентами, она же упомянула вскользь, что собирается снимать озеро при вечернем освещении. Кардинал надеялся, что она не загуляла сейчас где-нибудь со студентами. Алкоголь плохо сочетается с ее лекарством. Он возбуждает ее, она теряет контроль над собой и перестает принимать свой литий. А в результате хрупкие нити, привязывающие ее к реальности, ослабляются, и наступает катастрофа. Она валится с небес на землю и оказывается на койке в психиатрической лечебнице. Уже сколько раз так было — не сосчитать, но не может же он вечно держать ее на привязи и нянькой ей быть тоже не может. К счастью, когда Кэтрин в хорошей форме, она достаточно благоразумна и знает, чего ей следует избегать.

Кардинал не сводил глаз с телефона. Его тянуло позвонить Келли, но он знал, что она не захочет с ним говорить. Мысль об этом явила в памяти картины из прошлого, когда Келли была маленькой и они жили в Торонто. Вот она в одном из многочисленных торонтских ущелий, по колено в ручье, торжествующе сжимает в руке вырывающуюся лягушку. Вот Келли на смотровой площадке Канадской национальной башни, руки распахнуты, словно она хочет обнять и бескрайнюю синеву озера Онтарио, и синий купол неба. А вот четырнадцатилетняя безутешная Келли страдает от неверности какого-то там хамоватого качка-молокососа.

В детстве Келли Кэтрин все больше лежала в лечебнице, и девочка очень сблизилась с отцом. Растить ее почти в одиночку было очень непросто, но Кардинала заботило прежде всего счастье и благополучие дочери. Кэтрин же посчастливилось найти хорошего врача — Карла Йонаша из Института Кларка. Это был длинноволосый и розовощекий мужчина с седоватой бородой и сильным венгерским акцентом, раньше других нашедший верный баланс между психотерапией и медикаментозным лечением.

Но время шло, и у Кэтрин вдруг началась жуткая депрессия. Приступы мрачной меланхолии становились все продолжительнее, она не вставала с постели, и Кардиналу никак не удавалось взбодрить ее. Казалось, ее опустили куда-то на глубину в ненадежном батискафе, стенки которого вот-вот дадут течь под гнетом ее тоски. А доктор Йонаш был далеко — на год отправился в Венгрию преподавать.

Кэтрин переправляли из клиники в клинику, но улучшения не было. На грани отчаяния и поддавшись натиску родителей Кэтрин, у которых страстная любовь к дочери сочеталась с не менее страстной убежденностью, что все не американское — на порядок хуже, Кардинал устроил Кэтрин в известную клинику «Тамаринд» в Чикаго. Расценки там были такие, что дух захватывало — казалось, не то это шутка, не то кошмарный сон. Оплатить пребывание Кэтрин в клинике из его жалованья нечего было и думать, как нечего было и думать о собственном доме или о том, чтобы расплатиться с долгами.

В то время он уже несколько лет вел в Торонтской полиции дела по наркотикам, упрятывая за решетку наркодельцов — торговцев кокаином и героином. Ему предлагали сногсшибательные взятки только за то, чтобы он смотрел на многое сквозь пальцы. Но Кардинал всякий раз взятки отклонял, и преступники попадали в тюрьму. А в один прекрасный вечер — в вечер, о котором он не переставал потом сожалеть каждый день своей жизни, — он не устоял, и сопротивление его было сломлено.

Он вместе с отрядом накрыл склад наркотиков крупного дельца по имени Рик Бушар. В общей свалке и драке, которые затем последовали, Кардинал вдруг наткнулся на спрятанный в тайнике в шкафу чемодан, набитый деньгами. Он рассовал по карманам несколько пачек, а остальные предъявил в качестве вещдока. Дело было передано в суд, и Бушар получил срок.

Какое-то время Кардинал тратил эти ворованные деньги. Он оплачивал медицинские счета Кэтрин, а остаток вкладывал в образование Келли — она окончила лучшую в Северной Америке художественную школу и поступила в Йель. Но потом у Кардинала взыграла совесть, и без того мучившая его все эти годы.

Он написал письмо с признанием Кэтрин и Келли. И подал заявление с просьбой об отставке начальнику полиции Алгонкин-Бей, отдав еще не потраченные деньги на реабилитацию наркоманов. Делорм перехватила его заявление и отговорила его уходить в отставку. «Ты только лишаешь нас этим прекрасного следователя, и больше ничего, — сказала она. — Пользы от этого не будет никакой». В результате, и к несчастью, пострадала от его проступка только Келли. Ей пришлось до срока бросить Йель.

Тому минуло уже два года. Келли переехала из Нью-Хейвена в Нью-Йорк и перестала с ним разговаривать.

Конечно, «перестала» — это сказано слишком сильно. Иногда разговаривать с ним ей все же приходилось. Как, например, когда она приезжала в Алгонкин-Бей на похороны деда. Но теплота из их отношений исчезла. Разговаривала с ним она теперь резко, и голос ее срывался, словно его предательство повредило ей связки.

Кардинал рывком снял трубку и набрал номер Келли. Если ответит кто-нибудь из ее соседок, то к телефону Келли не подойдет. Произойдет заминка, после чего он услышит что-нибудь неуклюжее, вроде: «Простите, я думала, она здесь, а она, оказывается, вышла».

Но на звонок ответила Келли.

— Привет, Келли. Это папа.

Пауза, от которой у Кардинала упало сердце, как это бывает, когда опускается лифт.

— А, привет. Я как раз собиралась позвонить маме.

Этот голос… Верните мне мою дочь!

— Мамы сейчас нет. Она повезла своих студентов в Торонто.

— А когда она вернется?

— Послезавтра.

— Ладно. На днях позвоню.

— Погоди секунду, Келли. Как твои дела?

— Прекрасно.

— Как успехи на фронте изобразительного искусства?

— Ну, галерейщики из собрания Уитни не стоят перед моей дверью с протянутой рукой, если ты это имеешь в виду.

— Но ты хоть завела какие-нибудь полезные знакомства? Есть люди, которые могут тебе помочь?

— Я тороплюсь, папа. Мы в кино собрались.

— Ах вот оно что. На какую же картину?

— Точно не знаю. С Гвинет Пэлтроу.

— У тебя есть деньги? Прислать не надо?

— Я зарабатываю, папа. И могу сама себя обеспечить.

— Я знаю. Но Нью-Йорк — город дорогой. Если ты нуждаешься в деньгах, ты всегда можешь…

— Мне пора, папа.

— Хорошо, Келли. Хорошо.

Кардинал опустил телефонную трубку и невидящим взглядом уставился на дровяную плиту.

— Хитрый ход, — вслух произнес он. — На этот раз я все-таки своего добился.

Позже, уже в постели, Кардинал попробовал почитать хороший детектив, рекомендованный ему Делорм, но слова рассыпались и вытеснялись мыслями о Келли. Представлять, как она жмется и экономит, чтобы заплатить за квартиру в этом жестоком Нью-Йорке, ему было как нож острый. Но с другой стороны, он отлично понимал, почему ей так не хочется просить у него денег, и понимание это язвило душу, гнездясь где-то в районе грудной клетки.

Мало-помалу его мысли переметнулись, обратившись к мисс Имярек.

Эта рыженькая была примерно одних лет с Келли, но казалась куда менее искушенной. Бесхитростна, не от мира сего. Конечно, это могло быть просто результатом мозговой травмы. Кому же понадобилось убивать ее? Ревнивому любовнику? Параноику, себялюбивому неудачнику, не вынесшему сознания, что эти хорошенькие зеленые глазки теперь устремлены на другого мужчину? Трудно было вообразить ее как-то связанной с викинг-байкерами.

Две картины мысленно представлялись засыпавшему Кардиналу: белокожая хрупкая мисс Имярек с разметавшимися по подушке ярко-рыжими волосами и рентгенограмма ее черепа с пулей, засевшей в мозгу.
14

Рыжик сидела на больничной террасе в пижаме, халате и с всунутым в ухо наушником айпода. Охранника, сторожившего дверь в ее палату, она просила не сопровождать ее на террасу, но он не послушался, и она различала теперь в проходе его массивную фигуру.

Айпод одолжил ей доктор Пейли, айпод со скаченными из Интернета музыкальными записями. Добряк он, этот доктор Пейли. Это было видно по его круглому лицу, читалось в его лысой макушке, лучиках морщинок в уголках глаз. Доктор Пейли из тех, кто привык думать в первую очередь о других.

Рыжик знала, что целью его посещений были попытки разбудить в ней память, но доктор достаточно умен и дружелюбен, чтобы их общение не сводилось лишь к медицинскому воздействию. Всякий раз казалось, к ней заглянул, чтобы поприветствовать ее, добрый дядюшка. И музыку он записал хорошую. Группа, называвшаяся «Rocket Science», наяривала сейчас свой хит «Беги, беги, беги», и Рыжик не могла удержаться, чтобы не подпевать им.

Однако проводить время на этаже, так и кишевшем неудавшимися самоубийцами, было ох как невесело. Рядом с ней поместили трех девочек-подростков (две наглотались снотворного, третья резала вены). Хмурые, надутые, они то и дело требовали выйти покурить — настоящая беда для персонала, так как выпустить их без сопровождения было невозможно. Все остальное время они валялись в постели и, изнемогая от скуки, читали журнал «Teen People».

Был еще мальчик, моложе девочек-самоубийц, который постоянно плакал. Приходила медсестра, полная сочувствия и груженная медикаментами, и мальчик на несколько часов затихал, чтобы потом опять проснуться среди ночи и вопить с новой силой. Две ночи подряд Рыжик просыпалась раз в три часа, раз в два от душераздирающих рыданий и стонов мальчика, несшихся по коридорам, как бесплотные тоскующие духи Эдгара Аллана По. Так подумала она и удивилась, почему она помнит По, но не помнит, как ее зовут.

Тоска, беспокойство, тревога о будущем — возвращение в мир эмоций оказалось для Рыжика не слишком-то приятным. Иногда ей даже хотелось вновь стать равнодушной, бесчувственной — так нервнобольной мечтает о таблетке валиума. Ну а когда же наступит черед счастья? Веселья? Любви? Когда сможет она ощутить хоть какие-то положительные эмоции?

Память до сих пор не возвращалась, хотя были моменты, когда ей казалось, что вот-вот наступит просветление. Уже два раза ее бросало в жар от близкого узнавания собственной личности — так слепой чувствует приближение к нему другого человека. Так во сне «открываешь» для себя нечто безумно важное, судьбоносное, что немедленно исчезает при пробуждении.

Первое такое «полуузнавание» случилось, когда сестра внесла в палату букет цветов. На карточке было написано: «От вашего нового друга доктора Пейли». Она почувствовала моментальный подъем, когда вдруг вспомнила, кто это — доктор Пейли. Значит, она уже не забывает людей, едва они покидают палату! У нее даже мелькнула мысль, не ухаживает ли за ней доктор. Да нет, конечно же он просто пытается подтолкнуть ее память. Аромат лилий что-то смутно напомнил ей, погрузил в глубины какого-то давнего воспоминания. Что-то он ей напомнил, но воспоминанию не суждено было оформиться — ни в звуках, ни в зрительных образах, лишь тягучее беспокойство охватило ее.

А в прошлый раз Пейли зашел к ней и, лишь взмахнув рукой в качестве приветствия, плюхнулся на стоявший возле ее кровати стул и тут же начал болтать с ней. Но дело было не в беседе: ее потряс запах его лосьона после бритья. В мозгу, как столп, вознеслась уверенность: ей был знаком этот запах — древесно-лимонный, немного мшистый. Она отлично знала его, но откуда? Что так пахло? Наверно, она выглядела взбудораженной, потому что доктор Пейли прервался на полуслове.

— Постарайтесь расслабиться, — мягко сказал он, — и не сильтесь вспомнить. Оно придет само.

Запах лимона с примесью дубовых листьев и кожи, где же она вдыхала его? Кого он ей напомнил?

— Но оно же совсем рядом! — простонала она. — Вот, передо мной, а я не вижу! Хотя оно здесь.

— Само придет, — повторил доктор Пейли. — И может быть, раньше, чем вы думаете.

И тут Рыжик не выдержала, она закричала:

— Я не хочу вспомнить через месяц! Или через год! Даже завтра — и то не хочу!

— Послушайте, вам уже гораздо лучше. Два дня назад вы не рассердились бы так.

— Я не хочу так сердиться! Но откуда вам знать, каково это — не помнить, кто ты такая! Разве вы можете это понять?

— Нет, — сказал он. — Вы правы, мне этого не понять.

— Я не знаю, кто я, откуда, где жила раньше. Может быть, я сбежала из больницы! Может быть, я жила в каком-нибудь мегаполисе, вроде Лондона или Нью-Йорка. У меня нет кольца на пальце, и я даже не знаю, замужем ли я! — Она ударила кулаком по кровати. — А эта проклятая больница! Ненавижу ее! Я не больна, но я и не жива — я призрак, а не человек. У всякого человека есть прошлое, история жизни. Он знает, кто он такой. А я… со мной все кончено, вы это сами видите — я лишь кусок мяса, и никому до меня нет дела, всем все равно — жива я или умерла.

— Это неправда, — сказал доктор Пейли. — Не сомневаюсь, что когда к вам вернется память, мы сумеем отыскать людей, которые вас любят и возблагодарят Бога за то, что вы живы и здоровы.

— Вы не можете этого знать. Вы просто затыкаете мне рот!

— Вовсе нет. Я уверен в том, что говорю. А пока и здесь есть люди, которым вы не безразличны, которые заботятся о вас: доктора и сестры. Я, детектив Кардинал. Ведь первое, что он сделал, — это позаботился о вашей безопасности и вызвал охрану.

— Все, о ком вы говорите, получают деньги за заботу обо мне.

— Это не означает, что вы им безразличны. — Он указал на стоявший на ее тумбочке айпод. — Вот вы с удовольствием слушаете музыку. Разную музыку. Музыканты получили деньги за исполнение и запись. Вы же не думаете, что музыка им безразлична?

— Конечно нет. Но разве приятно быть просто работой для каких-то посторонних людей?

Доктор тронул ее плечо, и этот жест ее успокоил.

— К вам возвращаются чувства, это добрый знак. Память тоже. Но не насилуйте себя. В следующий раз, когда память в вас встрепенется, сделайте несколько глубоких вдохов. Постарайтесь расслабиться, и пусть все идет как идет.

Сейчас пение вдруг захватило ее. Вначале показалось, что ей просто понравились слова, страсть, звучавшая в этом хоре. Но потом стала яснее подоплека ее внезапно пробудившегося интереса. Ей захотелось выпрямиться, выдернуть наушник и стряхнуть с себя наваждение, но ей вспомнился совет доктора Пейли. Не надо волноваться.

На террасе было душно. Рыжик встала и направилась в палату, слыша за собой тяжелые шаги охранника. Закрыв дверь, она повалилась на кровать, повернулась на бок, закрыла глаза, прижимая к груди айпод. Она дышала, медленно, глубоко, и делала усилия, чтобы расслабить мускулы. Нажала на кнопку «стоп», а потом на кнопку повтора.

Пение зазвучало вновь. Сначала пришел не образ и не звук, а только давящее ощущение тяжести в груди, дальше все расплывалось в серо-зеленом. «Беги, беги, беги», — пела группа. Потом расплывчатое пятно обрело форму и очертания: шоссе, бегущее в западном направлении, и мелькание деревьев по обочинам.

Она едет куда-то. В какое-то неприятное место. И грудь давит глубокое горе. Она понимала, что это не сон, а воспоминание, но не могла еще понять, что именно она вспоминает.

Беспорядочной толпой вторглись другие образы. Супружеская пара средних лет на берегу. Сидят в шезлонгах. Из портативного холодильника выглядывает бутылка кока-колы. Маленькое озеро, вода в нем такая темная, что кажется черной. Мама распрямляется, садится в шезлонг, щурясь, оглядывает озеро, высматривая фигурки детей. Потом темная зелень живой изгороди, запах лопухов, ее «шалаш», который она устроила в густых зарослях за домом. Сколько ей тогда было — восемь? девять?

Каток, который залил ей отец на заднем дворе. Как горят и побаливают подошвы ног, когда она снимает коньки на кухне! Деревья клонятся к земле, заваленные снегом, а небо над холмами — морозное и ясное.

Ее велосипед, ее собака, ее первое причастие. Уроки игры на фортепиано у монахинь. Балет. Отряд девочек-скаутов. Побег из дома в двенадцатилетнем возрасте — какая-то детская обида, которой хватило на трехчасовое опоздание к ужину. Образы мелькали и мелькали, и остановить их бег было невозможно.

«О, Терри! — воскликнула мать, когда она вернулась после побега. — Благодарение Господу, ты опять с нами!»

Теперь она вспомнила дом — вид из окна, железнодорожные пути, шпиль собора, платиново поблескивающий на солнце, и синева озера вдали. Она была здесь и раньше, она жила в Алгонкин-Бей, она здесь не чужая, не призрак какой-то. Сейчас она здесь не живет, а раньше жила. С мамой, папой и братом. А потом был Ванкувер.

Терри. Меня зовут Терри Тейт. Приехала из Ванкувера, Британская Колумбия, мне двадцать семь лет.

И опять шоссе, проносящиеся мимо деревья и тяжесть в груди. Она плачет, горько и безутешно. Она только что навещала брата. Своего братика. Ее младший брат в тюрьме, и она возвращается после их первого свидания.

— Кевин! — сказала она вслух. — Звать тебя — Кевин!

Она вспомнила его теперь. Они так близки, хотя давно уже живут порознь.

О Кевин, ты ранишь мне сердце, и я вечно надоедаю тебе нравоучениями, но я ведь так тебя люблю, я просто не могу позволить тебе гробить свою жизнь! Я вытащу тебя в Ванкувер, сколько бы ты ни брыкался, ни упирался. Я сделаю это, чего бы мне это ни стоило! Кевин. Кевин Тейт.

По ее щекам струились горячие слезы, но плакала она от радости.

Вытащив из ящика в тумбочке визитку доктора Пейли, она набрала его номер. Отозвался автоответчик — должно быть, на занятиях.

— Я знаю, кто я! — выпалила она. — Я знаю, кто я такая. Я вспомнила все! О, почему вас не оказалось дома, когда мне это так надо! Придите скорей ко мне, я все вам расскажу!

Она повесила трубку. Сердце бешено колотилось. Это как на сцене. И вот новое воспоминание: сладостный звук хлынувших аплодисментов накрывает ее с головой. Она отыграла роль фрекен Жюли в студенческом спектакле у Саймона Фрезера. Были и другие роли, но меньше этой.

Кухня ресторана, грохот тарелок, звяканье столовых приборов. И шеф, покрикивающий: «Давай, давай! Шевелись!»

— Я знаю, кто я! — вслух повторила она. Ей хотелось с кем-нибудь поделиться этим, но никого рядом не было. Еще одна койка в палате была незанята. Она вылезла из постели, открыла шкаф. Почему бы ей не одеться по-человечески? У нее же не рак, не при смерти же она находится!

Она натянула джинсы, надела зеленую футболку с длинными рукавами, ту самую, что была на ней, когда ее доставили в больницу.

Зеленый цвет футболки подчеркивал зелень ее глаз. По крайней мере, в хорошем вкусе мне не откажешь, подумала она и поймала себя на том, что думает о себе прежней, о Терри — личности, той, что была она до провала в памяти. А дни провала — может, то были часы? — все еще ускользали от нее.

Выйдя в холл, она прямиком направилась к конторке дежурной медсестры.

— Эй, эй! — раздалось за ее спиной. — Погоди-ка!

Она обернулась и увидела бегущего к ней охранника.

— Куда это ты собралась?

— К дежурной медсестре. Ко мне память вернулась!

— Да что ты! Так это ж здорово, милочка ты моя! И как же тебя зовут?

— Терри, — сказала она. — Меня зовут Терри!

— Я знаю, кто я, — объявила она сидевшей за конторкой сестре. — Знаю, как меня зовут и откуда я, и все прочее.

— Это чудесная новость, — сказала, просияв, дежурная медсестра. — Просто великолепно, мне больше не придется называть вас Рыжиком!

— Звать меня Терри, — сказала она. — Терри звучит немножко странно пока что. Я знаю, что имя — правильное, но звучит еще как-то странно.

Она окликнула убиравшего коридор чернокожего служителя.

— Я теперь знаю, кто я, — сказала она. — Ко мне только что вернулась память.

— Хорошо, — отвечал он. — Надеюсь, это память о хорошем.

Она оглянулась, ища, кому бы еще рассказать. Коп говорил теперь по рации.
15

Бывшая мисс Имярек, несомненно, выглядит значительно лучше, думала Делорм. На щеках появился кое-какой румянец, глаза искрятся оживлением. Они с Кардиналом сидели на жестких стульях в больничной палате. Терри Тейт оставалась в постели, но лишь потому, что больше сесть было не на что. Она была одета, и если бы не маленький пластырь на голове, никто бы не сказал, что она была ранена, тем более — ранена в голову.

— Я актриса, — сообщила она. — Актриса в Ванкувере. Хотя в настоящий момент меня, думаю, можно скорее считать официанткой.

— Я вижу, вы еще и художница. — Кардинал поднес к глазам листок из альбома. Там был карандашный рисунок — портрет доктора Пейли, очень похожий.

— Доктор Пейли дал мне этот альбом. Он все время то так, то эдак пробует пробудить во мне память. Думает, что я не замечаю.

— У меня дочь — художница, — сказал Кардинал. — Но пока что с профессией у нее не складывается, как и у вас.

Терри кивнула, и рыжие кудри с шорохом скользнули по накрахмаленным простыням.

— Вообще-то на каждую полученную роль приходится по пятьдесят отказов, так что удивляться тут особенно нечему. Держу пари, что половина всех официанток Ванкувера — актрисы.

— Где вы работаете? — спросила Делорм. Ей нужны были факты. — Вы помните название ресторана?

— Боюсь, что пока не помню. Но я вспомню, — сказала она с широкой улыбкой, однако ее глаза, по крайней мере так казалось Делорм, глядели куда-то в сторону.

— А ваш адрес в Ванкувере? Его вы помните? — спросила Делорм.

Терри затрясла головой:

— Нет, еще не помню.

— Адрес родителей?

— Я не хочу, чтобы вы им звонили. Ведь я не ребенок.

— Несомненно. Но разговор с вашими домашними поможет нам восстановить ваше прошлое и вычислить ваших возможных врагов.

— Восемнадцати лет я ушла из дома и с тех пор живу самостоятельно и стараюсь по возможности меньше общаться с родителями.

— Почему же так?

Девушка пожала плечами:

— У меня с ними мало общего.

— У вас есть братья или сестры?

— Брат. На несколько лет моложе меня.

— Как его зовут?

— Кевин. — Рука девушки взметнулась ко рту.

— Что-то не так? — осведомилась Делорм.

— Просто я не уверена. Я сказала «Кевин», а потом засомневалась — может быть, «Кен» или что-то вроде этого. Некоторые вещи для меня еще как в тумане.

— Мы можем с ним связаться?

— Сейчас он уехал.

— Куда?

— Хм, не знаю.

— Вы замкнулись. Почему?

— Потому что я не уверена, не помню ли я этого или не знала никогда.

— Действительно, — согласилась Делорм. Разговор с девушкой мог оказаться менее полезным, чем они рассчитывали. — У вас дом или квартира?

— Дом. Где живет еще куча народу. Где-то в центре, по-моему.

— Поблизости есть какие-нибудь ориентиры? Церкви? Клубы? Мосты?

— Не знаю. Не думаю. Ветхая развалюха в центре города. Я звонила в телефонную справочную узнать мой номер. Но я там не числюсь. Видимо, телефон записан не на мое имя.

— А как зовут соседей, вы помните? — спросила Делорм.

Терри покачала головой:

— Не помню. Лица их помню. Некоторые. А как их звать — еще пока нет.

Кардинал вынул фотографии Вомбата Гатри и других викинг-байкеров.

— А вот эти лица? Кто-нибудь из этих людей вам знаком?

Несколько секунд она разглядывала снимки:

— Нет. Но это ведь ничего не значит — пока что.

— А здесь, в городе, где вы остановились? Помните? — спросила Делорм.

Казалось, Терри вздрогнула, потом поморщила нос:

— Очень смутно помню. Какой-то мотель на шоссе.

— Название мотеля не припомните?

— К сожалению, нет.

Делорм подалась вперед на стуле:

— А на шоссе — там много супермаркетов, торговых точек? Или оно пустое?

— Нет, торговля там есть. И мотели есть, и коттеджи.

Кардинал покосился на Делорм.

— Судя по всему, Прибрежное, — сказал он.

— Вы можете описать мотель? — спросила Делорм.

— Не думаю, что могу.

— Ну хоть что-нибудь. И то сгодится. Например, деревянный он или кирпичный? Может быть, вы вспомните цвет…

— Я же сказала, что не помню. — Терри тронула пластырь у виска. — У меня голова болит.

— Ладно, — сказал Кардинал. — Еще два вопроса.

— А стоит? Мне было хорошо, а теперь я так паршиво себя чувствую.

— Сколько дней вы прожили в мотеле? — спросил Кардинал.

— Не знаю. Может быть, один день, а может, нет. Просто не знаю. — Она шмыгнула носом, глаза наполнились слезами.

Все это казалось — по крайней мере, скептическому взгляду Делорм — несколько наигранным. В конце концов, они же имели дело с актрисой. Но вслух Делорм лишь спросила:

— А что заставило вас приехать в Алгонкин-Бей?

— Хотела повидать моего бойфренда, Тома. Его зовут Том.

— Том, а дальше?

— Джозефсон. Том Джозефсон.

— Он живет здесь, а вы — в Ванкувере? Как же это так?

— Мы вроде как расстались. Он приехал сюда к друзьям, я их не знаю. А я приехала, чтобы уговорить его вернуться. Они живут где-то на озере. Ой, как голова болит!

— На каком озере? — спросила Делорм.

— Не знаю. На каком-то.

Озеро могло быть любым из десяти озер на площади в пятьдесят миль.

— Так или иначе, он отвез меня туда. Я провела там день. — Терри потянулась к кнопке вызова, нажала. — О боже… надо что-то принять от головы…

Кардинал тронул Делорм за плечо.

— Может, нам пока закруглиться? — сказал он. — Придем потом, когда ей станет получше.

Делорм даже не взглянула на него. Она не сводила глаз с девушки, у которой уже начала подрагивать нижняя губа.

— Что случилось на озере, Терри?

— Произошла стычка. Ссора.

— Из-за чего же вы поссорились?

— Не знаю. Из-за чего-то личного. Какое это имеет значение?

— Очень большое значение. Вам выстрелили в голову. Из-за чего произошла ссора?

— Я хотела, чтобы он вернулся со мной в Ванкувер, а он не желал, ясно? Да куда же эта чертова медсестра запропастилась?

Судя по всему, в ней закипал гнев. Делорм это было очевидно, но что-то в этой вспышке гнева ее настораживало. Была в ней какая-то демонстрация, театральность.

— И что же было потом? Вы поссорились, а потом что?

— Сержант Делорм! — остерег коллегу Кардинал.

— Том не стрелял в меня, если вы об этом. Он парень тихий. Безобиднее не бывает.

— Ну так расскажите, что произошло.

— Мы поругались, и я ушла. Шла по длинной грязной дороге. Было чертовски жарко, и эти мухи повсюду. До города далеко, и я выставила палец — поймать машину. Вторая из проезжавших мимо остановилась.

— Марка? Цвет?

— Что-то яркое. Может быть, белая или серебристая. Что-то в этом роде. Машина блестела на солнце, чуть ли не слепила глаза.

— А водитель?

— Не помню я, понятно? Он был в темных очках. Господи, леди, отстанете вы от меня наконец? Чего вы, черт возьми, ко мне привязались? У меня пуля была в голове, а вы допрашиваете меня, будто я преступница!

И, повернувшись на бок, она зарылась головой в подушку и в голос зарыдала.

Что тебе кино, подумала Делорм.

Вошла дежурная сестра. Увидев на кровати трясущуюся в рыданиях девушку, она повернулась к детективам. Гневный взгляд готов был их испепелить. Указав на дверь, она произнесла лишь одно слово:

— Вон!

— Нечего сказать, с толком поработала, — произнес Кардинал в коридоре. — Тебе следует дать премию за чуткость!

— Нам надо во что бы то ни стало выудить из нее информацию, Кардинал. Не понимаю, почему ты так с ней миндальничаешь!

— Не забудь, что мисс Тейт находится здесь в качестве жертвы. У нее огнестрельное ранение головы. Запугиванием тут ничего не добьешься. А добиться можно лишь звонком в Ванкуверскую полицию. Узнать, не объявлена ли она в розыск.

— А если ее не разыскивают?

— Пусть проверят школьные журналы, больничные записи, все, что может дать нам ключ к ее прошлому.

— Я считала, ты ей доверяешь, — заметила Делорм.

— Доверяю. Но не доверяю ее памяти.

— Веришь ее рассказам насчет ссоры? Насчет того, что поймала машину? Разве похожа она на девушку, которая станет голосовать на шоссе и согласится на предложение первого встречного?

— Могло быть и так. Если она была очень уж расстроена. Мы ведь не слишком-то ее знаем.

— А я думаю, что она сочиняет.

— Почему ты так думаешь?

— По тому, как она это рассказывала, пряча глаза. Темнила, когда ей было надо.

— Ты что, много общалась со страдающими амнезией?

— По-моему, она что-то скрывает.

По коридору к ним шел доктор Пейли.

— Уже окончили? Так рано? Может быть, зайдем в мой так называемый кабинет и поговорим?

Они прошли вслед за ним в захламленную комнату, где громоздился стол и были навалены папки. Закрыв за ними дверь, Пейли извлек откуда-то стулья, чтобы можно было сесть.

— Не понимаю, — сказала Делорм. — Вы сказали нам по телефону, что мисс Тейт на седьмом небе от счастья, что к ней вернулась память. А вышло, что наша рыженькая уклоняется от ответов, нервничает и находится в подавленном состоянии.

— «В подавленном состоянии» — это не совсем точная формулировка, — сказал доктор Пейли. Он сделал какую-то запись в папке и отложил ее в сторону. Крутанулся на стуле, чтобы сесть лицом к Делорм. — По-моему, правильнее будет сказать «в сокрушенном состоянии». Мисс Тейт перенесла ужасную травму — ей стреляли в голову, — и последствия этого она только сейчас начала осознавать.

— Но этого она даже не помнит!

— Верно. И никогда не будет помнить. Но то, что это было, она теперь знает. Знает, что кто-то пытался ее убить. И это знание въелось в нее — больше оно не улетучивается из ее памяти, как это было на прошлой неделе, — впервые у нее возникло устойчивое понимание того трудного положения, в котором она оказалась. Думаю, каждый бы на ее месте нервничал и испытывал тревогу.

На подоконник возле стола доктора сел воробей, но, с подозрением взглянув на Делорм, упорхнул.

— Наверно, вы правы, — сказал Кардинал, — и мы не хотим слишком на нее давить.

— Это было бы контрпродуктивно. В настоящий момент все ее усилия направлены на то, чтобы не утонуть, захлестнутой могучей волной самоузнавания. Возможно, ей вспоминаются вещи, о которых ей не хочется говорить. У каждого из нас в прошлом есть нечто неблаговидное. А у нее подобные воспоминания могут быть и никак не связанными с ранением в голову.

— Но ведь именно такие воспоминания подводят нас к личности ее обидчика, — сказала Делорм. — И сентиментальные соображения не должны этому препятствовать.

— Понимаю, детектив. И уверен, что с течением времени она станет более откровенной.

Делорм заглянула в свой ноутбук:

— Вот записи нашего первого разговора. Тогда вы были уверены, что с возвращением памяти она вспомнит все и сразу.

— Да. Как это ни удивительно, но обычно так и бывает. Словно ликвидировали короткое замыкание, и картина вновь осветилась.

— Но на этот раз все иначе, — заметила Делорм. — Мисс Тейт что-то помнит, а что-то и нет. Помнит, что остановилась в мотеле, а какого цвета постройка — не помнит. Не помнит, кирпичная она или деревянная. Не помнит, сколько дней там провела. Что это было на озере — помнит, а на каком именно — не помнит.

— Может быть, она и не знала названия. Привезли на какое-то из мелких озер, а названия могли и не сказать. Некоторые из таких озер вообще безымянные. А может, это один из заливов Форельного озера. Приезжий не будет знать названия.

— А утаивать что-то в этом смысле она может? — спросил Кардинал.

— Разумеется, она может что-то помнить и не хотеть вам говорить. Может придумывать, пытаясь что-то скрыть. Что же касается того, чтобы сознательно вводить вас в заблуждение, то все мы слишком плохо ее знаем и потому не можем решить, способна она на это или нет.

Обычно Кардинал и Делорм не имели разногласий насчет ведения дела и как допрашивать свидетеля, но сейчас молчание в машине было угнетающим. Делорм остановилась на красный свет, и Кардинал считал про себя секунды.

— Ну ладно, — сказала Делорм. — Каким все-таки образом она может помнить серебристый цвет машины, которая ее подобрала, и не помнить человека за рулем?

— Брось. Мы сплошь и рядом сталкиваемся с подобным. Свидетели отлично помнят, какие туфли были на человеке, но был ли он в шляпе или без — сказать не могут. Это ничего не значит.

— У тебя не сложилось впечатления, что она сознательно выбирает, что нам говорить, а что нет?

— У меня сложилось впечатление, что она еле-еле оправилась от шока.

— Знаешь, по-моему, у нее достаточно нянек, и в дополнительной она не нуждается.

— Думаю, она рассказывает нам все, что может. Погляди на нее. Разве она похожа на femme fatale?

Делорм покосилась на Кардинала:

— Ты замечал, что проявляешь к женщинам снисходительность? Не допрашиваешь их с тем же пристрастием, как мужчин?

— Неправда! — возмутился Кардинал. — Кое-кого из них я прекрасно упрятывал за решетку. А вот ты, напротив, не так строга к мужчинам.

— Может быть. — Делорм пожала плечами — движение, которое придавало ей, по крайней мере в глазах Кардинала, французский шарм. — Наверно, это потому, что меня больше возмущают женские преступления или когда женщины словно не понимают, что им выгодно, а что нет.

— По-моему, мисс Тейт не относится ни к той, ни к другой категории.

Делорм покачала головой:

— С тобой все ясно, Кардинал. Ты даже не знаешь хорошенько этой женщины, но, кажется, уверен, потому лишь, что она ровесница твоей дочери, будто отлично ее понимаешь и видишь насквозь.

— Нелепая мысль. Я даже обсуждать это не буду.

— Но это чистая правда.

— Не буду обсуждать, и точка!

— Ну и ладно.

— Ты что, на Прибрежное едешь или куда?

Делорм сменила полосу, обгоняя SUV, и нажала на газ.

В сороковые и пятидесятые на Прибрежном шоссе мотели вырастали как грибы благодаря прекрасному виду на озеро Ниписсинг, открывавшемуся оттуда. Позднее, в шестидесятые и семидесятые, к мотелям прибавились многоквартирные дома-коробки, и прекрасный вид оказался испорчен. На северной стороне шоссе возникли торговые центры и заведения быстрого питания, а на южной протянулась цепь мотелей.

Возле самого города — «Феникс», «Авалон», «Коттеджи красотки Кэти Ли», а подальше — еще одна группа мотелей, в том числе «Сельский приют», «Сосны» и мотель под устрашающим названием «Конец пути». Самый дальний мотель по шоссе, уродливое красно-кирпичное бунгало, называется «Каталония», а почему, толком объяснить никто не мог.

«Каталония» находится на том отрезке, где шоссе идет вверх, поворачивая в сторону Одиннадцатого. Стоит мотель не на самом озере, а через дорогу от него, отчего рекламные щиты напирают в основном на такие его преимущества, как бесплатные местные телефонные переговоры, кондиционеры и чистота в номерах. Кардинал и Делорм начали с «Каталонии» и двинулись обратно в направлении города, расспрашивая хозяев, не исчезали ли в последнее время у них постояльцы.

Поздняя весна для мотелей — межсезонье. Подледный лов и катание на снегоходах окончены, а время летних видов спорта еще не пришло. А тот, кто раз испробовал на себе, что такое мошкара, вряд ли повторит ошибку, приехав в Алгонкин-Бей в это время года еще раз. Короче, поскольку пропадать было особенно и некому, никто из постояльцев и не пропал, в чем труженики сервиса и заверили детективов.

Часа два или даже больше Кардинал и Делорм опрашивали владельцев, останавливаясь у каждого мотеля на Прибрежном. Но никто не вспомнил о пропавшем клиенте и не признал Терри Тейт по фотографии.

— Забавно, — сказала Делорм, когда они уже подъезжали к городу.

— Она могла остановиться и где-то еще, — сказал Кардинал. — Мы не все места проверили.

— Но она говорила, что мотель был на озере.

— На каком-то озере, не обязательно на Ниписсинг. Озер здесь, как ты, может быть, заметила, довольно много.

— Хорошо, но почему никто не заявил о том, что клиент исчез? Хотя бы для того, чтобы получить деньги по счету?

— Да они привыкли, что их постоянно надувают. Не звонить же каждый раз в полицию. А может, есть и другое объяснение.

— Какое же?

— Там, где она остановилась, и пытались ее убить.
16

Отодвинув свой блокнот, Мартин Эмис отхлебнул глоток пива. На нем были синие джинсы, в должной степени потертые, и модная белая рубашка с закатанными рукавами. Дать интервью в отеле «Гладстон» придумал Кевин. Ему хотелось продемонстрировать знаменитому романисту, что Торонто ни в чем не уступает Лондону или Нью-Йорку. Или даже круче их.

— Расскажите нам о вашем методе работы. Если допустить, что у вас таковой имеется, — сказано это было достаточно небрежно, но звучный баритон в сочетании с оксфордским выговором, не говоря уже о литературных достижениях интервьюера, придавали каждому его слову значительность и весомость. — Я хочу сказать, что, судя по всему, вы не придаете этому особого значения. Так и представляешь себе Кевина Тейта, набрасывающего стихотворные строки на бумажных салфетках в самолете или на парковочных квитанциях.

— Что ж, вы не так далеки от истины, — отвечал Кевин. — Мне случалось делать записи и на бумажных салфетках. Но вообще я ценю дисциплину. Чтобы сделать что-то стоящее, надо не жалеть времени. От шести до восьми часов каждый день я стараюсь проводить за рабочим столом.

— Это больше похоже на режим романиста, а не поэта.

— И тем не менее это так, Мартин. Я вкалываю не меньше, чем другие.

Маленький демократический штришок не помешает.

— Но я слышал — правда, может быть, это лишь легенда, — что у вас и рабочего стола-то нет.

— Мой рабочий стол там, где мое перо касается бумаги. Это может быть стол в кофейне «Старбекс» или просто пень в чистом поле.

— Простите, друг мой, но проводить шесть часов за пнем, по-моему, не слишком комфортно. Так можно и здоровье потерять.

Кевин отхлебнул эля. Ранее Эмис заверил его, что «Вэнити фэйр» оплатит счет.

— Когда чувствуешь вдохновение, и ураган нипочем. Иногда стихотворение так и прет из твоих жил. Вот расскажу вам, однажды я выпил утром кофе, присел за кухонный стол и начал писать. Длинное стихотворение, с множеством строф, слова так и лились. А потом свет померк, и я решил, что перегорела лампочка. Встал, чтобы сменить ее, и понял, что лампочка в порядке. Просто наступил вечер.

— Вы проработали весь день, даже не заметив этого? Господи, мне бы так! Хоть минуту писать не замечая. Да что там минуту — одно мгновение. И часто с вами такое бывает?

— Бывает иногда. Хотелось бы почаще.

Эмис отпил еще эля, отставил стакан, подался вперед.

— Послушайте, — сказал он. Произнес он это sotto voce,[2] заговорщически. — Строго говоря, уже полгода, как из-под вашего пера не вышло ни одного произведения. Ни баллады, ни триолета, даже хокку и того не написали. Ведь правда же?

— Да, верно, что-то застопорилось в последнее время, но…

— В идиотском припадке праведного гнева вы прогнали от себя единственного человека, который вас любит, ценит ваш талант. И с тех пор пропадаете, живя в разрушенном летнем лагере вместе с двумя наркодельцами, от которых любой человек в здравом уме бежал бы без оглядки.

Наверное, Мартин Эмис в качестве интервьюера был не лучшим выбором. Стоило бы предпочесть Ларри Кинга. Кого-нибудь менее… въедливого, что ли…

— Скажу вам вот что, солнышко мое, — продолжал Эмис. — Думаю, что если дело дойдет до суда за торговлю наркотиками, то вам явно светит пожизненное, и тревогу свою вы глушите, колясь в хвост и в гриву. По-моему, Кевин, страдания ваши усугубляются тем, что по натуре вы не наркоделец, однако не в силах отказаться от легкодоступного продукта. Ведь вы закоренелый наркоман, Тейт. И в жилах у вас не поэзия, а героин, и ваш шанс написать еще одну стоящую стихотворную строчку тает с каждой минутой.

Мечты рассеялись, и Кевин вновь уставился в грязную стену деревянной хижины. Желтый блокнот под его рукой был исчеркан вымаранными попытками сочинить балладную строку:
Для влюбленной леди
Кончилась игра.
Она в объятьях призрака
Лежала до утра.

Так, начало неплохое. А дальше?
Когда стража подошла
И кокнула дружка…

Ну, кокнула. Ладно. И что потом? И как можно кокнуть призрака? Наверно, для поэзии я слишком рационален.

Ощущение тупика вновь направило его мысль к воображаемому интервью. Тут уж Эмис совсем распоясался.

Признаю: Рыжий Медведь и Леон — люди страшные. Байкер убит, и отрицать это бессмысленно. Рыжий Медведь клянется, что это не его рук дело, что убийца — это какой-то отморозок из байкеров. Однако Кевину в это верится с трудом. Так или иначе, еще одно дельце или два, а там — дай бог ноги. Прости-прощай, Рыжий Медведь, прости-прощай, Леон. Через пару недель он улетит в Танжер, где вновь займется поэзией.

А пока придется упражняться в том, что Китс называл контрспособностью: совмещать в мозгу две антагонистические идеи — что он общается с вероятными убийцами, от которых у него мороз по коже, и что он поэт, пытающийся как-то заработать денег на творчество.

Денежки, конечно, мало-помалу капают. У Рыжего Медведя большие связи в западной Канаде, и что толкнуть туда теперь у них есть. Прибыль немалая. Но беда в том, что и Кевину, и остальным Медведь отмеряет товар крайне скупо, так, чтобы сами они заработать в городе могли лишь самую малость, и требует отчета за каждую щепотку.

Но платил он неплохо. Большую часть полученных денег он, конечно, брал себе, но они не обижались. В конце концов, мозг всех операций — он, да и связи его.

Однажды, ближе к вечеру, когда они посиживали в «Розовом бутоне», туда вдруг явился Рыжий Медведь и велел им вернуться в лагерь и переодеться. «Хочу, чтобы вы выглядели как джентльмены».

Он отвез их на своем БМВ в «Трианон», самый дорогой ресторан в округе, и заказал ужин с хорошим вином, а под конец коньяк. Кевин предпочел бы пиво, но должен был признать, что такого отменного бифштекса в жизни еще не едал.

— Для нас начинается полоса огромного везения, — сказал им Рыжий Медведь за коньяком. — Даже духи пришли в восторг, а просто так в восторг они не приходят.

Лакеи в ливреях, белые крахмальные скатерти, сверкание столового серебра — все говорило о богатстве и изобилии, как говорит о них тысячедолларовая купюра. Их можно принять за веселую компанию успешных молодых бизнесменов, думал Кевин, только никто из них не имеет отношения к законному бизнесу. Один устраивает пляски вокруг свиных туш, другой глуп как пробка. Что я делаю в их кругу?

— Дети мои, — сказал Рыжий Медведь. Дети? Кевин чуть не поперхнулся, не фыркнул в свою рюмку. С каких это пор мы его дети? — Я хочу, чтоб везение наше длилось и длилось, а для этого требуются три вещи. — Рыжий Медведь устремил на них взгляд; в его странных светлых глазах плясали отблески свечей и хрусталя. — Первая из них — это усердно работать: надо расширять контакты, количество товара и сделок. Я буду распределять между вами задания. Возможно, посылать вас в командировки. Особенно надо будет заняться районами прерий. Британская Колумбия для нас исключается, но Альберту и Саскачеван нам предстоит освоить.

Второе требование — само собой разумеющееся, и разъяснять его вам мне не надо — это скрытность. Вы никоим образом не должны рассказывать о том, чем мы занимаемся. Никому и никогда. Это как в разведке или там какой-нибудь тайной полиции: не проговориться никому — а под «никому» я имею в виду «ни единому человеку» — о том, чем мы зарабатываем на жизнь!

— И даже родным не говорить? — спросил Клык. — У меня ведь родственников полным-полно, и бывает, я общаюсь с ними.

Рыжий Медведь ухватил его за руку, и простодушное лицо Клыка исказил страх.

— Твои родные — это мы, — проговорил Рыжий Медведь. — И не дай бог тебе забыть об этом!

— Ну а третье требование? — встрял Кевин, пытаясь отвести удар от Клыка. — Ты сказал, что для успеха требуются три вещи.

Взгляд эскимосской хаски переметнулся к нему:

— Третье, дружок, — это воздержание. Никто из сидящих за этим столом не должен касаться нашего товара. Никогда. Вы можете курить сколько влезет. Мне наплевать. Можете приторговывать тем, что я выдаю вам на руки для дополнительного заработка. Мне наплевать и на это. Но если я узнаю, что кто-то из вас взял хоть миллиграмм из нашего товара, я его убью. И я не шучу.

— Тебе не кажется, что это немного чересчур? — спросил Кевин. — Ведь мы живем в постоянном искушении. А человек слаб.

— Я говорю вам все как есть, Кевин. А не нравится — можешь наняться к кому-нибудь еще. Возможно, викинг-байкерам это и покажется выгодным.

Леон прыснул и чуть не подавился коньяком.
17

Рыжий Медведь теперь не часто сам садился за руль. Леон с удовольствием взял на себя обязанности шофера, а заодно и телохранителя. Направление, в котором двигался Леон, Рыжий Медведь одобрял. Укрась кому-либо жизнь, подбрось пару-другую девчонок, и результат можно предугадать. Теперь Медведь был уверен, что Леон выполнит все, что ни попросишь. Однако в этот день Медведь самолично вел машину по Одиннадцатому шоссе, направляясь в Шэнли, пригород Алгонкин-Бей, если дыра вроде Алгонкин-Бей может похвастать еще и пригородами.

Живописный поселок Шэнли, а по существу лишь группа строений на перекрестке, расположен на склоне холма, откуда открывается чудесный вид, и проезжающие мимо машины нередко останавливаются здесь, чтобы люди в них могли полюбоваться синими просторами озера Ниписсинг. Но в этот день просторы эти были серого цвета. Над озером и холмами еще утром нависли облака, которые и к вечеру не собирались рассеиваться. По озеру гуляли барашки, и даже со смотровой площадки был слышен плеск бьющих о берег волн.

Свой БМВ Рыжий Медведь поставил на парковке с видом на озеро и сейчас расположился на пассажирском сиденье «шевроле-блейзера», чьи затемненные окна придавали озеру за ними нечто апокалипсически-мрачное. На месте водителя сидел Ален Клегг. Одет он был в клетчатую рубашку с короткими рукавами, джинсы Левайс с ширинкой на пуговицах были выпущены поверх грубых бутс — цвет их никак не мог претендовать на элегантность. Выглядел Клегг типичным копом на отдыхе, другого и не подумаешь.

— Брось-ка их еще разок, — попросил он. — Я тут в хитрый переплет попал. Должен понять, как выпутаться.

— Говорю тебе, бросать еще раз — толку не будет. Я устал. Я поздно лег. Очень поздно.

— Ну перестань, Рыжий Медведь. Еще раз бросить — не повредит. Брось!

Рыжий Медведь сунул обратно в кожаный мешочек разноцветные раковины и потряс их. И, наклонив мешочек, высыпал раковины на радиоприемник.

— Ладно. На этот раз немного яснее. — Иногда на гадание приходилось настроиться.

— Ну, что видишь?

— Работа. Ты получишь повышение.

Клегг осклабился. У него были большие выпуклые зубы, казалось выпиравшие изо рта.

— Повышение, значит? Пора, знаешь ли! Ты не поверишь, какие недоумки у нас в начальниках ходят! А когда это случится?

— Когда — не знаю. Жди. Кто-то из вышестоящих уйдет на пенсию, уедет или что-то в этом роде. Вот когда это произойдет, тут же и будет тебе повышение.

— Но когда — ты не знаешь. Я вот что спросить тебя хочу. Ты застал Вомбата одного, так?

— Да, он был один.

— И нашел деньги, так?

— Мы нашли.

— Почему же ты мне ничего такого же путного нагадать не можешь?

— Потому что я не в Королевской конной полиции служу и не борьбой с наркоторговлей занимаюсь. — Рыжий Медведь снял темные очки и смерил взглядом Клегга. — А говорю то, что показывают раковины. Хочешь, чтобы тебе наговорили невесть что, обращайся за предсказаниями к кому-нибудь другому.

— Расскажи мне теперь о Мэри, — попросил Клегг. — Что у нас с ней будет?

— Не видно, чтобы вы опять были вместе. По-моему, она собирается подавать на развод. Теперь — о деньгах. Вот с этим тебе явно повезет. — Рыжий Медведь ткнул пальцем в полукружие из трех раковин. — Тебя ожидает хорошая прибыль, и удача будет сопутствовать тебе довольно долго. Препятствий на этом пути для тебя я просто не вижу.

— Мне еще одну вещь надо у тебя спросить.

— Погоди-ка. Ты попросил меня погадать, так будь любезен выслушать до конца.

— Для индейца ты слишком обидчив. Тебе уже говорили об этом?

Рыжий Медведь собрал раковины и ссыпал их обратно в кожаный мешочек.

— Чего это ты делаешь? Ты же сказал, что это еще не конец.

Рыжий Медведь затянул тесемку кожаного мешочка и приторочил его к поясу. Потом вылез из «блейзера» и огляделся. Других машин видно не было. Открыв багажник БМВ, он вытащил оттуда шуршащий бумажный пакет, забросил его в «блейзер» через открытую дверцу и сам влез туда следом.

Клегг вытащил из пакета три пачки банкнотов.

— Семьдесят пять косых. Не много, если учесть…

— Что «учесть»? На семьдесят пять и договаривались.

— Уговаривались мы, что я даю тебе информацию, а ты совершаешь кражу. Заметь, кражу, а не убийство. Как ты собираешься выпутаться после того, что наделал? Вся местная полиция поднята на ноги, если ты еще не в курсе. Так что, хочу я или не хочу, но если в это дело втянут меня, то мне придется за тобой охотиться.

— Не волнуйся, не придется. Вомбат теперь работает на нас.

— Что это ты плетешь такое? Вомбат Гатри мертв. Мертвее не бывает. У него отрублены руки и голова. Ты что, думал, что из-за этого его не сумеют опознать? Так ты ошибаешься! Радио трубит об этом по всем каналам. Парень был один. Убивать его было совершенно лишнее. Зачем ты его убил?

— С чего ты взял, что это я? Этого ты не можешь знать. Когда в последний раз я видел Вомбата, мы заключили с ним договор, что отныне он работает на нас. Поэтому, если его убили, так незачем кивать на меня. И с чего бы тебе за мной охотиться?

— Ты что, хочешь сказать, что не убивал этого парня?

— Я вообще не убиваю людей, Ален. Нет у меня такой привычки. Скорее всего, это его дружки так с ним расправились за то, что опростоволосился и загубил все их дело. Не понимаю, как в эту историю могут втянуть тебя.

— Ладно. Объяснение вроде разумное. — Казалось, Клёгг немного успокоился. — А как твоя команда отнеслась к операции? Небось обомлели.

— Да, наверно. Даже Кевин, который в мои колдовские способности не очень-то верит.

— А хлопот он нам не доставит? Как считаешь?

— Кевин? — Рыжий Медведь глядел на озеро, на мелкие барашки волн. — Нет, с Кевином будет все в порядке.

— Потому что скажу, кто в этом смысле может представлять опасность. Это твой Зубастый или Клыкастый, как там его…

— Клык — просто безвредный наркоман. Разве он опасен?

Клегг взглянул на часы:

— Пора отправляться. К шести мне надо быть в отделении.

— Какую же опасность представляет собой Клык?

— Я не говорю, что он представляет опасность. Я только говорю, что он может ее представлять. Один мой осведомитель недавно сообщил мне кое-что. Некто Нельсон Тиндалл. Человек не слишком надежный, но информатор не из худших. Среди наркоманов. Так вот, старина Нельсон донес мне, что Клык говорил ему, что их команда готовится провернуть на днях крупное дельце. И было это аккурат перед вашим озерным путешествием.

— Крупное дельце? — повторил Рыжий Медведь. — Ну и что в этих словах такого особенного? «Крупным дельцем» можно назвать что угодно.

— А как тебе «крупное дельце с викинг-байкерами?

— С викинг-байкерами? Твой шпик так сказал?

— Нет, по его словам, так сказал ему Клык.

— Это невозможно. Никто из них не знал, что речь идет о байкерах. И ясно им это стало лишь на озере, когда мы направились в сторону Френч-Ривер.

— Нельсон мог что-то и спутать. Я же и говорю, что этот несчастный олух — источник не самый надежный.

Рыжий Медведь выругался. Стащил очки и потер переносицу.

Над западным берегом сквозь облака пробилось солнце. Клегг опустил защитный козырек и тронулся с места.

— Приглядывай за парнем, — сказал Клегг, — вот тебе мой совет.
18

Кевин потянулся и закрыл глаза. Все утро он провел в хижине Рыжего Медведя, под неусыпным оком хозяина отмеряя и пакуя товар в пакетики мал мала меньше. Это была жуткая мука — находиться рядом с экстази и не иметь возможности его испробовать. Он даже некоторое время лелеял мысль запихать немного порошка в карман, но Рыжий Медведь был постоянно рядом: о чем-то тихо говорил по телефону. Видно, заключал сделки.

Теперь Кевин лежал на своей койке, пытаясь сочинить стихи про Карен, свою последнюю пассию в Ванкувере. В Алгонкин-Бей ему пока что с женщинами не везло, и он часто возвращался мыслью к Карен. Строго говоря, Карен не была его девушкой, и после одной ночи с Кевином она предпочла остаться с постоянным своим возлюбленным. Кевин вызвал в памяти ее образ. Этот рот, эти ласковые голубые глаза, шелковистые светлые волосы. К сожалению, его охватил порыв сладострастия — состояние не слишком творческое: похоть препятствует созданию хороших стихов. Он одну за другой перечеркнул с десяток начальных строк — каждая хуже предыдущей.

Открылась дверь, и в проеме обозначился Леон — темный силуэт на фоне яркого солнечного квадрата.

— Ты, типа, прошвырнуться не желаешь?

— Я работаю.

— Работаешь?

— Да, Леон. Работаю. Пишу. Некоторые, да будет тебе известно, считают это работой.

— О, прости, пожалуйста. Может, ты у нас, как Уильям, так его растак, Шекспир? Или Эрнест, мать его, Хемингуэй?

— Ты напускаешь мошек, Леон. Я только что прихлопнул последнюю, а ты новых напускаешь!

Леон вошел и прикрыл за собой дверь.

— Хорошо бы это был киносценарий. Вот это писанина хоть выгодная.

— Нет уж, — сказал Кевин и, захлопнув блокнот, поискал под кроватью ботинки. — Я вот что хотел спросить тебя, Леон. В тот день, как Терри уезжала, ты ведь отвез ее на станцию, правда?

— Чего это ты снова-здорово вдруг вспомнил? Я же говорил тебе — только вернулся тогда из Торонто, а Рыжий Медведь возьми и скажи: «Эй, сестренку Кевина надо на станцию подвезти». А она еще так торопилась уехать.

— Ну да, знаю, что она очень рассердилась на меня тогда. Но я позвонил в Ванкувер, а ее соседки больше ее не видели.

— Тут я ответить тебе ничего не могу. Своего расписания — когда и что собирается делать — она мне не давала. Да и были мы с ней едва знакомы. Насколько я знаю, она торопилась на торонтский поезд. А что уж там потом — понятия не имею.

— Я немного беспокоюсь. Денег у нее не так много, и я ума не приложу, куда она могла деться.

— Может, она к подружкам в Торонто закатилась? Почему бы нет? Так или иначе, нам сейчас о другом надо думать. Рыжий Медведь дал нам небольшое поручение.

— Господи… Что на этот раз?

— Да как ты можешь так к этому относиться! Работа у нас с тобой, надо сказать, не пыльная. Все связи, все планы и расчеты — его. А от нас только одно и требуется — изредка доставить товар куда следует.

Это было правдой. Чаще всего Кевин получал свои денежки лишь за то, что встречался с очередным таинственным знакомым Рыжего Медведя где-нибудь в центре города и подвозил его вместе с товаром в условленное место. Просто, как апельсин.

— Ты обленился, парень, вот и все, — продолжал кипятиться Леон.

— Я же объяснил тебе только что — я стихотворение пишу. А что он хочет от нас?

— Клык проболтался кому не надо. Наша задача малость поучить этого остолопа.

— Да кто его слушает, Клыка! Безвреднее нет дурака! — Господи, что это я — слишком долго, видать, рифмы подбирал, подумал Кевин.

Леон поймал мушку.

— Я же не говорю, что его надо бить смертным боем. Нам просто надо будет побеседовать с ним.

Позже, уже в машине, Кевин спросил:

— А в чем, собственно, дело? Почему мы должны с ним беседовать?

Леон переключил скорость, и «транс-эм» с ревом въехал на грунтовую дорогу.

— Рыжий Медведь хочет, чтобы мы ему втолковали, что нельзя болтать о наших делах всем кому ни попадя.

— Так почему он сам с ним не побеседует? Он сделал бы это куда как убедительнее.

— Это называется «делегировать полномочия», Кевин. Рыжий Медведь поручает нам кое-какую работу, понимаешь? В данном случае он не писание стихов имеет в виду.

— Так что от нас требуется?

— Остановить его, только и всего. Как мы это осуществим — наше дела Вот если он не остановится, не прекратит, тогда в дело вступит Рыжий Медведь. И знаешь, что я тебе скажу? Мне что-то не хочется его сердить. А тебе хочется?

На повороте на шоссе их подрезала «тойота-эко», и Леон засигналил.

— Вот кретин! Надо было мне его в ущелье сбросить!

— А кому это Клык проболтался и о чем?

— Судя по всему, наш дурачок проговорился, что мы с викинг-байкерами какие-то дела имеем, а до Рыжего Медведя это дошло. С тебя довольно или требуются подробности, информация в деталях? Может, вернемся тогда в лагерь, и ты устроишь Рыжему Медведю допрос по всей форме?

— Нет, не надо.

— Я тоже так думаю.

Остаток пути до города они проехали в молчании.

Отыскать Клыка поближе к вечеру труда обычно не представляло, потому что в Алгонкин-Бей было всего две бильярдных: «Бильярд-империя Дуэйна» и «Уголок». В «Дуэйне» его не оказалось, но там кто-то сказал, что видел его и что он направлялся в «Уголок».

Они проехали по Самнер, потом свернули влево на О'Райли. «Уголок» располагался в паре кварталов оттуда, вблизи Оджибва-Хай, почему Клык и любил там ошиваться, надеясь продать дозу-другую мальчишкам возле школы и тем заработать несколько баксов.

В отличие от «Дуэйна», которым владел настоящий громила с головой как чугунная наковальня, хозяевами «Уголка» являлась пожилая супружеская пара. Вид у супругов, когда к ним ни зайди, был хмурый и недовольный, и было непонятно, не то они от природы такие неприветливые, не то их удручала обязанность обслуживать оравы молокососов.

Когда Кевин и Леон вошли в бильярдную, старик злобно покосился на них из-за кассы.

Клыка они нашли в баре — он пил вишневую кока-колу, заедая ее рахат-лукумом в шоколаде.

— Привет, ребята, что стряслось? — На его выпиравший резец налипли шоколадные крошки. — Опять на тебе эти чудные бутсы? — Он указал на башмаки Леона. — Ты что, по горам лазать собрался?

— Давай-ка в машину, — сказал Леон.

— Можно минут через двадцать, а? Хочется мне вот с этим парнем поквитаться. — Он ткнул стаканом кока-колы в сторону долговязого юнца, с решительным стуком загонявшего в лузы шар за шаром.

Леон отнял у Клыка его стакан и поставил его на стойку.

— Нет, немедленно, — сказал он.
19

Воспоминания теперь шли густо и быстро, одно за другим, и было трудно остановить их поток. Ей то хотелось вспоминать еще и еще, то, наоборот, забыть. Сестры пичкали ее тайленолом, но сильных болеутоляющих теперь не давали. Она хотела заснуть, но был полдень, и ей не спалось. В холле было шумно. К Софии, одной из неудачливых самоубийц, пришли посетители — три хорошенькие блондинки, и они хохотали, истерически взвизгивая. Терри пристроилась в уголке с журналом «Гламур», но сосредоточиться не могла. Ее одолевали воспоминания — непрошеные, беспорядочные, и от их внезапных вторжений и перепадов сердце екало и уходило в пятки.

Например, мухи. Вот уже сотню раз ей вспоминались мухи. Не та мошкара, что ее искусала, хотя она и помнила, конечно, зуд и как болели лодыжки от жалящих укусов. Но кусавшие ее мушки были маленькие и молчаливые. А сейчас ей слышалось гудение, громкое и многоголосое, других мух — больше и жирнее. Они тучами вились в воздухе, роились на солнце. Где это происходило?

Потом возник железнодорожный вокзал. Кевин встретил ее. Он испытывал неловкость и смущенно переминался с ноги на ногу, словно они были мало знакомы. Терри тут же поняла, что он опять принялся за старое. Она не стала с ходу поднимать скандал на вокзале, где плакали дети, шатались взад-вперед забулдыги, а какая-то полоумная кричала что-то нечленораздельное.

Но вот она у Кевина в лагере на каком-то озере. Только странная хибарка. Мебели никакой, не считая раскладушки и шаткого деревянного стола. В окно бьет солнце, и лицо Кевина лоснится от пота.

— Я знаю, что ты опять принялся за старое, — сказала Терри. Слова эти вырвались у нее неожиданно. Не утерпела. Тяжко было видеть, как он прячет глаза, виновато и пристыженно.

— Я только немного, балуюсь.

— Ага. А чем это кончится, знаешь?

— Я это пока. Временно. Когда переживаю стресс.

Сказал и надулся, точно ребенок, которого ругают. Сколько девушек считают очаровательной эту ребячливость Кевина. Терри могла их понять. Волосы вьющиеся, темные, не рыжие, как у нее. Вид бесшабашный — не то спортсмена-бейсболиста, не то завзятого картежника, а иной раз фокусника, который еще секунда — и выхватит у себя из кармана лягушку. К сожалению, обратной стороной этой милой ребячливости была нравственная незрелость. Он уже оттрубил два года в исправительном заведении. Если он попадется на сбыте наркотиков или даже на их употреблении, это будет означать долгий-долгий срок. Нет, даже упоминать его имя нельзя этим полицейским, хотя они так добры и внимательны к ней.

Лагерь. Так называл Кевин это место у озера, где он жил с друзьями. Судя по всему, хижины служили некогда летним лагерем для детей-инвалидов. Когда-то они, видимо, были белыми, теперь же краска вылиняла, домики покосились — жалкие лачуги, непрестанно атакуемые мошкарой. Кевин добыл ключ от хижины по соседству с его собственной и сказал Терри, что она может остановиться в ней, но не больше чем на день-два. Рыжий Медведь не приветствовал пребывание в лагере посторонних, пусть даже и родственников.

— Потрясающе, правда? — сказал Кевин, обводя рукой гигантский ромб озера. — Вид фантастический! Ты только взгляни, Тер, какой простор! Мы на той неделе плыли по озеру ночью, так чтобы переплыть его, нужен час, даже и на моторном катере. А какие звезды ночью над озером! Невероятно!

— Вы плыли по озеру ночью? Зачем?

— Не знаю, но было здорово. Брось, Терри, ты должна согласиться, что иметь в полном своем распоряжении лагерь на все лето — это круто.

Однако на Терри и покосившиеся хибарки, и каменистый пляж произвели лишь удручающее впечатление заброшенности. Они чем-то напоминали виденные ею когда-то фотографии времен Великой депрессии.

И что за странные люди здесь обитают. Кевин и Рыжий Медведь, и этот придурковатый парень с торчащим зубом. Правда, кажется, есть и еще кто-то, но его не видно. В редких своих мейлах Кевин ничего не писал ни о ком из них, и это с самого начала заставило ее отнестись с подозрением к новым его друзьям.

— А ты не считаешь, что для четверых парней это немножко чересчур? — спросила она. — В хижинах и сорок человек могли бы разместиться.

— Да нет, — сказал Кевин. — Это же все одни развалюхи. А жить можно не больше чем в шести из них.

— И все-таки — на четверых и столько домов…

Кевин подвел ее к самой большой из хижин — Рыжего Медведя. Окруженный березовой рощицей и обшитый можжевеловым деревом аккуратный домик над озером. С потолка в нем свешивались полоски клейкой бумаги, на которых трепыхались в предсмертных судорогах мошки.

Рыжий Медведь был сама любезность. Вернее, все, что он делал и говорил, могло бы показаться крайне любезным, если бы не казалось несколько… чрезмерным.

— Да, Кевин столько мне о вас рассказывал, — проговорил Рыжий Медведь и широко улыбнулся. Улыбка, как раздвинутый занавес в театре. Сверкание зубов. — Он говорил, что вы лучшая из сестер, и теперь мне понятно, почему.

Ей тогда в этом почудилась фальшь. Непохоже на Кевина так отзываться о ней, да и, вправду сказать, о ком бы то ни было.

Рукопожатие Рыжего Медведя было крепким, ладонь — сухой. Не крупный, но широкоплечий и, видимо, сильный. Волосы — иссиня-черные, как вороново крыло, и словно сверкают по контрасту с белизной одежды. А рубашка такая белая, что слепит глаза и хочется надеть солнечные очки.

— Пойдемте, я вам на картах погадаю, — сказал Медведь.

Он усадил их возле большого соснового стола, на котором причудливыми узорами разложил карты.

— Бубновый туз, — объявил он. — Это очень хорошо. Ваши перспективы на будущее, Терри, просто лучезарны.

Сразу запомнить впервые названное имя обычно считается признаком вежливости, но Терри от этого почему-то стало не по себе.

— С деньгами вам тоже все благоприятствует. Здоровье отличное. Врагов не заметно. Наверно, Кевин прав, считая вас святой. — Он бросил искоса взгляд на Кевина, и тот ответил ему улыбкой, но Терри отлично знала, что Кевин не таков, чтобы считать ее святой. Да и с чего бы ему так считать?

Щелк, щелк, щелк. Карта за картой, и опять. Выкладывая карты, Рыжий Медведь весело шутил относительно будущего Терри. Но вот трефовый валет лег поверх червонного короля, и тон Рыжего Медведя изменился:

— Так. Облачко на горизонте. Неудача. А может, и чего похуже.

Глаза его, видимо, имели от рождения какой-то дефект — радужная оболочка бледная, почти бесцветная.

— Скажите мне, что, — попросила его Терри, увидев, что он мнется. Она не верила ни в карточные гадания, ни в чтение по руке, ни в какие-то там новомодные пророчества, но иногда прочитывала в газете страничку гороскопов — только для того, чтобы убедиться, как далеки они все от истины. — Скажите, — повторила она. — Я не боюсь.

— Ладно, Терри. — Рыжий Медведь откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. Под белыми рукавами рубашки шевельнулись, напрягшись, его мускулы. Он заговорил — сдержанно, безучастно, как доктор, сообщающий дурную весть: — Все, что я только что вам сказал, помните? — отличное здоровье, деньги, беззаботная жизнь и прочее, да? — Все это так и есть…

— Но?

Он постучал наманикюренным пальцем по трефовому валету:

— Это карта смерти.

— Полегче, полегче! — Кевин сидел, навалившись на стол, уперев кулак в подбородок, и, казалось, клевал носом, но тут он встрепенулся, выпрямился. — Зачем говорить такие вещи?

— Ты уж слишком раскипятился, Кевин, — невозмутимо отвечал Рыжий Медведь.

— Разве можно пророчить людям гибель! Что это ты вздумал? Хочешь, чтоб она с катушек слетела? Не забывай, что это моя сестра!

— Хотите меня выслушать или нет?

— Продолжайте, все в порядке, — сказала Терри. — Успокойся, Кевин.

Рыжий Медведь опять ткнул пальцем в ту же карту:

— Я сказал правду. Это действительно карта смерти. Но «смерть» на языке карт — это не обязательно настоящая смерть. Это как тень смерти. Может означать просто большую перемену в жизни. — Рыжий Медведь собрал карты. — И не надо этих мрачных лиц. Я не хотел вас расстраивать — просто сказал, что вижу, обрисовал возможности. Но в жизни-то все зависит от нас.

— Не нравится мне это гадание, — сказал Кевин.

— Это все равно что сказать: «Не нравится мне эта погода». Говори не говори, а погоду этим не улучшить. Ну взбодрись же, развеселись, прошу тебя! Здесь твоя сестра, солнышко светит, зачем же хмуриться?

Хижина, лагерь, Кевин — все это растаяло, растворилось в воздухе, и Терри вернулась к реальности, вновь очутившись в больничном холле.

Девушки в другом углу надрывались от хохота. Их голоса гулко разносились, эхом отскакивая от кафельных стен, пластиковой мебели, и Терри было больно ушам. Она недовольно взглянула в их сторону, но тут перед ней молнией мелькнуло новое воспоминание, затмившее и этот холл, и девушек, и всю эту больницу.

Она просыпается, и солнце играет в струях падающей воды, зажигая крошечные радуги в каскадах водяной-пыли. Она просыпается под шум водопада, к которому примешивается жужжание насекомых. Мухи. Их не так уж много. Несколько мух с жужжанием вьются вокруг какой-то безобразной кучи, валяющейся на полу пещеры. И запах. Зловонный запах! Где это было? Как попала она в это место? Воспоминание, промелькнув, тут же оставило ее, но и доли секунды хватило, чтоб по телу понеслись волны страха и тошноты.

— Вы в порядке?

Терри подняла взгляд к озабоченному лицу склонившейся к ней младшей медсестры.

— Мне надо в уборную, — сказала Терри. — Кажется, меня сейчас вырвет.
20

— Сядь-ка за руль ты, — сказал Леон, — а я сзади отдохну немного. Коленка болит зверски.

Кевин сел на водительское место, Клык плюхнулся рядом с ним. Его одежда пропахла травкой.

— Глазам своим не верю, — удивился Клык. — Ты позволяешь другому вести свою «транс-эм»?

— В ногу вступило, — сказал Леон и растянулся на заднем сиденье. — Так чего уж там, подумаешь, большое дело — машину вести.

Но это, как подумал Кевин, было крайне странно. В своем «транс-эм» Леон души не чаял. Пылинки сдувал. В автомойку на ней ездил каждую неделю.

— Так зачем же это я Рыжему Медведю понадобился? — спросил Клык, когда они двинулись. — Опять я чего-нибудь натворил?

— Да нет, — сказал Леон. — По крайней мере, я так не думаю.

Кевин промолчал. Леон распорядился, чтобы он помалкивал и держал путь на Вест-Рок, а когда они съедут с шоссе, Леон скажет ему, куда ехать дальше.

— Ты уверен? — Клык обернулся к Леону. — Тогда чего было отрывать меня от игры и тащить в лагерь, если он не сердится?

— Да не знаю я, Клык-Курлык… Может, у тебя есть что на совести?

— Как это? Ты о чем?

— Вот уж не знаю, Клык-Курлык.

— Не называй меня так. Терпеть этого не могу. «Клык» — еще ладно, но «Клык-Курлык» — это вообще какое-то идиотство.

— Ну да, «Курлык» — это идиотство… И при чем тут, спрашивается, «Клык»? Согласен с тобой. Так повторяю: может, у тебя есть что на совести? Не крал ли ты, например, из неприкосновенного запаса? Ты ведь знаешь, что Рыжий Медведь этого очень и очень не одобряет.

— Героин я не употребляю, сам знаешь. Я только травку курю.

Что было правдой, известной Кевину. Как и Леону. И зачем тогда вся эта игра с их не слишком сообразительным приятелем?

— Что ж, если ты не крал из неприкосновенного запаса, может, ты чем другим проштрафился?

Кевин сделал левый разворот и съехал на Вест-Рок-роуд. Примерно через две сотни ярдов по сторонам дороги потянулся лес. Правда, попадались и дома, довольно красивые.

— Чем это, например, я проштрафился?

— Ну, мелочью какой-нибудь. Чем-то, что на смертный приговор не тянет. Не знаю я, Клык. Может, болтал с кем не следует.

— Я ни с кем не болтаю. О деле то есть. — Клык отвернулся и вперил взгляд в изумрудную древесную зелень. — Если только с родными.

— Мы твои родные, Клык. Так наш начальник говорит, помнишь?

— Помню. И я никому и ничегошеньки не говорил.

— Так зачем тогда волноваться? Успокойся и наслаждайся природой.

В молчании они проехали еще милю-другую. Кевин включил радио, и они стали слушать пение Аланис Морисетт, ее горестные сетования на то, как жестоко обходится с ней некий таинственный незнакомец. Кевин все еще недоумевал, зачем их понесло на Вест-Рок.

— Эй, а куда это мы едем? — спросил Клык.

— Коротким путем. Ты же уже ездил так.

— Ездил? Места вроде незнакомые.

— Вот почему ты и плутаешь всегда, дороги найти не можешь.

— Да, есть за мной такой грех.

Кевину вспомнилось, как однажды он должен был встретиться с Клыком в пабе «Бык и медведь». Он даже план ему нарисовал, как идти, но Клык все равно заблудился.

— Знаю, зачем я Рыжему Медведю понадобился! — воскликнул вдруг Клык и хлопнул себя по коленке. — Надо же, глупость какая, как я раньше не догадался!

— Зачем? — Спросил Леон, подавшись вперед и перегнувшись через спинку кресла — точь-в-точь собака, послушно внимающая хозяину.

— Да и ты знаешь, — сказал Клык. — Это ты нарочно меня дурачишь — хочешь, чтобы я сам догадался.

— Нет, Клык, ей-богу, не знаю.

— Не морочь мне голову, парень. Знаешь миленький.

— Нет, Клык, не знаю. А ты, Кевин, знаешь, зачем Рыжий Медведь хочет видеть Клыка?

— Нет, понятия не имею, — сказал Кевин.

— Видишь, мы оба не знаем, Клык. Поэтому, если ты догадался, открой нам, в чем тут дело.

— А дело в том, что я дал Рыжему Медведю сведения о себе, ну, там день рождения и прочее, чтоб он звездный гороскоп мой мог составить, понимаешь? И он знает, что завтра мой день рождения. Вот и все, клянусь! Он просто решил устроить мне сюрприз — вечеринку в честь моего дня рождения. Как тебе он делал, помнишь?

Рыжий Медведь и вправду устраивал вечеринку в день рождения Леона — пригласил их всех в «Бангкокский сад». Там он пытался заказать «Дом Периньон», но такого дорогого шампанского в ресторане не оказалось, и им пришлось довольствоваться шабли. Вечеринка удалась на славу, и Рыжий Медведь был в прекрасном настроении.

— Так завтра твой день рождения?

— Ну да! Мне стукнет двадцать семь. Нет, двадцать восемь… Нет, погоди-ка… Что-то я засомневался… по-моему, все-таки двадцать восемь!

— Так это ж здорово, Клык! Вот оно что оказывается. Этим, должно быть, все и объясняется! — Леон тронул Кевина за плечо: — Теперь следующий поворот налево.

Кевин свернул на грунтовую дорогу, и вскоре вокруг потянулась стройка. Строился новый поселок, ни один дом в котором был еще не закончен. Дорога стала ухабистой. Они миновали стоявшие бульдозеры и экскаваторы. Рабочий день окончился, и строители уже покинули площадку.

— Доезжай до конца дороги и сворачивай вправо.

Машину трясло на ухабах и грязных рытвинах. После поворота дорога стала совсем никуда, а потом просто уперлась в тупик — обнесенный забором машинный двор, а дальше лес.

— Могу сказать, какой подарок на день рождения мне бы действительно хотелось, — сказал Клык. — Хорошо бы махнуть на Таити или, может быть, на Гавайи. Ну, в общем, туда, где девушки расхаживают в тростниковых юбочках и с голыми титьками.

— Не думаю, что Рыжий Медведь сделает тебе такой подарок, Клык.

— О, конечно, я знаю. Мне бы и новый компакт-диск не помешал. А можно и фильм какой засмотреть с кулечком поп-корна. Да, вот это и вправду было бы по мне — рвануть в кино всей ватагой. Там как раз фильм новый.

— Ну конечно! В свой день рождения, ты можешь делать, что тебе заблагорассудится. Здесь где-нибудь останови, Кевин.

— Назавтра я закажу большой торт. С голландским шоколадом. В три этажа торт! Вот! А сегодня после кино можно закатиться в «Чинук». Лучше не придумаешь. Куда там «Бангкоку»! Да-да, отправимся в «Чинук».

Кевин выключил мотор. Клык все еще нахваливал таверну «Чинук», когда прогрохотал выстрел. Клыка швырнуло вперед с такой силой, что он головой стукнулся о приборную доску.

— Что это было? — спросил он, усаживаясь на место. Глаза его были вытаращены и бегали из стороны в сторону. Он покачал головой: — Нет, вы слышали?

В ноздри бил запах пороха. Леон сидел выпрямившись, положив пистолет на спинку кресла перед собой.

Кевин хотел подать голос и не смог.

Леон выстрелил еще раз.

Клык качнулся вперед, на этот раз не столь стремительно. Оттолкнувшись от приборной доски, он поднялся.

— Господи, в глазах темно, — сказал он словно спросонья. — Я что-то плохо вижу…

Клык вылез из машины и пошел неверными шагами, хватаясь за крыло машины. Затылок его был мокрым, и по пиджаку струилась кровь.

— Проклятый пистолет, — пробормотал Леон и тоже вылез из машины.

Кевину хотелось бежать, хотелось крикнуть, но ни то ни другое не получалось. Ноги были ватными, точно от новокаина.

Хлопнула дверца багажника, и Леон, обогнув машину, двинулся вслед за Клыком, держа в руках бейсбольную биту. Взмахнув битой, он сильным ударом обрушил ее на голову Клыка, и тот упал.

— С днем рождения, — сказал Леон.
21

Джон Кардинал, когда хотел, был неплохим поваром. В отличие от многих мужчин, он в отсутствие жены не стал бы налегать на полуфабрикаты или заказывать себе пиццы. Частые госпитализации Кэтрин давным-давно приучили его не теряться на кухне. Излюбленным его воспоминанием был образ маленькой Келли, «помогающей» ему с готовкой, — как она старательно режет яблоки на дольки, годные разве что для помойного ведра, а волосы ее перемазаны тестом.

Сейчас он приготовил себе курицу под соусом карри и поужинал перед телевизором, следя за новостями. Потом он немного попереключал каналы. Не найдя ничего интересного, он спустился в полуподвал и принялся столярничать. Он мастерил стеллаж с широкими полками для проявочной Кэтрин. Работа несложная, единственная трудность — аккуратное выпиливание желобков. Проявочную для Кэтрин он в свое время оборудовал в первую очередь. Давно это было, а теперь новых проектов он не затевал.

Столярные работы были единственным хобби Кардинала. Ему нравился запах опилок, нравилось ощущение деревянной поверхности под его руками, радовало то чувство удовлетворения, которое он испытывал, когда вещь, даже такая простая, как стеллаж, бывала закончена. В его профессиональной деятельности мало что могло доставить ему подобное удовольствие.

Нередко они с Кэтрин работали в полуподвале одновременно: Кэтрин — в своей проявочной, Кардинал — за верстаком. У них там был старенький пыльный проигрыватель, и они по очереди ставили диски. А иногда Кардинал мастерил что-нибудь внизу, слыша ее шаги у себя над головой. В одиночестве, но вместе. Так ему казалось тогда. Оба мы сейчас одни, но в то же время мы вместе. Порой это оборачивалось близостью более тесной, чем даже секс.

Сейчас шагов над головой не было слышно, и музыку Кардинал не включал. Да и столярничанье не доставляло ему обычной радости. В отсутствие Кэтрин все было не то.

Зазвонил телефон. Кардинал отключил токарный станок, погасил свет над верстаком и поднялся в кухню.

— Что это ты так долго? — сказала Кэтрин, когда он поднял трубку — Девицу с черного хода выпроваживал?

— Привет, дорогая. Я думал, что ты мне еще вчера позвонишь.

— Прости, что не позвонила, — сказала Кэтрин. — Мы снимали допоздна старые силосные башни на берегу. В лунном свете они выглядят просто сказочно. И пивоваренный завод — также. Мы работали так увлеченно, и думаю, студентам это было крайне полезно. А у тебя как двигается работа?

— Одно убийство и одна попытка убийства.

— Господи, так ты тоже, наверно, засиделся допоздна.

— Довольно-таки допоздна. Вчера вечером звонила Келли. Сказала, что просто так, поболтать, но, по-моему, ей нужны деньги. От меня она их, естественно, принять не желает. Очень торопилась поскорее закончить разговор.

— Ой, Джон, не обращай внимания. У нее это пройдет. Ты же знаешь, что пройдет. Только сейчас я не могу об этом, у меня голова другим занята.

На Кэтрин это было непохоже. Обычно, когда разговор заходил о Келли, она была само внимание и сама участливость.

— Как бы я хотел, чтобы ты вернулась, — сказал Кардинал, — или чтобы я был там, рядом с тобой. А то здесь так тихо в доме. — По крайней мере, это он может ей сказать, не рискуя подорвать ее веру в собственные силы.

— Но сейчас я не могу приехать, Джон. Работа еще в самом разгаре, и работа важная.

— Я знаю, милая. И я рад, что работа твоя идет хорошо.

— Самое интересное в этих наших съемках на берегу — это небо, все усыпанное звездами. Звезды и лунный свет. Они заставили меня на многое взглянуть совершенно по-другому. Я что хочу сказать — ведь если ты не какой-нибудь там астроном, ты воспринимаешь звезды ну просто как данность, что ли… А я сейчас все думаю и думаю о них, и, по-моему, во мне забрезжило какое-то их понимание… Впервые… забрезжило.

В ее тоне он уловил бредовые нотки, мысль, грозящую вот-вот соскользнуть с рельсов рассудка. Он пробормотал нечто успокаивающее, вроде:

— Хорошо, хорошо, милая, — мысленно молясь: «Пожалуйста, пожалуйста, дай ей продержаться еще немного. Пожалуйста, пусть это будет дома».

— …и когда снимаешь звезды в их пространственном соотношении со зданиями на берегу, создается ощущение движения. И не только… Начинаешь усматривать замысел. Помнишь, как было, когда мы увидели северное сияние?

— На Ньюфаундленде. Конечно, помню.

В Алгонкин-Бей они не раз видели северное сияние, но тогда, в Бонависта-Бей, все было по-другому: полнеба полыхало цветными вспышками, становясь то изумрудным, то зеленовато-желтым, то багряным. Кардинал тогда, кажется, впервые понял, что означает слово «благоговеть».

— Так вот, сейчас это то же самое! Полночное небо — это не просто небо. Это внеземное послание. Смысл его ты пока еще не в состоянии уловить, но знаешь, что уловить его можно, он внятен тебе!

Давным-давно они с Кэтрин выработали шифр. Это было в один из стабильнейших ее периодов — года два она оставалась в совершенно здравом уме, а это значило очень многое: и остроумие, и жизнерадостность, и щедрость, и главное, — непоколебимое добродушие и легкость характера. С ней бывало легко, как ни с кем другим.

Кардинал воспользовался тогда удобным моментом, чтобы заключить с ней договор.

— Кэт, — сказал он, — надеюсь, тебя не огорчит одна моя просьба, просьба очень важная.

— Тогда не огорчит, — отвечала она. Она разглядывала в лупу листы фотобумаги и, подняв на него глаза, близоруко щурилась, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Я хочу придумать фразу. Шифрованную. Какую-нибудь фразу, произнося которую давал бы тебе понять, что мне ясно — ты на грани. Не просто возбуждена или в шатком равновесии, а совершенно точно готова вновь потерять контроль, хотя сама и не осознаешь этого.

Взгляд Кэтрин затуманился, лицо слегка вытянулось. Кардинал умел читать по ее лицу любую степень боли, которую она испытывала, как и любую степень радости. Ничто так не мучило его, как боль, которую он ей причинял. Он-то боялся, что она рассердится. А вот, пожалуйста — испортил хороший вечер!

— Думаю, это разумное предложение, — сказала Кэтрин, опять склонившись к своей фотобумаге.

— Ты не сердишься?

— Нет. Неприятно немножко. Не страшно. — Ее волосы свешивались, закрывая лицо. Голос звучал чуть глухо. — А какую фразу ты имел в виду?

— Не знаю. Что-нибудь совершенно нейтральное, но так, чтобы мы оба понимали смысл.

И они придумали этот шифр, которым он сейчас и воспользовался, нервно сжимая трубку:

— Милая, по-моему, погода что-то портится.

«Погода портится». Это и был условленный шифр. Пару раз это срабатывало. Примерно столько же — не срабатывало.

— Нет, Джон, погода не портится. На небе ни облачка, и все прекрасно.

— Я говорю тебе, что я вижу, а не что ты чувствуешь.

— Погода не портится. Господи. Как ты можешь говорить мне такое! И это каждый раз, когда я уезжаю или проявляю хоть малейшую независимость!

— Успокойся, лапочка. Ляг, отдохни и постарайся трезво…

Она швырнула трубку.

Кардинал принял душ и лег. Документальный детектив на его тумбочке так и остался нераскрытым. Он не знал, как быть с Кэтрин. Если он сейчас явится в Торонто, это совершенно убьет ее, подорвав ее авторитет в глазах студентов. Если же он не предпримет никаких шагов, ей может стать хуже. Пусть она не теряет рассудка. Пожалуйста, пожалуйста… Пусть вернется домой в хорошем состоянии.

Он щелкнул выключателем. Потом заставил себя сосредоточиться на мыслях о Терри Тейт.
22

— Я здесь чужой, Дейв. Ей-богу. Мне здесь обрыдло. Я поэт, а не убийца! Да, я употребляю, и мне это нравится. А еще больше нравится, что это бесплатно. Но убивать людей — нет уж. Мне этот претит. Я это не приемлю. Совершенно и безоговорочно.

Знакомое всем лицо Леттермана ощерилось его знаменитой щелистой улыбкой. Я такой же, как ты, обычный парень, говорила эта улыбка, и не стану ловить тебя на слове.

— Бросьте, Кевин. Что вам мешает уйти отсюда? Чего вы медлите, якшаясь с этими двумя психопатами?

— Мне нужно время, Дейв. Да и не отпустят меня просто так эти парни. Слишком много я знаю. Мне надо придумать, как уйти, не рассердив их. Вам легко сидеть тут и забрасывать меня вопросами! Вы не пережили того, что пережил я. Не видели, как ваш друг… ну, да, положим, другом мне Клык не был, но все равно — ваш приятель получает пулю в башку и как потом его забивают до смерти бейсбольной битой. Если бы вы это видели, так уж, поверьте мне, вам бы тоже потребовалась доза. Так что спасибо, что пригласили на интервью, Дейв, но мне пора: дела, знаете ли… Adios, amigo.[3]

Кевин вдруг засомневался, мысленно он проговаривал беседу с Леттерманом или же говорил вслух. Он прятался в зарослях за хижиной Леона, и мошкара буквально сжирала его заживо. Он приказал себе успокоиться, собраться. Нельзя разговаривать с самим собой, если готовишься совершить набег на личные запасы Леона, предназначенные к сбыту. Не время. Леон больше не партнер по бизнесу. Леон — злодей. И Рыжий Медведь — тоже.

Тогда зачем же этот риск? Ответ был ему ясен: потому что я злостный наркоман и сейчас мне надо получить дозу. По-настоящему надо. Если сейчас, немедленно, я не сниму стресс, я умру.

Хижина стояла темная. Кевин приблизился на несколько шагов. Леон находился у Рыжего Медведя. Эти полоумные негодяи все больше теперь становились неразлей вода. План Кевина состоял в том, чтоб ловко стибрить щепотку из запасов Леона и быстренько насладиться ею. Только так сможет он пережить этот момент, несомненно тяжелейший за всю его жизнь. Основного запаса он трогать не будет.

Основной запас, их кормилец и источник их доходов, был заперт в каменном блочном сарайчике без окон, расположенном дальше по берегу. За его неприкосновенность отвечал Леон, державший ключи постоянно при себе.

Кевин стоял прислушиваясь. Тишина. Из хижины — ни звука. Надо быть осторожным: мало ли что они там в хижине задумали. Он вспомнил, как кровь текла по затылку Клыка, как странно он шел пошатываясь — видно, тело не повиновалось сигналам мозга.

— Поехали, — сказал Леон, прикончив Клыка. — За рулем теперь я.

Он бросил бейсбольную биту в багажник «транс-эма» и сел на водительское место. Кевин сел рядом с ним. Кресло было еще теплое после Клыка.

Леон выезжал со стройки медленно — у машины низкая посадка, как бы не пробить картер двигателя на таких рытвинах, — но глаза его горели возбуждением, а щеки пылали так, будто он только что выиграл престижную гонку.

— Нет, ты видел, как этот кретин пытался уйти? Вот что значит не соображать ничего, не понимать, что все кончено и нечего трепыхаться! Две пули в голову я ему запузырил. Две! А он еще рвется тут расхаживать! Ты видел?

— Угу. Видел.

— Слушай, у меня в машине крови-то нет, а? На приборной доске крови не заметно?

— Нет. Чистая как стеклышко.

— А на сиденье и рядом? Наклонись, посмотри!

Кевин наклонился.

— Нет, думаю, справились хорошо. Без подтеков. А вот пистолет, как выяснилось, ни к черту. Но ничего — я его битой припечатал. Саданул что надо! Разом дух вон!

Когда Клык, спотыкаясь, выбирался из машины, кровь из его пулевых ран текла ручьями, наподобие растрепанных волосяных прядей.

— А ведь знал, подонок, что делает. Уговор был четкий: о деле — никому и никогда. Ни единой живой душе. Я в этом смысле чист, а ты, Кевин? Может, говорил кому? Рассказывал, как мы этих викингов проклятых обчистили?

— Нет-нет. Я ни с кем об этом не разговаривал.

— Так и надо, парень. Вот и я не говорил. А с Клыком тут, конечно, сложности возникли. Ему в башку ничего не втемяшишь — слишком уж тупой этот Клык-Курлык.

— Да, — только и выдавил из себя Кевин. — Клык-Курлык…

Леон окинул его взглядом. Глаза Леона блеснули.

— А ведь ты испугался! Ручаюсь!

— Я просто от неожиданности, Леон.

— Испугался так, что поджилки трясутся! Признавайся!

— Ты прав, испугался. И страх еще не прошел. Не прошел.

— Не волнуйся, Кев. Ты привыкнешь. Только слушайся Рыжего Медведя, и все. Рыжий Медведь знает, что делает. А ты привыкнешь. Все в порядке. Ты делаешь то, что должен делать. А Клык знал условия игры, но решил сыграть по-своему. Кинул карту и проиграл.

— Проиграл крупно.

— Это только справедливо, — сказал Леон. — Болтливый язык мог всех нас погубить.

Он свернул на Одиннадцатое шоссе. Мотор взревел, мощный двойной выхлоп, и «транс-эм» ринулся в направлении к югу.

— Это справедливо, — опять повторил Леон. — Все, как и должно быть.

Наркоманы быстро учатся примечать, где им может обломиться. Потому Кевин знал, что свой личный запас Леон хранит в хижине под половицей. По этой же причине однажды, когда Леон зачем-то на секунду отлучился из хижины, Кевин сдвинул изнутри шпингалет на нужном ему окне. Спать с открытыми окнами было еще рано, так как ночи на озере стояли холодные. К тому же сеток не было, а в открытое окно летела бы мошкара, сейчас кружившая вокруг Кевина.

Отпертое окно находилось с задней стороны хижины, и от дома Рыжего Медведя его видно не было. Кевин приподнял фрамугу дюймов на восемь или десять. Подтянулся, пролез в щель и опустился на руки на пол.

В хижине он прямиком направился к тайнику под кроватью Леона и вскрыл половицу. Спрятанных там бумажных пакетиков с товаром хватило бы, чтобы уложить стадо слонов, но Кевин взял лишь один пакетик и заменил его таким же с сахарным песком, заготовленным заранее. То-то расстроится какой-нибудь бедолага.

Лицо Клыка. Изумленные вытаращенные глаза. Звук, с каким ломается кость о дерево. Кевин никогда не забудет этот звук. При воспоминании об этом ноги начали дрожать так сильно, что он едва не упал, вылезая из окна. Спрыгнул так неуклюже, что чуть не сломал ногу в щиколотке.

Он продирался сквозь заросли обратно к своей хижине. Не хватало еще столкнуться с Леоном! Новым Леоном. Нет, он знал о его жестокости. Были разок-другой случаи, по которым можно было это понять. А как он исколошматил того парня в пабе, Кевин сам видел. Но теперь ему казалось, что Медведь разбудил истинного зверя, дремавшего у Леона в груди. Некое кошмарное существо.

Кевин мчался назад, опережая вившуюся за ним мошкару. Добежал до хижины, запер дверь. Надо отсюда удирать. Это точно. Но сначала необходимо хоть немного успокоиться, обрести ясность мысли.

Он вытащил ложку, которую прятал в стенной обшивке, приготовил зелье, подогрев его на ронсоновской зажигалке. Набрал молочно-белый раствор в шприц. На этот раз сомнения, куда колоть, у него не возникло. Перевязав руку брючным ремнем и крепко стянув, он накачал себе вену и воткнул в нее иглу. Когда он ослабил ремень, в мозг ударила волна почище всякого оргазма. Спустя несколько минут он спрятал свой инструментарий и забрался в постель. Свернулся калачиком, зажав руки между колен. По нервам разливалось блаженство. Живот омывала волна опиума пополам с расплавленным шоколадом.

— Так ты поедешь со мной, Кевин? — настойчиво лез в ухо голос Терри. И в сотый раз Кевин пожалел, что сестра не замужем и никак не оставит его в покое.

— Ты поедешь, ты вернешься со мной, Кевин? — Зеленые глава молили, так молили его. Кевина захлестывали ее любовь и забота.

— О Терри, — попросил он, — оставь меня, будь добра, а? — Наркотик заставлял его при этом глупо хихикать.

Волны наслаждения превратились в медленные валы, а мозг стал прозрачным и сияющим, как море на Багамах. Раскаянию и страху не место в этом небесном блаженстве.

И маленькая черная фигурка на фоне этой синевы почти теряется, поглощаемая ею, — так еле заметная мушка ползет по экрану телевизора. Но это не мушка, это человечек, маленький, словно увиденный с неправильного конца бинокля, и человечек машет Кевину.

Кевин улыбнулся: человечек сообщал ему хорошую новость. Хотя он и не совсем разбирал слова, он знал — новость эта хорошая.

Человечек звал его. Махал руками и звал, звал из синего простора. Как машет потерпевший аварию летящему над ним самолету. Кевин и был этим самолетом. Лица потерпевшего он не мог разглядеть, но знал, что это Клык.

Клык взывал к нему из безбрежной синевы. И просил не волноваться. Смерть — это не так уж плохо, это даже хорошо — смерть. Не надо бояться, Кевин. И беспокоиться не надо. Старина Клык в порядке, дружок. Все просто замечательно.
23

— Ты уверен, что он мертв? — спросил Рыжий Медведь. — Не хотелось бы в этом смысле каких-нибудь сюрпризов.

— Мертвее не бывает. — Леон включил стерео погромче. Новейшая модель «Маранца». И вдобавок «R.E.M.». Все-таки великая штука опыт! Старые проверенные группы не переиграешь! — Правда, пришлось приканчивать его бейсбольной битой.

— Ну и как ты, справился?

— Да, вполне. — Леон передернул плечами. — Вот с девочкой мне труднее было. А сейчас приспособился, знаешь ли…

— Надеюсь, что на этот раз ты выбрал другое место. Не потащился снова к водопаду.

— Ясное дело. Мы подальше отъехали, к самому Вест-Рок.

Они одетые лежали вдвоем на огромной кровати, которую Рыжий Медведь привез из Торонто. Кровать была шикарная, не то красного, не то еще какого-то ценного дерева, с пологом, на четырех столбиках и богатой резьбой. Рыжий Медведь знал толк в обстановке. Лампы под красными шелковыми абажурами освещали комнату мягким красноватым светом, окутывая ее атмосферой таинственности и превращая в подобие какой-то декорации.

У окна стоял массивный дубовый комод с хрустальными подсвечниками и щетками для волос с серебряными рукоятками — щетками Рыжий Медведь любил расчесывать волосы так, чтобы они блестели.

Они выкурили по одной-две дозы. Против марихуаны Рыжий Медведь вообще-то ничего не имел, запрещая им только алкоголь. Ну и, конечно, обкуриваться до бесчувствия. Музыка плыла, тянулась, нарастала и таяла в воздухе, как сладкая вата.

Рыжий Медведь повернулся на бок и ухватил Леона за руку:

— Спасибо за твою преданность, Леон. Наверно, ты понимаешь, как дорого я ценю преданность.

— Ага. Я тоже ее ценю.

Рыжий Медведь глядел ему прямо в глаза. Долго выносить этот взгляд Леон не мог, и он отвел глаза.

— Я хочу задать тебе один вопрос, — сказал Леон. — По поводу девушки, а теперь и Клыка.

— Задавай вопрос.

Никогда раньше Леон не позволял мужчинам до себя дотрагиваться. Но в прикосновениях Рыжего Медведя не было ничего женственного, педерастического.

— Почему ты не сделал с ними того, что сделал с Вомбатом? Не мучил, не расчленял?

— Ты, кажется, разочарован?

— Может быть.

Рыжий Медведь поднял палец вверх:

— Луна. Сейчас она не растет. Она на убыли. Жертву надо приносить, когда луна растет.

— Как это?

— Если убийство происходит в то время, когда луна убывает, дух жертвы получает над тобой власть. А это нежелательно.

— Ничего себе! Значит, теперь духи его и ее получили надо мной власть? И будут меня преследовать?

— Вовсе нет. В жертву ты их не приносил и духов не вызывал. А то, что ты сделал, ты сделал с моего благословения. И под моей защитой. А теперь я хочу эту защиту усилить в сотню раз. Сними-ка рубашку.

Леон сел на кровати и стянул рубашку через голову. Рыжий Медведь подошел к комоду, а потом вернулся к кровати, неся в руках деревянную шкатулку с причудливой резьбой. Открыв ее, он вынул оттуда цепочку с висящим на ней золотым амулетом.

— Класс! — сказал Леон. — И что обозначает этот символ?

— Я призвал сюда силу Оггуна.[4]

И Рыжий Медведь повесил цепочку Леону на шею. Амулет холодил грудь.

— Оггун, кажется, с железом что-то делает?

Рыжий Медведь улыбнулся.

— Не только с железом. Со всеми металлами. Например, со свинцом. А этот амулет наделит тебя силой золота. Его чистотой, его мощью, его упругостью. Носи его, и ни одна пуля не сможет ранить тебя. Они будут прошивать тебя насквозь, не оставляя следа.

— Bay! Вот это да! — Леон чувствовал, как постепенно нагревается металл на его коже. Он сделал глубокий вдох, пытаясь сосредоточиться, чтобы вобрать в себя чистоту, мощь и упругость золота.

— Теперь ты пуленепробиваем, — сказал Рыжий Медведь, — и тебе нечего бояться, друг мой.

Некоторое время они лежали молча. Музыка сменилась — теперь это пела женщина, тихо жалуясь, что нет ей покоя. Мелодия отзывалась какой-то щемящей болью, и Леон не слышал, что говорит ему Рыжий Медведь.

— Что? Что ты сказал?

— Я спросил, не волновался ли ты, когда убивал женщину.

Леон на секунду замешкался с ответом. Что-то в Рыжем Медведе заставляло сказать ему правду. Эти странные глаза, пронизывающие тебя, казалось, убеждали, что правду он знает и так, без твоего ответа.

— Да. Меня потом била дрожь. Страшно было. Может быть, из-за того, что это была женщина. Я потому и убил ее в том самом месте, где ты Вомбата порешил. А вообще-то какая разница? Что такого особенного в этих бабах? Никакой от них радости мне никогда не было, только чувствуешь себя полным ничтожеством. Горе приносить — это они умеют. Вот перед Кевином я виноватым себя чувствую. Он хороший парень, Кевин. Не дай бог узнает, не хочу…

Рыжий Медведь ласково похлопал Леона по груди. Так стучат в крепостные ворота — громко, гулко, так взывает судьба.

— Вот и здесь сказывается твоя преданность, — проговорил Рыжий Медведь. — Я восхищаюсь этой твоей чертой.

— Кевину лучше ничего не знать. Они с сестрой были очень близки.

— Переживет. А к тому, что произошло с Клыком, как он отнесся?

— Напугался. Очень. Как и я в первый раз.

— Я успокою его. А теперь я хочу, чтобы ты лежал тихо. Я собираюсь сделать тебе еще один подарок.

Рыжий Медведь соскочил с кровати и стянул с себя свитер. Он был мускулистым, но ростом немногим выше Леона. От плеч и по всей спине до самого копчика у него шли два длинных шрама, образуя как бы букву V.

— Откуда у тебя эти шрамы? — спросил Леон. — Что это случайность — непохоже.

— Не будем об этом сейчас.

— Но о своем-то шраме я тебе рассказал.

Рыжий Медведь улыбнулся и шагнул из своих эластичных брюк.

— Может быть, когда-нибудь и я расскажу тебе о своих. Но сейчас нам предстоят другие заботы.

И, подойдя к двери, Рыжий Медведь кликнул кого-то. И вслед за этим в комнату вошла миниатюрная светловолосая женщина — голая, с маленькой грудью и чудесной улыбкой. Во внешности ее было что-то русское: широкоскулая, с глубоко посаженными глазами.

— Это Мира, — сказал Рыжий Медведь.

Подойдя, Мира села на кровать. Ухватившись за брючный ремень Леона, расстегнула пряжку.

— А это Катя.

Вторая женщина, темнее, грудастее, как и ее товарка, тоже была совершенно голой.

— Почему-то, — сказал Рыжий Медведь, — мне не кажется, что с этими дамами ты будешь чувствовать себя полным ничтожеством.
24

День, когда он получил эти шрамы, Рыжий Медведь помнил досконально — весь, до последней минуты. Это был его двадцать первый день рождения. Дядя Виктор повел его в свою подсобку. До этого дня никто, кроме них, не знал, что происходит в этом бетонном сарайчике, надворной постройке, зажатой между высотными зданиями вокруг. Кто мог заподозрить в колдовстве задворки жилого района в Торонто, прозаичнейшем из городов?

Виктор подвел его к сараю, завязал ему глаза и, взяв за руку, препроводил сквозь мрак к своему святилищу в глубине сарая. К этому времени вонь уже не смущала Рыжего Медведя, или Реймонда, как его тогда звали. Он не только не чувствовал тошноты, он ощущал подъем — вонь заставляла его сердце биться сильнее. Годами тренировки дядя Виктор готовил его к этому дню, приближая к черному бьющемуся сердцу Пало Майомбе. Реймонд чувствовал вокруг себя это биение, пульс черной магии.

— Сегодня важнейший день в твоей жизни, Реймонд. — Хрипловатый и как бы шелестящий бесплотный голос дяди Виктора походил на пение игрушечной дудочки. — Сегодня ты станешь полноправным жрецом Пало Майомбе. Помни, что ты не обязан делать этот шаг. Еще есть время передумать.

— Знаю. Но я хочу этого, дядя.

— Ты уверен?

— Уверен. Я хочу этого больше всего на свете.

Рыжий Медведь, он же Реймонд, глубоко вздохнул, вдыхая в себя запах свечей, аромат экзотических трав, полыни, лапчатки и перебивающий все другие запах гниющего мяса.

— Очень хорошо. Сегодня произойдут два события. Во-первых, ты отдашь свою душу. Во-вторых, будешь исполосован лучами. Понимаешь, что это значит?

— Да, дядя. Моя душа умрет. И значит, мне будет заказан путь как к вечному блаженству, так и к вечному проклятию. Но я стану свободнее всех смертных на этой земле и смогу вместить в себя другие души.

— А что означает «исполосован лучами»?

— «Исполосован лучами» означает принять страдание, боль от шрамов в обмен на свет и могущество Пало Майомбе.

— И ты выбираешь это по своей воле?

— Да.

— Может быть, кто-нибудь, так или иначе, принуждал тебя к этому?

— Нет.

— И ты осознаешь, что раз сделанного уже не переделать?

— Осознаю.

— Очень хорошо. Приступим же.

Реймонд услыхал, как дядя вынимает из футляра церемониальный нож. Потом послышался звук, с каким проводят стальным лезвием о точильный брусок. Дядя закрепил кисти рук Реймонда в свисавших с потолка кожаных петлях. Рот у Реймонда пересох. Он задрожал всем телом.

Шелестящий, сухой, как бумага, голос стал что-то бормотать нараспев на языке выбранной им религии Пало Майомбе. А потом первое прикосновение ножа, вспарывающего его кожу.

Кто перечислит все, что создает монстра? Неживое тело, мозг убийцы, разряд молнии — взмах руки сумасшедшего ученого, и жизнь заструилась по мертвым венам, зло шествует по миру. История Рыжего Медведя куда обыденнее.

Задолго до того, как он стал Рыжим Медведем, он звался Реймонд Белтран, сын малолетней проститутки по имени Глория Белтран, приплывшей в 1980 году с Кубы на угнанном судне «Мариель». Маленькому Реймонду было тогда пять лет, и шаткость его существования в Гаване не шла ни в какое сравнение с тем, что предстояло ему пережить в его странствиях.

Первый приют Глории, как и сотни тысяч других участников этого исхода, был в Майами, где она поселилась вместе с кузиной, выгнавшей ее из дома, когда, раз возвратившись туда, она застала Глорию занимающейся своим ремеслом на диване в гостиной, в десяти шагах от комнаты, где находился ее маленький сын. Следующий ее приют был у дяди, человека значительно старше и более терпимого. К сожалению, Глории приют этот пришлось покинуть из соображений принципа, когда дядя настоял на оплате жилища натурой. Список последующих адресов оказался длинным: две недели здесь, три месяца там, каждый полуподвал хуже предыдущего.

Потом для Глории и Реймонда наступило подобие просвета, когда они связали свою судьбу с Иниго Мартинесом, наркодилером, уставшим от бессмысленных попыток конкурировать со своими майамскими коллегами. Почему и выпало Реймонду Белтрану расти и мужать в Торонто, к востоку от центра города, в районе, называемом Риджент-Парк.

Согласно всем переписям и официальным сводкам, Риджент-Парк является самым бедным районом Торонто. Населяют его в основном недавние иммигранты, пытающиеся хоть как-то приблизиться к воплощению своей мечты. Много здесь и неполных семей, живущих на пособие. И хоть большинство здешних обитателей люди вполне порядочные и законопослушные, не таков был Мартинес. Удачливым дельцом он тоже не был. Его представление о Канаде как об обширной и девственной в плане сбыта наркотиков территории, только и ждущей его благодеяний, оказалось ошибочным настолько, что возмущенный соперник — такой же поставщик, как и он, — сбросил его с собственной крыши в районе высотных зданий Риджент-Парка.

Глории удалось избежать депортации, уговорив одного канадца кубинского происхождения на ней жениться. За небольшое финансовое вознаграждение он согласился явиться несколько раз в бюро по делам иммигрантов, побеседовать там, представить фотографии их «медового месяца» и так далее. Легализовав таким образом свой статус, Глория попыталась выбить из канадца еще и алименты, после чего тот исчез из ее жизни, как это обычно и делают мало-мальски здравомыслящие мужчины.

Поступок этот заставил Глорию растить Реймонда на социальное пособие и деньги, которые она выручала, возобновив торговлю своим телом. Соседи, разумеется, жаловались на нее, и полиция частенько заявлялась к ней в дом. Общество по оказанию помощи детям-католикам не раз тягало ее в провинциальный суд, что на Джарвис, 311, за пренебрежение родительскими обязанностями. Сама бросившая школу в четырнадцать лет, Глория не видела смысла в школьных уроках и для сына — ей больше нравилось, когда он оставался дома.

Кроме матери, другим мощным влиянием на характер Реймонда Белтрана, влиянием, которое, подобно удару молнии, преобразило его, высвободив таившегося в мозгу убийцу, явилось колдовство.

Колдовство, говоря точнее brujeria, воплотилось для Реймонда в фигуре Виктора Беги, их земляка-кубинца, казавшегося подростку столетним старцем. Вега был костист, сутул и скрючен. Одну ногу он приволакивал — следствие давней автомобильной катастрофы. На темном лице выделялись преувеличенные, как в комиксах, брови и скулы.

В общем, неказистая внешность для мужчины, внушавшего почтение и даже страх тем, кто знал, кто он такой на самом деле.

Вега был колдуном, padrone, как это называлось у исповедующих веру Пало Майомбе. Эта вера, как и более популярные вуду и сантерия, является системой религиозных представлений африканцев, чьи боги рядятся в одежды христианских святых. Как и две другие родственные Пало Майомбе религии, она прибегает к колдовским обрядам, в руках Виктора Беги принявших облик черной магии самого жесточайшего свойства.

Он жил на одном этаже с Глорией и Реймондом дальше по коридору, они часто встречались в лифте. Здоровались по-испански, обменивались впечатлениями о погоде — вот, пожалуй, и все. Но старик при этом всегда поглядывал на него с любопытством, словно припоминая давнее с ним знакомство. Однажды, когда они вместе ждали лифта, Виктор сказал:

— Вижу, вы сантерию исповедуете, — и указал подагрическим пальцем на толстый резной браслет на кисти Глории.

— Свечи жгу, — отвечала она. — Иногда обращаюсь за помощью и наставлением.

— А о Майомбе знаете?

— Знаю. Мой двоюродный брат — padrone. Правда, отец с матерью были неверующие, так что знаю не так уж и много.

— И все-таки в семье вашей это осталось.

— Правда?

— Судя по глазам вашего сына. С такими глазами можно видеть будущее.

— Что ж, он и вправду иногда знает вещи, о которых знать не может. — Она повернулась к Реймонду: — Когда ты был совсем маленьким, помнишь, Реймонд, многое из того, что ты говорил, потом сбывалось. Давным-давно, еще в Гаване, ты указал пальцем на Лину Линдо, mulata, и сказал: «Она же мертвая, эта женщина», а на следующий день она действительно умерла.

— О да, конечно. Он, может быть, и сам пока еще этого не знает, но это читается в его глазах. Когда-нибудь он станет могущественнейшим из всех padrone.

С того дня отношения их стали более дружескими. Вега проявлял к мальчику живейший интерес, он занимался им — водил на стадион, когда там играли «Сойки», учил разбираться во всяческих механизмах и чинить машину. Впервые взрослый оказывал Реймонду такое внимание, и оно ему льстило. Он сдружился со стариком больше, чем со сверстниками, а Глория была только рада, что мальчик проводит столько времени в обществе земляка. Все трое очень сблизились.

Нередко Виктор платил Реймонду за помощь в работе, потому что помимо занятий колдовством старик числился чем-то вроде уборщика территории или дворника. Снаружи его подсобка выглядела обыкновенной развалюхой — бетонным сарайчиком с металлической дверью и крышей из рифленого железа. В отсутствие Виктора сарайчик был неизменно заперт, ключа же от него никто, кроме Виктора, не имел. Если бы каким-нибудь местным сорванцам пришло в голову взломать замок, они не нашли бы внутри ничего, кроме обычного набора садовых ножниц, газонокосилок, тяпок и лопат, секаторов и пил для обрезки веток, садовых рукавиц и поливочных шлангов.

Но замка никто не взламывал, и трудно вообразить, кто бы мог отважиться на это, такой вонью несло от сарая. Задняя стена его была уставлена мешками с навозом — коровьим и овечьим, — и летом вонь распространялась далеко окрест.

Первым впечатлением Реймонда от этого места была вонь, бившая в нос, как удар о каменную стену. Легкие невольно сжимались, к горлу подступала тошнота. В первые разы, когда ему разрешили войти внутрь, он был охвачен страхом настолько сильным, что его затошнило еще раньше, чем Виктор открыл перед ним дверь в заднюю комнатку — тайник, который он называл своим «святилищем».

Всякий раз, когда они оказывались наедине, старик рассказывал ему о магии. Он учил его, что на жизнь нашу можно влиять с помощью существ мира нездешнего. Для этого требуется лишь знание о том, как держать их в узде. И это знание, как усиленно намекал Виктор, он и должен передать Реймонду. Мальчик, чем дальше, тем больше стал интересоваться магией и начал приставать к Виктору, чтобы тот обучил его. И Виктор согласился показать ему святилище.

В тот первый день — Реймонду не было тогда и двенадцати лет — Виктор сел перед ним на корточки и крепко ухватил за плечо. От него сильно пахло луком, но этот запах не шел ни в какое сравнение с запахом, каким пропах сарай.

— Знай же, малыш Реймонд, — сказал Виктор, — то, что я собираюсь тебе показать, это великий секрет. Ты уверял, что хочешь научиться колдовству, научиться повелевать духами. Использовать их на благо тех, кого ты любишь, — мамы и меня. Уметь защищаться от врагов. Видеть будущее. Твой интерес к этому еще не пропал?

— Нет, дядя. — Виктор настаивал, чтобы Реймонд называл его «дядя», и к тому времени такое обращение слетало уже с уст Реймонда просто и легко. — Почему это здесь так плохо пахнет, дядя?

— Когда ты научишься колдовству, ты поймешь, что пахнет здесь не плохо, а очень хорошо. А теперь выслушай меня. Ты слушаешь?

— Да.

— Потому что то, что я сейчас скажу, очень важно. Повторяю, чтобы ты как следует понял: я покажу тебе сейчас великий секрет, тайну настолько огромную, что если ты расскажешь кому-нибудь о том, что здесь видел или что я тут делаю, я убью тебя. Понимаешь? Я убью тебя, Реймонд.

Лицо дяди Виктора, темное и сморщенное, придвинулось совсем близко. Черные глаза заглядывали в самую глубь глаз Реймонда, и тот знал, что Виктор видит его страх.

— Я не буду рассказывать, дядя.

— Я люблю тебя, дитя мое, но если ты расскажешь, я убью тебя не колеблясь, как мясник, режущий свинью. Ты умрешь, тебя похоронят, и твоя мать до конца своей жизни будет лить горькие слезы по тебе и вовек больше не узнает радости. Ведь ты же не хочешь этого, не правда ли?

— Нет, дядя.

— Поэтому, если кто-нибудь скажет тебе: «Все-таки чудной этот Виктор. Интересно, чем он занимается там, в своем сарае?» — что ты ему ответишь?

— Ничего.

— Ну а если тебя заставят силой? Начнут выкручивать тебе руки, пытать тебя, чтобы ты заговорил?

— Я скажу, что не знаю, чем ты там занимаешься.

— Нет, ты скажешь им так: «В сарае дядя Виктор держит свой садовый инвентарь». И это все. Больше ни слова. Ведь это чистая правда. И лжецом тебя никто не назовет. Так как ты скажешь?

— В сарае дядя Виктор держит свой садовый инвентарь.

Костлявые пальцы сжимали ему плечо, словно когти хищной птицы.

— Хорошо, Реймонд. Молодец. Ты достоин учиться колдовству. А теперь я покажу тебе святилище.

Виктор подсунул ступню куда-то под стоявшие в ряд мешки с навозом, нажал какую-то педаль. Что-то щелкнуло, и задняя стена повернулась. Вонь стала в десятки раз гуще, и к горлу Реймонда подступила рвота.

— Это ничего, — сказал Виктор. — К запаху ты привыкнешь. А со временем и полюбишь его. Это ведь запах власти.

Святилище оказалось каморкой, маленькой и совершенно темной, если не считать одной-единственной красной лампочки, тускло горевшей под потолком. Когда глаза Реймонда привыкли к темноте, он увидел, что каморка почти пуста: большой стол, на стене топорик и несколько ножей разных размеров. Стена испещрена непонятными знаками. На середине стола стоит большой жестяной котел, из которого торчит пучок палок, длинных и прямых, как стрелы. К гвоздю в столе была привязана курица, черные глазки которой боязливо поблескивали.

Виктор указал на котел:

— Вот источник моего могущества. А по виду не скажешь, правда?

Реймонд чувствовал, что ответа не требуется. Дядя сделал шаг к нему, желая подбодрить. Реймонд отпрянул.

Наклонившись к мальчику, Виктор ласково проговорил:

— Тебе нечего бояться, дитя мое. Совершенно нечего. Я не боюсь ничего из здесь происходящего. И ты научишься обуздывать свой страх. Наступит день, когда ты утратишь все чувства, а утратить все чувства, поверь мне, это в нашем мире великое преимущество. А до той поры твоей защитой буду я. И никакого вреда тебе я не допущу. Никогда.

— Я хочу домой, дядя.

— Поздно, Реймонд. Стой возле меня, и ничего плохого с тобой не случится.

Подняв Реймонда, он поставил его на ящик из-под яблок, чтобы мальчик мог заглянуть в котел. Там застывала какая-то вонючая жидкость, в которой плавали странные куски.

— Нганга, — сказал Виктор. — Это называется «нганга», и сюда мы помещаем наши жертвы богам. Если мы просим милости у бога железа Оггуна, мы можем, например, поместить сюда железный штырь или бросить несколько больших гвоздей. Если нам требуется милость Охоси, бога охотников, сгодится наконечник стрелы.

— Но ведь бог только один, разве не так?

Коричневое лицо неодобрительно качнулось:

— Это совсем другая вера, а я учу тебя вере гораздо более древней и более могущественной. Для христиан существует только один бог, это правда. Но в Пало Майомбе — богов множество. В нгангу мы помещаем также и предметы, нужные нам, чтобы повелевать духами. Сами духи, видишь ли, над людьми власти не имеют до тех пор, пока им не придашь эту власть. Они как утлые суденышки, болтающиеся в качке, если не направить их, не вдохнуть в них силу. Мы, то есть колдуны, наделяем их этой силой — способностью видеть, слышать, перемещаться, брать. — Виктор разжал свою жилистую когтистую лапу и снова сжал ее перед самыми глазами Реймонда.

— А откуда берутся духи?

— Из живых существ. Животных. Иногда людей. Мы забираем их из нашего мира так, чтобы управлять ими в мире нездешнем. Тогда они повинуются нам. Как бы работают на нас. Одни колдуны имеют на это право, обладают такой властью. А теперь молчи. Отторгни от себя всякий страх и только наблюдай за тем, что я делаю. Мы совершим что-нибудь приятное для твоей мамы. Попросим Оггуна сделать ей хороший подарок.

И, повернувшись к нганге, Виктор вознес над ней руки, как католический священник над алтарем. Он заговорил на языке, незнакомом Реймонду. Мальчик лишь знал, что это не испанский, не английский и не французский:

— Бахало! Семтекне бакунерай пентол! — и в сторону, Реймонду: — С ними надо говорить твердо. Мы не молим их на коленях, как это принято у христиан или мусульман. Мы повелеваем ими. Мы приказываем.

Виктор вновь вознес руки над кастрюлей:

— Бахало. Сеено темтем бакунерай пентол!

Виктор снял со стены топорик и, схватив курицу, одним движением отсек ей голову и бросил голову в котел. Уже безголовая, курица порывалась бежать, металась туда-сюда на привязи, еще не осознавая своей смерти.

Реймонд заплакал. Он пытался унять слезы и не мог: все его тело сотрясалось от рыданий.

Взяв курицу за ноги, Виктор отцепил от нее привязь и поднял все еще бьющуюся в его руках птицу над нгангой. Он держал ее вниз головой, так, чтобы кровь ее ручьем лилась в кастрюлю. Произнеся несколько непонятных слов, он повернулся к Реймонду и встряхнул его за плечи:

— Кончай плакать, Реймонд! Слышишь меня? Кончай плакать! — Костлявые пальцы крепко сжимали его плечи. — Если покажешь, что боишься, духи овладеют тобой. А это никуда не годится. Прекрати немедленно! Переведи дыхание, покажи им, что ты в порядке.

Реймонд старался так и сделать, но в первый день это оказалось невозможным.

На той же неделе, придя однажды из школы, он застал у Глории клиента. Реймонд сразу же отправился к себе в комнату, где пытался не слушать пыхтение мужчины и деланные вопли женщины, имитирующей оргазм. Когда клиент ушел, Глория заглянула к сыну.

— Пойдем-ка, — сказала она. — У меня для тебя сюрприз.

На стареньком лифте они спустились вниз. Глория повела его на парковку, где усадила в новенькую «хонду-прелюд» с кожаными креслами и чудесной автомагнитолой; в салоне пахло так, как пахнет новая машина, солнце сияло на отполированных частях.

— Ну, как тебе мамочкина «хонда»?

Реймонд тронул руль.

— Фантастика, правда? — сказала она. — Дядя Виктор добыл ее для меня у своего друга.

— У кого? — переспросил Реймонд.

— У друга. А какого — не знаю. Но какая разница?

Она завела мотор, и они выехали на Джеррард-стрит. Через пять минут они уже мчались по скоростной автостраде Гардинер. Озеро Онтарио искрилось солнечной серебристой синевой. Редкие облачка на этом фоне казались ослепительно белыми. Глория открыла все окна и крышу, и волосы их трепал ветерок. Реймонду не надо было задаваться вопросом, откуда машина. Это сделал Оггун. Это он подарил им машину, как и повелел ему Виктор.

Время шло, и Реймонд все больше осваивался в дядином святилище. В последующие месяцы, а затем и годы Виктор обучал его искусству повелевать духами. Он учил его забирать душу существа в момент его жесточайшего страдания. Жертва должна была умирать в муках, вопя от боли, — только так можно овладеть ее душой. Стоит выказать малейший признак страха, и дух в конце концов одолеет тебя.

Он показывал ему, как надо удалять когти или лапки, постепенно, палец за пальцем, чтобы жертва могла цепляться, как отрезать лапки и бросать их в нгангу, чтобы она корчилась, и как потом, уже в последних ее судорогах, надо поглядеть жертве прямо в глаза, предупреждая ее, что явишься к ней в аду. Последним в нгангу надо бросить мозг, тогда жертва обретет способность понимать твои приказы и умение думать.

В первые разы Реймонда рвало. Но потом все стало так, как и предсказывал дядя Виктор, — Реймонд привык. Страх уменьшился, а годам к четырнадцати и вовсе прошел. Куры, бараны, собаки, кошки — кого бы ни приносили в жертву, теперь Реймонду это было безразлично. Он крепко сжимал в руках вопящую жертву и глядел ей в глаза момент гибели.

Потом дядя научил его вызывать дух жертвы, объяснил, как заставить дух повиноваться.

А в свой двадцать первый день рождения Реймонд знал, каким долгим может казаться время, когда режешь не ты, а тебя. Горячая кровь стыла на его спине, голову ломило — так сильно стискивал он зубы от боли.

Дядя снял повязку с его глаз, и Реймонд невольно зажмурился от яркого света горевших в несколько рядов свечей. Виктор снял с его кистей кожаные петли и опустил тело Реймонда на пол.

— Не беспокойся, — сказал дядя Виктор. — Раны скоро заживут.

Он смочил его спину холодной водой, бережно промокнул ее.

— Теперь тебе нечего бояться. С первой минуты, как я тебя увидел, помнишь? Внизу у лифта? Я заглянул в твои глаза и сказал Глории: «Ваш сын станет жрецом. И жрецом могущественным».

Реймонд помнил эту историю, но старик не уставал вновь и вновь повторять ее.

Дядя Виктор втер какую-то мазь в глубокие продольные борозды на спине Реймонда. Боль стала стихать, ее уже можно было вытерпеть.

— Ты больше не будешь испытывать страха, Реймонд. Поверь мне. Ты станешь самым могущественным из жрецов. Великим ловцом душ.

А потом Виктор сделал вещь совершенно неожиданную — встал на колени и поклонился Реймонду.
25

Стивен П. Расселл приехал хорошо экипированный: соломенная, с обвислыми полями шляпа, сетка от насекомых, жидкость «Офф» для прогулок по лесу — он был во всеоружии. Будучи самым продаваемым акварелистом в Алгонкин-Бей, Стивен П. Расселл гордился своей привычкой работать в любую погоду и на любой натуре. Его древний фургончик «вольво» был набит сапогами, зонтиками от дождя и солнца, сандалиями плюс дождевик и термос с кофе, не считая обычных принадлежностей художника-любителя — мольберта, кистей, красок и шаткого раскладного стульчика.

Березовые рощицы были его хлебом и даже с маслом, особенно когда ветви были покрыты снегом или каплями дождя. Два-три таких пейзажа с березками он каждые выходные в конце недели продавал на сельской ярмарке. На такой доход, конечно, не проживешь, но в качестве добавки к пенсии, выплачиваемой ему попечительским советом школы раздельного обучения в Ниписсинге, это было очень даже неплохо. Особой его гордостью было умение передавать серебристый оттенок березовых листьев — деталь, над которой он сейчас и трудился.

Крепкий ветерок ерошил листву, как кошачью шерсть. Возле берез росли еще и хилые сосёнки, но ими художник особенно не занимался — мазанет потом зеленым, и вся недолга. Что удобно в акварели, так это то, что всегда можно прибегнуть к размытым пятнам там, где не желаешь особенно выписывать. Сосны Стивену П. Расселлу не очень-то удавались.

Вот с березовой листвой надо будет повозиться, она требует максимума внимания и сосредоточенности. Однако уже некоторое время сосредоточенность его слабела, а внимание рассеивалось. При том что он мог работать часами, думая лишь о технике и предмете изображения. Но сегодня он чересчур рано прикончил свой кофе в термосе, и человеческая природа брала свое.

Он отвернулся от мольберта — за спиной у него была строительная площадка. Нет, идти надо в другом направлении. Он с трудом встал со своего стульчика — о эти боли и ломота в костях, радости так называемого заслуженного отдыха! — и затрусил на плохо гнущихся ногах в сторону зарослей.

Поначалу он не понял, что это там такое. Это «что-то» находилось сбоку от него, и зрение к тому же застилала сетка. Он даже вздрогнул сперва, испугавшись, что его застигли облегчающимся прилюдно. Лишь подняв «молнию», он осмелился конфузливо повернуться и только тогда понял, что замеченный им человек был не в состоянии что-либо увидеть.
26

К тому времени, когда Кардинал прибыл на место, там уже собралась кучка полицейских. От нее отделился и стал заполнять бланк бледный худощавый мужчина. Ветер срывал бланк с планшетки, завивая уголки листка. Кардиналу повезло и на этот раз: коронером был доктор Майлс Кеннан. Оторвав папиросную бумагу копии, Кеннан вручил ее Кардиналу.

— Совершенно очевидно, что тут мы имеем дело с умышленным убийством, детектив. — Говорил Кеннан негромко, с придыханием. — Так что не забудьте передать от меня привет и наилучшие пожелания Центру судебно-медицинской экспертизы.

— «Причина смерти, — прочитал Кардинал на листке, — огнестрельное ранение и/или травма от удара тупым предметом». Вот как?

— Когда вы взглянете, то поймете, что я имею в виду, — выдохнул Кеннан. — Причиной смерти могло стать как то, так и другое. Лишь патологоанатом скажет вам это точно. — Доктор шлепнул себя по шее: — Господи, как же надоела эта мошкара!

— А время смерти?

— Этот вопрос вам также придется адресовать Центру. На мой взгляд, с момента смерти прошло не меньше двенадцати часов и не более суток.

— Хорошо. Спасибо, доктор.

Кардинал подлез под заградительную ленту. Там ползали на четвереньках и с пакетиками для вещдоков Арсено и Коллинвуд. Делорм разговаривала по мобильнику, видимо, беря кого-то за грудки.

— Звонишь в Центр? — спросил Кардинал.

Она кивнула.

— А нас кто вызвал?

— Местный художник. Знать ничего не знает.

— Хорошо, Лэн. Спасибо, — сказала она в трубку и дала отбой. — Я просила Вайсмана задержать кого-нибудь из баллистиков.

— Но уже и так поздно.

— Ага. Вайсман так и сказал. — Делорм пожала плечами. — А я уж так старалась его охмурить.

— Не получилось. Не на такого напала. Труп идентифицирован?

— К сожалению, не удалось. При нем нет ни бумажника, ни документов — ничего. На вид лет двадцать пять — двадцать восемь, рост пять футов девять дюймов, вес — фунтов сто пятьдесят. Кроме этого, ничего сказать не можем.

— В карманах ничего нет?

— Десятидолларовая купюра, немного мелочи и пластиночка спичек из «Бильярд-империи Дуэйна».

Немного отойдя, Кардинал оглядел место преступления. Грунтовая дорога упиралась в заросли. Даже Кардинал, не будучи экспертом-криминалистом, замечал свежеполоманные ветки и сучья. Возле головы убитого натекла лужа крови. Брызги крови были и выше — на белых стволах берез. Определенно его и убили здесь, не просто бросили сюда.

— Не очень представляю себе, как это происходило, — сказала Делорм. — Вряд ли убийца сидел здесь в машине, поджидая жертву. Наверно, они вместе, вдвоем, а может быть, их было и больше, приехали сюда зачем-то. Потом между ними произошла какая-то ссора, и один пришил другого.

— Пулю в затылке трудно посчитать случайностью, — сказал Кардинал.

— Верно. Это больше смахивает на казнь.

— Шина, — произнес Коллинвуд, как всегда, односложно.

Сидя на корточках, он чуть откинулся назад, чтобы они могли увидеть кусочек белого пластыря, над которым он склонился. Затем он поднял пластырь, перевернул его и показал четкий отпечаток.

— Отличная работа, — похвалил его Кардинал. — Остается только надеяться, что этот автомобиль принадлежал убийце, а не подрядчику на стройке.

Арсено находился в нескольких метрах от них. Сейчас он поднялся, делано стеная, дескать, ох как хрустят коленки! В руках он держал маленький пластиковый пузырек, которым и взмахнул сейчас, подзывая Кардинала, как машут палкой собаке.

— Сейчас, сейчас, Шерлок, — сказал Кардинал. — Ну что там у тебя?

— Взгляни-ка, друг. Ну не молодец ли я?

Кардинал вгляделся. В пузырьке лежала крохотная, почти прозрачная чешуйка, похожая на крошку кукурузной шелухи.

— Это ведь личинки, кажется? — сказал Кардинал. — Ну и что тут такого?

— Но труп-то далеко, — сказал Арсено. — Черви могут падать с трупа. Сырный клещ, тот вообще фута на два отскакивает. Но наш-то удалец на целых восемь футов отскочил и лег в аккурат в след ботинка.

— Не хочешь же ты сказать, что кто-нибудь из нас принес его на башмаках.

— Никоим образом. След глубокий, по-видимому, от туристского ботинка. Ни на ком из нас туристских ботинок нет, и к трупу ни один из нас с этой стороны не приближался и не отходил от него. Можно по видео проверить. — Он махнул рукой, указывая на видеокамеру, мигавшую красным глазком на своем штативе.

Кардинал еще раз окинул взглядом всю картину:

— Ты прав. И, судя по шинным отпечаткам, след остался позади машины возле багажника. Видимо, предполагаемый убийца, возвращаясь к машине, обошел ее со стороны багажника и лишь потом сел на водительское место. Но почему на его ботинке оказалась эта личинка?

— Вот и я задаюсь этим вопросом, — сказал Арсено, — почему и доставлю нашего удальца в личном его лимузине-оболочке к доктору Чину.

— Еще недавно ты и слышать о докторе Чине не желал.

— Ну, наверно, я развиваюсь под твоим руководством и с твоего благословения. Он произвел на меня впечатление, ясно?

Кардинал вновь оглядел все представившееся глазам, потом приблизился к телу. Должно быть, он либо ахнул, либо чертыхнулся, потому что Делорм сказала:

— Именно. Ужас какой-то, правда?

Лицо человека было разбито самым зверским образом. Полчерепа — просто вдребезги.

— Интересно, что они сделали сначала — пристрелили его или проломили ему голову, — сказал Кардинал.

— Какая нам, в сущности, разница? — задумчиво проговорила Делорм.

Приобретшей профессиональный опыт на преступлениях «белых воротничков», Делорм нередко приходилось делать в этом смысле скидку, о чем вынужден был постоянно напоминать себе Кардинал.

— Треснуть кого-то по башке, а затем пристрелить его — это один тип убийцы, — сказал он сейчас. — А тот, кто выстрелил, а потом еще размозжил жертве голову, как ты думаешь, что это за человек?

— Либо он законченный злодей, либо… — Карие глаза Делорм вопросительно взглянули на Кардинала: — …либо, может быть, пистолет у него был неисправен, а? Как ты думаешь?

— Думаю, и то и другое.
27

В Алгонкин-Бей убийства так редки, что когда подобное случается, детективы стараются, так сказать, не выпускать жертву из рук, держа ее под постоянным контролем. Да, разумеется, труп можно просто переправить в Торонто. Да, разумеется, о результатах вскрытия легко узнать и по телефону. То же самое относится и к результатам баллистической и прочих экспертиз. Но такой подход чреват задержками даже более длительными, нежели восемь часов пути в автомобиле до Торонто и обратно. Долгие годы работы в Отделе специальных расследований приучили Делорм высоко ценить личный, с глазу на глаз, контакт. Почему они с Кардиналом и мчались сейчас по шоссе на юг, в сторону Торонто, до которого было 450 километров. Если Кардиналу и была не по душе эта вторичная, и вскоре после первой, поездка в Торонто, внешне он этого не выказывал.

Они ехали в Центр судебно-медицинской экспертизы провинции Онтарио к самому Лэну Вайсману — почти все эксперты уже разошлись, а Лэн любил самолично и первым взглянуть на тело.

В прошлый раз, когда Делорм приезжала сюда в связи с убийством, они с Арсено побились об заклад насчет реакции Вайсмана. Тогда это была ссора двух гомосексуалистов, закончившаяся трагически: мужчина убил своего любовника в припадке ревности. Убил жестоко — следы от ног обнаружили даже внутри тела.

Арсено спорил, что Вайсман при виде трупа и глазом не моргнет.

Делорм же не могла себе представить, чтобы человек, кто бы он ни был, мог спокойно смотреть на подобное.

Еще в грузовом отсеке Вайсман расстегнул молнию на мешке. Взглянул на следы от подошв внутри грудной клетки, подбоченился и бросил лишь одно: «Размер девять с половиной, да? Как вы думаете?»

«Надеюсь, что я такой не стану», — думала Делорм, пожимая сейчас ему руку.

— Входите, входите. Припозднились вы. Пациента уже час как доставили. — Вайсман всегда называл трупы «пациентами».

— Вижу, вы уже на озеро собрались, — сказал Кардинал. Наряду с твидовым пиджаком, галстуком и джинсами на Вайсмане были допотопного вида сандалии.

— Моим ногам вечно жарко, — сказал Вайсман. — Кровообращение ни к черту.

Он провел их в свой кабинетик. Стол был завален рапортами и научной литературой. Тут же стоял магнитофон и были разбросаны несколько апельсинов, слегка подгнивших и распространявших сильный запах. На мониторе высвечивалась страница какого-то токсикологического веб-сайта. Вайсман сгреб в охапку форменный халат и на ходу, когда они уже шли по кафельному коридору, стал надевать его. Он придержал дверь, впуская их в собственно морг, где над трупом склонялся бородатый мужчина в белом халате.

— Доктор Сринигар, а это детектив Лиз Делорм и детектив Джон Кардинал из полиции Алгонкин-Бей.

Доктор Сринигар наклонил голову в легком поклоне:

— Простите, что я не пожимаю вам рук. Вы такой путь проделали, наверно, устали еще больше, чем я.

Выговор у него был приятный, не то индийский, не то пакистанский. Делорм не могла решить, какой именно. Из-под медицинской шапочки выбивались черные с проседью волосы.

— Спасибо, что задержались, доктор, — сказал Кардинал. — Ну, что можете нам сообщить?

— Нашему молодому пациенту сильно не повезло — конец его оказался поистине плачевным. Всего двадцать семь или двадцать восемь лет — и вот, пожалуйста: его мозг на чашке весов. Немного тяжелее нормального, но всего лишь до момента, когда из него извлекли порядочное количество свинца, то есть, говоря точнее, две свинцовых пули.

— Вы эти пули сохранили?

— О нет, нет. Я их тут же переправил баллистикам. Надеюсь, что не нарушил этим служебных предписаний?

— Разумеется, — сказала Делорм. Приятно все же повстречать безукоризненно воспитанного человека. В их сфере деятельности таких не так уж много.

Поверх маски на нее поглядывали темно-карие глаза доктора — взгляд простодушный, чуть ли не до глупости.

— Поначалу я решил, что пуля в передней затылочной кости была всего одна, но это из-за серьезной попутной травмы тупым предметом. Извлеченные из черепа кусочки дерева говорят о том, что орудием послужила какая-то деревянная дубинка, возможно бейсбольная бита.

— А что было раньше? — спросила Делорм. — Пули или бита?

— О, сперва в него конечно же стреляли. Это несомненно. Осколки черепных костей вдавлены в пулевые отверстия.

— Когда они набросились на него с битой, он был уже мертв?

— Тут можно спорить. Есть доводы за и против. А в конечном счете честно признаюсь, что не знаю этого. Лично я считаю, что сначала последовали выстрелы. Первый лишь задел мозг, второй повредил правый зрительный нерв. Зрение, слух, вестибулярный аппарат должны были отозваться нарушениями, и нарушениями катастрофическими. Но в данном случае, с пулями не столь мощными, эффект мог быть не сиюминутным. Угол поражения свидетельствует о том, что жертва оставалась на ногах по крайней мере до первого удара бейсбольной битой.

— Так, может быть, убийца сделал это с досады, — предположила Делорм. — Когда он увидел, что жертва не падает, он набросился на нее с битой.

— Такое объяснение вполне согласуется с наблюдаемой мной картиной. Вы в высшей степени правы, детектив.

— Спасибо, доктор.

Кардинал повернулся к Вайсману:

— А из баллистиков кто этим занимается?

— Некто Корнелиус Венн. Хороший парень. Вам уже приходилось с ним работать?

— Ты будешь в восторге, — сказал Кардинал, обращаясь к Делорм. — Я разрешу тебе задавать еще вопросы.

Стопроцентно хороший парень, подумала Делорм; когда увидела Корнелиуса Венна с его желтым галстуком-бабочкой и чистосердечным взглядом из-под очков, воплощение христианских добродетелей. Такие являются к вам на порог с Библией в руках и улыбкой, широкой, как озеро Ниписсинг. Такого рода парень расшибется в лепешку, помогая вам обустроить жилище, и научит вас, где закупить для пикника хот-доги подешевле.

Кардинал представил ему Делорм.

— Ваши пули очень расплющились, — объявил Венн, — так что большой точности не ожидайте.

— Я ничего не ожидаю, — сказала Делорм, — кроме того, что вы прибегнете к вашей интуиции. Я слышала о вас хорошие отзывы.

— Серьезно? Уверен, что это было просто из любезности. — Он склонился над микроскопом, поправляя фокус. — Каждый старается проявить максимум любезности. Да и что другое могли они сказать? «Вот Корнелиус Венн, наш худший эксперт по оружию»?

Делорм старалась отгадать, чем занимается Венн в свободное от работы время. Ей почему-то казалось, что хобби Венна должно быть как-то связано с машинами, но не с людьми.

Она покосилась на Кардинала, но тот лишь сделал большие глаза.

— Хм… — Венн педантично кашлянул в платок, словно был туберкулезником. — У вас тут имеются две пули тридцать второго калибра. Одна совершенно видоизменилась и потому бесполезна. — Сказано это было неодобрительно: дескать, зачем было представлять ему столь негодную вещь, пускай даже и обнаруженную в трупе.

— Вторая покорежена лишь частично, и я сейчас пытаюсь извлечь из нее хоть какие-то стоящие сведения. — Он покрутил регулятор настройки, поворачивая пулю под объективом.

— Да, кое-что извлечь можно. Я только сделаю увеличение поменьше, чтобы не мешал мусор. Потом выдам вам распечатку заключения в популярной форме.

Что это, астрофизика какая-нибудь, что ли, мысленно возмутилась Делорм. Парень, кажется, воображает, что работает в НАСА.

— Шесть левосторонних нарезов, — решительно сказал Венн, не отрываясь от микроскопа.

— И у вас достаточно материала, чтобы их измерить? — спросила Делорм.

— Ваше нетерпение не идет на пользу дела, детектив.

— Я только задала вопрос, мистер Венн. — Он вскинул на нее взгляд. Лампочка микроскопа сверкнула двойными бликами в стеклах его очков.

— Вопрос, вынуждающий меня занять оборонительную позицию.

— Нет, единственное, чего я хотела, — это информации.

— То-то и оно! Вы хотите сказать, что такой тупица, как я, без вас не в состоянии понять, что главное, за чем вы приехали, — это информация.

Делорм бросила взгляд на Кардинала, но на помощь к ней он не пришел.

Венн опять погрузился в микроскоп:

— Соотношение нарезов к полю примерно один к одному. Нарезы — 0,56, поле нареза — 0,60.

Своего знакомства с этими характеристиками он не выказал.

— «Кольт полицейский образцовый», не так ли? — спросил Кардинал.

Венн крутанулся на своем стуле, словно впервые увидев Кардинала:

— Наряду с другими возможностями.

— Так почему бы нам не взять быка за рога и не сравнить это с пулей, извлеченной на прошлой неделе из нашей Имярек?

— Вы принесли номер дела?

Кардинал открыл портфель и вытащил бланк. Потом продиктовал номер, и Венн направился к стеллажу, состоявшему из маленьких пластиковых ящичков — в таких умельцы хранят свой инструментарий. Выдвинув один из них, он вытащил оттуда пулю, извлеченную из черепа Терри Тейт, подсунул ее под левый объектив микроскопа, закрепив на стекле воском.

— Как вам известно, детектив, такими пулями стреляют из «Дж. С. Хиггинса, модель 80».

— Спасибо за дополнительную информацию, — сказала Делорм, — но интересует меня лишь одно, если, конечно, вы готовы мне это сообщить уже сейчас. Не думайте, что я тороплю вас и все прочее. Тот ли это пистолет. Поле нареза, нарезы и даже их узор сами по себе не скажут нам об этом. Ведь правда?

— О господи, да вы ученица хоть куда! — проговорил Венн. Он тронул левую пулю, потом правую. И через секунду сказал: — Отличительной особенностью кольта являются бороздки, следы от которых остаются на пуле, когда вгоняют патрон. Но так или иначе, могу вам сообщить с места в карьер, что это то же самое оружие. Вот, взгляните-ка сами.

Он откатил свой стул, и Делорм склонилась к микроскопу.

— Наведите фокус, — сказал Венн, и влажные пальцы прижали руку Делорм к регулятору настройки. Делорм покрутила регулятор, и изображение из расплывчатого стало кристально четким. Насечки и зазубрины на обеих пулях были совершенно идентичны.

— Прекрасно, — сказала Делорм. — Просто прекрасно. Спасибо, мистер Венн.

— Могу я еще чем-то быть вам полезен?

— Нет-нет, спасибо, — сказала Делорм. Несмотря на то что эксперт оказался порядочной дрянью, она не могла сдержать улыбки. — Думаю, этого достаточно.

— В таком случае, спасибо, что обратились к нам в Центр и мы так чудесно провели время.

Позже, когда они уже отъехали обратно миль на четыреста, Делорм сказала:

— Что это с ним, с этим Венном? Такое впечатление, что он намеренно старается быть сволочью и успешно упражняется в этом.

— Не знаю, что именно происходит с баллистиками, — отвечал Кардинал, — но происходит это с ними довольно быстро.

Те, кто уверяет, что обратный путь в Алгонкин-Бей можно проделать часа за три с половиной, бессовестно врут. Путь из центра Торонто в Алгонкин-Бей занимает четыре часа. К тому времени как Кардинал добрался до Траут-Лейк-роуд и ехал по ней на север к дому, он мечтал лишь о бутылочке холодного пива, перед тем как лечь в постель. Больше одной бутылки он себе не позволит: в отсутствие Кэтрин много пить не годится — тоску нагоняет.

Закончив вместе с Делорм беседу с баллистиками, он подумал было заглянуть в отель к Кэтрин — «Челси» находился совсем рядом с Центром судебно-медицинской экспертизы. Но тут надо было решать головоломку. Если бы Кэтрин была в хорошем состоянии, тогда, разумеется, появление его в отеле было бы воспринято адекватно. Но сейчас она пребывает в шатком равновесии, заботу его считает чуть ли не преследованием, и его неожиданное появление может оказаться шагом порочным. В конце концов, идею эту он отверг и сейчас беспокоился, где она и что поделывает. Хорошо бы она была в номере и смотрела телевизор. Или в режиме онлайн через ноутбук заказывала себе какие-нибудь фотопринадлежности. Как только он войдет в дом, то сразу ей позвонит.

Зазвонил его мобильник. Это оказался Ларри Берк, в тот день дежуривший в больнице. Его голос звучал напряженно и взволнованно.

— Хорошо бы ты сейчас приехал, — сказал Ларри. — Похоже, наша рыжеволосая приятельница исчезла.
28

Ларри Берк ждал его в дверях. Вид у него был мрачный.

— Как это произошло, Берк? Ты хоть понимаешь, что ей грозит опасность?

— Да знаю я. Но мне же ни словом не намекнули, что она может сбежать. Велели строго следить за всеми, кто входит, но насчет того, чтобы ей никуда не выходить, уговора не было. Она же не преступница какая-нибудь и не подозреваемая.

— Расскажи толком, как это случилось.

— Ничего особенного. С первого дня здесь она разгуливала по отделению. Все к ней очень хорошо относились, и она входила и выходила когда ей вздумается. Поначалу я немного нервничал, но она всегда говорила мне, куда идет, и всегда возвращалась как положено.

— А на этот раз как она объяснила, куда идет?

— Сказала, что хочет навестить одну пациентку в отделении. Она и раньше к ней захаживала. Ту девушку зовут Синди, и лежит она в триста сорок восьмой палате.

— И ты ее не сопроводил?

— Она этого не хотела. Наверно, скверно себя чувствуешь, когда вроде здоров, а тебя держат в больнице. Вот я и решил дать ей послабление, позволил побыть одной. Как я уже сказал, меня же не предупредили, что она может сбежать. Так чего же мне было волноваться, что она куда-то собралась?

— Если это она собралась. Откуда нам знать, что ее не выкрали те, кто хотел ее убить?

— Так никакого шума не было! Если б ее забирали насильно, был бы шум, крики.

— К ней кто-нибудь приходил? Какой-нибудь посетитель?

— Никто не приходил. Ни единой души не было.

— Дай-ка мне свою рацию.

Берк отстегнул рацию и передал ее Кардиналу. Кардинал позвонил в Управление и велел диспетчеру разослать ориентировку на Терри Тейт. Дав ее приметы, он нажал кнопку отбоя.

— Ты всех дежурных опросил? Ты уверен, что никто не видел, как она покидала больницу?

— Я спрашивал всех. Никто ее не видел.

— А ведь заметна должна быть с такими огненно-рыжими волосами. С девушкой из триста сорок восьмой палаты говорил?

— Ну да. Зовут ее Синди Пил. Сообщить могла не много.

— Ну, я тоже с ней поговорю. А тебе почему бы не уйти с дежурства раньше положенного?

— Ты считаешь меня виноватым, что она исчезла?

— Я себя считаю виноватым. Надо было вдолбить каждому, чтобы глаз с нее не спускал.

Кардинал поднялся в палату Терри. Постель была смята, но не расстелена. Он открыл шкаф. То немногое из одежды, что было у Терри, пропало.

Кардинал прошел по коридору к палате 348. Девушка в наушниках, откинувшись на подушки, вяло смотрела телевизор. Светлые волосы производили впечатление немытых, а левое запястье было забинтовано. Когда Кардинал вошел, она не оторвалась от экрана. Кардинал указал на ее наушники.

— Это еще что такое! — вскинулась она с таким раздражением, словно он мучил ее не первую неделю.

— Снимите наушники, Синди, пожалуйста!

Она скинула наушники, и они повисли у нее на шее. Лицо ее было карикатурным выражением крайней досады.

Кардинал представился.

— Свинство какое! Почему меня никак не могут оставить в покое!

— Дело не в вас. У меня к вам несколько вопросов по поводу девушки с другого конца коридора.

— Что я ей, сестра-близняшка, что ли?

— Она заходила к вам несколько раз, правда?

— Ну и что из того? Арестуете меня за это?

Девушка так и пылала гневом. Кардиналу вспомнилась Келли в подростковом возрасте. Почти все то время Кэтрин провела в больнице, и полный набор проявлений тогдашнего негативизма Келли он испытал на собственной шкуре.

— Зачем она приходила к вам?

— Ну во-от еще! Наверно, со скуки. Здесь же скука смертная!

— О чем вы с ней говорили?

— Да ни о чем таком особенном. О жизни. Она все старалась подбодрить меня. Типа.

Столько ярости в этой малышке. Ведь и росту-то в ней, как прикинул Кардинал, не больше пяти футов четырех дюймов. Хрупкая. Вроде Терри Тейт. Может быть, чуть поплотнее.

— А о себе она что-нибудь рассказывала? Откуда она? Куда направлялась?

— Говорила, что она из Британской Колумбии… нет, кажется, из Ванкувера. Откуда-то оттуда… Училась на актрису. Хочет, типа, прославиться. А больше она сама вопросы задавала.

— Какие вопросы?

— Ну, типа, где живешь? Сколько у тебя братьев и сестер? А я расспрашивать терпеть не могу. Типа, парень у тебя есть? Вроде того.

— Она говорила вам, зачем приехала в Алгонкин-Бей?

— Нет.

— А почему у нее на голове пластырь, говорила?

— Пластырь?

Ну конечно же, подумал Кардинал, ты даже этого не заметила. В мире ведь существуешь только ты сама.

— Она попросила мой сотовый. Я разрешила. Она сказала, что у нее нет мобильника, а больничный телефон не работает.

— Когда это было?

— Вчера вечером. Около семи.

— Вы знаете, кому она звонила?

— Понятия не имею. Куда-то в Ванкувер. Спросила сначала, не возражаю ли я. А мне-то что?

— Она звонила женщине или мужчине, вы не знаете?

— Что я, шпионка, что ли? Да я сразу наушники нацепила, как только она стала набирать номер.

— Не делилась ли она своими планами покинуть больницу? Куда она могла податься?

— Вот уж не знаю. А чего вы так всполошились? Что она, крупный криминальный авторитет, что ли?

— Мы вовсе не всполошились. Просто мы пытаемся ее защитить.

— Ненавижу, когда меня защищают, — заявила девушка так негодующе, словно все вокруг только тем и занимались, что защищали ее.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Часа два назад.

— Что было на ней надето?

— Больничный халат.

Терри могла надеть его поверх другой одежды, а выйдя из больницы, снять.

— А что было, когда вы встретились?

— В каком смысле «что было»? Она вошла, мы поболтали. Потом она ушла. Что она куда-то собирается, я знать не знала. Да и какое мне дело?

— Нам надо выяснить, куда она звонила. Можно я взгляну на ваш мобильник?

— Да вот он, пожалуйста. Угощайтесь.

Кардинал взял лежавший на ее тумбочке мобильник. Аппарат был розовый, как морская раковина, с миниатюрным стикером со словами «не тронь». Кардинал нажал кнопку памяти, и на крохотном экране возникли номера. Номер с кодом Ванкувера был всего один.

— Она этот номер набирала?

Недоуменно-преувеличенное пожатие плечами. Скучающий взгляд.

— Ей-богу, не знаю. Я клевала носом, когда она набирала.

Кардинал записал номер.

— Клевали носом, пока она была еще в палате?

— А что еще здесь делать, как не спать?

— Вы проверили свои вещи? У вас ничего не пропало?

— Нет. Ничего.

Кардинал открыл шкаф. Бумажная куртка, брюки-клеш, теплое трико и несколько футболок на полочке.

— Моя кофтушка! — вскричала девушка. — Эта сучка стащила мою кофтушку!

— Кофтушку?

— Ну да! Футболку с длинными рукавами и капюшоном! Темно-синюю! Вот зараза! Ведь дорогая футболка-то! Да я убью ее!

— Не вы одна можете захотеть это сделать.

— Сучка несчастная! — Бледные руки забарабанили по кровати.

— Послушайте, Синди, — заговорил Кардинал. — Мне очень жаль, что вы лишились футболки, но благодарю вас за помощь. Надеюсь, что скоро вы поправитесь.

— Типа.

Девушка вновь надвинула наушники и исключила его из поля зрения.

Выйдя в коридор, Кардинал вытащил свой мобильник и набрал ванкуверский номер. Лающий механический голос сообщил ему, что номер временно не обслуживается.

— Простите, — обратился он к дежурной сестре, — сколько женских туалетов здесь на этаже?

— В каждой палате по туалету, — отвечала сестра. Выглядела она едва ли старше Синди, но уж, конечно, не излучала такой злобы. — Вас, наверное, интересуют общие туалеты?

— Да, конечно, именно общие.

— Их два. Один — прямо напротив. — Она ткнула в дверь пальцем. — А второй — возле лифта.

Кардинал показал ей свое удостоверение:

— Я ищу вашу пациентку Терри Тейт, и мне надо проверить оба туалета. Вы меня проводите?

Подойдя к ближайшему туалету, сестра громко постучала в дверь и распахнула ее.

— Здесь никого нет.

Вместе с ней Кардинал прошел в поблескивающее белым кафелем и фарфором помещение.

— А что вы здесь ищете?

— Сам не знаю.

Кабинок было всего две. Он проверил каждую.

— Другой туалет покажите, пожалуйста.

Вслед за ней он прошел к лифту. Она вновь громко постучала в дверь, прежде чем войти.

Кардинал открыл первую кабинку. Затем вторую. Там на крючке висели больничная ночная рубашка и халат. Наклонившись, сестра подобрала клочок бумаги — бирку, удостоверяющую личность пациента.

— Бирку так и не сменили, — сказала она.

Кардинал взял в руки бирку. На ней все еще значилось: Имярек.

Уже из машины Кардинал позвонил Делорм домой. В трубке послышался шум и затем отозвался заспанный хриплый голос Делорм.

— Я разбудил тебя. Сожалею.

— А по голосу этого не скажешь.

— По правде говоря, нисколько. Терри Тейт исчезла из больницы.

Голос Делорм сразу стал звонче:

— Думаешь, ее выкрали?

— Похоже, она раздобыла одежду и ускользнула. Конечно, может быть, ее кто-то ждал в машине. Из ванкуверской полиции никаких сведений?

— Ничего. Я раздобыла номер ее социальной карты и жду отзывов работодателей.

— Значит, нам до сих пор неизвестно, есть ли у нее в округе родственники?

— Боюсь, что так.

— Думаю, вполне вероятно, что она и раньше здесь бывала. Что она знает место, где ее примут. И что, если постараться, мы отыщем это место и тех, кто ее приютил.

— А пока чем мы займемся?

— У меня есть номер телефона, который будет нам зацепкой. По этому номеру она звонила из больницы.

— Местный?

— С кодом Ванкувера, но это может оказаться мобильный. Я уже разослал ориентировку. Такую рыжую уж наверняка раньше или позже заметят. А пока я хочу лечь спать.

— Где ты сейчас?

— На Траут-Лейк-роуд. Возвращаюсь из больницы.

— Тебе никогда не хотелось сменить род занятий? Выбрать себе что-нибудь совсем не похожее на работу полицейского?

— В мечтах мне иногда видится столярная мастерская. Но заниматься этим и только этим весь день, наверное, мне тоже быстро бы наскучило.

— А я иногда жалею, что не стала бизнес-леди. В свое время я делала успехи на поприще экономики, пока не пошла по смежной дорожке.

Окончив разговор, Кардинал вдруг понял, что это было самое интимное их общение за последние полгода.
29

Все жалюзи были опущены, и в доме царила тусклая серая мгла чистилища. Терри подложила под себя кофту, но даже и в сложенном виде та не могла скрыть твердой жесткости пола. Беги, беги, беги. Этот рефрен все звучал и звучал в ушах саундтреком ее жизни. Она вперилась взглядом в кирпичный камин, внутри черный от копоти. Последние обитатели, конечно, основательно вычистили и вымыли дом, прежде чем навсегда закрыть за собой дверь. Интересно, кто они и были ли здесь счастливы. В самом доме, конечно, нет ничего особо выдающегося, таких домов в округе сотни, но Терри здесь было хорошо.

Странно, что теперь она так несчастна, ведь детство у нее было самое лучезарное. Она отлично ладила с родителями, со своим младшим братиком Кевином. Но потом пришла беда, и Терри с Кевином перебрались в Ванкувер, где стали жить у дяди с тетей, которые Терри не очень-то нравились. Ей помнился скверный запах дядиной трубки, помнилось, как тетя все называла «прелестным» или «очень милым», и словечки эти заставляли Терри скрипеть зубами от злости.

Тетя была сестрой матери, но трудно себе представить двух людей, столь различных. Они были вовсе неплохие, тетя с дядей, но заменить ей родителей не могли, и это заставляло ее их ненавидеть.

Этот дом — последний, где Терри была по-настоящему счастлива и беззаботна, как и полагается ребенку. Она вспомнила, как в холодные зимние вечера горел огонь в камине. Перед камином был стеклянный экран, а они с Кевином вечно дрались за кусок ковра перед экраном, где, лежа на пузе, можно было смотреть телевизор. Он стоял в углу, но на Рождество его сдвигали, чтобы освободить место для мохнатой елки, которая всякий раз ставилась в комнате.

Поднявшись, Терри еще раз прошлась по той части комнаты, где была столовая. Мебельный гарнитур в ней был очень массивный, шведский современный гарнитур, и если сесть на другом конце стола напротив папы, оказываешься уже в гостиной. В кухне ей вдруг вспомнилось, как она, вытирая посуду, вдруг потеряла сознание, когда в руках у нее был нож-резак. Нож упал и воткнулся острием в пол и был еще там, когда через несколько секунд она очнулась и увидела склонившиеся над ней взволнованные лица. Небольшая анемия, объявил доктор родителям.

Ее комната показалась ей гораздо больше, чем представлялось в воспоминаниях. Конечно. Ведь раньше комнату загромождали кровать и письменный стол с комодом, и одежда, и диски, и компьютер, и скейтборд, и огромный мягкий тигр, которого притащил ей однажды папа, когда она болела. Теперь же это была пустая комната с узким окном и щербинами в полу. Терри приподняла угол жалюзи. В иные годы снега выпадало так много, что сугробы достигали окна. Во дворе сейчас висели качели, которых не было в ее детстве — качели на черных ремнях, похожие на пыточный станок инквизиции. Она спустила жалюзи, отчего в воздух полетели клубы пыли, так что она расчихалась.

Водопроводный вентиль в полуподвале она нашла с легкостью. Когда ей было лет двенадцать, прорвало трубу, и отцу пришлось перекрыть воду. Она тогда спустилась с ним вниз и все время оставалась рядом — маленькая сорвиголова в непромокаемых сапогах помогала отцу, в то время как Кевин, который был на пять лет младше ее, пускал по лужам на полу игрушечный миноносец, голосом изображая взрывы. Сейчас, поднявшись наверх, она отвернула кран холодной воды. Сначала раздалось клокотание и шипение, и только потом в раковину хлынула струя бурой, омерзительно пахнущей воды. Она села на пол — пускай течет.

Единственно отрадное в этом посещении заброшенного дома, полного вязких ностальгических воспоминаний, это то, что они отвлекли ее — всего на несколько минут — от воспоминаний более свежих, подобно кинокадрам проносившихся в мозгу.

Кадр первый. Солнце заливает лагерь, такое беспощадное, что Терри кажется — ей вот-вот станет плохо. Она гуляет по усеянному мелкими камешками берегу и заходит туда, где уже, кажется, кончается лагерь. На обратном пути она сворачивает в заросли, и ее атакуют рои мошкары. Неожиданно она выходит к еще одной хижине, меньше других, с заложенным кирпичами единственным оконцем. На двери поблескивает медный замок. От хижины исходит зловоние, и Терри опять направляется к воде.

Кадр второй. Они с Кевином гуляют в городе. Они развлекаются вовсю — прошлись по Мэйн-стрит, потом завернули на набережную. Побродили по пристани, посетили сельскую ярмарку. День такой чудесный, редкий день, ясный, солнечный, и Кевин совсем такой, как прежде, — забавный, озорной, не знающий наркотиков Кевин, мальчик, рядом с которым она росла. Он повез ее в разбитом «ниссане» — рыдван, который он гордо именует машиной. Они обогнули озеро и выехали обратно на шоссе. Хороший день растопил ледяную броню, в которой уже сколько дней пребывала Терри, и она вновь возрождается к проблеме его губительного пристрастия к наркотикам. Молчать она не может.

— Почему мы просто не бросим все и не уедем отсюда? — говорит она. — Сорваться и уехать обратно в Ванкувер! Ты говоришь, что тебе здесь хорошо, но я что-то этого не вижу.

— Ах, Терри, не начинай ты опять! — досадливо говорит Кевин — мальчишка, которого обидели. — Мы так хорошо проводили время!

— Знаю. Вот я и хочу, чтобы ты продолжал в том же духе. Мне не улыбается однажды утром отправиться на похороны моего маленького братика!

— Слушай, перестань, а? Никакой я не маленький братик, понятно? Я не забыл, что после того, как умерли папа с мамой, ты заботилась обо мне, вроде как опекала. Когда мы очутились в другой семье, в другом городе, ты была, ничего не скажешь, на высоте. Но теперь-то я не ребенок.

— Однако ты по-прежнему мой брат. И я люблю тебя, хоть ты меня, может быть, уже и разлюбил.

— Я почти не прикасаюсь к наркотикам, Терри.

— Ты не работаешь, а значит, как я думаю, чтобы заплатить за них, занимаешься их сбытом. Подумай о том, что будет, когда тебя поймают. Знаешь, какой срок тебе дадут на этот раз?

— Я собираюсь оставаться здесь, лишь покуда не накоплю денег. А потом — давай бог ноги, уеду в Грецию или еще куда-нибудь и буду только писать и валяться на солнышке.

Иногда это был Танжер, иногда Марракеш. Идею Греции, как она знала, он позаимствовал у Леонарда Коэна. Одно время он не расставался с толстым томом его биографии.

— Почему ты не хочешь честно признаться, что боишься Рыжего Медведя? Разве ты не видишь, как он опасен?

— Я не хочу касаться этой темы. Он вовсе не так плох, как тебе кажется.

— По-моему, он сумасшедший.

— Я знаю к нему подход.

— С таким, как Рыжий Медведь, никакие подходы не помогут, Кевин. Ты видел его глаза? Они же мертвые, Кевин! В них ничего нет — сердца, во всяком случае. Нет жизни. Поэтому он и темных очков не снимает. Не хочет, чтобы видели эти его глаза!

Кевин взглянул поверх ее головы и притормозил, пропуская вперед грузовик.

— Послушай, Терри. Ты моя сестра. Ты не мать мне и не должна мне указывать, что мне делать, и чего не делать, и как строить свою жизнь!

— Единственное, чего я хочу, чтобы у тебя была эта жизнь, Кевин! Думаешь, для меня это такая радость — выслеживать тебя? Думаешь, мне очень приятно быть твоей не то компаньонкой, не то служанкой, не то уж не знаю кем? Я тоскую по работе, мне надо совершенствоваться в профессии, впереди у меня маячат два просмотра — ей-богу, Кевин, есть дела более увлекательные, чем колесить по этой треклятой стране за тобой следом, пытаясь выдрать шприц у тебя из рук!

— За чем же дело стало, Терри? Действуй, пожалуйста! Возвращайся в Ванкувер, займись собой и оставь меня, в конце концов, в покое!

— Не могу я оставить тебя в покое! Ты погибнешь либо от передозировки, либо в какой-нибудь идиотской ссоре с Рыжим Медведем и его дружками. Ты губишь себя, и я не собираюсь стоять в стороне и спокойно смотреть на это. Зачем ты прижимаешься к обочине?

Они ехали по шоссе, и он крутанул машину к гравиевому откосу. Мимо с ревом пронеслись, сигналя, несколько машин.

— Что ты делаешь, Кевин?

— Бери, к черту, эту машину. Я возвращаюсь в город! Там, по крайней мере, никто не учит меня, как себя вести!

— Ой, не надо, Кевин, подожди!

Выскочив из машины, она пробегает несколько шагов, пытаясь догнать его. Гравий скрипит под ногами, гарь ест глаза. Кевин идет, быстро удаляясь от нее — упрямая спина, поднятые плечи. Какая там ледяная броня! Когда он такой, говорить с ним бессмысленно.

Кадр третий. Она не помнит, в тот же день это было или на несколько дней позже. Она в «гостевой хижине» запихивает вещи в рюкзак. Сердце колотится, и единственное ее желание — бежать. Кевин запропастился где-то, а она знает, что ей необходимо поскорее убраться отсюда, из этой хижины, из этого лагеря. Руки дрожат так сильно, что она не может застегнуть молнию на рюкзаке. Дверь открывается — беззвучно, без стука, — и она вскрикивает.

На пороге стоит Рыжий Медведь — черный силуэт в светлом прямоугольнике дверного проема.

Она роняет рюкзак, наклоняется, чтобы поднять его, опять роняет.

— Вам пора уезжать от нас, — произносит Рыжий Медведь довольно дружелюбно.

— Я знаю, знаю. Вот уже вещи складываю.

Она отступает назад, за койку, инстинктивно желая увеличить расстояние между собой и Рыжим Медведем.

— Кевин отвезет меня в город.

— Кевина сейчас нет. Он уехал на некоторое время.

— Тогда я сяду на автобус.

— До автобуса несколько миль. Я распоряжусь, чтобы вас отвезли.

— Ничего. Не стоит беспокоиться. Я поймаю попутку.

— Я не могу этого допустить. — Рыжий Медведь не снимает темных очков, но она чувствует, как он оглядывает ее с ног до головы. — Вас могут изнасиловать. Вас когда-нибудь насиловали, Терри?

Терри растерянно молчит. Ответ, конечно, отрицательный, но его и не требуется.

— Я ничего не видела. Клянусь.

Рыжий Медведь все еще стоит неподвижно — сгусток тьмы в дверном проеме.

— Я ничего не видела, — опять повторяет она. — Я не собираюсь никому ничего рассказывать.

— Конечно, не собираетесь. Ведь это было бы плохо для Кевина. А мы же оба не желаем ему зла, верно?

И он уходит.

Но что она видела? И кто прогнал ее из лагеря? Припомнить это Терри не может. Последнее ее воспоминание о лагере — это распахнутая пустая дверь. Сейчас Терри поднимается с пола. В раковину теперь бежит чистая холодная вода. Горячей воды в доме нет, нет и электричества, чтобы подогреть воду. И все равно так приятно умыться, смочить лицо водой, как будто смывая страх, который вызывал в ней Рыжий Медведь.

Как бы оторвать от него Кевина? В мозгу начали возникать первые наметки плана, и она застыла перед раковиной, не выключая воды, надеясь, что наметки эти вскоре оформятся, приобретут более четкие очертания руководства к действию.

Она все обдумает, сопоставит и соединит воедино, а после — беги, беги, беги. Только на этот раз делать это они будут вдвоем.
30

— Объясните мне кое-что, Кардинал.

Сесть детектив-сержант Шунар Кардиналу не предложил. А если бы даже и предложил, сесть в кабинете было негде: каждый стул в нем служил той или иной частью лелеемой Шунаром картотечной системы, коль скоро нагромождение папок могло именоваться системой. Но при всей своей безалаберности от подчиненных Шунар требовал неукоснительного порядка и ответственности, почему в данный момент щеки его и пылали. Детектив-сержант страдал гипертонией, и когда он сердился, лицо его наливалось краской с удивительной скоростью.

— Объясните-ка мне, если сможете, каким образом удалось потеряться хорошенькой девушке с ярко-рыжими волосами и пластырем на голове. Как такое оказалось возможным и кто сторожил ее, когда это произошло?

— Дежурил Ларри Берк, но виноват я. Мне надо было проинструктировать его более четко.

Шунар покачал головой и покраснел еще больше:

— Избавьте меня от полицейской солидарности и покрывательства. Берк облажался — вот в чем суть.

Кардинал как мог объяснил произошедшее. Счастье еще, что Берк не был в непосредственном подчинении у сержанта.

— Вы, надеюсь, разослали ориентировку на девушку?

— Да. В ту же секунду, как узнал.

— Чертов Берк. Задам я ему перцу!

Раздался звонок, и Шунар снял трубку переносного телефона.

— Хорошо, я ему скажу, — произнес он и повесил трубку. — Боб Брэкет приехал и ждет вас. Счастливо отделались.

Боб Брэкет был маленьким кругленьким человечком с золотой серьгой в ухе. При первом взгляде на него трудно было предположить, что этот шарик был самым находчивым и остроумным адвокатом Алгонкин-Бей. Неудивительно, что он доставлял немало хлопот полицейскому управлению в роли стойкого защитника криминальных слоев, рыцаря судебных поединков, где для него не существовало никаких препон и никаких авторитетов. Стиль его выступлений был столь безукоризненно гладок и изыскан, что многие простодушные следователи обоих полов (ибо в зале суда Брэкет забывал о половых различиях, отстаивая тем самым полное равноправие женщин) далеко не сразу осознавали, что их выводы совершенно изничтожены, высмеяны и дискредитированы.

— Прошу учесть и занести в протокол, детектив Кардинал, что мой клиент вовсе не обязан был являться сюда. — Усевшегося за стол допросов Брэкета почти скрывали раскрытый портфель и шляпа. — Во-первых, у вас нет судебного постановления, а во-вторых, местожительство его вне вашей юрисдикции.

— Я это понимаю, мистер Брэкет. Почему и вызвал вас, хотя мог бы обратиться в полицию провинции Онтарио. Уверен, что они были бы только счастливы изловить для нас парочку-другую байкеров.

— Почему же вы не обратились к ним?

— Хотел, чтобы эта встреча прошла максимально гладко. Ведь единственная наша цель — это выявить очевидных подозреваемых.

— Прекрасно. И отметьте, пожалуйста, что мистер Лассаль находится здесь исключительно из чувства гражданской ответственности и долга перед погибшим товарищем.

— Речь идет о байкерах, мистер Брэкет, а вовсе не о ветеранах войны.

— Я лишь подчеркиваю, что…

— Понял вас, мистер Брэкет. Продолжим же обсуждение.

— Круто! — заметил Стив Лассаль. — Возможно, из вас и вышел бы толк, не выбери вы карьеру копа.

Брэкет предостерегающе поднял палец, приказывая клиенту помолчать. Лассаль откинулся на спинку стула и сел нога на ногу, улыбаясь Кардиналу как старому приятелю. На нем была дорогая спортивная куртка, рубашка с открытым воротом и тщательно выглаженные джинсы. Мокасины его были начищены до блеска, и выглядел он скорее владельцем какой-нибудь небольшой Интернет-компании, чем главой местных викинг-байкеров.

— Когда вы в последний раз видели Вомбата Гатри? — задал вопрос Кардинал.

— Ровно двадцать один день назад. Примерно в четыре часа пополудни.

— При каких обстоятельствах?

— Вомбат был оставлен дежурным. Его обязанностью было охранять кое-что из нашего имущества. Когда на следующий день мы вернулись, Вомбат исчез вместе с имуществом.

— Другими словами, он вас ограбил.

— Это вы так сказали, не я.

— Но вот что вы утверждали несколько дней назад. — Кардинал перелистнул страницы записей. — «В последний раз, помнится, я видел его в компании. Мы смотрели видео. Потом Вомбат плюхнулся на диван и отключился. С ним такое бывает. Когда мы заявились туда утром, он исчез». Как видите, история с тех пор несколько видоизменилась.

Лассаль посовещался с адвокатом.

— Думаю, моему клиенту не стоит развивать далее эту тему.

— Вы также сказали… — Кардинал вновь заглянул в записи. — «Старине Вомбату придется с нами… как бы это выразиться… побеседовать, что ли».

— Ну да. Это по свежему впечатлению. Разве знал я тогда, что он вообще, навсегда исчез?

— Ну теперь, я думаю, оснований сомневаться в этом нет.

Кардинал вытащил из папки и бросил на стол фото, сделанное экспертами.

Лассаль секунду не мог отвести от него взгляда. Он старался сохранить хладнокровие, но подбородок у него побелел.

— Господи, — произнес он. — Ужас какой…

Брэкет взял фото, поглядел и, фыркнув, бросил обратно на стол.

— Ей-богу, детектив, мой клиент и без того вполне сотрудничает со следствием, так что шоковую тактику применять ни к чему.

— Ваш клиент признает, что у него были причины для мести, мистер Брэкет.

— Нет, он признает лишь то, что его товарищ стал жертвой убийства. И поэтому он сейчас здесь. Чтобы помочь выяснить, кто совершил это злодеяние, чудовищно надругавшись над человеком. То, что образ жизни моего клиента не похож на ваш образ жизни, еще не делает его лжецом.

— Откуда вы знали, что Вомбат убит, пока я вам это не сообщил?

— Так вы думаете, я от вас узнал? — воскликнул Лассаль. — По правде, вовсе нет. Хотите верьте, хотите нет, но в смысле информации я копов вообще в расчет не беру. А что Вомбат мертв, я знал с самого начала, с того момента, как он исчез.

— Повторяю вопрос: откуда вы могли это знать?

— По его мотоциклу. Его конь все еще там, где он его оставил, когда мы виделись с ним в последний раз.

— Не очень убедительное доказательство убийства, мистер Лассаль.

— Но речь-то идет о байке ценой сорок тысяч долларов! Не такой пустяк, чтобы оставлять его надолго без присмотра.

— В каком же именно месте он его оставил?

— Этого я сообщить вам не могу.

Кардинал покосился на Брэкета:

— Итак, сотрудничество со следствием окончено?

Брэкет шепнул что-то на ухо Лассалю.

Лассаль взглянул на Кардинала.

— Могу только сказать, что место это не в вашей юрисдикции. — Он взял опять фотографию, поглядел на обезглавленный, с обрубленными кистями рук труп и покачал головой.

— Не очень полезная информация, — сказал Кардинал. — Вы говорите, что знаете место, где в последний раз видели Гатри. Что его мотоцикл все еще стоит на этом месте. Что, по всей вероятности, Гатри оттуда похитили, после чего замучили и умертвили. Но говорить, что это за место, вы отказываетесь. Таковы, видимо, и дружеская спайка байкеров, о которой мы столько слышали, и их знаменитый кодекс чести.

— Перед вами главарь викинг-байкеров, — уткнувшись в свой двойной подбородок, сказал Брэкет. — Не надо бросаться словами.

— Предположим, мы обратимся в полицию Онтарио или в Королевскую конную полицию с просьбой досмотреть место ваших сходок. Как быстро смогут они, по вашему мнению, произвести тщательный досмотр?

— Место наших сходок тут ни при чем, — отрезал Лассаль. — Не надо меня унижать. Я же все-таки не идиот, и вы это видите.

— Пока что, мистер Лассаль, все, что я вижу, — это труп одного из викинг-байкеров и мотив для совершения убийства.

— Я не убивал его, — сказал Лассаль. — И никто из байкеров тоже его не убивал.

— Почему я должен вам верить?

— Потому что, если бы это были мы, вы бы его не нашли.

Лиз Делорм поймала себя на том, что тратит много времени, размышляя, кем бы она могла стать, если б не стала копом. Получив в Оттаве степень бакалавра экономики, она очень серьезно подумывала заняться бизнесом. Но последующий курс по этике бизнеса оказал на нее двоякое влияние. Во-первых, частное предпринимательство утратило в ее глазах флёр романтизма, во-вторых, этот курс пробудил в ней интерес к служебным преступлениям среди чиновников. Интерес этот привел Делорм в полицейский колледж в Эйлмере и, в конечном счете, в Отдел специальных расследований, где она протрубила шесть лет, занимаясь не только внутренними полицейскими разборками, но и так называемыми щекотливыми делами, то есть преступлениями среди тех слоев, которые обычно не считаются криминогенными, — законопослушных банкиров, юристов, политиков и т. д.

Работа в Отделе специальных расследований давала ей кое-какое удовлетворение, высшей точкой которого стал, пожалуй, арест бывшего мэра, но превратила ее как бы в изгоя. Другие копы, пока она работала в отделе, не слишком ей доверяли. Кроме того, служить по уголовно-следственной части казалось ей куда как веселее, и в конце концов она подала рапорт о переводе.

Был один из тех дней, когда она сожалела о своем решении. Во-первых, потому, что пришло заключение патологоанатома насчет Вомбата Гатри. Пробы на гистамин подтвердили, что ужасные увечья были нанесены жертве еще при жизни. К тому же из тела буквально выкачали кровь.

Во-вторых, тоска Делорм по расследованию преступлений «белых воротничков» усилилась, когда она села напротив Харлана Калхуна по прозвищу Сноп. Сноп Калхун был, что называется, всем байкерам байкер. Выглядел он так, словно не то что не носил белых воротничков, но даже не знал, что это за штука такая. В комнате для допросов он громоздился на пластиковом стуле, в то время как его обутые в ботинки из змеиной кожи ноги лежали на столе.

— У вас нет адвоката, мистер Калхун?

— Я ничего такого не сделал. Зачем мне адвокат?

— Если вы желаете обратиться к помощи юриста, мы можем отложить допрос, чтобы вы могли проконсультироваться с ним.

— Задавайте ваши вопросы. Поехали.

Делорм указала на видеокамеры. Одна была подвешена наверху в углу, другая находилась сбоку.

— Наша беседа будет записываться, и хотя сейчас вам не предъявлено обвинения, должна вас предупредить, что все сказанное вами может быть использовано против вас в случае обвинения, предъявленного вам впоследствии.

— Ничего себе!

Калхун шевельнулся на стуле, и стул издал пронзительный скрип. Калхун выпрямился и положил подбородок на сжатые кулаки.

— Когда в последний раз вы видели живым Уолтера, известного также под именем Вомбат Гатри?

— Три недели назад. Следующий вопрос.

— При каких обстоятельствах?

— При таких, что я видел его в последний раз.

— Где это происходило?

— На штаб-квартире.

— Той, что невдалеке от Одиннадцатого шоссе? Где я вас недавно и застала?

— Да. Сколько, по-вашему, у нас штаб-квартир-то?

— Ответьте на поставленный вопрос.

— Да, на той самой, где вы меня недавно застали.

— В какой точно день это было? Не спешите, подумайте.

— Вторник был, второго июня, в три часа дня. Достаточно точно, по-моему.

— Что вы оба там делали?

— Пластали одну лесбияночку из наших.

— Пластали?

— Он употреблял ее с одного конца, а я с другого. Хотите, могу показать, как это было.

— Как ее звали?

— Джинджер Эйл.

— Но это же не может быть настоящим именем![5]

— Так было написано в ее удостоверении личности. Она была при документе, чтобы доказать, что совершеннолетняя и ей можно подавать спиртное. Ну а если это и не настоящее имя, какое мне дело? Вомбат называл ее Джинджер.

— Где я могу ее найти?

— Убей меня, не знаю. Разве что в «Ху из х…».

— Так когда это было?

— Во вторник. Третьего июня в три часа дня.

— Вы только что называли другую дату. Что не является доказательством вашей искренности, мистер Калхун.

— Ну, так второго июня, значит. А если вам искренность требуется, чего было вызывать викинг-байкеров?

— Нам нужно выяснить, кто убил Вомбата Гатри. Неужели вам все равно? Вы же только что сказали, что он был вашим сексуальным партнером.

Калхун сделал слабое движение головой, словно перед тем как ее наклонить. Хотя между ними было расстояние в несколько футов, Делорм вдруг почудилось, что он к ней принюхивается.

— Вы не отвечаете на вопрос.

— Откуда у вас этот шрамик над глазом? По виду вроде свежий.

— Убийца Вомбата сначала отрезал ему пальцы на руках и ногах, отрезал гениталии. Пытался заживо содрать с него кожу. Неужели вам не хочется, чтобы он был пойман?

Калхун наклонился вперед:

— Я скажу вам, чего мне и вправду хочется. Мне хочется опрокинуть вас на стол и воткнуть хорошенько пару-тройку раз вам в задницу!

Он откинулся на спинку стула и засмеялся.

— Мне недавно уже говорили в точности эти слова, — сказала Делорм.

— Ну да?

— И было это в Пенитангской больнице закрытого типа для умалишенных преступников.

Делорм щелкнула своим ноутбуком, закрывая его.

— Прошу отметить, что мистер Калхун содействия следствию не оказывает. На сегодня допрос окончен. Впоследствии он будет возобновлен. До свидания, мистер Калхун.

— А что, этот педрила Кардинал сейчас здесь?

— До свидания, мистер Калхун.

Делорм держала распахнутую дверь. Калхун поднялся. Делорм почувствовала себя медом, к которому приближается медведь. В последний момент она отступила, чтобы он не задел ее.

Уже выйдя за дверь, Калхун прокричал:

— Скажите Кардиналу, что я жду не дождусь встречи с ним.

Над перегородками показалось несколько голов — Желаги, Маклеод.

— Вы угрожаете полицейскому, мистер Калхун?

Калхун подмигнул Делорм:

— А тебя я еще сцапаю, киска!
31

Рыжий Медведь открыл медный замок и ступил в свое святилище. Запах, от которого вырвало бы самого стойкого полицейского, на Медведя действовал совершенно иначе. Он вдыхал глубоко этот запах — так турист, выйдя из палатки, с наслаждением вдыхает свежую утреннюю прохладу. Медведь чувствовал бурление крови в жилах и знакомое пощипывание каждого нерва — самое верное из всех удовольствий. Он был так взволнован, что не замечал даже мошкары.

Луна пошла на убыль, и жертв он пока что приносить не будет. Но все же, входя в хижину, он испытывал восторг. Кевин с Леоном в городе, и весь лагерь в его полном распоряжении. Естественно, он, не медля, отправился в святилище. Попозже, днем, он встретится с учениками, теперь же ему необходимо проконсультироваться с нгангой.

Он возжег в курильнице древесный уголь, бросив в огонь несколько щепоток полыни и корня дудника. Даже в лучших оккультных магазинах Торонто не всегда бывали нужные ингредиенты, и ему нередко приходилось выписывать их из Нью-Йорка. Окон в этой хижине не было, он зажег над нгангой три ряда свечей, и предметы вокруг обрели очертания. Он закрыл дверь и запер ее.

Нганга ощетинилась палками. Двадцать восемь священных palos требовалось для того, чтобы подчинить себе дух и донести смысл молитвы. Духа надо тормошить, толкать и погонять, как быка, только так можно добиться результата.

— Бахало! — Его крик срезонировал от бетонных стен. — Бахало! Семтекне бакунерай пентол!

Не надо становиться на колени, не надо просить — так учил его дядя.

— Бахало. Сеено темтем бакунерай пентол!

Подобно католическому священнику он простер руки над нгангой, на несколько секунд погрузился в размышления — чего именно ему угодно. Собраться, сконцентрироваться — для успеха это главное. Он желает, чтоб дух обрел способность двигаться для него.

— Сеено темтем нака нова валдор.

Он помешал палками вонючую жижу. На поверхность всплыла ступня — бледная, без пальцев. Палками он отогнал ее к краю котла и стал шарить в глубине, пока не показалась вторая ступня.

— Сендекере мам коко, пантиби. Иди для меня, дух, для меня, давшего тебе ноги, чтобы передвигаться, повелевшего тебе идти, двигаться во имя мое, прозревать во имя мое.

Погрузив ступни обратно на глубину, он стал шарить в поисках рук. Рук как таковых не было, были только беспалые кисти, отрубленные в запястьях, и сами пальцы, отдельно, которые он отрезал один за другим для нганги. Воспоминание об ужасе жертвы, об агонии заставляло его сердце биться сильнее. Ужас, агония — это те врата, через которые смертная плоть входит в бессмертие духа. Через ужас и агонию он, Рыжий Медведь, достигает духа умерших, чтобы повелевать ими. Ужас и агония — его друзья.

Некоторые из палок были расплющены на концах, образуя нечто вроде ложек. Он выловил ими несколько пальцев. Пальцы были белые и сморщенные. На одном оставалось кольцо с изображением черепа и костей.

— Кандопей варонауэй д'кран. Бентак по бентак мам тинпей. Нактак по нактак мам кеннетей. Приблизься ко мне, дух. Сплоти воедино моих союзников. Ополчись на моих врагов.

Рыжий Медведь вновь помешал темную жижу, упиваясь запахом. Теперь в нганге выплыл самый крупный предмет. Он возник ныряльщиком из адских пучин, колышась на поверхности, медленно вращаясь. Из глаз и ноздрей струйками стекали вода и кровь. Полуоткрытые глаза были устремлены куда-то вдаль, поверх плеча Рыжего Медведя.

Рыжий Медведь стал читать нараспев заклинание на непонятном языке:

— Дух, начинай движение во имя мое, учись во имя мое, чтобы дать мне знание. Дух, мозгом, которым я одарил тебя, открой мне то, что мне требуется знать. Ступай, дух, ступай и выполняй то, что тебе велено.
32

Кардинал сидел у стойки бара «Д'Аннунцио» — помеси фруктовой лавки с кафетерием, — достопримечательности Алгонкин-Бей, которую он помнил чуть ли не с младенчества. Здесь торговали лучшими в городе сэндвичами, почему Кардинал и находился сейчас здесь. Куриный салат на булке он давно уже заглотал, но все сидел за старой деревянной стойкой, составляя наметки плана.

Джон Кардинал уже давно не верил ни в какое вдохновение. И даже в ловкость и ум свои он перестал верить. Он не признавал за собой особого следовательского дара, а убедился в том, что для успешного расследования требуется лишь не жалеть на него времени. Ты не гений и не Шерлок Холмс, ты лишь частица, более или менее успешная, некой структуры, занимающейся всесторонним рассмотрением совершенного преступления до тех пор, пока оно не будет раскрыто.

Поэтому, когда впервые он ощутил вдохновение, в которое не верил, он отбросил его как нечто совершенно излишнее. Слишком легко, решил он. И мало правдоподобно.

Он составлял наметки плана, как станут они допрашивать байкеров. Пока что повесить на них убийство Вомбата он не мог, не имея существенных доказательств. «Привлечь Масгрейва», писал он. «Заняться видеозаписями». И «позвонить Джерри Комманде». Запись «проверить Обратный справочник» он вычеркнул.

Эту задачу он уже выполнил. Уголовный розыск располагал справочниками не только по Алгонкин-Бей, но и по всем крупным городам Канады.

Кардинал искал в нем ванкуверский номер, по которому Терри звонила из больницы, но номер этот там не значился. Тогда он обратился в справочную Ванкувера, но и там этого телефонного номера не оказалось. Молодой человек на другом конце провода сообщил ему, что это номер мобильника.

Тогда он позвонил в компанию «Белл» и сказал, что произошел несчастный случай — застрелена молодая женщина, и он пытается известить ее близких. Единственное, в чем смогла помочь ему компания «Белл», — это сообщить, что номер зарегистрирован на имя Кевина Тейта. Адреса его у них нет, так как за обслуживание он заплатил карточками предоплаты. Нет, сказать, почему телефон отключен, они не могут. Скорее всего, абонент перерасходовал оплаченное время. На получение более подробной информации требуется соответствующее разрешение.

Чтобы получить разрешение, Кардиналу нужен был час-другой. Но он не хотел сейчас тратить время на изучение этой стороны дела. Так что же в результате он узнал? Терри Тейт звонила брату на мобильник. Не бог весть какая ценная информация. Предполагать, что Кевин Тейт находится за пределами Ванкувера, оснований нет. Но с другой стороны, это номер мобильника, а значит, он может пребывать где угодно.

Следующим шагом Кардинала явился просмотр криминальных дел. Выяснилось, что Кевин Тейт три года назад был осужден за хранение героина с целью его сбыта и приговорен к двум годам без одного дня.

Звонок в Ванкуверскую полицию оказался безрезультатным. Полицейского, который арестовал Тейта, перевели в другое место, а оставшиеся и не могли, и не горели желанием помочь Кардиналу. Он продиктовал свою фамилию и номер телефона детективу Отдела по борьбе с наркотиками, который обещал ему перезвонить.

Это все ладно, но где ты, Кевин Тейт? Кардинал понаставил в свой блокнот знаки вопроса. Но тут на передний край выступила другая мысль: что, если Терри Тейт в Алгонкин-Бей не чужая? Что, если это не первый ее приезд сюда, а возвращение? Мысль вдохновляла, хотя он и боролся с этим. Но возможен ли подобный сценарий? Ведь если Терри Тейт выросла здесь, к этому времени, несомненно, кто-нибудь стал бы ее разыскивать. Но может быть, они жили здесь не так уж долго.

Вернувшись на службу, Кардинал позвонил в Школьный комитет Ниписсинга. Строго говоря, записи там — это конфиденциальная информация, и на получение справки требуется разрешение. Но строгостей, как в крупных компаниях типа «Белл», здесь нет. Иногда при известной гибкости можно добиться послабления, все зависит от того, с кем говоришь. В его случае это оказалась молодая женщина, хрипловатый голос которой заставлял предполагать, что она только что кричала и ругалась. На первый же вопрос Кардинала женщина отозвалась досадливым, но решительным «нет».

— Я понимаю ваше нежелание, — сказал Кардинал. — Я даже восхищаюсь им. Нужны именно такие люди, как вы, чтобы информация не попала в руки злоумышленников.

— Но почему бы вам не запастись разрешением, а тогда уже и наводить справки?

— Такое, конечно, возможно. Но это отняло бы много времени, а я не хочу из кожи вон лезть, чтобы потом вы мне сказали, что подобной информацией не располагаете. Поэтому, не вдаваясь в подробности, не могли бы вы просто подтвердить, что некая Терри Тейт обучалась когда-либо в местной школе?

— Просто подтвердить? Вам не нужны ее оценки и всякое такое?

— Нет-нет. Я никогда бы не посмел интересоваться этим, не имея на то разрешения. — При этом он думал: я притворщик, каких мало, мог бы и в актеры податься. — Если бы вы поделились со мной этой информацией, я был бы вам крайне признателен.

На другом конце провода Школьный комитет Ниписсинга погрузился в молчание. Даже в молчании этом явственно чувствовалось раздражение.

— Повторите по буквам фамилию, пожалуйста.

— Терри Тейт, — громко и отчетливо повторил Кардинал, а потом это же сказал по буквам. К счастью, имя писалось не совсем обычно.

Последовала долгая пауза, во время которой Кардинал рылся в телефонной картотеке «Ролодекс», ища телефон Комитета частных школ. Туда будет его следующий звонок.

И вновь голос молодой женщины:

— Да, Терри Тейт в начале девяностых училась в старших классах школы Оджибва. Два года проучилась. Оценки — девять и десять.

Удача, промелькнуло у Кардинала. Попал в точку.

— Ну а ее родители?

— Подполковник авиации Кеннет Тейт. Супруга Мэрилин. О боже мой… Здесь значится, что оба погибли в авиакатастрофе. На частном самолете. В девяносто втором году. Детей увезли на запад родственники.

— Меня интересует адрес в Алгонкин-Бей, — сказал Кардинал. — Вы говорите, что отец служил в летных частях. Не знаете, они жили в авиагородке или еще где?

— Не знаю. Последний адрес, который у нас зафиксирован, — Делорейн-драйв, 145.

Значит, в авиагородке.

— А как успевала Терри по математике, по химии? — Кардинал хотел дать почувствовать женщине, что она хорошо справляется с задачей.

— Право же, инспектор, вы не должны требовать от меня таких сведений, не имея на то разрешения!

— Согласен, — сказал Кардинал. — Я немедленно займусь его получением.

Он повесил трубку и снял с крюка свою куртку. Его телефон звонил, но он направился к двери, не обращая на это внимания.

Местные жители гонят от себя эту мысль, но более чем вероятно, что времена расцвета Алгонкин-Бей остались позади.

В середине прошлого века, когда город был на пике процветания, через него проходили целых три железнодорожных линии. В настоящее время функционирует лишь одна. Несколько лет назад дотла сгорел один из вокзалов — к сожалению, ибо здание имело свое лицо, что большая редкость в этом скучно-консервативном городе. Другой бывший вокзал, классическое строение из известняка на Оук-стрит, теперь превратили в железнодорожный музей. Действует лишь один бывший вокзал, да и то как административное здание.

«Холодная война» благоприятствовала Алгонкин-Бей. Собравшись с силами и поднапрягшись, Канада тогда объединилась с США в создании системы НОРАД — радарных установок и авиабаз для распознания и предотвращения всякой угрозы со стороны русского Заполярья.

К середине 60-х местные авиабазы имели штат в три тысячи человек и располагали арсеналом ракет «Бомарк» с ядерными боеголовками. Министерство обороны продолбило скалу возле Форельного озера, установив в ней трехэтажный радар, детище доктора Стрейнджлава, бывшее тогда последним писком.

Но «холодная война» закончилась. С ракет сняли боеголовки, а затем и разобрали их. Вооруженные силы сокращались и хирели. В результате в Алгонкин-Бей осталось лишь сто пятьдесят военных, а надолго ли — никто не знал.

Кардинал подъехал к контрольно-пропускному пункту. Иногда там был дежурный, иногда он отсутствовал. Все зависело от обстановки и степени военной угрозы. В тот день дежурных не было, и Кардинал проехал контрольно-пропускной пункт, даже не сбавив скорости, что заставило его усомниться в обороноспособности страны.

Кардинал опирался на одно не всем известное обстоятельство: расформирование воинских частей и, как результат, наличие в авиагородке пустующих домов. Об этом предпочитают помалкивать, да и военные не склонны афишировать этот факт. Выставить пустующие дома на продажу невыгодно, так как это сбило бы цены на жилье повсеместно в городе. Таким образом, неведомо для большинства жителей, Алгонкин-Бей располагал большим количеством пустующих домов, достаточным для размещения целого воинского подразделения, доказательством чего и служил вид авиагородка, представший взору Кардинала.

Единственным отличием авиагородка от прочих военных городков шестидесятых является то, что дома в нем не просто похожи, а совершенно одинаковы: многоуровневые, типа ранчо, с гаражами на две машины и гостиными, в которые надо спускаться по ступенькам. Улицы тоже совершенно одинаковы — все эти подъездные аллеи, переулки, серпантины, фальшивые выезды и тупички, видимо спроектированные с целью запутать советских захватчиков.

Кардинал считал, что знает, как попасть на Делорейн-драйв, но выяснилось, что это не так. Проехав в третий раз мимо одного и того же покосившегося дорожного знака, он вырулил на обочину. На противоположном тротуаре он заметил одинокую фигуру, к машине приближался человек в летной форме Канадской почтовой службы: белая рубашка с короткими рукавами и синие шорты. Двигался он самым причудливым образом — пройдя шага три-четыре, отступал, раскачиваясь и изображая левой рукой перебор на невидимой гитаре.

Если кто-то и имеет право изображать из себя гитариста, подумал Кардинал, так это, несомненно, Спайк Уиллис. Спайк учился с ним в одной школе, будучи немного старше, и с шестнадцати лет играл в лучших рок-группах, которыми мог похвастаться Алгонкин-Бей. В семидесятые он перебрался в Торонто, что ни год меняя группы. Он записал там немало дисков и завоевал славу музыканта, умевшего заставить свой раздолбанный инструмент разве что не петь человеческим голосом. Потом он неожиданно все бросил, вернулся в Алгонкин-Бей, где и обзавелся семьей. Почему он уехал из Торонто, Кардинал не знал и не спрашивал Спайка, так как не был с ним для этого достаточно накоротке. Все, что было ему известно о Спайке, — это что тот, играя блюзы, мог исторгать слезы у взрослых мужчин.

Он окликнул Спайка.

— Вот черт! Сдаюсь, сдаюсь, офицер!

Спайк поднял руки, улыбаясь во весь рот. Он всегда казался Кардиналу примером человека искренне и подлинно счастливого.

— Знаешь, ведь я вырос в этом городе, — сказал Кардинал, — и уже двенадцать лет здесь прожил после возвращения, а вот заблудился. Как такое возможно?

— О господи, да здесь всякий заплутается! — Спайк вздернул повыше на спину свою почтальонскую сумку, чтобы отогнать мушку, помеху, видимо, ничуть не убавившую его веселого добродушия. — Я вырос тут, в самом авиагородке, и могу рассказать тебе один случай. Это было на самом деле. Однажды вечером я, немного поднабравшись, а по правде сказать, поднабравшись порядочно, вернулся домой, открыл дверь, вошел и вдруг понял, что все мои, видно, куда-то переехали — мама, отец, сестренка — словом, все. А в дом вселились другие люди. Вселились и переменили мебель. И даже аквариума не пожалели. Как будто сыграли со мной какую-то дурную шутку. Я глазам своим поверить не мог.

— Ты вломился в чужой дом?

— И поселился там. Немножко чересчур, правда? А что ты ищешь?

Кардинал сказал, и Спайк указал ему дорогу.

— А много здесь пустующих домов?

— Господи! Исчисляются тоннами! Я уж даже и тележку сюда не беру.

— А заброшенными дома не кажутся.

— Военные следят за порядком. Считают, что только начни, допусти, чтоб что-то порушилось, и всего городка как не бывало. Наверно, они правы.

— Ну, а в районе Делорейн что? Одни призраки обитают?

— Да не сказал бы. Власти стараются, чтоб на каждой улице кто-то да жил. Сдают дома в аренду, знаешь ли. И, как я слышал, за очень дешево.

— Происшествий каких-нибудь на Делорейн за последнее время, чего-нибудь из ряда вон выходящего не замечал?

— Нет. Все идет как обычно.

— Ладно, спасибо. Где твой следующий концерт? — спросил Кардинал.

— В Тоуд-Холле, через две недели, в субботу будет.

— Постараюсь прийти.

— Не пожалеешь. С нами заезжий вокалист выступает. Так эта черная образина всех за пояс заткнет.

Спайк пошел дальше по улице, кланяясь и покачиваясь, посылая очередные блистательные, хоть и безмолвные соло в широкий небосвод.

Делорейн-драйв, как оказалось, оканчивалась тупиком. Кардинал припарковался на тесной парковочной площадке, откуда прошел к дому № 145, последнему из трех многоуровневых домов. Газон был подстрижен, крыльцо подметено, все в полном порядке, как и говорил Спайк. Кроме опущенных жалюзи, других признаков, что дом пустует, не было.

Кардинал поднялся на переднее крыльцо. Дверь была заперта, и непохоже, что ее открывали. На переднем венецианском окне он также не заметил никаких следов вскрытия. Он спустился вниз на газон и проверил окно, за которым, видимо, была спальня. Карниз и выступ его толстым слоем покрывала нетронутая пыль.

Обойдя кругом дом, Кардинал заметил, что одно из полуподвальных окон приоткрыто как раз настолько, чтобы можно было, просунув руку, открыть его полностью. Когда он опустился на колени, в ухо ему тут же впилась мушка. Выругавшись, он прихлопнул ее, распахнул окно, влез в него и спрыгнул на пол полуподвала.

Помещение оказалось маленьким, вмещавшим лишь стиральную машину и сушку, все еще стоявшие там. Он поднял крышку стиральной машины. Пусто. Таким же пустым и пахнущим лишь бетоном был и весь полуподвальный этаж.

Он поднялся по ступенькам, толкнул дверь и очутился в кухне. Кроме все еще остававшихся в доме холодильника и плиты, в кухне ничего не было. Он постоял с минуту, поглощая пустоту — не ту, что остается в промежутке между двумя сроками аренды, но пустоту полной заброшенности, унылости места, служившего некогда домом многим и многим обитателям и ставшего ныне лишь скоплением кирпичей и деревянных деталей в сочетании с затхлостью. Казалось, он слышит голоса детей, отголоски давних ссор и споров взрослых, слова былых упреков и извинений. Он улавливал запахи тысяч ужинов, приготовленных на этой кухонной плите.

Раковина была мокрой. Кто-то включал воду и лил ее из крана. Кардинал открыл шкафчик под раковиной и обнаружил там бумажный пакет с яблочным огрызком и банановой кожурой, еще не успевшей почернеть.

Он быстро прошел в гостиную, смежную со столовой. В некоторых местах слой пыли был явно стерт. Он поднялся на полпролета выше: в ванной — ничего, в главной спальне — также. Но в одной из малых спален на жалюзи виднелись следы от рук — кто-то приподнимал жалюзи. Кардинал открыл раздвижные створки шкафа для одежды, но там висели лишь вешалки, а на них, как призрачные тени, высохшие пластиковые чехлы.

Он ступил в коридор и, подняв голову, вгляделся в квадрат потолочного люка, ведшего на чердак. Он знал здешние чердаки — крохотные душные каморки, помимо пластиковых труб мало что вмещавшие, так, пару-другую чемоданов.

Чтобы добраться, туда и влезть в люк, требовалась лестница или стремянка, люк же был вроде в неприкосновенности.

Он опять спустился вниз и открыл шкаф в прихожей. Пусто. Он стоял в маленькой прихожей, размышляя, что делать дальше. Все полицейские посты предупреждены о розыске сбежавшей пациентки с ярко-рыжими волосами. Но «кофтушка» с капюшоном прикрывает эти волосы. Потом он заметил чулан под лестницей, и на секунду на него нахлынули воспоминания.

Когда ему было лет девять, он дружил с мальчишкой из авиагородка, которого звали Томми Браун. Дом у Томми был точно такой же, как этот, и они обожали заползать в чулан под лестницей и, укрывшись там, пугать друг друга страшными рассказами. Томми брал с собой в чулан своего колли Танго, и спертый воздух пах тогда собачьей шерстью.

Кардинал подошел к маленькой дверце. Задвижка была сдвинута. Он потянул за ручку, и дверь отворилась. Встав на одно колено, он заглянул внутрь чулана. В полумраке он увидел забившуюся в дальний угол испуганную и бледную Терри Тейт.
33

— Вы в порядке, Терри? — спросил Кардинал.

Она потупилась, и лицо ее погрузилось в тень.

— Уйдите, пожалуйста.

— Вылезайте, Терри. Никто вас не обидит.

Кардинала поразила эта грустная картина: несчастная девушка, скорчившись в темном чулане, прячется от единственного, как мог он предполагать, человека, который пытается ей помочь.

Она захлюпала носом, на щеках заблестели слезы.

— Терри, выходите и давайте решим, чем я могу вам помочь в ваших намерениях. Согласны? Давайте вместе выработаем план.

Кардинал пожалел, что рядом с ним не было Делорм. Правда, с той сталось бы просто-напросто выволочь ее наружу и строго спросить, что это она, черт возьми, такое учудила. С хорошенькими женщинами Делорм не очень-то церемонилась.

Терри выползла из чулана и встала, поеживаясь, хотя в доме и не было холодно.

Кардинал указал на лестницу:

— Почему бы вам не присесть?

— Я лучше постою.

— Да сядьте же, бога ради! Вид у вас такой, что, кажется, вы вот-вот в обморок упадете!

Взяв Терри за плечи, он усадил ее на ступеньку.

— Чего вы так испугались? — спросил он. — За кого вы меня приняли?

Терри пожала плечами. На ней была синяя «кофтушка». Рукава висели, прикрывая пальцы, и это делало ее похожей на девочку-сиротку, что было, впрочем, недалеко от истины.

— Вы подумали, что это может быть тот, кто в вас стрелял?

— Нет. Я ведь даже не знаю, кто это был.

— Вернитесь со мной в больницу. Там вам не надо будет прятаться в чуланах.

— Мне не нужна больница. Я здорова.

— Кто-то пытался вас убить, Терри. До тех пор пока мы не отыщем этого человека, вы в опасности. Вернитесь со мной.

— Не хочу. Можете мне верить или не верить, но у меня есть своя жизнь, и я желаю жить своей жизнью.

— В пустом заброшенном доме? Где вы не жили уже лет десять-двенадцать?

Терри вскинула на него глаза. Зеленые глаза, в которых теперь светилась память и проглядывала бы там ни была личная биография, уже не выглядели столь наивно-простодушными.

— Расскажите мне о вашем брате Кевине.

— Я не хочу говорить о Кевине.

— Вы звонили ему вчера вечером. Его номер не обслуживается.

— Кевин сейчас в отъезде.

— Где именно?

— Откуда мне знать!

— Я пытаюсь помочь вам, Терри. Ваш брат в прошлом был связан с наркодилерами. Вас мог пытаться убить кто-то из его знакомых.

— Говорю вам, что ничего об этом не знаю и ничего не помню. Вы хотите арестовать меня за то, что я посягнула на чужую собственность или за что-нибудь еще?

— Я не собираюсь вас арестовывать. Я пытаюсь вас защитить.

— Почему? Какое вам дело до меня? Вы же даже не знаете меня толком?

— Согласен. Мне надо узнать вас получше. Я не смогу вам помочь, если не узнаю вас получше. Расскажите, почему вы задержались здесь? Вы сказали, что брат ваш в отъезде. Может быть, он тоже находится в городе? Знаете, я ведь могу узнать в телефонной компании, откуда он звонит, так что вы вполне можете сказать мне это и сами, с тем же успехом. Если его здесь нет, зачем же вы здесь?

Терри скрестила руки на груди и отвела взгляд.

— Поглядите мне в глаза, Терри. Ваш брат в городе? И вы находитесь в городе по этой причине.

— Ей-богу, это не ваше дело.

— Думаю, что брат ваш здесь, и это привело вас сюда. И думаю, что вам точно известно его местонахождение.

— Мне это неизвестно.

— Мне надо поговорить с ним, Терри. Он был причастен к сбыту героина, а это дело серьезное и жестокое. Стрелять в вас мог даже и он.

— Нет, это был не он.

— Откуда вам знать? Вы же не знаете, кто это был.

— Я знаю, что это был не Кевин.

— Скажите мне вот что. Вы говорили, что остановились в мотеле у озера. Наверное, вы не вспомнили еще название этого мотеля.

— Да, пока еще не вспомнила.

— А расспрашиваю я вас, потому что нам, похоже, никак не удается найти этот мотель.

— Мы ведь в северном Онтарио, так? Здесь на озерах полно мотелей.

— У нас в Алгонкин-Бей мотелей ровно двенадцать. Мы побеседовали с владельцем каждого из них, и ни один не вспомнил неожиданно исчезнувшую рыжеволосую девушку.

— Значит, это какой-то другой мотель. И другое озеро. Откуда мне знать название? Я здесь так давно не была.

— На других озерах мотелей нет. Скажу вам свою версию, а вы поправите меня, если я ошибаюсь. Я думаю, что вы вернулись сюда, чтобы разыскать брата. Думаю, что он здесь и вы намеревались с ним повидаться. Думаю, что вы точно помните, где он находится. Вы не желаете мне это сообщить и, по моим предположениям, потому, что он занимается чем-то уголовно наказуемым. Но мне на это наплевать, понимаете? Пока что единственное, чего я хочу, — это засадить за решетку того, кто пытался вас убить, кто бы там он ни был.

— Всего неделю назад я получила пулю в голову, детектив. И память моя еще не восстановилась полностью. Почему вы не хотите считаться с этим?

— Доктор Пейли утверждает, что при таких травмах головного мозга, как у вас, не бывает, что пациент что-то уже помнит, а чего-то еще не вспомнил. По крайней мере, он о таком не слышал. Память в подобных случаях возвращается сразу и вдруг, а не отдельными, удобными для вас порциями.

— Доктор Пейли не может читать мои мысли и не знает, что я помню, а чего нет.

— И это очень, очень удобно, если вам хочется что-то скрыть, не так ли?

— Вам виднее. Вы детектив.

— Но существует одно обстоятельство, которое вам, Терри, следует знать. Тот, кто выстрелил вам в голову, кто бы он там ни был, сделал то же самое с другим человеком. Только этому юноше не так повезло, как вам. Получив две пули в голову, он умер, Терри.

Кардинал вовсе не был уверен в правильности своего шага, и тем не менее он отвернулся от нее и направился к двери. Отодвинул щеколды и вышел.

Догони меня, мысленно молил он. Тебе же отчаянно хочется узнать. Догони меня.

Он открыл дверцу машины, но прежде чем успел усесться в нее, раздался крик:

— Подождите!

Она торопливо, босиком сбежала по ступенькам.

— Подождите, детектив!

Кардинал влез в машину и включил мотор.

Терри рывком распахнула переднюю дверцу и села рядом с ним.

— Кто это был? — Ее бледная кожа теперь была совсем белой. — Тот, кого убили… кто он был?

— Мы пока еще этого не знаем.

Зеленые глаза сверкали паническим страхом.

— Вы обязаны мне сказать! Сколько ему лет? Как он выглядит? Худой, долговязый?

Кардинал раскрыл портфель и вытащил сделанный экспертами снимок. Размозженная голова, лужа крови.

Терри прикрыла рот рукой.

— Это ваш брат?

Все еще не отнимая руки от рта, она покачала головой. Кардиналу показалось, что ее вот-вот вырвет прямо в машине.

— Парню этому лет двадцать пять-тридцать. Рост примерно пять футов пять дюймов. Волосы светло-русые.

Она перевела дух:

— Это не Кевин. Кевин моложе. И волосы у него темные. И росту в нем почти шесть футов.

— На месте убитого могли быть вы или ваш брат, — негромко сказал Кардинал. — Убийца или убийцы действовали наверняка. Пистолет, которым они воспользовались, оказался неисправным, и, похоже, они это поняли. Когда пули не убили его, они его прикончили, раскроив ему череп бейсбольной битой. В следующий раз, когда меня вызовут на место подобной трагедии, я не хочу, чтобы жертвой оказался ваш брат, а в особенности вы.

Теперь Терри сидела откинувшись в кресле. Она казалась совершенно выдохшейся.

— Вы хотите, чтобы я прекратил допрашивать вас. Больше вопросов не будет. Пойдите обуйтесь, и я отвезу вас в безопасное место.

Терри, не мигая, смотрела прямо перед собой.

Теперь или никогда, думал Кардинал. Либо она поедет со мной, либо я ее навек потеряю.

— Только не в больницу. — Ее голос был едва слышен.

— Только не в больницу.
34

— Где ты пропадал? — набросилась на него Делорм, едва он вошел в Управление. — Мы тебе названивали без конца.

— В Кризисный центр ездил, — отвечал Кардинал. — Я нашел Терри Тейт.

— Нашел Терри Тейт! — Бровь Делорм поползла вверх, скрыв маленький шрам над глазом. — Каким же это образом?

— По школьным записям. А вдобавок я проверил ее брата Кевина Тейта. Выяснилось, что он отсидел два года за попытку сбыта наркотиков, и я думаю, что он сейчас в городе.

— Вот почему она скрытничает. Не хочет, чтобы на этот раз ее братец получил срок по полной программе.

— А зачем вы мне звонили?

— Судебно-медицинская экспертиза определила личность убитого. По зубам. Тебе знаком некто Моррис Тилли? Известный также как Клык, почему специалисты-стоматологи и сумели так быстро выяснить, кто это. У него имелся дополнительный резец.

— Ничего не слышал о таком человеке.

— Еще бы! Ведь тебя не привлекают к пустяковым делам. А между тем Морриса Тилли мы задерживали раза три, если не больше, главным образом за кражи. А кроме того, он торговал наркотиками, по большей части травкой. Беда Морриса Тилли в том, что он был законченным наркоманом и без марихуаны не мог обойтись. Но уже год, как о нем ни слуху ни духу.

— Может, он решил встать на путь добродетели.

— Ха-ха! На что бы он стал жить, если б не наркотики и не мошенничество в бильярдной!

— Родителей известили?

Делорм одарила его приятнейшей из улыбок, что всегда служило преддверием какой-нибудь очередной гадости.

— Родительницу, — поправила она. — Я надеялась, что мы сделаем это вместе с тобой.

Дом Тилли стоял на Мэйн-Вест позади парковки «Пончиков по-деревенски». Благодаря общенациональной страсти к выпечке точка эта разрасталась и распространялась быстрее прочих городских заведений, и парковочная площадка ее поглотила уже и выстроенное из известняка здание соседнего монастыря, и несколько мелких магазинчиков, и ряд эдвардианских особняков. Дом Тилли находился в пятидесяти ярдах к западу оттуда, среди красных кирпичных домиков, которые за последнее время обзавелись безобразными вывесками: «Салон Дейрдрс», «Кондиционеры Прента и Фалько».

Бывает иногда, что жестокие преступления приводят полицейских по какому-нибудь приличному адресу, где обитают воспитанные выпускники лучших университетов. С Кардиналом раз или два случалось подобное. И все же это редкость. Убийство же Морриса Тилли было самого заурядного свойства.

Его мать впустила их в прихожую, темноватую и тесную, где пахло не то плесенью, не то ветхой материей, как в лавке подержанных вещей… Миссис Тилли оказалась маленькой, похожей на воробышка женщиной в линялом платье в цветочек, зорко вглядывавшейся в них сквозь толстые стекла очков.

Кардинал представился и представил Делорм.

— Вы миссис Тилли, мать Морриса Тилли?

— Да. Что, у Морриса опять какие-то неприятности? Он не нарочно. Он просто не думает, что делает, понимаете? Увлекается так, что себя не помнит. И марихуана тоже сослужила ему плохую службу. Вот многие матери жалуются, что у них дети чересчур уж компьютерами увлекаются, видеоиграми там всякими, а я что угодно бы отдала, чтобы Моррис увлекся чем-нибудь в этом роде! Он ведь, знаете, как попробовал марихуану в двенадцать лет, так с тех пор и пошло это наваждение. Но он зла никому не делает, правда-правда! Он хороший мальчик. Парень то есть. Хотя во многом он еще мальчик. Ну а что он на этот раз натворил? Надеюсь, не очень страшное?

— Боюсь, у нас новости похуже, миссис Тилли. Присядьте-ка лучше.

— Да, конечно, конечно. Пройдемте в гостиную.

В гостиной запах лавки подержанных вещей оказался еще гуще. Кособокая качалка, обитая коричневым винилом, пухлый диван, продранный с обеих сторон так, словно его терзали тигры.

— Может быть, чаю? Или кофе?

— Нет, спасибо. Сядьте, пожалуйста, миссис Тилли.

Слегка переваливаясь, она подошла к дивану и, побледнев теперь, как будто из нее выдернули электрический шнур, села на драный диван и покорно сложила руки на коленях.

— Боюсь, что ваш Моррис мертв, миссис Тилли. — Сердце Кардинала колотилось как бешеное. Нет, никогда он к этому не привыкнет. — Его убили.

— Убили? — Рука женщины медленно поползла вверх ко рту.

— Мне очень жаль.

Миссис Тилли повернулась к Делорм, словно надеясь услышать от женщины нечто более вразумительное.

— Зачем же было кому-то убивать Морриса? Ведь он… ведь Моррис… такой покладистый… он же мухи не обидит. Вот марихуану он курит слишком уж много, это верно. И на работе никак не удержится, но с работой ведь сейчас трудно, знаете ли. А Моррис, он разборчивый. За что ни попадя не возьмется. Но он не драчун, нет. Не может это быть он. Должно быть, что-то напутали… Убили не его, другого.

— Личность была установлена по записям у стоматолога, — сказала Делорм. — По зубному ряду. Ведь у вашего сына, кажется, был лишний резец?

Последовавшая затем пауза была краткой, а тишина — гробовой. Где-то тикали часы: секунда, другая, третья. А затем тишину разорвал вопль миссис Тилли. Вопль был громкий, протяжный, издали его можно было принять за собачий вой. Она ловила ртом воздух, почти задыхалась, а потом издала новый вопль, показавшийся Кардиналу уже не таким пронзительным, но не потому, что вопль этот был тише, а потому, что в протяжный и горестный этот звук, казалось, вплелись все страдания рода человеческого.

Делорм вернулась из кухни со стаканом воды, а Кардинал и не заметил, когда она вышла. Не сразу, но Делорм в конце концов удалось успокоить женщину. Вопли стали глуше, перейдя в рыдания, а потом и в беззвучные слезы, после которых та обрела способность говорить.

— Мне надо его увидеть, — сказала она, — иначе я до конца не могу поверить.

— Да, конечно, — отозвалась Делорм. — Мы договоримся с Центром судебно-медицинской экспертизы в Торонто, если желаете. Либо они свяжутся с тем похоронным домом, который вы выберете, и вы повидаете его уже там.

Это вызвало новый приступ слез. Опыт Кардинала подсказывал, что нельзя допускать слишком уж безоглядную скорбь родственников, если желаешь получить от них информацию. Рискуя показаться черствым, он прервал ее рыдания первым вопросом:

— Миссис Тилли, когда вы в последний раз видели сына?

— Совсем недавно. Месяца два-три назад.

— Месяца два-три?

— Ну, скорее два. Моррис был очень занят какими-то планами и так далее. Я месяцами не видела его. А однажды я вернулась от Лоблоу, гляжу, а он сидит за столом в кухне и ест сэндвич. С таким аппетитом и радостный такой. Он хороший сын. Иногда даже цветы мне приносит. В последний раз были тюльпаны. Помнит, что я люблю тюльпаны. Вот братья его — те никогда цветов не приносят.

— Последний его адрес, насколько нам известно, — Марсден-роуд, — сказала Делорм. — Это в Гринвуде?

— Да, в Гринвуде. Он там вместе с друзьями живет.

— Как он выглядел во время вашей последней встречи, каким он вам показался?

— О, обычным, таким, как всегда. Он не меняется с двенадцати лет — одинаковый — веселый, радостный, беззаботный. Немножко рассеянный иногда. Думаю, это из-за марихуаны. Он все говорил, что хорошо зарабатывает сейчас.

— На чем же это?

— Он работал в грузовой компании — погрузить-разгрузить. Работа нехитрая, а платили хорошо.

— Он упоминал название?

— Нет-нет. Сказал только, что предприятие солидное. Так в точности и сказал. «Мама, — говорит, — наконец-то я работаю в солидном предприятии». Я, правда, не очень-то поверила, что это продлится долго. На одном месте он никогда не удерживался. Но я была рада, что у него завелись деньги. Он даже со мной делился. Бывало, ни слова не скажет и уйдет — вижу, под коробкой с печеньем сотенная бумажка лежит.

— Он знакомил вас с теми, на кого работает, с друзьями?

— Нет. Правда, с одним своим другом познакомил. Сэма он иногда приводил ко мне. Сидят, бывало, в кухне и печенье за обе щеки уплетают, целую коробку за один присест умять могли. «Отшельники» особенно он любил. Знаете, печеньица такие — с корицей и изюмом, не очень сладкие? Уж эти-то печенья, если Моррис тут случался, в доме не задерживались!

— Миссис Тилли, а как фамилия этого Сэма, не знаете?

— Нет, не знаю, к сожалению. Красивый такой паренек.

— Описать его можете?

— Лицо бледное. Волосы очень темные, а кожа бледная-бледная. Ростом меньше меня, а во мне-то только пять футов три дюйма.

— Сэм Динс это быть не может? — спросила Делорм. — Коренастый и застенчивый немного.

— Похоже, похоже. Фамилии его я никогда не знала, а Моррис, уж конечно, звал его Сэмми, словно маленького мальчика. На самом-то деле мальчиком оставался Моррис, все никак не мог повзрослеть. Теперь уж не повзрослеет.

Миссис Тилли прикрыла глаза рукой и несколько секунд раздавались всхлипывания. Делорм отыскала коробку с бумажными платками «Клинекс».

— Миссис Тилли, вы абсолютно уверены, что не встречали больше никого из друзей Морриса или его товарищей по работе? — спросил Кардинал. — Это крайне важно.

— Боюсь, что Моррис был не из тех, кто любит приводить в дом гостей. Старался не делать этого. Он был парень компанейский, но к вечеру предпочитал приходить домой один — и всегда так, с самого раннего детства.

Было нетрудно понять, что миссис Тилли практически ничего не знала о делах сына. После еще нескольких вопросов и ответов она проводила их к дверям; плетясь вперевалку за ними следом, она не переставала извиняться, что не так много смогла им рассказать, и прочувствованно благодарила их за доброту.

— Вот с чем я никогда не смирюсь в убийствах, — сказала Делорм, когда они уже сели в машину, — так это с тем, что жертвами их становятся не только убитые, но и их близкие.

— Мы обязаны отыскать парня, который это сотворил, Лиз. Разве не для этого вся наша служба? Расскажи мне об этом Сэме Динсе, о котором ты упомянула. По-моему, в этом вопросе ты меня обштопала.

— Это потому, что я общаюсь в более интересных кругах, чем старшие инспекторы вроде тебя.

— Герои прошедших лет, развалины вроде меня?

— Именно. А Сэмми Динс живет в своего рода общине. В Гринвуде, как нам и сказала миссис Тилли.

В свое время Гринвуд был одним из первых районов строившегося Алгонкин-Бей. Здешний адрес считался как бы элитным, но Гринвуд, как, впрочем, и многое в Алгонкин-Бей, растерял часть своего престижа. Ныне район этот — убежище небогатых пенсионеров, приют малолитражных автомобилей, припаркованных возле кирпичных домиков с их ярко-зелеными лужайками. Некоторые же из улиц вообще утратили всякую живописность.

Одной из таких и была Марсден-роуд, протянувшаяся за ночным магазином Беккера и насчитывавшая всего три дома. В первом обитал какой-то псих, не снимавший даже в жару старой, времен Второй мировой войны, шинели. Второй дом выгорел в пожаре, случившемся два года назад, но из-за каких-то налоговых сложностей не ремонтировался и не сносился.

Последним же на этой улице было двухэтажное строение, некогда белое, теперь же приобретшее серо-черный оттенок. Еще не полностью вытоптанные участки газона покрывал мусор. Выбитые окна загораживали покоробленные листы фанеры. Сквозь асфальт подъездной дороги пробивались сорняки, там же громоздился «малибу» 70-х годов, выглядевший так, будто его сбросили с крутизны.

— Вот прислушайся, — сказал Кардинал, подъехав к дому.

— К чему это?

— Слышно, как машина покрывается ржавчиной. Я ясно различаю звуки.

— Не знала, что ты автомобильный фанат.

— Я и не фанат. Просто терпеть не могу, когда за машиной не следят.

Они поднялись на переднее крыльцо и громко постучали.

— Солнце еще высоко, — сказал Кардинал. — Почему ты считаешь, что они уже проснулись?

Делорм опять постучала в дверь.

— Мне плевать, проснулись они или не проснулись.

За дверью послышалось:

— Кто там?

— Полиция. Откройте.

Кардинал взглянул на часы:

— Сколько времени им потребуется, чтобы спустить в унитаз улики, как ты думаешь?

— Да не больше минуты. Поднаторели.

Дверь открылась, и перед ними предстал молодой человек в одежде, которая была ему велика номера на два. Один глаз косо прикрывала сальная челка.

— Предупреждаю, что у меня уже есть адвокат, — сказал он, — так что без него отвечать на ваши вопросы я не собираюсь.

Типичный потребитель героина, подумал Кардинал. У них всегда вид, как из преисподней, а говорят с трудом, будто словам приходится прорываться сквозь толщу воды.

— Мы не по вашу душу, Сэмми, — сказала Делорм. — Во всяком случае, в данный момент. Можно войти?

— А ордер у вас имеется?

— И обыска мы делать не будем, — заверил его Кардинал. — Хотим лишь задать несколько вопросов по поводу Морриса Тилли.

— Клыка? Я его уже сколько дней не видел.

— А когда видели в последний раз?

— Вот уж не знаю. Давным-давно. В прошлой жизни.

— А поточнее нельзя? — сказал Кардинал.

— Да в чем дело-то? Вы что, опять его замели?

— Кто-то выпустил в него две пули и размозжил ему череп бейсбольной битой.

— О господи, это уж чересчур. Перебор то есть.

— Это преступление, Сэмми. И мы хотим, чтоб преступник ответил за это, был схвачен, для чего нам и нужна связная, толковая информация.

— Твою мать! Простите, ей-богу. Я только что глаза продрал. Не знаю прямо, что сказать.

До чего может докатиться человек, думал Кардинал. И ответ пришел сам собой: до чего угодно, если он это себе позволит.

— Вы знаете парня по имени Кевин Тейт? — спросила Делорм.

Сэмми передернул плечами:

— Это приятель Клыка. Видал его разок-другой.

— Наркотиками он промышляет?

— Э-э, друг, я сказал, что видал его, но что расспрашивал — не сказал. Выпытывать, как кто живет и чем занимается, я не люблю.

Вслед за Сэмми Кардинал и Делорм прошли в комнату, служившую некогда гостиной. Сейчас это была спальня — на полу валялся матрас, а рядом — проигрыватель и разбросанные компакт-диски. К стене был прислонен мотороллер. Сверху донесся звук спускаемой воды.

— Присядьте, Сэмми, — сказала Делорм. — Вид у вас хуже некуда.

— Ничего. Я постою.

— Да сядьте же! — Нажатием на плечи Делорм заставила его опуститься на матрас. — Ну а теперь вспомните, когда в последний раз вы видели Морриса Тилли?

— Наверно, недели три назад. Да, точно, три недели. В бильярдной. Клык здорово в пул режется.

— Резался, — поправил его Кардинал.

— Резался.

— Но вы же с ним вместе живете. Как же могло случиться, что вы уже три недели не встречали его? — спросила Делорм.

Сэмми потеребил свою челку:

— Клык теперь, похоже, другие знакомства водит.

— Да?

— Связался с одним индейцем. Тот за городом живет. Клык, правда, темнил тут, но было понятно, что очень индеец этот его в оборот взял.

— У индейца этого есть имя? — осведомился Кардинал. — И адрес?

— Адреса не знаю. Клык ничего такого не разглашал. А имя… имя вроде как Черная Туча. Ну знаете, как у индейцев.

— Вы с ним знакомы? Видели его когда-нибудь?

Сэмми покачал головой. Он обхватил себя руками, словно от холода, хотя в комнате было невыносимо жарко. Над верхней губой его блестели капельки пота.

— Сигаретки у вас не найдется?

— Нет, к сожалению, — сказала Делорм.

— Сколько еще людей здесь проживает? — спросил Кардинал.

— Семь или восемь.

— Так семь или восемь?

— Думаю, семь. Если Клык не вернется.

— Он не вернется. И мы хотим поймать того, по чьей вине это случилось. С кем приятельствовал Клык, с кем он терся, кроме вас?

Вопрос, казалось, шокировал Сэма:

— Да не терся я с ним! Просто он здесь живет, вот и все. Жил.

— Так с кем же он терся?

— Не знаю, ей-богу. Слушай, хватит, а? Дай передохнуть.

Костяшками пальцев Кардинал побарабанил по лбу Сэма:

— Эй, Сэмми, просыпайся, очухайся! Я же не спрашиваю тебя, у кого он брал наркотики. Я спрашиваю, кто был у него в приятелях.

— Да не знаю я! Был какой-то шкет, думал, он всех круче.

— Имя, — сказала Делорм. — Нам надо знать его имя.

— Эй, Пако! — крикнул Сэмми кому-то наверху. — Как этого мерзавца зовут, с которым Клык якшается? Ну этого, что на большой машине ездит?

На лестнице показался темнокожий паренек. Лицо его смешно исказил дикий, преувеличенный страх.

— Кошмар! Ты что, с полицией разговариваешь?

— Клыка убили, Пако. Скажи же мне имя, черт возьми.

Пако спустился с последней ступеньки. Одежда его пропахла марихуаной.

— Ты про того, что на внедорожнике? Леон, а фамилии — не знаю.

— Как он выглядит? — спросил Кардинал.

— Ну, не знаю. Обыкновенно выглядит. Волосы русые и вроде как жирные. Ездит на этой идиотской машине с подвеской. Черной. «Транс-эм», что ли, она называется.

— Ой, да, — перебил его Сэмми. — Я вот что вспомнил. У него вроде как шрам на лбу. Рваный. Вот такой! — Он показал длину шрама, примерно в дюйм, раздвинув большой и указательный пальцы.

— Об унитаз небось стукнулся, сучонок, — сказал Пако и повернулся, чтобы опять уйти наверх.

— Эй, повремени-ка малость! — Кардинал преградил ему дорогу. — Нам надо поговорить с тобой и со всеми, кто здесь живет. Собери их внизу. И не трусь. Если б мы пришли сюда за наркотиками, тебя бы сейчас уже везли в перевозке.

Кардинал и Делорм допросили остальных пятерых обитателей дома — каждый последующий казался им безнадежнее предыдущего. Кардинал давно уже заметил эту особенность наркоманов — люди они по большей части неплохие, просто окончательно сбитые с толку и запутавшиеся. Один-два из допрашиваемых могли бы стать полезными членами общества, если б не губительное пристрастие к игле. Что ж, у каждого должна быть в жизни какая-то опора, правда, некоторые из таких опор сами по себе вредят и калечат.

Никто из бывших товарищей Клыка по общежитию не смог добавить ничего существенного к уже имевшейся информации. Да, парня по имени Кевин Тейт они встречали. Нет, знакомы с ним они не были. Вернувшись в Управление, Делорм засела за компьютер. И позднее она подошла к Кардиналу с распечаткой в руке.

— Я проверила всех Леонов, которых мы арестовывали за последние три года. Знаешь, сколько их набралось?

— Понятия не имею. Три?

— Черта с два! Ни одного. Но взгляни-ка, что я получила от Масгрейва!

— От Масгрейва? Ты имеешь в виду сержанта Малькольма из Королевской конной полиции? Ты уже успела ему позвонить? У тебя что, с ним роман, о котором я не подозревал?

— Роман с Масгрейвом? Не смеши.

Кардинал взял распечатку и быстро проглядел ее.

— Ладно. Некто Леон Рутковски был подвергнут аресту за сбыт героина в Садбери. Провел восемь лет в Миллхейвене. Ранее был замечен в неоднократных драках с нанесением тяжких телесных повреждений. Горячий, видно, этот Леон.

— Описание совпадает с тем, что дали нам приятели Клыка, — сказала Делорм, по-прежнему не поворачиваясь к нему лицом.

— Русые волосы, голубые глаза, шрам на лбу…

— Погляди, в какой машине его задержали.

— Черная «транс-эм». Имя Черная Туча, правда, нигде не всплывает?

— Пойду еще раз звякну Масгрейву, — сказала Делорм.

Дожидаясь ее, Кардинал позвонил в отель Кэтрин. Шансов застать ее было очень мало, и он это понимал, лишний раз пожалев об отсутствии у нее мобильника. Он оставил сообщение, заверив ее, что думает о ней. Точнее было бы сказать — беспокоится о ней, и, нажав отбой, ощутил в себе досаду на то, что беспокоится о собственной жене, вместо того чтобы думать только о деле. И в ту же секунду его охватил стыд за эту досаду.

Делорм схватила ключи от машины, надела куртку:

— Прокатиться не желаешь?

— А куда?

— Масгрейв связал меня кое с кем.
35

Кардинал скользнул на пассажирское сиденье рядом с Делорм. Дав задний ход, она резко развернулась на двух колесах, взвихрив мусор на покрытии. За рулем Делорм сосредоточенно хмурилась, а выразительнее бровей, чем у нее, Кардинал, пожалуй, не встречал, причем легкая отметина над ними лишь увеличивала их прелесть.

— Итак, с кем же мы должны встретиться? — поинтересовался Кардинал.

— С Аленом Клеггом. Он у Масгрейва борьбой с наркотиками теперь занимается, по крайней мере в пределах нашей округи.

— Брось. Вот уже лет десять как это подразделение ликвидировано.

— Это и не подразделение, а патрульная группа, временно размещенная в здании Федеральной администрации. В группе два человека, но по большей части Клегг работает в одиночку.

Припарковавшись на задах почты под надписью «Только для служебных машин», они поднялись на лифте на третий этаж. Кардинал помнил времена, когда Королевская конная полиция имела в Алгонкин-Бей свое постоянное представительство. Помещение маленькое, потому что и людей в подразделении было не густо — от силы четыре человека, выделенные из числа местных копов. Потом начался период урезываний и сокращений, и это подразделение наряду со многими другими было прикрыто.

Ален Клегг, должно быть, услышал их шаги, потому что вышел им навстречу в коридор, где высился темным силуэтом на фоне окна.

— По-видимому, вы и есть Делорм, — сказал он.

— А это мой коллега Джон Кардинал, — сказала Делорм.

Они обменялись рукопожатиями. Клегг был широкоплеч и коренаст, с фигурой борца среднего веса. Он выглядел бы лет на сорок, дай он себе волю. Клегг провел их в тесный кабинетик, вмещавший в качестве мебели лишь два металлических стола и, считай, ничего больше. Пахло в кабинете кофейными опивками и жевательной резинкой.

— Как я понимаю, вы хотите обсудить со мной проблему сбыта наркотиков, — сказал Клегг. — Расскажу все, что смогу, не раскрывая источников.

Делорм покосилась на Кардинала, и тот кивнул ей. Инициатива принадлежала ей, значит, ей было и начинать, и снимки показывать.

— Возможно, вы слышали о произошедших у нас не так давно двух убийствах, — сказала она.

— О Вомбате Гатри, конечно же. А кто второй убитый — еще не знаю.

— Моррис Тилли.

— Моррис Тилли? — повторил Клегг. — Не припомню что-то.

Делорм вытащила фотографию, взятую у миссис Тилли.

— А лицо знакомое, — сказал Клегг. — По-моему, он попадался на моем пути, но где и при каких обстоятельствах, убей меня…

— Два эти убийства взаимосвязаны, — сказала Делорм. — Пистолет, из которого стреляли в Морриса Тилли, еще недавно принадлежал Вомбату Гатри. А еще он был применен в нападении…

Кардинал положил руку ей на плечо:

— А вот этих подробностей не надо.

— Я и не собиралась! — она не смогла скрыть возмущения.

Губы Клегга тронула улыбка:

— Я вас понимаю.

— Что вы можете сказать о Вомбате Гатри?

— Ничего хорошего, абсолютно ничего. В банде викинг-байкеров с незапамятных времен. Наркотиками промышлял тоже не первый год. Слыхал я, что новый главарь викингов Гатри недолюбливает.

— А еще что-нибудь можете сообщить?

— Вомбата оставили караулить значительную партию товара. Точное количество наркотика не скажу, но было его там немало. Когда байкеры вернулись, ни товара, ни Гатри на месте не было.

— Так они его убили, как вы считаете?

— Вполне возможно. Парни они вспыльчивые.

— Тилли проживал вместе с другими наркоманами в своего рода общине, — заговорила Делорм. — Мы хотели бы назвать вам несколько имен, чтобы вы сказали, нет ли среди этих парней кого-то, кто был каким-то образом связан с Вомбатом Гатри.

Все незадачливые компаньоны Клыка решительно отрицали какое бы то ни было знакомство с Вомбатом Гатри, хотя некоторые и признались: дескать, да, имя это они слышали, но где и в какой связи, сейчас уже вспомнить не могли.

Кардинал и Делорм продиктовали шесть имевшихся у них фамилий. Клегг с готовностью записал их в блокнот огрызком карандаша. Фамилии были ему знакомы, но связи их с Гатри он не усматривал. Потом настал черед Сэмми Динса.

— Вот о Сэмми Динсе нам известно многое, — сказал капрал Клегг. — А в последнее время мы все гадаем, не занялся ли он сбытом наркотиков, вместо того чтобы просто портить ими вены.

— Не похоже, — заметила Делорм. — Вот за кражи со взломом мы его не раз тягали. А что насчет его дружка Пако Фернандеса скажете?

Клегг рассмеялся:

— Пако Фернандес? Да я, ей-богу, думаю, что он как насмотрелся в детстве мультиков про Чика и Чонга и как поставил себе целью сравняться с ними, так ни к чему серьезнее и не притронулся. Да он в жизни ни одного поставщика себе не найдет! Нет, такими, как Динс и Фернандес, мы не интересуемся. Это все мелкая сошка и проблемы местные.

— А вот Леон Рутковски должен, наверное, вас больше заинтересовать, — сказал Кардинал.

— Несомненно, — согласился Клегг. — Мне случилось задержать его однажды. Был пойман с шестью граммами героина в багажнике своего «транс-эм». В Алгонкин-Бей он и сейчас часто наведывается, но ведет себя тихо — не подкопаешься. — Клегг щелкнул пальцами. — Вспомнил! Вот где мне попадался ваш Моррис Тилли! Я видел его в компании Леона, как они вместе выходили из «Бильярд-империи Дуэйна». Правда, особо близкими друзьями они мне не показались.

— Нам об этом судить трудно, — сказала Делорм. — Мы лишь слышали, что они общаются.

— Возможно. Думаю, что поначалу, попав в город, Леон собирался обосноваться здесь и наладить дело — заиметь что-нибудь вроде фургончика с мороженым, откуда и торговать героином — ухватить, так сказать, судьбу за хвост. Но ему помешали два обстоятельства. Первое — он напоролся на меня. Какая неожиданность! Перспектива опять угодить в Миллхейвен лишила его энтузиазма, заставив, так сказать, спустить на тормозах.

Второе обстоятельство — это викинг-байкеры. Ведь те к торговле наркотиками подходят со всей серьезностью. Крутя пируэты на их территории, нельзя ожидать аплодисментов. Пускай они в этот город и носа, считай, не кажут, все равно они, без всякого сомнения, контролируют оборот наркотиков в городе и из города — оборот героина, во всяком случае. Если Леон и совершает сделки, то очень мелкие.

— А он наркоманит? — осведомилась Делорм.

— Да нет. Раньше амфетамином баловался.

— На его счету пара серьезных драк.

— Да, Леон, когда на него найдет, бог знает на что способен. Правда, уже давненько ничего подобного себе не позволял. По крайней мере, я о таком не слышал. Я приглядываю за ним, но он ведет себя так тихо, что приходит в голову, уж не завязал ли он, встав на путь истинный. Но с другой стороны, для этого ему потребовалось бы найти себе работу.

— А еще мы слышали, что Моррис Тилли, известный также как Клык, водит дружбу с одним аборигеном. Имя у того индейское, что-то вроде Черная Туча.

— Это мошкара, что ли, имеется в виду? — хохотнул Клегг. — В этом году ее не так уж много.

— Черная Туча. Или похожее на это.

— О, да я знаю, о ком вы толкуете. В прошлом году в город наезжал парень, которого звали Рыжий Медведь. Фигура довольно загадочная. Утверждал, что по картам предсказывает судьбу и всякое такое. Словом, шаманствовал, так это, кажется, называется? Месяц или два назад он повстречался мне в Ридс-Фоллз в компании других парней — не Леона. Так или иначе, вмешиваться я не стал: Ридс-Фоллз — не моя территория, она под юрисдикцией провинции Онтарио. Знаю, что он из резервации Красного озера. Такая информация вам что-нибудь прояснит?

— Конечно, — отвечал Кардинал, — ведь мы о нем ничего не знаем.

— Сожалею, что не смог помочь вам больше. Но ведь следить за всей этой шушерой дело не мое.

— Но среди байкеров у вас есть источники информации, не так ли? — сказал Кардинал.

— Скажем так: мои источники время от времени делятся со мной информацией насчет байкеров. Подобная формулировка будет вернее.

— Так что же вы можете сообщить о них нам? — осведомился Кардинал, — Убийство викинг-байкера и мертвый не из их шайки, несомненно, как-то связаны. К тому же у нас есть основания полагать, что жертв вскоре может стать и больше.

— Правда? А кто следующий в этом хит-параде? — пошутил Клегг.

Кардинал мысленно выругал себя.

— Я хотел сказать лишь то, что убийца или убийцы активизировались и пострадать может еще кто-нибудь.

Клегг секунду помолчал, думая.

— Мы ждем от вас хоть каких-нибудь ориентиров, — сказала Делорм. — Байкеры молчат, наркоманы не в курсе, так мы остаемся один на один с проблемой.

— Ладно. Шума будет много, но я уж как-нибудь выдержу. Как вам, если я назову место, где Вомбата последний раз видели живым?
36

Они установили посты слежения за домом викинг-байкеров возле Френч-Ривер: два рыбака оставались в лодочке, несмотря на свирепые атаки мошкары. Два монтера сидели на столбе, хотя их мошки кусали еще нещаднее. Дежурство это длилось четыре часа, в течение которых никто не входил в дом и не выходил из него. Ни машин, ни мотоциклов около дома не было припарковано.

И все же они предприняли меры предосторожности. Четыре машины, не считая их собственной, оснащенные пулеметами и пуленепробиваемыми щитами. Они трудились не жалея сил. Взломав переднюю дверь, произвели быстрый осмотр дома, комнату за комнатой, и заключили, что дом пуст. Осмотр они закончили в кухне, выглядевшей так, словно ее вычистили профессиональные уборщики. Кухонные принадлежности, раковины и столы просто сверкали.

— Да я бы их и к себе в дом охотно пригласила, — сказала Делорм. — Пусть помогут с уборкой, пока меня дома нет.

Судя по всему, в доме не жили и даже сюда не наезжали. В трех комнатах, по-спартански обставленных самым необходимым, стояли койки армейского образца. Шкафы и кладовки были пусты и пахли дезодорирующим распылителем. Паркетный пол весь в щербинах и потертостях, какие оставляют тяжелые башмаки. В холодильнике они нашли джем, йогурт и соус-карри, которые на поверку оказались именно джемом, йогуртом и соусом-карри и ничем иным.

Кардинал спустился в полуподвал. Там пахло озерными и речными запахами, навевавшими воспоминания о сине-белом просторе, но все забивал запах труб и бетона. Пол на зависть гладкий по сравнению с лунными кратерами в собственном подвале Кардинала. Он заглянул под лестницу, осмотрел внутренность, так же как и внешние панели сушилки и стиральной машины. Сплошное запустение — пыль, плесень и паутина.

В комоде из «Икеи» обнаружилась темно-синяя футболка с надписью крупными буквами на спине: «Полицейское управление Нью-Йорка».

— По крайней мере, в чувстве юмора им не откажешь, — заметила Делорм.

— Но спрашивается, почему группа таких боевых канадских парней, как викинг-байкеры, заимев дом в таком живописном месте, не пользуется им?

— Может, они мошкару не любят, — сказала Делорм. — Лично я не разделяю все эти восторги относительно загородных домов. Приезжаешь в такой, и оказывается, что здесь шумнее, чем на Мэйн-стрит.

— Мне это знакомо, — сказал Кардинал.

Собственный его дом был тихим убежищем, круглый год атакуемым снегоходами, моторками и всеми другими мыслимыми разновидностями двигателей внутреннего сгорания.

— Здесь так чисто, что можно подумать, будто они ожидали обыска.

— Да, мне такое тоже пришло в голову, — сказал Кардинал. — А может быть, это они просто так, на всякий случай. Ведь как-никак убили их товарища.

Он потянул за уголок экземпляр «Алгонкинского магнита». Первая страница была посвящена новости двух-трехнедельной давности: победитель ежегодного конкурса сумел отгадать, в какой именно день вскроется озеро Ниписсинг.

— А с другой стороны, — сказал Кардинал, — может, дом этот слишком опасное местечко для проживания. Потому что, если это перевалочный пункт для торговли наркотиками, никому не охота здесь жить. Случись рейд, и виновным в первую голову окажется тот, кого обнаружат в доме.

В пустом доме гулко разнесся голос Арсено — он звал их.

Нашли они его стоящим на четвереньках и исследующим внутренность шкафа. Одну доску пола он уже снял.

— Я нашел здесь в глубине частички белого порошка. Их совсем немного, но для экспертизы достаточно. Ведь порошок этот летучий, и чисти не чисти, что-нибудь да останется. Думаю, они хранили здесь порядочное количество наркотика. И тайником этим пользовались не один раз.

— Стало быть, теперь мы точно знаем, что это перевалочный пункт торговцев героином, — сказала Делорм. — Я потрясена. Другого слова не найти.

— И сторожить всю партию они оставили одного Вомбата. О чем это говорит?

— О том, что для них это дело самое обычное. Совершенное не раз и не два.

— Именно. Они чувствовали себя абсолютно уверенно. Но потом приходит кто-то и не только грабит их, но и убивает Вомбата, расчленяя его тело. Кто же мог такое сотворить?

— Возможно, банда конкурентов?

— Но каких и откуда? Других байкерских сообществ ближе чем в Торонто здесь нет, иначе мы бы об этом знали. Эй, Желаги! — крикнул Кардинал куда-то в прихожую. — Ты Вомбата по «Викласу» пробил?

Дверной проем загородила массивная фигура Желаги:

— Нет его там. Нигде не упоминается и ни с кем не связан.

— И даже в «висяках» его нет?

— В «висяках» не в «висяках» — нет, и точка.

— А про знаки на стене тоже ответа нет? Может, ты не посылал?

— Посылал конечно. — Казалось, Желаги обиделся. — Я просил их проверить и то, и это. Заключение утром вам на стол положил.

— Не могу себе представить, что им не удалось ничего нарыть, — сказала Делорм. — На них это непохоже.

— Лучше подумаем насчет оружия, — сказал Кардинал. — Нам известно, что Вомбат выкрал его где-то примерно месяц назад.

— Но напасть с ним на Клыка после своей смерти он не мог.

— Верно. Значит, убивший Вомбата, кто бы он там ни был, заодно стащил у него и пушку. Позднее он или она разрядили ее в Терри Тейт и Клыка. Каждый из них связан тем или иным образом с наркоторговлей — Терри через брата. Но кроме пуль, ничем существенным, объединяющим Терри с Клыком и Вомбатом, мы не располагаем.

Делорм в раздумье морщила лоб.

— Что? — спросил Кардинал. — О чем ты думаешь?

— А если предположить, что байкеры говорят правду — что кто-то посторонний их ограбил и что Вомбата сами они не убивали, так, наверное, это дело рук серьезного преступника, не такого, с каким запросто в обычной жизни могла общаться Терри Тейт, да и Клык тоже. Ведь этот тип за короткое время убил двоих, хотел убить и третьего. Такое можно расценить как крайнюю жестокость, редкую даже в среде наркодилеров, — впечатление, что он просто ищет повод убивать.

— Согласен. А это значит, что он, вероятно, все еще не оставил своих поползновений.
37

Изучение энтомологии и в связи с этим необходимость практических занятий подтолкнули Энгуса Чина организовать среди поросших соснами холмов территории Канадского Северного университета нечто вроде опытных полей, где он сейчас и собрал группу студентов — своих подопечных. Они сгрудились в березовой роще, склонившись, как над гробом, над трупиком дохлой крысы. Крыса была помещена в клетку, словно чтобы помешать ей сбежать, но на самом деле ограждение это должно было уберечь ее от более крупных плотоядных — лис, собак и ворон, в то время как мухам и личинкам дозволялось поедать крысу в свое удовольствие.

Увидев приближающихся к нему Кардинала и Арсено, доктор Чин поручил студентам самостоятельно продолжать работу, осматривая другие важные поля и производя записи, которые он с ними впоследствии обсудит. Мистера Филберта он подвел к пришедшим, придерживая его, как слепого, за локоть.

— Вы уже осматривали нашу маленькую лабораторию на свежем воздухе?

— Хм… нет, — отвечал Кардинал. — Было бы крайне интересно ее когда-нибудь осмотреть, но сегодня у нас для этого мало времени.

— Не беда. Будем говорить на ходу. Так это обычно называется в кино. Примерно раз в год ко мне обращаются с просьбой выступить в качестве консультанта телевизионной постановки или картины. Это гораздо менее интересно, чем можно подумать.

Он махнул рукой в сторону заключенного в клетку и обглоданного трупика:

— У нас, видите ли, имеется восемь так называемых опытных площадок, на каждой из которых ведутся наблюдения за трупом. Крысы поступают к нам уже дохлыми.

— За это ответственен факультет психологии, — заметил Филберт. — В психологии немало дохлых крыс.

— Мы одновременно помещаем их в разные условия, а затем наблюдаем, кто из насекомых и как долго станет пировать на трупе. Наблюдения эти нас очень развлекают, не так ли, мистер Филберт?

— Развлекают некоторых из нас. Остальные занимаются делом, которым предпочли бы заниматься мы.

— Мистер Филберт стал очень самонадеян, потому что получил очередной грант за свои макабрические опыты над ДНК. Министерство юстиции, Служба государственной безопасности от него просто без ума. Конечно, почему бы нет? Ведь это мой ученик.

Филберт ткнул пальцем в сторону клетки, стоявшей подальше:

— Видите, вот это мы поместили на южной стороне. Здесь много солнца, что ускоряет процесс разложения.

— Ускоряет, — подтвердил Арсено. — По-моему, процесс этот вообще окончен.

— Перешел в сухую стадию, — сказал Чин. — Все соки постепенно вытекли. Но панцирным жучкам сейчас раздолье. — Он опустился на корточки перед трупиком. — Да, вот они, тут как тут. Жуют, вгрызаются… Хр-хр. — Он распрямился. — А теперь давайте посетим ее сородича на противоположной стороне холма.

— Нам требуется ваше заключение, док, по поводу ранее представленных вам образцов. А кроме того, мы принесли вам и кое-что новое.

— Чудесно, чудесно. Чем больше, тем лучше.

Они спустились с другой стороны холма к кампусу. За деревьями было видно, как студенты играют в мяч. Крики их гулко разносились среди холмов. На кисть его руки села мушка, и он смахнул ее. Она опустилась на другую его кисть и укусила его.

— Вот, глядите. Этот грызун был помещен сюда в то же самое время, что и его сородич на другом склоне холма. Но здесь, как говорится, мы наблюдаем совершенно иную картину.

Крыса почернела, и трупик весь сочился влагой.

— Как называется эта стадия, мистер Филберт?

— Черное гниение. Так это именовалось в некоторых из ваших лекций.

— Ц-ц-ц… Такое количество сарказма в человеке столь молодом… Да, это черное гниение. Совершенно иная стадия процесса на том же временном отрезке после смерти организма. И что самое интересное: вы можете наблюдать за этой крысой хоть целый день и не увидеть здесь даже одного-единственного панцирного жучка.

— Ни одного и ни парочки.

— О, мистер Филберт, вы все время отпускаете шпильки в мой адрес.

Чин опять присел рядом с клеткой.

— Да, здесь имеются Calliphoridae и Sarcophagidae еще в стадии куколки. Удивительно, как разница в несколько градусов может изменить всю картину. Впрочем, зима — это совершенно другое дело.

— До снега, после снега, — подхватил Филберт, — выше нуля, ниже нуля — тут уж совсем впору запутаться.

Кардиналу и самому случалось иметь дело с трупами, найденными зимой, но сейчас он не хотел вдаваться в подробности. Не пора ли отправиться в лабораторию и перейти непосредственно к делу?

Чин провел их мимо еще двух клеток с дохлыми крысами, комментируя картину, как это делают музейные гиды. Наконец они очутились в лаборатории, и Чин снял с полки какую-то папку. Пролистав ее с начала до конца, он извлек оттуда несколько компьютерных распечаток и углубился в них.

— Вот, пожалуйста. Труп ваш пролежал не меньше трехсот двенадцати и не больше трехсот тридцати шести часов.

— Четырнадцать дней, — подсчитал Кардинал. — Но это вы нам сказали и в прошлый раз.

— Ну а теперь это установлено совершенно точно, так что может использоваться в суде. В разновидностях насекомых мы теперь не сомневаемся, так как дали им возможность вызреть. Уверен, что мистер Филберт будет рад свидетельствовать для вас в суде. Вряд ли у него найдутся другие дела.

— О, конечно, лишь томительные часы одиноких прогулок, — сказал Филберт. — Почему бы вам не продемонстрировать факты?

Чин повернул в их сторону монитор, и на экране высветилось изображение.

— Последовательные стадии, — сказал Чин. — Все стадии развития членистоногих мы вносим в наши базы данных.

— Имеется в виду, — сказал Филберт, — что вношу их я, он же лишь получает за это аплодисменты.

— Мистер Филберт — вовсе не ученый. Он сбежал из сумасшедшего дома, и я был бы вам крайне признателен, если б вы забрали его у меня, когда будете уезжать. — Чин набрал что-то на клавиатуре, и изображение поменяло цвет, потом слева появился список, а экран заполнили цифры.

— Слева мы вводим данные обнаруженных нами Calliphoridae, Cynomyopsis, Staphylinidae и прочих. У каждого из них имеется свое время яйцекладки, окукливания, свое время развития. Вы вводите в компьютер все эти данные, отмечаете стадии развития, а далее и компьютер вам по существу не нужен. Вы лишь суммируете количество дней. Единственная цифра, объясняющая нам возможность нахождения этих существ в одном месте и в одно и то же время, это…

Чин нажал кнопку «Ввод», и экран высветил цифры.

— От трехсот двенадцати часов до трехсот тридцати шести, — сказал Кардинал. — Весьма наглядно.

— Против науки не попрешь. — Чин поднял на них взгляд и улыбнулся. — Даже Филберт это понимает.

— Да что там я, — сказал Филберт, — ничтожный прихвостень, и больше ничего.

Арсено вытащил два пузырька и передал их доктору Чину.

— А вот другое мертвое тело, — сказал он. — Можете что-нибудь сказать, исходя из этого?

— Ну, здесь в основном яйца. Куколок почти нет. Труп свежий, не так ли?

— Правильно.

Доктор Чин, постучав по пузырьку, извлек из него одно яичко и сунул его под микроскоп. — Phorma regina — ну, это встречается где угодно. — Он подсунул под микроскоп еще одно яичко. — Lucilia illustris, — сказал он, поправляя фокус. — Зеленая муха. Любит открытые сухие места.

— Подходит к нашему случаю, — сказал Кардинал.

Доктор Чин положил под микроскоп еще одно яичко и стал вертеть взад-виеред колесико.

— Phaenicia sericata. Известная также как овечья муха. Обитает на ярком солнце. Появляется рано. В первую очередь — на озерах. В открытых солнечных местах. Я бы сказал, что в данном случае с момента смерти прошло часов двенадцать-четырнадцать.

— Тело так и выглядит, — сказал Арсено.

— Но в первом случае названных разновидностей вы не обнаружили, — сказал Кардинал.

— Да уж. Первая жертва лежала за водопадом и находилась там две недели. Подобных насекомых при таких обстоятельствах ожидать не приходится. И наоборот. На свежем трупе мы не найдем Суnomyopsis cadavarina. Но не понимаю, зачем было обращаться ко мне по поводу второго трупа. По содержимому желудка и температуре тела эксперт совершенно правильно установил время смерти.

— Во втором случае мы нашли еще кое-что, — сказал Кардинал. — Арсено это нашел.

Арсено протянул еще один пузырек. Чин поднес его к свету.

— Частичка куколки?

— Она была совершенно отдельно. Находилась футах в восьми от тела.

— В восьми футах? — Открыв пузырек, Чин вытащил чешуйку и положил ее на стеклышко. — Бывает, что личинки оказываются довольно далеко от тела, — сказал он. — Но эта разновидность прыгучестью не отличается. И воды вблизи второго трупа тоже ведь не было, не так ли?

— Верно. Ни озера, ни ручья ближе чем на милю вокруг.

— Это частичка куколки Cynomyopsis на третьей стадии. На первом трупе этой разновидности было много, но на втором насекомых старше первой стадии мы не найдем. Труп не такой старый, чтоб привлекать myopsis. Частичка эта ко второму трупу не может иметь отношения.

— Есть! — И Арсено в знак победы поднял согнутую в локте руку.

— Спокойно, — сказал Кардинал. — Если я вас правильно понял, частичка эта не могла соскочить со второго трупа, верно?

— Верно.

— Тогда непонятно, каким образом кто-то мог перенести ее с первого трупа.

— Не обязательно с него, — возразил Чин. — Она могла быть перенесена с чего угодно. С любого гниющего тела — мертвого животного, например. Перенести мог охотник, турист, кто угодно.

— Какое разочарование! — воскликнул Арсено. — Вы хотите сказать, что находка моя ничего не значит?

— Она может значить очень много, — сказал Чин, — но с помощью энтомологии доказать это я не могу.

— Вот уж попал пальцем в небо, — посетовал Арсено. — А я-то думал, что это важно.

— Можно мне это поисследовать? — спросил Филберт. — Подержать у себя день-другой?

— Зачем? — спросил Чин. — Список разновидностей составлен.

— Разрешите мне это подержать, и, может быть, я сумею быть чем-то полезен.

— Возможно, это и не бог весть что, — сказал Арсено, — но все-таки какое-никакое, а доказательство. Я оформлю акт передачи, а вы распишетесь, после чего мне надо посмотреть холодильник, в который вы собираетесь его поместить.

Вскоре Кардинал и Арсено покинули лабораторию. По пути к машине Арсено сказал:

— Как ты считаешь, мог какой-нибудь случайный человек, турист, занести личинку на наше место преступления?

— Маловероятно, — сказал Кардинал. — Возможно, но маловероятно.

— Говорят, убийцы возвращаются на место преступления. Может, он за чем-нибудь вернулся, оставил там что-нибудь, забыл. В случае с Вомбатом и всей этой расчлененкой убийца мог, черт возьми, вернуться за какими-нибудь недостающими частями тела.

— Есть и другая возможность, — сказал Кардинал.

— Да?

— Нишинейб-Фоллз однажды уже сослужили ему хорошую службу. Так он мог вернуться туда для нового убийства.

— Но Клыка убили около Вест-Рок.

— Я имею в виду Терри Тейт.
38

Обычно наркомана представляют отчаявшимся человеком, который целыми днями только и делает, что изобретает, как бы достать очередную дозу. Задыхающийся, с блуждающим взглядом, взмокший от пота, он забирается в укромный угол, прячет под влажными от пота простынями телефон и набирает номер верного человека. И когда знакомый отказывается дать ему товар в долг, он начинает названивать приятелям, связь с которыми потерял уже много лет назад. Он просит одолжить денег, обещает вернуть их уж конечно же с процентами. Затем, как молния, его пронзает мысль: что бы такое продать? Музыкальный центр? Коллекцию дисков? Это в том случае, если у него еще остается что-то на продажу. Когда все мыслимые предметы, за которые можно выручить деньги, из дома исчезают, а наркоман имеет сколько-нибудь привлекательную внешность, он пытается торговать собственным телом. Если же тело его не выдерживает критики, остается воровать. И наркоман наносит неожиданный визит какому-нибудь живущему неподалеку родственнику, старинному приятелю или просто неудачливому знакомому. После чего стоит тому отвернуться, и магнитола, каминные или ручные часы либо какая-нибудь серебряная памятная безделушка исчезают в недрах рюкзака страждущего.

Многие наркоманы иной раз действительно делают нечто подобное. Но чаще планов, как раздобыть следующую дозу, они не строят, потому что план этот у них давно уж разработан и стал их повседневной рутиной. Ведь вся жизнь их в конечном счете крутится вокруг дозы.

Нет, что на самом деле больше всего занимает мысли наркомана, так это размышления о том, когда и как он бросит свою пагубную привычку. Обычно он предается этим размышлениям по утрам. Вот сегодня я выкурю трубочку, сделаю укол, опорожню эту ампулу, а завтра утром — нет, чтобы попытка на этот раз оказалась действенной, а план избавления реальным, — пусть это будет следующий понедельник, даю себе еще одну неделю срока — в следующий понедельник я отправлюсь на занятия по программе «двенадцать шагов», начну впитывать всю эту премудрость, в которой они поднаторели, и совершенно преображусь. Это будет нелегко, но к понедельнику я подготовлюсь. Да, правильно. Выбираем понедельник.

Проходят дни, недели. Наркоман уже видит, как начинает программу постепенного отвыкания, за которым последует воздержание. Жизнь его станет полниться пленительным — и вовсе не унылым — бесстрастием. И настанет день, когда при виде горки белого порошка он не почувствует ни малейшего влечения, а рука не потянется к шприцу.

Так это происходило и с Кевином Тейтом. Последний его курс постепенного отвыкания от вдыхания порошка привел его к подкожным инъекциям, а там все началось опять со скоростью машины, на которой самоубийца решил броситься в пропасть. Повторилось то же, что и всегда, начиная с последних классов школы.

Он знал, откуда образовалась в его жизни эта дыра, пустота, заполнить которую мог, как казалось, один героин. В десять лет он стал сиротой, и хотя взявшие его в семью дядя с теткой, да и сестра, делали все, что только можно, жизнь стала иной. Как будто почва ушла у него из-под ног, и все стало зыбким и призрачным.

А Терри, казалось, это нипочем. Ей исполнилось пятнадцать, и она вроде бы вполне приспособилась к жизни. В то время как Кевин все больше отбивался от рук и новые родители вечно его наказывали — запрещали то одно, то другое, не разрешали смотреть телевизор, урезали карманные деньги — словом, безнаказанными его проступки не оставались, Терри вечно заступалась за него, улещивала тетку с дядей, чтоб были с ним не так суровы. И вечно уговаривала его вести себя получше. Казалось, жизнь их раз и навсегда предопределена, распорядок ее был вписан жестокой рукой в книгу судьбы в тот момент, когда самолет, на котором летели их настоящие родители, устремился вниз и уткнулся носом в землю.

Иногда Кевин ловил себя на том, что сердится на сестру за ее умение пережить трагедию так легко, выйти из нее неуязвимой и, в отличие от него, безмятежной, как ни в чем не бывало. Терри окончила колледж и завоевала себе место в театральном мире Ванкувера. Кевин же колледж бросил, посчитав, что ученая степень поэту ни к чему. А потом, сконцентрироваться на Шекспире или Джоне Донне, когда все мысли заняты добыванием следующей дозы, крайне затруднительно. Вскоре после того, как с колледжем было покончено, Кевина арестовали, найдя у него столько героина, что хватило бы на десятерых.

Пока что ему удавалось скрывать вновь проснувшуюся в нем тягу от Леона и Рыжего Медведя. Он носил футболки с длинными рукавами, а кололся лишь поздней ночью. Правда, бывало, он иногда залезал в баночку, чтобы извлечь из нее щепотку-другую, но лишь когда хотел собраться или обрести силы на оставшиеся до вечера часы. Но, не считая дня, когда был убит Клык, получить настоящую полноценную дозу он позволял себе только после полуночи.

Пока что он ухитрялся держать их в неведении: ведь притворство — это первейшее из искусств, которые осваивает наркоман. Но бесконечно продолжаться это не могло, терпеть становилось все труднее, а значит, надо бежать, что он и без того собрался сделать. Да, таков был его план. Воздержание и никаких наркотиков до конца его дней — вот цель, которую он себе поставил. А с воздержанием прояснится и ум — состояние, которого он не испытывал, начиная с… каких лет? Четырнадцати? Пятнадцати? Вот что ему надо, а вовсе не наркотический дурман. Не собирается он бездарно тратить время, околачиваясь в «Розовом бутоне» в компании таких, как Леон. Не пройдет и трех месяцев, как он очутится на греческом острове и будет жить, как жил Леонард Коэн в бытность свою молодым поэтом. Он будет есть овечий сыр, пить козье молоко и работать над книгой стихов, где соберет все свои мысли и чаяния и суммирует все, что знает о поэзии.

Но как выбраться из лагеря и порвать с Медведем раньше понедельника, он себе не очень представлял. Дело осложнялось и тем, что сейчас он был так взвинчен, что не мог совладать даже с четверостишием, не говоря уже о сложных, многоплановых произведениях, которые он себе наметил. Но наступит день, и он вырвется отсюда. Он уже позвонил в Центр исследования наркозависимых и их реабилитации на Колледж-стрит и записался на прием в понедельник после двенадцати.

Но к этому надо было еще подойти. Деньги у него имелись: благодаря организаторским способностям Рыжего Медведя банковский счет его неплохо пополнился. Однако несколько дней придется как-то протянуть. Он должен не сомневаться, что героина хватит и на несколько ночей, и чтобы дожить до Торонто.

Собственные запасы Кевина исчерпались, как исчерпались они и у Леона, о чем он случайно проведал. Но, несмотря на жестокую тамошнюю конкуренцию, он все же ухитрился раздобыть себе в городе крошечку героина, которого хватило на день, прожитый как в тумане. Он пока в хорошей форме — симптомы ломки начнутся часов через двенадцать, — но уже сейчас пора пошевелиться и проявить активность.

Еще час назад он выключил свет и с тех пор вел наблюдение из окна. В лагере не чувствовалось никакого движения. Апофеозом активности было появление мокрого енота, полчаса назад просеменившего мимо кривых столбов волейбольной площадки. Вскоре после того хижина Рыжего Медведя погрузилась во тьму. Кевин надел кроссовки «Адидас» и отворил входную дверь.

Дождь лил и ослабевать не собирался. Вот и хорошо — мошкары не будет. Сначала самое простое. Он быстро, за двадцать секунд, добежал до хижины Леона и секунд двадцать покрутился в тылах лагеря. Местность там лесистая, но и тропинок много. Кроссовка его угодила в лужу и зачерпнула воды.

Потом настал черед двери. Беззвучными шагами он прошел к фасаду строения. С этой частью плана Кевину повезло, потому что купить замки на двери поручили именно ему, и он предусмотрительно позаботился о запасных ключах. Лишь к двум ключам он не имел дубликатов — к ключу, который охранял неприкосновенный запас, и к ключу от вонючего сарайчика у дальнего конца лагеря, где резал своих козлов, кур и прочее Рыжий Медведь. Ответственным за эти ключи Медведь назначил Леона, позднее вообще перепоручив ему заботу о наркотике. Конечно, не все его запасы хранились в лагере. В основном их прятали в месте, неизвестном Кевину. «Это для твоей же безопасности, — уверял его Рыжий Медведь. — Лучше тебе не знать». В лагере держали всего несколько унций для небольших сделок в промежутках между крупными операциями.

Кевин точно знал, что и как он должен сделать. Наблюдательность наркомана, оценивающего запасы, не знает себе равных. Он знал, где прячет ключ Леон. Ключ был на цепочке, прикрепленной к ременной петле, а другой своей стороной — к правому переднему карману его джинсов. Куда вешает свои джинсы Леон на ночь, он тоже знал. Они всегда висели на спинке стула, и очень часто ключи вываливались из кармана и болтались в воздухе.

Несколько минут Кевин стоял прислушиваясь. Сердце у него колотилось, и внезапно ему захотелось писать. Ни единого звука внутри хижины. От дождя уже намокли капюшон и плечи его шерстяной рубашки. Он собирался надеть кожаную куртку, но побоялся, что куртка будет шуршать. Все надо предусмотреть.

— Ваши прародители в поэзии, как утверждалось, — Колридж и Бодлер. — Это вернулся Мартин Эмис, чье красивое насмешливое лицо маячило сейчас между сосновых стволов. — Часто ли, на ваш взгляд, приходилось этим литературным гигантам таскать наркотики у их спящих товарищей?

Не надо, Мартин, не сейчас.

— Это истинная правда, что Колридж знал толк в опиуме, которому он даже отдал дань восхищения в «Кубла Хане». Но представить себе Сэмюэла Тейлора Колриджа, рыскающего по лесам северного Онтарио в отчаянной жажде «щепоточки», как вы говорите, довольно трудно.

Разумеется. Ведь опиум был тогда разрешен.

— И так же трудно представить себе автора «Сказания о Старом Мореходе» якшающимся с отъявленными сбытчиками наркотиков. Может быть, вы разъясните вашим читателям, каким образом наркотики сопрягаются с вашим искусством?

— Не в бровь, а в глаз, Мартин! Может, никакой я и не поэт, а? Обыкновенный наркоман, вот и все.

Издевательская ухмылка Эмиса и он сам скрылись между соснами за завесой дождя.

Ключ Кевин прихватил с собой. В скважину ключ лег совершенно беззвучно. Дело верное, и волноваться не стоит, если только не проворачивать его до конца, а продвинуть лишь настолько, чтоб приоткрылась дверная рама. Раскрывать дверь полностью, с щелчком, не стоит. Он всем телом надавил на дверь, и она отворилась на полдюйма. Достаточно. Сойдет.

Войдя внутрь, он прикрыл дверь, но запирать ее на задвижку не стал. Он вжался в стену. Если Леон сейчас проснется, он, Кевин, конченый человек. Напрягая каждый мускул, он вслушивался в дыхание Леона. Слушать мешало биение собственного сердца, отдававшееся в ушах. Но вот — дышит медленно, размеренно. Он различал в темноте силуэт — Леон лежал, свернувшись клубочком, лицом к стене.

Джинсы висели как обычно — на спинке стула, но, чтобы добраться до них, Кевину предстояло пересечь комнату. Он знал, что некоторые половицы скрипят — вон та, с дыркой, и та, что идет от дальнего конца подоконника. Но может, есть и другие скрипучие половицы. Если что, Рыжий Медведь убьет его. Убьет непременно. Вопрос только, сам ли убьет или перепоручит это Леону. Вот почему я и бросаю наркотики. Привычка то и дело ставит мне невыносимые условия.

Половица скрипнула. Леон шевельнулся, но остался лежать в том же положении. До стула еще метр. Нет, ступать на другие половицы он не рискнет. Вместо этого он перегнулся в талии и стал тянуться к карману. Крайне неудобная, мучительная поза, но к карману ему удалось прикоснуться. Напрягшись всем телом, он потянулся сильнее, встав на цыпочки. И вот уже цепочка у него в руках. Он рванул ее вверх, чтобы выдернуть ключи из кармана.

Но это было даже не полдела. Предстояло беззвучно отцепить ключи, подойти с ними к складу, взять некоторое количество наркотика, но и это еще не все — ведь придется вернуться в хижину Леона и положить ключи, не разбудив владельца.

Потянув за цепочку, Кевин приблизил к себе джинсы так, чтобы можно было открепить цепочку от ременной петли. Затем, оттолкнувшись ногой, он сделал гигантский шаг к двери. Ничто не скрипнуло. Дыхание Леона было прежним — медленным, размеренным. Еще один шаг. Ни скрипа. Теперь он был возле двери и выскользнул наружу. Дверь он беззвучно прихлопнул, но запирать не стал.

Спрыгнув с крыльца, он молнией метнулся к задам хижины.

Теперь надо взять побольше наркотика, чтобы хватило до понедельника, а там уж я буду чист и трезв как стеклышко. До конца жизни. Никаких поблажек себе, никаких временных послаблений. Я больше не могу. Хватит. Мысль о выздоровлении так прочно укоренилась во мне, что я даже физически начинаю чувствовать, что выздоравливаю.

На самом же деле минуту спустя он, стоя на крыльце хижины, где хранился неприкосновенный запас, всовывал в замок ключ Леона. Он окинул внимательным взглядом хижину Рыжего Медведя. Света в ней по-прежнему не было. Внезапно ему представился Рыжий Медведь, как он выскакивает из двери с разделочным ножом в руке, бормоча нараспев, как он это делал в тот вечер, когда принесли в жертву свинью.

Эта хижина пахла иначе, чем остальные. Она была цементной, и запах был как в погребе. Даже окна были заложены цементными блоками. Внутри они поддерживали видимость сарая — стояли грабли, косилка, ведро с черпаком. А в дальнем углу к стене был прислонен открытый мешок с цементом. Ничто не должно было пробудить любопытства случайно вторгшегося сюда охотника за пейзажами.

Кевин сразу же направился к мешкам с цементом и запустил руку внутрь. Наркотика оказалось больше, чем он предполагал. Видимо, Рыжий Медведь пополнил запас, не уведомив их, потому что мешочков на одну унцию было три — запамятовать Кевин не мог. Представлялся редкий шанс. Что, если взять все три мешочка? Смыться отсюда прямо сейчас и продать порошок в Торонто? Подзаработать лишнее, поколоться во время переходного периода.

Не сходи с ума, сказал он себе. Возьми, чтоб хватило до конца недели. Он вскрыл все три мешочка и взял из каждого по ложке. Ладно, возьмет еще одну — на удачу. Вытащил принесенный с собой маленький пакетик кукурузного крахмала и добавил по ложке в каждый мешочек. И запечатал их опять. Потом потряс мешочки, чтоб порошки смешались, и поместил их обратно в мешок с цементом.

За спиной послышался звук.

Кевин резко обернулся. Стоя у него за спиной, Рыжий Медведь целил в него вилами.

— Господи! — воскликнул Кевин. — Как же ты меня испугал! Мне показалось, кто-то ходит в хранилище, и я пришел прове…

Рыжий Медведь улыбнулся:

— Где ты взял ключ, Кевин?

— Ключ? Да это ключи Леона. Я пошел разбудить его и вижу, ключи еще в двери. Напился он, что ли, накануне? Я никак не мог его добудиться.

— Нет. Когда мы с ним распрощались, он был совершенно трезв.

Кевин пожал плечами:

— Так или иначе, товар на месте и все в порядке.

— Я мог бы проткнуть тебе горло этими вилами и глядеть, как ты исходишь кровью.

— Нет, не надо, зачем же…

— А хочется, Кевин. Очень хочется. Но я возьму себя в руки.

— Ладно, успокойся, — сказал Кевин. — Может, мне уйти?

— А возьму я себя в руки потому, что настало время принести новую жертву.

— О нет, не стоит нам это обсуждать, друг. Я пойду, ладно?

— И этой жертвой станешь ты, Кевин. Тогда я могу быть уверенным, что ты работаешь на нас. А не против нас. Ты твердо перейдешь на нашу сторону. Как Вомбат Гатри.

Кевин бросился бежать. Рыжий Медведь сделал движение вилами, и бок Кевина обожгла жгучая боль. Но он не остановился. И выбежал за дверь. Он готов был уже спрыгнуть с крыльца, когда что-то обрушилось на его затылок, рот наполнился песком и все померкло и стало черным, как будто задули фитиль.
39

В Кризисном центре лучше, чем в больнице, решила Терри. Во-первых, лучше само помещение — большой старый дом, в котором когда-то, видимо, жили богатые люди, возможно, семейство какого-нибудь железнодорожного магната, потому что располагался дом на углу улицы, называемой Вокзальной, и когда детектив Кардинал вез ее в Центр, они проезжали закопченное и заколоченное здание вокзала. Судя по количеству комнат, в семье, наверное, было около десяти детей, и Терри даже пожалела эту викторианскую мученицу, жену магната, наверняка вертевшуюся как белка в колесе всю свою жизнь, работавшую как проклятая, чтобы потом умереть, рожая одиннадцатого ребенка.

Заведующий Центром Нед Феллоуиз также произвел на нее неплохое впечатление. Раньше он был священником, как сообщил один из постояльцев. Но никакой показной набожности, никакого высокомерия она не обнаружила в этом худощавом сорокалетнем лысеющем мужчине с такой приятной улыбкой. Зарегистрировал он ее быстро и без всякого шума, занеся ее данные в компьютер, со всех сторон обложенный шаткими кипами психологической литературы.

Предназначение их Центра, как объяснил он ей, — это в первую очередь реабилитация подвергавшихся супружескому насилию жен, но принимают они и других клиентов, если есть свободное место. Пулю в голову они, очевидно, посчитали причиной уважительной.

— У нас не тюрьма и не больница, — сказал он ей весело и бодро. — Мы считаем, что все наши клиенты взрослые люди и способны себя обслуживать и отвечать за свои поступки. Правил у нас здесь немного, но мы ждем, что они будут выполняться.

Комната Терри была удивительно большой для казенного учреждения. Матрас на двуспальной кровати с алым покрывалом оказался вполне сносным, а мягкое кресло даже удобным. Древний, почти без ворса ковер на полу. Ванная в конце коридора общая, но чистая.

Кое-кто из так называемых клиентов показался ей симпатичным. Но Терри ни единой минуты не считала себя чем-то на них похожей. У одной женщины рука была в гипсе, у другой подбиты оба глаза. О своем пулевом ранении она им не сказала, а люди здесь тертые и о такого рода вещах не расспрашивают.

Так что совершенно определенно уж лучше здесь, чем в больнице. Пространство не ограничивается палатой и террасой. Вместо автомата с карамельками — настоящая кухня. И все-таки это было похоже на домашний арест.

Выходить на улицу ей не разрешалось — так требовал детектив Кардинал, и Нед Феллоуиз был абсолютно с ним согласен.

— Здесь не тюрьма, — не уставал повторять он, — и мы не ваши родители. Но совершенно ясно, что, пока не засадят за решетку того, кто так с вами поступил, вам грозит серьезная опасность, поэтому выходить из здания не надо.

Почти весь день она проводила в своей комнате. Попробовала было выйти в общую гостиную, но там ее забросали вопросами — откуда она родом и чем занимается. А ей не хотелось отвечать. Она углубилась в книжку в бумажной обложке, забытую кем-то из «клиентов», но чтение не отвлекало от беспокойных мыслей. В конце концов она отшвырнула книгу в угол, встала, надела синюю «кофтушку» и оглядела себя в зеркале. То, что надо.

Едва выйдя на улицу, она сразу почувствовала себя лучше. Вечерний воздух еще пах весной: он был напоен ароматом распустившихся цветов и влажной земли. Дул сильный ветер, и ей приходилось придерживать завязки капюшона.

До Мэйн-стрит было всего пять минут хода. Транспорта на улицах немного, но перед так называемым «Капитол-сентер» были припаркованы машины — шел какой-то концерт. После одного-двух неверных поворотов она отыскала бар, в который однажды привел ее Кевин. «Козел в сапогах» — так он назывался и, по словам Кевина, служил ему убежищем, когда хотелось скрыться от Рыжего Медведя и остальных. Едва войдя, она почувствовала, как ноздри ее щекочет дым, и закашлялась. Типичный, английского стиля паб, показавшийся ей ничуть не опасным. Терри откинула капюшон и подошла к стойке.

Барменшей была молодая, очень хорошенькая блондинка.

— Я ищу парня по имени Кевин Тейт, — сказала Терри. — Он мой родной брат. Длинные темные волосы, рост — около шести футов. Всегда носит при себе блокнот. Часто посещает ваше заведение.

— Похоже, я знаю, о ком вы говорите, — сказала барменша. — И зовут его точно, Кевин, а фамилия мне неизвестна. Сегодня его, правда, что-то не видно. И вообще он здесь давно не показывался.

— А вашу напарницу вы не спросите?

— Эй, Дора! Ты Кевина в последнее время у нас видела? Худой такой парень с длинными волосами и блокнотом.

Вторая барменша оторвала взгляд от крана и покачала головой.

— А вы, случайно, не знаете, где он живет? Это очень срочно.

— Понятия не имею.

— А кто-нибудь здесь не может быть с ним знаком? Я ведь не знаю его здешних друзей.

— Ну, а о друзьях его я и вовсе не знаю.

Барменша, сощурившись, вглядывалась в завесу дыма:

— Вот с этим парнем он несколько раз беседовал. Сама видела. Но друг он ему или не друг — не знаю.

Она показала на бородатого, небольшого роста молодого человека в дальнем конце бара. На нем были очки в тонкой оправе, а в руке книжка в бумажной обложке; он вцепился в книжку с такой силой, словно желал выдавить из нее сок.

— Спасибо.

Терри двинулась в глубь зала.

— Вы всегда читаете в пабах? — спросила она молодого человека.

Он поднял глаза от книги.

— Иногда, — отвечал он. — Это лучше, чем болтать или глазеть на экран телевизора. Единственное, почему я предпочитаю этот бар, — то, что здесь хоть телевизор не орет как бешеный.

— Вы друг Кевина Тейта, не так ли?

— Ага. Вернее будет сказано, я его знакомый. Ведь видимся мы с ним только здесь, когда он приходит. А в последнее время это случается нечасто. Мы говорим с ним о поэзии.

Слава богу, подумала Терри, это не знакомство на почве наркотиков.

— Дело вот в чем, — сказала она. — Я сестра Кевина, и меня зовут Терри.

— А я Роджер. — Он протянул ей влажную руку. — Кевин говорил мне о вас.

— Правда?

— Ага. Мы обсуждали Йейтса. Вы ведь знаете Уильяма Батлера Йейтса?

— Не очень.

— У него есть потрясающие строки:
Судьба помедлит нанести удар,
Такую благость излучаешь ты,
Когда походкой легкой входишь в зал.

— Вам они знакомы?

— Не думаю.

— Кевин сказал, что ему кажется, будто это про вас. А еще он говорил, что у вас чудесные ярко-рыжие волосы. И что вы по-настоящему хорошая актриса. Что у вас с головой? В вас стреляли?

Терри на секунду оторопела, но тут же поняла, что он просто шутит.

— Попала в автомобильную аварию. Очень серьезную. Мне еще повезло, что отделалась сотрясением мозга. Но в результате не могу припомнить адрес Кевина, а моя записная книжка во всей этой суматохе потерялась. А мне очень нужно его найти.

— Господи, не знаю даже, что вам сказать. Я понятия не имею, какой у него адрес. И говорили мы ведь только о поэзии. А в полицию вы обращались?

— Да. Они не смогли мне помочь. Он же не из тех, кого разыскивает полиция.

— Не знаю даже. Он ведь заядлый книгочей. Попробуйте разузнать о нем в библиотеке и книжных магазинах.

Терри была готова его расцеловать. Нашелся человек, знающий Кевина только с хорошей стороны!

— Спасибо. Наверное, я воспользуюсь вашим советом.

Он показал ей обложку своей книги:

— Бодлер. Читали когда-нибудь?

Терри покачала головой.

— Отличный поэт. Они напечатали его на двух языках: на одной странице идет текст по-французски, а напротив — английский перевод. Я владею французским достаточно, чтобы понять, какой это хороший поэт. Вызывает жажду учиться еще, чтобы понимать по-настоящему. Послушайте, а почему бы вам не посидеть здесь и не подождать его? Иногда он приходит довольно поздно.

— Нет, спасибо. Мне надо его найти. Это спешно. Если он придет, не передадите ли ему это?

На салфетке из-под бокала с коктейлем она написала номер телефона Кризисного центра.

— И скажите, что мне необходимо поговорить с ним как можно скорее.

— Хорошо. Я, разумеется, все передам.

— И последний вопрос.

— Да?

— Куда мне направиться, если мне нужен наркотик?

Улыбка Роджера растворилась и исчезла где-то в районе бороды. Он неодобрительно сдвинул брови.

— Я наркотиками не увлекаюсь.

— Я тоже. Ну а если бы увлекалась?

— Стоит попробовать Оук-стрит. Бар «Международный». Не в самом баре, а на парковке через дорогу. Вот, пожалуйста, я нарисую вам план, как пройти.

Снаружи ветер еще усилился. Когда она переходила дорогу, начался дождь. Ладно, я не детектив, не сыщик и не соглядатай. Я не знаю, как можно раздобыть информацию без того, чтобы явиться за ней самолично и попросить дать мне ее. Только надо сделать это быстро — отыскать Кевина и утащить его обратно в Ванкувер в реабилитационный центр. Пусть даже взяв за ширинку.

Оук-стрит была неприятно темной. Парковка на другой стороне улицы занимала чуть ли не квартал. Терри поймала себя на том, что оглядывается. Бар «Международный» был недалеко. Брал ли Кевин ее и туда? Нет, место вроде незнакомое. На парковке маячили какие-то темные фигуры, и на нее пахнуло запахом марихуаны, к которому примешивались запах озерной воды и мокрого асфальта.

Она направилась к темным фигурам. Ими оказались два парня, почти подростки, в нейлоновых куртках и девушка в джинсах, державшихся на бедрах и приоткрывавших дюйма два голой спины чуть ли не до ягодиц. Они укрывались от ветра за щитом с афишами. При виде Терри смех их замер, и они молча уставились на нее. Один из них раздавил ногой окурок, но облачко марихуанного дыма пополам с дождем от этого не рассеялось.

— Простите, — сказала она. — Может быть, вы сможете мне помочь?

— Зависит от просьбы, — сказал старший из парней. Куртка на нем висела и болталась в коленках. Строит из себя крутого, посматривает с прищуром.

— Я ищу парня по имени Кевин Тейт. Вы его, случайно, не знаете?

Троица переглянулась, а потом опять уставилась на Терри.

— Не-а, — сказал тот, что был в обвислой куртке. — Вроде как нет.

— Может быть, он вам все-таки попадался? Длинные вьющиеся темные волосы, и всегда при нем блокнот.

Паренек помоложе и девушка затрясли головой. Паренек постарше пожал плечами:

— Имя, похоже, мне знакомо. А точно сказать не могу.

— Я не из полиции. Я его сестра.

— И тем не менее ничем не могу вам помочь.

— Я хочу вот что вас спросить. Куда бы вы кинулись, если б вам понадобился героин?

— Ах ты боже мой! Так вам, оказывается, героин нужен! — Он попятился, чуть ли не скрывшись за своей курткой.

— Вовсе не героин. Это просто путь, как найти Кевина.

— Где искать героин, я понятия не имею. Я такими вещами не балуюсь. — Парень окинул ее высокомерным взглядом, словно внезапно потерял к ней всякий интерес. Снобизм процветает даже в сообществах наркоманов.

Терри повернулась к девушке:

— Помогите мне! Он попал в беду!

— Простите, я ничего не знаю.

Терри перевела взгляд на младшего из парней.

— Да нет же. И я ничего не знаю. Это ведь героин, я с ним дел не имею.

— Ладно. Так или иначе, спасибо.

Она уже пошла прочь, когда старший окликнул ее:

— Послушайте, вот если вам покурить что надо, так это дело другое.

Терри нахлобучила на голову капюшон, слетевший на ветру, и продолжала идти.

На Мэйн-стрит теперь показались машины — в театре кончился спектакль. Терри шла по Уэрт-стрит, направляясь к Кризисному центру. Она срезала путь, пройдя через парк, где блестел под дождем бронзовый солдат.

Выйдя из парка, она была вынуждена остановиться на переходе. Поток глянцевых от дождя машин тек в сторону Мэйн-стрит. Дворники их работали не переставая. Ветер рвал с нее капюшон, и она больше не удерживала его — все равно промок насквозь.

Леон уже проехал переход, когда вдруг понял, кого он только что видел. Рыжие волосы, вздернутый нос — должно быть, она. Нет, невозможно. Наверное, у нее имеется кузина или еще какая-нибудь родственница, которая так поразительно похожа на нее. Но в память врезался пластырь на голове.

Вновь всплыла сцена из недавнего прошлого: водопад, мухи, дрожащая девушка. Он вел ее по лесу, уперев ей в спину пистолет, вел на место, где они с Рыжим Медведем порешили байкера. Другого места быть не могло — ведь убивать женщин ему еще не приходилось, и он знал, что не сможет этого сделать в любом другом месте. Но уже возле самого водопада она чуть было не сбежала от него. Тяжелый ботинок Леона зацепился за камень, и она воспользовалась случаем. Ему пришлось обогнуть водопад и уже на той стороне перехватить ее. Господи, какая же там была вонь!

А на углу ветер стал рвать с нее капюшон, и она ухватилась за завязки, пытаясь удержать его. Этим резким движением она и привлекла его внимание, когда он стоял перед светофором. Потом она отпустила завязки и сложила руки на груди — тут-то он и увидел пластырь на ее голове справа, маленькое белое пятнышко.

Уже за перекрестком он нажал на тормоз, но задние машины принялись сигналить. Движение на Уэрт-стрит одностороннее, и развернуться он не мог. Он спустил оконное стекло и установил зеркальце бокового вида так, чтобы ее видеть. Да, она все еще была на углу. Но свет вот-вот сменится, черт его дери.

У следующего перекрестка он сделал правый разворот и ринулся назад с такой скоростью, что пешеходы даже испугались. Затем новый правый разворот у первого стоп-знака — и дальше по Макинтош. Здесь движение было не таким плотным, хотя он и приметил цепочку мокрых фар, тянущуюся до самой Мэйн.

Как в воду канула.

Леон проехал за угол и еще целый квартал. Шла она вроде сюда. Завернула, наверно, в какой-то из домов. Либо сюда, либо, перебравшись через Уэрт, направилась куда-то севернее. Остановившись на углу Вокзальной, он выскочил из машины, даже не потрудившись ее запереть, и побежал задыхаясь. Он кружил, щурясь от дождя, поворачивал то в одном, то в другом направлении.
40

— Нам надо выяснить, где она находится, — сказал Леон. — Эту сучку нельзя оставлять в живых. Она меня опознает, а тогда мне светит, считай, пожизненное. В тюрьму я, знаешь ли, не пойду. Второго срока я никак не желаю.

Рыжий Медведь расчесывал волосы щеткой. Каждое утро он много времени проводил за этим занятием, любуясь своим отражением в зеркале, точно влюбленный.

— Нам надо что-то предпринять, — сказал Леон. Он сам различал в своем голосе просительно-жалобные нотки, но ничего не мог с этим поделать. — Как-то исправить положение. Выработать план.

Рыжий Медведь взглянул на него через зеркало:

— Я посоветуюсь с духами.

— С духами? Черт возьми! Ты что, не понял? Да стоит ей копам слово сказать, и я опять угожу в Миллхейвен! Ты хоть знаешь, сколько времени они меня продержали в одиночке, а?

— Сорок восемь дней. Ты мне рассказывал.

— Интересно, как бы тебе показались эти сорок восемь дней и смог бы ты после этого быть таким спокойным. Я хочу пришить сучку. Прикончить ее, вот и все. Чтобы духу на земле ее не было.

— Я посоветуюсь с духами, Леон.

— Кевин уже сидит у нас взаперти, и принести жертву мы можем. Двойная жертва — вот что нам нужно. Разве я не прав?

— Жертву мы принесем в положенный срок.

— Ну так давай же! Заставь этих твоих духов служить нам! Пора!

Рыжий Медведь положил щетку и взял флакон с пульверизатором. Прыснув чем-то себе на ладонь, он потер руки и пригладил ими волосы. И снова принялся расчесываться щеткой.

— Я уже объяснял тебе, что жертву нельзя приносить, когда луна на убыли. А сейчас она все еще на убыли. Сделаешь это, когда она на убыли, и призрак возьмет над тобой верх. А этого мы вовсе не желаем.

— Что касается меня, то я желаю лишь смерти одной рыжей девки!

Рыжий Медведь повернулся к нему. Эти его глаза. Иногда, когда свет падал на них определенным образом, казалось, что на тебя уставился мертвец.

— А кто виноват в том, что она осталась жива?

— Это не я виноват. Это все тот проклятый пистолет, я же говорю! Я всадил из него Клыку в башку две пули, а ему хоть бы что. Жив-здоров и еще бежать порывался! Пришлось моей луисвиллской битой его прикончить. Да знай я это заранее, я бы пять пуль ей вкатил вместо одной. Не моя это вина! Скажи, что я сделал не так, черт возьми?

Рыжий Медведь опять вгляделся в зеркало:

— Брось гнать панику, Леон. Я посоветуюсь с духами.
41

Лиз Делорм угробила массу времени, идя по одному следу, который в конечном счете, кажется, привел ее в тупик. По уверениям Джерри Комманды, странные знаки на стенах пещеры за Нишинейб-Фоллз не имели никакого отношения к индейцам-оджибва. Он посоветовал позвонить в Отдел прикладных исследований полиции Онтарио Фрэнку Иззарду и затем отправить ему по факсу фотографии знаков.

Прежде чем звонить, Делорм поискала информацию об Иззарде в Интернете через поисковую систему «Гугл». Полицейский Иззард оказался не просто полицейским, а полицейским с ученой степенью по психологии, особо интересовавшимся сатанизмом и другими тайными культами, сумевшими увлечь за последние десятилетия немало серийных убийц. Его статьи по данному вопросу печатались в «Анналах судебно-медицинской психологии», к тому же он являлся автором солидного и весьма известного труда о Ричарде Рамиресе, так называемом «Человеке Тьмы», терроризировавшем Лос-Анджелес лет двадцать тому назад. В Интернете она также узнала, что среди серийных убийц поклонников сатанизма куда больше, чем можно предположить.

— Большинство из них знакомы с сатанизмом весьма приблизительно, — сказал ей Иззард по телефону. — Они осваивают его примерно так же, как домохозяйка — философию йогов.

— Наверно, им требуется что-то, чем можно вроде бы оправдать то зло, которое они творят.

— О, мораль их, как правило, не интересует. Даже Рамиреса. Они не ждут от сверхъестественных сил разрешения творить зло. Когда кипящий яростью или похотью человек начинает баловаться сатанистскими ритуалами, то есть ритуалами, призванными склонить на его сторону Сатану или какие-то адские силы, на самом деле не к сверхъестественному он взывает, а к воплощению самых темных и грязных своих желаний. Представьте себе существо, вобравшее в себя только похоть и ярость, не знающее ни совести, ни морали, не ведающее никаких ограничений.

— Довольно неприглядная картина, — сказала Делорм.

— И существо это мыслится сильным. Неудачнику, почти ничтожеству оно представляется самой яркой частью его самого. И вот такие, как Рамирес, — и, возможно, ваш маньяк — позволяют этому существу в себе распоряжаться, тем самым превращаясь уже в настоящего психопата.

— Что и приводит нас к загадке наших знаков.

— Вы говорите, что подозреваете индейца, аборигена?

— Такое возможно. Некоторые свидетели вспоминали индейца, известного как Рыжий Медведь.

— Что ж, могу сказать, что ваши знаки не имеют ничего общего со знаками, которыми пользуются канадские или американские индейцы. Если только ваш индеец не поднаторел в вуду.

— Вуду? Это в Канаде-то?

— Да, конечно. В Торонто распространены разновидности вуду. А в Монреале — и того больше. Приходит это к нам из стран Карибского бассейна, и в большинстве случаев как нечто вполне безобидное. Но те знаки, что вы прислали мне по факсу, необычны. Таких я никогда не видел. Все эти стрелы, собранные в пучки, повторы и вариации… Я просто затрудняюсь что-либо сказать.

— Но вы уверены, что они не индейского происхождения?

— Давайте сформулируем: если они и индейские, то это совершенно новый тип символического ряда. В Северной Америке, насколько мне известно, ничего подобного нет. Возможно, мы имеем дело с каким-то своеобразным вариантом вуду или сантерии. Ничего больше, право же, сказать не могу.

— Так что же нам делать? Может быть, подскажете нам хоть направление поисков?

— Вам надо побеседовать с Хелен Вассерстайн.

— Кто это? Обратиться в Королевскую полицию?

— Скорее в Королевский музей.

Королевский музей Онтарио больше всех прочих канадских музеев приближается к Смитсоновскому и Британскому музеям. Уступая в грандиозности этим двум благородным гигантам и на свой скромный манер, он не менее блестяще отвечает своему предназначению. Практически каждый студент в Онтарио раньше или позже едет на автобусе в Торонто, чтобы собственными глазами увидеть выставленных в музее динозавров, римскую коллекцию или шаманскую утварь.

Хелен Вассерстайн была хранительницей Королевского музея и занималась искусством канадских аборигенов, но, к счастью, ехать в Торонто для разговора с ней Делорм не пришлось. Как выяснилось, доктор Вассерстайн участвовала в больших раскопках, проводившихся в северной части Алгонкин-Парка, то есть немногим больше чем в часе езды от Алгонкин-Бей.

Вести машину Делорм любила, особенно если ехать надо было лесом, но под конец, когда дорога превратилась в грунтовую и стала вообще мало походить на дорогу, а голова Делорм все чаще стукалась о крышу, она впервые в жизни пожалела, что не сидит за рулем внедорожника. А потом она уперлась в ограждение из красных тряпочек.

Надпись на щите возвещала о проведении здесь археологических раскопок и призывала всех посторонних повернуть назад. Среди деревьев сгрудились два джипа и грузовичок-пикап. Делорм вылезла из своего скромненького «каприса» и, оставив его перед ограждением, стала спускаться по склону.

Воздух был густо насыщен запахом сосновой хвои и глины. Так же густо роилась мошкара. Делорм отмахивалась руками, как неврастеник, отгоняющий от себя назойливые видения. У подножия холма лежала обширная, почти правильной округлой формы поляна, с которой был снят верхний слой почвы и сосновых иголок. В земле копались и просеивали ее сквозь сито три стоявшие на четвереньках фигуры. На всех трех, как с завистью отметила про себя Делорм, была защитная одежда с сеткой. Одна из фигур распрямилась и уставилась на Делорм. Казалось, за тобой наблюдает астронавт, а кто он — мужчина или женщина — неясно.

— Я ищу доктора Вассерстайн, — сказала Делорм. — Я так понимаю, что она…

Фигура в капюшоне подняла в воздух лопатку и указала на другой конец поля. Доктор Вассерстайн стояла на корточках с ситом в руке и что-то просеивала, делая ситом легкие движения, как это делают старатели.

— Доктор Вассерстайн?

Легкие движения прекратились. Сетка приподнялась, из-под нее выглянуло лицо.

— Я Лиз Делорм, детектив из полиции Алгонкин-Бей. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?

— Полиция? Я сейчас очень занята. Но если вы специально приехали издалека… Наверно, это дело, не терпящее отлагательства?

— Боюсь, что да.

— Хорошо. Давайте пройдем в трейлер. А не то нас съедят живьем.

Трейлер представлял собой кабинет на колесах. Стол был завален всевозможными юридическими документами и циркулярами, ноутбуками, фотоаппаратами и инструментами для наблюдений. Рядом с большим флаконом спрея от насекомых высился термос.

— Кофе?

— О да, вот бы хорошо!

Доктор Вассерстайн сняла свою защитную сетку, обнажив темные, коротко стриженные волосы. Делорм ожидала увидеть седину и очки, но смотритель оказалась ее возраста, может быть, года на два моложе, темноглазая, с отличной кожей. Под защитной одеждой на ней была полосатая футболка, похожая на тельняшку, какие носят матросы французских рыболовных судов.

За чашкой кофе Делорм рассказала о причине своего прибытия.

— Так у вас два убийства? И вы их связываете с кем-то из канадских аборигенов?

— Да, здесь возможен индейский след. Но Фрэнк Иззард из полиции провинции Онтарио считает, что знаки имеют отношение к вуду.

— Я знаю Фрэнка. И это все, что он вам сказал?

— Он посчитал, что вы способны определить это точнее.

Доктор Вассерстайн поглядела в окошко трейлера. Снаружи ее коллеги были заняты работой — застывшие фигуры в безмятежных солнечных лучах. Делорм им позавидовала и одновременно пожалела, что вторглась со своими расследованиями убийства в эту обитель мирного труда. Доктор Вассерстайн повернулась, испытующе и серьезно взглянула на нее:

— Знаете, бытует ошибочное представление о вуду как о жестокой религии. На самом деле это не так. То есть они и вправду убивают кур, коз и так далее и используют в своих ритуалах кровь, но жестокости по отношению к животным они проявляют не больше, чем мы, каждый день их поедающие. Возможно, они обращаются с ними даже лучше. Возле тел были обнаружены кости животных?

— Я предпочла бы ничего не рассказывать вам, а прежде показать кое-что. Не хочется предопределять заранее ваше мнение. — И Делорм вынула фотографии знаков.

Доктор Вассерстайн взяла фотографии и, поднеся к окну, стала рассматривать их.

— О, снимки интересные. Я такие только в журналах видела. Вы обнаружили их в Алгонкин-Бей?

— В лесу за городом. Мы понимаем, что начертали их не так давно.

— Да, конечно. В нашем полушарии старинными они быть не могут.

— И что вы скажете по поводу них?

— Нет, это не индейские. Могу сказать вам это сразу. Уверена, что и Фрэнк Иззард сказал то же самое.

— Сказал.

— Вы нашли рядом с ними раковины? Маленькие, цветные?

— Да, нашли. Почему вы так решили?

— Ваши знаки — не символы. Это запись гадания. Предсказания судьбы. Колдун, жрец или шаман — называйте, как хотите, — предсказывает будущее, раскидывая ракушки и разглядывая узор. Эти знаки — стрелы, указывающие в ту или иную сторону и прочее. Запись того, как легли ракушки. Цвета изображаются по-разному: зеленый, например, — как молоток, красный — как нож. Знаки кажутся зловещими, особенно потому, что связаны с убийством, но сами по себе они совершенно невинны и обозначают обычные ступени гадания — будет ли удача в деньгах? в любви? в карьере? Не вреднее астрологии. Скажите другое: не находили ли вы поблизости длинных палок? Срезанных до одинаковой длины?

— Да. Было там несколько палок. С одного конца они вроде как выцвели. Мы все еще ждем ответа из лаборатории, какое вещество обесцветило их концы.

— Возможно, это кровь. Palos — так они называются.

— Так вы хотите сказать, что это все-таки вуду?

— Это Пало Майомбе.

— Как-как?

— Пало Майомбе. — И доктор Вассерстайн повторила слово по буквам. — Религия, родственная вуду и сантерии. Но более таинственная и более зловещая. Нам она мало известна. Как и вуду, она первоначально используется в предсказаниях, но также пытается и влиять на будущее, призывая на помощь так называемых ориша — соединение африканских духов с христианскими святыми. Сферы влияния у этих ориша — разные. У Эллегуа — это перепутья. У Оггуна — железо и вообще все металлическое.

— Как же их призывают?

— Путем жертвоприношений. Сходных с тем, чем они ведают. Эллегуа любит сладости. Оггуну требуется железо, металл.

— Железнодорожный костыль подойдет?

— Конечно. И костыль, и подкова — что-нибудь в этом роде.

— Кто же практикует подобное?

— В Канаде? Никто. Раньше ни о чем таком я здесь не слышала. Зародилось это все в африканских племенах ибо, банту и киконго, обитавших в Нигерии и Конго. Мы знаем, что в девятнадцатом веке вера эта имела широкое распространение. Многие представители этих племен были привезены в Западное полушарие в качестве рабов, с ними к нам перекочевала и их религия.

— Куда же именно она перекочевала в Западном полушарии?

— Почти исключительно на Кубу. Поэтому, если вам надо получше узнать Пало Майомбе, ищите на Кубе или, естественно, в Майами — по очевидным причинам. Следы можно отыскать и в Мексике, но центр распространения, конечно, Куба.

— Куба. А в том, что это не имеет отношения к канадским индейцам, вы уверены?

— Абсолютно. Ни малейшего отношения.

Наступило молчание. Доктор Вассерстайн сказала:

— Ну что? Вы, кажется, озадачены?

— Вы сказали, что Пало Майомбе — религия более таинственная, чем вуду. Возможно, более зловещая. Почему вы это утверждаете?

— Ну, как и в вуду, здесь используются жертвоприношения животных. Однако существуют многочисленные упоминания и о человеческих жертвоприношениях. Рассказы о замученных, изуродованных, а затем убитых.

— У одной из наших жертв были обрублены кисти рук и ступни. И голову его мы так и не нашли.

— О господи… — Доктор Вассерстайн схватилась за сердце. — Ужас какой!

— Да, именно. Нам хотелось бы остановить убийцу, пока он не совершил такое с кем-нибудь еще.

— Из соображений точности должна вам признаться, что в наши дни идет дискуссия, что правда, а что нет в отношении Пало Майомбе. Защитники этой веры приводят следующие доводы. Во-первых, все рассказы о человеческих жертвоприношениях исходят от миссионеров — людей, единственной целью которых в Африке было обращение местных жителей в христианство. Традиционно это делалось путем запугивания — так языческие боги превращались в дьяволов, воплощение зла в чистом виде.

Теперь второе. Сама по себе человеческая жертва бывает и оправдана. Иисус Христос был жертвой, санкционированной самим Господом. И потом, мы же воздаем честь и хвалу солдатам, жертвующим жизнью во имя защиты родины. А что это такое, как не человеческие жертвоприношения?

И пункт третий. Защитники Пало Майомбе утверждают, что, как и в вышеназванных случаях, жертвы эти — добровольные.

Делорм разглядывала смотрителя музея. Несмотря на короткую стрижку и хипповую футболку, разговоры о жестокости и насилиях словно сделали ее немного старше.

— Вы очень побледнели, — заметила Делорм. — Вам плохо?

— Нет-нет. Все в порядке. Просто я немного… Да, так что вы говорите о… — И доктор Вассерстайн тряхнула головой, словно отгоняя от себя жестокие видения. — Конечно, для защитников Пало Майомбе очень удобно утверждать, что свидетели были предубеждены или же что им было выгодно лгать. Но свидетельствуют главным образом иезуиты, и содержатся эти свидетельства не в проповедях и не в научных трактатах. Мы встречаем их в отчетах, которые они слали вышестоящим чинам ордена — иными словами, никакого смысла кого-то запугивать им не было. Они лишь докладывали по начальству то, с чем столкнулись.

Такие же точно доклады составлялись и о Северной Америке. Нам известно о том, как ирокезы замучили отца Бребефа и вырезали у него сердце. Подобные зверства проделывали и гуроны со своими врагами. И мы знаем, что доклады эти — не вымысел.

— Ну а членовредительство?

— О, это ужасная вещь, включавшая в себя два элемента. Во-первых, желание доставить жертве как можно больше страданий. Верили, что если жертва кричит и молит оставить ее в живых, совершающий жертвоприношение получает власть над ее душой в загробном мире. Он может приказывать духу сделать то или иное, узнать разного рода вещи. Это верование бытует во многих языческих религиях.

Отсюда и членовредительство: чтобы дух смог отправиться туда или сюда, сделать вам во благо то или иное, ему понадобятся ноги, пальцы, чтобы брать и хватать, иногда даже мозг — чтобы понимать. Поэтому шаман и отрубает все это, кидая в свой котел. В случае с Пало Майомбе в котле мешают палками, palos, тем самым получая власть над духом. Власть эта поддерживается, подпитываясь свежей кровью.

— Это печальная новость, — заметила Делорм. — Значит, можно ожидать новых жертв.

— К сожалению, да.

— И все же находятся люди, видящие в Пало Майомбе лишь безвредную разновидность вуду?

— Да. Лично я считаю, что они ошибаются. Я верю свидетельствам иезуитов. А потом, так или иначе, у вас имеются изувеченный труп, palos и ракушки. Значит, речь идет либо о жреце Пало Майомбе, исповедующем древний культ, либо о ком-то, чудовищно извратившем эти верования. Так или иначе, мы имеем дело с чудовищем.
42

Атмосфера в офисе действовала Кардиналу на нервы: Маклеод орал по телефону на какого-то адвоката. На другом конце комнаты Желаги опять принялся насвистывать, хотя его уже дважды просили прекратить. Кто-то дубасил кулаком по ксероксу, будто это могло ускорить процесс.

Неудивительно, что мне так нравится работать с Делорм, думал Кардинал. С ней единственной из всех в этой комнате приятно находиться рядом. Правда, сейчас Делорм в комнате нет, а стол ее пуст: она поехала показывать таинственные знаки.

Кардиналу выдали под расписку целую гору вещдоков, и он проглядывал их, выкладывая один за другим на стол. Предметы, найденные на месте убийства Вомбата Гатри, ставшем, как он начинал подозревать, и местом покушения на Терри Тейт. Здесь же лежали и возвращенные судебной экспертизой странные прямые палочки — экспертиза подтвердила, что концы их погружали в кровь и животных, и человека. Анализы ДНК еще не завершены. Был тут и пластиковый след от шины. Коллинвуд определил тип шины — бриджстоун RE 71, такие шины ставят на вездеходы, возможно марки «транс-эм».

Сунув руку в коробку, Кардинал вытащил серебряный медальон. Открыл и стал смотреть на крошечное фото красивой пары — мужчины и женщины сорока с небольшим лет. Мужчина в военной форме. Форма, несомненно, военная, но авиации ли — это по миниатюрному черно-белому снимку определить было трудно. Кардинал нашел лупу, пододвинул фото поближе к лампе. Он заметил явное сходство женщины на фотографии с Терри Тейт.

— Кардинал!

В дверях стоял сержант Шунар в шляпе:

— Там кто-то по твою душу! Будь любезен, скажи дежурному, когда он вернется, что я здесь не швейцаром служу!

Кардинал подошел к входной двери, откуда ему улыбнулось бледное бескостное лицо доктора Филберта.

— Я рискнул приехать без предварительного звонка. Решил, что в убойном отделе уж конечно кто-нибудь будет работать допоздна. Спросил доктора Арсено, но его не оказалось.

— Чем могу быть вам полезен?

— У меня есть для вас результаты генетического исследования. — Он помахал в воздухе чем-то похожим на компьютерную распечатку.

— Генетического исследования? Но мы не оставляли вам для этого материалов.

— Если у вас найдется свободная минутка, я все вам объясню.

Кардинал провел его в отдел и предложил ему кресло Делорм. Доктор Филберт сел на самый краешек и сложил руки на коленях.

— По-моему, я теперь имею право решительно утверждать, что между двумя убийствами существует связь.

— Это на основе той чешуйки, что мы вам оставили? Да она могла быть перенесена туда и с дохлой лисы или дохлой собаки. С любого трупа.

— Теперь это уже не так, детектив. — И Филберт вновь помахал распечаткой. — ДНК в обоих случаях одна и та же.

— Не понимаю. Чья ДНК?

— Мухи.

Кардинал понимал, что устал, но неужели он уже не улавливает элементарной логики? Он подавил желание потереть себе виски, сказав вместо этого только одно:

— Вы провели анализ ДНК личинки по кусочку, который мы вам оставили?

— Конечно. В наши дни можно определить ДНК по очень и очень многому.

— Но зачем вы это делали? Разновидности насекомых у нас уже обозначены. Нам известно, что разновидности эти не могли быть теми же самыми, что и в первом случае. Стоило ли трудиться и определять разновидности вновь, да еще и с анализом ДНК, когда вы уже сделали это по…

— Нет-нет, я не о разновидностях говорю, я говорю о конкретной мухе. ДНК вашей частички совпадает с ДНК с первого места убийства. То есть личинка имеет ту же мать, что и десятки личинок с первого места преступления.

— Вы сверяли ДНК отдельных мушек?

Доктор Филберт энергично закивал, и от этого движения резиновая маска его лица несколько сдвинулась.

— Это было нетрудно. Конечно, было бы легче, если б вместо чешуйки мы имели яичко, но я все-таки исхитрился это сделать. Я задействовал для исследований так называемый ДНК-амплификатор и уложился в двадцать четыре часа.

— Как вы могли проделать это с такой скоростью? Мы отдаем образцы ДНК экспертам в Торонто минимум дней на десять.

— У меня было определенное преимущество. Последние полгода я занимался лишь составлением гигантской базы данных. Я изучил статистические данные по этому ареалу вдоль, поперек, досконально. Поэтому масштаб моих поисков с первых же шагов достаточно сузился. Вместо того чтобы искать иголку в стоге сена, я должен был отыскать лишь, скажем так, соответствующий файл.

— Но это же гигантская работа, — сказал Кардинал. — Я вообще не представлял, что кто-то может это сделать.

— Кто угодно может. Ну, или точнее, могут многие.

— Позвольте в этом усомниться, мистер Филберт. И спасибо за потраченное время.

— О, я делал это с удовольствием. Такое развлечение.

Когда Филберт удалился, Кардинал отнес пузырек в комнату вещдоков, а распечатку положил на стол Арсено. Если им удастся изловить подозреваемого, то для суда это свидетельство будет бесценным.

Он сел за стол и внес несколько строк о Филберте в свой ноутбук, покосившись на настенные часы, отметил время. Почти восемь, а он еще не ужинал. Интересно, ужинала ли Кэтрин и куда она подевалась. Одним из достоинств Торонто она считала обилие и разнообразие его ресторанов — пробовать гастрономические изыски она любила гораздо больше, чем Кардинал. В последний раз он, позвонив, не смог с ней поговорить. Он надеялся, что она была просто в душе или ушла поснимать при вечернем освещении, но в груди защемило — шевельнулось беспокойство, всегда там гнездившееся.

Зазвонил телефон, и на какую-то долю секунды он вообразил, что это Кэтрин, но тут же увидел, что звонок не по прямому проводу.

— Кардинал, Уголовный розыск.

— О, здравствуйте… хм… не знаю даже, как начать…

Голос женщины лет сорока, смутно знакомый:

— Это Кристин Надо. Студентка вашей жены, помните? Мы виделись с вами в утро отъезда.

— Да, конечно. Помню. — Кардинал старался говорить ровным голосом, но сердце у него ушло в пятки. За двадцать пять лет их брака он потерял счет подобным звонкам. В крови уже закипал страх. И из грешного сердца католика-отступника сама собой полилась давняя молитва: Господи, пожалуйста, пусть с ней будет все в порядке!

— Ну не знаю, право, как сказать… Надеюсь, вы не рассердитесь на меня за этот звонок. Уверяю вас, это просто из-за того, что я беспокоюсь о Кэтрин, ведь она такой прекрасный фотограф и потрясающий педагог… Я уже третий год у нее занимаюсь.

— Хорошо. Но, может быть, скажете, что там случилось? — Господи, пожалуйста, чтоб это было не самое страшное. — Она в порядке?

— Да нет, то есть я хочу сказать, не совсем в порядке. Как я думаю. Я поделилась еще с двумя студентами, и один сказал, что звонить не надо, а другая посчитала, что надо, так что…

Последние полтора дня она ведет себя немного странно. У нас так заведено, что утром мы все собираемся к определенному часу, идем немножко снимать, а потом обед. Вчера вот мы встречались возле старого цементного завода. Кэтрин обычно приходит бодрая и во всеоружии. Разбирает с нами натуру и освещение, объясняет, как снимать, и так далее.

Но вчера утром ее почему-то больше волновала политика властей провинции и энергополитика, и атомное производство, и все такое прочее, и даже казалось, уж не в чиновники ли она хочет переметнуться… Простите меня, — внезапно оборвала она свою тираду, — я не хотела язвить…

— А кто-нибудь пытался как-то перенаправить ее мысли, вернуть в нужное русло?

— Я пыталась. Солнце еще было низко, и я задала вопрос об освещении сзади и о тенях. Но она не обратила внимания и все продолжала рассуждать о Куин-Парке и о том, как власти ничего не понимают и надо им открыть глаза на все происходящее. Нет, ничего нелепого она не говорила — у людей могут быть разные убеждения, которые они с горячностью отстаивают, но…

— Но это было некстати, хотите вы сказать?

— Да, именно. И так непохоже на нее. Конечно, у Кэтрин есть свои политические взгляды и убеждения, я в этом уверена, но они никогда не заслоняли для нее работы — вот что наблюдала я все эти годы. Что и делает ее таким отличным педагогом. Ее абсолютная поглощенность работой. Ее ответственность.

Да, в этом вся Кэтрин, когда она здорова, подумал Кардинал.

— Как она питается?

— Я как раз собиралась сказать об этом. На следующий же день после приезда она, казалось, целиком перешла на молочные коктейли. Буквально она называет это «завтрак чемпионов» и, по-моему, ничего, кроме них, не ест, а вдобавок только глотает витамины.

— А спиртное она пила, не знаете?

— Очень немного. Насколько я знаю, выпила бокала два вина, и это на нее очень подействовало. Нет, пьяной она не выглядела. Как раз наоборот. Она стала очень серьезной и очень энергичной. То есть я валилась с ног, а Кэтрин ничего. Ей захотелось выйти и еще поснимать, и, по-моему, она так и сделала. И спит она, мне кажется, очень плохо, если вообще спит. Некоторые студенты хотели даже жаловаться в университет. Мне бы, конечно, и в голову не пришло такое, но они ведь, понимаете, заплатили деньги, а она должна была их учить, а не…

— Вы знаете, где она сейчас?

— Нет. Боюсь, что не знаю. Поэтому и звоню. Она должна была ужинать с нами. Тихий ужин с двумя-тремя студентами, но она не появилась, и ее номер в отеле не отвечает.

— Хорошо. Разрешите я оставлю мой номер сотового. Записываете? — Он продиктовал ей номер сотового и домашний номер. — Если увидите ее, пожалуйста, попросите срочно позвонить мне. Я выезжаю.

— Выезжаете? В Торонто? Думаете, это столь серьезно? Я не хотела вас так беспокоить, я просто…

— Нет-нет. Я очень благодарен вам, что позвонили. Если увидите ее, пожалуйста, постарайтесь удержать на месте. А если она опять будет куда-то стремиться, может быть, вы не оставите ее одну, будете с ней и сообщите мне, куда ехать. Я приеду меньше чем через четыре часа. Вы не ляжете до полуночи?

— Да, конечно. Я в номере 1016 в «Челси», рядом с ее номером, так что услышу, когда она вернется.

Кардинал еще раз поблагодарил ее и повесил трубку.

Сколько еще раз, думал он, сколько еще раз в жизни предстоит мне проделывать все это? Дождь барабанил в ветровое стекло с такой силой, что, как ни мотались из стороны в сторону дворники, очистить стекло они не могли. А сколько раз я уже это проделывал? Звонок бог знает откуда, и тут же, как в пропасть, в темноту ночи, и паника, ужасная паника неизвестности — не знать, где Кэтрин и что с ней.

Кардинал взял еду на вынос в «Королевском бургере», и теперь в машине пахло гамбургером. От теплой еды окна внутри запотели. Он включил вентилятор и радио. Выбор рока и кантри, а также беседа (с любезного разрешения Си-би-эс) с поэтом, пишущим по-гэльски, оказались даже хуже, чем завывания ветра и шум дождя, и он выключил радио.

Первые сорок миль до Саут-Ривер обернулись истинной мукой. Шоссе было односторонним, а погода делала поездку по нему весьма опасной. Возле Брейсбриджа дорога стала лучше, и он превысил скорость на тридцать километров в час. Вряд ли в такую погоду, да еще вечером, он нарвется на полицейский пост.

Он позвонил в Институт Кларка. За десять лет их жизни в Торонто Кэтрин не раз проходила там лечение. Кардинал молил Бога, чтоб доктор Йонаш все еще работал там. В больничной скорой помощи ему сообщили, что доктор Йонаш по-прежнему в штате больницы, но будет только завтра во второй половине дня. Кардинал объяснил им ситуацию, сказав, что если повезет, он скоро доставит им Кэтрин. Женщина на другом конце провода заверила его, что свяжется с доктором Йонашем и предупредит его. Голос у нее звучал как надо — и профессионально-веско, и в то же время участливо, но был таким молодым.

Кардинал пытался держать в узде свои мысли и не слишком волноваться. Но в маниакальные свои периоды Кэтрин делала подчас ужасные вещи. Однажды, когда они еще жили в Торонто и Келли была маленькой, Кэтрин вдруг попыталась уехать на попутках на экономическую конференцию в Лейк-Кучичинг. Слава богу, что водитель грузовика, который вез ее от Барри, понял, в каком она состоянии, и был настолько любезен и предусмотрителен, что позвонил в местную полицию, и те отыскали Кардинала в Торонто.

Другой случай был, когда она почти два года фотографировала бездомных. Поначалу она просто подходила к ним днем, и они разрешали ей фотографировать их и временные случайные их жилища. За эту работу она получила приз от правительства провинции и даже вышла в финал общенационального конкурса. Но позволить всему идти своим ходом она не могла и начала новую серию фотографий. На этот раз она сама переоделась в бродягу и в один прекрасный день убежала из дома с намерением жить среди бездомных. Такую вещь не раз проделывали разные журналисты в разные эпохи, но Кэтрин это придумала, находясь на пике своего маниакального состояния, и потому катастрофический спад произошел, едва она поселилась под мостом возле Каса-Лома. Кардинал никогда не забудет, какой она предстала перед ним, когда он приехал туда, чтобы забрать ее в отделение скорой помощи торонтской больницы. Свою Кэтрин, всегда такую чистюлю, аккуратную до педантизма, он увидел со слипшимися от грязи волосами, грязными ногтями, с безобразной ссадиной на лбу.

В последующие годы Кэтрин стало получше. Иногда целых два года вопрос о госпитализации не вставал. Маниакальные периоды были короче, как и периоды депрессии. Но при этом сама депрессия углубилась — тягостными неделями тянулся беспросветный мрак, когда Кэтрин не разговаривала и даже не двигалась. Такие периоды особенно страшили Кардинала. Если она покончит с собой, то не на маниакальной стадии — разве только по чистой случайности, нет, это может произойти только от желания освободиться, бежать из душного ада депрессии.

Кардинал проехал ресторан «Солнечные часы» слева по ходу машины. Меняя полосы на полукруге, он все не мог отделаться от мысли, что прошло почти два года с последнего пребывания Кэтрин в больнице.

Даже около полуночи движение вокруг Торонто было безумным. Шоссе 401, подобно поясу астронавта, проходит над Торонто, беря его в кольцо. Кардинал съехал с него на Ален-роуд, а когда повернул на юг, к Батхерсту, раздался звонок сотового. Пусть это будет Кэтрин. Пусть эта ужасная, эта привычная драма сейчас минует его. Пусть это она звонит, чтобы сказать, что все в порядке и завтра вечером, как и положено, она будет дома.

Но это была Кристин Надо.

— Мне так неловко, — негромко проговорила она. — Я чувствую себя какой-то шпионкой.

— А что происходит?

— Я выхожу из метро. С университетской линии. Кэтрин около часа назад вернулась в отель. Я надеялась, что она там и останется и что по приезде вы с ней там встретитесь. Но, к сожалению…

— Где вы сейчас? Какая станция?

— Возле Куин-Парк. А какая точно улица, я не знаю.

— Колледж-стрит. А как ведет себя Кэтрин?

— На ней две фотокамеры. На каждом плече по одной, и она идет очень быстро. Не знаю, не отстану ли я.

Кардинал слышал, как она тяжело дышит и отдувается в телефон.

— Оставайтесь с ней. Сейчас я к югу от Эллингтона, и движение не такое уж сильное. Через десять минут я приеду. Максимум через пятнадцать. Можете еще с ней побыть?

— Постараюсь, Знаете, сейчас она никаких особых странностей себе не позволяет.

— Понимаю. Надеюсь, что с ней все хорошо. Скоро буду.

— О боже…

— Что? Что там такое?

— Господи…

Скрип тормозов, слышный далее в трубке.

— Объясните, что случилось.

— Она пошла по проезжей части. Вышла на мостовую как раз перед внедорожником. Слава богу, что парень успел крутануть руль. А Кэтрин даже не сбавила шага. Думаю, она его даже и не видела.

— Оставайтесь с ней. Я уже рядом.

В Батхерсте машин было относительно немного. Кардинал проехал Сен-Клер, а затем Дюпон без большого труда.

И опять звонок сотового:

— Она забралась на строительную площадку. Не понимаю, как ей это удалось. Я немножко отстала, а тут все огорожено. Думаю, она как-то протиснулась между досками забора.

— Вы можете пролезть туда за ней?

— Хм, нет. Плохо представляю, где она…

— А где вы, в каком точно месте?

— Хм… На углу Куин и Университетской.

— В двух минутах…

Кардинал бросил сотовый и через Харборд въехал на Куинс-Парк-Кресент. Пересек Колледж-стрит и очутился на Университетской. В Дандасе постоял на красный свет, но вот он уже на Куин.

Еще издали он заметил Кристин Надо — высокую женщину в дождевике, стоявшую на юго-западном углу Куин-стрит. Она стояла у начала пешеходного мостика-коридора, над которым возвышались леса. Строительные леса. Кардинал прижался к тротуару и мигнул сигнальными фарами.

— Должно быть, она здесь, — сказала Надо, ткнув большим пальцем в сторону стройки. — Я держалась всего шагах в двадцати от нее. Но не могу понять, как она пролезла.

— Уж если ход есть, Кэтрин его отыщет.

— Может, я могу еще как-нибудь помочь? Я что хочу сказать — мне, наверно, не следует здесь находиться, когда вы ее оттуда снимете. Я чувствую себя очень виноватой, что выслеживала ее.

— Не беспокойтесь. Вы вели себя совершенно правильно. И я очень вам благодарен.

— Ну, тогда хорошо. Счастливо. — И, повернувшись, она направилась к метро.

Кардинал приблизился к пешеходному коридору. В ограждении были вырезаны прямоугольные отверстия, чтобы любопытные могли наблюдать, что делается на стройке. Кардинал заглянул в верхнее из отверстий.

Стройка была гигантской, хотя на этой стадии она представляла собой лишь бетонный котлован с вознесенными в небо балками.

На одной из балок мелькнула какая-то тень, и он увидел, как вспыхнул светом объектив камеры.

Кардинал заспешил по коридору, шаги его гулко разносились по деревянному настилу. Дальше начинались секции забора, и Кардинал моментально увидел место, где пролезла Кэтрин, — колючая проволока, шедшая по верху ограждения, в этом месте прерывалась. Уже через полминуты Кардинал перепрыгнул через забор и очутился на крыше пешеходного коридора.

Но Кэтрин куда-то перебралась. Он ее не видел. Стройка была плохо освещена, а луна спряталась за густыми облаками. Больше всего он опасался, что Кэтрин каким-нибудь образом приведет в движение платформы — там были и люльки с лебедками — и взберется на самый верх металлической конструкции. Он бросился к краю платформы и спрыгнул вниз — на другую. Над ямой шел выступ шириной с проселочную дорогу, а дальше были мостки, ведшие на нижние этажи строящегося здания.

Кардинал ступил на ближайший из мостков. Мостки тряслись и шатались, и от их движения к горлу подступала тошнота. Котлован оказался глубже, чем можно было предположить, — шесть этажей будущей подземной парковки. Бетоновоз, стоявший внизу, издали выглядел игрушечным.

— Привет, Джон.

Это прозвучало мягко. Когда она находилась в маниакальном состоянии, то предугадать перепады ее настроения было невозможно. Сейчас голос ее был таким ласковым, как у доброй феи из сказки.

Кардинал посмотрел вверх.

Кэтрин находилась двумя этажами выше его, ночной ветерок трепал ее волосы. Еще не успев ей что-то сказать, он заметил, что лицо ее, которое вдруг осветила вышедшая луна, мертвенно-бледное. Она стояла на выступе балки над пропастью высотой с восьмиэтажный дом.

— Правда, удивительно?

— Кэтрин, отступи, пожалуйста, назад. Хорошо?

— В возводимом здании есть нечто восхитительно-совершенное. Как будто видишь остов под кожей. Это, конечно, с инженерной стороны. А есть еще сторона чисто человеческая. С таким же точно чувством разглядываешь наконечник стрелы или развалины древнеримского укрепления и удивляешься, как человеческие руки могли в свое время сотворить такое. Тысячелетия назад человек, который трудился, жил и страдал так же, как мы с тобой, вдруг приложил усилие к этому карнизу, как в данном случае к этой балке…

Она топнула ногой для пущей выразительности и чуть не потеряла равновесие.

— Кэтрин, пожалуйста, отступи назад.

Кардинал заметил площадку деревянных лесов и стал карабкаться вверх. Когда он поднялся на этаж выше, Кэтрин покачнулась на балке и переступила ногами, будто танцуя фламенко.

— Кэтрин, прошу тебя, будь повнимательнее. Здесь очень высоко, и как бы уверенно ты себя не чувствовала…

— Я чувствую себя грандиозно, черт возьми! — Она закинула голову и расхохоталась. — Хорошо бы так было всегда — ступать, балансируя, по остову чего-то громадного, будущего небоскреба. Какой мощью полнится это место!

— Кэтрин, ты так хорошо себя чувствуешь, потому что в организме у тебя что-то сдвинулось. Вспомни, милая, постарайся, что так всегда бывает перед жесточайшей депрессией. Так что не надо дожидаться ее, а отправимся к доктору сейчас же, поищем, где ты можешь благополучно спуститься вниз.

— О Джон, Джон… — жалобно сказала она. — Если бы ты мог услышать себя со стороны, ты бы никогда не говорил со мной так.

Кардинал взобрался на последнюю из площадок — теперь он был на одном с ней уровне. Он двинулся к ней, стараясь притушить в душе страх.

— Я говорила только, пока меня грубейшим образом не прервали, — продолжала она, — что строящееся здание — это символ надежды, оптимизма, воплотившегося в бетоне и стали. Через две тысячи лет какой-нибудь мужчина или какая-нибудь женщина, а может быть, это будет андроид, взглянет на эту балку (к тому времени, несомненно, превратившуюся в груду праха) и подумает о человеке, поместившем ее на это место. Что они подумают? Эта балка, этот простой кусок железа протянет мостик сквозь время. Придет ли им в голову мысль о женщине, возможно, не совсем нормальной (в чьем организме что-то сдвинулось, по выражению ее столь прозаически настроенного мужа), которая балансировала здесь с двумя фотокамерами на плече и думала о них, тех, кто будет находиться на этом месте две тысячи лет спустя. Мы мчимся в машине времени. Держись крепче, и она примчит тебя в пятитысячный год!

— Подойди ко мне, милая.

— Зачем? Здесь так восхитительно. Ты и понятия не имеешь, в каком творческом восторге я нахожусь.

— Кэтрин, послушай. Ты не в порядке, отсюда и восторг. Тебя словно завели каким-то уколом, и ты способна на очень опасные вещи.

— На рискованные вещи. Но риск — это не всегда плохо, Джон. Чем была бы наша жизнь, если б в ней никто никогда не рисковал? Пожарный кидается в горящее здание, хирург извлекает опухоль, Ван Гог создает картину огненной своей кистью…

— Подойди ко мне, милая. Ты меня пугаешь.

— Джон Кардинал признался в своем страхе. Кто бы мог подумать? Ну а я вот не боюсь! — Кэтрин еще раз покачнулась на своей балке и широко раскинула руки, как Лайза Миннелли в экстазе пения. И громко, так, что слова будто посыпались, отскакивая от стальной и бетонной конструкции и разлетаясь по округе, она вскричала: — Пусть знают все присутствующие и все, кому случилось находиться в этих пределах, что я, Кэтрин Элинор Кардинал, изгоняю прочь из моих королевских — или королевниных — владений все нюансы и оттенки страха, трепета, робости, беспокойства и колебания отныне и впредь и вовеки веков! Пусть никто отныне — ни один мужчина и ни одна женщина — не понесет в себе и никому не передаст этого страха под угрозой хорошей взбучки!

— Кэтрин…

Она опять пошатнулась и чуть не упала. Кардинал вскрикнул, но она удержалась на ногах и бросила на него злобный взгляд:

— Послушай, Джон. Я не дитя, а ты не мой опекун. Я твоя жена. Я разумное существо, наделенное свободой воли. Я делаю что хочу и когда хочу. Мне не нужен присмотр, и этот чертов поводок тоже не нужен, так что если тебе не нравится мое общество таким, какое оно есть, почему бы тебе не убраться назад, в эту чертову дыру, именуемую Алгонкин-Бей?

Кардинал присел на цементное покрытие, превозмогая дрожь в ногах:

— Подойди и сядь рядом, милая. Я здесь потому, что люблю тебя. Другой причины нет.

Это было хуже всего. Кардинал мог еще мириться с опасными выходками, внезапными исчезновениями, безумными словами и напыщенно-театральными жестами. Но что способно было его совершенно подкосить, это когда Кэтрин ополчалась против него, отшвыривая от себя, как ненужную вещь, его любовь.

— Так подойдешь, сядешь рядом? — Это была просьба, не требование, не команда — просьба. Он поднял руки, показывая, что в руках у него ничего нет. — Видишь, никакого поводка.

— Ты просто боишься, что я упаду.

— Нет, милая. Не боюсь, а в панике. Подойди и сядь.

Кэтрин огляделась, окинула взглядом небо, луну, яму внизу. Она покачнулась.

— Господи, — сказала она, — а ведь правду говорят, что нельзя смотреть вниз.

— Смотри на меня, — сказал Кардинал. — Не своди с меня глаз и иди вот сюда.

Кэтрин поднесла к глазам камеру:

— О, ты так красиво сидишь, так смотришься. Немножко крупнее надо взять, думаю. И треножник был бы не лишний. Человек на карнизе. Хотя должна признаться, что человек этот, видно, очень устал от меня.

Она щелкнула затвором. Потом перекинула камеру обратно через плечо и направилась прямо к деревянным мосткам. Она спустилась вниз. Кардинал последовал за ней по другому мостку и дальше по деревянной платформе. Он думал: кто же кого ведет на поводке?

Без единого слова протеста она влезла в машину, но весь ужас того, что последовало, поймут лишь те, кому выпало жить с душевнобольным человеком: дальше были обвинения, обличения, ругательства и оскорбления, брошенные сгоряча и тут же взятые обратно, бесконечные беседы и переговоры, споры, доводы и контрдоводы, а поверх всего этого — слезы. Щеки Кэтрин блестели от слез — досады и ярости, тоски, сожаления и унижения.

Кардинал, усталый после рабочего дня и в предвкушении долгой дороги домой, чувствовал себя в машине совершенно выдохшимся. Кэтрин под воздействием адреналина и таинственных процессов, происходивших в ее мозгу, казалась почти бодрой, несмотря на слезы. В качестве полицейского Кардиналу случалось иметь дело с разными характерами и людьми, страдавшими в той или иной степени умственной и эмоциональной нестабильностью. В подобных обстоятельствах наиболее надежное оружие полицейского — твердый голос и фельдшер с набранным в шприц успокоительным на заднем плане. Но применить такого рода оружие по отношению к женщине, которую он любил с самой юности… Ведь, в конце концов, опомнившись, она должна будет взглянуть ему в лицо. Отсюда и их бесконечные словопрения.

Кардинал все кружил и кружил по центру города, изображая из себя голос разума. По долгому опыту общения с Кэтрин он знал, что в ее маниакальных припадках существует момент, когда поздно вечером, перед самым сном — если ей вообще суждено заснуть, — защитные силы ее ослабевают и возникает возможность достучаться до нее. Физическая усталость сглаживает острые углы, утихомиривает ее буйство, и она может услышать, что он говорит.

После пятнадцатого круга, который они проделали вокруг тихого и мрачноватого Куин-Парка, она согласилась поехать с ним в больницу. Он вернулся на Колледж-стрит и повез ее к входу в отделение скорой помощи Института Кларка.

Ждать пришлось долго, но не столь долго, как было бы в обычной больнице. Половину всех пациентов Института Кларка составляли присланные из других лечебных учреждений или привезенные полицейскими или социальными работниками, что ускоряло процесс приема. А еще Кардиналу повезло и в другом смысле. Когда сестра в приемном покое вела их в смотровую, он услышал, как знакомый голос вдруг воскликнул:

— Кэтрин!

Из отделения скорой помощи к ним вышел доктор Карл Йонаш; седые волосы его развевались, в руках была табличка с записями.

— Господи, Кэтрин! Мне сказали, что вечером вас могут привезти. Что опять случилось?

Кэтрин повернулась навстречу его доброму розовощекому лицу и залилась новым потоком слез.
43

Кевин Тейт, может быть, больше других знал, как периоды эмоционального подъема могут сменяться полнейшим упадком: наркомания, даже и не постоянная, дает в этом смысле богатый опыт. Во-первых, неизбежным уделом наркомана, будь то пристрастие к героину, алкоголю, шоколаду или же сексу, становится постоянное чувство вины. Затем — неизбывный страх быть пойманным на употреблении, покупке, продаже, краже, лжи, предательстве. Страх ареста, не оставляющий ни на секунду, единственное лекарство от которого — шприц с очередной дозой. А если и получаешь эту дозу, то тоже испытываешь страх: страх перед соперниками, которых можно очень рассердить, вторгшись на их территорию. Однажды вечером в Торонто Кевин чуть штаны не намочил от страха, когда некий Адский Ангел пригрозил его убить. Но испытанная им тогда тревога была ничем в сравнении с черным ужасом, который поселился в нем сейчас.

Очнулся он скрюченным на жестком деревянном полу. Света в помещении почти не было, но он сразу же понял, в какой из хижин находится, — понял по запаху, от которого с первой минуты пробуждения подступала рвота. Голова пульсировала болью, и он понимал, что череп его расколот, потому что лицо было липким от крови.

Его руки были связаны за спиной, ноги тоже спутаны. Он попытался подняться на колени, но упал ничком в приступе нестерпимой боли. Наверно, болела рана в боку, оставленная вилами. По голове его тоже, видно, вилами зацепило. Он опять свернулся калачиком на полу и стал ждать, когда утихнет боль.

Немного спустя боль стала меньше, но вот что никак не уменьшалось, так это невообразимая вонь, которой несло от этого места. Словно в глотку ему засунули грязный мокрый палец и ковыряют им, стоит лишь пошевельнуться, словно самый воздух здесь пропитан рвотой.

Когда в конце концов он все-таки сумел встать на ноги, хижина качнулась и поплыла, так что он полетел на пол и больно ушибся. Рана в боку зверски болела. Лишь после многих попыток он сумел встать относительно прямо и сохранить это положение, оперевшись на стол.

Слабый свет в комнате сочился только сквозь щели между досок пола и стен.

Большой железный котел вместимостью галлонов в двадцать или тридцать стоял на столе. Вокруг него вились жирные мухи. Верх котла ощетинился палками длиной в ярд, торчавшими из него под разным углом. Одного шага по направлению к котлу хватило, чтобы удостовериться — ужасающая вонь шла из него. Заставить себя заглянуть туда Кевин не мог.

Он гадал, сколько пролежал в беспамятстве. Голода он не чувствовал, но это не показатель: такая вонь отобьет любой аппетит. А кроме того, отсутствие аппетита — один из первых признаков героиновой ломки. Это, а еще мурашки по телу. Он чувствовал и их, чувствовал покалывание в руках и по всей грудной клетке. Скоро начнется настоящая ломка.

Он повернулся к столу — длинному, заваленному всяким мусором, надеясь отыскать там что-нибудь, что поможет ему освободить руки. Стол покрывали грязные газеты, испачканные чем-то коричневым, что он, судя по запаху, определил как кровь. Хорошо бы хоть не человеческая. Он отвернулся от стола и, наклонившись, крепко сжал челюсти, борясь с накатывавшими вновь и вновь волнами тошноты. Затем он связанными руками смахнул со стола газеты. Пожалуйста, Господи, пусть там окажутся нож, или ножницы, или пилка для ногтей — что-нибудь, что поможет мне убраться отсюда к черту! Но когда он вновь повернулся к столу, ничего подходящего там не было.
44

Розовые раковины были собраны в кучку с одной стороны. Другие, синие, как барвинок, были разбросаны на приборной доске между переключателем скоростей и чашкодержателем. В середине лежали три белые раковины; красиво разложенные, они образовывали маленькое созвездие Ориона.

Ален Клегг внутренне готовился к встрече с Рыжим Медведем, внушая себе по дороге на смотровую площадку Шэнли, что нет повода для паники и он будет держать себя в руках. Он даже попросил Рыжего Медведя погадать ему на раковинах, но теперь усидеть на месте он не мог. Самый вид Рыжего Медведя в его «шевроле» нервировал его.

— Надо кончать, — сказал он. — Местная полиция зарегистрировала два убийства и не намерена спускать это дело на тормозах.

Рыжий Медведь чертил какие-то знаки на клочке разграфленной бумаги — стрелы, направленные в ту или другую сторону, скрещенные молоток, молния — целая колонка знаков. Он собрал раковины и вновь потряс ими. Судя по всему, он Клегга не слышал.

— Послушай, — продолжал Клегг. — Одно дело наркотики. Я не имею ничего против того, чтобы маленько пощипать байкеров или заработать доллар-другой, переправив товар, который в любом случае раньше или позже попал бы к наркоманам. Мерзавцы получили по заслугам. Но у тебя на совести два убийства, парень, а это уже дело скверное. Да если бы, господи ты боже, я знал, что ты начнешь направо и налево убивать людей…

— Будь добр, заткнись, а?

— Что ты сказал?

— Я попросил тебя заткнуться. Ты мне мешаешь.

Рыжий Медведь склонился над раковинами так, что его длинные волосы, свесившись, почти прикрыли их. Розовые раковины опять легли в кучу, синие были разбросаны, белые же образовали узор — нечто вроде глаза и носа на сине-розовом лице. Клеггу захотелось хорошенько встряхнуть его:

— Слушай, Рыжий Медведь. Вомбат Гатри был изрублен в куски. Местная полиция этого так не оставит. Они кинут на это все свои силы. И то же самое касается Клыка. Они не угомонятся, пока не упрячут кого-нибудь за решетку. Какого черта тебе понадобилось их убивать?

— Кто сказал, что я их убил?

Рыжий Медведь начертил еще что-то на своем клочке бумаги и вскинул глаза на клиента. В его взгляде сквозило сдержанное любопытство.

— Разве кто-нибудь пришел и заявил, что это я их убил?

— Нет, но оба мы знаем…

Рыжий Медведь ухватил Клегга за кисть руки и сильно сжал:

— Ничего подобного мы не знаем. Разве ты забыл то, что я тебе нагадал? Из того, что произошло, не было ничего, что не предсказали бы раковины. Разве я не нагадал тебе, что мы разбогатеем? Разве не нагадал, что удача отвернется от викинг-байкеров?

— Одно дело — «отвернется удача», а другое — когда тебе отрубают пальцы на руках и ногах.

Рыжий Медведь еще сильнее стиснул его кисть:

— Ты что, испугался? И теперь решил выступить против меня? От всей души и ради твоего же блага надеюсь, что ты не задумал предательства. Может, ты уже и работаешь на викингов, действуешь, так сказать, в интересах обеих сторон?

Клегг испытывал сильное искушение дать ему по морде, но повторить судьбу Гатри ему не хотелось. Он вырвал свою руку из пальцев Рыжего Медведя.

— Ты отлично знаешь, что я не работаю на байкеров. Я помог тебе совершить крупнейшее из ограблений, какое только с ними случалось. И не надо уводить разговор в сторону. Ты убил Клыка неизвестно почему. Ты не должен был этого делать.

— Ей-богу, — Рыжий Медведь откинулся на спинку кресла, — это интересно: услышать такое именно от тебя. На случай, если ты запамятовал, могу напомнить, что это ты настроил меня против Клыка. «Тебе надо с ним разобраться, — сказал ты. — Клык болтает всем кому ни попадя. Растрезвонил по всей округе». Так вот, разреши тебе доложить, что я с моим приятелем Клыком разобрался. Разобрался — и точка.

— Нет, до точки далеко. Я ведь в Конной полиции служу. Занимаюсь наркотиками, надо мной есть начальство, и два алгонкинских полицейских уже допрашивали меня насчет Морриса Тилли и Вомбата Гатри. Я не смогу вечно притворяться, что ничего не знаю. Они хорошо знакомы с моим начальством, и если я начну темнить, они все равно узнают и раздуют эту историю до небес.

— Что ты им сказал? — голос Рыжего Медведя был еле слышен. Придется быть с ним поаккуратнее.

— Они расспрашивали приятелей Клыка, — сказал Клегг. — И те назвали тебя. А также Леона. Им известно, что несколько лет назад мы арестовывали Леона. В основном их вопросы касались его. Я рассказал им только то, что было в его досье, и ничего больше.

— А обо мне что ты им рассказал?

— Ничего. Мне не пришлось ничего рассказывать, так как они ничего о тебе не знали. Я лишь сказал, что слышал о таком. Слышал, что ты приехал откуда-то с Севера и что некоторое время уже нигде не показываешься.

— Я и вправду могу наладиться на Север, — сказал Рыжий Медведь. — Когда соберусь.

— Но есть и еще одно.

— Да?

— Да. Эти полицейские из Алгонкин-Бей, которые разговаривали со мной, — Кардинал и Делорм, — очень интересовались пистолетом, из которого стреляли в Клыка. Они знают, что Гатри украл его, и это указывает на связь между смертью Гатри и Клыка и на то, что убийца — один и тот же тип. Кроме того, они сказали, что это оружие применялось и еще при одном нападении.

— Как описывали они это нападение?

— Никак. Делорм ведь женщина. И женщина, если хочешь знать, хорошенькая. Она принялась было что-то говорить насчет этого, но Кардинал ее остановил. Значит, решено по какой-то причине пока об этом помалкивать.

— А по какой же это причине?

— Они говорили не об «убийстве», а о «нападении». Для меня это означает лишь то, что жертва осталась в живых — другими словами, имеется свидетель. Но кто это, они скрывают. В протоколах не упоминается, что пистолетом пользовались и в случае еще какого-то нападения. Видимо, они пытаются как-то защитить свидетеля.

— Свидетельницу, — сказал Рыжий Медведь.

— Что?

— Это женщина. Видевшая кое-что, чего видеть ей не полагалось. Но не волнуйся, мы обо всем позаботимся.

— Бога ради, не убивай больше никого! И так шуму достаточно! С одной стороны, ты взбаламутил полицию, с другой — викинг-байкеров. А уж байкеры не захотят этого спустить.

— Ален, послушай-ка… — Рыжий Медведь сжал плечо Клегга, на этот раз ободряющим жестом. — Уж слишком ты разволновался. Я не сделаю ничего из того, что может представлять для тебя опасность. Мы играем на одной стороне, помни это.
45

— Что с тобой произошло, черт возьми? — испытующе воскликнула Делорм. — Ты ужасно выглядишь!

— Я прекрасно себя чувствую, — отвечал Кардинал. Но на самом деле он провел бессонную ночь. К тому времени как он вернулся в Алгонкин-Бей, ложиться в постель было уже бессмысленно, и он принял душ, приготовил себе кое-какой завтрак и прямиком отправился на работу.

— Серьезно, Джон. У тебя такой вид, будто ты гриппуешь или еще чем-то болен.

— Спасибо, Лиз. Ты так давно обо мне заботишься.

Зазвонил телефон Кардинала, и он снял трубку:

— Кардинал, Уголовный розыск.

— Это Терри Тейт вам звонит.

— Не можете погромче? Я почти ничего не слышу.

— Это Терри Тейт… Я просто… Я вспомнила некоторые вещи. Вчера ночью. Мне приснился страшный сон, и я еще кое-что припомнила. Вы сможете быстро ко мне приехать? Или мне приехать на встречу с вами?

— Нет. Ко мне не приезжайте. Выходить для вас небезопасно. Мы приедем к вам в Кризисный центр и поговорим.

— А мне так хотелось вырваться отсюда хоть на некоторое время.

— Понимаю, но это опасно. Поэтому поскучайте там еще немного, а мы скоро подъедем.

Кардинал повесил трубку.

— Терри Тейт, — сказал он. — Ей вспоминается еще что-то. Вы поглядите-ка. — Он показал Делорм медальон, выданный ему под расписку из хранилища вещдоков. — Отец Терри был командиром летного подразделения в авиагородке. Я собираюсь показать ей это, потому что готов биться об заклад, что медальон ее и что это ее родители.

Делорм взяла в руки медальон, открыла его:

— Ты хочешь сказать, что в нее стреляли в том же месте, где был убит Вомбат? Зачем же убийце понадобилось возвращаться туда?

— Такое, говорят, случается. А может, это часть ритуала. Может, она появилась там, где не должна была появляться. Так расскажи мне, что слышно насчет настенных знаков в пещере.

Делорм рассказала ему о своей беседе в полиции Онтарио и о поездке к доктору Вассерстайн в Алгонкин-Парк. Рассказала о Пало Майомбе, о вере последователей этой религии в человеческие жертвоприношения, о страшных способах получать власть над духами, к которым они прибегают.

— Доктор Вассерстайн сказала, что распространено это больше всего на Кубе. И возможно, в какой-то степени в Майами.

— Вероятно, перекочевало туда с иммигрантами. Знаешь, чего я никак не могу понять?

— Чего?

— Имеется парень, отрубающий у людей пальцы на руках и ногах. Думаю, мы можем утверждать, что к этому он пришел не сразу. С ходу такого не сделаешь. Начинаешь с коз, кур и тому подобного, потом пытаешься то же самое проделать уже с человеком. И возможно, терпишь фиаско, потом делаешь вторую попытку, и постепенно это входит у тебя в плоть и кровь.

— Ты прав. За плечами у парня должна быть целая цепочка подобных преступлений. Но ни в провинции, ни в масштабах страны не было нераскрытых преступлений, похожих на то, что проделали с Вомбатом.

— Верно, — согласился Кардинал. — Но если этот парень приезжий с Кубы или из Майами, то, может быть, что-то аналогичное случалось в Штатах?

— Мы не имеем доступа к их архивам.

— Я завел кое-какие знакомства в Нью-Йорке в прошлом году в связи с делом Мэтлока. Разреши мне им позвонить.

— Или я могу попробовать обратиться к Масгрейву. Конная полиция постоянно обменивается информацией со Штатами.

— Попробуем и то и другое. И посмотрим, кому повезет больше. А сейчас давай поедем поговорим с Терри.

Терри Тейт прикончила свой завтрак в Кризисном центре — миску овсянки, вязкостью напоминавшей обойный клей. В коридоре ссорились две женщины, причем камнем преткновения были радиопрограммы, а со второго этажа доносились вопли — это вопила со вчерашнего дня женщина, у которой Опекунское общество отняло детей.

Сидеть вместе с другими женщинами у телевизора ей не хотелось. Там вечно смотрят какие-то идиотские ток-шоу. Она вернулась к себе в комнату и, сев возле окна, раскрыла блокнот, который дал ей доктор Пейли. Она хотела порисовать, но так нервничала, что рука не держала карандаш.

Выносить это долее не было сил — к черту этих полицейских и это ожидание. Терри отшвырнула блокнот. Она выйдет на свежий воздух минут на двадцать. А если они приедут в ее отсутствие и подождут несколько минут, ничего страшного — поделом им за то, что держат ее здесь взаперти.

Улицы показались ей знакомыми, но где какая — она не помнила. Мэйн, Макинтош, Оук — какие-то из них. Она шла на запах озерной воды, шла по кирпичной дорожке, слыша, как в нескольких футах от нее с шумом бились о берег волны.

Начало лета, казалось, отступило, вновь превратившись в весну. Над противоположным берегом нависало облако, похожее на скалку, и над горизонтом протянулись полосы дождя. Никогда еще ей не приходилось видеть такое количество барашков на волнах. Она держала руку наготове, стараясь придерживать капюшон, но у нее это плохо получалось. Когда в лицо ударили струи дождя, они показались ей ледяными. Над головой кружила чайка, издавая долгие, протяжные крики.

Терри испытывала сильное искушение вернуться в Ванкувер, где ее вряд ли нашел бы тот, кто стрелял в нее. Но это означало бы отдать брата во власть его пагубной страсти, а также этого сумасшедшего. Она попыталась разыскать его через наркоманов, а в результате попалась полицейским. Задача состоит в том, чтобы использовать их для спасения Кевина без того, чтобы его привлекли за торговлю наркотиками. Но воспоминания о Рыжем Медведе убеждали ее, что тюрьма для Кевина еще не самое страшное.

Ночью она проснулась от удара грома, проснулась и села в постели с бьющимся сердцем, обливаясь потом. Ей почудился яркий и слепящий дневной свет. От пота щипало глаза, а в ушах стояло немолчное жужжание насекомых.

Этот шум заставил ее обойти белые хижины и углубиться в лес. Волны бились совсем рядом (да, похоже, это было то самое озеро, ведь мало какое из озер может похвастаться столь мощными волнами), а дальше лишь жужжание насекомых. Она постоянно оглядывалась, борясь с ощущением, что за ней следят, но вокруг были только деревья.

Она вышла на поляну, где стояла еще одна хижина — тоже белая, но вся словно в блестках, зыбившихся и переливавшихся на солнце. Окна в хижине были заколочены, и она поняла, что жужжание исходит от мух, роившихся вокруг хижины изменчивыми облачками.

Изнутри донесся шум, и она нырнула в заросли. Она укрылась за кустом, надеясь, что рыжие волосы не выдадут ее. Из хижины вышел Рыжий Медведь с топориком в руках. Он огляделся, чуть ли не принюхиваясь, потом повернулся и прикрыл дверь. Пересек поляну, направляясь прямо к Терри. Она затаила дыхание, когда он проходил мимо, треща сучьями под ногами.

Когда она полностью уверилась, что он ушел, она поднялась на крылечко хижины и отворила дверь. Потянуло смрадом, и в ту же секунду она поняла, что это не сон, а воспоминание о действительно пережитом событии. Разве может присниться подобный запах?

Дверь она оставила открытой для притока воздуха и чтобы видеть, что происходит. Она не собиралась задерживаться здесь больше чем на полминутки, а хотела лишь понять, что тут такое делает Рыжий Медведь. Кевин так безнадежно находится под его влиянием, что не видит или не хочет видеть в нем ничего странного, а она забеспокоилась с самого начала, с первой же минуты их знакомства. Эти мертвые глаза. Если она сможет доказать Кевину, что собой представляет Рыжий Медведь, он ей поверит и уедет с ней домой. Но конечно, что такое на самом деле Рыжий Медведь, она не знала и не была подготовлена к тому, что увидела.

Там стоял железный котел, и из него торчали длинные ветки. Терри заставила себя подойти к котлу и, затаив дыхание, заглянуть внутрь. Темная мутная жидкость казалась грязной, как помои в сточной канаве, но что плавает внутри, видно не было. Взяв в руку одну из палок, она помешала жидкость. На поверхности показалось и поплыло, медленно переваливаясь, нечто волосатое — со ртом, носом и ямами, где полагалось бы находиться глазам.

Она бросилась бежать. Она продиралась сквозь заросли позади хижины, надеясь, что никто не заметит ее.

И вот она уже в «гостевой хижине» и кидает в рюкзак вещи. Она молит Бога, чтобы Кевин вернулся и они могли бы бежать отсюда вместе к чертям собачьим.

Молнию на рюкзаке заело, и она рвала ее ногтями, когда дверь открылась и на пороге возник Рыжий Медведь. Она закричала. Наверное, впервые в жизни она издала такой крик — внезапный, пронзительный. И разбудил ее этот крик, а вовсе не удар грома. Она сидела в постели, обливаясь потом, а перед глазами стоял Рыжий Медведь и все то, что она увидела в том страшном доме.

Сейчас она помнила больше, гораздо больше.

— Я ничего не видела, — еле выговорила она. — Клянусь. — Она никогда еще не слышала такого страха в чьем-нибудь голосе, уж не говоря о собственном.

— Вы не станете никому звонить, не станете дожидаться Кевина, не станете прощаться. Вы возьмете свои вещи, и вас отвезут на вокзал или в аэропорт. Провожатый ваш подождет прибытия поезда или самолета. Вам повезло, что я не убиваю вас. Но это не из милосердия. — Он указал на небо. — Тут дело в луне.

— Я никому ничего не расскажу, — сказала она. — Клянусь, ни единой живой душе.

— Конечно, не расскажете. Ведь это было бы плохо для Кевина. А мы же оба не желаем ему зла, верно?

Дождь и ветер с озера теперь ощущались сильнее. Она приняла решение. Лучший способ помочь Кевину — это рассказать детективу Кардиналу все, что знает, описать лагерь, и белые хижины, и острова вдалеке. Он поймет, где все это находится.

Она сошла с кирпичной дорожки и повернула назад к городу. На площадке напротив бара «Международный», как и в прошлый раз, маячили три-четыре паренька. Она перешла улицу, направившись к ним.

— Ну что, нашли брата?

Это был тот, что постарше, который так презирал приверженцев героина. Но разве один он их так презирает? Остальных трех она не узнала.

— Я решила потом еще попробовать.

— Хотел бы я, чтоб мои родные так обо мне беспокоились.

— Твоим родным на тебя наплевать, — сказал туповатого вида хлипкий паренек.

— Точно, — ответил тот, что был выше ростом.

— Вот я и говорю.

С ними был парень повзрослее. Вел он себя более сдержанно. Но поглядывал на нее с некоторой заинтересованностью.

— Кого вы ищете? — спросил он. — Я знаю всех.

Терри сказала.

— Где вы видели его в последний раз?

— Здесь, в городе. — Она подозревала, что упоминать лагерь может быть опасно.

Парень пожал плечами:

— Я знаю нескольких Кевинов. Как выглядит ваш?

Терри взглянула на него. Его худое лицо выражало любопытство, но не слишком сильное. Опасений он не внушал. И она описала ему Кевина.

— Да, конечно. Я его знаю. И даже утром видел его.

— Где?

— Вы знаете таверну «Чинук»?

Терри покачала головой:

— Это далеко?

— Довольно-таки. Дойдете до Фронт-стрит и сядете на автобус, что идет до Форельного озера. Все это займет час-полтора. Но можно заблудиться. Хотите, я вас отвезу?

— Нет, не стоит. Я найду.

— Мне это не составит труда. Я еду в том же направлении. — Он взглянул на часы: — Но вообще-то мне пора. Если вы решаете ехать со мной, то давайте.

Он повернулся и, перейдя через Оук-стрит, направился к глянцевой черной машине.

— Погодите! — воскликнула Терри. — Я с вами.

Она перебежала улицу и села на место пассажира. Двигатель машины был мощным, из тех, что, набирая скорость, откидывают тебя назад, на спинку кресла. Внутри пахло кожей и новым ковровым покрытием. Пока они ехали по центральным улицам, парень забрасывал ее вопросами: откуда она родом, чем занимается, долго ли пробыла в городе? Расспрашивал с интересом, но без назойливости. Он, казалось, немного нервничал. То и дело потирал маленький шрам на лбу.
46

Они ждали, когда переменится сигнал светофора. Обычно Кардинал был терпеливым водителем, но сейчас он хохлился за рулем и тихонько бормотал проклятия.

— Может, отправишься домой? — предложила Делорм. — У тебя измученный вид.

— Я нормально себя чувствую. Просто устал немного.

Делорм случалось видеть Кардинала усталым, но не до такой степени. Он был бледен, лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени, а во всей его повадке чувствовалось раздражение, по-видимому не имевшее отношения к работе.

— Это из-за Кэтрин? — спросила она.

Кардинал глубоко вздохнул и коротко ответил:

— Да.

— Она опять в больнице?

Зажегся зеленый свет, и Кардинал дал полный газ. Это было непохоже на него.

— Но такое ведь и раньше случалось, Джон. Она поправится, разве ты так не думаешь?

— С Кэтрин никогда не знаешь, на каком ты свете. Ведь год-другой она была в полном порядке, и я почему-то поверил, что на этот раз так будет всегда.

Никогда раньше он так откровенно не говорил о болезни. Лицо его, как стекло трещинами, покрылось страдальческими морщинками. Делорм хотела было утешить его, дескать, она поправится, это ненадолго, не стоит так волноваться, но подобрать подходящие слова было трудно, и она молчала, хотя и молчание казалось неуместным.

В Кризисном центре Нед Феллоуиз впустил их в свой кабинет, а сам пошел за Терри. Прислонившись к давно не разжигавшемуся камину, Кардинал как будто спал стоя.

— Странно, почему его так долго нет, — заметила Делорм.

В ответ Кардинал лишь прикрыл глаза.

Через несколько минут Феллоуиз вернулся.

— Похоже, что наша приятельница покинула Центр, — сказал он. — Она не отвечает на стук. В телевизионной комнате и в столовой ее тоже нет. И вот уже полчаса, как никто ее не видел. А я ведь ясно дал ей понять, что покидать здание она не должна.

— Мы тоже ей это говорили, — сказал Кардинал. — А кроме того, она знала, что мы едем к ней.

— Конечно, не она первая избегает встречи с полицией.

— Но она сама звонила нам. И хотела, чтобы мы приехали.

Феллоуиз вытащил из ящика стола связку ключей и повел их наверх. Делорм хорошо знала Кризисный центр. Будучи единственной женщиной-следователем в уголовном розыске, она часто препровождала сюда испуганных и избитых жертв домашнего тиранства. Знакомый запах ковров и старого дерева щекотал желудок.

— Но как я и сказал по ее прибытии, — продолжал Феллоуиз, — это не тюрьма. Я не могу удерживать здесь людей вопреки их воле.

Вставив ключ в замок, он отпер дверь.

— Ее кофта исчезла, — сказал Феллоуиз.

— По-моему, с ней что-то случилось, — сказал Кардинал. — Она выражала такое желание говорить с нами. И она знала, что мы едем.

Феллоуиз хотел было закрыть дверь, но Кардинал распахнул ее.

— У вас нет ордера, — сказал Феллоуиз. — Я не могу этого допустить.

— Нед, — сказала Делорм, — этой девушке грозит опасность. Кто-то пытался ее убить, и у нас есть все основания считать, что он предпримет новую попытку. Мы можем запросить ордер, но получение его займет полдня. А столько времени у нас, возможно, и нет.

Феллоуиз поглядел на Делорм, затем на Кардинала. Самый вид Делорм выражал полную решимость.

— Послушайте, — сказал он, обращаясь к Кардиналу, — почему бы нам не спуститься и не обсудить все это. В течение, скажем, минут пяти?

— По-моему, разумное предложение, — сказал Кардинал.

Он и Феллоуиз направились к лестнице, и Делорм закрыла за ними дверь.

В комнате мало что напоминало о Терри Тейт. Помещение было старым, с дубовой обшивкой и тяжелыми карнизами. Обои на стенах, казалось, не один раз переклеивали, прежде чем покрыть слоем беловатой краски. Одежды в шкафу не было.

Возле окна на полу валялся большой блокнот. Делорм, раскрыв его, поняла, что это не просто блокнот, а тетрадь для эскизов. Девушка что-то рисовала в нем. Каких-то птичек.

Она открыла ящик комода. Пара свернутых носков. В другом ящике немного белья и новенький бюстгальтер — возможно, подарок Кризисного центра.

На комоде лежали щетка, пилка для ногтей и набор туалетных принадлежностей — тоже новый.

Делорм опустилась на колени и заглянула под кровать.

Я в ауте, думала Делорм. Нам во что бы то ни стало надо отыскать эту девушку, а ничего не удается. Еще минута — и Нед Феллоуиз вытащит меня отсюда и ничего существенного мой тайный обыск не даст.

Она проверила мусорную корзину. Старый бинт, обертка от шоколадки, пустая банка из-под кока-колы и скомканный листок бумаги. Делорм расправила его на комоде. Еще один карандашный набросок, на этот раз более детальный. Рисунок изображал орла с большими когтями, готового вот-вот сорваться с ветки. Такой рисунок мог бы украшать стену охотничьего домика. Но к чему такая тщательность в рисунке — световые блики, штриховка, подробно вырисованные клюв и перья. Что-то она, конечно, имела в виду.

Делорм сунула листок в карман и спустилась вниз. Войдя в кабинет и переглянувшись с Кардиналом, она покачала головой. О найденном рисунке Феллоуизу, конечно, знать не надо.

— Это в последний раз и в порядке исключения, — сказал Феллоуиз. — Меньше всего мне требуются разговоры, что у меня по Центру рыскают полицейские.

— Но случай неординарный, — сказала Делорм. — Вы должны это признать.

— Мне от этого не легче. Так или иначе, если она объявится, я тут же сообщу вам.

— Ты действительно ничего не нашла? — спросил Кардинал, заводя машину.

— Вещей с собой у нее, похоже, не было. Остались лишь мелочи, которые ей выдали в Центре. Но я нашла вот что.

И Делорм вытащила из кармана листок с рисунком.

Несколько секунд Кардинал, хмурясь, разглядывал птицу.

— Так. Ну, значит, птиц она рисовать умеет. А больше ничего у тебя нет?

— Это все.

— Ладно. Сообщим всем постам. Может, нам и повезет — ведь времени прошло совсем немного.

Кардинал прибавил газу, и Делорм потянулась к ремню безопасности.
47

Дэвид Леттерман никогда еще не вел себя столь злобно. Он даже заставлял усомниться, действительно ли это Леттерман или это зомби, движимый адскими силами. В его знаменитой расщелине между передними зубами курился дымок, а уши рдели языками пламени. Что это — понять было трудно, ибо дневной свет с трудом проникал в закопченные окна.

— Похоже, вы устали, Кевин. — Леттерман сверкнул своей мальчишеской улыбкой, и из ноздрей его вырвались завитки дыма. — Как насчет дозы… виски?

Из ящика стола он извлек бутылку и два стакана, продемонстрировал этикетку. В ответ аудитория разразилась хохотом, а дирижер Пол-Как-Его-Там отпустил ехидное замечание, которое Кевин не расслышал.

Леттерман плеснул виски в два стакана. Свое виски он выпил залпом, после чего кинул стакан через плечо.

Кевин понимал, что все это ему только кажется. Нестерпимая вонь, которой полнилось это место, делала симптомы ломки еще невыносимее: здесь пахло смертью и гнилью, о смерти говорил и этот котел, и два крепких крюка, торчавших из потолочной балки над ним. И это жужжание жирных мух. Кевину иногда чудилось, что облик мух приняли какие-то злобные духи, но чаще он понимал, что это обыкновенные мухи, и больше ничего.

Самой безусловной реальностью из всех было собственное тело. Трудно сомневаться в его реакциях. Пот — это еще куда ни шло. Пот лился с него струями, заливал глаза, и их щипало, и Кевин понимал, что неукротимая жажда, от которой сохла глотка, объясняется этим, если не считать рвоты, а сосчитать, сколько раз его рвало, уже не представлялось возможным.

Дрожь, его сотрясавшую, тоже можно было вытерпеть — дробь, которую выбивали зубы, трясущиеся руки, ноги, ходящие ходуном, даже когда он старался прижать их друг к другу. Он страдал по героину. Рыжему Медведю хватило ума вытащить героин у него из кармана, прежде чем он связал ему руки за спиной и запер дверь хижины. И теперь Кевин рыдал, как дитя, от желания принять дозу, и не для того чтобы справиться с дрожью, одолеть пот и тошноту — с этим он мог бы еще мириться. Кевин не знал, как для других, но для него первейшим признаком его болезни была боль в груди. Непостоянная, она приходила и уходила, но когда она накатывала, казалось, что отступить ей не дано. Грудь ныла так, словно в его легкие и кровеносные сосуды кто-то вгрызается, пожирая их, и оставляет нетронутым только сердце с его тоскливым замиранием.

— Ну, а боль в костях? — любопытствовал Леттерман. — Как вы с ней справляетесь, Кевин?

Из всех физических признаков ломки боль в костях была наихудшим. Казалось, что в костный мозг, в самую сердцевину сотен частей его скелета, в каждую косточку, от тончайших, скрепляющих пальцы на руках и ногах и до спинного хребта и трубчатых его костей, грудной клетки, плеч, бедер, бьет молотком какой-то демон, и они отзываются воем и гудением, как струны у настройщика.

И ничто не помогало. Ни глубоко дышать, ни вызывать в памяти красивые картины, ни сосредоточиваться на чем-нибудь одном: например, широкой полосе света или капле краски на полу меньше чем в шаге от его носа. В том, что коричневое пятно — капля краски, Кевин не был до конца уверен, но подвергать это сомнению ему не хотелось.

— Послушайте, что это, по-вашему, может быть за пятно, Кевин?

— Не знаю, Дейв.

— Нет, серьезно. Мне просто интересно. Это не кровь, как по-вашему?

— Я не знаю, Дейв.

— Откуда бы ей здесь взяться? Я считал, что Гатри был убит в другом месте.

— Я не знаю, где он был убит, Дейв.

— Тогда, может быть, это кровь Терри?

— Это не кровь Терри. Терри вернулась в Ванкувер.

— Трудно сказать, чья это кровь. Уж очень маленькое пятнышко. Может быть, ее, может быть, Вомбата. Ведь это его голова там, в котле, Кевин. Так что выводы делайте сами. И пальцы, думаю, тоже его. Послушайте, Кевин, вам не приходит в голову, что и вы можете разделить их участь? Вы ведь, кажется, поэт, и вам свойственно поэтическое воображение.

Кевин оторвал лицо от пола и постарался сфокусировать взгляд. Это оказалось нелегко — мешали болтовня Леттермана, боль в костях, пот, заливавший глаза. Моргнув несколько раз, он напряг зрение. В стене под столом, примерно в шести футах от пола, обозначилась темная точка. Шляпка гвоздя.
48

Психиатрическая клиника Онтарио, или, как фамильярно ее называют, ПСИХОНТ, расположена на Одиннадцатом шоссе в нескольких километрах от Алгонкин-Бей. Место живописное — дорога, широкие поля с сосновым лесом по кромке, и все дышит первозданностью, столь необходимой людям, страдающим от душевной сумятицы, чтобы вновь обрести мир и покой. Одно слово — приют.

Успехи фармакологии плюс сокращение бюджетных расходов на здравоохранение уменьшили количество коек в этой больнице. Но и теперь в ней постоянно лечатся от трех до четырех сотен больных. Большинство их, так называемые хроники, никогда не вернутся домой. Среди них есть тяжелые больные. Страдающие неизлечимыми душевными расстройствами. Что касается большинства таких больных, то неясно, осознают ли они свое положение, не говоря уже о перспективах на будущее, о том, что уготовила или чего лишила их судьба.

Некоторые пациенты, такие как Кэтрин Кардинал, ложились сюда время от времени в ожидании, когда минет острая стадия заболевания и они без всякого риска смогут вернуться к полноценной жизни. Доктор Йонаш дал ей успокоительного и продержал ночь у себя в Торонто. Потом же, чувствуя, что для скорейшего ее выздоровления всего полезнее будет близкое присутствие ее мужа, назначил ей новые лекарства и отправил в психиатрическую клинику Онтарио. С тамошним доктором он намеревался поддерживать тесную связь.

Сейчас Джон Кардинал сидел с ней на так называемой солнечной террасе на третьем этаже. Во время его посещений они всегда сидели на этой террасе. Потом, когда ей станет получше, они будут выходить на прогулки, даже, может быть, в город. Но пока что единственным местом свиданий для них было это жаркое, душное, застекленное помещение, уставленное синтетическими диванами и открывающее вид на шоссе и деревья вдали. Солнце спряталось за тучей, и по стеклу заструились потоки дождя.

— Это не солнечная, а скорее дождевая терраса, — заметил Кардинал.

Кэтрин не ответила. Она сидела в дальнем углу дивана, упершись локтями в колени, низко уронив голову; волосы, свесившись, прикрывали лицо. Аллегория полного поражения. Беспокойство о Кэтрин и сочувствие к ней смешивались у Кардинала с досадой, что они не смогли наладить всесторонний поиск Терри Тейт. Правда, они разослали ориентировку всем постам, но предпринять еще что-то пока не удалось, хотя в дальнейшем можно будет попытаться.

— Хочешь кока-колы или еще чего-нибудь? — спросил он. — Я могу спуститься и принести.

Кэтрин ничем не выразила, что слышит его.

— Они говорят, что на этот раз ты здесь не задержишься. Побудешь недели две, не больше.

Кэтрин что-то пробормотала.

— Что? Прости, дорогая, я не расслышал.

— Браво, Джон. Я сказала «браво». Тебя это устраивает?

Кардинал разглядывал обложку журнала о звездах с анонсами статей о Рози О'Доннелл и Джулии Робертс. Что я здесь делаю, чем занимаюсь? Мне надо быть на службе. Надо теребить «Виклас».

— Господи, — после паузы проговорила Кэтрин.

В клинике она находилась по собственному желанию, что не делало ее пребывание в ней менее горестным.

— Кэтрин, постарайся только помнить, что это пройдет. И пройдет скоро.

— Конечно, Джон. — Взгляд темных глаз обратился теперь на него, и он мог убедиться, что единственное, что испытывала Кэтрин, было страдание. — Конечно, это пройдет. А потом наступит опять. Поэтому как ты можешь говорить о том, что это пройдет? Объясни мне, Джон. Как это может «пройти»?

— Ты же не одна, детка. Здесь есть люди, которые стараются тебе помочь. Вот сейчас они пробуют ламотригин и имеют все основания считать, что он окажется более эффективным для пациентов с твоими симптомами заболевания, чем литий. Они настроены весьма оптимистически.

Кэтрин опять уронила голову и тихонько покачала ею из стороны в сторону — дескать, «нет». Если б было можно вкратце суммировать ее болезнь, во всяком случае в депрессивной ее стадии, ее выразило бы это краткое и полное абсолютной безнадежности слово.

Когда Кэтрин бывала такой, любой проблеск веселости, любое выражение надежды казались неуместными, а каждое ласковое слово выглядело ложью. И все же отступить Кардинал не мог:

— Кэтрин, я же понимаю, как это тяжело. Как это невыносимо. Но постарайся вспомнить и удержать в памяти причину своего состояния, осознать, что причина эта вымышленная и не имеет никакого отношения к реальности. Только какое-то нарушение в химических реакциях порождает весь этот ужас и мрак и делает мир для тебя безобразным. Но это прекратится. Тебе станет лучше. Обещаю.

Теперь она плакала. Это не были слезы облегчения, это были скупые, через силу слезы горечи. Той частью души, которая еще не утратила способность молиться, Кардинал молился, чтобы боль, которую она испытывала, перешла к нему. Пусть он мучается ею до конца своей жизни, лишь бы избавить ее от этой боли.

Вернувшись на службу, Кардинал выудил из-под стопки бумаг заключение «Виклас» и еще раз просмотрел резюме. Никаких электронных следов, никаких зацепок там не было — значит, они имеют дело с преступником, впервые совершившим подобное преступление: впервые отсекшим кому-то руки и голову, впервые застрелившим двоих. Прецедентов не было. И возможно, именно в его власти находилась сейчас Терри Тейт.

Он позвонил Джеку Уэйли из Отдела прикладных исследований:

— Джек, это Джон Кардинал. Я просматриваю сейчас заключение «Виклас», которое вы нам прислали.

— Ну да, по мертвому байкеру. Заключение, насколько мне помнится, отрицательное. Никаких зацепок.

— Правильно. Но у меня очень сильные подозрения, что убийца уже проделывал подобное, обрубая жертвам конечности еще при их жизни. Слишком хорошо подготовился. Знаки на стенах, ножи — перерубать кости и сухожилия, что-то, в чем можно потом все это унести, что-то, куда стекает кровь. На экспромт непохоже.

— Ладно. Вот твой случай опять передо мной на экране. Ничего.

— И там у тебя в параметрах заданы обрубленные конечности и отрубленная голова?

— Да.

— И знаки на стенах?

— Да.

— Отсюда и заключение, которое вы нам прислали? Отрицательное?

— Да, точно.

— А если попробовать без знаков на стенах?

— Не знаю. Разве мы этого не делали?

— Нет. Желаги присовокупил просьбу: в случае, если заключение будет отрицательным, поискать еще раз, но уже без знаков.

— Куда он поместил эту просьбу?

— В заявку. — Кардинал перелистал странички копии. — В приложение.

— А-а, ну вот, нашел. Но тут имеется некоторая сложность, Джон.

— В чем дело?

— Загвоздка в том, что в нашей системе нельзя вести поиск в режиме «и / или». Только «и».

— Ты шутишь. Мы же имеем дело с компьютерами, не так ли?

— Так. Но программа новая. Возможности ее еще совершенствуются. Этот недостаток устраняют, но пока не устранили до конца. Обещают, что в следующем варианте все будет нормально.

— Я не могу поверить, что в базах ничего нет, Джек. Речь идет о маньяке, удерживающем сейчас, по крайней мере, одного пленника. А возможно, и больше. — Кардинал вздохнул. — Эти компьютеры — они и помощь нам, они же и наше проклятие! Можешь провести поиск снова, но без знаков на стене?

— Этим и занимаюсь. Подожди минутку. Надо проделать кое-какие операции. Между прочим, как там Кэтрин?

— Прекрасно. А как Марта?

— Мы развелись. Кончила тем, что пришла к выводу, будто полицейские ей противопоказаны. Вот. Нашел.

— Не в Штатах, случайно?

— Нет. Это наш канадский список, общенациональный и по провинциям. Полнее, чем у них в Штатах. Правда, некоторые области еще не подключились к системе, так что… О, вот оно!

— Что? Нашел? Скажи же!

— Минутку.

Кардинал слышал, как Уэйли нажимает клавиши. Потом в трубке опять раздался его голос:

— Ладно. Это совершенно против правил, но я тут нашел кое-что и отправил тебе мейлом как вложенное приложение.

Кардинал открыл почту. Щелкнул папку «Входящие» и увидел новое сообщение. Он раскрыл приложение.

— Ищи файл «Совпадения и анализ». Анализа не будет, но ты увидишь.

— Нашел, — сказал Кардинал. — Итак, исключи знаки, и мы имеем три случая. Все три — в Торонто. Первый — десять лет назад. Парень был найден в Риджент-Парке на крыше. Я помню этот случай. Это произошло как раз после моего отъезда из Торонто. Но упоминаний об отрубленных конечностях там вроде не было.

— Возможно, тогда эту информацию не разглашали. Чтобы избежать лжепризнаний. Голова, руки, ноги — толком так ничего и не нашли. Бились как сумасшедшие. Но подозреваемый, похоже, имеется.

— Реймонд Белтран. Тогда ему было девятнадцать. Предварительных задержаний не отмечено. Но к жертве питал антипатию. Есть алиби на основе показаний некоего Виктора Беги.

— Старый козел. И уж конечно, образец морали.

— Несомненно. Дай погляжу другие два случая.

Кардинал прокрутил дальше, перейдя к следующему пункту. Случай, произошедший восемь лет назад. В окрестностях Торонто, в местечке под названием «Розовая долина», был найден плохо закопанный труп. Неизвестный мужчина. Голова, руки и ноги отрублены. Подозреваемых нет.

— Странно, что они не заподозрили Белтрана, учитывая произошедшее двумя годами раньше. К тому же «Розовая долина» не так далеко от Риджент-Парка. А его, похоже, даже не допросили, — сказал Кардинал.

— Все дело в датах, Джон. Второе тело было найдено через два года после первого. Но состояние трупа указывало на то, что само убийство произошло лет за десять до первого случая. А Белтран тогда здесь не жил, он находился в Штатах.

— В Штатах?

— Предположительно во Флориде. Проверь теперь остальное.

Кардинал перешел к третьему пункту файла «Совпадения». Было это в Торонто четыре года назад. Двадцатипятилетняя женщина пропала из дома в Миссисоги и была обнаружена через две недели возле Скарборо-Бич с отрезанной головой, руками и ногами.

— Третий случай тоже не был раскрыт, — заметил Кардинал.

— Вижу. Что наводит на грустные мысли. Однако недостатка в подозреваемых тут нет.

— Бывший возлюбленный алиби не имеет, но причин подозревать его, кроме как из-за близкого знакомства с ней в прошлом, у них не было. Сосед по этажу известен своей сексуальной невоздержанностью, но к ножу и другим подобным инструментам он не прибегал. Белтрана они и тут не допрашивали. Но и Скарборо ведь недалеко от Риджент-Парка. Десять минут езды на машине.

— Я понимаю, почему они его не допрашивали. Ведь все, что они могли ему инкриминировать, — это антипатия к первой жертве. И никакой связи с двумя другими случаями.

— Кроме связи географической.

— Да. Но по этому признаку можно подозревать еще два с половиной миллиона человек.

Наступила пауза, во время которой Кардинал слышал, как дышит в трубку Уэйли.

— Должен признаться, Джон, что в целом я не склонен связывать все три эти случая. Даже по результатам медицинской экспертизы нельзя безоговорочно утверждать, что во втором случае конечности были удалены еще при жизни жертвы. А это существенное отличие. Так что географическая близость плюс результаты экспертизы что-то доказывают лишь в двух случаях. А это, согласись, немного.

Кардинал тихонько выругался.

— Ага. Разделяю твои чувства.

— Нет, не в этом дело. Я просто продираюсь сквозь обилие сведений. Хочу проследить, откуда взялся этот Белтран. Где данные о подозреваемых?

— Нажми порядковый номер случая. Они в верхней части окна…

— Нашел. Спасибо тебе, так или иначе, Джек.

— Слушай, электронная версия, которую ты сейчас просматриваешь, официальным документом не является, ясно? А официально я перешлю ее тебе мейлом позже. Повеселишься всласть.

Кардинал просматривал данные по Реймонду Белтрану. Не подарочек этот парень. Шесть раз фигурирует в списке малолетних правонарушителей. За вооруженное нападение пробыл два года в исправительной школе Дип-Ривер.

Далее следовали заметки полицейских из Торонто о Викторе Беге, человеке, предоставившем алиби Белтрану. Называет себя дядюшкой Бёлтрана, но кровными родственниками они не являются. Следователи не смогли установить его связь с данным преступлением, но хмурый вид и враждебность следствию они отметили.

Белтран. Довольно редкая фамилия в Канаде. Кардинал нашел его по спискам выданных удостоверений личности. Мать безработная. Отец умер. Гражданство канадское. Он просматривал все данные и не мог найти ничего существенного, когда вдруг внимание его привлекла следующая заметка:

Мать утверждает, что с момента ее эмиграции с Кубы все у нее пошло не так. Эмигрировала из Гаваны в Майами в 1980. Через пять лет переехала в Торонто. Говорит, что помощи от родственников в Гаване не получает.

— Эй, Делорм! — Она уже собиралась домой, когда он окликнул ее. Она застыла, сжав дверную ручку. — Не вздумай уходить. Мне кажется, у нас наметился прорыв.
49

«Наш хлеб — это знакомства», — говаривал его шеф Кендалл. И Кардинал сейчас проверял истинность этого положения. Он проработал десять лет в полиции Торонто и теперь использовал все мыслимые источники информации, какие только мог придумать.

Делорм, со своей стороны, в Торонто старалась проводить как можно меньше времени. Но неотъемлемое свойство работы в полиции — это необходимость постоянно учиться: овладевать новыми методами ведения следствия, сбора улик, судебно-медицинской экспертизы, психологических исследований, налаживания связей с агентами. Всевозможным хитростям и уловкам тут нет числа, и копы с удовольствием их используют, чтобы и они помогали расширению контактов.

Так что общими усилиями Кардинал и Делорм ухитрились собрать неплохое досье на человека, чья фамилия еще несколько часов назад ничего им не говорила.

Тони Глейзер, полицейский, осуществлявший надзор за условно осужденными, так отозвался о нем:

— Реймонд Белтран? Был такой у меня лет пятнадцать-шестнадцать назад. Не то четырнадцати, не то пятнадцати лет, условно осужден за то, что проломил лопатой голову одному парню. Для условно осужденного, можно сказать, вел себя идеально — аккуратный, точный, соблюдал все правила. Ему было положено продолжать ходить в школу. Он и ходил. Каждый день от девяти до трех тридцати. Вместе с другими. Посещаемость все два года отличная.

Спокойный, вежливый, отвечал на все вопросы, которые ему задавались. Признаков враждебности не проявлял. Единственное, что можно отметить, — неразговорчивость. На вопросы отвечал односложно, как можно короче. Иногда сопровождал это кивком или покачиванием головы для пущей наглядности.

И дисциплина у него была отличная, по крайней мере когда надзирал за ним я. В общем, никаких нарушений, но, правда, кое-что меня настораживало. Например, однажды на прогулке нам встретилась женщина с кошкой на плече. Я упомянул, что и у меня дома есть кошка. И Реймонд спросил меня: «А внутренности кошки вы когда-нибудь видели?» Я, естественно, ответил отрицательно, и он сказал: «А я видел». Не знаю, как тебе, меня такое замечание смутило.

Когда я спросил, каким образом он мог их видеть, он сказал, что они препарировали кошку на уроке биологии. Я ему не поверил. Во-первых, в школе если препарируют, то лягушек и головастиков. А во-вторых, в его классе еще не было биологии.

Когда я сказал ему, что его двухгодичный условный срок скоро оканчивается, он ответил: «Да, два года. Не знаю, почему мне дали два года за то, что стукнул по башке этого Бобби Блэкмора. Я делал вещи и похуже, и никого это особо не волновало». — «Какие, например?» — поинтересовался я. Но он замкнулся, и больше из него нельзя было ничего вытянуть. На таких, как он, достаточно бросить взгляд, и сразу ясно, что с парнем что-то неладно. Что-то у них отсутствует. За такими, как Белтран, нужен глаз да глаз, вот что я вам скажу. А если вам подробнее информация требуется, обратитесь в Общество по оказанию помощи детям-католикам. Мать у него была ужасная, скажу я вам.

У Делорм была знакомая в органах социальной защиты, некто Сандра Мейхью, с которой она когда-то, еще в 90-х годах, вместе участвовала в конференции под названием «Женщины и уголовное право». Мейхью была активисткой торонтской социальной службы и за десять лет много чего повидала.

Она многое поведала о Глории Белтран и ее сыне.

— Но ссылаться на эти сведения нельзя, Лиз. Сообщаю вам их, просто чтобы вы имели общую картину его прошлого. Использовать меня в качестве свидетеля вы не можете.

— Я знаю, — сказала Делорм. — Просто мы трудимся не покладая рук и хватаемся за все, что можно.

— Давайте сперва я расскажу вам о Глории. Она эмигрировала с Кубы, профессии не имела, существовала за счет одного наркодилера, убитого вскоре после ее переезда в нашу страну.

Однажды я нагрянула к ней без предупреждения, как нам и полагается делать. Она долго спрашивала, кто это, не впуская в дом, а потом я увидела парня. Он торопился и на ходу застегивал штаны. Было совершенно ясно, что я прервала их занятия любовью. А рядом, в уголке гостиной, сидел и как ни в чем не бывало смотрел телевизор Реймонд. То есть Глория, как женщина вконец испорченная, была даже не способна понять предосудительность своего поведения.

Реймонд тоже, видимо, считал это делом обычным. На следующий день я с ним беседовала, и он искренне недоумевал, из-за чего, собственно, поднят шум. У нас имелось постановление о передаче его под государственную опеку, но Реймонду тогда уже исполнилось пятнадцать. Передавать его в приют на несколько месяцев не имело смысла.

Соседи жаловались на них обоих — и на мать, и на сына. Квартира была грязная, запущенная донельзя, так что трудно было в ней находиться, а с моим стажем работы в социальной защите, поверьте мне, я в достаточной мере утратила брезгливость. Реймонд был склонен к насилию, и не так, как многие мальчишки, не просто неуправляемый драчун, а мальчик, заранее готовящий свои нападения. Когда он ударил лопатой по голове того мальчика, это была месть за какую-то ерундовую обиду, которую тот нанес ему чуть ли не за несколько месяцев до того.

Несколько раз я пыталась поговорить с ним, но достучаться до него было невозможно — никакого отклика. Чувствовалась в нем и особая враждебность к женщинам, что неудивительно, если вспомнить, как мать приводила в дом мужчин на его глазах. Но дело не только в этом. Задерживали его не так уж часто, но не потому, что он не вызывал подозрений. И этот случай в Риджент-Парке. Свинья грязь найдет.

Поговорите с людьми из Отдела малолетних правонарушителей Пятьдесят первого участка. Они вам расскажут. Припереть к стенке его удавалось не часто, но расспросите, кто был подозреваемым в случае с Молли Дэвис — пропавшей девочкой-подростком, его соседкой. Спросите, кого они подозревали… сейчас, минуту, дайте взглянуть записи… в деле Ричарда Ли, двадцатилетнего парня, прогуливавшего собаку однажды вечером в Ален-Гарденс.

Короче говоря, Лиз, с Реймондом Белтраном я общалась не так уж много. По указу об опеке моим заботам он почти не подлежал, а кроме того, дел у меня и без него была пропасть. Единственное, что я смогла для него сделать, — это устроить его в летний лагерь, когда он впервые пожил за городом, что привело его в полнейший восторг. Но, повторяю еще раз, во всех других случаях моего с ним общения он прямо-таки наводил на меня страх. И эти его жуткие глаза. Нет, когда хотел, он мог быть совершенно очаровательным, но это было таким явным притворством, что даже и тогда хотелось бежать от него без оглядки.

Если подытожить сказанное, Лиз, можно заключить, что Реймонд Белтран — это отклонение от нормы и ошибка природы. Если вам случится общаться с ним, постарайтесь не делать этого один на один.

После еще нескольких звонков, факсов и мейлов, почти исчерпав запас своей изобретательности, Делорм отправилась в буфетную и приготовила себе свежий кофе. Кардинала она застала у аппаратов, где он просматривал результаты собственного розыска. Он не сводил глаз с записей — так Наполеон изучал карту боевых действий, но, даже увлеченный работой, он выглядел понурым.

— Я подумала, может, пригодится, — сказала Делорм, передавая ему чашку декофеинизированного напитка.

Кардинал повернулся к ней, и в какую-то долю секунды в глазах его промелькнула горечь, которую он тотчас же сумел упрятать туда, где прятал такого рода неподобающие чувства.

Делорм изложила ему в общих чертах то, что сумела нарыть. Кардинал слушал внимательно, уставясь в чашку и медленно помешивая кофе.

Когда она кончила говорить, он сказал:

— Я тут временной график составлял. В апреле девяносто девятого года торонтские полицейские заявились на квартиру к Белтрану допросить его насчет случая насильственного удержания пятнадцатилетней девушки. Его мать сказала, что он уехал из страны.

— Дай мне догадаться куда, — сказала Делорм. — На Кубу?

— Горячо. В Майами, По-видимому, у матери там были родственники. Так или иначе, он провел там целых три года и, вернувшись в Торонто в августе две тысячи третьего, был обвинен в несанкционированном хранении оружия. Торонтские копы считают, что он «подался на север», то есть мог быть как здесь, так и в любом другом месте. Но я все-таки связался с Майами.

— Что сообщает нам Майами? — Делорм поставила чашку.

— Там у них, как выяснилось, целая цепочка нераскрытых дел — в них фигурируют отрубленные головы и конечности, отсеченные еще при жизни жертвы. А рядом — знаки Пало Майомбе. Держал в страхе все кубинское землячество. И звался убийца «Эль Бруйо», что, как я понимаю, значит «колдун».

— А когда происходили эти убийства?

— Первое в декабре двухтысячного года, последнее — в августе две тысячи третьего.

— После чего он и вернулся в Торонто. Это он, Джон.

— Я это понимаю. Как понимаешь и ты. Теперь все, что нам требуется, — это поймать его.
50

Рыжий Медведь миновал знак орла и въехал в лагерь. «Транс-эма» на стоянке не оказалось: Леон был в городе, разыскивал Терри Тейт. Рыжий Медведь подошел к своему святилищу и несколько секунд прислушивался. Изнутри не доносилось ни звука. Вынув из багажника свертки, он вошел в хижину.

Он долго нежился под горячим душем и затем, не спеша, сушил волосы. Потом, еще не одетый, осмотрел свертки — все это он заказал по Интернету на арендованную им почтовую ячейку. Сперва он раскрыл сверток среднего размера. Внутри находился ящик соснового дерева, но тщательно обструганный. Когда он поднял крышку, внутри, в обложенном шелком гнезде, оказалась ручная пила фирмы «Нозерн индастриел». Лезвие из отличной закаленной стали дюймов двенадцати в длину, рукоятка розового дерева была ему по руке, точно выполненная на заказ.

Из другого свертка он извлек набор мясницких ножей, какие применял серийный убийца Бреннан, — сделанных в соответствии с новейшими научными разработками, как значилось в сопроводиловке, и «экономящих усилия мясника. Направленная вверх рукоять делает нож послушным вашим движениям».

Был еще фирменный пятидюймовый разделочный нож фирмы «Форшнер» с его знаменитым лезвием из высокосортной нержавеющей стали ручной швейцарской работы. Дополнительным плюсом была и его рукоятка розового дерева.

Пятидюймовый нож для свежевания с нейлоновой, дешевой с виду ручкой ему не понравился. Зато другой, шестидюймовый, показался вполне подходящим. Он вытащил десятидюймовую полугибкую ломтерезку, семидюймовый нож для срезания филе с отвратительной ручкой из пластика и резак «Свибо» с твердым острием. Многообразные функции этих инструментов он лишь смутно мог вообразить себе в мечтах.

В отдельной коробке лежал мясницкий топорик фирмы «Хенкель интернешнл» — тяжелый, как и подобает топорику, «хорошо делающему свое дело». Сталь лезвия не самая первосортная, зато рукоятка — как раз для маленькой руки, а у него руки маленькие.

Он разложил свои новые орудия возле трехступенчатого профессионального точила. Без ножа точило отзывалось приятным гулом, а с ножом звук был еще приятнее — от него веяло покоем и умиротворением. Рыжему Медведю нравилось, как ловко входят шероховатости точила в выемки лезвия вне зависимости от его формы — прямой, изогнутой или с зазубринами.

Потом он погасил свет. В верхнем левом квадратике окна вставало тупое ярко-рыжее полукружие — последний раз луна была на убыли. По низу серпа проплывали рваные облачка. Завтра взойдет молодая луна, и ночь за ночью можно будет кормить нгангу, вызывая сильнейшего из всех духов, что повиновались ему за все время его колдовских упражнений.

В лунном свете поблескивали его голые руки и ноги. Он взял резак с тонким как игла лезвием и взвесил его в левой руке. Правой он ухватил шестидюймовый нож для свежевания и сделал несколько движений перед большим, в полный рост, зеркалом. И начал танец. Лезвия поблескивали в лунном свете, его мускулы перекатывались под кожей, а перед глазами расплывались пятна — алые, малиновые и самого глубокого из цветов — цвета крови при лунном свете, — темного, как запекшаяся кровь.
51

Руки Кевина кровоточили. Уже несколько часов он пытался ослабить узел, цепляя его за шляпку гвоздя, но никакого движения заметно не было. Стал ли узел менее тугим, понять он не мог. Единственное, что он чувствовал, была боль — нестерпимо ныли кисти.

Терри, как мешок, лежала на полу в другом углу, она была без чувств. Чтобы ее утихомирить, Леон еще в машине вкатил ей какой-то укол. Зная Леона, можно было только удивляться, что она была еще жива после этого укола. Но дышала она часто и с трудом.

Сознание у Кевина сейчас прояснилось, ломка прекратилась, и, несмотря на жуткую вонь, внутренности его терзал голод.

— Терри, — сказал он, — Терри, очнись.

Она не шевелилась.

Кевин вновь накинул веревку на гвоздь и потянул. Веревка соскользнула, как соскальзывает с зуба зубная нить. Он попробовал еще — так же безрезультатно.

— Терри, надо проснуться.

С ногами, спутанными у щиколоток, он на четвереньках двинулся к ней. Лег рядом на бок и стал толкать ее коленками:

— Терри! Ради Бога, Терри, очнись!

Она застонала. Это был первый звук, который она издала с тех пор, как Леон швырнул ее сюда и привязал к ножке стола.

— Теперь не попляшешь, — сказал он, завязывая веревку.

— Зачем здесь Терри? — сказал Кевин. — Отпусти ее, Леон. Она ничем не провинилась.

— Уж слишком она любопытна, знаешь ли. В этом ее беда. Сует нос куда не следует. — Леон привязал руки Терри к ножке стола, туго затянув. — Вот так, туго. Поделом ей.

— Да что она сделала-то? Что ты ей впрыснул?

— Немного секоналу. Чтобы успокоить.

— Пожалуйста, Леон. Терри за всю свою жизнь мухи не обидела. Зачем ты с ней так?

— Босс приказал, — сказал Леон. — В отличие от тебя, я знаю, что делаю.

Подойдя, Леон сел на корточки перед Кевином:

— Господи, парень, это ж надо — украсть товар у Рыжего Медведя! Из всех глупостей, какие ты мог придумать, это самая большая глупость.

— Я был не в себе, Леон. Зачем бы иначе стал я это делать. Послушай, помоги нам выбраться отсюда. Рыжий Медведь убьет нас.

— И не только убьет, как я думаю.

— Брось, Леон. Как можешь ты с ним ладить?

— Да уж приходится, братец мой. Мы повязаны с ним, вот и ладим. Он научил меня кое-чему. Приоткрыл кое-какие двери. Он могучий колдун, а ты рассердил его. Вот уж глупость так глупость.

— Я думал, мы с тобой друзья, Леон.

— Ты так думал? — Леон склонил голову набок. — А вел себя ты не очень-то по-дружески. Мне все казалось, что ты поглядываешь на меня свысока. С этой своей хреновой поэзией и все такое.

— Господи боже, да не так это вовсе! Ты хоть знаешь, что с нами сделает Рыжий Медведь?

Леон встал, потянулся:

— Испробует на вас старинное индейское колдовство. Заставит служить нам.

И он ушел, несмотря на все мольбы Кевина. У того уже вся кожа на руках была изодрана в клочья.

Он толкнул Терри коленками. На этот раз сильнее, и бок его отозвался нестерпимой болью.

Она застонала, и веки ее затрепетали.

— Терри, очнись! Надо очнуться!
52

Фотография, присланная по факсу, пришла на следующее утро, еще до двенадцати. Приняла ее Делорм.

На фотографии был снят парень лет тридцати с узким, по-ястребиному хищным лицом. Широкие скулы придавали его облику нечто индейское. Взгляд смело устремлен прямо в камеру. «Сам догадайся, — казалось, говорил этот взгляд, — на что я способен».

Под фотографией подпись: «Реймонд Белтран», ниже шла дата, когда был сделан снимок — за полтора года до настоящего времени, когда его задержали за хранение оружия. Казалось, в исходе задержания он не сомневался и не слишком беспокоился по этому поводу.

Делорм показала фотографию всем в отделе — Маклеоду, Желаги, экспертам по опознанию, Арсено и Коллинвуду. Никто из них не признал Реймонда Белтрана. Тогда она подъехала к зданию федеральной администрации побеседовать с капралом Клеггом.

— Вам, наверно, очень нравится здесь, — сказала она, — если даже в выходные вы на работе.

Клегг уничтожал бумаги в машине. Не отрываясь от своего занятия, он улыбнулся ей через плечо:

— С тех пор как мы расстались с женой, я не очень-то спешу домой, понимаете ли. А на вас я тоже кольца не вижу. Вы замужем?

— Нет.

— А были?

— Нет. Мне надо кое-что вам показать.

Делорм порылась в сумочке.

— Может быть, как-нибудь поужинаем вместе, после того как вы разберетесь с этим делом?

— Спасибо. Но я принципиально избегаю романов с коллегами.

— Но заводить знакомства так трудно. Согласны?

— Да, трудновато, — сказала Делорм. — Послушайте, нам остро необходимо найти этого парня. — И она протянула ему фото.

— Реймонд Белтран, — прочитал Клегг. — Латинос, вероятно?

— Кубинец. Корни, во всяком случае, кубинские. Вырос в Торонто. Несколько лет прожил в Майами, где, между прочим, подозревался в трех убийствах, очень похожих на то, какому подвергся Вомбат.

— Шутите. Он тоже расчленил их?

Делорм кивнула:

— И тоже прежде, чем убить.

— Нехорошо. Это уж никуда не годится.

— Так можете нам помочь? Вам попадался этот парень. Если это тот, что расправился с Вомбатом, то он должен быть тесно связан с наркоторговцами.

Клегг повертел в руках фотографию.

— Давненько снято, — сказал он. — А люди могут и менять внешность, если того желают.

— Да, но лицо приметное — глаза, скулы. Может быть, пороетесь в архивах, поищете среди фотографий?

— Да нет здесь у меня никаких архивов фотографий, — сказал Клегг. — Все в Садбери.

Делорм покосилась на картотечный шкаф у окна.

— Там только бумаги, — сказал Клегг.

— Не очень-то удобно.

— Каких удобств можно ожидать от федеральной организации? Слыхали, у нас еще недавно пожар был?

— Пожар?

— В Садбери. Склад сгорел. Мы даже понятия не имеем, скольких свидетельств лишились.

— Это был поджог?

— Пока неизвестно, но не думаю. Более вероятно — простая халатность. Сторож там чуть ли не девяностолетний и практически слепой. — Клегг взял фото. — Могу я его у себя оставить?

— Конечно. У меня есть копии.

— Я порыщу в нашей до невозможности подробной писанине, а потом верну его вам.

Делорм доехала до Самнер, а потом свернула в Управление полицией Онтарио. Джерри Комманда был на рабочем месте и говорил по телефону. Прижав трубку плечом, он добыл Делорм стул из другого отсека и жестом пригласил сесть.

Окончив разговор, он крутанулся на стуле к ней лицом:

— Держу пари, что ты приехала поговорить о внутриведомственном матче.

— Прости, но нет, — сказала Делорм, доставая фото Белтрана. — Ты говорил, что в последнее время много занимался наркотиками. Так вот, не попадался тебе этот тип?

Джерри взял у нее фото и поднес к свету:

— Точно не скажу. А зачем он тебе?

— Во-первых, он расчленил Вомбата Гатри.

— Серьезно? — Джерри вгляделся в фотографию. — Есть у меня один на примете.

Он влез в ящик стола и вытащил оттуда папку. Внутри лежало несколько черно-белых, восемь на десять, фотографий. Он разложил их на столе веером, как карточную колоду, и выбрал из них одну. На ней была снята группа молодых людей, сидящих за столиками возле кафе. Трое из них, казалось, внимательно следили за четвертым — длинноволосым, одетым во все белое.

— Это «Розовый бутон» в Ридс-Фоллз. Мы уже которую неделю приглядываем за этим заведением. Там среди завсегдатаев наркотики распродают, как нам кажется. Есть у нас кое-какие соображения на этот счет, но стопроцентной уверенности, откуда берутся наркотики и куда сплавляются, мы не имеем. Вот погляди на этого, с длинными волосами.

Делорм взяла в руки фото:

— Но это ведь индеец, правда же?

— Зовется Рыжим Медведем.

— Ага, мы имеем сведения от наркоманов, что возле Леона Рутковски трется один индеец.

— Могу сообщить, что он нездешний. Говорят, что с Красного озера. Я проверял.

— Узнаю и других, — сказала Делорм. — Леон Рутковски и Клык Тилли, да почиет он в мире. А тот, что справа, — Кевин Тейт.

— Не может быть. Родственник нашей бывшей Имярек?

— Брат. Имел срок за хранение наркотиков с целью перепродажи. Мы считаем, что Терри и оказалась-то здесь из-за него.

— А мы все думали-гадали, кто это, — заметил Джерри. — Вы хорошо потрудились, ребята. Только вот Терри Тейт опять упустили.

— Займемся и этим. — Делорм сличала две фотографии. — Индеец очень похож на Белтрана. Но точно определить не могу.

— Думаю, у нас найдется фото и получше. — Джерри порылся в глянцевых карточках. — Да вот!

На этой фотографии были изображены двое — длинноволосый и Кевин Тейт. Тейт смеялся, Белтран же — сомнений в том, кто это, уже не оставалось — был крайне серьезен. Те же широкие скулы, большой лоб. И прежде всего, те же почти бесцветные глаза.

— Надеюсь, что не слишком огорошу тебя, Джерри, сказав, что твой индеец на самом деле кубинец.

— Интересная мысль…

Крутанувшись на стуле, Джерри уставился в потолок. Делорм выжидала. Наконец Джерри опять повернулся к ней:

— Вообще-то я связывался с индейским вождем на Красном озере. Что я коп, я ему не сказал. Наврал, что работаю в банке и мне надо проверить личность на предмет предоставления займа. Вождь за этого парня поручился. Называл его Рэймондом Рыжим Медведем. Сказал, что родился и вырос он у них в резервации на Красном озере.

— Зачем ему было огород городить? Я слыхала, что удостоверение личности индейцу очень легко подделать.

— Правильно. Почему и может понадобиться поручитель. За поручительство даже и платят иногда. Бывает, что выгодно считаться индейцем. Например, для кое-какой работы.

— Странно. Что ты имеешь в виду, Джерри?

— До недавнего времени викинг-байкеры добывали наркотики в Монреале. Но они имели несчастье поссориться с Адскими ангелами.

— И этот путь поставки был им перекрыт?

— Да, наркотики из Монреаля поступать перестали. Но будучи байкерами и ловкими предпринимателями, они завязали контакты с индейцами с той стороны Мичигана. Прошлым летом они наладили этот канал. Через озеро Гурон, потом по Френч-Ривер и на озеро Ниписсинг. Если постараться, можно не выходить за пределы индейской территории.

— А значит, не подлежать ничьей юрисдикции.

— Вам свойственна подозрительность, детектив Делорм. За что я вас особенно ценю. — Джерри поднес к глазам фотографию. — Хороший штрих — этот голливудско-индейский маскарад. Переносит нас на две сотни лет назад.

— Таким образом Белтран и стал полноправным индейцем с соответствующим статусным документом и ручательством индейского вождя в кармане. Теперь можно было перехватить у викинг-байкеров торговлю наркотиками.

— Мы так и считаем.

— И ты сообщишь мне теперь, где искать этого Белтрана, не так ли?

— К сожалению, нет. Слежки за ним мы не установили. Пока что следим только за «Розовым бутоном».

— Я тебе открою еще одну причину, по которой нам необходимо его найти. Мы думаем, что он поймал Терри Тейт и хочет ее убить.

Джерри схватил телефон и нажал кнопку оперативной связи.

— Я разошлю ориентировку на него, Лиз. Как только мы что-то услышим о нем, мы тут же сообщим вам.
53

В тот или иной момент, но всегда, когда дело застопоривалось, Кардинал удалялся в приемную и зарывался в папки. Находился он там и сейчас — разбирал горы свидетельств, собранных другими детективами. Он просмотрел заключения судебно-медицинской экспертизы и снимки, сделанные Арсено и Коллинвудом, и сейчас рылся в рапортах Делорм. Вся информация была разложена перед ним на столе.

Ориентировка была разослана мгновенно, но пока что никаких признаков Терри Тейт обнаружено не было. Почему он и обратился к досье в надежде, что они натолкнут его на мысль, где стоит ее поискать.

Глаза болели от напряжения. Он откинулся на спинку стула и стал разглядывать фотографии на стенах. На одной Кендалл произносил слова присяги — позднее форма никогда уже не сидела на нем так ладно. А вот и он сам, Кардинал, закутанный, как эскимос, в шахте на Виндиго-Айленде. На другой фотографии — Джерри Комманда у входа в Игл-Парк. В Игл-Парке в свое время располагался лагерь для проблемных детей и детей, опекаемых органами социальной защиты. Джерри случилось выезжать туда на розыски пропавшего двенадцатилетнего ребенка, которые он вел. Лагерь давно уже был закрыт в результате какой-то сложной финансовой аферы — денежной неурядицы, как говорил Джерри. Над воротами вздымался чугунный орел: выпустив когти, он простирал черные крылья, готовясь взлететь.

Кардинал опять занялся папками. Все его торонтские зацепки ни к чему не привели. Последний из известных адресов Белтрана оказался тупиком: с просторной квартиры в Мэньюлайф-Сентер он съехал ночью, задолжав хозяину за шесть месяцев. Бывшие соседи, которых призвал на помощь Кардинал, не смогли добавить ничего существенного. Белтран был идеальным соседом — всегда здоровался в лифте, вел себя тихо и никому не доставлял хлопот.

Кардинал открыл очередную папку Делорм. Одним из явных преимуществ работы с ней было умение Делорм писать рапорты внятно и подробно. Но даже при всей дотошности, с которой она описала события в больнице, вкупе с заключениями психолога и специалистов Кризисного центра, зацепиться там было не за что. Ничто не указывало на возможное местонахождение Белтрана и, соответственно, Терри Тейт.

Кардинал еще раз проглядел все записи Делорм. Даже не сумев добиться результата, как это случилось в Кризисном центре, она честно признавалась в этом. И присовокупила к записям рисунки, найденные в комнате Терри.

Если в актерских способностях Терри Тейт Кардинал мог еще сомневаться, то в умении рисовать, судя по тому, что он увидел, отказать ей было трудно — так мастерски были положены тени на оперении орла, так убедителен этот изгиб крыльев…

Кардинал бросил взгляд на противоположную стену — на фотографию Джерри Комманды, снятого возле входа в Игл-Парк. Схватив рисунок, он поднес его к фотографии.

Уже через две секунды он был в кабинете Шунара.

Сержант положил рядом рисунок и фотографию. Кардинал следил, как глаза сержанта перебегают с одного на другое. Сравнивая, сержант постукивал ручкой по столу и наконец сказал:

— Это одно и то же место. По-моему, она была именно там. Вопрос один: что нам теперь делать?

— В Игл-Парке было два лагеря на озере. Один — на южной его стороне, другой — у Френч-Ривер. Ворота у обоих одинаковые, с орлом.

— Людей, чтобы послать в оба места, у нас нет. Который из лагерей ты считаешь предпочтительнее?

— Южная сторона озера ближе к тому месту, где были найдены Тилли и Гатри. Но, с другой стороны, возле северного берега они обчистили викинг-байкеров. Оба места одинаково возможны.

— И оба вне нашей юрисдикции. — Шунар задумался, и его ручка принялась отбивать дробь по столу. — Ладно. Отправляйся на южный берег, но не забудь прихватить с собой Алена Клегга.

— И Делорм тоже.

— Она уехала в полицию Онтарио, а это ближе к Френч-Ривер. Так или иначе, это их территория. Так что пусть выезжает туда с Джерри Коммандой. Я соберу здесь людей, чтобы были наготове. Кто из вас первым нападет на след, туда и ринемся.
54

Час пик уже прошел, и, миновав торговый центр, Кардинал нажал на газ.

— Вы к «Формуле один» готовитесь, что ли?

Кардинал взглянул на Клегга. Тот дружески улыбался, и непохоже было, что настроен критически.

— Парень, которого мы ищем, режет людей направо и налево, и я не хочу, чтоб жертвой его оказалась Терри Тейт.

— Это если предположить, что он поймал ее.

— Такое предположение вероятнее всего.

Капрал Клегг откинул назад спинку кресла и прилег на нее, сцепив руки на коленях. Он наблюдал проносившиеся мимо картины: расщелины в скалах, отель «Трианон», поворот на Оттаву. Потом пошли холмы и лес.

— И давно вы в копах?

Кардинал пожал плечами:

— Пожелай я уйти на покой, пенсия будет максимальной, скажем так.

Клегг рассмеялся:

— А на покой вы не хотите, да? Такие, как вы, всегда напоминают мне парней, выигравших в лотерею. По-крупному выигравших. Работают где-нибудь электриками, лампочки меняют в небоскребе, а тут вам — пожалуйста, выигрыш двадцать пять миллионов. Но чтобы уйти с грошовой работы — этого у них и в мыслях нет.

— Вас ждет пенсия в двадцать пять миллионов? Видно, неплохо финансируют Королевскую конную в этом году.

— Не жалуемся.

Кардинал свернул на Носбонсинг-роуд. С последнего раза, когда он здесь проезжал, дорогу вымостили заново. Они миновали несколько ферм, затем дорога стала уже, и они углубились в лес — стена деревьев по обеим сторонам, изредка прерываемая подъездной аллеей с почтовым ящиком. О ветровое стекло бились мушки.

— Как вы намерены действовать? — спросил Клегг.

— Там видно будет. Первым делом надо понять, обитаем ли лагерь. Если обитаем, установить, есть ли кто-то в нем в данный момент. Если выяснится, что парень наш на месте, мы сообщаем по рации и начинаем операцию по захвату. Если же его нет, мы обыскиваем все места, где он может прятать Терри Тейт. Как вам такой план?

— Полностью поддерживаю, — сказал Клегг. — Вот уж повеселимся.

Делорм была уже в дверях, чтобы уйти, когда позвонил Шунар. Теперь она ехала в машине Джерри Комманды, которая миновала Стерджон-Фоллз.

— Джерри, нельзя ли выжать из нее скорость побольше? Может быть, речь идет о жизни и смерти.

— Я больше чем уверен, что все окончится пшиком, — сказал Джерри, нажимая на акселератор. — После той денежной неурядицы лагерь был куплен какой-то гостиничной компанией. Не уверен, что он функционирует. Или что там что-то происходит.

— Пустующий лагерь — это идеальное место для наркоторговцев.

Джерри пожал плечами:

— Если они не имеют ничего против мошкары.

Неурядица, думала Делорм. Только Джерри могло прийти в голову такое книжное слово.

— Здесь недалеко от дома, где схватили Вомбата, — заметила Делорм. — Километра два, не больше.

Джерри резко повернул, так что из-под колес брызнул гравий.

— Кардинал осматривает другой лагерь. Вместе с парнем из Королевской конной, — сказала Делорм.

— Да? С кем именно?

— Его зовут Ален Клегг.

Джерри свернул на совсем уж узкую дорогу. Кузов стали царапать ветки.

— Я пару раз имел с ним дело.

Делорм изучала профиль Джерри, но он был совершенно непроницаем. Это была манера Джерри — сказать что-нибудь многозначительное, но дальше ничего не объяснить — домысливай, как знаешь.

— И?

Джерри опять пожал плечами:

— Казалось, он не очень-то в курсе того, что происходит в этом районе. Не знаю, зачем его прислали в Алгонкин-Бей.

— Потому что Масгрейв считал, что так можно прищучить викинг-байкеров.

Джерри криво улыбнулся. Было слышно, как камушки ударяются о днище машины.

— Иногда на Масгрейва приходится только удивляться, — сказал Джерри.

— Да?

— Странно он ведет себя.

— Джерри?

— Что?

— На что ты намекаешь?

Джерри взглянул на нее совершенно невозмутимо:

— Клегг, похоже, не знает того, что ему полагалось бы знать. Вот и все. Мне всегда не по себе, когда я с ним общаюсь. Не могу понять, почему Масгрейв решил, что он подходит для этой работы.

Они сделали поворот, после чего показалась стройка. Несколько времянок еще оставались на площадке, но в основном там теснились бульдозеры и грейдеры. Площадку окружал забор. Делорм насчитала два десятка рабочих. Справа были старые деревянные ворота, над которыми распростер крылья орел.

— Вот его и рисовала Терри, — сказала Делорм. — Именно его, в мельчайших подробностях, до последнего перышка.

— Мы можем задать несколько вопросов подрядчику, — сказал Джерри, — но почему-то мне кажется, что он прячет ее в Игл-Парке. Зачем бы ему было светиться в Ридс-Фоллз, если живет он черт-те где?

— Этот лагерь ближе к резервации, чем другой.

По глубокой колее они подъехали к вагончику администрации, стоявшему под большим щитом с надписью по-французски: «Строительство курорта «Северное сияние».

Подрядчик оказался приземистым увальнем с ковбойскими усиками, совершенно ему не шедшими. Нет, сказал он им, никаких посторонних он здесь не видел. Ничего подозрительного тоже не замечал. Работают они здесь вот уже два месяца и кроме строителей видел только двоих полицейских, с которыми сейчас разговаривает.

— Значит, Кардинал и Клегг едут туда, куда надо, — сказала Делорм. — Я звоню Шунару.

— А что, если там уже никого нет? — заметил Джерри. — Они могли оставить лагерь.

В кармане Делорм зазвонил сотовый. Это был Малькольм Масгрейв, который не стал ходить вокруг да около.

— Слушайте, вы с Кардиналом вместе с Клеггом расследуете это убийство?

— Да. А в чем дело?

— Кончайте работать с ним. Он грязный тип.

— Господи, Масгрейв… Почему мы узнаем об этом только теперь? Нельзя было раньше сказать?

— Мы взяли Клегга на заметку и уже некоторое время следим за ним, но веские доказательства против него мы получили только сейчас. Про пожар на нашем складе слышали?

— Да. От Клегга.

— Там хранилось сто пятьдесят тысяч долларов, добытых в результате рейда. Но случился пожар, а пожарные уверяют, что сгореть дотла, превратившись в дым, такая сумма наличными просто не могла. Непременно остался бы пепел, а тут ничего. Тогда мы раздобыли ордер на обыск и отыскали у него дома денег и наркотиков столько, что впору открывать собственный картель. Этот тип продался наркоторговцам, Лиз. Пока мы его не поймали за руку, об этом молчок. Но вас я счел необходимым предупредить.

— Очень вам признательны, — сказала Делорм, — но как раз сейчас Кардинал едет в машине с Клеггом.

— Неудачно получилось. Простите, что не смог известить вас раньше.

— Я сейчас же ему перезвоню, — сказала Делорм и, дав отбой, набрала номер сотового Кардинала.
55

На некоторое время Терри очнулась. Пробыв в сознании достаточно, чтобы вполне осознать весь ужас их положения, она вновь впала в благословенное забытье — сказалось действие укола, который вкатил ей в машине Леон. Между тем Кевин был совершенно поглощен попытками ослабить веревки гвоздем. Гвоздь стал центром его вселенной. Казалось, он сам перевоплотился в эту веревку, ее волокна пронизывают его тело, отзываясь в каждой его клеточке. Кисти рук были стерты в кровь, но узел веревки, несомненно, стал слабее.

Он продолжал трудиться над узлом, накидывал его на шляпку гвоздя и, натуживаясь, тянул, наваливаясь всем своим весом. Мышцы рук нестерпимо ныли, он не ел с момента, как его кинули в эту темницу. От голода руки и ноги его дрожали. Если бы даже ему и представился шанс вступить в драку с Леоном или Рыжим Медведем, он не смог бы им противостоять.

Узел поддался еще немного. Стало труднее удерживать его на гвозде. В темноте застонала Терри. «Господи, помоги нам», — проговорила она.

Кевин подался вперед и почувствовал, что узел развязался. Это был уже второй из развязанных им узлов. Оставался только третий, последний.

Прицелившись, он вновь накинул веревку. Сейчас она стягивала непосредственно его кисти. Если и не удастся развязать узел с первого раза, можно будет понять, как действовать дальше.

— Я не могу шевельнуться, — проговорила Терри. — Очень туго завязано.

— Кажется, я смогу снять веревку, — сказал Кевин. — Потерпи еще немного.

Терри кивнула. Глаза ее были полны слез, слезы текли по щекам.

Веревка зацепилась и крепко держалась на шляпке гвоздя. Он напрягся, и узел врезался в кисти с такой силой, что казалось, кожи у него вовсе не было — одно мясо. За дверью раздались голоса, потом заскрежетал ключ в замке. Вошел Рыжий Медведь в сопровождении Леона.

— Отпустите нас, — сказала Терри. — Отпустите. Мы уедем далеко-далеко, как можно дальше отсюда, чтобы больше никогда не попасться вам на глаза.

— Вот оно что, маленькая принцесса! Испугалась? — Рыжий Медведь стоял подбоченившись и улыбался ей.

— Пожалуйста, — взмолилась Терри. — Нам нет дела до ваших операций с наркотиками и прочего. Только отпустите.

— Погляди, какая луна. Какой чудесный тоненький серп. Это самое важное. Луна прибывает, и, значит, сейчас самое подходящее время для жертвоприношения.

Леон сбросил на стол какой-то узел. Кевин уловил, как громыхнуло железо.

Рыжий Медведь открыл большой портфель и вытащил оттуда сверкающий нож, который показал сначала Кевину, а после — Терри. Терри начала кричать, и Рыжий Медведь кинул Леону моток клейкой ленты:

— Пусть замолчит.

Леон оторвал от мотка длинный лоскут и залепил им рот Терри.

— Во время жертвоприношения мы это снимем. Там важно слышать крики.

Рыжий Медведь вытащил другой нож:

— Этими маленькими ножичками очень удобно отрезать пальцы на руках и ногах. Я покажу тебе, как это делается, на девушке. Тогда второго ты сможешь принести в жертву и сам.

— Готов поучиться. Выдержу, — сказал Леон и потер себе руки. Глаза его блестели, и, видя его блуждающий взгляд, Кевин понимал, что просить пощады у него бессмысленно.

А Рыжий Медведь вынимал все новые инструменты:

— А этими ножами среднего размера можно отрубить что угодно. Все это пойдет в нгангу. Мы создадим дух из крови мужской и женской одновременно. Это сделает его особенно могущественным.

— Фантастика! — воскликнул Леон. — И что же он будет делать для нас?

— Все, что мы только пожелаем.

Кардинал дал задний ход и припарковался возле лагеря.

— Лучше отключите сотовый, если он у вас есть, — сказал он. — Пока что нам лишний шум ни к чему.

— Отключил, — сказал Клегг. — Но здесь, по-моему, пусто.

Даже из машины Кардиналу были видны свежие следы шин.

— Я не был бы столь категоричен. Судя по всему, люди сюда часто наезжают. — Он указал вдаль, через темное пространство. — И около большой хижины горит свет.

— Уверен, что это только для охраны. А хижины совершенно темные.

— Какой еще охраны? Лагерь ведь обанкротился, разве не так? Почему вам так не терпится убраться отсюда?

— Простите, — сказал Клегг. — День был утомительный, а предстоит еще обратная дорога.

Кардинал вылез из машины и пошел первым, обходя хижины сзади. Пройдя ярдов пятьдесят, они увидели, что на задах большой хижины стоят две машины. Одна из машин была черной «транс-эм».

— Я вызываю подмогу, — сказал Кардинал.

Он достал телефон, на котором тут же высветился номер Делорм, пытавшейся дозвониться до него.

Вытащив свой табельный револьвер, Клегг прицелился Кардиналу в голову.

— Так не пойдет, — сказал он. — Еще шаг, и я прострелю тебе башку. И не думай, что я не посмею, терять мне теперь нечего.

Клегг сунул руку в кобуру Кардинала и извлек оттуда его «беретту».

— Ты мерзавец, — сказал Кардинал. — А я-то считал тебя просто олухом.

Клегг махнул револьвером в сторону главной хижины:

— Ступай вперед.

Кардинал пошел по темной поляне.

— Прикинь, капрал. Начальство знает, что я поехал с тобой. Если я не вернусь, все полицейские Торонто ринутся тебя искать.

— Шевелись!

— Зачем ты впутался в это, Клегг? Только из-за денег или так любишь наркотики?

— Захотелось другой жизни.

— Послушай, еще не поздно. Спрячь пушку, и я дам тебе возможность спастись. Искать тебя, конечно, будут, с этим ничего не поделаешь, но, по крайней мере, на тебе не будет висеть убийство.

В его словах не было ни грана правды, и оба они это знали.

Они были уже в дверях самой большой из хижин. На них уставилась камера слежения. Клегг постучал в дверь — три коротких стука, два длинных — и подождал. Он по-прежнему целился в Кардинала. Но теперь это был собственный пистолет Кардинала, его «беретта».

— Ты думаешь, застрелив меня из моего собственного пистолета, ты сильно себе поможешь? Придумаешь что-нибудь вроде того, что преступники отняли у меня оружие и пристрелили при попытке к бегству?

— Сгодится, — сказал Клегг. — Они должны быть где-то в хижинах. Сюда иди.

Кардинал направился к хижинам, протянувшимся в ряд с восточной стороны поляны. Он думал о том, добралась ли уже Делорм до лагеря и успела ли осмотреться. Если успела, они уже поняли, где находится преступник. Возможно, они и без звонка Кардинала пришлют подмогу, когда поймут, что раз он молчит, с ним что-то неладно. А может быть, все это только его мечты. У него колотилось сердце, а по лицу стекал пот.

Огня в хижинах не было.

— Похоже, тебе не повезло, — сказал Кардинал.

— Есть еще одна хижина, сзади. Шагай-ка.

Кардинал споткнулся о корень и чуть не упал. В зарослях обозначился темный силуэт хижины — покосившейся, с заколоченными окнами. Изнутри доносились голоса.

— Эй, Рыжий Медведь! — крикнул Клегг.

Дверь открылась, показался мужчина. Длинные, до плеч, волосы стягивала тесемка. Но узнать его было не трудно.

— Мистер Белтран, — сказал Кардинал. — Игра окончена. Что бы вы ни сделали. Кончено! Сюда едут еще копы.

— Зачем ты притащил его сюда? — бросил Белтран Клеггу.

— Это не я. Это он меня притащил.

Белтран спустился по ступенькам. В руке его поблескивал нож. Глаза были бесцветные, мертвые.

— Не глупи, — сказал Кардинал. — Если я здесь, то и другие копы скоро прибудут. Руки вверх, лицом на землю. Все другое только ухудшит дело.

— Ухудшит для тебя, — сказал Белтран. Он сделал шаг вперед. Сверкнул нож. — Мой дружок уж об этом позаботится. Представь, что мы…

— Какого черта он здесь делает?

Кардинал узнал Леона Рутковски по шраму на лбу, но Рутковски глядел не на Кардинала. Он не сводил глаз с Клегга.

— Привет, Леон, — сказал Клегг. — Давненько не виделись.

— Эта сволочь на восемь лет упрятала меня за решетку!

— Не волнуйся, — сказал Белтран. — Он наш друг. Ты под защитой, помнишь?

— Конная полиция не была у нас в друзьях.

— А теперь вот стала.

— Ты меня не знаешь, Леон, — сказал Кардинал. — Я не из Конной полиции, а из Управления полиции Алгонкин-Бей. Капрал Клегг, может, и заодно с мистером Белтраном, но я-то — нет. И вот что я скажу тебе: через пять минут здесь будет полиция Алгонкин-Бей. Так что от твоего решения многое зависит. На твоем месте я бы удрал.

Рутковски потер шрам на лбу:

— Как ты назвал его?

— Реймонд Белтран. По рождению кубинец. Разыскивается полицией за то, что замучил и убил нескольких людей в Майами. Не считая убийства викинг-байкера по имени Вомбат Гатри, про которое, я думаю, тебе известно.

— «Белтран» звучит не очень-то по-индейски.

Белтран пожал плечами:

— Я взял себе имя, в то время самое подходящее. Наши поставщики доверяли индейцам. А вообще какая разница? — Белтран ткнул острием ножа в медальон, висевший на груди Леона. — Пока ты носишь вот это, волноваться тебе не о чем. О такой силе индейцы и мечтать не могут.

— Как поступишь с этим парнем? — спросил Клегг. — Видимо, в город ему уже не вернуться.

Кардинал почувствовал, как в спину ему уперлась «беретта».

Послышался шум машин, приближающихся со стороны леса.

— Вот, я же говорил… — сказал Кардинал. Это Лиз Делорм, подумал он, расцеловать бы ее!

— Копы… — Глаза у Леона забегали. — Давай-ка убираться отсюда!

— Бежать ни к чему, — возразил Белтран. — Предоставь все мне.

— Предоставить? Сейчас нагрянет целый отряд полицейских, а ты просишь предоставить все тебе?

Белтран тронул его за плечо. Жест этот, учитывая все происходящее, казался странно мягким.

— Ты говорил, что веришь мне, — сказал Белтран, — настало время испытать эту веру.

— Я тебе верю.

— Мне требуется вера абсолютная. Безмерная.

— Я же сказал, что верю тебе.

— Хорошо. У нас в заложниках имеется коп. Так что бежать нет необходимости.

Гул двигателей превратился в рев. Показались огни фар — не двойные, а цепочкой и по одной. Машины вырвались на поляну.

— Викинг-байкеры, черт их дери. — Леон чуть не плакал, и если подумать, реакция эта была правильной, потому что не прошло и минуты, как их со всех сторон окружили слепящие фары. Кардинал насчитал десять мотоциклов.

Двигатели теперь глухо урчали, приторможенные. На свету показались двое мужчин. Остальные держались поодаль, в тени.

— Кардинал, — проговорил Стив Лассаль. — Не ожидал вас здесь увидеть!

— Предпочел бы другое место, — сказал Кардинал.

— Видать, не сложился денек. Понятно. И у тебя тоже, — обратился он к Клеггу. — Мы считали, что обо всем договорились.

— Мы и договорились, — сказал Клегг. — А к Вомбату я отношения не имею.

— Как ни грустно, но я не верю тебе.

— Веришь или не веришь, но с двумя полицейскими тебе лучше не тягаться. Так что отступи и не рыпайся.

Лассаль кивнул на револьвер, все еще упертый в спину Кардиналу.

— Не похоже, что вы так уж заодно.

— Должен предупредить, — сказал Кардинал, — что сюда направляется еще целый отряд полицейских.

Лассаль осклабился:

— По-моему, вы выдаете желаемое за действительное.

Клегг направил на него «беретту». Но прежде чем он успел выстрелить, раздался хлопок, и Клегг опустился на одно колено, как священник перед алтарем.

— О, — пробормотал он, словно его вдруг осенило. Он схватился за грудь, попытался встать и сполз на бок. — О… — повторил он снова и затих, теперь уже окончательно.

Харлан Калхун, эта двухсотпятидесятифунтовая гора, выступил вперед и плюнул на распростертое тело. Он направил пистолет на Белтрана.

— Ты убил Вомбата, — сказал он. — Ни один убийца викинг-байкера не уйдет безнаказанным.

— Ты не можешь поднять на меня руку, — сказал Белтран. — А если осмелишься, все силы ада ополчатся на тебя.

Калхун нажал на курок. Тот щелкнул. Осечка.

— Ну вот, видишь. Колдовство сработало, — сказал Леон. — Мы под защитой, и защита эта крепкая.

— К черту, — сказал Калхун и выстрелил снова.

Над левым глазом Леона обозначилось темное пятнышко. Он ухватился за дверь, пытаясь не упасть.

— Дерьмо собачье, — сказал Калхун.

Белтран даже не повернулся к Леону — взгляд его был устремлен на Калхуна.

— Ты убил моего друга, — сказал он. — Клянусь всеми святыми, ты еще пожалеешь, что не погиб вместе с ним.

— Вот как?

Раздался шум радиопомех. Среди выхлопов газа в лунном свете Кардинал различил силуэт антенны.

— Стив, — послышался голос. — Копы.

Минута тишины. Лассаль склонил голову набок, прислушиваясь. Очень слабо, но явственно доносился вой сирен.

— Марш отсюда, — приказал он. — Все. И немедленно.

Белтран нырнул в темноту за хижиной. Калхун выстрелил ему вслед, и Кардинал воспользовался моментом, чтобы скрыться. Сирены приближались. Кардинал услышал, как выругался Калхун, и увидел, как массивная его фигура растворилась в выхлопах газа. Прерывистый грохот моторов, и мотоциклы превратились в цепочку огней, на полной скорости удаляющуюся прочь.

Кардинал поднял свой пистолет, валявшийся возле Клегга. Капрал не дышал. Кардинал бросился в хижину, и его чуть не вырвало от вони.

Выбрав нож из разложенного на столе арсенала, он освободил сперва Терри, затем Кевина. Оба лишь плакали, не в силах произнести ни слова, а у Кевина была глубокая рана в боку.

— Идти можешь? — спросил Кардинал, помогая ему подняться. — Иди и сядь на свету возле большой хижины. Сейчас приедут полицейские. Сядь так, чтобы они тебя видели и видели твои руки. Выполняй, что они скажут, и, ради всего святого, не пытайся бежать и не нервируй их ничем. Они вооружены, и нервы у них на взводе. Я сейчас вернусь.

Он подтолкнул их к главной хижине, проведя мимо двух лежавших тел, и устремился в темноту зарослей.

Месяц был тонким, но просветы между деревьями он освещал хорошо.

Тихо, как только можно, Кардинал вскарабкался на высившийся за хижинами холм и очутился возле расщелины скалы, прятавшейся между деревьев. За его спиной послышались крики и хлопанье дверей. Желаги. Делорм.

Надо бы их подождать, подумал Кардинал, но опасность, что Белтран ускользнет, сядет в какую-нибудь лодку или заставит их долго преследовать его в лесу, была слишком велика. Уйти далеко он не мог.

Серп месяца был совсем тонким, но расщелину скалы он освещал хорошо. Стараясь держаться в тени, Кардинал обошел поляну. На другой стороне виднелся след, и он пошел по этому следу в кружевной тени. Почва под ногами была жирной и влажной, и он двигался почти без шума.

Вскоре след повел его направо. Прямо перед ним было озеро, и он свернул в чащу, где дорога стала уже. За маленьким холмом и поляной путь ему преградила скала. Месяц зашел за облако, и выступов, чтобы подняться вверх, было не различить.

Позднее Кардинал не мог припомнить, что насторожило его. Легкий шорох? Лунный блеск металлического лезвия? Что бы это ни было, он отскочил в сторону, когда из темноты сверху на него прыгнул Белтран. Нож, пройдя в миллиметре от шеи Кардинала, лишь оцарапал его плечо и предплечье. Кардинал потерял равновесие и качнулся вперед, в то время как Белтран грохнулся на землю за его спиной.

Кардинал не успел еще поднять пистолет, как Белтран опять кинулся на него, сверкнув ножом. Они сцепились. Белтран обхватил рукоять его револьвера, Кардинал — кисть Белтрана, целившего ему ножом в грудь. Спинами они упирались в скалу.

Белтран надавил всей своей тяжестью, и они покатились, перекувыркнувшись на камне. В лопатку Кардинала уперся острый край скалы. Брошенный нож вонзился острием в землю и замер, подрагивая. Белтран с силой вывернул руку Кардиналу, и пистолет с глухим стуком упал на землю.

Когда они поднялись, в руке у Белтрана опять сверкал нож, а Кардинал был безоружен. Белтран бормотал что-то бессвязное, то и дело переходя с английского на какой-то другой язык. «Эллегуа! Эллегуа! Защити», и далее потоком неслись слова чужого языка, какой Кардиналу еще не приходилось слышать. Теперь его внимание было приковано к ножу, которым Белтран размахивал широкими движениями, заставляя Кардинала отпрыгивать назад.

Белтран замахнулся опять, но на этот раз Кардиналу удалось сильно пнуть его ногой, и нож ударился в скалу, высекая из камня искры. Белтран упал навзничь, но поднялся на четвереньки. Тогда Кардинал сильно толкнул его в плечо.

Почему все, чему его обучали в специальном колледже для полицейских, вся теория рукопашного боя на практике оказывались бесполезными? В пылу и сумятице боя так называемые смертельные захваты выходили не только не смертельными, но даже вовсе и не захватами. Наука не учитывала ловкости, с которой отбивался загнанный в угол противник. Кулаки Белтрана, казалось, настигали его повсюду, а когда Кардинал сумел вывернуться из его рук, Белтран так сильно лягнул его в живот, что Кардинал упал как подкошенный, как кастрированный конь.

Кардинал сильно ударился коленкой, и его пронзила боль. Но ударился он не о гранит, а о металл. Он нащупал «беретту» как раз в тот момент, когда Белтран опять кинулся на него с ножом.

Белтран вопил, призывая Эллегуа сокрушить врагов. В руке его сверкал нож. Кардинал собрал остаток сил и выстрелил. Пуля попала в цель, издав странный лязгающий звук, и Белтран рухнул на колени, ловя ртом воздух.

Он коснулся висевшего у него на шее медальона.

— Видишь, — сказал он, — ты не можешь меня убить. Я защищен.

Он двинулся вперед, все еще не вставая с колен, и поднял нож. Кардинал выстрелил вновь, на этот раз истратив последний патрон.

Белтран упал ничком, и нож выпал у него из рук. Под ним растекалась лужа крови, и светлая луна отражалась в этой темной луже, мерцая, как лезвие ножа.
56

Лиз Делорм сидела в своей машине на парковке психиатрической клиники Онтарио. Сначала она пыталась ждать, выйдя из машины, но мошкара загнала ее обратно. И все-таки мошкара уже не так зверствовала. Еще неделя — и можно будет погулять в лесу.

Она глядела на массивное краснокирпичное здание с темными окнами, многие из которых были зарешечены. Есть что-то зловещее в психиатрических лечебницах, с чем не сравниться ни тюрьмам, ни иным мрачным учреждениям. Даже в ясный летний день хотелось бежать отсюда без оглядки и никогда не вспоминать об этом месте.

Особенностью Алгонкин-Бей было близкое соседство местной коронерской службы с психиатрической лечебницей. Делорм приехала сюда поговорить с доктором Рэйборном и получить от него официальные письменные заключения. Вся процедура заняла лишь несколько минут, и, выйдя и заметив на парковке «камри» Кардинала, она остановилась, поджидая его. Заключения коронера были пустой формальностью, очередной кипой бумажек в подшивку. Они содержали обычные, но необходимые слова относительно трех трупов — Реймонда Белтрана, Леона Рутковски и Алена Клегга, убитых при попытке сопротивления и передаваемых теперь судебно-медицинским экспертам.

Если прибавить к этому трупы Клыка Тилли, Вомбата Гатри и бог знает еще скольких людей в Майами и Торонто, счет получался серьезный.

Из боковой двери вышла молодая девушка, за ней следовал Кардинал.

Делорм вылезла из машины и подошла к краю парковочной площадки.

— Лиз? — Голос Кардинала был глуше, чем всегда. Таким измученным Делорм еще никогда и никого не видела.

— Как плечо?

— Ничего. Иногда вроде как пульсирует.

— Не играть тебе больше в кегли.

— Левой рукой, во всяком случае. Ты, по-моему, не знакома с моей дочерью. Келли, это Лиз Делорм.

— Знаменитая сержант Делорм, — сказала Келли, пожимая ей руку. У нее была чудесная улыбка, так напоминавшая улыбку ее матери. Но глаза у нее были отцовские — грустные, даже когда она улыбалась. — Папа много мне рассказывал о вас.

— Ага, воображаю, — протянула Делорм.

— Нет-нет, только самое хорошее. Он так восхищается вами.

— От меня он это скрывал, — сказала Делорм, чувствуя, как заливается краской. — Восхищается? Это, наверное, шутка! — Она взглянула на Кардинала, но если тот и был смущен, разглядеть это за крайней степенью усталости было трудно.

— Я подожду в машине, — сказала Келли отцу и удалилась, оставив после себя впечатление молодости, пугающей искренности и чего-то, не выразимого словами. Был какой-то шарм в ее осанке, в манере носить нью-йоркскую одежду. Келли Кардинал была на редкость красива и элегантна.

— Прости, что я влезла, — сказала Делорм, — но я понимаю, что тебе будет интересно. Пули, которые извлекли из Тилли, от того пистолета, что был найден в лагере.

— Чудно. Рад это слышать.

— И пальчики на нем — Рутковски, а вовсе не Белтрана.

— Угу, — отозвался Кардинал. — Один другого стоит.

Голос его звучал так глухо, что Делорм захотелось встряхнуть товарища. Или обнять. Сделать что-то. Настолько явственно его боль была не физической болью.

— Подтвердилось также, что это голова Гатри, — сказала Делорм и тут же пожалела, что заговорила об этом.

— Как Терри и ее брат?

— У обоих очень большие травмы. Но, думаю, от наркомании это его излечит. Положит начало. Между прочим, насчет медальона ты оказался прав. Это медальон Терри.

— Здорово.

— И тебе будет приятно узнать, что Лассаля и Калхуна отказались отпустить под залог.

— Это хорошо. Ну…

— Как Кэтрин, Джон?

— Ну, сказать трудно, знаешь ли… — Кардинал отвел глаза, устремив взгляд куда-то в листву. Он жмурился от солнца, и в углах его глаз обозначились морщины. — По-моему, она не хочет сейчас никаких посетителей.

— Прости. Тебе трудно, должно быть.

— Скажи Шунару, что я завтра выйду на работу.

— Отдохни подольше, Джон. Нет необходимости выходить так рано.

— Нет, есть. Скажи ему, что завтра я буду.

Делорм следила, как он идет через парковку. Келли поджидала его возле машины.

Внезапно девушка подалась вперед и прикрыла лицо руками. Кардинал обнял ее и прижал к себе. Они застыли в этой позе. И все еще стояли так, когда Делорм отъехала. Рука Кардинала гладила волосы дочери.
Примечания
1

Средняя школа (фр.).
(обратно)
2

Понизив голос (ит.).
(обратно)
3

Прощайте, друг мой (исп.).
(обратно)
4

У африканского народа йорумба — бог войны и железа.
(обратно)
5

Имя Джинджер Эйл по-английски созвучно имбирному элю, лимонаду.
(обратно)


Джайлс Блант
ПУЧИНА БОЛИ

    Джанне

    Я знаю, что могла бы кого-то убить.

    Я знаю, что могла бы убить себя.

        Дневники Сильвии Плат

1

На Мадонна-роуд не может случиться ничего плохого. Эта дорога огибает западный берег небольшого озера у самой окраины города Алгонкин-Бей (провинция Онтарио), предоставляя пропитанное ароматом сосен прибежище обеспеченным семьям с маленькими детьми, яппи, которые влюблены в каноэ и каяки, а также хитроумному племени бурундуков, на которых вечно охотятся бегающие тяжелой рысью псы. Спокойное, тенистое и уединенное место, из тех, что сулят освобождение от трагедий и горестей.

Детектив Джон Кардинал и его жена Кэтрин жили в самом маленьком домике на Мадонна-роуд, но даже это крошечное жилище было бы им не по средствам, если бы не тот факт, что, поскольку оно располагалось не у воды, а на противоположной стороне дороги, им не принадлежало ни одного дюйма пляжа, равно как и ни единого миллиметра непосредственно прилегающих к озеру земель. По выходным Кардинал почти все время проводил в подвале, вдыхая запахи опилок, краски и лака; столярные работы позволяли ему ощутить в себе творческие силы и способность управлять процессом: ни для того ни для другого в полицейском управлении не было особенно благоприятной почвы.

Но даже когда он не столярничал, ему очень нравилось просто находиться в этом крохотном домике, погруженном в безмятежность, царящую на берегах озера. Сейчас была осень, начало октября, самое тихое время года. Моторки и «Си-Ду» уже куда-то уплыли, а снегоходы еще не начали с ревом прокладывать себе путь по льду и снегу.

Осень в Алгонкин-Бей — сезон, искупающий собой остальные три. Холмы заливает багрянцем и ржавчиной, охрой и золотом; небо становится тревожно-синим, и вы почти забываете о выжимающем пот лете, о празднике насекомых, который зовется весной, о безжалостном лезвии зимы. Форельное озеро сверхъестественно спокойно — черный оникс среди пламени. Несмотря на то что Кардинал вырос в этих местах (и в детстве воспринимал все это совершенно как должное) и теперь снова, вот уже лет двенадцать, жил в Алгонкин-Бей, его всегда заставали врасплох здешние осенние красоты. В эту пору он старался проводить каждую свободную минуту дома. Нынешним вечером он специально вырвался с работы, совершив пятнадцатиминутную поездку на машине, хотя в его распоряжении был всего час: таким образом, он мог себе позволить провести за обеденным столом ровно полчаса, а потом надо было отправляться обратно.

Кэтрин бросила в рот таблетку, запила ее несколькими глотками воды и защелкнула крышку пузырька.

— Если хочешь, еще есть пастуший пирог, — сообщила она.

— Нет, в самый раз. Очень вкусно, — похвалил Кардинал. Он пытался собрать в одну кучку последние несколько бобов, разбежавшихся по тарелке.

— Десерта нет, разве что тебе захочется печенья.

— Мне всегда хочется печенья. Другой вопрос, хочется ли мне, чтобы меня отсюда вытаскивали автопогрузчиком.

Кэтрин понесла на кухню свою тарелку и стакан.

— Во сколько ты выдвигаешься? — спросил он вдогонку.

— Прямо сейчас. Темно, луна взошла. Почему бы и нет?

Кардинал выглянул наружу. Оранжевый диск полной луны висел низко над озером; оконный переплет делил ее на четыре части.

— Снимаешь луну? Только не говори, что решила заняться выпуском календарей.

Но Кэтрин не слушала. Она уже исчезла в подвале, и он слышал, как она в своей темной фотокомнате стаскивает с полок всякие вещи. Кардинал отправил недоеденное в холодильник и загрузил свои тарелки в посудомоечную машину.

Кэтрин поднялась наверх, застегнула на молнию сумку с фотоаппаратом и оставила ее у двери, пока надевала пальто — рыжевато-коричневое, с бурой кожаной отделкой на обшлагах и воротнике. Она сняла с крючка шарф и обернула его вокруг шеи раз, другой, но потом размотала.

— Нет, — сказала она сама себе, — он будет мешать.

— Сколько продлится твоя экспедиция? — поинтересовался Кардинал, но жена его не слышала. Они были женаты уже около тридцати лет, но она по-прежнему то и дело заставляла его теряться в догадках. Иногда, собираясь идти фотографировать, она была говорливой и возбужденной, сообщала ему все подробности своего предприятия, пока у него не начинала кружиться голова от всех этих оптимальных фокусных расстояний и диафрагм. А бывало так, что он не знал о ее планах до тех пор, пока несколько дней или недель спустя она не появлялась из своей темной комнаты, сжимая в руках отпечатки, точно трофеи после своего одинокого сафари. Сегодня она была сдержанной.

— Когда ты вернешься, как ты думаешь? — спросил Кардинал.

Кэтрин завязала вокруг шеи короткий клетчатый шарф и спрятала его под пальто.

— Разве это важно? Мне казалось, ты собираешься опять поехать на работу.

— Собираюсь. Просто интересуюсь.

— Ну, я буду дома гораздо раньше тебя. — Она освободила волосы из-под шарфа и тряхнула головой. На Кардинала повеяло ее шампунем — слабый миндальный аромат. Она села на скамейку у входной двери и снова открыла фотосумку.

— Фильтр-полулинза. Так и знала — что-то забыла.

Она ненадолго спустилась вниз и потом появилась с фильтром, который и положила в сумку с фотоаппаратом. Кардинал понятия не имел, что это такое — фильтр-полулинза.

— Ты опять на пристань? — спросил он. Весной Кэтрин сделала серию снимков озера Ниписсинг, когда на нем ломался лед. Громадные белые плиты громоздились, словно геологические пласты.

— Пристань я уже отработала, — ответила Кэтрин, слегка хмурясь. Она прикрепила складной штатив к нижней части сумки. — Откуда столько вопросов?

— Одни снимают, другие задают вопросы.

— Лучше не надо. Ты же знаешь, я не люблю раньше времени все это обсуждать.

— Иногда обсуждаешь.

— Не в этот раз.

Она выпрямилась и повесила на плечо фотосумку, громоздкую и тяжелую.

— Ночь просто волшебная, — заметил Кардинал, когда они вышли наружу. Он какое-то время постоял, глядя вверх, на звезды, но большинство из них размыло сиянием луны. Он глубоко вдохнул, впуская в себя ароматы сосен и опавшей листвы. У Кэтрин это тоже было любимое время года, но сейчас ее внимание было занято другим. Она направилась прямиком к своей машине (года два назад она купила подержанный темно-бордовый «крайслер-круизер»), завела мотор и выехала с подъездной аллеи.

Кардинал последовал за ней на своей «тойоте-камри» по темному извилистому шоссе, которое вело в город. Когда они достигли светофоров на пересечении с Одиннадцатым шоссе, Кэтрин просигналила ему и перестроилась в левый ряд. Кардинал продолжал ехать прямо, миновал перекресток и двинулся по Самнер-стрит к полицейскому управлению.

Кэтрин же покатила к восточным окраинам города, и у него в голове промелькнул вопрос, куда она, собственно, направляется. Но, что ни говори, ему всегда было приятно видеть ее вовлеченной в работу, к тому же она продолжала принимать лекарства. Если она немного покапризничает — ничего страшного. Она уже год как выписалась из психиатрической больницы. В предыдущий раз она оставалась дома около двух лет, а потом после внезапного срыва ее снова пришлось госпитализировать. Но пока она принимала препараты, Кардинал не позволял себе слишком уж беспокоиться.

Был вечер вторника, и в преступном мире ничего особенного не происходило. Следующие два часа Кардинал провел за наверстыванием накопившихся бумажных дел. У них только что прошла ежегодная чистка ковровых покрытий, и воздух в помещении был наполнен цветочным духом химикатов и запахом влажных ковров. Кроме него, из детективов сейчас дежурил только Йен Маклеод, а даже Маклеод, известный своей дневной крикливостью, вечером сохранял сравнительную невозмутимость.

Кардинал надевал резинку на только что закрытую папку, когда красное лицо Маклеода показалось над звукоизолирующей перегородкой, разделявшей их столы.

— Эй, Кардинал. Должен тебя кое о чем предупредить. Насчет мэра.

— Что ему надо?

— Явился вчера вечером, когда тебя не было. Хочет сделать заявление о пропаже своей жены. Штука в том, что на самом-то деле она у него никуда не пропадала. Каждая собака в городе знает, где она, кроме нашего чертова мэра.

— У нее по-прежнему роман с Рэгом Уилкоксом?

— Ну да. Чего там, ее видели вчера вечером с нашим высокочтимым директором санитарной службы. Желаги как раз дежурил в мотеле «Бёрчез», приглядывал за братьями Порчини. Они полгода назад вышли из Кингстонской тюрьмы и, похоже, всерьез думают, что у них получится снова развернуться, и не где-нибудь, а в наших краях. Ну и вот, Желаги, в числе прочего, сообщил, что видел, как жена мэра вышла из двенадцатого номера вместе с Рэгги Уилкоксом. Мне он всегда был не особо-то по нраву, не понимаю, что женщины в нем находят.

— Он отменно выглядит.

— Да брось ты. Он выглядит, как манекенщики в «Сирсе».[1] — Передразнивая их, Маклеод развернулся в полупрофиль и растянул губы в фальшиво-радушной улыбочке.

— Некоторые считают, что это стильно, — заметил Кардинал. — Не все же разделяют твои вкусы.

— Пусть эти «некоторые» катятся… Короче, когда я вчера увидел его милость, я ему сказал так: знаете, никуда ваша жена не пропадала. Она взрослый человек. Ее видели в центре города. И если она не является домой, то таково в настоящий момент ее желание.

— И что он на это ответил?

— «Кто ее видел? Когда? Во сколько?» Такие вопросы всякий бы задал на его месте. Я ему сказал, что не имею права свободно говорить об этом. Мол, ее видели в районе Ворт — Макинтош, и пока мы не можем составить рапорт о пропаже. Сейчас она опять в «Бёрчез» с Уилкоксом. Я велел мэру Фекворту подъехать к нам, тебе же будет приятно с ним потолковать.

— Какого черта, зачем ты это сделал?

— От тебя ему будет легче это услышать. Мы с ним не очень-то ладим.

— Да ты со всеми не очень-то ладишь.

— Не вредничай.

Ожидая приезда мэра, Кардинал составил отчет о расходах за прошедший месяц и заполнил титульный лист для дела, которое только что закрыл. Он поймал себя на том, что его мысли вращаются вокруг Кэтрин. Весь год она хорошо держалась, в этом семестре вновь начала преподавать в местном колледже. Но за ужином он почувствовал в ней легкую отчужденность, какое-то нетерпение, как если бы в голове у нее был не только фотопроект. Кэтрин было под пятьдесят, у нее как раз наступила менопауза: из-за этого у нее то и дело резко менялось настроение, и приходилось постоянно варьировать режим приема лекарств. Так что если она и казалась немного рассеянной, этому можно было бы отыскать множество правдоподобных объяснений. А с другой стороны, хорошо ли мы на самом деле знаем тех, кого любим? Взять хоть нашего мэра.

Когда прибыл мэр Лэнс Фекворт, Кардинал отвел его в одну из комнат для допросов, чтобы они могли поговорить наедине.

— Я хочу добраться до самой сути, — заявил мэр. — Необходимо всестороннее расследование. — Маленький грузный Фекворт отличался пристрастием к галстукам-бабочкам; он неудобно примостился на краешке пластмассового стула, который обычно занимали подозреваемые. — Я знаю: то, что я мэр, не дает мне права на большее внимание, нежели к любому другому избирателю, однако я не ожидаю и меньшего внимания. Что, если с ней произошел какой-то несчастный случай?

Фекворт был не лучшим мэром. При нем городской совет, похоже, главным образом занимался тем, что без конца изучал проблемы и затем соглашался с тем, чтобы все шло как идет. Но обычно он отличался дружелюбием, всегда был готов отпустить шуточку или хлопнуть по спине. Кардинал видел, как он страдает, и это вызывало неуютное ощущение, как если бы здание, к которому ты привык с детства, вдруг выкрасили в кричаще-яркие цвета.

Как можно мягче Кардинал проинформировал его, что миссис Фекворт видели в городе прошлой ночью и что на этой неделе не случалось никаких чрезвычайных происшествий.

— Черт побери, почему вся моя полиция твердит мне, что ее видели где-то в городе, но не желает сообщать мне, где и кто ее видел? Каково бы вам было, если бы это была ваша собственная жена? Вы бы захотели узнать правду, а?

— Да, захотел бы.

— В таком случае я рассчитываю, что вы четко объясните мне, что происходит, детектив. Иначе мне придется обратиться напрямую к шефу полиции Кендаллу, и можете быть уверены, что я не скажу ему ничего хорошего ни о вас, ни об этом болване Маклеоде.

Вот как получилось, что Кардинал оказался в своей машине вместе с мэром Алгонкин-Бей во дворе мотеля «Бёрчез» («Березы»). Несмотря на это название, рядом не было ни единой березки. Да и вообще поблизости не росло никаких деревьев, ибо мотель располагался в самом что ни на есть деловом центре города, на Макинтош-стрит. Более того, это уже, собственно, не был мотель «Бёрчез», поскольку по меньшей мере два года назад его купила сеть «Сансет-инн», но все по-прежнему называли его «Бёрчез».

Кардинал припарковался в десятке шагов от двенадцатого номера. Желаги сидел в своей машине на другой стороне стоянки, но они не подали вида, что знакомы друг с другом. Кардинал чуть опустил окно, чтобы стекло не запотевало. Даже здесь, в центре, чувствовался запах опавших листьев, а из чьего-то камина уютно тянуло древесным дымком.

— Вы хотите сказать, что она здесь? — осведомился мэр. — Моя жена — в этом номере?

Конечно же он должен об этом знать, подумал Кардинал. Как вообще могло дойти до такого — чтобы его жена целыми днями не являлась домой и снимала номера в мотелях, а он об этом не знал?

— Не верится, — произнес Фекворт. — Слишком уж вульгарно. — Но теперь в его голосе поубавилось убежденности, как если бы лицезрение реальной двери мотельного номера пошатнуло его веру. — Синтия — человек преданный, — добавил он. — И она этим гордится.

На самом деле Синтия Фекворт вот уже как минимум четыре года спала в Алгонкин-Бей со всеми подряд, и мэр был единственным, кто этого не знал. И кто я такой, чтобы срывать с его глаз шоры, спросил себя Кардинал. Кто я такой, чтобы лишать кого бы то ни было сладкой анестезии отрицания?

— О, не может быть, чтобы она валялась с кем-то еще. Но если она… если она позволяет другому мужчине… тогда все. Я ее брошу. Вот увидите. О господи, если она делает такое… — Фекворт застонал и спрятал лицо в ладонях.

Словно в ответ на его терзания, дверь двенадцатого номера открылась, и из нее вышел мужчина. У него был идеально ухоженный вид модели из каталога: не пропустите нашу осеннюю распродажу мужских ветровок.

— Это Рэг Уилкокс, — узнал мэр. — Санитарная служба. Что тут делает Рэг?

Уилкокс неторопливо направился к своему «форду-эксплореру», он так и излучал самоуверенную небрежность везунчика. Затем задним ходом выехал со своего места на парковке и укатил.

— Во всяком случае, Синтии здесь не было. Это уже кое-что, — заметил Фекворт. — Может быть, мне имеет смысл прямо сейчас отправиться домой и надеяться на лучшее.

Дверь двенадцатого номера снова открылась, и привлекательная женщина сначала выглянула наружу, а потом вышла и закрыла за собой дверь. Было холодно, и она застегнула пальто, после чего пошла к выходу со стоянки.

Мэр выскочил из машины и ринулся ей наперерез. Кардинал поднял стекло: ему не хотелось их слушать. У него зажужжал мобильный.

— Кардинал, какого черта ты не отвечаешь по своей долбаной рации?

— Я сейчас в своей собственной машине, сержант Флауэр. Долго объяснять.

— Ну ладно, слушай. Тут нам позвонил какой-то человек, сообщает, что за домом «Гейтвэй» — труп. Знаешь это новое здание?

— «Гейтвэй»? Сразу за окружной? Даже не знал, что его достроили. А вы уверены, что сообщает не какой-то пьяница, которому все это приснилось?

— Уверены. Патруль уже на месте, дал подтверждение.

— Ладно. Я сейчас всего в нескольких кварталах оттуда.

Мэр скандалил с женой. Синтия Фекворт скрестила руки на груди, склонив голову. Ее муж стоял к ней лицом, растопырив руки в классическом жесте умоляющего супруга. В дверях мотельной конторы стоял, глазея на них, какой-то служащий гостиницы.

Мэр даже не заметил, как уехал Кардинал.

Здание «Гейтвэй» располагалось на восточной окраине города: это было одно из нескольких многоэтажных строений в районе, где что ни день открывались небольшие торговые центры, вытянутые в одну линию. Собственно, первый этаж этого здания как раз и представлял собой такой торговый центр, где размещалась химчистка, круглосуточный магазинчик всякой всячины, а также крупная фирма, занимавшаяся ремонтом компьютеров, носившая название «Компью-клиник» и переехавшая сюда с Мэйн-стрит. Располагавшиеся здесь предприятия и компании уже какое-то время работали, но многие из жилых квартир в доме так пока и оставались непроданными. Дорожные рабочие трудились над устройством развязки типа «клеверный лист», чтобы приспособиться к транспортным нуждам здешнего района, становившегося все более буржуазным, — если, конечно, это вообще можно было назвать районом. Кардиналу пришлось на своей машине, как сквозь строй, пробраться через ряды оранжевых заградительных конусов и потом сделать крюк мимо нового «Тима Хортона» и «Хоум депо».[2]

Он миновал череду новеньких таунхаусов, большинство из которых пока так и не были заселены, хотя кое-где и горел свет. Перед последним из них был припаркован «крайслер-круизер», и Кардинал на мгновение подумал, что это машина Кэтрин. Один или два раза в год у него бывало такое — внезапное беспокойство, ощущение, что Кэтрин попала в беду, что с ней творится что-то опасно-маниакальное или депрессивно-суицидальное, — и потом он испытывал облегчение, узнав, что это не так.

Он покатил по подъездной аллее «Гейтвэй» и остановился под знаком «Парковка только для жителей дома, гости паркуются на улице». Полицейский в форме стоял рядом с лентой, ограждавшей место происшествия.

— О, привет, сержант, — произнес он, когда Кардинал к нему подошел. Выглядел он лет на восемнадцать, и Кардинал в жизни не смог бы припомнить, как его зовут. — У нас мертвая женщина, вон там. Похоже, неудачно упала. Решил на всякий случай оградить периметр, пока мы не разберемся, что к чему.

Кардинал посмотрел мимо него, в пространство позади здания. Он увидел там лишь «дампстер»[3] и пару автомобилей.

— Ты что-нибудь трогал?

— Ну да. Проверил, есть ли у нее пульс. Пульса не было. И поискал в карманах, нет ли при ней документов, но не нашел. Видно, она жила в этом доме, сорвалась с какого-то из балконов.

Кардинал оглянулся вокруг. Обычно в таких случаях собирается небольшая толпа зевак.

— Никаких свидетелей? Никто ничего не слышал?

— По-моему, здание стоит почти пустое, разве что на первом этаже всякие магазины и конторы. Здесь никого вокруг не было, когда я приехал.

— Ясно. Одолжи-ка мне фонарь.

Парень передал Кардиналу фонарь и пропустил его за ограждение, а потом снова прикрепил конец ленты к столбику.

Кардинал продвигался медленно, ему не хотелось замутнять картину происшествия, с ходу приняв версию этого парня насчет падения. Он прошел мимо «дампстера», который, казалось, был набит старыми компьютерами. Зацепившись шнуром за его край, свисала клавиатура, а рядом валялись две электронные платы, словно взорвавшиеся при ударе о землю.

Тело женщины лежало сразу за мусорным контейнером, лицом вниз; на ней было рыжевато-коричневое осеннее пальто с кожаными обшлагами.

— Не вижу, чтобы наверху были открыты какие-нибудь окна или балконные двери, — заметил молодой полицейский. — Думаю, комендант здания поможет нам ее опознать.

— Ее документы в машине, — произнес Кардинал.

Юный полисмен огляделся. У стены дома были припаркованы два автомобиля.

— Не пойму что-то, — признался он. — Вы что, знаете, какая из машин — ее?

Но Кардинал, похоже, не слушал. Молодой полицейский с изумлением смотрел, как сержант Джон Кардинал, звезда отдела уголовного розыска, ветеран полиции, раскрывавший труднейшие дела в городе, славящийся своим скрупулезнейшим подходом к поведению на месте преступления, — как он опускается на колени, прямо в лужу крови, и, приподняв разбившуюся женщину, прижимает ее к груди.
2

Обычно Лиз Делорм злилась, если ей звонили в ее выходной. Так происходило постоянно, но от этого ее не меньше раздражало, что ее отвлекают от того, чем она занимается — чем бы она в этот момент ни занималась. Она была в пабе, наслаждаясь необыкновенно пикантным карри вместе со своим новым приятелем — весьма привлекательным адвокатом, который был всего одним-двумя годами ее моложе; она познакомилась с ним после того, как он неудачно защищал одного матерого бандита, которого Делорм арестовала за вымогательство. Это было их третье свидание, и, хотя ей было чрезвычайно трудно принять саму мысль о том, чтобы переспать с адвокатом, Делорм все же планировала пригласить его зайти на чашечку кофе, когда он отвезет ее домой. Звали его Шейн Косгроув.

Все было бы куда сексуальнее, если бы Шейн был адвокатом получше. На самом-то деле Делорм думала, что ее клиента-бандита должны отпустить, если учесть, что ей удалось собрать и склеить вместе лишь весьма скудное количество улик. Но все-таки адвокат неплохо выглядел и с ним было приятно проводить время, а подобные мужчины, да еще и холостые, редко попадаются в таком маленьком городке, как Алгонкин-Бей.

Когда она, поговорив по телефону, вернулась к столику, Шейн спросил, не нужно ли ей прилечь, — настолько она побледнела. Детектив-сержант Шуинар только что сообщил ей, что жертва — жена Джона Кардинала и что на месте находится сам Кардинал. Патрульная группа позвонила Шуинару домой, а уже он, в свою очередь, связался с Делорм.

— Убери его оттуда, Лиз, — велел он ей. — Что бы ни происходило сейчас у него внутри, Кардинал служит в полиции уже тридцать лет. Он знает, так же как ты и я, что, пока мы не исключим возможность убийства, он останется подозреваемым номер один.

— Детектив-сержант, — возразила Делорм, — Кардинал всегда был верен своей жене, он помог ей пережить много…

— Много было всякого дерьма. Да, я все это знаю. А еще я знаю, что, может быть, ему это наконец надоело. Последняя соломинка, которая ломает спину верблюду, и все в таком роде. Так что двигай туда и уж постарайся думать о нем похуже. Это — место убийства, до тех пор, пока мы не исключим вероятность насильственной смерти.

Так что в сердце у Делорм, пока она ехала на место события через весь город, не было никакого раздражения, была лишь скорбь. Хотя она встречалась с женой Кардинала по тем или иным общественным поводам, ей так и не удалось познакомиться с ней поближе. Разумеется, Делорм, как и всему управлению полиции, было известно, что в среднем каждые два года Кэтрин ложится в больницу после депрессивного либо маниакального приступа. И, встречаясь с Кэтрин Кардинал, она каждый раз недоумевала, как такое может быть.

Ибо Кэтрин Кардинал, во всяком случае в те периоды, когда чувствовала себя хорошо, была одной из немногих знакомых Делорм женщин, которых можно было хоть с какой-то степенью точности назвать «лучезарными». Слова «маниакальный» и «депрессивный», не говоря уж о терминах «биполярный» и «психически неуравновешенный», рождали образ безумца с ошалевшими глазами. Но Кэтрин излучала мягкость, ум и даже мудрость.

Делорм, жившая одиноко уже столько лет, что даже не давала себе труда сосчитать их количество, часто находила нудным общество семейных пар. Как правило, им недоставало того огня, что свойствен людям, еще не утратившим охотничьего азарта. Кроме того, у них была несносная манера вечно намекать, что одинокие люди в каком-то смысле неполноценны. И больше всего огорчало, что многие даже не очень-то и любили друг друга, обращаясь друг с другом так грубо и жестко, как и не подумали бы вести себя с чужими людьми. Но Кардинал и его жена, которые состояли в браке уже бог знает сколько лет, похоже, по-настоящему наслаждались обществом друг друга. Кардинал говорил о Кэтрин почти каждый день — когда она не лежала в больнице; и его молчание в эти больничные периоды всегда потрясало Делорм, оно выражало не стыд, а преданность. Он то и дело рассказывал Делорм или о фотографии, которую недавно сделала Кэтрин, или о том, как она помогла своему бывшему студенту получить работу, или о призе, которым ее наградили, или о какой-нибудь ее смешной фразе.

Но, насколько могла судить Делорм, в Кэтрин было нечто впечатляющее, нечто внушительное, и это действовало на вас, даже если вы знали о ее психических особенностях и связанных с этим деталях ее биографии. Собственно, отчасти тут, наверное, оказывали воздействие сами эти детали: некая аура человека, путешествовавшего в глубины безумия и вернувшегося, чтобы поведать об этом. Только в этот раз она не вернулась.

И может быть, Кардиналу так будет лучше, подумала Делорм. Может, это для него не самая худшая вещь на свете — освободиться от этого прекрасного ярма. Делорм видела, какую тяжесть тащит на себе Кардинал, когда его жена попадает в больницу, и в такое время она с удивлением ловила себя на том, что сердится на женщину, которая сумела так омрачить его жизнь.

Лиз Делорм, выбранила она себя, подъезжая и останавливаясь у заградительной ленты, иногда ты умеешь быть стопроцентной, непростительной, законченной сукой.

Если Шуинар надеялся, что, оперативно направив Делорм на место, он помешает тому, чтобы подозреваемый номер один запутал картину преступления, то он опоздал. Выходя из машины, она увидела, что Кардинал держит свою жену на руках, и его замшевый пиджак весь в крови.

Молодой полицейский — его фамилия была Сэндерсон — стоял на часах у ленты ограждения.

— Вы первым оказались на месте? — спросила его Делорм.

— Поступил анонимный звонок от кого-то из этого здания. Сказали, что за домом, кажется, лежит тело. Я направился сюда, удостоверился, что она мертва, и позвонил дежурному сержанту. Она связалась с отделом уголовного розыска, и первым прибыл Кардинал. Я понятия не имел, что это его жена. — В его голосе звенел панический ужас. — На теле нет никаких документов. Я никак не мог узнать.

— Ничего страшного, — заверила его Делорм. — Вы поступили правильно.

— Если бы я знал, я бы сделал так, чтобы он держался подальше от трупа. Но он сам не понял, пока не подошел поближе. У меня ведь не будет неприятностей, нет?

— Успокойтесь, Сэндерсон, никаких неприятностей у вас не будет. Эксперты и коронер с минуты на минуту будут здесь.

Делорм подошла к Кардиналу. По травмам, которые получила его жена, она могла заключить, что та упала с одного из верхних этажей. Кардинал перевернул ее и теперь поддерживал, словно спящую. По его лицу струились кровь и слезы.

Делорм присела на корточки рядом с ним. Она мягко коснулась запястья Кэтрин и потом ее шеи, установив при этом две вещи: пульса не было, но тело было еще теплое, хотя конечности уже начали холодеть. Рядом валялась фотосумка, часть ее содержимого рассыпалась по асфальту.

— Джон, — тихо позвала она.

Он не ответил, и она снова произнесла его имя, еще тише и мягче:

— Джон, послушай. Я только один раз это скажу. То, что у нас тут произошло, это разрывает мне сердце, понимаешь? Сейчас будто забилась в уголок, и плачу, и не собираюсь выходить, пока мне кто-нибудь не скажет, что все это неправда. Ты меня слышишь? У меня из-за тебя просто сердце из груди готово выскочить. Но мы с тобой оба знаем, что теперь должно начаться.

Кардинал кивнул:

— Я не узнал кто… Пока не подошел ближе.

— Я понимаю, — ответила Делорм. — Но теперь ты ее опустишь.

Кардинал плакал, и она просто ждала, позволяя ему выплакаться. К ним уже шли Арсено и Коллинвуд, эксперты из отдела. Она предупреждающе подняла руку, показывая, чтобы они не приближались.

— Джон. Опусти ее, хорошо? Нужно, чтобы ты положил ее точно так, как она лежала. Приехали эксперты. Скоро здесь будет коронер. Как бы это ни случилось, мы должны вести расследование по всем правилам.

Стоявший на коленях Кардинал оторвал от себя тело Кэтрин и с ненужной бережностью перевернул ее лицом вниз. Потом положил ее левую руку ей на голову.

— Эта рука лежала так, — сказал он. — А эта, — продолжал он, беря ее другую руку за запястье, — была вытянута вдоль тела. У нее обе руки сломаны, Лиз.

— Я знаю. — Делорм хотелось дотронуться до него, утешить, но она постаралась сохранить свое профессиональное «я». — Теперь пойдем со мной, Джон. Пусть эксперты займутся своим делом, ладно?

Кардинал, чуть покачиваясь, встал на ноги. К Сэндерсону уже успело присоединиться множество их коллег в форме, и Делорм заметила, что один-два человека смотрят на происходящее с балконов, пока она вела Кардинала за ленту ограждения и дальше, к своей машине. Под ногами хрустели кусочки компьютерных деталей. Она открыла ему пассажирскую дверь, и он залез внутрь. Потом она забралась в машину сама, уселась на водительское место и захлопнула дверцу.

— Где ты был, когда тебе позвонили? — спросила Делорм.

По его выражению лица она не могла понять, воспринимает ли он что-нибудь. Заметил ли он «скорую» с бесполезно вспыхивающей мигалкой? Видел ли коронера, направляющегося к телу со своим докторским саквояжем? Арсено и Коллинвуда в их белых комбинезонах? Маклеода, медленно обходящего периметр, уткнувшись взглядом в землю? Она не знала, видит ли он все это.

— Джон, я понимаю, сейчас ужасный момент для того, чтобы задавать вопросы…

Они всегда так говорили в подобных случаях. Она надеялась, что он поймет: ей приходится это делать, она вынуждена ощупывать рану, в которой еще торчит нож.

Когда он заговорил, его голос зазвучал на удивление ясно; в нем слышалась лишь усталость.

— Я был у мотеля «Бёрчез», в своей машине, вместе с мэром.

— С мэром Феквортом? Почему?

— Он требовал, чтобы мы по всей форме провели расследование пропажи его жены, грозился, что пойдет к шефу, к газетчикам. Кто-то должен был сообщить ему плохие новости.

— Ты долго с ним был?

— В общей сложности часа два с половиной. Сначала он пришел в управление. Маклеод может все это подтвердить. И Желаги.

— Желаги все еще дежурил у мотеля по делу Порчини?

Кардинал кивнул:

— Может быть, он еще там. Скорее всего, у него выключена рация. Ты бы тоже так сделала, если бы наблюдала за этими Порчини.

— Ты знаешь, почему Кэтрин могла оказаться в этом здании?

— Она поехала фотографировать. Не знаю, были ли у нее здесь знакомые. Наверное, были, иначе она бы не попала внутрь.

Делорм почти физически слышала, как полицейский ум Кардинала пытается вновь набрать обороты.

— Нам надо осмотреть крышу, — продолжал он. — Если она упала не оттуда, нам придется прочесать верхние этажи. То есть вам. Мне в этом участвовать нельзя.

— Подожди здесь минутку, — попросила Делорм.

Она вышла из машины и подошла к Маклеоду: тот стоял у мусорного бака.

— Везде валяется какая-то дрянь, — заявил он. — Похоже, тут кто-то долбанул компьютер.

— С той стороны — «Компью-клиник», — объяснила Делорм. — Послушай, ты сегодня вечером уже виделся с Кардиналом?

— Да, он сидел в отделе где-то до полвосьмого. Мэр явился что-нибудь в семь пятнадцать, и они вышли вместе. Видно, двинулись в «Бёрчез», где его жену ублажала санитарная служба. Хочешь, позвоню мэру?

— У тебя есть его телефон?

— А то. Этот тип у меня уже неделю стоит над душой.

Маклеод уже вытащил свой мобильник и теперь выбрал номер из списка, светившегося на лиловом экранчике в его ладони.

Делорм перешла к экспертам. Они ползали на коленях, подбирая мелкие предметы и кладя их в специальные пакеты для сбора вещественных доказательств. Луна поднялась выше и уже не была оранжевой. Она заливала место происшествия серебристым светом. Прохладный ветерок доносил запахи опавшей листвы. Почему самое жуткое всегда случается в самые прекрасные вечера, спросила себя Делорм.

— Вы завернули ей кисти рук в пакеты? — обратилась она к Арсено.

Он поднял на нее взгляд:

— Ну да. Это до тех пор, пока мы не исключим насильственную смерть.

Коллинвуд, эксперт помоложе, извлекал предметы из фотосумки, валявшейся в нескольких футах от тела. Он был юн, светловолос и почти до враждебности немногословен.

— Аппарат, — изрек он, поднимая «никон». Объектив был разбит.

— Она была фотографом, — пояснила Делорм. — Кардинал сказал, что сегодня вечером она поехала снимать. Что еще?

— Запасные катушки пленки. Батарейка. Объективы. Фильтры. Ткань для протирки линз.

— Иными словами, все, что можно ожидать.

Он не ответил.

— Нашел ключи от машины у нее в кармане пальто, — объявил Арсено, передавая их Делорм.

— Осмотрю ее машину, — ответила Делорм, протягивая за ними руку.

Коронер, занимавшийся телом, вставал, отряхивая пыль с нижней части пальто. Это был доктор Клейборн, уже лысеющий в свои тридцать с небольшим. Делорм до этого работала с ним раза два. Однажды он предложил ей встретиться в нерабочей обстановке, но она отклонила предложение, сказав, что у нее уже есть с кем встречаться, хотя в тот период это было не так. Делорм считала, что некоторые мужчины слишком уж благовоспитанны, слишком безобидны, слишком мягки. С ними чувствуешь себя, словно ты по-прежнему одна, но без настоящей уединенности.

— Что вы об этом думаете? — спросила его Делорм.

Плешивую макушку доктора Клейборна окружал венчик рыжих волос; кожа у него была бледная, почти просвечивающая. Он часто краснел, как давно заметила Делорм; она приписывала это его комплекции.

— Ну, она перенесла тяжелое падение, это очевидно. И, судя по количеству крови, она явно была еще жива, когда упала.

— Время смерти?

— Пока могу судить только по температуре тела и по неполному трупному окоченению. Я бы сказал, что она мертва около двух часов.

Делорм посмотрела на часы:

— Значит, все произошло примерно в восемь тридцать. А что измерения?

— Тут я должен поклониться вашим экспертам. Она лежит в восьми футах от края здания. А балконы выступают на пять футов. Видимо, она упала либо с балкона, либо из окна.

— А с какой высоты, как по-вашему?

— Трудно сказать. По моим прикидкам, этажа с десятого.

— В этом здании их всего девять. Вероятно, нам следует начать с крыши.

— Согласен. Я пока не вижу никаких признаков насильственной смерти.

— У меня есть ощущение, что вы их и не найдете. Я была знакома с жертвой, доктор. Вы представляете себе ее историю болезни?

— Нет.

— Позвоните в нашу психиатрическую больницу. За последние восемь лет ее госпитализировали не меньше четырех раз. В последний раз это было около года назад, она тогда пролежала там три месяца. Когда вы здесь закончите, поднимемся на крышу, хорошо?

Ей помахал Маклеод. Она отошла от Клейборна, уже набиравшего номер на своем мобильном.

— Этот фекальный Фекворт был не очень-то рад меня услышать, — заявил Маклеод. — Слышно было, как его жена орет на него где-то на заднем плане. Ну, понятное дело, я призвал на помощь весь свой дипломатический и социальный опыт.

— Могу себе представить.

— Его милость сообщил, что Кардинал был с ним в «Бёрчез» до девяти тридцати. Желаги говорит то же самое.

— Желаги вышел на связь?

— Да, на ночь он освободился от Порчини. Едет сюда.

Делорм вернулась к своей машине. Кардинал сидел там, где она его оставила, и вид у него был такой, словно ему в живот попала крупнокалиберная пуля. Делорм провела его к «скорой».

Санитаром была женщина с жесткими чертами лица и очень короткими светлыми волосами. Ее тело тесно обтягивала медицинская форма.

— Муж жертвы, — пояснила Делорм. — Позаботьтесь о нем, хорошо? — Она повернулась к Кардиналу: — Джон, сейчас я поднимусь на крышу. А ты оставайся здесь, и пусть эти люди за тобой поухаживают. Я вернусь минут через десять.

Кардинал опустился на выдвижную заднюю приступку «скорой». Делорм снова поборола в себе желание обхватить его руками — его, своего агонизирующего друга. Ей пришлось заставить себя по-прежнему целиком сосредоточиться на деле.

Маклеод и доктор Клейборн поднялись вместе с ней на лифте на последний этаж. Затем им пришлось взобраться еще на один пролет вверх, к двери с надписью «Патио». Дверь была приоткрыта, в щели лежал кирпич, чтобы она не захлопнулась. Маклеод отыскал выключатель и зажег внешний свет.

Крыша была устлана фанерой, на которой были расставлены столики для пикников с отверстиями, чтобы втыкать зонтики. Сейчас зонтики уже вынули: осенние ветра были слишком холодными, чтобы кто-нибудь захотел наслаждаться отдыхом на открытом воздухе дольше нескольких минут.

— Если она поднялась сюда фотографировать, могу ее понять, — заметила Делорм, оглядываясь вокруг. На севере цепочка огней шоссе вилась вокруг холма, уходя к аэропорту. Чуть восточнее виднелось темное плечо каменистого откоса, а на юге — огни города, шпиль собора и коммуникационная башня почтового ведомства. Из-за башенок французской церкви выкатилась луна.

Маклеод показал на ничем не украшенную бетонную стенку высотой по грудь человеку: она окружала крышу.

— Через такую штуку не очень-то перевалишь. Может, она перегнулась вниз, чтобы сделать фото. Надо бы посмотреть, что там она наснимала на свой аппарат.

— Фотоаппарат был в сумке, так что вряд ли она снимала, перед тем как упала.

— Все равно надо бы проверить.

Делорм указала в сторону луны:

— Вот откуда она свалилась.

— Может быть, сначала все проверите вы? — предложил доктор Клейборн. — А когда вы закончите, посмотрю я.

Делорм и Маклеод, осторожно выбирая, куда ступать, медленно двинулись к краю крыши. Маклеод негромко сказал ей:

— По-моему, доктор на тебя запал.

— Маклеод, хватит.

— Я серьезно. Видела, как он краснеет?

— Маклеод…

Делорм приблизилась к стенке и, наклонив голову, стала изучать пол. Этот участок был хорошо освещен луной и лампами крыши. Перед самой стенкой она помедлила, заглянула за нее, потом не спеша прошла налево, направо, в конце концов оказавшись чуть позади того места, с которого начала осмотр.

— Не вижу никаких очевидных следов борьбы, — произнесла она. — Да и вообще никаких следов.

— Тут кое-что есть. — Маклеод заметил листок бумаги, засунутый под цветочную кадку, и нагнулся, чтобы его поднять. Затем он принес его Делорм: линованная страничка, примерно четыре дюйма на шесть, вырванная из блокнота на пружинке.

Несколько фраз, написанных шариковой ручкой мелким, плотным почерком:

    Дорогой Джон.

    Когда ты будешь это читать, я уже совершу поступок, который ввергнет тебя в пучину боли. Моей вине нет прощенья. Не могу выразить, как она меня мучает. Верь, что я всегда тебя любила — а сейчас люблю в тысячу раз сильнее, чем когда-либо, — и если бы у меня был иной выход…

        Кэтрин

3

Когда Делорм спустилась вниз, она увидела, что в вестибюль входит Желаги вместе с убитой горем женщиной в черном: черная юбка, черный блейзер, черная шляпка, черный шарф.

— Сержант Делорм, — сказал Желаги, — это Элеанор Кэткарт. Она живет на девятом этаже, и она знает Кэтрин.

— Не могу поверить, что это произошло, — произнесла женщина. Она сняла шляпку и театральным жестом откинула черные волосы со лба. Все в ней было как-то чересчур: темные брови, темная помада, кожа — белая, как фарфор, однако без намека на хрупкость. По тому, как она произносила некоторые слова, можно было догадаться о ее тесном знакомстве с Парижем. — Я впустила ее в дом, и она спрыгнула с крыши? Это слишком, слишком macabre.[4]

— Откуда вы знаете Кэтрин Кардинал? — задала ей вопрос Делорм.

— Я преподаю в местном колледже. Театральное искусство. Кэтрин там же преподает фотографию. Mon Dieu,[5] просто не верится. Я впустила ее всего часа два назад.

— Зачем вы ее впустили?

— О, я всегда просто обмирала от тех видов, которые открываются из моей квартиры. Она спросила, нельзя ли ей подняться и поснимать. В нашей части города это единственное сравнительно высокое здание. Она об этом говорила уже несколько месяцев, но вот мы наконец по-настоящему условились о rendez-vous.[6]

— Чтобы она пришла к вам в квартиру?

— Нет, ей надо было просто попасть на крышу. Там что-то вроде патио, или как там это называется. Я показала ей, где это, и показала, как подпереть дверь, иначе она захлопнется и тебя запрет, как я убедилась на собственном горьком опыте. Я там не стала задерживаться, она ведь работала, ей не хотелось ничьего общества. Для искусства требуется много уединения.

— Значит, вы достаточно уверены, что она была одна.

— Она была одна.

— Куда вы собирались уйти?

— На репетицию в Кэпитал-центр. Через две недели мы выпускаем «Кукольный дом»,[7] а между тем, уверяю вас, некоторые совершенно не готовы к премьере. Господи, да наш Торвальд до сих пор читает роль по бумажке.

— Кэтрин проявляла какие-то признаки расстройства?

— Никаких. Хотя погодите. Она очень настойчиво хотела попасть на крышу, прямо-таки рвалась туда, но я сочла, что это возбуждение связано с ее работой. И потом, уверяю вас, Кэтрин — не такая уж открытая книга, если вы понимаете, о чем я. Она регулярно впадает в депрессию, достаточно сильную для того, чтобы ее госпитализировали, но я никогда не видела, как это у нее начинается. Хотя, разумеется, я, как и большинство творческих натур, склонна концентрироваться на себе.

— Значит, вы не удивились бы, узнав, что она покончила с собой?

— О, это просто потрясение, то есть… mon Dieu… вы что, думаете, я дала ей ключ от крыши и сказала: «Давай, дорогая. Приятного тебе самоубийства, а я пока сбегаю на репетицию»? Ну что вы.

Женщина сделала паузу, откинула голову и посмотрела в потолок. Затем снова взглянула на Делорм своими темными театральными глазами.

— Поймите, — проговорила она, — я стою сейчас перед вами совершенно ошеломленная, но при этом из всех людей, которых я знаю, а я знаю многих, — так вот, из всех Кэтрин была человеком, который с наибольшей вероятностью совершил бы самоубийство. В больницу ведь не кладут просто из-за приступа хандры, вас не помещают в палату из-за легкого разочарования, и из-за предменструального синдрома вас не заставляют принимать литий. И потом, вы видели ее работы?

— Некоторые, — ответила Делорм. Она вспомнила выставку, проходившую в библиотеке года два назад: на снимках были ребенок, плачущий на ступенях собора; пустая скамья в парке; одинокий красный зонтик среди дождя. Фотографии, отражающие тоску по чему-то. Прекрасные, но печальные, — как сама Кэтрин.

— Об этом и речь, — сказала мисс Кэткарт.

Хотя внутренний суд Делорм порицал эту женщину за непростительно слабое проявление сочувствия, ее собеседница вдруг ударилась в слезы — и это были не показные театральные рыдания, а неопрятные сопливые всхлипывания, говорившие о настоящем, неотрепетированном страдании.

Делорм вместе с доктором Клейборном прошла к «скорой», где Кардинал по-прежнему сидел на задней приступке. Он заговорил еще до того, как они к нему приблизились; голос у него был невнятный и сдавленный:

— Там была записка?

Клейборн протянул ее, чтобы он мог ее прочесть:

— Вы подтверждаете, что это почерк вашей жены?

Кардинал кивнул.

— Это ее, — сказал он и отвернулся.

Делорм проводила Клейборна до его машины.

— Ну вот, вы сами видели, — заключил коронер. — Он опознал почерк жены.

— Да, — ответила Делорм, — я видела.

— Разумеется, будет вскрытие, но, насколько я могу судить, это самоубийство. Никаких признаков борьбы, плюс записка, плюс депрессии в прошлом.

— Вы связались с больницей?

— Я застал ее психиатра дома. Конечно, он подавлен, это всегда расстраивает — потеря пациента, — но он не удивлен.

— Понятно. Спасибо, доктор. Мы все же закончим прочесывать здание, так, на всякий случай. Дайте мне знать, если появится что-то еще, что мы могли бы сделать.

— Обязательно, — заверил ее Клейборн и залез в свою машину. — Очень печалят такие вещи, правда? Все эти самоубийства.

— Это еще мягко сказано, — ответила Делорм. За прошедшие несколько месяцев ей пришлось посетить еще два места, где произошло подобное.

Она огляделась в поисках Кардинала, которого уже не было рядом со «скорой», и обнаружила, что он сидит за рулем своей машины. Но, кажется, он пока не собирался уезжать.

Делорм села рядом, на пассажирское место.

— Будет вскрытие, но коронер намерен подтвердить самоубийство, — сообщила она.

— Вы не собираетесь проверить здание?

— Собираемся, конечно. Но вряд ли мы что-нибудь найдем.

Кардинал наклонил голову. Делорм не имела ни малейшего представления, о чем он сейчас думает. Когда он наконец заговорил, она услышала не то, что ожидала.

— Сижу и пытаюсь сообразить, как мне доставить ее машину домой, — произнес он. — У этой проблемы есть простое решение, но сейчас она мне кажется совершенно неподъемной.

— Я пригоню ее к тебе, — пообещала Делорм. — Когда мы здесь закончим. Кстати, я могу кому-нибудь позвонить? Кто-нибудь может приехать с тобой побыть? В такое время тебе не надо быть одному.

— Я позвоню Келли. Позвоню Келли, как только приеду домой.

— Но Келли ведь в Нью-Йорке, разве нет? А здесь у тебя никого?

Кардинал завел машину.

— Все у меня будет в порядке, — проговорил он.

Нет, судя по его голосу, не все будет в порядке.
4

— Ботинки жмут?

Келли Кардинал сидела за обеденным столом, заворачивая обрамленную фотографию матери в пузырчатую пленку. Она хотела отнести снимок в похоронный зал, чтобы поставить рядом с гробом.

Кардинал расположился в кресле напротив нее. Прошло уже несколько дней, но он по-прежнему пребывал в ошеломлении, не в силах был по-настоящему воспринимать окружающее. Слова дочери никак не складывались в единое целое, которое он мог бы расшифровать. Ему пришлось попросить, чтобы она повторила.

— Эти ботинки, которые на тебе, — сказала она. — Судя по виду, они совсем новые. Они тебе не натирают ноги?

— Немного. Я их надевал всего один раз — на папины похороны.

— Это было два года назад.

— Как мне нравится этот снимок.

Кардинал протянул руку к портрету Кэтрин. Она была снята за работой. На ней был желтый анорак, волосы спутались от дождя, и она была обременена двумя фотоаппаратами: один висел у нее на шее, другой — на плече. Выглядела она раздраженной. Кардинал помнил, как щелкнул ее маленькой «мыльницей», так и оставшейся единственным фотоаппаратом, с которым он научился управляться. Кэтрин тогда действительно была раздражена, причем из-за него: во-первых, она пыталась работать, а во-вторых, она знала, что вытворяет дождь с ее замечательными волосами, и не хотела, чтобы ее в таком виде снимали. В сухую погоду ее волосы мягкими каскадами падали ей на плечи; в дождь же они делались растрепанными и буйными, и это задевало ее тщеславие. Но Кардинал любил, когда у нее растрепанные волосы.

— Как фотограф, она, конечно, терпеть не могла, когда ее фотографируют, — заметил он.

— Может, нам не стоит эту брать. Она тут какая-то сердитая.

— Нет, нет. Пожалуйста. На ней Кэтрин занимается своим любимым делом.

Кардинал сначала сопротивлялся мысли о том, чтобы взять на похороны фотографию, — ему это казалось чем-то недостойным, мучительно не соответствующим моменту, не говоря уж о том, что вид лица Кэтрин разрывал ему сердце.

Но Кэтрин мыслила фотографиями. Стоило зайти в комнату, где она работала, — и не успевали вы рта раскрыть, как оказывалось, что она вас уже сняла. Фотоаппарат словно стал своего рода защитным механизмом, который много лет эволюционировал с единственной целью — обеспечить прикрытие застенчивым, ранимым людям вроде нее. Но она не была и фотографическим снобом. Она могла прийти в восторг и от удачного моментального снимка уличной сценки, и от серии изображений, над которыми билась несколько месяцев.

Келли убрала завернутую фотографию к себе в сумку.

— Пойди переобуйся, — посоветовала она. — Ты же не собираешься там выстаивать в ботинках, которые тебе не подходят.

— Они подходят, — заявил Кардинал. — Они просто еще неразношенные.

— Ну ладно тебе, пап.

Кардинал отправился в спальню и открыл платяной шкаф. Он старался не глядеть в ту его половину, где хранилась одежда Кэтрин, но не мог удержаться. Обычно она носила джинсы с футболками или свитерами. Она была из тех женщин, кто даже на пороге пятидесятилетия хорошо выглядит в джинсах и футболке. Но были там и маленькие черные платья, и шелковые блузки, и один-два топика, в основном серые и черные, она предпочитала эту гамму. «Мои основные цвета», — называла она их.

Кардинал вытащил черные ботинки, которые носил каждый день, и стал их чистить. Прозвенел дверной звонок, и он услышал, как Келли благодарит кого-то из соседей, явившихся с едой и соболезнованиями.

Когда она вошла в спальню, Кардинал не в состоянии был осознать, что стоит на коленях перед распахнутым шкафом, держа в руке обувную щетку, застыв, точно жертва помпейского извержения.

— Нам уже скоро выходить, — напомнила Келли. — Мы еще час можем побыть там одни, а потом начнут приходить люди.

— Угу.

— Ботинки, пап. Ботинки.

— Точно.

Келли села на край кровати позади него, и Кардинал начал начищать обувь. Ему видно было ее отражение в зеркале, вделанном в дверцу шкафа. У нее его глаза, ему всегда об этом говорили. Но рот ей достался от Кэтрин, с этими скобочками в уголках, которые вырастали, когда она улыбалась. И у нее были бы волосы как у Кэтрин, если бы она их отпускала: сейчас у нее была довольно строгая короткая стрижка, с одинокой сине-лиловой прядью. Она была более нетерпелива, чем мать: казалось, она всегда ждет от людей большего, и они вечно ее разочаровывали; но может быть, это было просто одно из проявлений молодости. Она могла быть и очень строгим судьей для себя самой, иногда доводя себя до слез, а не так давно она стала строгим судьей для собственного отца. Но она смягчилась за время последнего пребывания Кэтрин в больнице, и с тех пор они неплохо ладили.

— Плохо так говорить, — произнесла Келли, — но я правда не понимаю, как мама могла так с тобой поступить. Все эти годы ты от нее не отходил, все это время, когда она была такая сдвинутая.

— Она была далеко не только этим, Келли.

— Я знаю, но сколько тебе пришлось пережить! Сначала я — растил меня, маленькую, практически один. Плюс все, что тебе приходилось из-за нее переносить. Помню, еще когда мы жили в Торонто, ты строил какой-то жутко навороченный шкафчик, со всякими ящичками и дверцами. По-моему, ты с ним возился целый год. А однажды ты пришел домой, и оказалось, что она его раздолбала на кусочки, чтобы сжечь! Она тогда была задвинута на идее огня и «творческого разрушения», на какой-то бессмысленной психопатической ерунде, и вот она разрушила эту штуку, которую ты с таким увлечением делал. Как можно такое простить?

Кардинал помолчал. Наконец он повернулся, чтобы посмотреть на дочь.

— Кэтрин никогда не делала ничего, что я бы не простил.

— Это потому что ты такой, а не потому что она была такая. Она что, не понимала, как ей повезло? Как она могла все это взять и отбросить?

Келли заплакала. Кардинал коснулся ее плеча, и она прислонилась к нему; горячие слезы промочили ему рубашку, как уже много раз бывало со слезами ее матери.

— Ей было больно, — произнес Кардинал. — Она страдала, как никто. Вот что тебе надо помнить. Да, с ней иногда было трудно уживаться, но она страдала больше всех. И она ненавидела свою болезнь больше, чем кто бы то ни было.

И ты ошибаешься, если считаешь, что она не была благодарна за то, что ее любят, Келли. Если и была какая-то фраза, которую она говорила чаще прочих, то это было — «Как мне повезло». Она все время это повторяла. Иногда мы ужинали или еще что-нибудь делали, и вдруг она дотрагивалась до моей руки и говорила: «Как мне повезло». И о тебе она тоже это говорила. Она страшно жалела, что так много пропустила, пока ты росла. Она делала все, что могла, чтобы победить болезнь, но в конце концов та ее поборола, вот и все. У твоей матери были колоссальные запасы храбрости — и верности, — иначе она бы столько не продержалась.

— Господи, — сказала Келли. Голос у нее звучал так, словно она внезапно простудилась: нос был заложен. — Хотела бы я, чтобы во мне было хоть вполовину столько сострадания, сколько у тебя. Ну вот, сорвалась и испортила тебе рубашку.

— Я все равно не собирался ее туда надевать.

Он протянул ей коробочку салфеток «Клинекс», и она вытащила сразу несколько штук.

— Пойду умоюсь, — сообщила она. — А то у меня вид, как у Медеи.

Кардинал не был уверен, что помнит, кто такая Медея. И он совершенно не был уверен насчет тех слов, которые только что говорил дочери в утешение. О чем я вообще знаю, спросил он себя. Я даже не видел, что это приближается. Я хуже нашего мэра. Мы почти тридцать лет прожили вместе, и я не смог увидеть, что женщина, которую я люблю, стоит на грани самоубийства?

Именно под влиянием этого вопроса Кардинал ездил вчера в город, чтобы поговорить с психиатром, работавшим с Кэтрин.

Он раза два встречался с Фредериком Беллом во время последнего пребывания Кэтрин в больнице. Но для Кардинала их общение было слишком непродолжительным, чтобы он вынес о враче какое-то мнение, кроме общего впечатления разумности и компетентности. Однако Кэтрин была в свое время в восторге, что его нашла: в отличие от большинства психиатров, Билл полагался главным образом на беседы с пациентом, а не на выписывание рецептов. Кроме того, он был специалистом по депрессиям и написал на эту тему несколько книг.

Его рабочий кабинет располагался в его же доме — эдвардианском монстре из красного кирпича, громоздящемся на Рэндалл-стрит, сразу за собором. В числе предыдущих владельцев строения были член парламента и человек, позже доросший до мелкого медиабарона. Со своими башенками и кричащим декором, не говоря уж об изысканном саде и кованой ограде, здание явно доминировало над всей округой.

В дверях Кардинала встретила миссис Белл, дружелюбная женщина лет пятидесяти с лишним; она как раз уходила. Когда Кардинал представился, она сказала:

— О, детектив Кардинал. Сожалею о вашей утрате.

— Спасибо.

— Вы ведь здесь не по профессиональным делам?

— Нет-нет. Моя жена была пациенткой вашего мужа, и я…

— Конечно, конечно. У вас должны быть к нему вопросы.

Она отправилась на поиски мужа, а Кардинал стал разглядывать обстановку дома. Полированная древесина твердых пород, дубовые панели и лепные украшения, — и это всего-навсего в приемной. Он уже хотел сесть в одно из кресел, стоявших в ряд, когда распахнулась дверь и перед ним предстал доктор Белл — крупнее, чем он казался Кардиналу по воспоминаниям, значительно выше шести футов, с курчавой каштановой бородой, седоватой у подбородка, и с приятнейшим английским выговором, который у него, как уже знал Кардинал, не был ни чересчур аристократически-шикарным, ни подделывающимся под говор рабочего класса.

Он взял руку Кардинала в свои и пожал ее.

— Детектив Кардинал, позвольте мне еще раз сказать: я ужасно сожалею о Кэтрин. Выражаю вам свои самые, самые глубокие соболезнования. Входите же, входите.

Если бы не громадный письменный стол и не отсутствие телевизора, помещение, в котором они оказались, могло бы сойти за гостиную. По всем четырем стенам до потолка шли книжные полки, набитые медицинскими и психологическими текстами — книгами, журналами, папками. Пухлые кожаные кресла, потертые и совсем не подходящие друг к другу, были установлены под таким углом, чтобы удобно было беседовать. И разумеется, здесь была пресловутая кушетка — уютный, домашнего вида диванчик, а совсем не то жесткое, геометричное ложе, которое вы привыкли видеть в фильмах о психоаналитиках.

По настоянию доктора Кардинал сел на кушетку.

— Принести вам что-нибудь попить? Кофе? Чаю?

— Спасибо, все в порядке. Спасибо, что согласились со мной так скоро встретиться.

— Ну что вы. Это самое меньшее, что я мог бы сделать. — Доктор Белл поддернул свои вельветовые брюки, прежде чем сесть в одно из кожаных кресел. На нем был ирландский шерстяной свитер, и он совсем не походил на медика. Скорее он похож на профессора колледжа, подумалось Кардиналу, а может, на скрипача.

— Могу себе представить, что вы задаетесь вопросом — как могло случиться, что вы не увидели, как это приближается, — проговорил Белл, выразив в точности ту мысль, которая билась в голове у Кардинала.

— Да, — ответил Кардинал. — Если подытожить, то примерно так.

— И не вы один задаете себе такой вопрос. Вот здесь перед вами сижу я, человек, с которым Кэтрин в течение почти целого года обсуждала свою эмоциональную жизнь, и я тоже этого не предвидел.

Он откинулся на спинку кресла и покачал своей курчавой головой. Кардиналу он невольно напомнил эрдельтерьера. Помолчав, доктор негромко добавил:

— Вероятно, если бы у меня были такие подозрения, я бы ее госпитализировал.

— Но ведь это необычно? — спросил Кардинал. — Когда пациентка регулярно приходит к вам на прием, но не упоминает о том, что она планирует… Зачем ходить к врачу, если ты ему не доверяешь или не можешь доверять?

— Она мне доверяла. Кэтрин не была чужда суицидальных мыслей. Но поймите меня правильно, ничто не указывало на то, что у нее имеется конкретный план, который она намерена в ближайшее время осуществить. Но, разумеется, мы обсуждали ее отношение к самоубийству. Какая-то ее часть приходила от такой идеи в ужас, а какая-то считала эту мысль весьма притягательной, — уверен, что вы это сами знаете.

Кардинал кивнул:

— Это была одна из первых вещей, которые она мне о себе рассказала, еще до того, как мы поженились.

— Честность была одной из сильных сторон Кэтрин, — заметил Белл. — Она часто повторяла, что лучше уж умрет, чем станет переносить еще одну острую депрессию — и, спешу добавить, это не оттого, что она хотела облегчить собственные мучения. Как и большинство страдающих депрессией, она с ненавистью относилась к самому факту, что болезнь так осложняет жизнь тех, кого она любит. Я бы удивился, если бы вы мне сказали, что она не повторяла вам это на протяжении многих лет.

— Много раз, — проговорил Кардинал, и внутри у него словно что-то обрушилось. Комната стала расплываться у него перед глазами, и доктор протянул ему коробочку «Клинекса».

Спустя некоторое время доктор Белл, сдвинув брови, наклонился вперед, сидя в своем кресле.

— Знаете, вы не могли ничего предпринять. Пожалуйста, позвольте мне вас по этому поводу успокоить. Для тех, кто совершает самоубийство, это достаточно распространенное поведение — не выказывать никаких признаков своего намерения.

— Я знаю. Она не выкидывала дорогих ей вещей, ничего такого не делала.

— Да. Никаких классических симптомов. И в ее истории болезни не зафиксировано никаких попыток самоубийства, хотя суицидальная фиксация там обильно представлена. Тем не менее мы имеем дело с картиной непрекращающейся, длившейся десятилетиями битвы с клинической депрессией — одной из составляющих ее биполярного заболевания. Есть бесспорная статистика: для страдающих маниакально-депрессивным психозом вероятность суицида наиболее высока, это абсолютно точно. Она выше, чем у всех прочих групп людей. Господи, может показаться, будто я знаю, о чем говорю, верно? — Доктор Белл беспомощно развел руками. — Но такие вещи заставляют чувствовать себя непрофессионалом.

— Я уверен, что тут нет вашей вины, — ответил Кардинал. Он не понимал, что он здесь делает. Он что, пришел для того, чтобы слушать рассказ этого лохматого англичанина о статистике и вероятностях? Все-таки это же я видел ее каждый день, подумал он. Это я не обращал внимания. Был слишком глуп, эгоистичен, слеп.

— У вас возникло искушение обвинить самого себя, верно? — спросил Белл, снова прочитав его мысли.

— В моем случае это означает просто придерживаться фактов, — заметил Кардинал, уловив горечь в собственном голосе.

— Но со мной происходит то же самое, — признался врач. — В этом — дополнительный ущерб, причиняемый суицидом. Все, кто был близок с человеком, покончившим с собой, начинают чувствовать, что они слишком мало делали, что они были недостаточно чутки, что им следовало бы вмешаться. Но это вовсе не значит, что такие чувства адекватно отражают реальное положение вещей.

Доктор сказал еще что-то, но Кардинал, похоже, пропустил все это мимо ушей. Его сознание было словно выгоревшее дотла здание. Словно пустая ракушка. Как он вообще мог сейчас хоть как-то представить себе, что происходит вокруг него?

Когда он уходил, Белл сказал:

— Кэтрин повезло, что вы были ее мужем. И она это знала.

От этих слов доктора он чуть было снова не потерял самообладание. Кое-как он пробрался через приемную и вышел под золотой осенний свет.
5

Похоронный зал Десмонда располагается на углу Самнер-стрит и Эрл-стрит, точно по центру, а значит, почти каждый въезжающий в город и выезжающий из города непременно должен его миновать: таким образом, строение служит для жителей Алгонкин-Бей своего рода повседневным «memento mori».[8] Это не такое уж красивое здание — в общем-то не более чем бетонный параллелепипед, выкрашенный в кремовый цвет для смягчения его жестких углов и подсветления мрачных мыслей, которые он навевает. Когда отец Кардинала проезжал мимо, он всегда махал рукой и выкрикивал: «Пока вы меня еще не заполучили, мистер Десмонд! Пока вы меня не заполучили!»

Но конечно же в конце концов мистер Десмонд все-таки заполучил Стэна Кардинала, как перед этим он заполучил мать Джона Кардинала и как он рано или поздно получит всех обитателей Алгонкин-Бей. По крайней мере, католиков. К востоку отсюда, через несколько кварталов имелся другой похоронный зал, туда отправлялись протестанты; и было еще одно, сравнительно недавно выстроенное заведение, которое, похоже, вело весьма оживленный бизнес, занимаясь недавно преставившимися мусульманами, иудеями и «прочими».

Собственно, мистер Десмонд был не одним человеком, а многоликой сущностью, чьи печальные, но необходимые обязанности рьяно выполняли многочисленные сыновья, дочери, зятья и невестки Десмонда.

Когда Кардинал вместе с Келли вошел в вестибюль похоронного зала, эмоции тучами сгустились у него в груди. Ноги задрожали в коленях. Дэвид Десмонд, аккуратный молодой человек, воплощение педантичности, обменялся с ними рукопожатиями. На нем был элегантный серый костюм, из нагрудного кармана которого выглядывал идеальный треугольник безукоризненно накрахмаленного носового платка. Его поблескивающие черные ботинки-броуги скорее подошли бы человеку постарше.

— У вас сорок три минуты до того, как начнут прибывать люди, — сообщил он. — Хотите войти сейчас?

Кардинал кивнул.

— Хорошо. Вам в Розовый зал, вот туда, через вторую пару дубовых дверей — направо, пройдете мимо высокого комода со стоячими часами. — Указания звучали так, словно они описывали путешествие длиной в несколько миль, а не тридцать футов пути по ковру пастельных тонов. — Пожалуйста, сразу входите, — добавил он. — Если что-то понадобится, я буду здесь.

Кардинал уже бывал в этом помещении и знал, чего ожидать: стены успокаивающего пыльно-розового цвета, подходящие друг к другу диваны и кресла, изящные приставные столики с матовыми лампами, благодаря которым все здесь было окутано рассеянным, благосклонным светом. Но когда он переступил через порог, то замер. Из груди его вырвался странный всхлип.

— Что такое? — спросила у него за спиной Келли. — Что-то не так?

— Я просил закрытый гроб, — удалось произнести Кардиналу. — Не думал, что еще ее увижу.

— Ну да. Я тоже.

Они вошли внутрь и стояли не двигаясь. Комната растянулась в розовый туннель, в конце которого Кэтрин лежала в ожидании, невозможно прекрасная.

Наконец Келли сказала:

— Хочешь, я их попрошу его закрыть?

Кардинал не ответил. Он пересек зал медленными, нерешительными шагами, как будто пол под ним мог в любую секунду расступиться.

Много лет назад, когда в этом же помещении лежала мать Кардинала, фигура в гробу мало чем напоминала ее при жизни. Болезнь, поразившая ее, не оставила и следа от жизнерадостной, волевой женщины, которая любила его всю жизнь. И с отцом вышло так же: лишившись очков и своей воинственности он казался совершенно незнакомым человеком.

Но Кэтрин осталась собой: широкий лоб, пухлые губы со скобочками по бокам рта, вьющиеся каштановые волосы, живописно спадающие на плечи. Каким образом Десмонды уничтожили следы повреждений, причиненных ей падением, Кардиналу знать не хотелось. Сейчас это опять была его прежняя жена, с гладким лицом, с щеками без шрамов.

Увиденное швырнуло его в какое-то новое измерение боли. «Боль» — это было недостаточно сильное слово для того, чтобы описать эту обитель скорби.

Время сделало поворот, и вот он уже скрючился на одном из розовых диванов, измотанный, сотрясающийся от рыданий. Келли сидела рядом с ним, стискивая пропитанный влагой комок салфеток.

Кто-то заговорил с ним. Кардинал неуверенно поднялся на ноги и пожал руки мистеру и миссис Уолкотт, соседям по Мадонна-роуд. Оба были учителями на пенсии и почти все свое время проводили в перебранках друг с другом. На сегодня они, видимо, решили заключить перемирие и теперь выступали единым фронтом, выражавшим тихое официальное сочувствие.

— Мы очень сожалеем о вашей потере, — произнес мистер Уолкотт.

Миссис Уолкотт проворно шагнула вперед.

— Такая трагедия, — заявила она. — И в такое чудесное время года.

— Да, — ответил Кардинал. — Кэтрин всегда больше всего любила осень.

— Вы ведь получили запеканку?

Кардинал посмотрел на Келли; та кивнула.

— Да, спасибо. Вы очень добры.

— Надо будет только ее заново разогреть. Двадцать минут при двухстах пятидесяти градусах, этого хватит.

Стали прибывать остальные. По одному они подходили к гробу, чтобы постоять рядом; некоторые вставали на колени и крестились. Здесь были преподаватели из Северного университета и местного колледжа, где Кэтрин вела занятия. Бывшие студенты. Седовласый мистер Фиск, которому в течение нескольких десятилетий принадлежал одноименный фотомагазин, пока наконец его вместе с половиной Мэйн-стрит не вытеснил «Уол-Март» с его губительными щедротами.[9]

— Великолепный снимок Кэтрин, с этими аппаратами, — заметил мистер Фиск. — Она заходила ко мне в магазин именно в таком виде. И всегда на ней был этот анорак или рыбацкий жилет. Помните этот жилет? — Волнение проявлялось в мистере Фиске как развязность: он словно бы обсуждал с ними странности общего приятеля, который уехал из их мест.

— Много народу, — добавил он, одобрительно поглядывая по сторонам.

Студенты и студентки Кэтрин, некоторые уже средних лет, а другие — молодые и заплаканные, бормотали Кардиналу добрые слова. Они были вполне общепринятыми, но Кардинал поразился, насколько они его трогают. Кто бы мог подумать, что обычные слова способны обладать такой силой?

Стали появляться его коллеги: Маклеод в костюме, явно скроенном на человека меньших габаритов; Коллинвуд с Арсено, напоминавшие безработную комическую пару. Ларри Бёрк сотворил крестное знамение перед гробом и некоторое время стоял перед ним склонив голову. Он не очень хорошо знал Кардинала, так как сравнительно недавно пришел в розыскной отдел, но он тоже подошел и принес свои соболезнования.

Пришла Делорм, в темно-синем платье. Кардинал не мог вспомнить, когда он в последний раз видел ее в платье.

— Такой печальный день, — сказала она, обнимая его. Он ощутил, как она чуть-чуть дрожит, сдерживая слезы сочувствия, — и не смог ничего произнести. Она несколько минут стояла у гроба на коленях, а потом подошла к Кардиналу и снова обняла его, и глаза у нее были мокрые.

Пожаловал шеф полиции Р. Дж. Кендалл, в сопровождении детектив-сержанта Шуинара, Кена Желаги и всех остальных сотрудников отдела уголовного розыска, а также всевозможных патрульных констеблей.

Река дня сделала еще один поворот, и вот они уже в крематории «Хайлоун». Кардинал не помнил, как въехал на эти холмы. Кэтрин не хотела церковного отпевания, но в ее завещании, которое она в свое время составила вместе с Кардиналом, она попросила, чтобы отец Самсон Мкембе сказал несколько слов.

Когда Кардинал был алтарным служкой, все священники были или ирландского, или французского происхождения. Но в нынешние времена церкви приходилось набирать себе служителей из отдаленных мест: отец Мкембе приехал сюда из самой Сьерра-Леоне. Он стоял в переднем приделе часовни при крематории — высокий, костлявый человек с лицом словно выточенным из хорошо отполированного эбонита.

Часовня была почти полна. Кардинал увидел Мередит Мур, возглавлявшую отделение изобразительных искусств в колледже, и Салли Вестлейк, близкую подругу Кэтрин. Среди присутствующих он различил курчавую голову доктора Белла.

Отец Мкембе говорил о силе Кэтрин. Собственно, большинство ее положительных качеств он назвал верно, — безусловно, потому, что перед этим он звонил Келли и беседовал с ней о матери. Но говорил он и о том, как вера поддерживала Кэтрин во всех превратностях судьбы: традиционное лицемерие, ибо Кэтрин заходила в церковь лишь по очень важным поводам и давно перестала верить в Бога.

Раскрылись створки печи, блеснуло пламя. Гроб въехал внутрь, створки закрылись, и священник прочел заупокойную молитву. В сердце Кардинала бился роковой колокол: «Ты обманул ее».

Когда он вышел наружу, краски мира показались ему неестественно яркими. Небо было ослепительно-голубое, точно огонь газовой горелки, а ковер осенних листьев, казалось, излучал свет, а не просто отражал его: золотое, желтое, ржаво-красное. Тень прошла над Кардиналом, когда дым, который когда-то был его женой, на мгновение притушил солнечный свет.

— Мистер Кардинал, не знаю, помните ли вы меня…

Мередит Мур пожала Кардиналу руку своей маленькой сухой ладонью. Она была совсем тщедушной, словно бы обезвоженной: казалось, ее надо погрузить в жидкость, чтобы она разбухла до своего настоящего размера.

— Мы с Кэтрин были коллегами…

— Да, миссис Мур. За эти годы мы с вами несколько раз встречались.

На самом-то деле эта миссис Мур вела с Кэтрин весьма неблаговидные баталии за контроль над отделением искусств. Она не постеснялась привлечь к делу историю болезни Кэтрин в качестве фактора, препятствующего занятию такой должности, и в конце концов восторжествовала.

— Кэтрин будет мучительно не хватать, — прибавила она. — Студенты ее обожают, — заметила она тоном, показывавшим полнейшую несостоятельность такого мнения студентов.

Кардинал отошел от нее, чтобы найти Келли, которую как раз обнимала Салли Вестлейк. Салли была огромной женщиной с огромным сердцем, и она оказалась в числе тех немногих, кому Кардинал лично позвонил, чтобы сообщить о смерти Кэтрин.

— О, Джон, — сказала она, промакивая глаза. — Я буду по ней так скучать. Она была моей лучшей подругой. Моим источником вдохновения. Это не какой-то штамп: она всегда как бы бросала мне вызов, заставляла меня больше думать о моих фотографиях, больше снимать, проводить больше времени в фотокомнате. Она просто была самая лучшая. И она так гордилась тобой, — добавила она, глядя на Келли.

— Не понимаю почему, — призналась Келли.

— Потому что ты совсем как она. Талантливая и храбрая. Стараться сделать себе карьеру в искусстве — не где-нибудь, а в Нью-Йорке? Это требует большого мужества, моя милая.

— А с другой стороны, может, это совершенно напрасная трата времени.

— Не смей так говорить! — Кардиналу на мгновение показалось, что Салли сейчас ущипнет его дочь за щеку или взъерошит ей волосы.

Подошел доктор Белл, чтобы еще раз высказать соболезнования.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли, — сказал ему Кардинал. — Это моя дочь Келли. На несколько дней приехала из Нью-Йорка. Доктор Белл был психиатром Кэтрин.

Келли удрученно улыбнулась:

— Видимо, это не самый успешный случай в вашей практике.

— Келли…

— Нет-нет, ничего. Абсолютно правомерное замечание. К несчастью, специалист по депрессии в чем-то подобен онкологу: доля удач заведомо мала. Но я не хотел вас беспокоить, я просто хотел выразить сочувствие.

Когда он отошел, Келли повернулась к отцу:

— Ты говорил, что мама не выглядела такой уж погруженной в депрессию.

— Да, говорил. Но ей и раньше удавалось меня провести.

— Все так добры, — проговорила Келли, когда они вернулись домой. Войска открыток с соболезнованиями были выстроены в боевом порядке на обеденном столе, а на кухне и разделочный, и большой стол были заставлены контейнерами «таппервер»[10] с рисовыми запеканками, ризотто, рататуями, колбасным хлебом, пирогами и пирожными, даже с запеченным окороком.

— Хорошая традиция — со всей этой едой, — заметил Кардинал. — Начинаешь чувствовать себя совершенно пустым внутри, знаешь, что должен быть голоден, но мысль о том, чтобы что-нибудь приготовить, — это уже слишком. Да и вообще все мысли — какие-то лишние.

— Может, пойдешь ляжешь? — предложила Келли, снимая пальто.

— Нет, мне так будет только хуже. Пойду поставлю что-нибудь в микроволновку.

Он взял один из пластмассовых контейнеров и встал посреди кухни, рассеянно глядя в него, как если бы это было некое внеземное устройство из окрестностей Арктура.

— Еще открытки, — объявила Келли, вываливая горсть карточек на кухонный стол.

— Не хочешь их посмотреть?

Кардинал поставил контейнер в печку и уставился на ряды кнопок. Снова провал в сознании. Самые простые действия остались где-то в прошлом: Кэтрин ушла. К чему теперь есть? Или спать? Или жить? «Ты этого не переживешь, — сказал ему внутренний голос. — С тебя хватит».

— О господи, — произнесла Келли.

— Что?

Она одной рукой сжимала открытку, а другой прикрывала рот.

— Что такое? — спросил Кардинал. — Дай посмотреть.

Келли замотала головой, убирая от него открытку.

— Келли, дай мне на нее посмотреть.

Он схватил ее за запястье и вырвал карточку.

— Выброси ее, папа. Даже не смотри на нее. Сразу выброси.

Открытка была из дорогих, с натюрмортом — лилией. Внутри — стандартное типографское соболезнование, покрытое треугольничком бумаги, на котором кто-то напечатал: «Ну как тебе это, ублюдок? Кто бы знал, что так повернется, а?»
6

Планета Скорбь. В неисчислимом количестве световых лет от солнечного тепла. Когда идет дождь, он сеется каплями скорби, а когда светит солнце, оно испускает волны и частицы скорби. Откуда бы ни дул ветер — с юга, востока, севера или запада, — он влечет с собой скорбную пыль. Скорбь жжет глаза, вытягивает дыхание из легких. На этой планете нет ни кислорода, ни азота; в состав атмосферы входит лишь скорбь.

Скорбь накатывала на Кардинала не только от бесчисленного множества предметов, некогда принадлежавших Кэтрин: фотографий, дисков, книг, одежды, магнитов на холодильник, мебели, которую она выбирала, стен, которые она красила, растений, за которыми она ухаживала. Скорбь просачивалась сквозь все запоры, протискивалась под дверями, пробиралась в окна.

Спать он не мог. Слова записки снова и снова раздавались у него в голове. Он поднялся с постели, пошел на кухню и стал изучать бумажку под яркими лампами. Келли выбросила конверт, но он извлек его из мусорного ведра. Буквы явно были напечатаны на принтере, но ничего особенного в них не было — во всяком случае, ничего, что он мог бы обнаружить невооруженным глазом.

И в самой открытке тоже не нашлось ничего примечательного. Открытка со стандартным соболезнованием и конверт к ней, сделано фирмой «Холлмарк», продается по всей стране, в любом универмаге или магазине канцелярских принадлежностей.

На штемпеле была указана дата и время, — разумеется, это была дата и время обработки послания, а не его отправки, — и почтовый индекс. Кардинал знал, что индекс указывает не точное месторасположение того ящика, куда отпустили письмо, а расположение почтового узла, через который это письмо прошло. Кардинал узнал штемпель — маттавский. Он мало кого знал из жителей Маттавы, и ни у кого из этих знакомых не было видимых причин желать ему зла. Конечно, Маттава была знаменитым дачным местом, со всей провинции Онтарио сюда съезжались на выходные, чтобы отдохнуть у реки. Но сейчас уже давно наступил октябрь, и большинство уже закрыли свои коттеджи на зиму.

Конечно, если вы хотите скрыть свое истинное местонахождение, ничто не мешает вам доехать до Маттавы и опустить открытку там: всего-то и нужно добраться до Семнадцатого шоссе, а это чуть больше получаса езды от Алгонкин-Бей.

Лиз Делорм удивилась, когда его увидела. Было воскресенье, и он застал ее за мытьем окон. На ней были джинсы с огромными прорезями на коленях и заляпанная краской льняная рубашка, которой было по меньшей мере лет двадцать. В ее домике, бунгало в верхней части Рэйн-стрит, пахло уксусом и свежими газетами.

— С августа собираюсь их вымыть, — сообщила она, словно он ее об этом спросил, — и вот наконец нашла время.

Она сделала кофе.

— Для тебя — без кофеина, — объявила она. — Вряд ли ты спал.

— Это правда. Но тут есть причина. Я хочу сказать — еще одна причина.

Делорм внесла в гостиную кофе и тарелку с шоколадным печеньем.

— Может, попросишь своего врача, чтобы выписал тебе валиум? — предложила она. — Если будешь недосыпать, будет еще хуже, зачем тебе это?

— Скажи мне, что ты об этом думаешь. — Он вытащил открытку и конверт из бумажной папки и положил на столик. Теперь они лежали в прозрачной пластиковой папке — развернутая открытка и почтовый конверт, адресом вверх.

Делорм подняла бровь:

— Работа? Зачем ты мне принес работу? Я думала, ты взял отпуск на неделю или на две. Черт, да на твоем месте я бы ушла на несколько месяцев.

— Ты просто посмотри.

Делорм склонилась над столиком.

— Это тебе кто-то прислал?

— Да.

— Ох, Джон. Прости меня. Какая мерзость.

— Я хотел бы знать, кто это послал. Думаю, ты могла бы мне сказать свое первое впечатление.

Делорм посмотрела на открытку.

— Ну, во-первых, этот человек, кто бы он ни был, дал себе труд напечатать эти две строчки, вместо того чтобы вписать их от руки. А значит, видимо, он думает, что ты можешь узнать его почерк — или, по крайней мере, сумеешь сравнить его с какими-то существующими образцами.

— Приходят в голову какие-нибудь кандидаты?

— Ну конечно. Все, кого ты сажал в тюрьму.

— Все? Не уверен. Например, я месяца два назад упек Тони Капоцци за нападение с применением насилия, и он, конечно, бесится, но я не представляю, как он может сделать что-нибудь в этом роде.

— Я имею в виду — те, кто получил серьезный срок. Может быть, пять лет или больше. Таких немного.

— И среди них должен найтись достаточно изощренный человек — и достаточно настойчивый, — чтобы выяснить мой домашний адрес. Меня же нет в телефонном справочнике. Возможно, он как-то связан с бандой Рика Бушара.

Рик Бушар был одним из самых гнусных прирожденных негодяев в мире, даже по меркам наркоторговцев, — но года два назад его убили в тюрьме. В свое время Кардинал помог упрятать его туда на пятнадцать лет, и Бушар, который, в отличие от большинства преступников, обладал большим ресурсом влияния и неплохим природным умом, преследовал его до самой своей смерти.

— Не исключено, — согласилась Делорм. — Но насколько это вероятно? Притом что Бушар умер, и все такое.

— Они знают мой адрес. И потом, это в их стиле. Года два назад Кики Б. явился к самым моим дверям, принес письмо с угрозами.

— Но тогда Бушар был еще жив, а Кики с тех пор ушел на покой, ты сам мне говорил.

— По-твоему, такие типы, как Кики, когда-нибудь уходят на покой?

— Многие «плохие парни» легко могут разузнать твой адрес. В конце концов, существует Интернет. А помнишь, какой-то идиот репортер сделал интервью с тобой прямо на фоне твоего дома? Дело было очень громкое. Кто знает, сколько народу видело этот сюжет?

— Его не показывали на всю страну, я проверял. Только по местному телевидению.

— Местные каналы тоже покрывают большую территорию. Джон… — Делорм взяла его руку своими теплыми ладонями: это был один из тех редких случаев, когда она до него дотрагивалась. Лицо у нее было мягкое, и даже сквозь поволоку боли — возможно, даже благодаря своей боли, — Кардинал увидел, как же она сейчас невероятно красива. Он понял, что для работы она словно бы надевает совсем другое лицо — бронированное, чтобы легче выдерживать ежедневный фестиваль сарказма у них в отделе. Разумеется, так поступал и он, и все остальные, но ему вдруг показалось, что Делорм, единственная женщина в отделе, чем-то похожа на дельфина в бассейне, полном акул.

— С таким же успехом это может быть какой-нибудь твой сосед-пакостник, — заметила она. — Кто-нибудь из тех, кто затаил обиду на полицию. Тут не обязательно что-то личное.

Кардинал приподнял пластиковую папку:

— Судя по штемпелю — Маттава.

— Ну, тогда… Слушай, а почему бы тебе не махнуть на это рукой? Тебе ведь это не поможет. Тебе не станет легче. Если ты в это полезешь, тебе придется преодолеть уйму всяких сложностей. Я даже не уверена, что ты их сможешь преодолеть.

— Я собирался попросить об этом тебя.

— Меня. — Она посмотрела на него, и взгляд у нее уже не был таким мягким.

— Мне нельзя этим заниматься, Лиз. Я — лицо причастное.

— Я не могу это расследовать. Это не преступление — послать по почте мерзкую открытку.

— «Кто бы знал, что так повернется?» — прочел Кардинал. — Ты не считаешь это угрозой? Если учесть ситуацию.

— Я бы назвала это утверждением. Оно касается жизни в целом. Оно не содержит угрозы причинить вред в будущем.

— И ты даже не считаешь его двусмысленным?

— Нет, Джон, не считаю. Первая часть, конечно, отвратительная, но это не угроза. А вся эта штука в целом — глумление, не более того. По поводу глумления не заводят дел.

— А если Кэтрин не покончила с собой? — спросил Кардинал. — А если ее действительно убили?

— Но ее не убили. Она оставила записку. У нее было определенное прошлое. Те, кто страдает маниакально-депрессивным психозом, то и дело себя убивают.

— Я знаю…

— Ты видел записку, она написана ее собственным почерком. А потом, я обыскала ее машину. И нашла блокнот на пружинке, в котором она ее писала. Там же нашлась и ручка. Вспомни, ты сразу сказал, что это ее почерк.

— Ну да, но я же не эксперт.

— Никто не видел и не слышал ничего подозрительного.

— Но дом только-только начали заселять. Сколько человек там живет? Пять?

— Пока купили пятнадцать квартир. Десять из них уже заселены.

— Иными словами, какой-то город призраков. Какова вероятность, что кто-нибудь что-то видел или слышал?

— Джон, мы не нашли никаких следов борьбы. Ни малейших. Я сама осмотрела крышу. Ни крови, ни царапин на чем-то, ничего не сломано, не разбито. Эксперты и коронер считают, что ее положение на земле соответствует картине падения с высоты.

— Соответствует картине. Значит, ее могли толкнуть.

— Вскрытие тоже ничего такого не показало. Все указывает на самоубийство. Нет ничего, что говорило бы о другом.

— Я хочу знать, кто отправил эту записку, Лиз. Ты мне поможешь или нет?

— Я не могу. Как только мы получили отчет патологоанатома, Шуинар закрыл дело. А раз нет дела, то нет и номера дела. Что я скажу людям? Речь идет о моей работе.

— Ладно, — произнес Кардинал. — Забудь, что я тебя просил.

Он встал и взял с кресла свою куртку. Он стоял перед окном, застегивая пуговицы. Там, за стеклом, небо было по-прежнему сверхъестественно синим, и опавшие листья лежали золотисто-охряным пуховым одеялом.

— Джон, никто никогда не поверит, что человек, которого он любил, покончил с собой.

— Ты кое-что пропустила. — Кардинал показал на стекло. В окно было видно, как в листве играют две соседские девочки, кувыркаясь, словно щенки.

— Тебе ни к чему это делать. Незачем искать виновных. Ты не виноват в ее смерти.

— Я знаю, — ответил Кардинал. — Но, может быть, Кэтрин тоже в ней не виновата.
7

Все следующее утро Делорм не могла выкинуть Кардинала из головы. У нее была целая пачка отчетов, которую надо было перерыть, всевозможные обвинения в нападениях и кражах, которые следовало проверить, и один насильник, который на следующей неделе должен был предстать перед судом. Ее главный свидетель перетрусил, и все дело грозило развалиться.

А потом детектив-сержант Шуинар взвалил на нее еще одно дело.

— Тебе должны позвонить из торонтского отдела секс-преступлений, — сообщил он. — Похоже, у них для нас кое-что есть.

— Откуда у торонтского секс-отдела кое-что для Алгонкин-Бей?

— Очевидно, они завидуют нашей всемирной славе. В любом случае — не благодари меня. Тебе эта история вряд ли понравится.

Звонок раздался полчаса спустя, от сержанта Лео Дюковски, уверявшего, что помнит Делорм по конференции криминалистов в Оттаве, проходившей года два назад. Он тогда выступал с докладом по компьютерной тематике, а Делорм участвовала в дискуссии по проблемам бухгалтерии.

— Судебной бухгалтерии? — уточнила Делорм. — Значит, это было почти десять лет назад. Видимо, я тогда сделала вам что-то ужасное, раз вы до сих пор меня помните.

— Ничего подобного. Я помню вас просто как очень привлекательную французскую женщину, с очень…

— Франкоканадскую, — поправила Делорм. Она была не против того, чтобы с ней флиртовали, но всему есть границы.

Но сержант Дюковски ни на секунду не смутился.

— … с очень французским именем и без малейшего акцента.

— А что такое? Думаете, мы все живем в глухих лесах? И разговариваем, как Жан Кретьен?[11]

— Это еще одна штука, которую я про вас запомнил. Вы довольно обидчивая.

— Может быть, вы сами вызываете в людях эти чувства, сержант? Вам это не приходило в голову?

— Видите, вот по таким замечаниям мужчины вас и запоминают, — проговорил Дюковски, — а между тем мужчине предстоит довольно неприятная работенка. Хотя вам, может, даже понравится этот случай. Придется повозиться, но награда будет очень неплохой — если все получится. Мы уже давно следим за распространением детской порнографии в интернете. Одна девочка засветилась там уже несколько лет назад и с тех пор продолжает появляться. Ей было семь лет, когда мы ее впервые увидели. Мы думаем, что сейчас ей уже тринадцать или четырнадцать.

— Она появляется в разном антураже? С разными растлителями?

— Нет, все время с одним и тем же типом. И понятно, он старается, чтобы его лицо не попало в кадр. Но похоже, снимается это всего в нескольких местах. Мы пытались выделить определенные элементы на заднем плане — мебель, вид из окна и тому подобное.

— И вы считаете, что она живет в Алгонкин-Бей?

— Или живет, или приезжает. Мы не на сто процентов уверены. Материалы вам уже везет курьер. Потом сообщите нам, что вы насчет этого думаете. Если на этих фотографиях действительно Алгонкин-Бей, мы, конечно, сделаем все, чтобы вам помочь, но дело тогда, понятно, перейдет к вам. Ну как, теперь вы рады, что я вас запомнил?

Но даже такой звонок не смог надолго ее отвлечь: Джон Кардинал по-прежнему то и дело проникал в ее мысли. Его стол стоял рядом со столом Делорм, и за ним никого не было, а ведь Кардинал практически никогда не пропускал работу. Даже когда умер его отец, он взял всего один день отгула. Вероятно, это полезно для полицейского управления, размышляла она, но вообще такая неспособность хотя бы ненадолго оторваться от работы — проявление скорее слабости, чем силы.

Делорм понимала, что и она сама во многом такая же. Ей было скучно в свободные дни, и, когда в конце года подводили итоги, обычно ей выплачивали стоимость примерно двухнедельного отпуска, который она не отгуляла.

Она посмотрела на фотографию Кэтрин, стоящую у Кардинала на столе. На этом снимке ей, наверное, было около сорока пяти, но она сохранила изрядную долю сексуальности, которая проявлялась во всем — от чуть скептического взгляда до влажновато поблескивающей нижней губы. Легко понять, почему Кардинал в нее влюбился. Но что ты сделала с моим другом, хотела спросить у нее Делорм. Почему ты совершила этот непростительный поступок? Да и вообще, почему люди такое делают? Ей сразу вспомнились три недавних случая: мать троих детей, администратор службы социальной помощи, мальчик-подросток, — все они сами наложили на себя руки.

Делорм открыла блокнот, который нашла в машине у Кэтрин: обычная книжица на пружинке, на обложке напечатано: «Северный университет». Судя по содержимому, хозяйка использовала эту штуку для всех случаев жизни. Имена и телефоны были нацарапаны здесь под всевозможными углами, вперемежку с какими-нибудь рецептами грибного печенья или соуса, с напоминаниями самой себе — не забыть взять одежду из химчистки или оплатить счет, — и идеями фотопроектов: «Телефонная серия. Люди, говорящие по телефону: в телефонах-автоматах, по мобильникам, по рации, по игрушечным аппаратам и т. п.» Или: «Серия «Новые бездомные». Портреты бездомных, при этом — ухоженных, причесанных, в хороших костюмах. Задача — как можно сильнее снять с них налет «чуждости». Или иначе? Не так натянуто?» На следующей странице она вывела просто: «День рождения Джона».

В распоряжении Делорм оказалась и ручка. Она вместе с блокнотом лежала в сумке Кэтрин, которую та носила через плечо. Обычный «пейпермейт», голубая паста, очень бледная. Делорм написала на листке бумаги «личные вещи» и сравнила эти слова с записями в блокноте. Та же самая паста — во всяком случае, насколько можно было судить без лабораторного анализа.

Плюс сама записка. Почерк, кажется, был тот же, что и в блокноте. Минималистское J в слове «John», перекладинка буквы t в слове «other»[12] делает петлю над буквой h — и в блокноте, и в предсмертной записке. Послание ужасное, а между тем почерк не кажется нетвердым, нажим не сильнее, чем в других записях. Более того, это послание написано значительно аккуратнее, словно решение умереть Кэтрин приняла с незыблемым спокойствием. Но у тебя ведь был замечательный мужчина, любящий, верный супруг. Почему ты совершила этот жуткий поступок? Делорм снова захотелось задать ей этот вопрос. И неважно, насколько сильную боль ты испытывала. Как ты могла?

Она уложила все три предмета в двойной конверт и запечатала его.

Несколько часов спустя этот конверт был открыт на кухонном столе у Джона Кардинала, на Мадонна-роуд. Келли Кардинал смотрела, как отец аккуратно пролистывает блокнот на пружинке. От одного вида материнского почерка сердце в груди у Келли словно плавилось. Отец то и дело вносил какие-то пометки в собственный блокнот.

— Как тебя на это хватает — смотреть на все эти штуки, пап?

— Может быть, пойдешь в другую комнату, милая? Я этим занимаюсь, потому что должен.

— Не понимаю, как ты это можешь выносить.

— Не могу. Я просто должен это сделать, вот и все.

— Но зачем? От этого у тебя просто поедет крыша, вот и все.

— На самом деле от этого занятия мне, как ни странно, даже легче. Мне надо на чем-то сосредоточиться — на чем-то, кроме того простого факта, что Кэтрин…

Келли протянула руку и коснулась его рукава.

— Может, как раз на этом факте тебе и надо сосредоточиться, а не сидеть над ее блокнотом. Это нездорово, пап. Может, тебе надо просто лечь и поплакать. Покричать, если нужно.

Ее отец изучал блокнот под ярким светом лампы, невысоко висящей над кухонным столом. Он вертел его так и сяк, сначала исследовал чистую страницу, а потом ту, на которой было что-то написано. Его углубленность в это занятие раздражала ее.

— Посмотри-ка, — сказал он. — То есть не смотри, если не хочешь… Но это интересно.

— Ну что такое, господи? Не верится, что ты стал возиться с этой ерундой.

Келли подумала: «Я заговорила, как подросток. Видимо, под действием стресса я впала в детство».

— Насколько я могу судить, это почерк Кэтрин.

— Ну конечно. Я и сама могу это сказать, даже когда смотрю вверх ногами. Она делает такие смешные петельки, когда пишет букву t.

— И эта записка написана ее ручкой — или точно такой же, — на листке, который вырван из ее блокнота.

— И твои коллеги наверняка уже это определили, пап. А что такое? Ты думаешь, за маму эту записку написал кто-то другой?

— Нет, не думаю… во всяком случае, пока. Но посмотри. Обойди-ка стол.

Келли подумала, не пойти ли в другую комнату и не включить ли там телевизор. Ей не хотелось поощрять отца в его занятии; но, с другой стороны, она не хотела делать ничего такого, что ухудшило бы положение. Она поднялась и встала рядом с ним.

— Посмотри, любопытная штука, — произнес Кардинал. — Записка о самоубийстве — не последнее, что Кэтрин написала у себя в блокноте.

— То есть?

— Вот здесь есть вдавленности, на предыдущей странице. Бороздки почти незаметные, но их можно разглядеть, если смотреть на блокнот под нужным углом. Видишь?

— Если честно, нет.

— Потому что у тебя не тот угол. Сядь.

Кардинал выдвинул стул, стоящий рядом с ним, и Келли села. Он стал медленно наклонять блокнот то в одну сторону, то в другую.

— Погоди! — воскликнула Келли. — Теперь я вижу.

Кардинал неподвижно держал блокнот под лампой. В верхней части страницы с разными случайными заметками виднелись слабые отпечатки слов «Дорогой Джон». Кардинал чуть наклонил страницу. Ниже Келли могла разобрать лишь следы слов «другой выход» и «Кэтрин». Следы от середины текста записки были скрыты под другими заметками, в числе которых была и та, где она напоминала себе о дне рождения Кардинала.

— Мой день рождения — в июле, — подчеркнул он. — Прошло больше трех месяцев.

— Ты думаешь, она эту записку написала три месяца назад? Ну а что, очень может быть. Хотя это как-то странно — три месяца таскать с собой предсмертное письмо.

Кардинал бросил блокнот на стол и откинулся на спинку стула.

— С другой стороны, тут может быть простейшее объяснение: однажды она ее написала, потому что собиралась… Но потом раздумала — во всяком случае, на какое-то время изменила свои планы. А может быть, три месяца назад она случайно пропустила страницу в блокноте, а потом просто написала записку на первом попавшемся чистом листке в блокноте.

— Из аккуратности? Как-то странно — стараться использовать все-все страницы в блокнотике за девяносто пять центов.

— Да, странно, согласна?

— Но это ее почерк. И ее ручка. Теперь-то какая разница, на какой странице она писала?

— Не знаю, — ответил Кардинал. — Честно говоря, не знаю.

Кардинал давно уяснил себе, что сыщик живет контактами. В мире криминалистики, с его слишком большими нагрузками и слишком маленьким финансированием, даже самая слабая личная связь может подтолкнуть расследование, чтобы его скорость превысила среднее значение; а настоящая дружба вообще может творить чудеса.

Томми Ханн никогда не был его другом. Томми Ханн был сослуживцем Кардинала еще в далекие торонтские годы, когда тот только еще начинал свою профессиональную деятельность и работал в отделе по борьбе с преступлениями на почве морали. Ханн был во многих смыслах сущим кошмаром полицейского управления: избыток мускулов, склонность к вспышкам гнева, жизнерадостный расизм. При этом он был неплохим детективом — пока собственная группа не застукала его в публичном доме. Ему могли бы предъявить значительно более тяжкие обвинения, чем «неподобающее поведение», если бы Кардинал не заступился за него на слушаниях в дисциплинарной комиссии. Кардинал писал ему поручительства, а позже, когда Ханн стал подыскивать себе другую сферу деятельности, составил для него рекомендацию. Ханн вернулся в полицейскую школу и в конце концов как-то ухитрился попасть в отдел документов Центра судмедэкспертизы провинции Онтарио, где с тех пор и служил, ведя, кажется, вполне безупречную жизнь.

— Ого, да это Кардинал, добрый призрак! — провозгласил Ханн, услышав в трубке голос коллеги. — Видно, стряслось что-то особенное. Иначе ты бы обратился в нашу главную приемную, а?

— У меня для тебя пара документов, Томми. Может быть, даже три. Надеюсь, ты сможешь меня выручить.

— Хочешь вклиниться, а? Знаешь, Джон, нас тут адски поджимают сроки. Я все эти дни сижу над одной штукой, которую буквально вот-вот надо будет выставить в суде.

— Да, я понимаю.

Всякий полицейский в глубине души ожидает, что если он поможет коллеге, то когда-нибудь тот отблагодарит его услугой за услугу — может быть, десятки лет спустя. Кардиналу незачем было напоминать Ханну о прошлом.

— Рассказывай, что там у тебя, — проговорил тот. — А я погляжу, что мы можем сделать.

— У меня есть открытка с кусочком бумаги, который приклеен внутри. На этом кусочке бумаги — послание, судя по виду, его напечатали на принтере. В нем всего два предложения, но я надеюсь, что ты сможешь высказать какие-нибудь мысли насчет того, откуда оно пришло. Честно говоря, я даже не в состоянии определить, струйный это принтер или лазерный.

— В любом случае мы на этом далеко не уедем, если у нас нет другой распечатки, чтобы с ней сравнить. Это тебе не старые добрые времена, когда были в ходу пишущие машинки. Что еще у тебя есть?

— Записка самоубийцы.

— Самоубийство. Значит, ты ввязался во всю эту тягомотину, потому что расследуешь самоубийство? Эти чертовы самоубийства меня достали. По-моему, всякий, кто себя убивает, просто хлюпик.

— Конечно, — согласился Кардинал. — Отъявленные трусы. Не поспоришь.

— И эгоисты, — не унимался Ханн. — Когда человек кончает с собой, это самый эгоистичный поступок, какой вообще бывает. Приходится задействовать столько всяких ресурсов: твое время, мое время, врачи, медсестры, «скорая помощь», психотерапевты, все на свете. И все это — ради кого-то, кто и жить-то не желает. Чистый эгоизм.

— Безответственное поведение, — определил Кардинал. — Совершенно безответственное.

— И все это — если им не удается преуспеть в своем намерении. А если все-таки удается, для них-то все печали оказываются позади. У меня был друг — мой лучший друг, между прочим, — так вот, он несколько лет назад сунул себе в рот табельный пистолет. Знаешь, я потом несколько месяцев дерьмово себя чувствовал. Почему я не видел, что это вот-вот случится? Почему я не был ему другом получше? Но знаешь что? Это он — паршивая овца, а не я.

— Да, тут ты попал в точку, Томми.

— Суициды — это, знаешь ли…

— В данном случае это, возможно, не суицид.

— А! Тогда совсем другое дело. Теперь ты привлек мое внимание. — Ханн заговорил голосом Крестного отца из одноименного фильма: — «Я отдам все свои силы и весь свой опыт, дабы…»

— Мне нужно это побыстрее, Томми. Можно сказать, ко вчерашнему дню.

— Ясное дело. Как только получу результат, в ту же минуту сообщу. Но если ты захочешь использовать в суде эти материалы и вообще любые данные анализа, которые я для тебя добуду, то придется тебе обратиться в главную приемную, а наша главная приемная не станет ради тебя сбиваться с ног, кем бы ты ни был. Пусть даже сам Господь Бог явится к ним с рукописным посланием на фирменном бланке Сатаны, все равно они ему скажут: «Давай-ка в очередь, приятель».

— Я не могу обратиться в главную приемную, Томми. У меня нет номера дела.

— Ох ты…

— Но если ты мне дашь что-то реальное, я добьюсь, чтобы у этого дела появился номер. И потом я пробегу по всем ступенькам, которые нужны.

Из трубки донесся тяжкий вздох.

— Ладно, Джон. Будет много геморроя, но я это сделаю.
8

«Тошнота» — это было еще не самое сильное слово для того, чтобы описать состояние Делорм. Торонтский отдел по борьбе с преступлениями на сексуальной почве переслал ей около двадцати снимков; когда она вернулась с обеда, пакет уже ожидал ее. Она просмотрела их и теперь сожалела об этом. Фотографии вызывали какую-то физиологическую реакцию у нее внутри, как если бы ей со всей силы ударили в живот. Потом проявились и более тонкие эмоции — подавленность, переходящая едва ли не в панику, и одновременно — почти ошеломляющее чувство безнадежности при мысли о человеке как биологическом виде.

Все окружающее словно бы ушло куда-то на задний план, все, что можно было увидеть и услышать в отделе: щелчки и постукивания ксерокса, Маклеод, орущий на сержанта Флауэр, шелест клавиш и трели телефонов. Делорм ощутила, как в груди у нее рождается всхлип, но она его тут же подавила. Ей уже доводилось испытывать подобное смятение чувств, когда она читала некоторые новости: про отрубленные головы в Ираке или про гражданскую войну в Африке, когда вооруженные люди совершали налеты на деревни, насилуя женщин и отрубая кисти рук мужчинам.

Она понимала, что действия, запечатленные на снимках, нельзя сравнивать с массовыми убийствами, но влияние, которое они оказали на ее душу, оказалось таким же: она приходила в отчаяние, думая о том, до каких глубин падения может опуститься человеческая натура. Даже в таком маленьком городке, как Алгонкин-Бей, волей-неволей слышишь о таких фото, но до сегодняшнего дня Делорм никогда не видела ничего подобного. В прошлом году они вели дело об администраторе службы социальной помощи, мужчине, который явно не был обделен любовью близких и друзей — и которого обвинили в том, что он хранит у себя детскую порнографию. Но расследованием занималась не Делорм, и вещественных доказательств она не видела. Тот человек покончил с собой, когда его отпустили под залог: по-видимому, от стыда, хотя его обвинили всего лишь в обладании запрещенными материалами, а не в их изготовлении или распространении.

Изображения на ее столе, поняла Делорм, были, по сути, фотографиями с места преступления. Преступник сделал их сам в процессе совершения своего преступного деяния; в этом смысле производство детской порнографии уникально. На некоторых снимках девочке было, наверное, всего семь или восемь лет, ее щеки и шея сохраняли младенческую припухлость; на других ей было уже лет тринадцать. У нее было приятное, открытое лицо, очень светлые волосы до плеч и почти неестественно зеленые глаза: на некоторых фото их цвет казался еще более насыщенным, потому что из этих глаз текли слезы. Здесь были сцены в спальне, на диване, на яхте, в палатке, в гостиничном номере. На одной из фотографий была специально размыта одна деталь: шапочку, которая была на девочке, превратили в мутное сине-белое пятно.

Мужчина тщательно следил за тем, чтобы не показывать свое лицо, поэтому на снимках он представал в виде какого-то комплекта разрозненных деталей. Он был волосатой рукой, мохнатой грудью; он был тощими как палки ногами, прыщавым плечом, задом, который только начал обвисать. Его член, снятый крупным планом на многих фото, выглядел докрасна обожженным — не то от неправильной эксплуатации, не то от плохой съемки, точно сказать не представлялось возможным. Делорм не была ханжой и мужененавистницей, но ей показалось, что это самая уродливая вещь, какую она в жизни видела.

Ей пришло в голову, что этот мужчина — вообще не человек: что он — просто кусок ожившей плоти, монстр, вырвавшийся из лаборатории сумасшедшего ученого. Но сокрушительная истина состояла в том, что это конечно же действительно был человек. Он мог быть кем угодно, он мог быть кем-то из знакомых Делорм. И мало того что он был человеком: жертва его любила, иначе почему на многих снимках она так безмятежна, так улыбается? Видимо, он либо отец девочки, либо кто-то из очень близких ее семье людей. Девочка его любила: Делорм не сомневалась в этом, и сердце у нее ныло.

Вместе с этим материалом из Торонто прислали еще два конверта. В первом лежали точные копии снимков, но девочка и ее партнер были с них удалены путем цифровой обработки. В результате остались только ничем не примечательные виды и интерьеры: безвкусный диван, что-то вроде гостиничной кровати, внутренность палатки, двор с неопрятным игрушечным домиком из пластмассы, — обстановка, не вызывающая никакого интереса, если не знать, что в ней происходило.

В третьем конверте лежало всего одно фото — увеличенная копия того снимка, где девочка была в шапочке. Это был шерстяной «колпачок», синий с белым, изображение уже было избавлено от размытости. Делорм понятия не имела, как торонтским полицейским удалось это сделать; на мгновение у нее перехватило дыхание. Она узнала эту шапочку. Не все вышитые буквы удавалось распознать, но кое-что четко можно было разглядеть: «АЛГОН… ЗИМ… МЕХ». Алгонкинский зимний меховой карнавал.

Зазвонил телефон.

— Делорм, отдел уголовного розыска, — сказала она в трубку.

— Это сержант Дюковски. Как вы там, уже проблевались?

— Вы, сержант, может быть, и успели привыкнуть к такого рода вещам, но мне так и хочется переселиться в леса и до конца жизни питаться ягодами и корешками.

— Понимаю, о чем вы. И этот тип — еще далеко не самое худшее из того, что у нас есть. Недавно мы получили материалы с маленькими детьми, где они проделывают все эти штуки вживую.

— Вживую? Не понимаю.

— Потоковое видео. Ставит веб-камеру и задействует детей, так сказать, онлайн, а его собратья по всему миру платят за то, чтобы на это полюбоваться.

— Господи.

— К сожалению, некоторые из тех картинок, которые мы вам посылали, выставляются в том же чате, что и это живое видео, так что я не удивлюсь, если этот наш тип вдохновится новыми идеями.

— Будем надеться, мы его до этого поймаем. Расскажите мне о шапке с зимнего карнавала. Как вам удалось убрать размывание?

— У нас тут есть пара яйцеголовых умников с шестидесятичетырехбитной шифрацией мозгов, и они неплохо умеют играть со всякими приборами обработки изображения. Супер-пупер-технологии. Однажды я у них спросил, как это работает, и тут же об этом пожалел. Они начали вещать что-то насчет фильтрационной деконволюции и алгоритмов Люси — Ричардсона. По-моему, они питаются атлоновскими микрочипами.[13]

— А я-то думала, «Фотошоп» — это круто. Вот что интересно: несколько лет назад название праздника изменили, чтобы не злить борцов за права животных. Так что теперь это не меховой карнавал, а просто зимний карнавал.

— Это может оказаться важным. Хотя мы не знаем, когда и от кого она ее получила.

— В любом случае это не значит, что девочка живет здесь. На карнавал съезжаются со всего мира.

— Бросьте вы. Что, целые толпы людей пересекают весь земной шар, чтобы посетить меховой карнавал в Алгонкин-Бей?

— Не толпы. И они приезжают не на сам карнавал, а на аукцион мехов. К нам наведываются представители крупных меховых домов из Парижа, Нью-Йорка, Лондона и тому подобных мест — в качестве покупателей. Даже русские бывают — им же надо следить за конкурентами.

— Вы меня просветили, сержант Делорм. Как-то не осознавал, что Алгонкин-Бей — такой узел международной торговли. Вы посмотрели фотографию на яхте — ту, где на заднем плане видны всякие другие суда?

Делорм стала перебирать снимки, остановившись, когда нашла нужный. На фото была изображена прогулочная яхта, с богатой деревянной оснасткой и деревянными полами; здесь были уютные на вид красные сиденья с натяжной обивкой. Девочка расположилась в одном из них, на ней были синие джинсы и желтая футболка. На этом снимке ей было лет десять-одиннадцать; она улыбалась в объектив.

— Понятно, почему я ее пропустила, — заметила Делорм. — Это один из тех снимков, где он ничего с ней не делает. Ребенок выглядит счастливым.

— Посмотрите на фон.

— Там небольшой гидроплан, на понтонах. Можно разглядеть часть номера у него на хвосте. Буквы: С, G, К.

— Все верно. Это «сессна-скайлейн», а полностью номер выглядит так: CGKMC. Минут за пять мы соотнесли эти буквы со всевозможными «сесснами» и с Алгонкин-Бей. И получили на выходе одного парня по имени Фрэнк Раули. Более того, могу дать вам его адрес и телефон. Надеюсь, я произвел на вас впечатление.

— Но самолет — на заднем плане, только и всего. Нет никаких причин считать, будто есть какая-то связь между владельцем самолета и этим подонком на снимках, верно?

— Да, но это только начало. Уж будьте уверены, мы вам будем передавать все, что найдем, в ту же минуту, когда это раскопаем. Ну а пока можете применить свою франкоканадскую логику, с толком посидеть над этими картинками и сузить поле поиска.

— А что, если нам опубликовать фотографию этой девочки, как делают с пропавшими? Повесим ее снимок где-нибудь на почте и будем надеяться, что нам позвонит кто-нибудь, кто ее видел. Нам надо что-то предпринять, и побыстрее. Он разрушает жизнь этого ребенка.

— Проблема в том, что преступник, скорее всего, увидит этот снимок раньше, чем сама девочка. Обычно педофилы не склонны к насилию, но если он решит, что из-за нее он может получить серьезный срок, не исключено, что он ее убьет.
9

На следующее утро Келли вошла в кухню в своем наряде для бега: черные леггинсы, розовато-лиловый спортивный свитер с крошечным вышитым слоником, — и цапнула с разделочного стола апельсин. Эти апельсины покупала Кэтрин, подумал Кардинал. Разве станешь покупать полдюжины апельсинов, если собираешься покончить с собой?

Он налил дочери кофе.

— Овсянку хочешь?

— Может, когда вернусь. Не хочу таскать с собой лишнюю тяжесть. Господи, пап, у тебя дико усталый вид.

— Кто бы говорил, — сказал он. Глаза у Келли были красные и опухшие. — Тебе удалось хоть сколько-то поспать?

— Не особенно. По-моему, я каждые полчаса просыпалась, — ответила она, роняя кусочки апельсиновой кожуры в зеленую мусорную корзину. — Никогда не понимала, что эмоции — такая физиологическая штука. Проснулась — не могу пошевелить лодыжками, чувствую себя дико уставшей, хотя ничего такого не делала. Не верится, что ее нет. Я хочу сказать, если бы она вот сейчас вошла в парадную дверь, я бы, наверное, даже вряд ли удивилась.

— Нашел, — объявил Кардинал. Он протянул ей фотографию, которая была до этого погребена в альбоме, набитом всякими разрозненными снимками. Черно-белый портрет Кэтрин, где ей лет восемнадцать. Выглядит очень своенравной и артистичной в черном свитере под горло и больших серебряных серьгах.

Келли ударилась в слезы, что застало Кардинала врасплох. Его дочь все это время держалась относительно спокойно, — видимо, пытаясь как-то облегчить его собственное горе, — но теперь она ревела, точно девочка. Он положил ей руку на плечо, пока она исходила плачем.

— Ух ты, — произнесла она, после того как сходила умыться. — Похоже, мне надо было выплакаться.

— Такая она была, когда мы познакомились, — пояснил Кардинал. — Я решил тогда, что это самый красивый человек из всех, кого я в жизни видел. Обычно думаешь, что таких можно встретить разве что в каком-нибудь фильме.

— Она всегда была такая сосредоточенная?

— Наоборот. Она все время дурачилась.

— Может, пробежишься со мной? — вдруг предложила Келли. — И нам станет легче.

— Ну не знаю…

— Давай. Ты же еще бегаешь, правда?

— Не так часто, как когда-то…

— Ну давай, пап. Тебе полегчает. То есть нам.

Мадонна-роуд — совсем рядом с Шестьдесят девятым шоссе, так что им пришлось полкилометра бежать по обочине и только после этого свернуть налево, на Уотер-роуд, которая шла по берегу Форельного озера. День был ясный и сияющий, в воздухе стоял резкий осенний запах.

— Ух ты, чувствуешь, как пахнет листьями? — восхитилась Келли. — На этих холмах есть все оттенки, кроме синего.

По натуре Келли совсем не была жизнерадостной резвушкой; она просто пыталась подбодрить Кардинала, и его это растрогало. Он тоже воспринимал красоту дня, но, пока они бежали сквозь пригород, их шаги выбивали у него в голове дробь: «Кэт-рин мерт-ва, Кэт-рин мерт-ва». Кардинал испытывал противоречивые чувства: и опустошение, и колоссальную тяжесть, словно его сердце заменили куском свинца. Кэтрин тоже вдыхала этот морозный воздух.

— Когда тебе обратно в Нью-Йорк? — спросил он у Келли.

— Ну, я им сказала, что прихвачу две недели.

— Знаешь, тебе ведь незачем так долго тут оставаться. Тебе наверняка уже надо возвращаться.

— Все в порядке, пап. Я сама хочу остаться.

— А что сегодня? У тебя есть какие-нибудь планы?

— Хотела позвонить Ким Делани, но вот не знаю… Помнишь Ким?

Кардинал припомнил крупную блондинку, сердитую на весь белый свет и очень политизированную. В старших классах они с Келли были неразлучны.

— Мне казалось, Ким уже давно погрузилась в мерзкую пучину большого мира, — ответил он.

— Да, мне тоже так казалось.

— Как-то ты это скорбно сказала. — Кардинал ударился о мусорный бак. Рядом, за изгородью, начал прыгать джек-рассел-терьер, изрыгая затейливые собачьи угрозы.

— Ну, какое-то время мы с ней были лучшими подругами, а теперь вот даже не знаю, стоит ли мне ей звонить, — проговорила Келли. — Ким была самой умной девушкой в Алгонкин-Бей, гораздо умнее меня: глава дискуссионного клуба, делегат молодежной ООН, редактор школьного ежегодника. А теперь она, похоже, решила стать королевой предместий.

— Не все хотят переехать в Нью-Йорк.

— Знаю. Но ей всего двадцать семь, а у нее уже трое детей и два внедорожника, два!

Кардинал указал на аллею, мимо которой они как раз пробегали: один «гранд-чероки», один «вагонир».

— И она может разговаривать только о спорте, больше ни о чем. Честное слово, такое ощущение, что у Ким вся жизнь вертится вокруг керлинга, хоккея и рингетта.[14] Удивляюсь, как это она до сих пор не увлеклась боулингом.

— Когда появляются дети, приоритеты меняются.

— Тогда я не желаю никаких детей. Если это означает жить уличными сплетнями. Ким годами не читает газет. А по телевизору смотрит только «Выжившего»,[15] «Канадского идола»[16] и хоккей. Хоккей! В школе она терпеть не могла спорт. Честное слово, когда-то я думала, что мы с Ким всю жизнь будем дружить, а теперь вот думаю — может, мне ей не звонить?

— Слушай, есть идея. Как насчет небольшой поездки в Торонто?

Келли глянула на него. На верхней губе у нее была тоненькая пленочка пота, щеки разрумянились.

— Ты едешь в Торонто? С чего бы?

— В Центре судмедэкспертизы делают одну вещь. Мне надо лично в ней поучаствовать.

— Это связано с мамой?

— Да.

Несколько секунд слышно было только их дыхание, по крайней мере — дыхание Кардинала: похоже, его дочери бег давался легко. Уотер-роуд кончалась разворотом. Они замедлили движение и какое-то время бежали на месте. За рассыпанными тут и там бунгало из красного кирпича, с их аккуратными лужайками и рядами мощных мешков с хозяйственным мусором, виднелось темно-синее озеро.

— Пап, — произнесла Келли, — мама себя убила. Она себя убила, и от этого дико больно, но у нее же на самом деле была эта маниакально-депрессивная штука, она уже много лет то и дело попадала в больницу, и, в конце концов, не так уж неожиданно, что она решила от всего этого уйти. — Она дотронулась до его руки. — Ты же знаешь, ты тут ни при чем.

— Ты поедешь или нет?

— Господи, да ты не очень-то любишь отвлекаться на пустяки, когда вбил себе что-то в голову, а? — Она сделала секундную паузу. — Ладно, поеду. Но только для того, чтобы составить тебе компанию в машине.

Кардинал показал на тропинку, петлявшую среди деревьев:

— Давай вернемся более живописной дорогой.

Пока они ехали на юг по Одиннадцатому шоссе, Кардинал мог думать только о Кэтрин. Хотя «думать» — это было неподходящее слово. Он ощущал ее отсутствие в красоте окрестных холмов. Но в то же время он чувствовал, как она парит над шоссе; это была та самая дорога, по которой Кардинал всегда уезжал от Кэтрин или приезжал к ней. И сейчас ее не было, и она не могла помахать ему на прощание; и ее не будет здесь, когда он вернется.

Келли играла с ручкой настройки радио.

— Эй, назад, — попросил ее Кардинал. — Там были «Битлз»!

— Бр-р. Не выношу «Битлз».

— Как человек может ненавидеть битлов? Это как ненавидеть солнечный свет. Или мороженое.

— Их ранние вещи — вот что я терпеть не могу. Они поют, как маленькие надувные игрушки.

Кардинал глянул на нее. Ей двадцать семь. Сейчас его дочь старше, чем была Кэтрин, когда ее родила. Кардинал спросил ее про Нью-Йорк.

Какое-то время Келли излагала ему подробности своих недавних разочарований на пути к тому, чтобы стать художником. В Нью-Йорке трудно пробиться. Ей приходится делить квартиру с тремя другими женщинами, и они не всегда хорошо уживаются вместе. К тому же она вынуждена вкалывать на двух работах, чтобы свести концы с концами: она помогает художнику по имени Клаус Майер (натягивает ему холсты, ведет его бухгалтерию) и три дня в неделю работает официанткой. Из-за этого у нее остается мало времени на собственные картины.

— И при всем при том тебя никогда не тянуло к тихой пригородной жизни? Тоска по маленькому городку и все такое?

— Никогда. Хотя иногда я скучаю по Канаде. С американцами трудновато бывает подружиться.

— Почему?

— Американцы — самый дружелюбный народ на свете, но это с виду. Сначала на меня это действовало почти как отрава: они куда общительнее канадцев. И они не боятся развлекаться.

— Это верно. Канадцы более замкнутые.

Я играю роль, подумал Кардинал. Я не разговариваю, а играю человека, который разговаривает. Так это и делается: слушаешь, киваешь, задаешь вопросы. Но меня здесь нет. Я исчез с лица земли, как Всемирный торговый центр. Мое сердце — как Нулевая зона на месте башен-близнецов. Ему захотелось обсудить это с Кэтрин, но Кэтрин не было.

Он отчаянно попытался сосредоточиться.

— Когда-то давно американцы изобрели такую, знаешь, фальшивую близость, — говорила Келли. — Они уже при первом знакомстве расскажут тебе про свой развод или про то, как над ними издевались в детстве. Я не шучу. Один парень мне поведал, как отец «совершал с ним инцест» — так он выразился. И это было на нашем первом свидании. Поначалу я думала, что они все дико доверчивые, но на самом деле все совсем не так. У них просто совершенно отсутствует всякое представление о приличиях. Что ты улыбаешься?

— Забавно слышать, как ты рассуждаешь о приличиях. Девушка, презирающая общественные предрассудки.

— Если вдуматься, я живу вполне в рамках этих предрассудков. И у меня такое чувство, что это загубит во мне художника. Господи, ты только посмотри на эти деревья.

Путь до Торонто занял четыре часа. Кардинал высадил Келли у «Сэконд кап»[17] на Колледж-стрит, где она условилась встретиться с давней подругой, а сам направился на Гренвилл-стрит, в Центр судмедэкспертизы.

В качестве произведения архитектуры Центр судмедэкспертизы не представляет ни малейшего интереса. Это просто поставленная на попа глыбина, подобная множеству других правительственных зданий той эпохи, когда железобетон пришел на смену кирпичу и камню. Внутри имеется большое количество перегородок цвета замазки, потертых ковров и ехидных карикатур, вырезанных из газет и прилепленных клейкой лентой над рабочими столами.

Кардинал бывал здесь много раз, хотя и не в отделе документов, и сама знакомость этого места как-то взвинчивала его. Сейчас он испытывал сильнейшие страдания в своей жизни; все в мире должно было перемениться. А между тем охранники, гремящий лифт, скудная обстановка кабинетов, столы, таблицы, стенды, — все это оставалось в точности таким же, как прежде.

— Итак, у нас есть три вещицы, — провозгласил Томми Ханн, выкладывая их на лабораторный стол. В отличие от здания Томми изменился. Волосы у него поредели, пояс исчез под накатом жира, словно у него под рубашкой спала такса. — Записка самоубийцы — одна штука. Блокнот — одна штука. Возможно, в этом блокноте и была написана записка, возможно, и нет. И еще у нас есть неприятная открытка с соболезнованиями, одна штука. Внутри — напечатанный текст.

— Почему бы не начать с открытки? — предложил Кардинал. — Вряд ли она связана с первыми двумя предметами.

— Первым делом — открытка, — согласился Ханн. Он натянул латексные перчатки, вынул открытку из пластиковой папки и раскрыл. — «Ну как тебе это, ублюдок? — монотонно прочел он. — Кто бы знал, что так повернется, а?» Мило.

Он подошел с открыткой к окну, стал поворачивать ее под разными углами.

— Струйный принтер, сразу видно. Невооруженным глазом не замечаю никаких уникальных особенностей. Во всяком случае, мой глаз их не видит. Но давай-ка воспользуемся техникой. — Он поднес к глазу лупу и поднял открытку поближе к лицу. — Ага. Во второй строчке видны погрешности принтера. Посмотри на буквы h и t.

Он протянул лупу Кардиналу. Сначала Кардинал ничего такого не увидел, но потом, когда его глаза приноровились к оптике, разглядел бледную, как паутинка, линию, шедшую посередине букв h и через перекрестия букв t.

— Плюс — в том, что, если принтер устраивает такие штуки, это с ним происходит постоянно, — заметил Томми. — Видишь, в первой строчке погрешностей нет. Но если бы нам в руки попала еще какая-нибудь страница, которую распечатывал этот тип, на ней были бы те же погрешности печати во второй строке.

— И насколько это нам поможет? — поинтересовался Кардинал.

— Притом что у нас нет другого образца, чтобы с ним сравнить? Вообще никак не поможет. Минус — как раз в этом: когда меняют картридж, меняются и особенности печати. С нашей точки зрения, это то же самое, как если бы он себе купил новый принтер.

Кардинал указал на блокнот:

— А с этим что ты можешь сделать?

— Зависит от того, что ты хочешь узнать.

— Мне надо убедиться, что записку написали той же ручкой, что и все остальное в блокноте. И я хочу узнать, когда она была написана — раньше или позже последних записей. Если ты откроешь блокнот на странице, где упоминается «День рождения Джона»…

— «День рождения Джона». Ха! Может, она писала это про тебя? — Ханн пролистал странички, потом поднял блокнот к свету, как перед этим открытку. — Ну да. Тут есть отпечатки букв. Могу разобрать: «Дорогой Джон». Первым делом нам надо их засунуть в компаратор.

Он поднял широкую дверцу какого-то прибора с надписью «VSC-2000».

— Когда я включу, смотри вот в это окошко. Я буду светить на образцы разными типами света, а ты гляди, что будет получаться. Человеческому глазу может показаться, что писали одной и той же пастой, но, если взять разные ручки, пусть даже одной и той же марки и модели, то в инфракрасном свете они дадут разницу. Химические вещества в разных образцах пасты реагируют на инфракрасные лучи неодинаково. Уже сбился со счета, сколько подложных завещаний я разоблачил с помощью этой штуковины. «Дорогой Джон». Милое дело.

Кардинал склонился над окошком прибора. Буквы на листке засветились.

— Вот эти — идентичны, — объявил Ханн у него за спиной. — Записку о самоубийстве и о дне рождения писали одной и той же ручкой.

— А ты можешь определить, какую написали раньше?

— Конечно. Первым делом нам надо ее сунуть в увлажнитель. — Ханн положил блокнот в небольшую машинку со стеклянной передней частью, напоминавшую тостер. — Нужна всего минута или около того. Углубления на бумаге видны гораздо лучше, если бумага влажная.

Машинка пискнула, и он извлек блокнот.

— Теперь поколдуем над ней с помощью ЭСД и посмотрим, что это нам даст.

— С помощью чего?

— Э-С-Д. Электростатический детектор.

Это была громоздкая и неуклюжая машина; на верхней крышке у нее имелась вентиляционная решетка. Ханн уложил в нее блокнот так, чтобы нужный листок плоско лежал на слое твердой пористой пены. Затем он накрыл листок пластиковой пленкой.

— Под пеной — вакуум, происходит втягивание воздуха, поэтому документ и пленка плотно прижимаются друг к другу. А теперь — мое коронное устройство… Не волнуйся, штаны я расстегивать не собираюсь…

Ханн извлек прибор, похожий на жезл, и щелкнул выключателем.

— Этот малыш дает несколько тысяч вольт, — сообщил он сквозь гудение. Он несколько раз помахал жезлом над куском пластика. Кардинал не увидел никаких изменений.

— Теперь добавим немного волшебной пыли… — Ханн высыпал из маленькой канистры что-то вроде железных опилок. — На самом деле это малюсенькие стеклянные бусинки, сверху они покрыты тонером. Сейчас мы насыплем их на всю эту петрушку…

Он посыпал черным порошком пластик, покрывавший страницу из блокнота. Бусинки соскользнули, а частицы тонера остались в бороздках. Потом на мгновение вспыхнул свет.

— Теперь у нас есть снимок, — провозгласил Ханн, — и уж что увидим, то увидим. На эти листочки сыпали порошок, чтобы найти отпечатки пальцев?

— Пока нет. Зачем?

— Тонер часто берет отпечатки, хотя и похуже, чем дактилоскопическая пудра. У нас тут неплохие «пальчики», с ними можно работать. Погляди-ка.

Из щели прибора выскользнула фотография. Кардинал потянулся за ней.

Слева от слов «День рождения Джона» виднелся маленький темный отпечаток большого пальца: на снимке он был белым. Бороздки пересекала коротенькая прямая линия: несколько лет назад Кэтрин порезалась за кухонным столом. Отпечаток большого пальца Кэтрин, этим пальцем она прижимала блокнот к коленке. Она была еще жива. Она думала обо мне, строила планы на мой день рождения, представляла себе будущее. Кардинал закашлялся, чтобы скрыть плач, который грозил вот-вот вырваться из его горла. Отпечатки букв предсмертной записки теперь проявились полностью, их очертания выявил черный тонер: «когда ты будешь это читать…»

Это ее почерк. Ты знаешь, что это ее почерк. Зачем ты себя всем этим мучаешь?

— Хорошо, — произнес Кардинал. — Итак, мы знаем, что записку о самоубийстве написали на чистом листке, под которым был листок с записью о дне рождения, что объяснимо. Когда она писала про самоубийство, дальнейшие страницы блокнота должны были оставаться чистыми. Но паста на этой последней странице, то есть в записи о дне рождения, была нанесена поверх следов от букв предсмертной записки? Или она как бы под ними? Ты можешь это определить?

— Мне нравится, когда человек предполагает худшее, — одобрил Ханн. — Сунем-ка мы этот снимок под микроскоп. Если белые линии записи о дне рождения прерываются черными, значит, вдавленности от букв появились на бумаге позже, чем паста. — Ханн вперился в окуляр микроскопа, настроил фокус. — Ничего подобного. Наоборот, черное перекрывается белым. Паста поверх углублений.

— Значит, записку о самоубийстве точно написали до записи о дне рождения.

— Точно. Видимо, ты знаешь, когда имел место день рождения этого загадочного Джона?

— Да. Больше трех месяцев назад.

— М-м. Тогда это не очень-то обычное самоубийство.

— Так и есть. Можно мне забрать фотографию, которую ты сделал?

— Конечно, бери. Это позволит не слишком трепать оригинал. — Ханн вытащил этот оригинал из ЭСД и вложил обратно в папку.

— Сделаешь для меня еще одну вещь, Томми?

— Какую?

— Посыпь своим волшебным порошком и записку о самоубийстве.

— Ты и ее хочешь проверить — нет ли там следов более ранних записей? Но у тебя ведь уже есть эта история насчет дня рождения.

— И я это уже оценил. Но мои братья по оружию там, на севере, не все сходятся во мнении относительно этого дела.

Ханн посмотрел на него; бледно-голубые глаза что-то вычисляли.

— Ладно, сделаю.

Он повторил привычную процедуру — увлажнил записку, уложил ее под пластик, дал электрический разряд. Потом посыпал кусок пластика порошком.

— Похоже, тут много следов от более ранних записей, которые делали в этом блокноте. Если хочешь, можно положить под микроскоп и разобраться, какие из них делали раньше.

— Посмотри, — сказал Кардинал. Он взял фото, вылезшее из щели. Записка о самоубийстве была здесь написана белым по черному. Но в верхней части снимка, по центру, обнаружилось кое-что еще — четко отмеченное черным тонером.

— Покрупнее, чем тот, другой, — заметил Ханн. — И никакого шрама. Я не эксперт, но я бы сказал, что тут большой палец совсем другого человека.

Чуть позже Ханн проводил его до лифта; какое-то время они стояли молча, ожидая, пока придет кабина. Потом отрывисто прозвенел сигнал, возвещавший о ее прибытии. Кардинал зашел внутрь и нажал на кнопку первого этажа.

— Эй, послушай, — окликнул его Ханн голосом человека, который долго что-то обдумывал. — Вся эта петрушка никак с тобой не связана? Я имею в виду — лично? Ты — не этот Джон, про которого написано в блокноте?

— Спасибо за всю твою помощь, Томми, — сказал Кардинал; дверцы между ними закрывались. — Очень тебе признателен.

Они отправились в Алгонкин-Бей в тот же день, а значит, за сутки Кардинал с Келли должны были вместе провести в машине в общей сложности восемь часов. Обратный путь был молчаливым.

Кардинал спросил у Келли, как все прошло с ее подружкой.

— Отлично. По крайней мере, она хотя бы не превратилась в овощ, не то что Ким. Она не отошла от искусства, и у нее, кажется, есть определенное представление о том, что происходит в мире.

Келли крутила прядь своих сине-черных волос и глядела в окно. Кардинал вспомнил, как его собственные друзья менялись к этому возрасту. Многие перестали им интересоваться, когда он стал полицейским; а немало его торонтских приятелей вычеркнули его из памяти, когда он вернулся в Алгонкин-Бей.

— Никогда ничего не знаешь о людях, — говорила Кэтрин. — У каждого свой собственный сценарий жизни, и иногда он не включает нас — обычно как раз когда мы жаждем в нем оказаться. А иногда он нас включает — обычно когда мы хотим, чтобы нас в нем не было.

А сейчас-то что, Кэтрин? Как мне быть, когда ты ушла?

— Поступай как коп. — Он представил себе, как она это говорит, с этой полуулыбкой, которая у нее появлялась, когда она его дразнила. — Ты же так всегда поступаешь.

Но это не помогает, хотелось ему с плачем ответить ей. Ничего не помогает.

Они миновали «Волшебный мир», громадный парк развлечений совсем рядом с Торонто, на севере, с остроконечной искусственной горой и гигантскими «американскими горками». Келли спросила, как все прошло в Центре, но Кардинал пробормотал в ответ что-то уклончивое. Он не хотел увидеть в ее глазах жалость и разочарование.

Когда Орилья осталась позади, она спросила:

— Полагаю, это означает, что мы пообедаем в «Солнечных часах»?

— К сожалению, нет, — откликнулся Кардинал. — «Солнечные часы» закрылись.

— Боже ты мой. Прямо конец эпохи.

Им пришлось удовольствоваться маленькими безвкусными сэндвичами в «Тиме Хортоне».

Когда они приехали домой, было уже темно. Холмы и деревья погрузились в безмолвие, целительное для ушей после несмолкающего грохота Торонто. К тому же здесь было холоднее. Наполовину спрятавшаяся луна озаряла локоны облаков, неподвижно висевшие над водой; озеро черновато поблескивало, точно лакированная кожа.

Открыв входную дверь, Кардинал наступил на уголок квадратного белого конверта. Он подобрал его, не показывая Келли.

— Пойду приму душ, — объявила Келли, снимая пальто. — Никогда не чувствуешь себя такой грязнющей, как после целого дня в машине.

Кардинал отнес конверт на кухню, держа его за уголок. Включил верхний свет и вгляделся в напечатанный адрес. Он был почти уверен, что различает тонкую паутинообразную линию, идущую через буквы М и R в словах «Madonna Road».
10

Во время своего первого визита Кардинал не заметил, как продуманно все устроено в кабинете доктора Белла — с расчетом на то, чтобы пациенты чувствовали себя комфортно. Большие солнечные окна с полупрозрачными занавесками, яркими, как паруса; психологические и философские труды, закрывавшие стены от пола до потолка и распространявшие умиротворяющий запах типографской краски, клея и бумаги; потертые персидские ковры, — все в этой комнате так и излучало стабильность, постоянство, мудрость, — то, чего так не хватает большинству пациентов психиатра. Это место было своего рода убежищем от жизненных бурь, коконом, так и приглашавшим посетителя к раздумьям о самом себе.

Кардинал угнездился на кушетке. Он заметил, что на другом ее конце скромно уложены коробки с «Клинексом», а на столике — не меньше «Клинекса», чем в похоронном зале Десмонда; он невольно задался вопросом, сколько раз Кэтрин сидела здесь и плакала. Может быть, она рассказывала и о том, как разочаровалась в собственном муже, который уделяет ей недостаточно много внимания, недостаточно добр к ней или недостаточно терпелив?

— «Как сильно она должна была тебя ненавидеть, — прочел доктор Белл свежую открытку. — Ты ее так подвел». — Он взглянул на Кардинала поверх маленьких очков для чтения. — Какова была ваша реакция, когда вы это прочли? Я имею в виду — первая реакция.

— Что он прав. Или она. Тот человек, который это написал. Что это правда: я ее подвел, и она, вероятно, меня за это ненавидела.

— Вы в это верите?

Мягкий взгляд доктора сосредоточился на нем: не исследование, не попытка просветить рентгеном, просто ожидание ответа; в очках у него отражались яркие квадраты окон.

— Да, я верю, что подвел ее.

Во что Кардинал не мог поверить, так это что он станет с кем-нибудь так говорить. Он никогда ни с кем так не говорил, только с Кэтрин. Что-то в докторе Белле — это его вежливое ожидание, не говоря уж о мохнатых бровях и обо всем этом вельвете, — так и вызывало на откровенность. Неудивительно, что Кэтрин он нравился, хотя…

— Что такое? — поинтересовался доктор Белл. — Вы колеблетесь.

— Просто вспомнил одну вещь, — ответил Кардинал. — То, что мне однажды сказала Кэтрин, после того как она от вас вернулась. Я понял, что она плакала, и спросил, что было не так. И как прошла беседа. И она сказала: «Я обожаю доктора Белла. Мне кажется, он потрясающий. Но иногда даже самому лучшему врачу приходится делать тебе больно».

— Вы сейчас об этом подумали, потому что мой вопрос причинил вам боль.

Кардинал кивнул.

— Психотерапевты говорят: «Сначала должно стать хуже, зато потом станет лучше».

— Да. Кэтрин мне тоже так говорила.

— Не то чтобы кто-нибудь действительно хотел, чтобы пациенту стало хуже, — заметил доктор Белл. Его руки играли какой-то латунной штучкой, стоявшей у него на столе. Она была похожа на миниатюрный паровоз. — Но все мы возводим линии обороны против определенных истин, касающихся нас самих или тех ситуаций, в которых мы находимся: в сущности, против реальности. Терапия предоставляет нам место, где мы можем безбоязненно разобрать эти укрепления. Разбирает их сам пациент, а не врач, но тем не менее процесс неизбежно должен быть болезненным.

— К счастью, я пришел к вам не как пациент. Я просто хотел спросить вас об этих открытках. Я понимаю, что вы не специалист по психологическим портретам преступников…

— Боюсь, у меня нет никакого опыта по части криминалистики.

— Ничего страшного, это не официальное расследование. Но я надеялся, что вы сумеете мне помочь — высказать мнение о том, что за человек мог написать эти открытки. Их отправили из двух разных мест, но напечатали на одном и том же принтере.

— А что именно служит сейчас предметом расследования — официального или иного?

— То, что Кэтрин ум… — На этом слове у Кардинала перехватило дыхание. Он все еще не мог применить это слово к Кэтрин, хотя прошло уже больше недели. — Кэтрин.

— Вы хотите сказать — вы не верите, что она покончила с собой?

— Коронер зафиксировал самоубийство, и мои коллеги по управлению с ним согласны. Но лично для меня принять это немного труднее, хотя вы, наверное, скажете, что это просто моя линия обороны.

— Вовсе нет, я никогда не сказал бы, что это только оборона. Я с глубоким уважением отношусь ко всякого рода оборонительным сооружениям, детектив. Именно благодаря им мы проживаем дни, не говоря уж о ночах. Кроме того, я не ставлю под сомнение вашу компетентность в области расследования убийств. Мой собственный опыт общения с Кэтрин, в свою очередь, приводит меня к мысли, что она действительно с высокой степенью вероятности могла себя убить, но если бы имелись доказательства противоположного, я бы не стал спорить и называть черное белым. Безусловно, с заключением «смерть вследствие несчастного случая» мне было бы значительно легче согласиться. Но вы ведь не думаете, что это произошло случайно, верно?

— Не думаю.

— Вы считаете, что ее убили. И что за этим убийством стоит человек, написавший эти омерзительные послания, кем бы он ни был.

— Пока можно просто сказать, что сейчас я разрабатываю несколько направлений расследования. Я готов вам заплатить — я должен был сразу же это сказать.

— Нет-нет, что вы. Я никак не могу принять плату. Это не моя область. Я с радостью изложу вам мою точку зрения, так сказать, не для протокола, однако если я приму плату, это будет означать, что я уверенно предлагаю вам коммерческие услуги в этой сфере. А это совершенно не так. — Доктор Белл улыбнулся, его глаза на мгновение утонули под пушистыми бровями. — Это весьма важное предуведомление. По-прежнему желаете, чтобы я высказался?

— Будьте любезны.

Доктор ссутулил плечи и потряс головой. Если уж у человека должны быть нервные тики, подумал Кардинал, эти еще сравнительно безобидные. Врач взял первую открытку и поправил очки. Потом чуть повернулся в кресле, поднося открытку поближе к свету. Затем он замер, точно фигура на картине.

— Хорошо, — произнес он спустя некоторое время. — Прежде всего — какова натура человека, пишущего подобное? Ведь, в сущности, автор записки глумится над вами.

— Один мой друг употребил то же слово.

— Более того, автор не просто глумится: он еще и делает это исподтишка. Он или она. Как ребенок, который обзывает кого-нибудь с безопасного расстояния. Он знает, что вы не сможете дать ему сдачи. Это — трусливая, боязливая атака.

Между тем когда вы кого-то убиваете… Когда вы убиваете, это весьма личностная вещь, она происходит лицом к лицу. Обычно так. И чтобы увязать эти открытки с возможным убийством Кэтрин, вы должны предположить, что мотив в обоих случаях — один и тот же: цель — сделать больно вам, а Кэтрин стала лишь средством для достижения этого результата. И, чтобы сделать вам больно, убийца начал с того, что каким-то образом завладел ее предсмертной запиской — если только вы не считаете, что на самом деле это не ее почерк. Вы сомневаетесь насчет почерка?

— Пока мы предполагаем, что он подлинный.

— А это значит, что кто-то мог завладеть ее запиской о самоубийстве. Кто бы это мог быть?

— Не знаю… по крайней мере, пока не знаю. Пожалуйста, продолжайте.

— Он намеревается сделать вам больно, сделав больно ей; возможно, какое-то время он следит за ней. Вероятно, весьма долгое время. Вероятно, он тайно роется в ее вещах и находит записку о самоубийстве, которую она написала в какой-нибудь особенно мрачный день. Может быть, он нашел ее уже после того, как она ее выбросила, кто знает? Так или иначе, он следует за ней в тот вечер, в те часы, когда она более или менее одна, и сталкивает ее с крыши, оставив записку, чтобы сбить всех со следа. Если в действительности все так и произошло, мне представляется, что человек, сумевший все это проделать, — слежку, ожидание и финальный насильственный акт, — совсем не та робкая душа, которая дает себе труд писать анонимные пасквили. Как по-вашему, пока я рассуждаю логично?

— Хотел бы я, чтобы в отделе поведенческой психологии Полицейского департамента Онтарио соображали так же быстро, — заметил Кардинал. — Продолжайте.

— Я бы сказал, что в случае автора открыток речь идет о человеке, который вас знает. Причем я бы подчеркнул — именно вас, а не Кэтрин. Он не жалеет усилий, чтобы скрыть свой почерк. Кроме того, вы упомянули, что он отправил свои послания из двух различных мест. — Доктор Белл снова утонул в кресле, повернув его одной ногой, упершейся в столик, и заключил: — Я бы сказал, что это человек нервный и замкнутый. Ощущает себя неудачником — или неудачницей. Почти наверняка у него — или у нее — сейчас нет работы. Самооценка — глубоко в негативной зоне. И еще, судя по первой открытке, это человек, перенесший тяжелую потерю, в которой он обвиняет вас. Полагаю, детектив, вы уже рассматривали возможность, что это кто-нибудь из тех, кого вы упрятали за решетку?

— Угу, — подтвердил Кардинал. — И таких много.

— Да, но фраза «Ну как тебе это?»… Здесь сквозит одно очень специфическое намерение, вы не находите? Кто-то наступает тебе на ногу, и ты со всей силы наступаешь в ответ. «Как тебе это?» «Как тебе это понравится?» На мой взгляд, это не просто человек, которого вы посадили в тюрьму, но и, возможно, тот, кто из-за этого тюремного заключения потерял жену

— Мы не ведем статистику, но таких, думаю, тоже немало. Тюремное заключение не способствует браку.

— Госпитализация также ему не способствует, хотя в вашем лице мы имеем замечательное исключение.

Кардинал хотел сказать: «Я делал что мог, но, очевидно, этого было недостаточно», но горе стиснуло ему горло своей костлявой рукой. Он открыл портфель и достал предсмертную записку Кэтрин — оригинал, помещенный в пластик.

Доктор Белл снова повернулся к свету, падавшему из окна. Несколько раз задумчиво поскреб голову, меж песчаных и седых кудрей, и потом опять замер.

Спустя некоторое время он произнес:

— Должно быть, это было мучительно читать.

— Как вы на это смотрите, доктор? По-вашему, это подлинная записка?

— А-а. Значит, у вас все же есть сомнения насчет почерка.

— Просто скажите мне, пожалуйста, как вы это воспринимаете.

— Кэтрин вполне могла такое написать. Женщина, погруженная в глубокую, часто безнадежную печаль, но при этом способная на очень большую любовь. Думаю, именно эта любовь помогала ей справляться с депрессиями, которые могли бы еще много лет назад окончиться летальным исходом. Больше всего, — и я много раз слышал об этом от нее самой, — ее волновало то, как это подействует на вас, и, очевидно, даже в самом конце она об этом беспокоилась.

— Если только это был конец, — проговорил Кардинал.
11

Ларри Бёрк был новичком в отделе уголовного розыска. Собственно, он снял форму[18] всего несколько месяцев назад, и ему очень хотелось произвести хорошее впечатление на коллег. Он беспокоился даже о том, что, зайдя перекусить в «Кантри стайл» в начале Алгонкин-роуд, он станет воплощением стереотипа: коп в пончиковой. Но, по правде говоря, на пончики ему было плевать, ему просто нравился кофе, который подавали в «Кантри стайл». И, если вдуматься, они там делают очень приличные сэндвичи, так почему же ему не съесть то, что он любит?

Это было его любимое занятие в свободный день — заехать в «Кантри стайл», посидеть с номером «Торонто сан» (у них самый лучший спортивный раздел), заказать гигантский кофе и сэндвич с куриным салатом — и так наслаждаться добрых полтора часа. Сегодня сквозь окна струились солнечные лучи, и Бёрку стало по-настоящему жарко, хотя стоял прохладный октябрьский день. Холмы за окнами алели и золотились.

Он слизнул с пальцев остатки куриного салата и отхлебнул кофе. Его поджидал маффин[19] с отрубями, но он не хотел, чтобы обед завершился слишком быстро. По правде говоря, его выходные малость поблекли после того, как они расстались с Брендой, — или, точнее, Бренда с ним рассталась. Бёрк бы с радостью продолжил их необязательный роман, растянув его еще на один-два тепловатых года.

Он уже подумывал позвонить ей на мобильный, просто узнать, как у нее дела, но ему не хотелось выглядеть жалким. И потом, Бренда была права: у них по большому счету не было общего будущего.

— А что я только что увидел, приятель, просто глазам не верю.

Бёрк поднял глаза от статьи о Сером кубке.[20] Парень за соседним столиком глядел в окно на что-то у Бёрка за спиной. Бёрк оглянулся, но увидел только парковку, на которой ничего такого не происходило.

— Он уже ушел, — сообщил парень. — Но я поклясться готов, у типа, который только что вылез из вон той «хонды-сивик», было ружье. Он вошел в прачечную-автомат. И вид у него был такой, словно он очень на кого-то взъелся.

— Вы уверены, что при нем было ружье?

— Приятель, я в прошлые выходные уложил шесть уток. Я знаю, как выглядит дробовик.

У Бёрка пересохло во рту. Табельного пистолета при нем не было, рации тоже. Он раскрыл телефон, нажал кнопку быстрого набора и связался с дежурным сержантом.

— Привет, Мо, это Бёрк. Да-да, знаю, ты послушай. Мне поступило сообщение о мужчине, который внес огнестрельное оружие в прачечную-автомат рядом с «Кантри стайл» в начале Алгонкин-роуд. Сам я его не видел, но через два стула от меня сидит охотник, который клянется, что у этого парня ружье.

Он услышал, как сержант включает рацию, и дал отбой. Затем он вышел на стоянку и направился к прачечной. Запах опавших листьев смешивался с духом стирального порошка, вырывавшимся из вентиляции здания. Воздух был такой холодный, что Бёрк покрылся «гусиной кожей». Во всяком случае, он решил, что это от холода.

Он не стал медлить. Опыт подсказывал Бёрку, что в таких вещах хуже всего — ожидание. Такие ситуации никогда не улучшаются со временем. Он надеялся, что у этого типа либо игрушечное ружье, либо он просто несет свое охотничье оружие в починку.

Он открыл дверь в автомат и вошел. Молодой человек, худой, даже тощий, с шеей как палка, преждевременно лысеющий в свои — сколько там? — самое большее лет двадцать пять, смотрел на сушильный барабан в дальнем конце ряда стиральных машин, как если бы в нем показывали футбол, а не вращалось белье. В передней части помещения, в стоящих рядком пластмассовых креслах, сидели три женщины: кто-то читал журнал, кто-то пялился в портативный компьютер. Никто из них не поднял на вошедшего глаза.

Притворяясь, будто хочет и себе взять журнал, Бёрк стал обходить стиральные машины и увидел, что у молодого человека действительно имеется ружье. Дуло смотрело в пол. Похоже, парень не осознавал, что в помещении есть другие люди.

Пятясь, Бёрк отступил шага на два. Он слегка постучал первую из сидевших женщин по плечу, а когда она всполошенно подняла взгляд, оторвавшись от своей «Шатлен»,[21] приложил палец к губам. Он предъявил полицейское удостоверение и указал ей на дверь. Женщина открыла было рот, но Бёрк снова поднес палец к губам. Она подняла с пола рюкзачок и вышла.

Две другие женщины уже смотрели на него. Бёрк и им сделал жест, предписывающий покинуть прачечную. Обе встали, но одна из них, вместо того чтобы выйти, направилась к сушилкам.

— О господи, — произнесла она. — У него ружье.

Бёрк поймал ее за локоть и тихо сказал:

— Выходите сейчас же. Выйдите отсюда и держитесь подальше от окон. И не пускайте сюда никого, пока не прибудет моя группа поддержки. Идите. Идите.

Женщина вышла, не оборачиваясь; за ней захлопнулась дверь.

Другие люди, в дальнем конце прачечной, ничего не слышали за бульканьем и лязгом машин, и вооруженный человек уселся между ними и Бёрком. Сейчас он смотрел на Бёрка.

— Что вам надо? — спросил он. У него был неприятный голос: это утиное кряканье больше подошло бы кому-нибудь сильно постарше.

Бёрк улыбнулся:

— Один парень по соседству перепугался, когда увидел, что вы входите сюда с ружьем. Вот и я решил зайти посмотреть, в чем дело.

— Я никому ничего плохого не собираюсь делать.

— Это хорошо. Но разве вы не понимаете, что это правонарушение — носить незачехленное огнестрельное оружие в пределах города?

— Вы кто, коп?

Бёрк кивнул, снова чуть улыбнувшись. Глянул на потолок, потом снова на этого парня. Он пытался вспомнить, как их в Эйлмерском полицейском колледже учили поддерживать визуальный контакт с беспокойными субъектами. Одни видят в таком контакте угрозу, других он успокаивает. Он не мог вспомнить, на кого он как действует, поэтому решил попеременно применять то одну, то другую тактику.

— У меня сегодня выходной, — сообщил Бёрк. — А сейчас передайте мне ваше оружие, прикладом вперед.

— Нет. Не стану я этого делать.

Люди в задней части прачечной по-прежнему пребывали в неведении относительно происходящего. Если бы Бёрку удалось их отсюда убрать, он бы мог и сам ретироваться: тогда в помещении не осталось бы никого, кроме этого типа, и можно было бы спокойно ожидать подкрепления. Кстати, где оно, черт побери?

— Послушайте, — сказал ему Бёрк. — Сейчас я попрошу всех остальных выйти. Я немного волнуюсь, как бы это ваше ружье случайно не выстрелило, а ведь мы не хотим, чтобы пострадали посторонние, верно?

— Отлично. Уберите их отсюда. И сами тоже выметайтесь.

— Извините! — Бёрку пришлось перекрикивать шум стиральных машин. — Извините… сэр… мэм… — Он поднял свое удостоверение, хотя на таком расстоянии они вряд ли могли его разглядеть. — Сэр! Мэм! Я сотрудник полиции. Вынужден просить вас покинуть помещение. Нужно, чтобы вы отсюда вышли и какое-то время были подальше от здания.

— С какой радости? — отозвался мужчина. — Мои вещи вот-вот вылезут из сушилки.

— Просто выйдите наружу, сэр. Я должен обеспечить безопасность этого здания.

Мужчина что-то пробурчал, беря рюкзак и бутылку чая со льдом. Он бурчал не переставая, пока шел к двери, через которую перед этим вышла женщина — проявив значительно меньше неподатливости.

Бёрк снова повернулся к человеку с ружьем — в сущности, это был почти мальчик.

— Я попрошу вас еще раз. Не могли бы вы передать мне ваше оружие? Прикладом вперед.

Вместо ответа молодой человек загнал в ствол патрон. Душа у Бёрка ушла в пятки.

— Ладно, смотрите. — Бёрк поднял руки, — Я не вооружен. Я же говорил, у меня сегодня выходной. Просто опустите ружье, и у нас с вами, может быть, получится диалог обо всем этом. — Диалог? Какой еще диалог? Давай-ка разговаривай по-человечески, призвал он себя.

— Выйдите отсюда, вот и все, — произнес человек своим утиным голосом. — Я никому не собираюсь причинять вред. Только себе.

— Ну, хотя бы скажите мне ваше имя. Нам же надо будет потом вас опознавать и все такое.

— Перри, — ответил он. — Перри Дорн.

— А меня зовут Ларри, — представился Бёрк. — Перри и Ларри, неплохо звучит, а? — Игра в близнецов, вот как это называется. Найди способ как-то отождествить себя с объектом. Если он закурит, ты тоже закури. Если ему захочется пиццы, попроси его поделиться. Когда играешь в близнецов, ситуация может сильно измениться: они начинают видеть в тебе человека, видеть в тебе сочувствующего. — А где ты живешь, Перри?

— Вудрафф-авеню. Вудрафф, триста сорок один.

— Ну да. Возле старого вокзала? С виду неплохое местечко.

— Отстойное.

— Вот как. Снаружи-то не поймешь.

— Ну да. Просто потрясающе, сколько всяких вещей не понимаешь, когда смотришь только снаружи.

— Точно-точно, — согласился Бёрк. — Это очень точно. Может, расскажешь, что с тобой такое творится? Мне кажется, ты парень стойкий. Из тех, что могут принять несколько ударов и все равно остаться на ногах. Что происходит, Перри? Что тебя так обломало? Работа? Подружка?

Парень покачал головой. Одна сторона его рта чуть изогнулась, словно он пробовал на вкус какую-то желчь.

— Если я вам скажу, вы уйдете и оставите меня в покое?

— Я не могу уйти, пока у тебя ружье, Перри. У меня будут большие неприятности, если я так поступлю. Да скажи мне, чего ты?

Молодой человек несколько раз мигнул. Тяжелая капля пота набухла у него на лбу, медленно потекла к глазам. Конечно, в прачечной было жарко, но не настолько же.

— У меня нет подружки и работы тоже нет. Таковы начальные условия задачи. Пусть X — это студент. Бывший студент. Я собирался делать диплом в Мак-Гилле. Но только если моя девушка поедет со мной. Пусть Y — моя девушка. Бывшая. Сначала она сказала, что тоже поедет, но потом передумала, уже после того, как меня приняли, когда у меня уже был билет и прочее. Я знал — в этом уравнении что-то не так. Знал еще до того, как она дала задний ход. Я знал, что все не может быть настолько хорошо. И я оказался прав. Я нашел правильный ответ. Хотя и не понимал, как я его нашел.

— Тяжелая история, Перри, — посочувствовал Бёрк. — Тебе много чего пришлось вынести. Знаешь, не повредит, если ты дашь себе еще какое-то время, чтобы это пережить.

Молодой человек не обратил внимания на его слова.

— Я собирался поступать в Мак-Гилл. Мне должны были полностью оплатить обучение. Мне надо было выложить деньги только за учебники и за проживание, а теперь я не могу поехать. Видите ли, это не потому, что она не хотела в Монреаль. Проблема была не в этом. Она меня бросила потому, что спала с парнем, которого я считал своим другом. Обозначим его Z. Стэнли, мой так называемый друг.

Бёрку могло бы показаться, что он добился продвижения: ведь он сделал так, чтобы парень заговорил о себе и о своих проблемах. Но тот говорил без всякого чувства. Он выкрякивал свою алгебру неудач и не хотел, чтобы его отвлекали. Весь этот математический жаргон — как будто его жизнь была просто уравнением с иксами. Из-за холодности его голоса, из-за нехватки в нем чувств сердце у Бёрка колотилось вдвое быстрее обычного.

— Черт возьми, Перри. Час от часу не легче. Что ж тут удивляться, что ты сломался. Всякий бы сломался на твоем месте. Тебе надо какое-то время отдохнуть, дружище. Чтобы как-то оправиться после всех бед, которые на тебя свалились.

— «Отдохнуть». Я должен был явиться на занятия еще несколько недель назад. Теперь я потерял место. А что касается моей девушки…

— Как ее зовут?

— Маргарет. Хотя все ее зовут Пег.

— Маргарет. Ирландское имя.

Парень не слушал.

— Она крутила хвостом, — сказал он так, словно еще об этом не упоминал. — А это вроде как вводит в уравнение новый вектор. Она была мне неверна. Уже долго, за моей спиной. Она говорит — нет, это началось совсем недавно. Я не могу это доказать, но я знаю, что она лжет. У меня такое ощущение, вот и все. Всюду обман.

К этому моменту парню полагалось бы плакать, но он по-прежнему говорил этим мертвым голосом — «все кончено», вот что слышалось в этом голосе. Все стиральные машины затихли, кроме одной сушилки, громыхавшей у задней стены. Бёрк услышал, как подъехали и остановились машины: наконец-то прибыла наша доблестная кавалерия. Вдруг у него мелькнула догадка, проблеск идеи, достойный сотрудника уголовного розыска. Он обвел рукой прачечную:

— Это здесь ты с ней познакомился, Перри? Так вышло, что вы с ней в первый раз встретились именно тут?

— Пятерка с плюсом, — ответил парень и послал ему широкую улыбку.

Есть контакт! — решил Бёрк. Наконец-то хоть какое-то продвижение. Но не успел он это подумать, как Перри Дорн мотнул ружьем, уткнул себе дуло под самый подбородок и нажал на спуск.
12

Одна из особенностей полицейской работы в маленьком городке, делающая ее и более интересной, чем в большом городе, и более разочаровывающей, состоит в том, что детективу приходится иметь дело с преступлениями всех возможных типов. Здесь нет специалистов по насильственным действиям, экспертов по убийствам или копов, занимающихся только разбором мошенничества: берешься за все, что тебе поручит детектив-сержант. Сейчас Кардинал был в отпуске по скорбным семейным обстоятельствам, у Маклеода и Бёрка был выходной, а значит, Лиз Делорм, в придачу к своей недавно начавшейся охоте на растлителя детей, вынуждена была разбирать еще одно самоубийство, на сей раз — случившееся в прачечной-автомате, где пахло хлопковым бельем, горячим металлом и мыльной водой.

Но Делорм чувствовала и запах крови. Фонтан ударил в потолок вместе с изрядным количеством мозгового вещества, а возле стиральных машин, там, где упал самоубийца, виднелись потеки, пятна и алые кляксы. Темная лужа на полу уже густела.

— Ух ты, — произнес Желаги. — И какая, по-твоему, причина смерти?

Стоять рядом с Кеном Желаги было все равно что стоять возле Эмпайр-стейт-билдинг; в нем было шесть футов четыре дюйма, и Делорм всегда чувствовала себя при нем какой-то коротышкой, хотя ею и не была. Она склонна была компенсировать это, обращаясь с ним чересчур сурово, хотя в этом не было необходимости, ибо у Желаги был самый покладистый характер в отделе.

Какое-то время они стояли поодаль, чтобы не мешать коронеру делать свою работу. Это снова был доктор Клейборн; его лысая голова отражала огни ламп искусственного света.

Делорм прошлась по содержимому бумажника, принадлежавшего мертвецу. В латексных перчатках было трудно вытаскивать отдельные карточки и документы; наконец ей удалось извлечь водительские права, хотя непреклонное, чуть асимметричное лицо на снимке в правах не имело ни малейшего сходства с карминовыми обломками на полу.

— Перри Уоллис Дорн, — прочла она. — Живет на Вудраффе, если адрес еще действителен.

— Далековато забрался, — проговорил Желаги. — Он мог бы выбрать прачечную рядом с домом. Видимо, та машина съела его четвертак.

Делорм просмотрела несколько кредитных карточек, библиотечную карточку, выданную в Алгонкин-Бей, карточку медицинского страхования, дисконтную карту книжного магазина «Чаптерс», студенческий билет Северного университета (срок действия истек).

— Кое-что есть, — объявила она. — Свидетельство о рождении.

Она перевернула документ. К сожалению, это была краткая форма, и имен родителей здесь не было. Она передала бумагу Желаги.

— Свяжись со службой регистрации актов гражданского состояния, узнай фамилии его родителей. И выясни, был ли этот Перри когда-нибудь женат.

Желаги раскрыл свой телефон, а Делорм опустила руку, чтобы взять листок бумаги, который ей протягивал доктор Клейборн.

— Лежал у него в кармане куртки, — пояснил он. Лицо у коронера было ярко-красное. Это из-за его комплекции, напомнила себе Делорм, и неважно, что там на него наговаривает Маклеод. И вообще Маклеод вечно ошибается насчет всего на свете: удивительно, как ему вообще удалось стать детективом.

Когда-то эту записку скомкали в тугой шарик, но потом развернули, расправили и сложили уже более аккуратно. Так или иначе, она вряд ли вошла бы в историю как образец величайших романтических посланий.

«Дорогая Маргарет», — было в ней написано. Эти слова были вычеркнуты и затем переписаны заново в разных местах страницы: «Дорогая Маргарет», «Дорогая Маргарет», «Дорогая…».

За содержание ты не получишь ни одного балла, Перри. Но потом Делорм подумала, что, может быть, это все, что требуется сказать, когда собираешься сойти со сцены. Нет, спасибо. С меня хватит. Продолжайте без меня, ребята. Возможно, Перри Дорн, очистив предсмертную записку от всего лишнего, довел ее до самой сути: «Дорогая…»

Можно было бы решить, что так поступают невезучие люди, думала Делорм: полнейшие неудачники или же те, у кого нет никаких перспектив. Но она уже достаточно повидала на своему веку, чтобы заключить: каждый может счесть суицид возможным выходом. Умные и глупые, уродливые и красивые: всякий может в любой момент выйти из игры. Но почему именно в это время? Почему в октябре? Знаний Делорм о самоубийствах хватало на то, чтобы понимать ошибочность распространенного мифа: на самом деле у самоубийц не бывает никакой «рождественской лихорадки» — во всяком случае, в провинции Онтарио. Хуже всего этот показатель в феврале. В чем есть свой смысл, поскольку к февралю тебе успевает настолько осточертеть снег и холод, что самоубийство кажется разумным вариантом. Вот почему с наступлением февраля практически все население Алгонкин-Бей перемещается во Флориду или в бассейн Карибского моря.

Зачем убивать себя осенью? В это время здесь так красиво, холмы набухают умопомрачительными красками. Осенью Делорм чувствовала себя счастливее всего. Именно осенью, а не под Новый год она принимала важные решения. Возможно, это было просто наследие системы образования: ведь именно осенью приходишь в класс с яркими новенькими тетрадями, и их чистые свежие страницы призывают тебя писать аккуратно и подробно. Но чем дальше движется учебный год, тем сильнее твои записи деградируют, превращаясь в какие-то малопонятные почеркушки, лишь зря терзающие память, если они вообще как-то с ней перекликаются. Но эти первые несколько дней, когда воздух уже приносит первые освежающие ноты зимы и небо пламенеет, точно газовый факел, — в такие дни просто невозможно не быть счастливым: по крайней мере, так было у Делорм. Несмотря на то что чуть ли не каждое лето приносило ей очередное романтическое разочарование, осенью ее сердце всякий раз вновь наполнялось надеждой.

Снаружи солнце сияло настолько ярко, что парковка была похожа на передержанную фотографию. А внутри все, что не окрасилось кровью, было серым, обесцвеченным, точно одежда, которую слишком много раз стирали.

Хлопнула притянутая пружинами дверь, и вошел Бёрк, зажав в кулаке блокнот.

— Осмотрел его машину. Заднее сиденье забито новыми книгами, папками и всяким барахлом.

Бёрк старался, чтобы его голос звучал грубо, но лицо у него было бледное, а рука дрожала.

— Мы нашли его студбилет, — сообщила Делорм. — Слушай, Ларри, может быть, поедешь домой и полежишь? Парень разворотил себе голову прямо у тебя на глазах, такое не переживается за пять минут.

— А ты посмотри на это.

Он протянул ей лист бумаги — дорогой бланк с красным гербом вверху. Дата — начало апреля.

— «Дорогой мистер Дорн, — прочла она. — Мы рады сообщить вам, что университет Мак-Гилл принимает вас на дипломную программу по математике. Если учесть вашу выдающуюся успеваемость в Северном университете, полагаем, можно с уверенностью предположить, что на ваше обучение будет выделен значительный грант. По получении одобрения со стороны отдела поощрения студентов ваши личные траты, по всей вероятности, сведутся к оплате аренды жилья и других расходов на проживание. Мы с нетерпением ждем вас осенью». Учебный год начался давным-давно. Если его приняли в Мак-Гилл, почему он не там, в Монреале?

— Видимо, у парня не хватает винтиков в голове, — предположил Бёрк. — Псих, — добавил он. Но способность убеждать никогда не была его сильной стороной.

— Все-таки, Ларри, поезжай домой и полежи, — посоветовала Делорм. — Ты сейчас не в форме, ты не можешь работать. Не волнуйся. Никто не станет на тебя коситься.

— У меня все в порядке. Это же обычная повседневная работа, а? Мы все время сталкиваемся с такой хренью, а?

— Нет, это не так. Я никогда не видела, как человек стреляется, и не хотела бы увидеть. Что это у тебя в руке?

— А? — Бёрк поднял руку и уставился на «палм-пилот» с таким видом, точно компьютер только что материализовался у него в ладони. — Ах да. Это было у него в машине. Подумал — вдруг тебе понадобится.

— Правильно подумал. А теперь — давай домой.

— Может, я просто пару минут посижу за дверью, — проговорил Бёрк.

Желаги со щелчком захлопнул свой телефон:

— Из службы регистрации перезвонят.

— Может быть, они нам и не понадобятся, — сказала Делорм. Она тыкала стилусом в «палм», просматривая список адресов. Не на Д (Дорн), не на Р (родители)… — Есть, — объявила она. — На букву М: мама.
13

Кардинал чувствует: все его тело наполнено ощущением странного счастья. Они сидят все втроем: Кэтрин, Кардинал и Келли, — в ресторане «Трианон», наслаждаясь самыми лучшими кушаньями, какие только может предложить Алгонкин-Бей. У них была семейная традиция — отправляться в «Трианон» по особым случаям: на дни рождения, в годовщины свадьбы, а иногда просто потому, что к ним приехала Келли. Да, она здесь, только что из Нью-Йорка, и Кэтрин в отличном настроении, а больница с ее зеленой крышей — лишь отдаленное воспоминание. Сердце Кардинала парит в груди, точно воздушный шар с гелием.

Видимо, он немного перебрал, потому что так и бурлит сентиментальностью; он даже сказал: «Все просто великолепно. Так, как и должно быть. Мы могли бы сниматься в телесериале, согревающем сердца. «Семейка Гудов»».

Келли округляет глаза: «Ну пап».

Но Кардинал настаивает: «Нет, ты только погляди на нас. Ладно, пусть это все из-за бордо, — но он все равно должен сказать: — Дочка — умница и красавица; муж — прекрасный профессионал…»

«И безумная жена», — добавляет Кэтрин, и двое остальных улыбаются.

Кардинал накрывает ее теплую руку своей. «Я так благодарен, — говорит он. — «Благодарность» — слишком слабое слово, чтобы выразить то, что я чувствую. Мне сейчас так…»

«Пап, ну что ты, в самом деле! — У Келли такой вид, словно она готова помахать, чтобы принесли счет, и помчаться на первый же самолет, который увезет ее обратно в Нью-Йорк. — Мы что, не можем нормально поговорить?»

«Это нормальный разговор, — возражает Кардинал. — Именно поэтому он такой замечательный. Мне снилось, что Кэтрин умерла, а теперь вот мы все вместе, и все совершенно нормально». Он кладет ладонь себе на сердце, чувствуя тепло, которое идет из этой печи, излучающей радость.

Серьезные карие глаза Кэтрин изучающе смотрят на него, в уголках рта у нее образуются крошечные скобки: «Тебе снилось, что я умерла?»

«И все было так правдоподобно! Просто чудовищно!»

«Бедняга, — говорит Кэтрин. В ее голосе сквозит сладость заботы. Она кладет ладонь ему на щеку, и он чувствует тепло крови, струящейся в ее пальцах. — Но теперь-то у тебя все в порядке?»

«В порядке? У меня? — Кардинал смеется. — Настолько в порядке, что это мое состояние можно разливать по бутылочкам и продавать на всех углах. Я разорю всех торговцев героином и экстази. Мне так хорошо, что я мог бы…» Голос у него срывается, и он больше не в состоянии говорить, потому что плачет. Да, он плачет, и это слезы счастья, слезы радости, и жена с дочерью подергиваются рябью, словно кто-то применил компьютерные спецэффекты.

Слезы холодят его лицо, и Кардинал просыпается. Он спал на спине, и слезы скопились у него в глазах. У него текло из носа, верхняя губа была мокрой от горячих соплей, прохладные капли стекали по его ушам и шее. Какая радость! Он вытер глаза и, опираясь на локоть, повернулся, чтобы рассказать Кэтрин.

Этот сон взвинтил его до предела. Каждое действие, которое он совершал, казалось словно бы усиленным вдесятеро. Всего-навсего ставя чашку кофе на кухонный разделочный стол, он услышал оглушительное «бум», от которого у него заболели уши. Вода, которая текла в кухонную раковину, была какой-то грубой и уродливой: казалось, она пытает столовые приборы. Даже газета, когда он переворачивал страницу, издавала какой-то свистящий стеклянный звук. И он не мог ничего читать, не в состоянии был что-либо воспринимать. Даже заголовки казались ему непонятными.

А Кэтрин была повсюду. Каждый предмет в его доме в той или иной степени нес в себе эту «кэтринность». Выше всего на этой шкале располагалось все, что она когда-то выбрала сама. Она вложила в это усилия, специально поехала, чтобы это купить, думала об этой вещи. Все, чем она пользовалась каждый день, было сильно «прокэтринено»: в шкафчике для лекарств — уйма ее препаратов, маленькие тюбики со средством для снятия теней и увлажнителем. Ее щетка, с путаницей волос. Хранить ли такие вещи? И как решиться их выбросить?

Когда-то — недели две назад? — она принесла домой тюльпаны, они давно завяли в вазе. Кардинал не мог заставить себя их выкинуть, и Келли, видимо, тоже не могла. А вот фотографии, которые Кэтрин выбрала для того, чтобы поместить в рамку: портрет Келли и тихий снимок, на котором Кэтрин была вдвоем с Кардиналом, она сделала его, включив таймер. Музыкальный шкафчик, набитый дисками, которые она тоже выбирала сама: «Гольдберг-вариации», «Хорошо темперированный клавир» Баха в исполнении Гульда и в исполнении Ландовски. Бонни Рэйт,[22] Шерил Кроу.[23] Хватит ли у меня когда-нибудь сил слушать эту музыку? Стоит ли мне все это выбросить?

В пустой кухне Кардинал насыпал себе чашку хлопьев корнфлекс. Он никогда не ел холодную кашу, и сейчас он подумал, что они достаточно безвкусные, чтобы их можно было проглотить не замечая. Он бездумно смотрел, как хлопья плавают в молоке, когда на разделочном столе зазвонил телефон.

Кардинал встал, чтобы взять трубку. Звонила какая-то женщина, голос был незнакомый.

— Алло, Кэтрин дома?

Кардинал стоял у раковины, сжимая трубку, не в силах пошевелиться.

— Алло? Я правильно звоню, это номер Кэтрин Кардинал?

— Да, — выдавил Кардинал. — Правильно.

— Простите, можно мне с ней поговорить?

— М-м… нет. Она… ее сейчас нет.

— Вы не знаете, когда она будет?

— Нет. Я хочу сказать — я не знаю точно.

— Ох. А если я оставлю свое имя и телефон, вы не могли бы попросить ее мне перезвонить, когда она появится? У вас есть ручка?

Кардинал взял ручку и стал слушать, как она диктует ему свое имя и торонтский номер. Кэтрин должна была позвонить ей по поводу проходящего по выходным мастер-класса, посвященного сложным методам цифровой фотографии. Кардинал занес ручку над блокнотиком, в который они с Кэтрин обычно заносили телефонограммы, но ничего не записал.

Он сбежал на работу. За все время нога Кэтрин переступала порог их отдела, пожалуй, не больше полудюжины раз. Если не считать портрета Кэтрин, стоящего у Кардинала на столе, здесь ничто о ней не напоминало. Это было мужское место, несмотря на присутствие Лиз Делорм, и сержантов Флауэр и Фрэнсис, и другого младшего персонала. Помещение отдела было мужской территорией; Кэтрин не могла здесь до него дотянуться.

— Ты вернулся, — проворчал Маклеод. — Как раз когда это заведение стало хоть немного обретать цивилизованный вид.

— Я не здесь, — возразил Кардинал. — Просто зашел кое-что прояснить.

— Вот как, — отозвался Маклеод. — А я просто зашел отоспаться.

Кардинал взял свой настольный календарь и отлистал его до января. Дело Рено: два брата, устроившие серию краж со взломом. Когда однажды их остановили за нарушение правил дорожного движения, выяснилось, что в кузове их фургона полно всяких вещей, точно в ломбарде. Этим все могло бы и кончиться, но во время одного из ограблений дело обернулось совершенно не так, как они планировали. К их несказанному удивлению, в одном из домов, куда они залезли, обнаружились жильцы, и в панике братья до полусмерти избили владельца дома. Кардинал допрашивал их несколько недель, и в конце концов ему удалось устроить так, чтобы один брат выдал другого. Сейчас они отбывали свои шесть лет в Кингстонской тюрьме.

— Что ты тут делаешь? — спросила Делорм. Она сразу же подошла к нему и обняла, и Кардиналу, чувствительность которого обострилась от горя, показалось, что его буквально душат эмоции. Делорм бросила испытующий взгляд на его стол, на раскрытый календарь и объявила: — Ага! Плохие парни, которых ты знал и любил. По-моему, ты хочешь выследить того, кто стоит за той открыткой.

— За открытками, — поправил он. — Я получил еще одну.

Делорм изучающе посмотрела ему в лицо:

— Тот же почтовый штемпель?

— Эта пришла из Старджена.

Старджен-Фоллз — на западе от Алгонкин-Бей, в получасе езды. Уже через секунду Делорм вслух произнесла мысль Кардинала:

— Маттава. Старджен. Если предположить, что обе открытки — от одного человека, тогда он, скорее всего, отсюда. Ведь он еще и скрывает свой почерк.

— И я почти уверен, что он воспользовался тем же принтером.

Стол Делорм стоял рядом со столом Кардинала. Она села в свое кресло и развернулась, чтобы смотреть ему в лицо.

— Ты мне покажешь? — спросила она.

— Раньше ты не хотела знать.

— Ох, Джон. Не искажай мои слова.

Назвала его на работе по имени. Кардинал удивился, насколько сильно это его тронуло. Он вынул из портфеля открытку в пластиковой папке.

«Как сильно она должна была тебя ненавидеть. Ты ее так подвел».

— Ублюдок, — отреагировала Делорм. — Если это мужчина. Женщины тоже могут вести себя довольно мерзко, уверена, что ты сам замечал. Думаешь, это братья Рено? — Она произнесла «бруатья»: ее франкоканадский акцент прорывался наружу, когда она волновалась. — Если они это сделали, я лично поеду в Кингстон и отметелю их.

— Не думаю, что это они. Во-первых, откуда им знать, что Кэтрин…

— Ты сам знаешь, в тюрьме новости распространяются быстро. И у них в нашем городе остались родственники. Кто-нибудь мог упомянуть в разговоре.

— И что потом? Они находят человека, который отправляет одну открытку из Маттавы, другую — из Старджен-Фоллз, при этом обе напечатаны на одном принтере? По-моему, тут есть натяжка.

— Ну, ты-то знаешь свои дела лучше, чем я.

У Делорм зазвонил телефон. Она взяла трубку и стала приглушенным голосом разговаривать с Ларри Бёрком о парне, который покончил с собой в прачечной-автомате. Кардинал слышал об этом в новостях, пока ехал сюда. На этой неделе в рабочем расписании Делорм это наверняка самое срочное и тяжелое дело, но она о нем и словом не обмолвилась, беседуя с Кардиналом: не хотела его расстраивать разговорами о самоубийстве. Кардинал сам не знал, нравится ли ему, когда с ним нянчатся, как с ребенком.

Он продолжал листать календарь. Каждые несколько минут кто-нибудь проходил мимо со своим вариантом восклицания: «Кардинал! Приятно, что ты вернулся!» — на что Кардинал неизменно отвечал: «Я не здесь».

Он просмотрел содержимое своего картотечного ящика, большим пальцем отлистывая выступающие ярлыки с буквами. Столько имен, столько злодеев и правонарушителей, и лишь очень немногие казались ему вероятными кандидатами на роль автора открытки, не говоря уж о том, чтобы совершить это убийство.

Если ее убили. Все остальные видели здесь суицид, несмотря на тот факт, что она никак об этом не предупредила. И хотя ее записка была, очевидно, написана несколько месяцев назад, Кардинал знал, что этого недостаточно. Этого было бы недостаточно, чтобы поколебать даже Делорм, что уж говорить о суде и о присяжных; к тому же сомнения разъедали и его собственное сердце.

Но он вытолкнул их из сознания и залез в так называемый «ящик недоделок», куда откладывал материалы, которыми ему надо было бы заняться, но на которые у него вечно не хватало времени. Среди объявлений об изменении политики полицейского управления, о предстоящих конференциях, о судебных процессах лежали бумаги из Управления исполнения наказаний, касающиеся недавних освобождений. Здесь были данные не только по делам Кардинала, но и по всем преступникам с подведомственной их полицейскому управлению территории.

Ему слышно было, как Делорм тихо увещевает по телефону:

— Ларри, это не твоя вина. Тебе надо бы с кем-нибудь это обсудить. Тебе разрешается быть живым человеком.

Голос Делорм был каким-то невозможно далеким, словно Кардинал погрузился под воду. Да, он был словно утопающий, легкие у него были полны скорби. Эти выпущенные на свободу злодеи и правонарушители были просто обломками кораблекрушения, за которые он цеплялся, ожидая спасения, но в чем могло состоять это спасение?

Чтобы Кэтрин была жива.

Но он не опускал рук и в конце концов составил список из трех кандидатур. Все они жили в Алгонкин-Бей, всех выпустили из тюрьмы в течение прошедших двенадцати месяцев, и все они отсидели по меньшей мере по пять лет стараниями Джона Кардинала.
14

В Алгонкин-Бей много церквей, иные из них довольно приятны на вид, но костел Святой Хильды не относится к их числу. Это омерзительное строение из красного кирпича, высящееся на Самнер-стрит, не украсило добавление рифленой жестяной крыши, неудачно выкрашенной под старую медь. Тем не менее одно из преимуществ постоянного сокращения численности местной паствы — в том, что автомобильные стоянки при церкви предоставляют всем желающим целые акры бесплатных парковочных мест.

Кардинал припарковался в тени Святой Хильды и пошел по Седжвик-стрит. Этот район называли «смешанным»: иными словами, в его обшарпанных бунгало и хлипких двухквартирных домиках вы можете обнаружить и учителей начальных классов, и юных полицейских, и типов вроде Коннора Пласкетта.

Коннор Пласкетт впервые проявил интерес к нюханию клея, еще когда бегал в коротких штанишках. Позже он пристрастился к марихуане и алкоголю во всех его формах, отдавая особое предпочтение дешевому портвейну, — возможно, из-за высокого содержания сахара. Но однажды, побывав под колесами автобуса, он узрел свет и вступил в общество анонимных алкоголиков.

Он стал вести трезвый образ жизни, открыл фирму, занимавшуюся веб-дизайном, женился. Его бизнес до такой степени развился, что он смог без особых забот содержать молодую жену и ребенка. Затем мировой интернет-пузырь лопнул, он быстро разорился, а алкоголь с готовностью пришел ему на помощь в качестве обезболивающего.

Пласкетт как раз выходил из двухнедельного запоя, когда ему взбрело в голову ограбить местный универмаг. И вместе со своим пистолетом он это проделал. У него хватило соображения выдрать кассету из камеры видеонаблюдения, однако он не знал, что кассета, которую он забрал с собой, — муляж, установленный специально для этой цели — чтобы «подающий надежды» грабитель не унес ценную запись.

Так что в итоге Коннор Пласкетт появился в шестичасовых новостях, требуя у подростка за кассой отдать ему всю сегодняшнюю выручку.

Это было одно из самых легких дел, какие когда-либо приходилось разбирать Кардиналу.

Как выяснилось, Пласкетту не повезло с обвинителем и судьей, а также с женой. Его упекли на пять лет, а в его отсутствие жена поняла, что на самом-то деле всю жизнь была лесбиянкой, и ушла от него (забрав с собой ребенка) к женщине, зарабатывавшей на жизнь тем, что лазила на мачты электропередачи.

Пласкетт с трудом это перенес; к тому же в тюрьме он ухитрился вновь подсесть на старые вещества и даже добавить к их списку кое-какие новые. Он вышел из тюрьмы в значительно худшем состоянии, чем в нее садился.

Вскоре после этого Пласкетт как-то вечерком столкнулся с Кардиналом у таверны «Чинук». Кардинал тогда как раз завершил арест совершенно другого человека, — он сейчас даже не помнил, кого именно, — и вдруг Пласкетт вывалился из таверны и узнал его.

— Ублюдок, — произнес он, брызжа слюной и наполняя пивными испарениями прохладный вечерний воздух. — Долбаный ублюдок. Ты мне всю жизнь испоганил.

— Нет, Коннор, — возразил Кардинал. — Думаю, здесь все заслуги принадлежат исключительно тебе самому.

— У меня была семья, пока не явился ты. Сейчас я тебя проучу.

Пласкетт, шатаясь, шагнул вперед и мощно замахнулся на Кардинала, после чего рухнул прямо посреди стоянки. Кардинал взял у него ключи от машины, затолкал его на заднее сиденье его потрепанного пикапа и захлопнул дверцу, а ключи передал бармену «Чинука».

Дом номер 164 представлял собой крошечное буро-белое бунгало, заметно наклонившееся под действием ветра, словно дом тоже частенько нюхал ядовитые вещества. Номер 164Б, как выяснилось, соответствовал двери в пристройку из бетонных блоков: эту пристройку цементом прикрепили к дому в тщетной попытке как-то его усовершенствовать.

Кардинал нажал на кнопку звонка, но внутри не раздалось ни звука. Тогда он постучал в дверь, на которой несколько лет назад кто-то нарисовал по трафарету рождественский венок.

Грубый голос, по всей видимости женский, отозвался: «Погодите!» Затем послышался грохот, словно кто-то уронил с большой высоты поднос с чайником и чашками. Последовала серия не слишком изобретательных проклятий.

«Неряха» — это слово залегало где-то в глубинных слоях словаря Кардинала, но редко приходило ему в голову. Однако именно оно возникло у него в сознании, когда дверь распахнулась.

Женщина выглядела так, словно она катилась сюда через поле, покрытое грязью и битым стеклом, и было это несколько месяцев назад, и с тех пор у нее не было возможности привести себя в порядок. Глаза у нее были красные, костяшки пальцев шелушились, волосы были немыслимым образом перекручены и, возможно, служили обиталищем всякой живности.

— Чего надо? — Даже в ее голосе дребезжало битое стекло.

— Я ищу Коннора Пласкетта.

— Славно, — отозвалась она. — И я тоже его ищу.

Она открыла дверь, и Кардинал вошел в помещение, которое некогда, очевидно, намеревались сделать кухней, но сейчас оно больше походило на лавку старьевщика.

— Уж извините за беспорядок, — проговорила она. — Нету шкафов.

В сумеречном свете, сочившемся сквозь маленькое оконце, Кардинал различил раковину у стены, плитку, водруженную на маленький холодильник, и несколько ящиков из-под яблок, служивших подобием временных буфетов и превращенных в развалины избыточной влажностью и чрезмерно активным использованием.

Кардинал проследовал за женщиной в соседнюю комнату, где было еще сумрачнее. Она уселась на неубранный диван, настолько низкий, что подбородок у нее при этом оказался не намного выше колен. Кардинал прислонился к дверному косяку. В помещении воняло застоявшимся сигаретным дымом и мокрыми коврами.

— Где Коннор? — спросил он.

— Черт его знает. Сигарету хотите?

— Нет, спасибо. Какое вы к нему имеете отношение?

— Подружка для траханья. — Заметив его взгляд, она фыркнула: — А вы думали — я кто? Его финансовый консультант?

— И вы не знаете, где он сейчас?

— Да без понятия.

— Ну, если уж вы не знаете, предполагаю, что его тюремный куратор тоже не знает, а значит, Коннор нарушил правила условного освобождения.

— Да ну? — произнесла женщина. После многих неудачных попыток она наконец заставила зажигалку работать и теперь жадно сосала «дюморье». Она выпустила струю дыма в направлении Кардинала. — Чертов неудачник. На что он вам сдался?

— В связи с недавней смертью одного человека.

— Коннору никого не убить. Он и шнурки-то еле завязывает.

Чудовищная обстановка дома вполне красноречиво это подтверждала. Хотя это было бы подходящее логово для того, кто способен выслеживать женщину и потом убить ее, здесь все-таки не мог жить человек, у которого хватило ума купить открытку, напечатать текст и потом отправить ее из Маттавы или из Старджен-Фоллз.

Но слова Пласкетта все звучали у Кардинала в ушах: «Я тебя проучу».

— Где Коннор сейчас проводит время? — спросил Кардинал. — Мне понадобятся адреса.

— Господи, да Коннор сейчас никуда не выбирается, вот что странно-то. Он днем и ночью сидит перед ящиком и смотрит футбол. Ни черта не могу заставить его сделать. Пивка хочу, вот что. А вы небось не хотите.

— Нет, спасибо.

Она прошла к холодильнику и извлекла из него банку канадского «молсона». Щелкнула кольцом на крышке и одним духом высосала почти все содержимое. Направившись к постели, чтобы снова сесть, она сделала неверное движение и сшибла прикроватный столик; на пол с грохотом свалился телефон. Скосив глаза, она некоторое время глядела на него, словно пытаясь припомнить, как называется эта штука.

— Кстати, вспомнила, — наконец произнесла она. — Вчера вечером был один прикольный разговор по телефону.

— С кем?

— Господи, да почем я знаю. Я этого парня не узнала. Сказал, что он друг Рассела Мак-Квейга, а тот — старый собутыльник Коннора, и вот, мол, Рассел упросил этого типа позвонить. Рассел с Коннором вечно таскаются в Торонто. Повидать огни большого города, все такое. Мне-то плевать на Торонто. Там слишком грязно. Ну вот, и этот тип стал мне вкручивать, что Коннор не вернется.

— Что значит — не вернется? Он уехал в Торонто и какой-то незнакомец звонит вам, чтобы сообщить, что он не вернется?

— Ну да. Думаю, так. Похоже на то. — Она потерла голову сквозь сальные волосы. — Я сейчас стала вспоминать и вспомнила, что он вроде как даже пытался мне вкрутить, что Коннор помер. Ну да.

— Кажется, вы довольно спокойно это приняли.

— Ну да, потому что я же не тысячу лет знаю этого типа. С чего мне ему верить? И потом, если бы Коннор помер, полиция и все прочие должны бы мне позвонить, а? Из больницы или еще откуда. Должны бы мне позвонить, типа известить ближайшую родню.

— «Подружку для траханья» обычно не причисляют к ближайшим родственникам, — заметил Кардинал. — Они бы прежде всего связались с кем-то из его кровной родни или даже с его бывшей женой, а потом бы уже обратились к вам. В больнице могли бы и не знать о вашем существовании.

— Ну, мало ли. — Она отвела паутину волос с лица, точно разгоняя дым. — Думаете, Коннор мертвый?

— Не знаю, — ответил Кардинал. — Но это, наверное, нетрудно будет выяснить.

— Черт, надеюсь все-таки, что он не помер, — произнесла женщина. Она запрокинула голову и влила в себя остатки пива. Потом смяла банку и попыталась сдержать отрыжку. — Я не вынесу, если придется опять переезжать.
15

Сержант Мэри Флауэр вошла в отдел и уселась на стол Делорм. Она всегда так поступала, когда хотела, чтобы вы побросали все дела и обратили на нее внимание. Раздражает, зато эффективно.

Делорм разговаривала по телефону с коронерской службой, безнадежно пытаясь установить местонахождение вещественного доказательства, которое коронер должен был представить по одному делу о бытовом убийстве, готовящемуся к слушанию в суде через две недели. Она прикрыла трубку рукой и подняла бровь на Флауэр.

— Явилась миссис Дорн, злая как черт, — сообщила та. — Хочет поговорить с тобой, уж не знаю почему.

— Выяснилось, что я знакома с ее дочерью.

— Хорошо. Дочка тоже здесь. Кстати, мне ужасно нравится твой топик, это «Гэп»?[24]

— Это «Бенеттон». Скажи им — я через минуту выйду.

Делорм застала их в приемной. Женщина лет пятидесяти с лишним стояла под стенными часами, скрестив руки на груди, в гневе притопывая ногой, точно отсчитывая каждую секунду откладываемого правосудия. Ее дочь Шелли сидела в кресле позади нее. Делорм и смешная рыжая Шелли были приятельницами по оздоровительному клубу, где они часто занимали беговые тренажеры по соседству друг с другом и болтали, чтобы скоротать время. Делорм она нравилась, но Шелли была замужем, у нее было двое детей, к тому же сейчас Делорм впервые встречалась с ней за пределами клуба. Она встала, увидев Делорм.

— Лиз, я знаю, что нам не надо было приходить без предупреждения.

— Ничего страшного, — ответила Делорм. — Мне так жаль вашего брата. Он был такой молодой.

— Да, он был молодой, — подтвердила пожилая женщина, и уже в этих первых словах Делорм почувствовала ее мучения, которые выходили наружу в виде гнева. — Он был почти мальчик. Он был еще студент, невероятно способный студент. Его приняли в Мак-Гилл, у него были все основания жить, и он не должен был умирать.

— Лиз, это моя мама, Беверли Дорн.

— Миссис Дорн, я сочувствую вашей потере.

— Но собираетесь ли вы нам в связи с этим помочь? Вот что я желаю знать. Что вы намерены предпринять, чтобы помочь нам исправить эту чудовищную ошибку? Перри был умным человеком, осмотрительным человеком, а теперь он мертв, этого не должно было произойти. Должно быть проведено изыскание, расследование. Мы заслуживаем ответа на свои вопросы.

— Мама, Лиз сделает все, что сможет. Не волнуйся.

— Почему бы вам не пройти со мной? — предложила Делорм. Она провела их в комнату, где часто размещали родственников, переживающих стресс. В отличие от других помещений для бесед здесь был ковер и даже почти удобный диван. На одной стене висела довольно небрежно намалеванная композиция, изображавшая мать и дитя, на другой была грифельная доска без мела. Все вошли, и Делорм закрыла дверь.

— Может быть, присядете? — сказала она.

— Я не расположена сидеть, — заявила миссис Дорн. — Я слишком рассержена.

— Мама, тебе не из-за чего сердиться на Лиз.

— Там, в прачечной, вместе с Перри находился другой сотрудник полиции. Как насчет него? Он находился непосредственно в том месте, когда это произошло. Он был там до того, как это произошло. Почему он его не разоружил, можете мне сказать? Почему он не предпринял хотя бы что-нибудь?

Делорм еще раз указала на диван и подождала, пока миссис Дорн не усядется рядом со своей дочерью. Глаза у миссис Дорн были красные и воспаленные — от того плача, что не приносит облегчения; ее перевозбуждение было состоянием человека, которого покинул сон.

Делорм села напротив них и мягко сказала:

— Да, в прачечной был сотрудник полиции. Он был в кофейне по соседству, он находился не при исполнении, когда один из сидящих рядом с ним посетителей увидел, как ваш сын входит с ружьем в прачечную. Вызвав подкрепление, наш сотрудник последовал за вашим сыном.

— Почему он не отнял у него ружье? Вот что я желала бы знать. Почему он не вырвал это ружье у него из рук? Так нет же, он стоял рядом и допустил, чтобы это случилось!

— Первой заботой нашего сотрудника была безопасность всех, кто в этот момент был в прачечной. Ведь там были другие люди. Он сосредоточился на том, чтобы как можно быстрее вывести их в безопасное место.

— Перри никогда не представлял ни для кого опасности, только для себя самого. Это же очевидно, достаточно было на него посмотреть. Он бы мухи не обидел. В буквальном смысле, между прочим. На какие только ухищрения он не пускался, чтобы выгнать какое-нибудь насекомое из дома, не причинив ему вреда.

— Наш сотрудник не знал вашего сына. Он видел перед собой лишь взвинченного человека, при оружии, в помещении полном людей. И прежде всего он добился того, чтобы они вышли. Необходимое действие.

— И допустил, чтобы мой явно «взвинченный» сын покончил с собой. Браво. Дайте этому человеку медаль.

— Мама. Пусть она скажет. — Шелли положила ладонь на предплечье матери, но миссис Дорн отдернула руку.

— Не надо меня опекать.

— Никто тебя не опекает. Ты задала вопрос, и Лиз стала на него отвечать. Дай ей договорить.

— Затем наш сотрудник попытался…

— «Сотрудник», «сотрудник»… У этого человека есть фамилия? Номер служебного значка?

— Есть. И мы с готовностью предоставим вам эту информацию, но она не изменит фактов. Он попытался успокоить вашего сына. Он спокойно разговаривал с ним, убеждая его опустить ружье. Ваш сын отказался.

— Он был еще мальчик! А у вас тренированный служащий полиции — и он не сумел воспрепятствовать тому, чтобы мальчик застрелился? Почему он не выхватил у него ружье?

Делорм сделала нарочитую паузу. С минуту вопрос висел в воздухе: скорее даже не вопрос, а обвинение.

— Думаю, вы сами знаете ответ, миссис Дорн.

Миссис Дорн энергично помотала головой.

— Наш сотрудник не хотел еще больше расстраивать Перри. И он не хотел сам получить пулю. Повторяю, он был безоружен.

— У полицейских такая работа — рисковать. Он должен был спокойно с ним поговорить, а в это время достаточно близко к нему подойти, чтобы взять у него ружье.

— И я уверена, что он бы так и поступил, если бы это было возможно. Он пытался уговорить его, успокоить его, как вы сами сказали. Они беседовали, и вдруг Перри повернул к себе ружье и выстрелил.

— И никто его не остановил.

— Миссис Дорн, с того момента, когда вашего сына увидели входящим в прачечную, и до того момента, когда он нажал на спусковой крючок, прошло меньше восьми минут. Три-четыре минуты ушло на то, чтобы вывести из помещения других людей. У нашего сотрудника и вашего сына оставалось не больше пяти минут на то, чтобы все урегулировать.

— Достаточно времени, чтобы спасти ему жизнь. Почему он его не остановил? О господи, почему он его не остановил, он ведь был совсем мальчик!

— Он старался как мог, миссис Дорн. Ему просто не хватило времени.

— Я хотела бы поговорить с этим полицейским. Прошу вас.

— Мама…

— Сегодня его нет на работе, — ответила Делорм. — Поскольку он в отчаянии после того, что случилось. Каждый сотрудник полиции, попадая в такую ситуацию, стремится к самому лучшему из возможных исходов. И в тот момент, поверьте мне, миссис Дорн, никто сильнее этого полицейского не хотел, чтобы ваш сын жил. Если бы ему удалось отговорить Перри, сегодня наш сотрудник был бы здесь, и он был бы бесконечно счастлив. Но его здесь нет, так как он чувствует себя несчастным.

— Возможно, потому что ощущает свою вину. Вот, наверное, почему он чувствует себя несчастным. Наверное, потому что он не выполнил свои обязанности.

— Надеюсь, когда вы немного успокоитесь, вы посмотрите на это иначе.

Миссис Дорн фыркнула. Она взглянула на картину, висящую на стене, потом перевела глаза на дочь.

— Что ж, мы определенно намерены требовать расследования.

— В нашем управлении больше нет должности уполномоченного по специальным расследованиям, но я дам вам телефон торонтского отдела внутренней безопасности. Если они сочтут, что закон позволяет провести такое расследование, они им займутся.
16

Это было большое облегчение — наконец удрать из офиса и вплотную взяться за дело о детском порно. Бедняга Бёрк не сумел спасти Перри Дорна, но Делорм была полна оптимизма, надеясь, что ей удастся найти эту таинственную девочку и уберечь ее от дальнейших издевательств.

Она доехала до Форельного озера и припарковалась на небольшой стоянке над Озерной пристанью. Она стала спускаться по деревянным ступенькам; с воды дул прохладный ветер. Уже сам воздух в это время года стоил того, чтобы совершить поездку. Чистый кислород, с первым намеком на заморозки. Благодаря ему у тебя появляются желания: делать разные вещи, браться за новые проекты, распутывать преступления.

В детстве Делорм учили здесь плавать — не у самой пристани, а совсем рядом, в нескольких сотнях ярдов, в доках министерства природных ресурсов. Инструкторы заставляли своих «жертв» нырять, прыгая с кромки этого дока, когда температура воды едва достигала десяти градусов, и вытаскивать друг друга из воды, отрабатывая разного рода спасательные захваты. Делать искусственное дыхание изо рта в рот ей пришлось на Морин Стегг, и, когда она об этом вспоминала, у нее как-то по-особому сосало под ложечкой.

В свежий воздух вторгались запахи пеньки, креозота, бензина. Большинство судов уже подняли на зимнее хранение, но две прогулочные яхты до сих пор стояли на якоре неподалеку от верфи, слегка покачиваясь на воде, по которой бежала мелкая рябь. Сердце у Делорм ёкнуло, когда она увидела «сессну», сверкающую на солнце; хвостовой номер был тот же, что и на фотографии девочки.

— Могу я вам чем-то помочь?

На мужчине были дорогие солнцезащитные очки и бейсболка Озерной пристани. Очевидно, закаленный: разгуливает в шортах, хотя погода для этого совершенно неподходящая.

— Интересно, сколько стоит арендовать тут место, — проговорила Делорм. У нее никогда не было яхты, и она сомневалась насчет терминологии. Может быть, следовало сказать «снять причал» или что-нибудь такое.

— Зависит от того, что вам нужно, — ответил он. Делорм увидела, как он скосил глаза на ее руку в поисках обручального кольца (которого там не было) и снова поднял взгляд.

— Нужно?

— Ну, если вам понадобится электроэнергия, освещение и прочее, это одно дело. И понятно, размер тоже имеет значение. Вы сами-то отсюда?

Делорм повернулась и указала на «сессну»:

— Вон там, у самолета. В самом конце пристани. Сколько стоит там встать?

— Боюсь, на тех местах не особо-то часто меняются арендаторы. Они самые востребованные и самые дорогие, их годами арендуют одни и те же люди. Даже если они переезжают — в Садбери, в Санридж, неважно, — они все равно не бросают свои места.

— Так что, например, этот самолет… он всегда стоит на якоре в одном и том же месте?

— Ну да. Самолеты меняются еще реже, чем яхты. Этот парень зависает тут с тех пор, как я здесь хозяин, а стало быть, уже десять лет.

— Вот как? А вы мне не покажете, что такого особенного в тех местах в конце пристани? В тех, которые как будто отгорожены?

Мужчина осклабился: крупные белые зубы на лице, еще хранившем летний загар. Делорм видела: он думает, что у него есть надежда. Он был довольно приятным, с этими его светлыми кудрями и широкой улыбкой, плюс мышцы как канаты, — и, вероятно, привык к тому, что девушки из числа отдыхающих оказывали ему внимание. Он явно не был тем растлителем детей: слишком молодой, волосы не того цвета и фактуры, к тому же чересчур худой.

Он открыл ворота и повел ее вдоль пристани.

— А сколько стоят эти яхты? — спросила Делорм. — Тысяч сорок?

— Промахнулись. Куда больше. Скорее уж семьдесят—восемьдесят, а то и повыше. Итак. Видите? — Он положил руку на синий ящичек, прикрепленный к фонарному столбу. — Эта штука соединяет вас со всеми домашними удобствами. Электричество, кабельное телевидение, спутник, все, что хотите.

— Разве не во всех доках такие есть?

— Вот уж нет. Только в этих двух. Есть еще парочка других таких штук, но они дают только электричество. И потом, в этих доках, как видите, особая система безопасности. Наверху прожектора, дополнительные камеры. Любого, кто сюда пролезет, сразу сцапают.

— А другие доки все нараспашку?

Мужчина, похоже, обиделся.

— Все наши доки безопасны. Я просто говорю, что если платишь больше, то больше и получаешь.

— А каков тут может быть страховой случай?

— Во всем, что касается страховки, разбираетесь сами, — ответил он. — Понятно, у нас тут собственная страховка от пожара, кражи и прочего. В широком диапазоне. Но если вашу лодку угонят или если ее испоганят вандалы, будет платить ваша страховая компания, а не наша.

— Понимаю. Я детектив Делорм, полицейское управление Алгонкин-Бей. — Она заранее вынула свое удостоверение и теперь предъявила ему. Она увидела, как его интерес к ней гаснет на глазах: так всегда бывало. Некоторых мужчин, может, и заводит мысль о женщинах-полицейских, но, как Делорм знала по опыту, их немного, и все они какого-то не того типа.

— Джефф Куигли, — представился он, без особого энтузиазма пожимая ей руку.

— Я провожу расследование двух противоправных актов, которые, возможно, были совершены в этом районе, и мне нужна ваша помощь.

— Конечно. Все, что могу.

Он имеет в виду — сделаю все, что могу, чтобы ты убралась из моих доков и с глаз долой, подумала она.

— Мне надо знать, кто арендует у вас эти места.

— Какие? Оба этих дока?

— Именно так. И не только на данный момент, но и за прошедшие десять лет.

— При всем желании… не знаю, есть у меня вся эта информация или нет.

— Вы же сами сказали, что наниматели обычно не меняются.

Мужчина сложил руки на груди. Теперь он смотрел не на Делорм, а вдаль, на озеро.

— Слушайте, по-моему, мне не стоит давать информацию о наших арендаторах. Не в моих это правилах, вот что. У людей есть право на частную жизнь.

— У вас пристань, а не больница. Это не закрытые сведения.

— Нет, вот смотрите. Ну, допустим, я выдал информацию: этот док арендует такой-то. А тут вдруг оказывается, что яхты этого такого-то нет на месте. И любой воришка может решить, что хозяин в отпуске, катается на своей яхте где-нибудь по Великим озерам. Или отправился водным путем в Нью-Йорк или еще куда-нибудь. А потом дом владельца яхты грабят. И кто я после этого?

— Невиновный человек. Мистер Куигли, я не вор, я сотрудник полиции, расследующий преступление.

— Ну так ведь тут еще одно. Что вы расследуете? Понятное дело, люди на своих яхтах выпивают, курят травку, но сейчас не то время года, чтобы все это выяснять, а вы вряд ли стали бы просить меня вторгаться в частную жизнь людей из-за каких-то мелких нарушений.

Делорм не хотела раскрывать характер преступления. Упомяни она сейчас о растлении детей, да еще в связи с конкретным местом, по всей округе пошла бы волна слухов. А она не хотела, чтобы подозреваемый почуял хотя бы намек на расследование до того, как она будет готова надеть на него наручники.

— Мне придется положиться на вашу сдержанность, — произнесла Делорм. — Вы не должны никому об этом рассказывать, даже упоминать.

— Нет, конечно, не буду.

— Я расследую насильственные действия.

— Вот оно что. — Он покачал головой. — Видать, что-то не особо крупное, а то я бы услышал.

— Я не имею права сообщать вам другие детали. Вы будете мне помогать? Я могу поехать и получить ордер, но это займет целый день, если не больше, а преступник разгуливает на свободе, и его надо срочно поймать.

Куигли провел ее в контору пристани. Это было захламленное помещение с подробной картой Форельного озера на одной стене и гигантской моделью «Блюноуза»,[25] прислоненной к другой. Повсюду были фотографии запечатленной во всех видах рыбы и увеличенные карикатуры на моряцкие темы. Он покопался в шкафчике с документами и извлек оттуда несколько папок из плотной бумаги.

— Выписки по аренде за десять лет, — объявил он. — Но имейте в виду, порядка в них никакого нету.
17

Делорм расписала фамилии по территориальному принципу; в итоге Фрэнк Раули оказался на самом верху. Она толком не знала, чего ожидала от человека с собственным самолетом: может быть, что он окажется владельцем огромного кирпичного замка на вершине холма Бофор. Или одного из старинных викторианских особняков на Мэйн-Вест. Но, как выяснилось, Фрэнк Раули проживал в простеньком небольшом домике из белого кирпича всего в двух кварталах от окружной дороги. Делорм въехала на подъездную аллею и остановилась за желтовато-коричневым «фордом-эскортом» — скромным транспортным средством, без всяких претензий; оно как-то мало ассоциировалось в ее сознании с образом человека, который летает.

Маленький клен во дворе перед домом уже сбросил все свои листья, лежавшие живописным кругом, но аккуратная линия кустов остролиста была темно-зеленой. Еще до того как она вышла из своей машины, лишенной полицейской маркировки, она услышала визгливые завывания электрогитары. Было такое ощущение, что где-то в окрестностях вырвалось из заточения привидение.

Гитара издала вопль, умолкла и потом снова взялась за свое. Зазвучали риффы из репертуара «Битлз», но Делорм не могла определить, что это за песня.

В ответ на ее стук дверь открыл совершенно лысый мужчина лет сорока; гитару он с себя не снял. Ох уж эти мне мужчины со своими игрушками, подумала Делорм.

— Мистер Раули?

— Он самый. Чем я могу вам помочь?

Она показала удостоверение.

— Не могли бы вы уделить мне несколько минут?

Судя по пропитавшему весь дом аромату, здесь явно что-то пеклось; Делорм с одобрением отметила белый след от муки на лысой голове Раули.

Она проследовала за ним в гостиную, где куклы и мягкие зверюшки были разбросаны по пестрому ковру, точно жертвы какой-то игрушечной катастрофы. Здесь же валялся самокат; на диване и креслах были раскрыты большие яркие книги. Делорм слегка запнулась ногой о край ковра.

— Извините, — сказал Раули. — Его плохо починили, вот почему у меня хватило денег его купить.

— Я вижу, у вас есть дети, — заметила Делорм. — Сколько им?

— У нас только дочка Тара. Ей семь лет. Скоро придет из школы. Садитесь, пожалуйста.

Делорм села в глубокое кресло с ножками и ручками из поленьев. У всей здешней мебели был уютный, подчеркнуто деревенский, «живой» вид, везде было много дерева, подушечек и ковриков, не говоря уж о ковре побольше, с темно-синими и черными нашивками. И вот владелец всего этого — мужчина средних лет с гитарой, ремень которой перекинут через плечо, и с головой, которая неплохо бы смотрелась на бильярдном столе. У мужчины на тех снимках волосы были почти до плеч, и потом, у Делорм в любом случае не было никаких оснований подозревать Раули, поскольку его самолет всего лишь появился на заднем плане на одной из фотографий. Да и дочка у него слишком юная. Но она все равно смотрела на него изучающе.

— Мистер Раули, у вас есть пилотские права, это так?

— Верно. Я работаю в «Нортвинде», — ответил он. Эта маленькая авиакомпания посылала небольшие самолеты из Алгонкин-Бей в северные города — например, в Тимминс или Хёрст.

— Дела сейчас идут вяло?

— Нет, я четыре дня работаю, четыре отдыхаю, вот почему сегодня я за домохозяйку.

— И вы держите небольшой самолет на Озерной пристани, так? — Делорм прочла ему хвостовой номер из своей записной книжки.

— А что такое? С ним что-то стряслось?

— Я просто хотела убедиться, что обратилась к нужному человеку.

— К тому самому. Может, вам кофе или еще чего-нибудь? Как раз собирался сварить.

— Нет-нет, не надо. Спасибо.

— И еще у меня скоро будут готовы довольно впечатляющие маффины. Тара по ним просто с ума сходит.

Раули выключил усилитель «Вокс» и прислонил гитару к стене. Это был большой черный инструмент с множеством заклепок и хромированных деталей, и Делорм подумала, что больше он подошел бы для исполнения кантри, чем для «Битлз»; впрочем, она ничего не понимала в гитарах.

— Вы много времени проводите на этой пристани, мистер Раули?

— Смотря что вы имеете в виду под «много». Я туда прихожу, только когда хочу поднять в воздух Бесси.

— Бесси?

— Бесси, «сессну». — Он улыбнулся. — Так уж ее зовут, не спрашивайте почему. Я поднимаю ее раз-два в неделю, на часок-другой. Венди — это моя жена — хотела, чтобы я от нее избавился. Говорит, слишком уж она опасная. Но я не могу от нее отказаться. Я просто люблю летать, а когда летаешь для себя, это куда приятнее, чем когда по работе.

— Могу себе представить, — отозвалась Делорм. Раули был похож на человека, который наслаждается жизнью: печет маффины и играет на гитаре в окружении разбросанных книжек и игрушек. — Вы многих знаете на этой пристани?

— Ну, знаю Джеффа Куигли, управляющего.

— А еще кого-нибудь?

Раули пожал плечами:

— В общем-то нет, я же там не зависаю надолго. Не хожу в бар после полета, не то что большинство других ребят. Ничего такого. Если вдуматься, это местечко — что-то вроде клуба. Но не такого, где я хотел бы состоять: все эти парни думают, что хорошо провести время — значит взять ящик пива и выйти на озеро, чтобы напиться вусмерть. В двадцать лет меня это не радовало, а уж в сорок, черт возьми, это меня тем более не увлекает. И потом, у меня жена и ребенок. Не знаю, откуда у этих ребят берется свободное время.

— Расскажите мне о них. Мне нужно узнать больше о тех, кто отдыхает на пристани.

— Зачем? Что вы такое расследуете?

— Насильственные действия, — ответила Делорм.

— Ух ты. Ну, знаете, когда я говорил о посиделках с пивом, я совсем не имел в виду, что кто-то из этих людей способен на насилие.

— Нет, конечно нет. Свидетели — вот кого я ищу. Вы можете мне хоть что-нибудь сказать?

— Единственный, кого я очень хорошо знаю, — это Оуэн Гленн.

Делорм занесла это имя в записную книжку. Оно уже попадалось ей, когда она просматривала документы на пристани, но он не арендовал ни одно из мест, которые ее интересовали.

— Оуэн — мой собрат-летчик. У него маленький «пайпер», он его поднимает примерно раз в месяц. Я часто сталкиваюсь с Оуэном, особенно летом. Но мы не приятели, ничего такого. Он гораздо больший консерватор, чем я. Пару раз, когда у нас заходила речь о политике, я вынужден был вежливо откланяться, понимаете, о чем я? Он из тех, кто считает, что Майк Харрис[26] недостаточно далеко зашел с урезанием бюджетных расходов, из тех, кто жаждет, чтобы наши были в Ираке.

— Значит, ему не принадлежит ни одна из этих прогулочных яхт, которые там постоянно можно увидеть?

— Нет, у него только маленький «скиф», как и у меня.

— Вы знакомы с кем-нибудь из владельцев этих яхт?

— Мы просто здороваемся.

— Вот как? Но вы же проходите как раз мимо них по пути к своему самолету, разве нет?

— «Скифы» стоят там, у северной стороны пристани. Под самым причалом. Я сразу подгребаю к самолету, так что мне как-то не с руки беседовать с моими соседями, если уж вам хочется так их называть.

— Вы знаете кого-нибудь из них по имени?

— Конечно. Есть там такой Мэтт Мортон. У него прогулочная. Мы с Мэттом знакомы со школы, хотя не сказал бы, что мы друзья. Он был такой весь из себя спортсмен, а я скорее… чудик, скажем так.

— Творческая натура, — предложила формулировку Делорм.

— Творческая натура! — усмехнулся Раули. — Точно. Это про меня. Осталось найти вид творчества, где я могу преуспеть.

— Вы очень неплохо исполняли репертуар «Битлз», насколько я могу судить. Вы профессиональный гитарист?

— Просто хобби. Играю в группе, которая перепевает битловские вещи. «Сержант Штеккер», не слыхали? Обычно мы играем на свадьбах и бар-мицвах.

— А где у мистера Мортона место на пристани? — Делорм знала ответ, но детективы рано постигают, как важно получать подтверждение фактов, особенно когда сама собой представляется такая возможность.

— Мэттова посудина швартуется в конце третьего номера, по северной стороне.

— Относительно вас это где?

— Почти максимально близко. Иногда я к нему в каюту могу заглянуть. Хотя мне этого как-то не хочется делать.

— Почему? Вы замечали там что-нибудь, что вас бы обеспокоило?

— У Мэтта на яхте? Сроду там ничего такого не видел.

— Как бы вы описали мистера Мортона?

— Мэтта? Ну не знаю. Такой середнячок во всем. В старших классах играл в футбол. Волосы каштановые, сейчас седеют — как и у всех нас. Ну, не то чтоб мне особенно было о чем горевать. — Он усмехнулся и потер ладонью лысину, удивительно ловко не попав по мучнистому следу.

— Дети у него есть?

— По-моему, мальчик и девочка. Не помню, как их зовут.

— А место напротив мистера Мортона?

— На южной стороне? Я их не знаю. Хотя у них здоровенная посудина.

Из слов Джеффа Куигли и конторских документов явствовало, что место арендует некто Андре Ферье. Арендная плата всегда поступала вовремя, но на пристани он практически никогда не появлялся.

Делорм записала информацию, потом захлопнула блокнот.

— Как я уже говорила, мистер Раули, на данном этапе я просто разыскиваю свидетелей. Вы мне очень помогли.

Она дала ему свою визитку. По пути к выходу она попыталась краем глаза заглянуть в другие комнаты, но ни стены, ни какие-то предметы, ни мебель, — ничто в них не было похоже на интерьеры, снятые на тех фотографиях.

— Если еще что-нибудь надумаю, позвоню вам, — пообещал Раули. — Но, черт возьми, я совершенно уверен, что никогда не встречал там никого, кто был бы способен на какое-то насилие.

— Может быть, вы удивитесь, — заметила Делорм, — но я постоянно поражаюсь тому, какие люди оказываются на это способны.
18

Фредерик Белл покончил со своим куском земляничного слоеного торта и подобрал вилкой последние комочки взбитых сливок.

— Ты уверена, что он низкокалорийный? — поинтересовался он у своей жены Дороти, наводившей порядок в холодильнике.

— Я его принесла из «Здорового сердца», — сообщила она. Ее голос слегка приглушала дверца холодильника. — Он не повышенной калорийности.

— Это если съешь одну порцию. А если ты вдруг поймешь, что тебе страстно хочется вторую?

— Вторую нельзя. — Дороти была уверена, что обладает неисчерпаемыми запасами здравого смысла. Эта кладовая верой и правдой служила ей все те годы, пока она работала медсестрой, и столь же исправно служила ей, когда она стала женой психиатра. — Если ты возьмешь еще одну порцию, ты просто дискредитируешь саму цель — снижение потребления калорий.

— Я посвятил жизнь упусканию главного и дискредитации целей. Не понимаю, зачем мне в данном случае делать исключение.

Белл проглотил остатки чая. Чай был холодный, но температура этого напитка была для него не принципиальна. Чай хорош во всех видах. Некоторые британские привычки очень живучи.

— Я нашла совершенно очаровательный коттеджик возле Ноттингема, — сообщила Дороти. — Положила фотографию тебе на стол. Думаю, вряд ли ты на нее посмотрел.

— Увы. Я снова тебя разочаровал.

— Фредерик, неужели так трудно просто посмотреть на фотографию?

— Не знаю. Видимо, мне претит сама идея поселиться в Англии, выйдя на пенсию.

— Мы же это обсуждали. И вроде бы согласились, что мы оба будем счастливее всего именно там. Замечательный домик, недалеко от реки Трент. Ты всегда говорил, что хочешь жить у воды, когда уйдешь на покой.

— Героические личности никогда не уходят на покой. Это не в нашей натуре.

— Но когда-нибудь тебе придется, а я не хочу, чтобы ты слонялся по дому в эти бесконечные канадские зимы.

— Англия чертовски дорогая. И курс фунта заоблачно высокий.

— Недавно он сильно снизился. Мы можем себе позволить этот домик, и он такой милый.

Насколько было известно Беллу, это был единственный вопрос, в котором здравый смысл изменял Дороти. Здесь, в Канаде, у них был огромный дом, почти особняк. Но в Англии даже скромные домишки стоят почти полмиллиона фунтов. У Дороти явно преувеличенные представления о заработках здешних психиатров. Они же не в Штатах живут. Ну ладно, ей просто нравится разглядывать всякие коттеджики и садики, ничего страшного, пусть помечтает.

Белл поставил на разделочный стол свою тарелку и чашку, после чего ущипнул супругу за мягкое место пониже спины.

Дороти повернулась и слегка шлепнула его по запястью.

— Не начинай сейчас. Середина дня.

— Я вовсе и не думал. Через пять минут ко мне явится пациент. Я должен накопить в себе побольше gravitas.[27]

— Ну разумеется. Нельзя забывать про gravitas. Что бы мы без нее делали?

Давным-давно, еще в Лондоне, на заре их совместной жизни, Белл и его жена то и дело срывали друг с друга одежду. Но с годами их сексуальная жизнь приобрела более рутинный характер, что вполне устраивало Белла. Они любили друг друга, заботились друг о друге, больше ему ничего не требовалось. Разумеется, Дороти была не его уровня: не такая уж блестящая, даже не врач, — но с ней было хорошо. И она по-прежнему неплохо выглядела, даже в пятьдесят с лишним. У нее было тонкое лицо, а такие лица хорошо переносят старость; ее стройная фигура могла бы принадлежать более молодой женщине.

Белл вымыл руки в ванной на первом этаже. Ссутулившись, он открыл дверь, отделявшую кухню от коридора-приемной и его кабинета. Молодая женщина со светлыми волосами, остро нуждавшимися в шампуне, сидела на скамье в приемной. Другие пациенты листали бы «Нью-йоркер» или забавлялись с айподом, но эта женщина просто, нахохлившись, сидела в своем пальто, сложив руки на груди. Это была Мелани, восемнадцати лет от роду, воплощенное несчастье.

— Привет, Мелани, — сказал ей Белл.

— Привет.

Даже в одном этом слове он мог уловить заторможенность, внутреннюю неповоротливость, говорившую о тех колоссальных усилиях, которые были затрачены на то, чтобы выговорить эти два слога. И сразу же в помещении возник некто третий — депрессия. Белл воображал ее — или скорее уж его — безмолвной фигурой, некой невидимой для пациента Сущностью, в маске и капюшоне. Иногда Белл видел себя кем-то вроде старого священника из «Экзорциста»,[28] обреченного вечно сражаться с неубиваемым злом.

Мелани прошла за ним в кабинет и села на кушетку, расстегивая пальто; ее сумка сползла при этом с плеча на пол. Она откинулась назад и стала смотреть в пол. Доктор Белл опустился в одно из небольших кресел напротив, положив записную книжку на колено; он не улыбался, но его лицо приобрело выражение спокойного ожидания. Важно, чтобы пациент, после обычных вступительных учтивостей, заговорил первым; эти первые слова очень многое раскрывают. Но иногда, как вот сейчас, трудно дождаться, чтобы пациент преодолел то, что ему надо преодолеть, и начал говорить. Минуты проходили в молчании.

Мелани выглядела значительно старше своих восемнадцати. У нее были маленькие косточки и маленькая грудь, и чем-то она была похожа на вытащенную из воды крысу: длинноватый приплюснутый нос разделял пряди волос, занавесом падавшие на лицо. Свитер Северного университета тоже мало ее украшал. Когда она наконец заговорила, то смотрела только на свои вытянутые ноги.

— С трудом сюда пришла, — сообщила она.

— Вам показалось, это трудным? Не могли бы вы мне рассказать почему?

— Не знаю… — Последовала долгая пауза, во время которой она сохраняла неподвижность, только одна ступня двигалась туда-сюда, словно метроном. — Я так сама себя достала. Меня достало думать о себе. Говорить о себе. Говорить-то тут не о чем. Тогда зачем сюда приходить? Зачем еще раз все это переживать?

— Вы хотите сказать — вам кажется, что о вас не стоит говорить? Или вы имеете в виду — что бы вы ни сказали, это не улучшит ваше состояние?

— Наверное, и то и другое.

Доктор Белл специально устроил несколько секунд тишины, чтобы она сама почувствовала, как преувеличивает, — или скорее как преувеличивает та фигура в капюшоне, маячащая во мраке сразу же за границей поля ее зрения. Эта Сущность всегда понуждала своих жертв говорить так: обвинять себя в никчемности, тем самым предохраняя себя от малейших попыток спастись.

— Разрешите мне задать вам вопрос, — произнес Белл. — Представьте, что к вам кто-то пришел: подруга, незнакомая девушка, неважно, — и сказала: «Не надо со мной разговаривать. Я никчемный человек. Обо мне даже думать не стоит». Что бы вы ей на это сказали?

— Что она ошибается. Что никчемных людей не бывает.

— Но вы не готовы проявить к себе самой такую же доброту, какую согласны проявить по отношению к другим.

— Не знаю… Я только знаю, что все время у меня эта боль. Мне осточертело об этом говорить. Разговоры не помогают. Я просто хочу, чтобы все кончилось. Я даже…

— Даже что?

Мелани заплакала. Выждав мгновение, Белл взял со столика коробочку «Клинекса» и дал ей. Она вытащила две салфетки, но не стала ими пользоваться. Она рыдала, прикрывая лицо рукой.

— Почему вы прячетесь? — спросил он, но она только еще сильнее зарыдала. Однако по ее плечам, по прерывистым всхлипам можно было угадать облегчение.

— Господи, — выговорила она, когда слезы отпустили ее.

— Вам это было необходимо.

— Похоже, что так. Вот это да. — В ее голосе звучала опустошенность.

— Вы сказали: «Я просто хочу, чтобы все кончилось. Я даже…»

— Да. — Мелани с хлюпаньем высморкалась, продолжая хватать ртом воздух. — Да. Я вчера заходила в книжный, в «Коулз», и там мне попалась книга про суицид. Про суицид с посторонней помощью, скорее так. Там написано, как это сделать — как себя убить — безболезненно. Принцип в том, что надо надеть на голову пластиковый пакет и завязать.

— А потом?

— Ну, я ее все равно не купила, ничего такого. Но я долго стояла в магазине и ее читала.

— Потому что вы и раньше думали о том, чтобы покончить с собой.

— Да.

— Ясно. Теперь прямой вопрос о реальных фактах, Мелани. Мне нужно это знать. Вы когда-нибудь пытались действительно покончить с собой? — Он был уверен, что ответ будет отрицательным.

— Нет. В общем-то нет.

— Что значит «в общем-то нет»?

— Ну, то есть один раз я расцарапала себе запястье бритвой, но это было жутко больно. Во всем, что касается боли, я такая трусиха. Я даже не разрезала достаточно глубоко, чтобы пошла кровь.

— Когда это было?

— Очень давно. Мне было лет двенадцать.

— Двенадцать. Вы написали записку?

— Нет. Похоже, я это делала не по-настоящему. Мне просто было паршиво.

— Хуже, чем сейчас?

— Нет-нет. Сейчас хуже. Намного хуже.

— Вы часто сейчас думаете о суициде?

— Не знаю…

— Но, вероятно, думаете, Мелани.

Невозможно было сделать голос еще мягче. Он старался насытить каждый слог теплотой и ободрением — помимо всего прочего, это было позитивное подкрепление для пациентки, не обусловленное явными внешними причинами. Вы здесь в безопасности, хотел он внушить ей, вы можете прямо посмотреть в глаза любому демону, какого только сумеете назвать.

— Я часто думаю про то, как себя убить, — произнесла она. — Наверное, каждый день. Обычно это бывает днем. Перед вечером. Тогда мне все представляется в самом черном свете. Вот еще один день почти умер, а моя жизнь по-прежнему ничего не стоит, она — ничто. Я — ничто. Я слышу, как мои соседки по пансиону смеются, болтают по телефону, идут гулять, развлекаются, и они мне кажутся… не знаю… другим биологическим видом. По-моему, я никогда не была так счастлива, как они. Четыре часа дня, пять часов вечера, еще один день утек в никуда. Еще один день, когда ты попыталась написать сочинение, которое не имеет совершенно никакого смысла. Еще один день, когда ты переживала, что о тебе думают преподаватели, что о тебе думают друзья. Вот когда это на меня находит.

— Все эти мысли о суициде… Вы когда-нибудь писали записку?

— Я много об этом думала, но никогда такого не делала.

— А если бы вы решили оставить такое послание, что бы вы в нем написали? — Она не хочет делать больно своей матери, ведь та не виновата. Девушка сидит в совершеннейшей агонии, и больше всего она будет беспокоиться о матери.

— Наверное, у меня в записке было бы сказано… Я точно не знаю. Я бы хотела, чтобы моя мать знала, что я ее не виню. Она ведь делала что могла, ну и прочее в том же роде. Ну, то есть меня растила. В основном одна.

— Мелани, я знаю, вы считаете, что в университете вас слишком нагружают, все эти письменные работы и прочее, но я бы хотел дать вам небольшое домашнее задание, не возражаете?

Мелани пожала плечами. Маленькая грудь под свитером шевельнулась.

— Я бы хотел, чтобы вы написали эту записку, продолжал доктор Белл. — Выразите свои мысли письменно. Думаю, вам это будет очень полезно. Это существенно прояснит ваши теперешние ощущения. Как вы думаете, сумеете вы это сделать?

— Наверное.

— Особенно над ней не сидите. Она не должна быть длинной. Просто напишите то, что вы сказали бы, если бы действительно собирались покончить с собой.
19

Не секрет, что определенный тип мужчин, или же мужчина в определенном настроении, склонен искать именно того человека, место или предмет, который причинит ему наибольшие страдания. Пьяница направится в бар, страстный игрок обратится к банковскому счету любимой, брошенный любовник явится на чужое свидание. На следующий день Джон Кардинал неподвижно стоял в подвале своего дома, среди сумеречного света и химических запахов фотокомнаты Кэтрин.

Фотокомната безраздельно принадлежала ей одной, и он никогда не входил сюда без приглашения.

Хотя иногда Кэтрин болтала о предстоящих проектах, она никогда не распространялась о своей работе в этой темной комнате. Она была похожа на повара, который не желает, чтобы кто-нибудь еще присутствовал на кухне, и предпочитает явить миру идеальное кушанье так, словно оно само возникло из воздуха. Она любила подняться наверх, держа в руке кучу свежих отпечатков, и рассыпать их по кухонному столу. И потом Кардинал изучал их один за другим, а она стояла в сторонке.

Если Кардинал медлил с выражением своего мнения, она высказывала из-за его плеча свое собственное. «Мне нравится эта пожарная лестница, очень эффектная диагональ». Или: «Посмотри на велосипедиста на заднем плане, он едет в противоположную сторону. Люблю такие нечаянные вещи». Кардинал чувствовал, что в половине случаев восхищается совсем не тем: какой милый ребенок, какой красивый снег. Но Кэтрин, похоже, не обращала на это внимания.

Над специальными раковинами, которые Кардинал по просьбе Кэтрин установил здесь еще много лет назад, висели в ряд несколько отпечатков одной и той же фотографии, прикрепленные к проволоке. Отпечатки были черно-белые, на них была кирпичная стена на переднем плане, а на заднем плане, не меньше чем за полквартала, — идущий в объектив человек. И человек, и стена получились одинаково резко, а Кардинал по собственному скромному опыту знал, как трудно в таких случаях добиться четкости и там, и тут. Это придавало изображению какую-то смещенность, прохожий и стена были словно бы в равной мере неодушевленными. Голова мужчины была опущена, его лицо скрывала шляпа, какие сейчас носят редко. Зловещая картинка… или, может быть, так кажется теперь, в ретроспективе.

— Что ты здесь делаешь? — Келли стояла, прислонившись к косяку двери, она выглядела непринужденно-хорошенькой в белой рубашке и синих джинсах. Как Кэтрин двадцать лет назад.

Кардинал указал на полки, занимавшие целую стену, на высокий шкаф для фотоаппаратов и линз, на широкие полки для хранения отпечатков. На корзины для рамок.

— Я все это выстроил для нее, — произнес он.

— Я знаю, — ответила Келли.

— Конечно, Кэтрин сама все спроектировала. Это же ее рабочее место.

— Здесь она была счастлива, — заметила Келли, и у Кардинала сжалось сердце.

— Я хочу попросить тебя об одной услуге, Келли. Может быть, не сейчас, а через несколько месяцев.

— Конечно. Что надо сделать?

— Я ничего не смыслю в фотографии. И если честно, мне нравились все снимки, которые делала Кэтрин, все до единого. Она видела эти вещи и считала их достойными съемки, для меня это многое значит. Но ты — художник.

— Начинающий живописец, пап. Не фотограф.

— У тебя взгляд художника. Я надеюсь, что когда-нибудь, не сейчас, ты сможешь просмотреть фотографии, которые делала Кэтрин, и отобрать лучшие. Я подумал, что мы могли бы сделать выставку ее работ в университете или в библиотеке. Например, на будущий год.

— Конечно, пап. Я с радостью. Но тебе не надо тут торчать. Пока все слишком свежо, тебе не кажется?

— Да. Так и есть.

— Пошли, — сказала она и даже взяла его за руку, выводя из фотокомнаты. Он совсем было расклеился.

Впрочем, Келли была права. Он обнаружил, что ему легче дышится наверху, на территории, которая всегда наполовину принадлежала ему. Он прошел в гостиную и стал смотреть на заглавия книг на полках. Большинство книг в доме покупала Кэтрин. В основном они были посвящены фотографии, но имелось и некоторое количество книг по йоге и буддизму, а также романы Джона Ирвинга[29] и множество работ по психологии — о депрессии и маниакально-депрессивном психозе. Он вытащил «Против самозаклания» Фредерика Белла.

На суперобложке перечислялось несколько других произведений того же автора, все — с учеными названиями, но эта вещь, по-видимому, была ориентирована на широкую аудиторию; она была написана со спокойной, умиротворяющей интонацией, и поражала откровенностью. На первых страницах описывалось, как отец Белла совершил самоубийство, когда мальчику было восемь лет, и как тот же поступок повторила его мать, десять лет спустя, когда Белл уже поступил в университет. Неудивительно, что такое прошлое привело человека к желанию работать «на ниве тоски и отчаяния» (как выражался Белл в предисловии).

Кардинал перелистал страницы. В основу книги было положено исследование нескольких реальных случаев: каждая глава начиналась с описания попытки самоубийства, которая и привела пациента на прием к Беллу. Целый раздел посвящался партнерам самоубийц, при этом особое внимание уделялось тем, у кого было несколько мужей или жен, совершивших самоубийство. «Некоторым людям с тайными, подавленными суицидальными фантазиями, — писал Белл, — необходимо находиться рядом с людьми, которые способны покончить с собой. Сами они не в состоянии переступить через смертную черту, и им нужен кто-то, кто совершит самоубийство за них».

Кардинал решил, что сейчас это для него не самое подходящее чтение.

Он прошел в кухню, где Келли устроилась с альбомом для зарисовок. Он взял с разделочного стола стопку почты, которую она туда положила. Большинство корреспонденции было для Кэтрин: фотографический журнал, сообщения о предстоящих выставках, пришедшие из Галереи искусств Онтарио и Королевского музея Онтарио, счет за пользование карточкой «Мастеркард», а также различные массовые рассылки из Северного университета. Имелась также пара квадратных конвертов, адресованных ему: очередные открытки с соболезнованиями.

Он как раз искал ножик для вскрытия писем, когда зазвонил телефон.

Это был Брайан Оверхолт, полицейский из торонтского отдела убийств, Кардинал был с ним знаком целую вечность. Больше двадцати лет назад они вместе работали по преступлениям в сфере морали, а потом по наркотикам. Вдвоем они составляли отличную команду. Оверхолт был одним из немногих его торонтских коллег, по кому он скучал. До этого Кардинал звонил ему насчет Коннора Пласкетта.

— Джон, у меня есть ответ на твой вопрос. Пласкетт и в самом деле — «бывший человек». Пару недель назад в нашем клубном районе попал под «эскаладу».[30] Какое-то время провисел в списке больных, находящихся в критическом состоянии, а неделю назад умер. В прошлую субботу.

— Он у вас там был замешан в чем-нибудь, о чем мне следует знать?

— Если и был, нам про это ничего не известно. Его дружки все исчезли, когда его переехали, так что делай выводы сам. Похоже, им неохота было тратить время на объяснения с правоохранителями.

— Водителя вы взяли?

— Нет, но это вопрос времени. Могу тебе еще чем-нибудь помочь? Алло? Ты слушаешь?

Кардинал успел вскрыть один из конвертов, адресованных ему, и теперь смотрел в открытку, которая лежала внутри.

— Да-да, Брайан. Спасибо тебе большое. Если что, обращайся, в любое время.

— Конечно. Когда мне понадобится эскимос, попрошу тебя его достать. Да, а как там Кэтрин?

— Мне пора бежать, Брайан. Кое-что наклевывается.

На этой открытке стоял штемпель Маттавы, как и на первой; это снова был полуглянцевый «холлмарк», какие можно купить в любом крупном универмаге страны, не говоря уж о магазинах канцелярских принадлежностей. Значит, отправитель приобрел по меньшей мере три. Возможно, он все их купил одновременно в одном и том же магазине. Продавец мог обратить внимание на человека, покупающего целых три открытки с соболезнованиями.

Кардинал пытался держать мозг в режиме расследования, не реагируя на сами слова, которые были в открытке.

«Должно быть, ты был чудовищным мужем, — гласила она. Тот же прием: готовый текст открытки закрыт напечатанным посланием. — Жизни с тобой она предпочла смерть. Подумай над этим. Она в буквальном смысле предпочла умереть. Это должно дать тебе понять, чего ты стоишь».

Кардинал подошел к окну и повертел открытку, чтобы свет падал на нее под разными углами. Да, он различает тоненькую линию, проходящую через заглавные буквы. Почти наверняка тот же принтер, а даже если нет, то почти наверняка тот же отправитель. Кто бы это ни был, это не может быть Коннор Пласкетт: он умер раньше, чем Кэтрин. Коннор Пласкетт, как изящно выразился Брайан Оверхолт, стал теперь «бывшим человеком».

«Жизни с тобой она предпочла смерть».

— Иди ты на хрен! — Кардинал обрушил кулак на холодильник; магниты, записки и фотографии посыпались на пол.

— Пап, все в порядке?

Келли вскочила со стула и теперь смотрела на него встревоженными темными глазами.

— Все отлично.

Она положила ладонь на сердце.

— Мне кажется, я никогда не слышала, чтобы ты так ругался.

— Возможно, тебе придется к этому привыкнуть, — проговорил он, поспешно надевая куртку.

— Ты уходишь?

Кардинал схватил ключи от машины.

— Ужинай без меня, — сказал он.
20

— Не мог бы ты мне дать адрес Нила Кодвалладера?

Кардинал ехал в город по Шестьдесят третьему шоссе. Жар собственного гнева удивил его. Он чувствовал, как гнев пульсирует в запястьях, бьется в висках.

— Нил Кодвалладер сейчас живет один, Джон. Ему в настоящее время некого избивать.

Кардинал говорил по телефону с Уэсом Битти, куратором, отвечающим за досрочно освобожденных. В голосе Уэса был какой-то невозмутимый уют; трудно было поверить, что когда-то он был копом, однако он пятнадцать лет оттрубил в Полицейском департаменте провинции Онтарио, а потом уже перешел в более мягкую ипостась — тюремного куратора. Говоря с Уэсом по телефону, Кардинал всегда представлял себе толстого кота.

— Мне надо с ним повидаться по другому поводу, — сказал Кардинал, погудев «форду-фокусу», вдруг совершившему перестроение, не подав никаких знаков. — И мне нужно встретиться с ним сейчас же.

— Ты какой-то встрепанный, Джон. Если Нил как-то нарушил условия освобождения, скажи. Мы ведь всегда делимся тайнами со своими братьями и сестрами из смежных структур, а?

— Скажу, после того как с ним поговорю. Ты вообще собираешься дать мне адрес?

— Мэйн-стрит, восток, шестьсот девяносто. Но ты его сейчас там не застанешь. Он вкалывает на двух работах.

— Сейчас угадаю: он консультант-доброволец в Кризисном центре.

— Нет, я не могу себе представить Нила утешающим избитых женщин, по крайней мере — в обозримом будущем. Он три дня в неделю работает в «Уол-Марте». А остальные четыре отдает «Запперсу».

— Там, где делают ксерокс?

— Точно. Слушай, Джон, ты же не станешь туда врываться и подвергать его риску увольнения, а? Я не больше твоего сочувствую избивателям жен, но Нил уже уплатил свой долг обществу и теперь честно пытается…

— Откуда тебе знать? Ладно, я уже у «Уол-Марта», — сообщил Кардинал и дал отбой. Он вкатился на парковку размером с несколько футбольных полей.

Кардинал редко заглядывал в «Уол-Март». Здесь всегда было так трудно что-нибудь найти, и цены отнюдь не сглаживали возникавшее раздражение. Полдня у здешних стендов и прилавков толпились тучные пары, толкающие перед собой тележки, но сейчас тут было относительно пусто. Так или иначе, он предпочитал поддерживать своими деньгами независимые магазинчики в центре: задача, которая с каждым годом представлялась все более сумасбродной.

Единственное, что нравилось Кардиналу в «Уол-Марте», — так это то, что сюда брали на работу пожилых людей. Хотя тут работало и изрядное количество подростков, наловчившихся изображать беспомощность, здесь также трудилось порядочно пенсионеров, зарабатывавших себе прибавку к пенсии, помогая озверевшим покупателям отыскать тот или иной неуловимый товар. Он спросил у маленькой старушки, выглядевшей лет на семьдесят, где найти открытки.

— Вы уже почти пришли, — ответила она. — Они на соседнем стенде, вон там.

Кардинал отыскал местонахождение зоны, где были выложены открытки с соболезнованиями. Да, здесь имелось множество «холлмарков».

— Вот она, — пробормотал он. — «Выражаю глубочайшие соболезнования…»

Он взял открытку, идентичную третьей из тех, что он получил, и потом еще одну, как две капли воды походившую на вторую из полученных им. Похожих на первую не осталось: видимо, их распродали.

— Вы нашли то, что искали? — поинтересовалась старушка, когда он проходил мимо.

— Нашел. Спасибо. Скажите, Нил Кодвалладер сегодня работает?

— Нил? Такой высокий, из отдела фото?

— Много мышц, много татуировок, — пояснил Кардинал.

— Да-да. Он был здесь сегодня. Но, по-моему, он уже ушел домой.

Она направила его в фотоотдел, несколько стендов на запад и потом один на юг. Чтобы передвигаться по этому зданию, не помешал бы мопед.

— Нил ушел час назад, — сообщил подросток в фотографическом отделе. — У него есть еще работа, где-то в другом месте.

Десять минут спустя Кардинал был на противоположном конце города; он припарковался в недозволенном месте на Лейкшор-стрит, напротив «Запперса».

«Запперс» — из тех заведений, куда идешь, если ты приезжий и тебе приспичило срочно проверить электронную почту, или если тебе требуется отправить либо принять факс, или если у тебя сомнительный бизнес, для которого нужен анонимный почтовый ящик. Обычно здесь предлагают воспользоваться устаревшим компьютерным оборудованием по минимальным ценам. Сейчас тут был всего один клиент — азиатского вида женщина, с космической скоростью набиравшая текст.

Кодвалладер был за прилавком: повернувшись спиной к помещению, он ксерокопировал громадную стопу бумаг. Когда Нил повернулся, он, похоже, не узнал Кардинала.

Его длинные волосы и моржовые усы, возможно, были в моде лет тридцать назад: они бы подошли ему, будь он тогда рок-звездой. Тюремный срок не истощил его мускулов, которые грозили разорвать швы его футболки. Руки у него были до локтя сплошь покрыты татуировками.

— Помочь? — спросил он.

— Сам решай, — ответил Кардинал.

Кодвалладер замер, не осматривая Кардинала сверху вниз, как поступил бы на его месте обычный человек, а смерив его мертвящим, холодным тюремным взглядом.

— Я вас знаю, — заявил он. — Вы тот самый коп.

— А ты — тот самый человек, который избивал жену.

— Так вы говорили. Это не значит, что так и есть.

— Больничные обследования, врачи и социальные работники, кажется, сошлись во мнении, что это так. Не говоря уж о самой Коре.

— Мне вам нечего сказать, дружище. Я даже не помню, как вас зовут.

— Кардинал. Джон Кардинал. Это я рассказал судье, как обнаружил твою жену со сломанным носом, раздробленной рукой и выдранными клочьями волос. Рассказал, что оба глаза у нее были подбиты, а вся одежда разорвана.

— Я уже говорил суду: я этой хренью не занимался.

— Так говорят настоящие садисты. Ни в чем не виноваты, никогда не ошибаются.

— Теперь у меня нет жены как раз из-за таких, как вы. Из-за тех, кто любит вмешиваться. Сейчас я делаю то, что должен делать, чтобы не помереть с голоду. На поденной оплате. Так что если вам не нужно попользоваться компьютером или еще чем-нибудь, может, уберетесь отсюда к чертям?

— На самом деле меня интересуют твои принтеры.

— Принтеры вон там. — Испещренный татуировками палец указал на три устройства, стоявшие в ряд. — Два бакса первая страница, дальше — по десять центов за страницу. Валяйте.

Кардинал открыл портфель. Достал дискету, вставил ее в один из компьютеров и выбрал письмо, которое написал своему страховому агенту. Страховую политику теперь требовалось изменить, поскольку Кэтрин была его бенефициарием.[31]

Кардинал поочередно обратился к первому, второму и третьему принтеру и распечатал три экземпляра письма. В напечатанных строчках имелись свои погрешности, но тонкой линии, проходящей через заглавные буквы, он не увидел. Разумеется, в таких местах картриджи меняют часто. Если все послания распечатали одновременно — скажем, через день-два после смерти Кэтрин, — то вряд ли на каком-то из принтеров до сих пор стоит тот же картридж. И потом, если это проделал Кодвалладер, он мог бы воспользоваться собственным картриджем.

Кардинал убрал распечатки в портфель и вынул из компьютера дискету.

— Сколько я тебе должен?

— Два семьдесят пять плюс налог. Три шестнадцать.

Кардинал расплатился.

— Скажите-ка мне, Кардинал. Вы как, женаты?

Кардинал поднял левую руку, показывая полоску золота. Внутри было выгравировано имя Кэтрин. Он всегда хотел, чтобы его похоронили с этим кольцом на пальце.

— Вы такой весь из себя правильный, — продолжал Кодвалладер. — Скажите-ка мне правду. Вам никогда не хотелось смазать своей жене по башке? Так, слегка заехать? Я не говорю, что вы так делали. Просто спрашиваю. Отвечайте честно. Вам никогда не хотелось ей малость врезать?

— Нет. Теперь вы тоже ответьте на мой вопрос. Где вы были вечером седьмого октября? В прошлый вторник.

— Во вторник? Вроде как тут и был. В будни мы работаем до десяти вечера. Слушайте, если что-то не так с Корой, то я вообще без понятия, где она теперь живет, сменила она фамилию или нет, и все такое. Так что если ее избили во вторник вечером или еще что, то я тут ни при чем.

— Так ты говоришь.

— Можете проверить, вон камеры. — Он указал на маленькую камеру видеонаблюдения над входом. — Там хранится запись за целый месяц. Спросите управляющего.

— Спрошу. Где он?

— Сейчас нету. Вернется на следующей неделе. Долбаная Кора. Я-то думал, что развязался с этой сукой.
21

Делорм дождалась шести часов, когда, по ее мнению, Мэтт Мортон уж точно должен быть дома. В шесть она поехала по окружной на Уоррен-стрит — глухое местечко на восточной окраине города. Она подумала, что за всю жизнь вряд ли попадала сюда больше двух раз.

Жилище Мортонов оказалось приземистым деревянным бунгало, которое было, пожалуй, слишком тесным даже просто для семейной пары, не говоря уж о паре с двумя детьми; к тому же оно выглядело совсем маленьким по сравнению с автомобилями на подъездной аллее. Здесь были «тойота-лендкрузер» и «крайслер-пасифика», а также «форд-таурус» — единственная машина нормального размера. У гаража стояли под навесом два ярко-красных снегохода.

И венчала все это великолепие яхта, гигантский «крис-крафт»: Делорм не сумела бы отличить «крис-крафт» от подводной лодки, но на борту имелись крупные хромированные буквы — название фирмы-производителя. Ее неопытному взгляду судно казалось чересчур неуклюжим, слишком остроконечным, недостаточно высоким, но, вероятно, главной целью конструкторов была быстроходность, а не внешняя привлекательность; к тому же неизвестно, как оно смотрится на воде. Делорм не имела представления, сколько в этой штуке лошадиных сил, но винт выглядел впечатляюще.

Если у тебя все эти громадные транспортные средства, почему ты живешь в таком крошечном домишке? Делорм часто задавалась вопросом, почему некоторые люди (а полицейскому доводится встречать их немало), похоже, тратят все свои деньги на всякие прихоти, а не на собственный дом. Ей случалось бывать в сущих лачугах, где на каждой стене был телевизор размером с классную доску.

Впрочем, дом Мортона в эту категорию не попадал: судя по всему, он был в великолепном состоянии.

Чего нельзя было сказать о Мэтте Мортоне. Если он когда-то и был футболистом, как утверждал Фрэнк Раули, то сейчас об этом мало что напоминало. Если у него и были какие-то мышцы, то они давно утонули в нескольких кубических футах сала. Основная тяжесть его тела была сосредоточена вверху, как если бы его крепко стиснули в районе лодыжек и весь жир ушел к шее и плечам. Его волосы были того же каштанового оттенка, что и у растлителя на снимках, но они были тщательно уложены в аккуратную дорогостоящую прическу.

Делорм представилась и предъявила удостоверение.

— Входите, — сказал Мортон. — У меня всего минута. Мы садимся обедать.

— Ничего. Я не отниму у вас много времени.

В гостиной, по левую руку, не обнаружилось ничего, что она видела на фотографиях. В дальнем конце коридора располагалась кухня: слишком далеко, чтобы можно было разобрать какие-то детали за несколькими деревянными шкафами. Делорм слышала, как дети кричат, а женщина их утихомиривает. Судя по голосам, там были мальчик и девочка.

— Восхищалась вашим транспортом, там, перед домом, — заметила Делорм. — Особенно яхтой.

— Она — моя гордость и отрада. Еще бы, при такой-то цене. Продолжаю за нее выплачивать.

— Мистер Мортон, я расследую серию преступлений, которые были совершены в районе Озерной пристани, и мне нужно посмотреть на вашу яхту. Вы не против?

— Что за преступления?

— Среди прочего — насильственные действия.

— Насильственные. Я тут ни при чем, сразу вам говорю.

— В данный момент мы просто ищем свидетелей.

— Знаете, я никогда не видел ничего, что было бы похоже на какое-то насилие. Да и не слышал. При чем тут моя яхта?

— Возможно, и ни при чем. Если бы мне удалось просто на нее посмотреть, мистер Мортон, это бы очень нам помогло.

— Ступайте, смотрите. Мне все равно.

— Спасибо.

Мортон натянул ветровку «Мэйпл лифс»[32] и провел ее к яхте; он шел осторожной, скользящей походкой очень тяжелого человека. Но за несколько лет мужчина может набрать немало фунтов, и Делорм не стала исключать Мэтта Мортона из числа подозреваемых.

— Вам и внутри надо посмотреть?

— Да, надо.

— На этой яхте не совершали никакого насилия. Не понимаю, зачем смотреть внутри.

— Это позволит нам исключить кое-что из рассмотрения, мистер Мортон. Можно мне залезть на палубу?

— Давайте лучше по лестнице.

Делорм помогла ему вытащить из гаража восьмифутовую алюминиевую лестницу. После двух минут физической нагрузки бывший футболист вспотел и запыхался. Однако он залез первым и перевалил через борт. Делорм последовала за ним и вскоре ступила на палубу.

— Сейчас она не смотрится как следует, — заявил Мортон. — Это как глядеть на скаковую лошадь в конюшне. Толком не понимаете, какая она в деле.

— По-моему, понимаю, — возразила Делорм. — Наверное, это огромное удовольствие — кататься по волнам на такой штуке.

— С этим ничто не сравнится, уж поверьте. Воздух, солнце. Не говоря уж о пиве. И у всех хорошее настроение. Дети веселятся, жена на седьмом небе от счастья, и я максимально отвлекаюсь от работы.

— А в какой области вы работаете, мистер Мортон?

— Ай-ти. Компьютерные сети. Когда-то это давало неплохой заработок. Теперь — нет. По крайней мере, в этом городе. Мы уже готовы были купить дом побольше, но теперь вряд ли.

— Ничего, если мы приподнимем пластиковые чехлы вот над этими сиденьями? — Делорм уже почти убедилась, что это не яхта с фотографии. Штурвал здесь был белый, а на снимке — деревянный, некрашеный. Конечно, штурвал можно заменить, но на этой яхте нигде не было видно деревянных частей оснастки, а она сомневалась, чтобы кто-нибудь стал их менять.

Мортон приподнял чехлы над двумя ближайшими к корме сиденьями. Они могли двигаться вперед-назад, имели гладкую белую обивку, а рядом крепились небольшие столики. На фотографии же были сиденья вращающегося типа, установленные спинка к спинке, с натяжной красной обивкой. Вся задняя часть яхты была совершенно другой.

— Ящик вам тоже надо посмотреть? Ну, кабину?

— Нет, спасибо, мистер Мортон. Вы мне очень помогли.

— Это не трудно. Я имею в виду — теперь-то, когда мы уже здесь.

— Тогда давайте. Краткий осмотр не повредит.

Она разрешила ему провести экскурсию по яхте. Мортон гордо показывал различные детали и приспособления, надеясь, что она их оценит. Раза два он обмолвился: «Жена меня убьет, если узнает, сколько я за это выложил».

— Думаю, это для вас как второй дом, — заметила Делорм. — По крайней мере, летом.

— Так оно и есть. — Мортон подчеркнул эту мысль движением пальца, который был размером с сосиску. — Это вы верно сказали.

Делорм никогда особенно не привлекали яхты, но аккуратность здешнего интерьера произвела на нее впечатление. Множество маленьких посудных шкафчиков и сундучков, все миниатюрное, края скруглены.

— Наверное, ваши дети все это обожают, — предположила она.

— Сын все время проводил бы на яхте, если бы мог. А вот Бритни совсем к ней равнодушна. Ей тринадцать.

Делорм очень хотелось увидеть эту девочку, но сейчас она не могла придумать для этого повод.

— Мистер Мортон, а какие у вас отношения с теми, кто держит суда на пристани? Вы этих людей часто видите?

— Не очень. Знаете, там же в основном семьи. Все так заняты собственными детьми, что нет времени толком познакомиться друг с другом. Ну вот разве что о погоде поговорим, обо всяком таком.

— Места там довольно близко друг от друга. А у вас такая дорогая вещь. Вы когда-нибудь жаловались?

— На что, на пристань?

— Или на людей, которые ставят яхты рядом с вами.

Мортон задумался, провел рукой по голове.

— Ну, есть один урод-итальяшка, он вечно слишком громко запускает музыку. Он стоит в другом конце гавани, но, когда ты на воде, звук идет по-другому. Я был бы счастлив, если бы вы его арестовали, выслали или еще что-нибудь.

— Это маловероятно. А как насчет тех, кто стоит рядом с вами?

— Ферье? Они славные. Мы с ними не очень близки, но у нас отличные отношения. Мы с Андре иногда пьем пиво, обсуждаем какой-нибудь матч. Вот и все.

— У них есть дети?

— Две девочки: Алекс и Сэди. Сэди лет восемь. Алекс — ровесница Брит, ей тринадцать, хотя можно дать и тридцать, такие уж они сейчас.

Тринадцать лет. Делорм хотелось расспросить о девочках подробнее, но сейчас она не намерена была привлекать чрезмерное внимание к этому аспекту дела. Что, если это Мортон обхаживает детей соседа? Чтобы отвлечь его, она заговорила о Фрэнке Раули.

— Ну, с Фрэнком мы еще в школе учились. На Фрэнка у меня никаких жалоб нет. — Мортон вдруг щелкнул пальцами. — Вспомнил одну вещь. Вы ведь расследуете насилие?

— Верно.

— Мужик по имени Фред Белл. Я спас его задницу, когда какой-то чокнутый ублюдок на него накинулся.

— Фредерик Белл? — Делорм никогда не встречалась с доктором Беллом лично, но знала, что он психиатр.

— Точно. Он из Англии. Но это было не совсем на пристани. Это было у входа в ресторанчик, где подают морепродукты, совсем рядом.

— А из-за чего возникла драка?

— Не знаю. Тот тип орал что-то насчет того, как Белл лечил его сына. Кажется, сын покончил с собой. В общем, он просто слетел с катушек, размахивал руками, как сумасшедший, так что я встал между ними и предложил ему убраться. Не такое уж это было насилие, если подумать. Это было год назад, может, полтора.

— А его фамилию вы знаете?

— Не помню. То ли Уайтсайд, то ли что-то такое.

— И последний вопрос, мистер Мортон. Вы видели или слышали в районе пристани что-нибудь, что вас бы обеспокоило, возможно — заставило вас думать, что это не самое подходящее место для ваших детей?

— В каком смысле? С точки зрения безопасности?

— С какой-нибудь точки зрения.

Мортон покачал головой:

— На пристани все как соседи. Обычно помогают друг другу. Всегда выручат, если тебе нужен сахар, ну и всякое такое, понимаете? Хотя мы толком не знакомы, у нас там своего рода товарищество, такое взаимное доверие редко встретишь. Уютный уголок, там всем хорошо, особенно детям.
22

Кардинал разбирал счета в столовой. Келли смотрела в гостиной очередной повтор сериала «Скорая помощь». Она сидела перед телевизором совсем как Кэтрин — поставив на колени чашку с попкорном и постоянно отпуская замечания по поводу того, что она видит на экране. «Ну здрасте, — могла сказать Кэтрин. — Никакой врач в здравом уме не стал бы так поступать».

Кардинал выписал чеки по всем кредитным картам Кэтрин и нацарапал на каждом корешке: «Скончалась, просьба отменить платеж».

Он невольно задумался о людях, которых ему пока удалось выследить: один умер еще до того, как умерла Кэтрин, а другой — не более чем вероятный подозреваемый. Ему еще предстояло проверить алиби Кодвалладера, но он нутром чуял, что оно подтвердится. Кардинал чувствовал, что упускает нечто очевидное, что он идет каким-то совершенно не тем путем. Пока он сосредоточивался на мотиве и возможности: у кого были причины ударить по нему через жену? Кого недавно выпустили из тюрьмы?

Но можно было подойти и проще: кто знал его адрес? Кто знал, что Кэтрин — его жена? Кто находился в таком положении, которое позволяло с готовностью ухватиться за эту информацию? Не пьяница вроде Коннора Пласкетта (даже если бы он был еще жив) и, по всей видимости, не погруженный в себя неудачник вроде Кодвалладера.

Адреса и телефона Кардинала не было в справочнике, и полицейское управление, разумеется, не давало их кому попало. Еще со времен работы в отделе по борьбе с наркотиками в Торонто он взял за правило обращать внимание на то, не идут ли за ним, не следят ли. Если не проявлять бдительность, кто-нибудь может выследить, где ты живешь, и потом начать угрожать твоей семье. Если бы за ним следили, он бы знал.

Он пролистал оставшиеся счета. Из Общества Одюбона,[33] из клуба «Сьерра»,[34] от «Эмнисти Интернэшнл» (на имя Кэтрин) и прочие — из Детского госпиталя, из ЮНИСЕФ и от организации «Марш медяков»[35] (на имя Кардинала). Пришли также счета от Алгонкинской ГЭС, из департамента водоснабжения, из телефонной компании и из похоронного бюро Десмонда.

Большинство из них уже были вскрыты, а то и оплачены. Кардинал изучал их один за другим, помещая под настольную лампу на гибком стебле, стоящую рядом с телефоном. Для вящей надежности он надел очки для чтения. Ни на одном из этих счетов не было такой же погрешности печати, как на этих злобных открытках соболезнования.

Ну ладно. Может, это слишком просто. Почти все эти счета, кроме посланий от мелких благотворительных обществ, направили ему через компьютер. Ни одно человеческое существо даже не увидит этих счетов, пока они не придут обратно с приложенными к ним чеками. Он развернул счет от похоронного бюро:

    Дорогой мистер Кардинал!

    Мы, сотрудники Похоронного бюро Десмонда, хотим, чтобы Вы знали, как мы соболезнуем Вам в это скорбное время, когда Вы переживаете утрату.

    Мы также хотим поблагодарить Вас за то, что Вы предпочли обратиться именно к нам. Мы надеемся, что наши услуги принесли Вам хоть какое-то чувство комфорта и безопасности в один из самых тяжелых переходных периодов, какие бывают в жизни.

    Наш счет прилагается. Пожалуйста, осуществите платеж, как только сочтете это удобным. И знайте, что мы всегда готовы прийти Вам на помощь, если существует что-нибудь, что мы могли бы для Вас сделать в это нелегкое время.

    С благодарностью и искренним сочувствием.


Внизу стояла подпись — «Дэвид Десмонд». Ни на одной из заглавных букв не было видно никаких погрешностей печати.

— Она просто полоумная, — заявила Келли телевизору. — Как она вообще выбилась в медсестры?

Во время рекламы она зашла к Кардиналу по пути на кухню.

— Не хочешь пойти посмотреть, пап?

— Приду, через минутку.

— Так классно наблюдать, как люди портят себе жизнь еще сильнее, чем ты портишь свою собственную. Хотя, наверное, ты это и так все время видишь на работе, каждый день.

— Так и есть. Вижу.

— Иду за диетической кока-колой. Тебе принести?

— Конечно.

Кардинал рассматривал счет, который пришел вместе с письмом от Десмонда. Его внимание особенно привлекла одна позиция, и главным в ней была не цена, которая его как раз не удивила:

«Гроб — Орех Высшего Качества, Натуральный — $ 2500».

Через заглавные буквы явно шла тонкая линия.

И ниже: «Оплата произведена. Платеж получен — $ 3400».

Такая же линия — через О и П.

— Продолжается, — позвала Келли из гостиной. — Твоя кока-кола здесь.

Кардинал вытащил из портфеля три открытки. «Она в буквальном смысле предпочла умереть…» Такая же линия идет через заглавную О. «Как сильно она должна была тебя ненавидеть». Такая же линия — через заглавную К. Он выудил лупу и стал сличать одинаковые буквы. Идентичны.

Мог ли директор похоронного бюро устать от соболезнований всем тем страданиям, которые он наблюдает ежедневно? Можно ли утомиться от всех этих слез, молитв, пререканий насчет деталей обряда, бесконечных напоминаний, что этот дорогой покойник — нечто особенное, в отличие от обычных людей, которых вы хороните по графику? Кардинал подумал, что это действительно может надоесть, и в один прекрасный день в голове у тебя что-то щелкает, и ты начинаешь отправлять по почте открытки с несоболезнованиями.

Но в самом письме погрешностей печати не было.

Он позвонил Дэвиду Десмонду домой.

Профессионал до мозга костей, Десмонд зря не терял ни секунды.

— Да, Джон, — отозвался он. — Чем могу вам помочь?

— Я как раз изучаю счет, который от вас пришел.

— О, незачем спешить с оплатой. Половину вы уже внесли в качестве задатка, к тому же уверен, что сейчас у вас масса других забот.

— Я заинтересовался, сами ли вы их составляете.

— Видите ли, первоначальные цифры мы, конечно, пишем сами. Но потом, уже после мероприятия, мы отправляем все в нашу бухгалтерскую службу.

— Похоже, они неплохо для вас работают. В этом году мне предстоит много возни с налогами, вот я и подумал, нельзя ли узнать у вас их название и адрес.

— О, разумеется. Это «Беквис и Болн». Минутку, у меня где-то здесь их карточка.

— А к кому вы обращаетесь — к Беквису или к Болну?

— Ни к тому ни к другому. К одному парню по имени Роджер Фелт.

— Да вы шутите.

— А в чем дело? Вы знакомы с Роджером?
23

Роджер Фелт. Кардинал не вспоминал о Роджере Фелте вот уже по крайней мере пять или шесть лет. Когда-то Роджер Фелт был биржевым брокером, финансовым консультантом и одновременно инвестиционным аналитиком в алгонкинском отделении «Фрейзера-Гранта», британского агентства недвижимости. В том, что касается роста акций, он заслужил репутацию местного царя Мидаса.

Как и почти каждый финансовый консультант в городе, Фелт зарабатывал на хлеб с маслом главным образом благодаря открытым инвестиционным фондам. Он брал у людей содержимое их копилок, сберегательных счетов и прочие деньги, откладываемые на черный день, и вкладывал их в более или менее консервативные бумаги фондов высшей категории. Но подобная программа не удовлетворяла его, когда речь заходила о его собственных пенсионных накоплениях. Многолетнее чтение финансовых изданий наполнило его голову биографиями финансовых гениев, в свое время сорвавших громадный куш и ушедших на покой — с яхтами, домами в горах и виллами на юге Франции. Совсем не обязательно заканчивать жизнь, имея лишь скромное ранчо в Алгонкин-Бей да коттедж на озере Мад-лейк.

И Роджер Фелт решил осуществить амбициозный план, дабы пробиться в высшую лигу. Он переместил свой портфель акций в зону более рискованных бумаг, на рынок, где высок выброс адреналина, и затем начал играть на разнице цен. Когда же ему впервые понадобилось внести оплату наличными, он быстро расплатился собственными деньгами.

Разумеется, эти деньги предназначались также на то, чтобы оплатить пенсию его жене, а не только ему самому. Кроме того, они должны были пойти на помощь его больной теще, за которой ухаживала сиделка, и на образование для их троих детей, которые должны были один за другим поступить в университет. Ничего страшного. Когда рынок произведет разворот (а его экономическое чутье подсказывало ему, что рано или поздно это должно произойти), он настолько разбогатеет, что сможет покрыть все эти расходы из своих карманных денег.

Далее последовали новые убытки и новые требования оплаты, и в итоге Роджер Фелт обнаружил, что находится в неуютном положении человека, который растратил не только собственные сбережения, но и накопления своих самых богатых клиентов. В Алгонкин-Бей эти «богачи» были не миллионерами, а имевшими небольшие лишние средства пенсионерами с неплохими пенсиями и домами, за которые уже все было выплачено. Роджер Фелт преспокойно «одалживал» деньги с их счетов, чтобы оплачивать собственные расходы на покупку рискованных акций и размещение более крупных инвестиций — с целью, как он потом объяснял в суде, потом вернуть всем их деньги — разумеется, с прибылью.

Его мечты о роскоши Лазурного Берега начали тускнеть, постепенно съеживаясь до мечтаний о том, чтобы вернуть средства из фондов, куда он запустил руку, о том, чтобы восстановить собственную семью, о том, чтобы избежать тюрьмы.

Но этим мечтам не суждено было сбыться.

Одна из его клиенток, миссис Гертруда М. Лаури, пожелала объединить все свои средства, отдав их в управление другой компании. Устав от запирательств Фелта, она обратилась в полицию. Дело взял Кардинал, а поскольку он не был финансовым гением, вскоре к нему подключилась Делорм. Ей не хватало всего нескольких месяцев до получения степени МВА,[36] когда она поступила на службу в полицию, после чего полдюжины лет охотилась на преступников из числа «белых воротничков».

Они арестовали Фелта по обвинению в мошенничестве, незаконном присвоении средств из фондов и нарушении финансовых обязательств. Его признали виновным по всем трем пунктам. Леонард Скофилд, его адвокат, красноречиво требовал снизить наказание до минимума, но судья принял это требование прохладно. Впрочем, вряд ли он мог отнестись к этому иначе, после того как перед ним прошел целый парад свидетелей: мужчины, давно миновавшие пору расцвета и вынужденные вернуться на работу; молодые люди, чьи мечты о покупке собственного дома обратились в ничто; разгневанные пары, потерявшие свое жилище; трясущиеся старушки, которым пришлось заняться неквалифицированным трудом, чтобы свести концы с концами. Роджера Фелта на восемь лет заключили в тюрьму с режимом среднего уровня, откуда он был условно-досрочно освобожден через пять лет.

Кардинал подкатил к дому, адрес которого ему дала Делорм. Как выяснилось, объект проживал в квартире над магазином тканей на Самнер-стрит. Чтобы добраться до двери, находившейся ниже уровня тротуара, Кардиналу пришлось протискиваться через проход настолько узкий, что он вынужден был повернуться боком.

Дверь украшали работы многих поколений граффитистов; наименее изобретательным из этих произведений было земляничного цвета «Я тебя люблю» высотой в фут. Кардинал нажал на кнопку домофона и стал ждать, оглядывая подъездную аллею, полную раздавленных банок из-под газировки и заблудившихся оберток от сэндвичей; тут валялась даже размокшая теннисная туфля без шнурков. Что ни говори, Роджер Фелт сильно скатился вниз с тех пор, как Кардинал и Делорм его арестовали: тогда ему принадлежал дом на берегу озера, и, когда они за ним пришли, он раскачивался в гамаке и в руке у него был ром с кока-колой.

Донесся голос, заставивший истерзанный динамик домофона дрожать и жужжать:

— Кто там?

— Курьер.

— Подождите. Сейчас спущусь.

Внутри, на лестнице, раздались тяжелые шаги, и дверь открылась.

Тюрьма не улучшила внешность Роджера Фелта. Он и всегда был каким-то квадратноватым, но, пусть он и не отличался изяществом, дорогие костюмы в сочетании с регулярной игрой в сквош все-таки придавали ему вид человека, к которому можно обратиться «сэр». Теперь же он стал приземист и походил на тролля. Рубашка у него выглядела так, словно ее не гладили несколько десятилетий, под мышками виднелись круги пота. От него несло табачной вонью; он запыхался от ходьбы по лестнице.

— Вы из «Альмы»? — спросил он, назвав один из ресторанов на Мэйн-стрит. — Собственно, я ничего не заказывал.

Кардинал предъявил свой значок:

— Сюрприз.

Фелт снизу вверх уставился на него сквозь свои толстые линзы:

— Только не это.

Кардинал толчком открыл дверь.

— Мистер Фелт, мы считаем, что вы нарушили условия досрочного освобождения. Мне необходимо войти и осмотреть ваше жилье.

— Давайте сначала посмотрим ордер.

— Вы — осужденный преступник, которому было разрешено условно-досрочное освобождение, мистер Фелт, и у меня есть веские основания подозревать, что вы нарушили условия. Ордер не требуется.

Кардинал протиснулся мимо него и поднялся по темной лестнице. Дверь наверху вела в тесную, кривобокую кухоньку, освещенную кольцевой лампой искусственного света, какие очень любят квартирные хозяева, считающие каждый цент. В пепельнице валялась сигарета, пускавшая в воздух петли дыма. Рядом с пепельницей располагались калькулятор, стопка папок, потрепанный ноутбук и небольшой принтер.

Кардинал вынул лист бумаги из его приемного лотка.

Это был счет от «Беквиса и Болна», адресованный фирме «Наутилус» (Хранение и Ремонт Судов). Через заглавные Н и Р проходили тонкие линии. Обычно Кардинал оставался сравнительно спокойным, когда дело доходило до ареста преступников. Но сейчас, когда Роджер Фелт, пыхтя, ввалился в кухню, Кардинал испытал прилив ярости. Тут же какая-то другая часть его натуры заперла эту ярость где-то внутри. Он указал на калькулятор, на папки, на столбцы цифр на экране ноутбука.

— По условиям вашего освобождения, вы не имеете права работать в финансовом секторе. Тем не менее вы явно оказываете бухгалтерские услуги. Могу я поговорить с мистером Беквисом?

— Его сейчас нет.

— А с мистером Болном?

— Его также нет на месте.

— Болн и Беквис — вымышленные личности, верно?

— Просто название. Красиво звучит.

— Вы управляете фиктивной компанией, мистер Фелт. С целью снова одурачить население.

— Мне нужны клиенты. А название отличное. Вы же не ожидали, что я стану жить на зарплату, которую получаю в закусочной, где подают сэндвичи.

— У вас в прошлом уже было мошенничество и нарушение финансовых обязательств. Думаю, в свете этих обстоятельств судью очень заинтересуют несуществующие мистер Болн и мистер Беквис.

— Пожалуйста, не делайте этого. Я не могу обратно в тюрьму.

— Обувайтесь, мистер Фелт. Именно туда мы с вами и направляемся.
24

Роджера Фелта арестовали и, после того как ему было разрешено позвонить своему адвокату, поместили в камеру предварительного заключения. Кардинал предупредил прокурора Коронного суда[37] и тюремную кураторскую службу. Он сделал соответствующие записи, покончил с бумажной работой и отнес в комнату для заседаний коробки с материалами, которые вынес из квартиры Фелта.

Комната для заседаний была самым тихим и респектабельным с виду местом в полицейском управлении. Длинный дубовый стол и красивые кресла делали ее похожей на помещение штаб-квартиры какой-нибудь небольшой, но преуспевающей компании. Кардинал открыл первую коробку и извлек оттуда калькулятор, ноутбук, принтер. Затем раскрыл вторую коробку и достал папки с бумагами и канцелярские принадлежности.

Вошла штаб-сержант Мэри Флауэр. Мэри была из тех женщин, для которых, казалось, как раз и было придумано грубое слово «здоровенная». Ростом она была не больше пяти футов трех дюймов, но грудь и голос у нее были выдающиеся. Она готова была биться за всех своих братьев по оружию, носящих форму, но, если она выясняла, что кто-нибудь из патрульных отлынивает от своих обязанностей, она закатывала такой грандиозный скандал, что в управлении потом неделями пахло серой. Она уже много лет была тайно увлечена Кардиналом: иногда он беззастенчиво этим пользовался, чтобы добиться каких-нибудь услуг от своих коллег в форме.

— Послушай, Джон. — Они уже достаточно долго проработали вместе, чтобы быть на «ты» и обращаться друг к другу по имени, когда рядом не было никого из ее подчиненных. — Ты, конечно, скажешь, что это меня не касается, но…

— Это тебя не касается, Мэри…

— На самом деле все-таки касается. Потому что речь о том, как правильно себя вести в нашей лавочке, а ведь я готовлю молодежь, так что я тут очень даже при чем. Но я не поэтому решила с тобой поговорить, а потому что ты мой друг, и я тебя достаточно уважаю, чтобы сказать тебе прямо, когда ты, по-моему, делаешь ошибку.

— Я часто совершаю ошибки. О какой из них ты подумала?

— Прежде всего, дружок, тебе незачем было так рано сюда возвращаться. Ты все еще страдаешь, и ты еще долго будешь страдать. А полицейская контора — неподходящее место для разбитого сердца.

— Она же меня не бросила. Она… м-м… — Умерла. Он никогда не сможет выговорить это слово. Применительно к Кэтрин — никогда.

— Я это знаю, Джон. Вот и признайся себе, что ты тоже человек. Признайся себе, что у тебя иногда может отключаться способность выносить суждения, что сейчас ты склонен делать ошибки. Я не детектив, я не собираюсь подвергать сомнению твою следовательскую работу.

— Он нарушил условия освобождения. Условия либо что-то значат, либо нет. Третьего не дано.

— Послушай, ты сейчас сам на себя не похож. Обычно это не твой лозунг — «все или ничего», «черное или белое». Я прошу тебя какое-то время отдохнуть, вот и все. Потому что сейчас у тебя мотор работает не на всех цилиндрах

— У тебя все?

— Да, у мамаши Мэри все, детка.

— Хорошо. Потому что мне тут надо заняться настоящими делами.

Выяснилось, что куратор Роджера Фелта — Уэс Битти. Хотя Кардинал довольно часто общался с Уэсом по телефону, он не видел его лично вот уже больше года. С тех пор тот успел отрастить большую косматую бороду; в темном костюме и темном галстуке он выглядел непривычно официально.

— Вот это да, Уэс, — поразился Кардинал. — Ты приехал сюда в лимузине?

— Ты вытащил меня из оперы, — проворчал Битти. — Раз в год я предпринимаю попытку приобшиться к культуре, а из-за тебя мои усилия пошли прахом.

— В Алгонкин-Бей нет оперы.

— Сегодня вечером — есть. Компания «Манхэттен лайт опера» дает концерт в Кэпитал-центре, всего один вечер, а ты меня оттуда выдернул.

— Адвокат Фелта уже выехал, представителя Короны мы тоже ждем.

— Незачем так переживать, — отозвался Битти. — Я уже говорил с человеком из Коронного, и он не хочет продвигать это дело, пока за это не возьмусь я сам, а должен тебе сказать, Джон, что я совершенно не планирую этим заниматься.

— Роджер Фелт нарушил условия освобождения, Уэс. Он занимается финансовыми операциями под фальшивой вывеской. Он посылал мне угрожающие и оскорбительные письма — которые, может быть, тебе захочется увидеть, прежде чем ты передумаешь; я уж не говорю о том, что прокурор Коронного суда тоже наверняка изменит свое мнение.

Битти был из числа крупных мужчин, распространяющих вокруг себя спокойствие, которому трудно противостоять. Слушая Кардинала, он стоял перед ним, плавно покачиваясь на каблуках. Все это время он сочувственно кивал. Тюремный куратор, вечно осаждаемый судьями, преступниками, жертвами, адвокатами, не говоря уж о невероятно удрученных полицейских, должен научиться быть хорошим слушателем, иначе он сойдет с ума.

— Может быть, где-нибудь сядем и поговорим? — негромко предложил он. Его понимающие интонации заставили Кардинала внезапно почувствовать себя сущим скандалистом.

— Да, конечно.

Кардинал провел его в комнату для заседаний, где на столе были разложены бухгалтерские причиндалы Фелта.

Кардинал поднял один из бланков:

— Ты понимаешь, что «Беквис и Болн» — фиктивная организация?

— Строго говоря, Джон, это не так. Эта бухгалтерская фирма, которую возглавляет Роджер Фелт, по сути дела — домашний бизнес. «Беквис и Болн» — просто название, и неважно, что за ним не стоят какие-то реальные личности. Меррилл и Линч тоже давно умерли.[38]

— Меррилл и Линч были реальными людьми, которые основали компанию.

— Джон, тебе не удастся пришить ему финансовые махинации. Роджер действительно предоставляет те бухгалтерские услуги, которые обещает. Не больше и не меньше.

— Он ведет для своих клиентов налоговую бухгалтерию. Значит, в том числе он и дает консультации по налогам, то есть финансовые консультации, а по условиям его освобождения ему этим заниматься строго запрещено.

— Я с этим не согласен, и суд тоже не согласится, Джон. Он не занимается бухгалтерией как таковой. Он просто ведет учет и выполняет арифметические действия. У него нет доступа к чужим счетам, он не берет чужие деньги в доверительное управление. Это достойная работа, он эффективно применяет в ней свой опыт.

— Суд может отнестись к этому иначе.

— Джон, прежде чем разрешить Роджеру этим заниматься, я все обговорил с судьей. Тот не увидел в этом никаких проблем. И прокурор Коронного суда тоже не видит, вот почему он сюда не приехал.

— Ты потакал Роджеру, это переходит все границы, Уэс.

— Я же просто пытаюсь оказать тебе услугу. Уж поверь мне, тебе самому не захочется, чтобы дело дошло до суда. Роджер переродился. Из-за своего преступления он потерял все, что имел, буквально все. Не только деньги. Ты видел, где он живет. Его жена ушла от него вскоре после того, как он попал в тюрьму. Двое из его детей не хотят иметь с ним ничего общего. Он растерял всех друзей. Ну и прочее.

— И ты считаешь, что он переменился.

— Я это знаю, и комитет кураторов тоже это знает. В тюрьме он заново обрел веру, — он католик, — и, хотя обычно я ни в грош не ставлю такие признания, в случае с Роджером это, похоже, правда. Сейчас он очень активный прихожанин.

Кардинал вынул из коробки несколько чистых открыток с типографскими соболезнованиями.

— Я нашел это рядом с его ноутбуком. — Он открыл портфель и достал открытки, которые получил по почте. — А вот эти он прислал мне. Давай-ка. Посмотри на них, Уэс. Посмотри, а потом скажешь мне, как он переродился.

Бетти внимательно изучил открытки. Они были развернуты и помещены в пластик. Он несколько секунд держал каждую перед собой, потом переворачивал и ронял на стол.

— Ты думаешь, он посылал тебе эти открытки?

— Он пользовался компьютером, чтобы я не увидел его почерк, но в заглавных буквах видна погрешность принтера. Вот, возьми.

Он протянул Битти лупу. Тот посмотрел сквозь нее на одну из открыток, потом на счет, который Кардинал получил из похоронного бюро. Затем сравнил с двумя другими открытками. Потом постучал по ним пальцем:

— Джон, мне очень жаль, что ты это получил. Такие вещи очень расстраивают.

— «Расстраивают» — не то слово. Моя жена… ты сам знаешь, что случилось с моей женой. Коронер, может, и считает, что она покончила с собой, но я так не думаю. Допустим, ты убил кого-то и обставил это как самоубийство. В итоге у тебя может возникнуть мысль написать такое послание, как по-твоему?

Я делаю что-то не то, подумал Кардинал. И я это знаю. Это была ошибка — упоминать о своих подозрениях насчет убийства, но он уже не мог сдержаться.

— Шесть лет назад я арестовал Фелта за то, что он воровал чужие сбережения. Ты сам сказал: это погубило его репутацию, он потерял друзей, детей, жену. Привычная жизнь для него кончилась, и пять лет он сидел в тюрьме, копя ненависть ко мне — за то, что я его поймал. Видимо, он думал, что, если бы я его не остановил, он бы сумел совершить какое-нибудь гениальное вложение и стал бы богачом, да еще и вернул бы все, что украл, — все, что «одолжил», как он это называет.

Как он мог со мной рассчитаться? Убить меня? Нет, это был бы слишком простой и прямой путь, к тому же это и не была бы настоящая месть, поскольку я бы не страдал так, как страдал он, ведь его бросила жена. Поэтому, чтобы рассчитаться, он убивает мою жену, а потом швыряет мне в лицо эти открытки. Он подлый мерзавец, Уэс. И всегда таким был.

Даже для Кардинала все это звучало как визг раненого зверя. И теперь ему еще надо было перенести жуткое выражение сострадания, которое непременно появится на бородатом лице Уэса Битти. И Битти действительно протянул руку и сжал Кардиналу плечо.

— Джон, что ты вообще здесь делаешь? Тебе не стоило так рано выходить на работу.

— Почему ты так пытаешься выгородить этого типа, Уэс? На него и без того работает Скофилд. Ты считаешь, что он не мог написать эти послания?

— Нет, я сам вижу, что буквы в открытках — такие же, как на этом счете. И я знаю, что Фелт ведет бухгалтерию для похоронного бюро Десмонда. Я в состоянии сложить два и два. Я даже могу себе представить, как он пишет эти письма, пусть они и мерзкие. Это парень с завихрениями, чего уж там. Но в том, что касается насилия, это самое безобидное существо на свете, и все подозрения, что он может кому-то причинить физический ущерб, — совершенно мимо кассы. Джон, у тебя даже нет заключения экспертов о том, что это убийство. Отдохни. Сходи к консультанту по семейным трагедиям.

— Даже если попытаться представить это в самом лучшем свете, получается, что у нас есть отпущенный по условно-досрочному освобождению преступник, который посылает по почте угрожающие и оскорбительные письма. Этого достаточно, чтобы снова упрятать его за решетку.

— Да, письма гнусные. Очень неприятные. Подлые. Но содержат ли они «оскорбления»? Не знаю. Спорно. А «угрожающий» — понятие растяжимое. Никакой судья не купится на понятие «угрожающий». Ответь мне на один вопрос, Джон: если бы ты согласился с заключением о суициде, если бы ты не подозревал здесь убийство, ты бы вообще стал заботиться о том, чтобы найти автора этих открыток?

Шумно распахнулась дверь, и перед ними предстал Леонард Скофилд, с портфелем из телячьей кожи в одной руке и каким-то документом размером в печатный лист — в другой. Костюмы Скофилда всегда выглядели так, словно он только что посетил Сэвил-Роу,[39] а ботинки — словно их никогда до этого не надевали. Даже в половине одиннадцатого вечера он явился сюда в темном костюме в мелкую полоску в белоснежной рубашке и в темно-бордовом галстуке.

Помимо всего прочего, Скофилд обладал звучным и убедительным голосом ведущего новостей, благодаря которому даже самые слабые его аргументы звучали разумно. В свое время Кардиналу удалось отправить за решетку двух или трех клиентов Скофилда, но на значительно меньший срок, нежели они заслуживали.

И, как будто всего этого было недостаточно, Скофилд был еще и достойным человеком. Как и большинство полицейских, Кардинал питал врожденное чувство подозрительности по отношению к адвокатам, хотя у него хватало ума понять, что оно беспочвенно. Но Скофилд был человеком, который волей-неволей вызывал уважение, даже когда в суде он разрывал в клочья дело, которое ты вел. Он всегда был готов к досудебной дискуссии, всегда восприимчив к рациональным доводам и, даже когда яростно защищал своего клиента, умудрялся в полной мере сохранять чувство собственного достоинства. Кардиналу часто хотелось, чтобы он выдвинул свою кандидатуру на какой-нибудь важный судебный пост.

Короче говоря, Кардинал всегда приходил в отчаяние, видя Скофилда по другую сторону баррикад.

— Господа, — проговорил Скофилд, — просто не могу выразить, насколько неприятно, когда тебя вызывают в столь неприемлемый час.

— Если вы представляете интересы Фелта, — заметил Кардинал, — вы могли бы пожелать, чтобы вас ни в какое время суток не тревожили по его поводу.

У Скофилда были темные брови, очень выразительные и поэтому весьма полезные в суде, когда требовалось, к примеру, изобразить на лице выражение безмолвного, но красноречивого скепсиса; они умели также передавать и целую гамму иных, более тонких эмоций, в данном случае — дружеское участие.

— Детектив Кардинал, — произнес он, — позвольте мне сообщить вам, как печально мне было услышать о вашей жене.

— Спасибо. — Скофилд был либо человеком, органически не способным на вранье, либо человеком, умеющим сыграть фальшивое сочувствие на уровне лучших голливудских актеров.

— И разрешите вручить вам вот это. — Скофилд протянул ему несколько документов, а затем передал их копии Уэсу Битти. — Вот почему я задержался. Я зашел в собор и поговорил с отцом Мкембе. Он священник, и вы, возможно, не стали бы требовать, чтобы он давал показания под присягой, но тем не менее — вот они. Отец Мкембе клянется, что Роджер Фелт находился в храме, на собрании, посвященном сбору благотворительных средств, во вторник, с восьми до одиннадцати вечера. Другие показания — от дьякона и от сестры Кэтрин Уэлсли, которые также клянутся, что в этот период времени Роджер Фелт находился там в их присутствии. Насколько я понимаю, он занимался подсчетами выручки от их ежегодной ярмарки и аукциона. Прошу заметить, что эту работу он выполнял бесплатно.

Кардинал не был самодовольным человеком. Католик по рождению и воспитанию, он вступил во взрослую жизнь, будучи снабжен чрезмерным чувством вины. Он знал, что способен на поступки, которых будет стыдиться, даже на нарушение закона, так что он не был тем полицейским, который прибывает на место преступления на белом коне, в вечной готовности поразить то зло, что бродит среди нас. Более того, чем старше он становился и больше отдалялся от религии, в которой родился, тем меньше доверял людям, считающим себя во всем правыми: всегда правым бандитам, которые превращают конкурентов в кровавое месиво за то, что те сунулись на их территорию; всегда правым мужьям, которые бьют жен ногами, пыряют их ножом, а иногда и убивают, — за то, что те их «не уважают»; всегда правым полицейским, готовым всеми правдами и неправдами арестовать человека, наблюдая потом, как он просачивается сквозь жернова судебной системы. Кардинал всю жизнь пытался установить справедливость и в конце концов понял, сколько несправедливости идет рука об руку с такой вечной правильностью.

И вот он внезапно вынужден был признать себя как раз таким самодовольным копом, готовым навалиться на невиновного. Жар стыда поднялся по его шее, лоб покалывало от выступившего горячего пота.

Уэс Битти соображал туго.

— Не понимаю. Седьмое октября, вторник, и Роджер, который посылал открытки по почте, — какая тут, черт побери, связь?

— В этот вечер умерла жена детектива Кардинала, — пояснил Скофилд. — Еще раз приношу вам свои соболезнования, детектив. Я упомянул об этом лишь потому, что меня вынудили к этому обстоятельства.

Битти сгорбился в кресле, но теперь он перенес весь свой вес вперед и громадным торсом навалился на стол.

— Вы хотите сказать, что заехали туда по пути к нам и получили три свидетельства в защиту клиента, которому еще даже не предъявили обвинение? Никто ни слова не сказал о возможности убийства — во всяком случае, вам. По крайней мере, пока.

— Безусловно, мистер Битти. Но, как только вы мне позвонили, у меня сразу же возникла мысль, что у подобного неприятного стечения обстоятельств может быть лишь одна причина. Я давно знаю детектива Кардинала и много раз безуспешно пытался опровергнуть собранные им доказательства, так что я успел проникнуться к нему глубоким уважением.

И если детектив Кардинал тратит столько сил, чтобы отправить моего еще не до конца реабилитировавшегося клиента обратно в тюрьму, то у него явно имеются на это и еще какие-то более веские причины, чем не совсем разумное использование кем-то почтовой корреспонденции. На прошлой неделе я по самым разным поводам бывал в уголовном суде, и до меня дошли там весьма многозначительные слухи.

— Слухи? — откликнулся Кардинал. — О том, что я съехал с катушек? Что я спятил от горя и не могу адекватно воспринимать реальность?

— Ничего даже отдаленно напоминающего столь грубые вещи, детектив. Слухи, что коронер был молод и неопытен, что специалист — или, в данном случае, специалистка — постарше могла бы потребовать расследования.

Кардинала слегка (пусть и не очень сильно) тронул этот намек на возможную поддержку, на то, что он не один.

— А кроме того, — продолжал Скофилд, — поговаривали, что детективу Кардиналу приходится в одиночку совершать этот подвиг — разыскивать того или тех, кто, возможно, причастен к этому преступлению, если оно действительно имело место. И при данных обстоятельствах я вполне могу это понять. Вот почему мне показалось вполне вероятным, что мой клиент стал жертвой ошибочного суждения со стороны нашего детектива — объяснимого суждения, если учесть обстоятельства, но тем не менее ошибочного.

И я надеюсь, что эти показания изменят ваш взгляд на дело.

— Вы не видели то, что он мне посылал, — заметил Кардинал и толкнул к нему по столу открытки.

Скофилд осмотрел их, не дотрагиваясь, словно они были чем-то заражены.

— Это, безусловно, самый омерзительный текст, какой я когда-либо видел на бумаге, — заключил адвокат.

Вступил Битти:

— Погрешности печати принтера на открытках совпадают с погрешностями печати на счете, который Джон получил из похоронного бюро. Роджер ведет их бухгалтерию.

— Восхитительно, — отозвался Скофилд. — Мерзость и глупость здесь сочетаются, так часто бывает. В данном случае глупость доходит до того, что автор этих посланий, по всей видимости, хотел, чтобы его поймали. Между тем в свете полученных нами показаний…

Кардинал встал:

— Дайте мне с ним поговорить.

— Я не могу допустить, чтобы на данном этапе вы задавали ему вопросы. Во всяком случае, в мое отсутствие.

— У меня нет к нему вопросов. Можете посидеть снаружи и посмотреть.

Кардинал провел их обоих в маленькую кухню. Здесь стояли автоматы с кока-колой и сладостями; тут имелся также телеэкран, показывавший то, что происходит в комнате для допросов.

Затем он велел привести Фелта из камеры и усадил его за стол в допросной.

— Здесь мой адвокат, — нервно заявил Фелт. — Вы не имеете права задавать мне вопросы без моего адвоката.

Кардинал одну за другой выложил перед ним открытки в их пластиковых папках, развернутые так, чтобы можно было прочесть враждебные послания. Рядом он положил счет из похоронного бюро.

— Я получил ваши открытки, — тихо произнес он.

— О господи! — выдохнул Фелт.

Он посмотрел на открытки, потом посмотрел на счет.

— О господи, — повторил он. И, к удивлению Кардинала, разрыдался. Поначалу он пытался спрятать лицо, наклонившись вперед и накрыв глаза обеими руками. Но потом, продолжая плакать, он откинулся назад, слезы ручьями лились по его лицу, и он даже не старался их вытереть.

Он попытался заговорить, но из его рта вылетали только какие-то нечленораздельные обрывки.

Кардинал ждал.

Наконец Фелт нашел на столе коробочку «Клинекса», вытер лицо, высморкался. Он наклонился вперед, оперся лбом на руку и молча покачал головой. Дышал он по-прежнему прерывисто. Он начал было говорить, но тут его опять стали душить слезы, и Кардинал подождал еще.

В конце концов он успокоился. Кардинал дал ему воды в пластиковом стаканчике.

— Простите меня, — выговорил Фелт. — У меня даже слов нет. Простите.

— Забавно, как перспектива сесть в тюрьму побуждает человека к извинениям.

— Это правда, меня ужасает мысль о том, чтобы вернуться в тюрьму. Но я не поэтому прошу прощения. Я просто… увидел вот эти слова… Увидел их вашими глазами. Рядом со счетом за похороны вашей жены…

Его речь опять прервали рыдания, и ему пришлось умолкнуть. Еще одна салфетка. Очередной глоток воды.

— Я в таком ужасе от того, что натворил. — Он умоляющими глазами поглядел на Кардинала. — Вы когда-нибудь делали такое… что-нибудь, от чего готовы были сгореть со стыда? И не хотели, чтобы кто-нибудь об этом узнал? — Он показал на открытки. — Это… это… это отвратительно. Как человек может сделать такое с другим человеческим существом? А я это сделал, и все равно я не могу ответить на вопрос: как кто-нибудь может так поступить с другим человеком?

Он немного повсхлипывал, снова покачал головой. Перед его рубашки намок, словно он попал в грозу.

— Жена ушла от меня, после того как я год пробыл в тюрьме, — сообщил Фелт. — Забрала с собой дочерей. У всех у них я вызывал омерзение. Думаю, в конце концов я признал собственную вину. Думаю, я перестал винить всех остальных в том, что я все потерял. Но на прошлой неделе я делал бухгалтерию для Десмондов и набрел на вашу папку. Там, где было про вашу жену. И не знаю, что на меня нашло.

— Это называется «месть», — пояснил Кардинал.

— Видно, так оно и было.

Покрасневшие глаза Фелта снова уставились на него. В них уже не было ни мольбы, ни жажды понимания. Только безмерная усталость.

Кардинал и сам безмерно устал. Он хотел бы сейчас спать дома, вот и все: как можно дальше от полицейского управления. Он встал, подошел к двери, открыл ее и придержал.

— Видимо, мне назад в камеру, — предположил Фелт.

Кардинал покачал головой:

— Вы свободны, можете идти.

— Правда? — Фелт обвел глазами комнату, словно тут могли быть какие-то другие люди, наблюдающие, клюнет ли он на этот розыгрыш. — Вы хотите сказать, я могу уйти домой?

Кардинал вспомнил жуткую комнатку с плиткой и кривыми стенами, где полностью отсутствовало что-нибудь хотя бы отдаленно похожее на любовь. «Домой». Тот еще дом.

— При одном условии, — заметил Кардинал.

— Любое условие. Правда. Скажите.

— Прекратим нашу переписку.
25

Доктор Фредерик Белл считал себя спокойным, рассудительным человеком, и его беспокоило, что в последнее время он все сильнее впадает в возбуждение. Он винил в этом Кэтрин Кардинал. Все могло кончиться совершенно по-другому, и всем было бы от этого только лучше, так нет же. Поднеся руки к лицу, он заметил, как у него дрожат пальцы. Так не годится. Он не может себе позволить утратить самообладание.

Доктор Белл нажал на кнопку «Воспроизвести», и тут же дрожь пальцев чуть унялась. У него был DVD-рекордер «Аркам», шедевр британской техники с жестким диском на сто гигабайт, возможностью делать закладки и с автоматическим разархивированием. К тому же он работал почти бесшумно: немаловажное условие для сеансов психотерапии.

Но самой лучшей частью устройства была цифровая видеокамера «Кэнон» размером чуть больше мяча для гольфа, очень удачно спрятанная в бра возле книжных полок. Широкоугольный объектив (произведение Карла Цейса) мог вести одновременную съемку врача и пациента без искажений. Чудесный микрофон размером с ластик, ловящий звуки сразу со всех сторон, был запрятан в висевшей над журнальным столиком люстре, образце ремесленного искусства. Звукозаписывающая программа, в частности, позволяла устанавливать микрофон на достаточно большом расстоянии от говорящего, и качество звука доставляло доктору Беллу глубочайшее удовольствие при прослушивании.

Сейчас он смотрел начало. Делая свои первые записи, он не включал систему, пока не кончатся обычные вступительные приветствия и заминки. Но теперь он фиксировал свои сеансы целиком.

Он наблюдал, как Перри Дорн входит в кадр и садится, как свет из окна сквозит через его редеющую шевелюру. Он слушал вежливый обмен репликами, и его возбуждение нарастало. Потом в беседе наступил перерыв; пациент на экране был настолько неподвижен и молчалив, что доктор Белл подумал, уж не нажал ли он случайно на паузу.

Каждый психотерапевт должен научиться использовать перерывы, возникающие в ходе беседы. Некоторые полагают, что, если пациент находится в нерешительности, врач не должен побуждать его высказаться. Пять минут, десять, пусть потратят хоть пятьдесят, если им хочется. Ты должен продвигаться с той же скоростью, что и пациент, не быстрее.

Другие специалисты не позволяют, чтобы пауза в беседе затянулась дольше чем на минуту. Пациент может неверно истолковать ответное молчание врача как проявление враждебности, ему может показаться, что доктор как бы отпускает его на волю волн. Возможно, оптимальная реакция врача в таких случаях — мягкий вопрос, без особого углубления в какие-то проблемы; или же можно негромко резюмировать то, на чем они остановились на предыдущем сеансе. Менее опытные врачи сразу спрашивают о «домашнем задании», которое они просили выполнить.

Первым нарушает тишину юный Перри. Бедняга Перри.

— Простите меня, пожалуйста, что я вам вчера позвонил, — произносит он. — Простите, что отвлек вас.

— Ничего страшного, — отвечает Белл. — Это вы меня простите, что в тот момент я не мог оказать вам больше внимания. Это просто было невозможно.

— Ну да, я понимаю. Я не ожидаю, что люди будут бросать все свои дела каждый раз, когда у меня депрессия. У меня было неприятное чувство насчет этого звонка. Я просто… я правда думал, что собираюсь это сделать, понимаете? Я правда думал, что собираюсь…

Сколько позволить длиться тишине? Проговорить ли его мысль за него? Или пусть он слушает, как она снова и снова раздается у него в голове? В детстве доктор Белл смотрел один фильм, старый эпос типа «мечи и сандалии», в котором на одного беднягу опустили гигантский колокол. Затем его мучители принялись бить по колоколу молотами. Когда громадину вновь подняли, из ушей жертвы текла кровь. Порой, когда хранишь молчание, это производит такой же эффект, что и тот колокол. «Убить себя», «убить себя», «убить себя» — эти слова звучат внутри черепа снова и снова.

А потом наступил эндшпиль. Белл наблюдал за ним, как чемпион мира по шахматам, вновь переживающий недавнюю победу. С того момента как он начал побеждать, каждый новый шаг открывал ему больше возможностей, больше ходов. Но для пациента, который проигрывал и который вообще не знал, что идет игра, каждый ход оставлял все меньше и меньше возможностей, и наконец выбора у него не осталось вовсе.

Доктор Белл на экране позволяет расцветать тишине.

Перри наклоняет голову.

Доктор Белл допускает, чтобы молчание наполнило всю комнату, точно газ.

Перри начинает всхлипывать.

Доктор Белл скользящим движением направляет к нему по столику коробочку с «Клинексом». Конь идет на d4.

Перри вытаскивает салфетку из коробочки и сморкается.

— Извините, — говорит он.

— Вы ощущали отчаяние, — формулирует доктор Белл. — Вы хотели убить себя.

Перри кивает.

— Но вы этого не сделали.

— Нет.

— Почему же?

— Струсил. Как курица. Курица в десятой степени, вот я кто.

Перри фыркает в знак самоуничижения. В результате ему требуется еще один «Клинекс».

Поразительно, до чего человек может быть полон ненависти к себе — и при этом по-прежнему разгуливать по земле, подумал доктор Белл. По всем признакам, Перри Дорн должен был разделаться с собой еще несколько лет назад, так нет же, он прозябает день за днем, месяц за месяцем, год за годом, упиваясь своими несчастьями.

— Разумеется, дело тут не только в трусости, — заявляет доктор Белл на экране. — Чего вы боитесь — помимо всего прочего?

Пожатие плечами:

— Боли. Например, боли. А еще — что я промахнусь и просто сворочу себе лицо, но не убью себя.

— Думаю, такое может случиться, если не проявить должной тщательности. Но, вероятно, в вашем плане вам видятся еще какие-то нестыковки?

— Не понимаю, о чем вы.

— К примеру, что подумает Маргарет, если ей случится узнать, что вы покончили с собой?

— Честно?

— Честно.

Перри задумывается:

— Ну, наверное, сначала она расстроится.

— А потом? В долгосрочной перспективе?

— В долгосрочной перспективе ей, наверное, будет наплевать. Она это воспримет как еще один признак моей…

— Неполноценности?

— Точно. Моей неполноценности.

— Ей будет приятно, что она от вас избавилась.

— Точно. Так, как будто она сделала верный ход, когда меня бросила.

Суицид как месть, подумал тогда доктор Белл, но не произнес этого вслух. Если бы он высказал это наблюдение, скрытая мотивация всплыла бы на поверхность. Перри мог бы ее исследовать и, возможно, даже отвергнуть ее. Разумеется, если ваша задача — любой ценой сохранить пациенту жизнь, в данном случае правильнее будет высказаться.

— Вы хотите, чтобы она узнала, что она с вами сделала. Как она разрушила ваше счастье.

— Точно, точно. Раньше я таким не был!

У Белла с самого начала имелись сомнения на сей счет, и с тех пор они никуда не делись. В семье у Перри уже был случай самоубийства, его близкие принимали антидепрессанты. У него была вспыльчивая мать, а сестра была смышленее, чем он.

— У вас с тех пор появлялись какие-нибудь другие мысли насчет того, как изменить положение вещей? Чтобы, так сказать, усилить эффект.

— Слушайте, — говорит Перри, и на лице у него почти брезжит улыбка. Почти. Перри никогда по-настоящему не улыбался в кабинете доктора Белла. — Считается ведь, что вы должны меня от этого отговаривать?

— Безусловно, я не намерен вас ни к чему призывать. Моя работа состоит в том, чтобы помогать вам распознавать определенные устоявшиеся схемы в вашей жизни. И анализировать ваши чувства по отношению к ним. И помогать вам найти альтернативы тем схемам, которые причиняют вам столько страданий.

— Например, такая схема: меня бросают женщины, перед которыми я преклоняюсь.

— Это одна из них. Вы очень резко выразились, но это как раз одна из таких схем.

— Или взять мою привычку разрушать все хорошее, что появляется в моей жизни. Университетское будущее и тому подобное.

— Опять же — вы резко выразились.

— Знаете, я тут думал о том, что вы мне сказали еще давно. Когда я первый раз сюда пришел. Вы сказали: «Мы можем найти счастье в работе. Или же найти счастье в любви». И лишь немногим счастливцам, сказали вы тогда, удается найти счастье и в том и в другом. Наверное, всяким кинозвездам и прочим.

— Но я также заметил, что вполне возможен и даже весьма распространен вариант, когда вы обретаете счастье в одном, но не в другом. Многие довольны своей работой, но проклинают свой брак. Или наоборот. И при этом им удается вести полноценную жизнь.

— Именно! Тогда вы так и сказали. И еще вы сказали, как трудно двигаться дальше, если не нашел счастья ни в любви, ни в работе. И вчера я понял, что это как раз про меня, это меня описывает до последнего знака после запятой. Я хочу сказать, теперь это так ясно. Мне нравилось быть студентом, но я и представить себе не могу, как поеду учиться в Мак-Гилл, а Маргарет останется здесь, в Алгонкин-Бей. Моя карьера дипломника завершена.

— И вы лишились одного источника счастья.

— Точно. А потом Маргарет меня бросила.

— И вы лишились другого источника.

— Тогда зачем все это продолжать? Я хочу сказать — если рассуждать логически. Я не собираюсь плакаться, добиваться сочувствия и прочее. Я просто говорю, что, получается, в моем существовании больше нет смысла. Количество источников счастья равно нулю. Для счастья я — как черная дыра. Что толку оставаться живым? Я постоянно мучаюсь, вот и все.

— Я не могу дать ответ за вас, Перри. И никто не может. Все мы должны сами находить себе причины для существования. Я имею в виду — если бы вы действительно меня попросили, я бы мог перечислить вам всевозможные доводы: вы молоды, вы хорошо выглядите, вы умны, положение вещей может перемениться, тучи разойдутся, наводнение отступит.

— Веселенькое щебетанье, я понимаю. Но я не хочу щебетанья.

— Не хотите.

— Я хочу правды.

— Знаю, что хотите. Вот почему я сказал, что вы не показались мне «слишком трусливым» для того, чтобы что-либо предпринять. Думаю, вы сумеете завершить то, на что настроились, чем бы это ни было. Вопрос лишь в том, как узнать, когда ваше сознание действительно на это настроится. Очевидно, вчера, когда вы не нажали на спуск, оно еще не было готово. Вас что-то не удовлетворяло. Маргарет не узнала бы, что все это — из-за нее.

— Да, так и есть. — Перри еще глубже вжимается в кушетку. — Ее ничем не проймешь, что бы я ни говорил, что бы ни делал. Похоже, я никогда ничего такого и не делал. Но она меня какое-то время водила за нос. Какое-то время я действительно думал, будто что-то для нее значу. Действительно думал, что существую.

Последовало длительное молчание; Перри зажал руки между колен и почти скрючился на кушетке. Лицо у него стало пустым, и каждый выступ его костистого тела, казалось, излучал отчаяние.

Доктор Белл остановил картинку. Большинство психиатров сочли бы Перри подходящим кандидатом для госпитализации и курса антидепрессантов. История болезни, настроение, комплекс идей и личные обстоятельства — все это подходило под заголовок «основания для госпитализации». Между тем не было совершенно никакой необходимости продлевать его страдания. Парень ломился в открытую дверь.

Доктор Белл снова запустил запись беседы.

— Вы сделали домашнее задание, о котором мы с вами говорили? — спрашивает он на экране. Ответа нет, и он окликает пациента: — Перри?

Перри шевелится.

— Я пытался.

— И что же произошло?

Перри лезет в карман и извлекает оттуда бумажный комок. Одним движением, словно из последних сил, он распрямляется и толкает комок по столу; тот катится в сторону врача.

Доктор Белл разворачивает и разглаживает листок.

— «Дорогая Маргарет», — читает он вслух. — Почему вы остановились после «дорогой Маргарет»?

— А какой смысл? Она не желает ничего обо мне знать. Она не желает знать, о чем я думаю. Она не желает знать, что я ее до сих пор люблю. Она хочет, чтобы меня не было в ее жизни. Вот почему, мне кажется, я должен избавить ее от хлопот и сам устраниться из ее жизни, это будет только к лучшему.

— И тем не менее вы этого не сделали.

— Пока нет. Какая-то часть меня боится, что, если я прострелю себе голову, они со Стэнли будут этому только рады.

— Вы действительно так думаете? — спрашивает доктор Белл. — Вы в самом деле считаете, что они будут этому рады? Давайте я выражу это иначе: как вы думаете, какой будет первая реакция Маргарет, когда она услышит новость про вас? И какой будет ее реакция, когда она получит вашу записку? Какой бы эта записка ни была…

— Наверное, потрясение. Она расстроится. Прежде всего потому, что испугается, что в этом обвинят ее. Но ее обвинять не станут. Все будут ее опекать, — всегда все так заботятся о Маргарет, — и будут ей твердить, что она не виновата. «О, ты была так к нему добра». «Бедная Маргарет, ты так старалась не причинять ему страданий». И окажется, что все проблемы были связаны только со мной. Что это во мне было что-то не так. У меня были предпосылки.

— А она им поверит?

— Еще бы. Она верит всему негативному, что обо мне слышит.

Наступает молчание.

Сейчас, когда доктор Белл смотрел этот диск, он чувствовал то же, что и тогда: он знал, что план самоубийства у Перри — некорректный. В нем не было того толчка, которого хотелось молодому человеку. Вообще это было похоже на подготовку театральной постановки. Вот здесь ужмем диалог, а вот эту сцену уберем. На экране доктор Белл сделал очередной ход: ладья идет на e1, и конь прощальной записки блокирует все прочие пути к отступлению.

— Кое-чего не хватает, — произносит доктор Белл на экране, вместе с креслом отклонившись назад и созерцая потолок, словно философ, размышляющий над смыслом жизни и ищущий слабые места в собственной теории. — Нет, что-то не так…

— Что? — Перри садится прямо, он похож на кота, заслышавшего дребезжание своей миски.

— Нет-нет. Ничего особенного. Так, мелькнула мысль…

— А что такое? Ну правда. Что вы хотели сказать?

— Видите ли, я просто задумался о прачечной-автомате. Когда вы начали встречаться с Маргарет, прачечная стала для вас каким-то символом. Вы сами сказали, что словно бы начали все с чистого листа. Помню, я еще подумал, какое это мудрое замечание. Никто из вас не нес в себе бактерий (уверен, что вы употребили именно это слово) прошлых романов. Вот я и подумал, что…

— Прачечная, — произносит Перри. И швыряет истерзанную салфетку на журнальный столик. — Да, уж на прачечную-то ей придется обратить внимание.

Большой палец доктора Белла нажал на паузу.

Мат.
26

За все время, что она работала с Кардиналом, Делорм ни разу не имела ни малейшего повода усомниться в здравости его рассудка. Но когда она услышала, как он привлек Роджера Фелта по подозрению в том, что тот убил Кэтрин, — а эта новость мгновенно облетела отдел, — она задумалась: может быть, от горя он переступил через край?

Но сейчас она не могла о нем долго думать. Где-то была двенадцати-тринадцатилетняя девочка, которая подвергалась ужасному растлению и, возможно, подвергается до сих пор, и это будет продолжаться, пока Делорм с помощью торонтского отдела по расследованию преступлений на сексуальной почве не сумеет ее отыскать. Вот почему она оказалась дома у Андре Ферье в воскресенье, в свой выходной.

Делорм ни для кого бы не могла стать идеалом домашней хозяйки. Бывали дни — а честно говоря, и целые недели, — когда у нее кучами скапливалось грязное белье, не мылись тарелки, а под мебелью собирались комки пыли, напоминающие перекати-поле. Ну что ж, когда живешь одна, никого не интересует, насколько регулярно ты убираешься. Так что она была не очень-то строга к чужим особенностям ведения хозяйства.

Но что касается дома Ферье… Что и говорить, семейство Ферье возвело беспорядок на небывалый уровень. Подъемные жалюзи у них были опущены, так что общий полумрак помещения прорезали полосы света, ударявшие скорее в потолок, чем в пол. Повсюду были зеркала, фотографии, всякие художественные штуковины. Но сам по себе беспорядок не был артистическим, в нем царила случайность и неудобство.

Словно для контраста, миссис Ферье представляла собой аккуратную, ухоженную женщину, чьи темные волосы удерживала на месте бескомпромиссная заколка, не позволявшая ни единой прядке выбиться. Она эскортировала Делорм в гостиную и буквально заставила ее сесть в кресло, задыхавшееся под лавиной подушек.

— О, извините, — произнесла хозяйка и в три приема сбросила их на пол, всякий раз набирая полную охапку. Затем, произведя необходимые раскопки, она освободила для себя место в середине дивана и уселась, причем ее ноги погрузились в сплошное облако подушечек, игрушек и спящих собак: ничего из этого Делорм не видела на тех фотографиях. Рядом с батареей храпел сенбернар, очевидно глухой как пень; серый пудель поднял бровь при виде Делорм и снова погрузился в сон, а коричнево-белая шотландская овчарка, похоже, просто не существовала. В воздухе явственно пахло псиной.

Делорм никогда не замечала у себя никакой аллергии, но тут у нее начался зуд.

— Итак, что вы там хотели спросить? — осведомилась миссис Ферье. Она резко отличалась от хаоса гостиной: в своем простом бледном свитере и синих джинсах она казалась какой-то обеззараженной. Тридцать лет с лишним, но было в ней что-то от человека постарше. Бездетной Делорм всякий, у кого были дети, казался невозможно старым.

Она рассказала миссис Ферье о пристани, о насильственных действиях.

— Знаете, я просто поражена. У нас совершенно точно не было там никаких проблем. Когда это случилось?

— Мы не уверены насчет точной даты, — ответила Делорм. Она не собиралась говорить: «Возможно, два-три года назад».

Затем она задала ей те же вопросы, какие задавала другим: о соседях, о возможных жалобах, о том, не замечал ли кто-нибудь чего-то подозрительного. Ответы тоже были в основном такими же, какие она получала раньше: соседи по пристани дружелюбные, но они с ними не близки; иногда случаются небольшие разногласия, но ей никогда и в голову не пришло бы, что это место может оказаться хоть в чем-то небезопасным.

Взгляд Делорм упал на фотографии, занимавшие целую стену.

— Чем занимается ваш муж, миссис Ферье?

— Он продавец автомобилей. В дилерском центре «Ниссана». Но это — его истинная страсть, — заметила она, помахав аккуратной рукой в сторону стены со снимками. — Андре — прирожденный фотолюбитель.

Сверху донесся взрыв телевизионных шумов: стрельба из лучевых пушек, лающие команды, имеющие отношение к оружию будущего. По лестнице простучали быстрые шаги, и в комнате объявилась девочка. На вид ей было лет семь-восемь, светлые волосы были собраны сзади в хвостик, из-за чего ее глаза казались чуть раскосыми.

— Мам, можно я схожу к Роберте? Тэмми и Гейл собираются.

— Я думала, это Роберта придет к нам.

— Ну пожалуйста, мам, пожалуйста!

Миссис Ферье посмотрела на часы.

— Ну хорошо. Только вернись к обеду.

— Ура-а!

Девочка исполнила коротенький танец и выскочила за дверь.

— Какая славная, — заметила Делорм. — Уверена, она вам не дает скучать.

— Слава богу, Сэди еще маленькая. Вот из-за ее сестры мы уже начинаем переживать. Вообще-то ей уже пора быть дома. У вас есть дети? Наверное, нет, судя по тому, в какой вы форме.

— Я не замужем, — ответила Делорм и подошла к стене, чтобы получше рассмотреть фотографии. Одновременно она попыталась заглянуть в соседнюю комнату, но дверь была наполовину притворена, к тому же за ней царил полумрак.

— Неплохие снимки, — заметила она. На снимках были яхты, люди, деревья, поезда, жилые дома, другие строения. По качеству они значительно превосходили ту порнографию, которую прислали из Торонто. Впрочем, это еще ничего не значило. Даже профессионал может снизить планку, если окажется в тисках похоти.

Миссис Ферье встала и подошла к ней; от хозяйки вдруг повеяло лимонным мылом.

— Вот Сэди, — проговорила она, указывая на четырехлетнюю девочку, сидящую верхом на сенбернаре. — Снято несколько лет назад, когда мы только-только завели Людвига. Уж как она издевалась над псом. Бедняге приходилось всюду ее возить, как будто он пони. Неудивительно, что теперь он все время спит, правда, Людвиг?

— Вы сказали, у вас есть еще одна девочка?

— Алекс. Алекс терпеть не может, когда ее снимают. Она даже сорвала свои старые фотографии, которые мы делали. В тринадцать лет подростки так… страстно ко всему относятся.

— А сейчас Алекс дома?

— Нет, в эти выходные она в Торонто, у своей двоюродной сестры.

Делорм услышала, как открывают входную дверь.

— А вот и Андре, — объявила миссис Ферье. — Он сумеет вам больше рассказать о пристани.

Из прихожей донесся громкий вздох, а затем — стук скинутой обуви.

— Господи, как я вымотался. — Это тоже из прихожей.

— Мы здесь, — крикнула миссис Ферье.

— Мы? — Мистер Ферье вошел и протянул руку Делорм. — Андре Ферье, — представился он, не дав своей жене возможности их познакомить.

— Лиз Делорм.

— Мисс Делорм — детектив, — объявила миссис Ферье. — Она расследует что-то, что случилось на пристани. Какое-то насильственное преступление.

— На пристани? Господи, а против кого было насилие? Хотя вы, наверное, не имеете права мне говорить.

— Не имею. Вы будете не против, если я задам вам несколько вопросов, мистер Ферье?

— Конечно-конечно. Если я смогу вытянуть ноги. Только что сделал девять лунок в Пайнгроуве, все ноет.

— Разве сейчас не холодновато для гольфа?

— Это вы моему шефу скажите. Он просто фанатик. Дорогая, у нас есть лишняя диетическая кока-кола или еще что-нибудь для нашего детектива?

— Ничего не надо, — возразила Делорм. — Все в порядке.

Андре Ферье расположился среди диванного хаоса. Он был умеренных пропорций, широк в плечах, в лучшей форме, чем можно было бы ожидать от продавца. Недлинные каштановые волосы едва прикрывали его уши и воротник.

Возможно, решила Делорм. Не исключено, что это и есть тот тип с фотографий, только сейчас волосы у него короче. Она хотела увидеть его яхту, увидеть ее сейчас же, но она не желала, чтобы он насторожился. Она снова запустила свою серию вопросов. Она уже натренировалась задавать их так, чтобы создавалось впечатление, будто она суживает круги вокруг насильственных действий, которые могли иметь место во время какой-то разнузданной вечеринки, возможно — среди разбушевавшихся подростков.

Отвечая на вопросы, мистер Ферье лениво потягивал свое питье. Казалось, все это его совершенно не встревожило.

— Вы много времени проводите на ногах? — вдруг спросил он. — Вам часто приходится стоять при вашей работе?

— Сейчас уже нет, — ответила Делорм. — В этом главное преимущество, когда перестаешь носить форму.

— А я почти весь рабочий день топчусь в салоне, разговариваю с клиентами. Вы поразитесь, насколько это изматывает. Видимо, потому-то шеф и заставляет нас все время играть в гольф. Прирожденный садист.

— Но я вижу, что у вас есть и собственное хобби, — заметила Делорм.

— Какое? А, фотографии. Ну да, обожаю снимать. Для меня идеальное времяпрепровождение — отправиться куда-нибудь, где я никогда раньше не был, с двумя аппаратами на плече, и щелкать весь день.

— Теперь ты этого почти не делаешь, — вставила миссис Ферье. — Тебе надо бы почаще выбираться.

— С детьми это труднее, — пояснил Ферье. — Им неохота торчать рядом, пока ты ловишь кадр, подбираешь объектив и прочее. Не говоря уж о том, чтобы наблюдать, как ты много раз снимаешь одно и то же. Но действовать надо именно так. Когда видишь что-то, что тебе хочется снять, щелкай столько раз, сколько необходимо. Пленку беречь незачем.

— Вы сказали, два аппарата? Пленочные или цифровые?

— Только сейчас перехожу на цифру. Честно говоря, технологии пока еще не на высоте. Чтобы добиться результатов того уровня, какого мне хочется, надо потратить тысячи долларов на один аппарат, который года через два все равно устареет. У меня есть небольшая цифровая «мыльница», но я ношу с собой два аппарата не поэтому, а чтобы не надо было все время менять объективы. Обычно на одном у меня стоит широкоугольный, а на другом — телевик. Маленький трюк, я его узнал от своего великого учителя.

— А разве нельзя просто использовать «зум»?

Ферье поморщился:

— Тяжелый. Неуклюжий. Слишком много стекла.

— И вы сами проявляете и печатаете?

— О да. Только так можно обеспечить хоть какой-то контроль.

— Мистер Ферье, вы очень поможете расследованию, если позволите мне взглянуть на вашу яхту.

— Стоп, погодите. Вы думаете, кого-то избили у нас на яхте? Извините, но это полный бред, детектив. Никто никогда на нее не входит, кроме нас.

— Даже когда вас нет?

— Когда нас нет — тоже. Мы там приглядываем за посудинами друг друга. Если я скажу Мэтту Мортону или Фрэнку Раули, что собираюсь отъехать, они уж проследят, чтобы никто не баловался с яхтой.

— Но это же не как с домом, ваши соседи не всегда там.

— Верно. Но там есть всевозможные системы безопасности. Приходится их ставить. Несколько лет назад туда залезали, вот и завели камеры.

— Безусловно, вы имеете право подождать, пока выпишут ордер на обыск, — проговорила Делорм, вставая. — Миссис Ферье, спасибо вам за помощь.

— Мне кажется, Андре не имел в виду, что вам нельзя посмотреть яхту, правда, дорогой?

— Да в общем-то нет. Не совсем так. Я просто думаю, что это будет напрасная трата времени, вот и все.

— Даже если нам удастся всего лишь исключить вашу яхту из числа возможных мест преступления, это будет полезно, — заявила Делорм. — Сейчас нашу работу затрудняет то, что большинство яхт уже не на воде. Где вы держите свою зимой?

— Пристань Четвертой мили. У другого берега озера. Там куда больше места, а цены гораздо ниже.

— Это надо съехать с Айленд-роуд?

— Двигайте по Айленд. Сверните направо на Ройал. Проедете с полкилометра — увидите указатель. Пропустить его никак нельзя. Я их предупрежу, что вы появитесь.

Айленд-роуд — в четырех милях к северу от города, к ней ведет Шестьдесят третье шоссе. По пути Делорм пришлось миновать Мадонна-роуд. Несколько сотен ярдов эта дорога шла рядом с шоссе, следуя изгибу восточного берега Форельного озера. Виднелся дом Кардинала — темный прямоугольник под яркими облаками разноцветных листьев. Интересно, подумала она, его дочь еще здесь или уже уехала в Нью-Йорк?

В отсутствие Кардинала работа была не та. Делорм нравилось работать ногами, закрывать все дыры и своевременно представлять отчеты. Кардинал же, как только удавалось, сразу выделял главное — и почти никогда не ошибался. Затем он мог сделать шаг назад и закрыть все дырки, в точности как Делорм. «Когда вы работаете вместе, — заметил как-то Шуинар, — вы вдвоем в сумме можете составить очень приличного следователя».

Двое экспертов жили в своем собственном мире. Что касается Желаги, то он был ужасный болтун: находиться с ним рядом было все равно что сидеть при включенном приемнике. Маклеод всегда считал нужным оповестить всю вселенную о своем мнении, и его мнения всегда были невыносимы. Не реже раза в день Делорм молилась о том, чтобы то или иное его сексистское, или расистское, или человеконенавистническое высказывание оказалось всего лишь шуткой. Пока Кардинал был рядом, она не осознавала, как он сглаживал все эти противоречия в отделе.

Она свернула на Айленд-роуд, думая о том, как там справляется со своим положением Кардинал. У нее никогда не было мужа, соответственно она его и не теряла, но она помнила, как горевала после смерти матери. С тех пор прошло уже двенадцать лет. Делорм тогда училась в Оттаве, в Карлтонском университете. Но она до сих пор помнила, какая это была боль — день за днем, неделями, месяцами. Она надеялась, что скоро Кардинала хоть немного отпустит.

И ее посетило видение. Ей представилось, как она ужинает с Кардиналом в роскошном ресторане. Почему-то в Монреале. А потом они гуляют по горе Маунт-Ройал, а внизу раскинулся город. Она обнимает его, просто чтобы его утешить, а он тоже начинает ее обнимать, и в сердце у нее шевелится нечто большее, чем просто дружба.

— Бог ты мой, Делорм, — произнесла она вслух и ударила по тормозам. Оказывается, она пропустила поворот на Ройал-роуд. Она подала назад, вызвав протестующие гудки надвигающегося джипа, и вкатилась на грязную дорогу.

«Пристань Четвертой мили: продажа, обслуживание, хранение судов». Указатель появился раньше, чем она ожидала: у въезда на аллею, достаточно широкую, чтобы по ней можно было провезти и яхту, и прицеп.

Молодой человек в рабочих штанах и изящных спортивных туфлях провел ее к лодочному ангару. Строение напоминало гигантскую стойку для обуви, дверями служили раздвижные металлические створки. Оно было двухэтажное, и Делорм рада была узнать, что яхта Ферье зимует на нижнем уровне.

— Побегу обратно в контору. — сказал парень. — Кликните меня, если что понадобится.

— Обязательно. Спасибо.

Здесь было совершенно пусто. Начался легкий дождик, забарабанил по рифленой жести, усилил запахи сосен и влажной опавшей листвы. Делорм отперла висячий замок и толкнула вверх штору. Нашла выключатель и щелкнула им.

Яхта возвышалась на своем прицепе, из-за чего казалась громадной. Один корпус, похоже, был высотой футов шесть; он весь был покрыт слепяще белым стеклопластиком. Кабина наверху была увенчана антеннами, прожекторами и спутниковой тарелкой.

Делорм поднялась на прицеп, а потом ступила на маленькую хромированную лесенку, прикрепленную к носу судна. Когда ей удалось заглянуть на палубу, она помедлила. Вся палуба, за исключением деревянной оснастки планширов (если это был правильный термин), была укутана матовым пластиком, который был закреплен с помощью желтых шнуров, продетых в боковые кренгельсы.[40]

Прошло десять, пятнадцать минут, а Делорм все возилась с узлами. Наконец ей удалось ослабить натяжение покрытия и немного оттянуть его, чтобы можно было залезть на палубу яхты.

Она выпрямилась и осмотрелась, глядя на деревянный пол, на полированную деревянную оснастку. Она вскарабкалась в верхнюю кабину и осмотрела деревянный штурвал, окруженный латунными деталями. Ближе к носу имелись вращающиеся сиденья с красной натяжной обивкой, стоявшие спинка к спинке. Это была яхта с той фотографии.

Она шагнула назад на палубу, села на нижнюю ступеньку. Здесь он сидел, когда делал этот снимок. А девочка, которой тогда было не больше десяти-одиннадцати лет, сидела на заднем сиденье, обращенном лицом к носу. «Сессна» Фрэнка Раули тогда была справа, на юге. Подобно режиссеру, Делорм выстроила кадр, держа перед глазами пальцы, сложенные прямоугольником. Да, самолет вполне мог попасть в угол снимка. Несмотря на то что он очень старался сохранить анонимность, фотограф был так захвачен своим порнопроектом, что упустил опознавательную деталь — номер на хвосте у самолета.

Итак, у нее было место преступления, по крайней мере одно из них, и она подбиралась все ближе к преступнику. Но больше всего ей сейчас хотелось найти его жертву.
27

Вытирая руки, доктор Белл вышел из ванной на первом этаже. Незачем было их особенно отдраивать, он ведь не хирург, но он приобрел эту привычку много лет назад, еще когда только обучался медицине. Перед приемом он всегда мыл руки. Для этой цели он держал самый мягкий сорт мыла: «Кэсуэлл-Мэсси», глицериновое, со слабым ароматом миндаля.

Этот ритуал помогал ему не утратить самообладание, а сейчас ему это было необходимо, ибо в последнее время он был, похоже, несколько не в себе. Становилось все труднее сохранять невозмутимость, в сознание вторгались непрошеные мысли. Он даже стал замечать, что иногда стискивает руки, словно готовясь вынудить некоторых пациентов к капитуляции.

Он позвал Дороти, выкрикнул ее имя, но тут вспомнил, что она ушла на целый день, и он в жизни не вспомнит, куда именно. Старость не за горами.

Он открыл дверь в «общественную» часть дома. Мелани сидела на своем обычном месте, хотя и не в привычной подавленной позе. Она читала «Торонто лайф», который, видимо, принесла с собой. Доктор Белл взял «Нью-йоркер».

Мелани так погрузилась в статью, что даже не сразу подняла глаза. Белл заподозрил, что сейчас она в сравнительно хорошем настроении. Интерес к окружающему миру всегда служит симптомом ослабления депрессии.

— Привет, Мелани, — проговорил он.

— О, здрасте. — Она сунула журнал в рюкзак и прошла за ним в кабинет.

— Ничего, если я для разнообразия посижу вот здесь? — Она указала на кресло рядом с кушеткой.

— Конечно.

Мелани плюхнулась в кресло.

— Уже когда я вижу эту кушетку, на меня сразу нападает депрессия, вот я и подумала, почему бы мне не сесть туда, где могут сидеть люди, у которых ее нет.

— Понимаю.

— Я хочу сказать — я так от себя устала. Устала от своего нытья и вытья. Думаю, это отчасти потому, что я вижу себя каким-то жалким человеком — безнадежным пациентом, который плачется на кушетке у аналитика, — вот я и подумала: может, для разнообразия перестать это делать?

— Так сказать, посмотрели свежим взглядом.

— Точно. Именно так. Я сегодня хорошо себя чувствую. Ну, то есть лучше.

— Да, я вижу. Поэтому вы и попросили о дополнительном сеансе?

— Ага. Я должна вам сообщить одну важную вещь, но сначала я вам хочу рассказать все эти наши обычные штуки.

— Разумеется. Изложите мне ваши новости, Мелани.

Все стороны ее поведения стали как-то ярче. Великие актеры умеют инстинктивно понимать физиогномику эмоций. Белл же был в этом специалистом отчасти благодаря инстинкту, отчасти же благодаря длительным исследованиям. Юная Мелани была сейчас почти карикатурным олицетворением — нет, слово «счастье» тут не совсем подходит, — смеси облегчения и воодушевления. Это было видно по непривычному оживлению ее черт: скобки ее бровей подскакивали над очками, а не хмурились наподобие мохнатой буквы V, как это обычно бывало. Жесты стали более размашистыми: маленькие ладони так и летали вокруг ее тела во всевозможных направлениях, когда она описывала ему свою прошедшую неделю. Это было видно по свободной манере, с которой она закинула одну ногу на другую, положив лодыжку на бедро: обычно она стискивала ноги, точно защищаясь. Разговаривая, она двигала коленкой вверх-вниз. Он ощутил в себе волну разочарования и жестко подавил ее.

— Мне тут даже удалось за последние два дня прочесть целый роман, — похвасталась Мелани. — Знаете, я сильно отстала по английской литературе, но тут вдруг меня понесло. И все из-за этой вещи Э. М. Форстера,[41] я буквально не хотела, чтобы она кончалась. Мне очень понравились персонажи, понравились описания, а еще мне понравилось в кои-то веки не думать о себе.

— Вы переключили сознание с себя на другие вещи.

— Именно так. И просто потрясающе, до чего это оказалось легко.

Наклонившись вперед, она откинула свои длинные волосы на одну сторону. Волосы были только что вымыты, отметил Белл. Эту ее мордочку, как у мокрой крысы, словно бы закрасили, и теперь перед ним сияло вдохновенное лицо.

— Самое потрясающее насчет этой книги, — а я ее все откладывала и откладывала, потому что боялась, что я ее не осилю, и это меня вгонит в депрессию, — так вот, самое потрясающее: оказалось — ее легче читать, чем не читать. Понимаете, о чем я? Я была в таком ужасном состоянии из-за того, что запустила предмет, из-за того, что все откладывала эту книгу, ждала подходящего момента, чтобы за нее взяться, и чувствовала себя виноватой и подавленной. Но как только я начала читать, все покатилось так гладко.

— Приятно слышать, — отозвался доктор Белл. — У вас есть какие-нибудь мысли по поводу того, чем вызваны такие изменения?

— Это-то и забавно. Со мной случилась одна вещь, которая должна была бы меня ужасно расстроить, но этого не произошло. Ну, то есть эта штука произошла, но не так, чтобы меня расстроить. Я никому об этом не рассказывала и…

Белл выжидал.

Мелани набрала побольше воздуха, узкие плечи опали.

— Я не сказала маме. Я даже Рэчел не сказала…

Рэчел была ее соседкой по пансиону, а когда-то — и лучшей подругой. Мелани уже поведала Беллу много такого, чего она никогда не открыла бы Рэчел, да и своей матери, если уж на то пошло. Вот и сейчас она ему расскажет.

— Я видела Ублюдка, — объявила она.

— Вот как? Вы видели вашего отчима?

— Бывшего отчима. Я не могу его так называть. Я по-прежнему буду называть его Ублюдок, потому что он такой и есть.

— Называйте его, как хотите. Но мне казалось, что он переехал.

— Да, но не очень-то далеко. В Садбери.

— Где вы с ним встретились?

— В Алгонкинском торговом центре. Он как раз выходил из радиоотдела. Я выходила из аптеки, а он — из радиоотдела. Не верится, что он опять в нашем городе.

— И тем не менее вы говорите, что это сделало вас счастливее?

— Я так сказала? — Она посмотрела на него непонимающими глазами. — Наверное, сказала.

— Это человек, который над вами неоднократно издевался. Который долгие годы использовал вас в качестве секс-игрушки. Как вы можете объяснить, почему вы почувствовали себя счастливее, когда его увидели?

— Я неточно выразилась. Я не испытала счастья, когда его увидела. На самом деле поначалу это было как удар ногой в живот. Я чуть не согнулась пополам. Но потом я пошла за ним. Он на меня не смотрел. А если бы и посмотрел, то, может, даже не узнал бы. Но я отправилась за ним на стоянку. И смотрела, как он садится в машину. Больше в ней никого не было. Я записала номер.

— Почему вы это сделали?

Одна из ее рук перестала летать в воздухе.

— Не знаю. Я об этом не думала. Сделала, и все. Достала ручку и записала номер машины на руке. Ну не странно?

— Вы считаете, что это странно?

— Ну, не то чтобы странно… Но я это сделала совершенно инстинктивно. И сердце у меня все время так и колотилось. — Она побарабанила кулачком по груди. — Бум. Бум. Бум. Я его буквально слышала. А когда он выехал с парковки, я последовала за ним. Ну не дико?

— Продолжайте.

— Я ехала за ним до самого его дома. Он живет в такой кирпичной штуковине, типичный пригородный дом. Большой гараж и все такое. Я наблюдала, как он паркуется на подъездной аллее. Я остановилась на дороге, немного позади, и стала озираться — притворилась, будто ищу какой-то дом, или улицу, или еще что-нибудь. Но я видела, как он вошел в дом. Так что я знаю, где он теперь живет. Сначала я хотела позвонить маме и все ей про это рассказать, но потом передумала. Она бы слишком расстроилась. Она даже имя его слышать не в состоянии.

Так что я не стала звонить маме. Я сразу отправилась к себе в пансион и поставила новый диск «Радиохэд».[42] Сидела на краю кровати и слушала его, с начала до конца.

— А о чем вы в это время думали?

— Ни о чем. По-моему, я тогда вообще ни о чем не думала.

— Как вы себя чувствовали?

— Хорошо. Ну, то есть лучше. Как будто… ну не знаю… как будто огромное резиновое кольцо, которое меня все время сжимало и выдавливало из меня жизнь, вдруг разжалось. И я снова могу дышать. — Она изучающим взглядом посмотрела Беллу в лицо. — С чего бы это, а?

— Ну, ведь в каком-то смысле он вам нравился, помните?

— Наверное, да.

— Он был очень притягательным. Он добился того, чтобы вам понравиться, чтобы вы ему доверяли. Он возил вас по всяким замечательным местам.

— Это правда. Он меня возил в «Волшебный мир».

— И посмотреть на Музыкальный парад,[43] вы мне сами рассказывали. Такие вещи не могут не понравиться девочке.

— Но мне совсем не поэтому стало хорошо, после того как я его встретила.

— А почему же? Вы можете мне сказать?

Разумеется, он сам знал почему. Мелани увидела своего отчима, и в результате с ней, скорее всего, произошли две вещи. Во-первых, его масштаб сократился до нормального: в ее воображении он перестал быть гигантским монстром. Он стал обычным человеческим существом, мужчиной, который покупает батарейки в радиоотделе, который садится в машину на стоянке, подобно всем остальным. Это было хорошо, Белл мог с этим работать. Это не был тот рецидив, которого он опасался. Но было и еще что-то: сейчас она как раз пыталась это выразить.

— А ваш отчим вас видел? — поинтересовался он. — Вы сказали, что последовали за ним на стоянку. Он видел вас?

— Нет. — Сказано с подчеркнутой уверенностью. Без малейших признаков сомнения.

— Вы видели его, но он вас не видел. Что вы в связи с этим почувствовали?

— Что у меня есть перед ним какое-то преимущество.

Белл кивнул.

— Я как будто наблюдала за птицей или еще за кем-то таким. Но при этом я чувствовала страх. Сердце у меня стучало, я говорила. Но какая-то часть меня совсем ничего не боялась. И вообще часть меня чувствовала себя очень неплохо.

— Как будто бы он был птицей, — проговорил Белл, — а вы были как…

— Кошка, — закончила она.

— Охотник, — произнес Белл.

— Именно так. В кои-то веки не за мной охотились, а я охотилась.

Она откинулась в кресле, довольная собой, расслабленная, с раскрытыми ладонями. Пусть насладится триумфом. Понятно и то, что у нее, возможно, даже созрел план атаки. Совершенно не в ее характере. Впрочем, это не изменит конечного результата. Искусство психотерапии — в том, чтобы помочь пациенту увидеть возможности, которые перед ним открываются, и позволить ему выбрать правильную.

Белл мог бы мягко привести ее на грань пропасти, чтобы она сама увидела: о да, еще один шаг — и все страдания прекратятся. Чтобы этого добиться, он должен сохранять спокойствие, хотя биохимия гнева снова заставила его сердце биться учащенно, а его дыхание стало быстрым и неглубоким. Перед ним возникло яркое видение: как он шлепает Мелани по лицу, как на ее щеке алеет след от его ладони; но он сделал глубокий вдох-выдох и взял себя в руки.

— Вы сейчас думаете о том, чтобы начать каким-то образом охотиться на вашего отчима?

— Вот мы сейчас тут с вами сидим, и я начинаю на него чудовищно злиться. Мне не помешало бы услышать от него извинения. Чтобы он как-то признал, что сделал мне больно.

Довольно скромные притязания, если учесть, что Мелани уже рассказала ему такие вещи, за которые ее отчима можно было бы на годы посадить в тюрьму. Если она решила стать охотницей, она может и добиться извинений, и неплохо отомстить. Но в итоге уменьшится ее собственное чувство вины, депрессия ослабнет, так не годится. Она станет всего лишь вечным нытиком, обузой для окружающих. Пока он позволит ей поболтать о письмах, которые она может написать, о звонках, которые она может сделать, но им стоит более детально обсудить события ее детства.

— Наше время на сегодня почти истекло, — заметил Белл, когда поток ее красноречия наконец стал иссякать.

— Я знаю. Мне всегда делается паршиво, когда наш час заканчивается.

— Я хотел бы, чтобы к следующей нашей встрече вы обдумали две вещи. Во-первых, вы не принесли мне обещанную записку.

— Про самоубийство? Я о ней забыла. Ну, то есть когда я увидела отчима, я совсем перестала про нее думать.

— И стали думать о том, что вы могли бы ему сказать.

— До сих пор думаю.

— Мы можем об этом поговорить. Но прежде всего я хочу, чтобы вы написали эту записку. Если вы хотите преодолеть депрессию, очень важно выразить ее словесно. Нужно, так сказать, назвать чудовище по имени.

— Я это сделаю. Обещаю.

— И второе. Сейчас вам кажется, что вы получили перевес над своим отчимом, что вам, возможно, удастся вырвать у него извинение. Пожалуй, это было бы даже хороню. Я мог бы принести вам десяток учебников, где говорится именно это. Но давайте не будем торопиться.

— А почему? Или вы думаете, что он не должен попросить прощения за то, что он сделал? Посмотрите на меня. Мне восемнадцать лет, и по утрам я едва могу встать, почти всегда. Половину времени я думаю, что лучше бы я умерла.

— Если бы я был хирургом, вы бы хотели, чтобы я чересчур спешил с операцией?

— Нет.

— Если бы у вас была раковая опухоль, разве вы просили бы меня сократить сроки химиотерапии? Даже если бы опухоль вызывала у вас тошноту?

— Нет, но я не уверена, что тут то же самое…

— Что ж, оставим это на ваше усмотрение, Мелани. Хирург здесь вы, а не я. Я лишь даю вам совет: будет лучше, если мы подробно рассмотрим то, что с вами совершил ваш отчим. В деталях.

— Чтобы я рассказала вам все детали? Господи. Теперь меня и правда тошнит.

— До тех пор пока вы не выразите их словесно, они будут иметь над вами власть. И потом, вы можете испытывать известную неуверенность по поводу того, за что именно он должен перед вами извиниться, в чем он, собственно, виноват. Я бы хотел, чтобы вы полностью прояснили для себя эти вопросы.

— Я понимаю, что вы правы. Это звучит очень разумно, только вот…

— Только вот?

— Мне было так хорошо, когда я сюда пришла. А сейчас мне так паршиво.

— Самопознание редко приносит хорошие вести. Но вы — сильная молодая женщина.

— Это вряд ли. Сейчас я себя чувствую просто ужасно.

— Итак. — Белл встал. — В следующий раз нам будет о чем поговорить. Во-первых, ваша записка, а во-вторых, подробный рассказ о том, чем вы занимались со своим отчимом. Если хотите, можете записать и его. Возможно, так будет легче, чем проговаривать все это в личной беседе, хотя, безусловно, нам придется обсудить и это.

— Не думаю, что я смогу сказать вслух хоть о чем-нибудь, что он со мной делал.

— Нет совершенно никакой необходимости спешить, — заверил ее Белл. — Мы будем продвигаться с вашей скоростью, не быстрее.

Мелани подобрала свой рюкзак и встала на ноги. Энергия из нее ушла; она снова выглядела, как вытащенная из воды крыса.

— Ладно, — произнесла она. — Тогда, наверное, до следующего раза.

— Пока, Мелани.
28

Доктор Белл просто старался ей помочь, Мелани это понимала. Он чудесный врач, несмотря на эти его смешные тики, когда он сутулится и начинает дергать головой. Она то и дело ждала, что он загавкает, точно большой пес. И у него стоял на столе такой прикольный старинный паровозик. Однажды он даже показал ей, как эта штука работает. Когда он называл все части и двигал рычагами, он был похож на самого лучшего в мире отца — такого, какого у нее никогда не было.

В общем, он честно пытался помочь, но Мелани хотелось бы, чтобы он не давал ей такое трудное домашнее задание. Как писать предсмертную записку, если ты в общем-то не собираешься кончать с собой? Недели три-четыре назад она бы ее без проблем накатала. Три-четыре недели назад ей помешало убить себя только то, что в ней совсем не было энергии.

Из коридора донесся смех ее соседок — Рэчел и Ларисы. Когда Мелани и Рэчел были помладше, они были неразлучными подружками, но за последние несколько лет Рэчел к ней как-то поостыла — конечно, из-за того, что Мелани вечно ходила такая удрученная. Рэчел и Лариса очень от нее отличались: душа нараспашку, вечно бегут на какое-то мероприятие или еще куда-нибудь.

Мелани начала изучать английскую литературу только на этом курсе, и теперь она решила отнестись к своей записке самоубийцы скорее как к литературному упражнению, чем как к психотерапевтическому. Когда она была близка к тому, чтобы вычеркнуть себя из мира, она сочинила несколько таких записок — у себя в голове. Иногда они адресовались матери, иногда — отчиму, иногда — ее настоящему отцу, которого она никогда не видела, а иногда — всему миру. Но она никогда не заносила их на бумагу.

Такой жанр ведь не изучают в университете, ему нельзя научиться у мастеров. Она прочла цикл стихов Сильвии Плат[44] под названием «Ариэль»: насколько она могла судить, эти стихи представляли собой одну большую предсмертную записку, письмо от некой леди Лазарус, решившей как можно скорее сделать шаг на ту сторону. Самоубийство, которое совершаешь в порыве необузданной ярости.

Была еще Диана Арбус.[45] В свое время Мелани поражали ее снимки, изображавшие уродцев: циркового карлика, трансвестита, великана-еврея. Фотограф явно сам чувствовал себя уродцем. В целом Мелани ощущала себя скорее как Арбус, чем как Плат; ей казалось, что с Арбус она могла бы подружиться.

Все равно я не поэт, подумала Мелани. Даже если бы я захотела писать как Плат, я ведь все равно понятия не имею, как это делать. А все, что написала Арбус перед тем как принять повышенную дозу снотворного и вскрыть вены, был «Последний ужин…». Она словно бы не хотела никому доставлять лишние заботы своей запиской. Последний ужин.

Ну ладно, Мелани только что съела сэндвич с арахисовым маслом и джемом и совершенно не собиралась писать «Последний ланч» и нести это доктору Беллу. У нее было такое чувство, что он считает ее немного темной, и она хотела произвести на него впечатление.

«Продолжать слишком мучительно, вот и все…» — вывела она. Это будет обращение ко всему миру, решила она: как будто миру есть до этого дело. Это едва ли не самая неинтересная вещь из всех, какие ты можешь сказать, хоть и самая правдивая. Просто констатация положения вещей, так зачем же зря тратить на нее слова? Наверное, вот почему столько творческих людей совершили самоубийство. Помимо всего прочего, это самое красноречивое и в то же время самое лаконичное заявление. Возможно, слова тут — лишнее.

    Дорогая мама!

    Ты будешь очень из-за этого страдать, так что я хочу, чтобы ты знала, чтобы ты была совершенно уверена: ЭТО НЕ ТВОЯ ВИНА. Кто бы ни был мой отец, он дурно поступил, бросив тебя одну с ребенком, и мне кажется, что ты сделала великое дело, если учесть обстоятельства. Ты сделала все гораздо лучше, чем могла бы сделать я. Ты допустила лишь одну ошибку, выйдя замуж за Ублюдка, как мы его называем, но я тебя понимаю: одинокая мать, с маленьким ребенком, страх, скука, никаких радостей в жизни, и тут появляется он, предлагая любовь и защиту. Некоторые со смехом говорили, что ты влюбилась в него с невиданной страстью. Он чудовищно мучил тебя, и я никогда ему этого не прощу…


Незачем сообщать матери, какие страдания ей принес Ублюдок. В предсмертной записке — ни к чему.

    Прости меня, что я отплатила за всю заботу, уют и радость, которые ты мне дала, таким ужасным способом. Но мне кажется, что у меня тоска в конечной стадии — как бывает конечная стадия рака. Моя жизнь утратила качественность. Я не могу получать удовольствие от еды или солнечного света, я даже больше не могу спать. Каждое утро я просыпаюсь, чувствуя только настороженность и ужас. И хотя я хожу на прием к замечательному психиатру, сейчас я понимаю, что надежды на выздоровление нет.


Почти стемнело. В здании было тихо: Рэчел с Ларисой или ушли, или сели заниматься. Мелани медлила в сгущающихся сумерках, ручка потрепетала в воздухе и упала на чистую часть листа. Иногда она так делала: сидела совершенно неподвижно, уставившись в пространство, и ее сознание было как белый туман, в котором ничего нет. Иногда так мог пройти час, иногда два. На этот раз прошло всего полчаса.

Она встала, направилась по коридору в ванную. Раковину усеивали коричневые, черные и синие точки, похожие на разноцветную сыпь. Видимо, Лариса опять экспериментировала тут с косметикой. Она вечно рассматривала свое лицо, эта Лариса: Мелани тоже могла бы так делать, если бы она была в состоянии хоть какое-то время смотреть на себя в зеркало.

Вернувшись в свою комнату, она вытащила мобильник.

— Мам?

— Привет, Мел. Не хочешь заехать поужинать? У меня в духовке пирог с ягненком.

— Да нет, не надо. Я хотела спросить — можно мне ненадолго одолжить машину?

— Конечно. Сегодня вечером она мне не нужна. Но верни ее до утра. Утром я на ней поеду на работу.

— Да мне совсем на чуть-чуть. Хотела с подружками прокатиться в «Чинук», а автобуса не дождешься.

— Ты же знаешь, детка, если бы ты жила дома, у тебя было бы куда больше свободы.

— Мам, мне слишком много лет, чтобы жить дома.

Она надела куртку и прошла несколько кварталов, отделявших ее от дома, как она по-прежнему его называла. Пансион она никогда не сможет назвать домом, как бы ни была добра миссис Кемпер. Как только она пришла, мать засыпала ее вопросами о занятиях и соседках, и прошла целая вечность, прежде чем ей удалось уйти.

И вот она была на месте, припарковалась чуть в стороне от жилища Ублюдка и ждала… она сама толком не знала, чего ждет. Его машина стояла на подъездной аллее, в доме горел свет. В таком домище не станет жить одинокий человек: слишком уж огромный, и вид у него как у загородной виллы.

Если он выйдет, она с ним заговорит. Только вылези, ублюдок, и я тебе все выскажу, все, что про тебя думаю. Дай мне высказать, во что мне это обошлось, все, что ты со мной проделал. Как я всю жизнь чувствовала в себе эту мерзость, и стыд, и вину. Если он выйдет, она ему скажет, что не в состоянии даже поцеловать парня, не вспомнив об Ублюдке, не увидев прямо перед собой его лицо, его член, его ручищи. Руки, которые хватали, ощупывали, сгибали. Руки, которые держали фотоаппарат.

Она расскажет ему, как, заходя в интернет, всякий раз задает себе вопрос: а вдруг где-то выложены ее фотографии? Иначе зачем он все это снимал? Она скажет ему, как готова была сгореть от стыда, думая о них. Даже сейчас стыд карабкался вверх по ее спине, по плечам, по шее, точно крапивница, и уши у нее горели.

Она решила, что ее тошнит, но волна рвоты превратилась в волну тоски, прокатившуюся сквозь грудь, вверх, в глаза, которые тут же защипало от слез. Она не будет плакать; она запретила себе плакать. Она смотрела на этот кирпичный дом с его большим двором и большим гаражом и думала: ах ты ублюдок, если у тебя там, в доме, новая жена, я ей все выложу. Я во всех подробностях расскажу ей, что ты со мной делал, и она бросит тебя и, может быть, даже пожалуется на тебя в полицию, я должна была сделать это еще много лет назад.

Да, надеюсь, у тебя есть жена. И я надеюсь, что она молодая и красивая, и я надеюсь, что ты ее обожаешь, потому что я хочу, чтобы, когда я договорю, она тебя бросила — так быстро, что ты почувствуешь, как у тебя ломаются ребра.

— Выгни спинку, детка. Ну же, Мел. Выгни спинку. Отлично. О, ты сейчас такая красавица!

Фотоаппарат щелкает, щелкает, щелкает, а он подходит все ближе, ближе, иногда он в каких-то дюймах от нее. Новые указания:

— Так, теперь ложись на животик и притворись, как будто спишь.

Запах крахмала от гостиничных простыней, они такие жесткие и хрустящие, не то что уютные домашние. В окно пробивается солнце и веселая музыка с аттракционов: каллиопы,[46] электроорганы, металлофоны, рок-музыка. Вопли детей, съезжающих с водяной горки, крики молодых матерей, катающихся на карусели, Рогатке, Диком мышонке.

— Папа, а можно мы покатаемся на Диком мышонке?

— Скоро покатаемся, лапуля. А пока закрой глазки.

Щелк, щелк, щелк.

С закрытыми глазами:

— Пап, а теперь можно покататься на Диком мышонке, ну пожалуйста?

— Скоро пойдем, Мел. Так, эту простынку надо бы чуть пониже.

Щелк, щелк, щелк.

— Папа, ты обещал.

— Я помню, милая. О, ты такая красавица, прямо съел бы тебя!

Щелк, щелк, щелк.

И потом он начинает резвиться, мокро целует ее в шею, щекочет ей ребра, пока она не начинает задыхаться. Такое удовольствие! И потом он оставляет ее — запыхавшейся и в полном восторге.

Она спрыгивает с кровати, ищет свои шорты и остальную одежду.

— Что ты делаешь, Мел?

— Одеваюсь. Хочу на Дикого мышонка.

— Золотце, мы обязательно пойдем покататься на Диком мышонке, я же обещал. Но сейчас тебе надо лечь обратно в кроватку.

Он подхватывает ее под мышки и опускает спиной туда, куда ему хочется. На нем уже нет никакой одежды, и она знает, что сейчас случится. Она все время это знала, просто не хотела об этом думать. Ей так хотелось сюда поехать. «Волшебный мир»!

— Я не хочу в кроватку. Я хочу на аттракционы. Ты обещал.

— Давай с тобой договоримся, Мел. Да, мы пойдем на аттракционы. Но на какие — это будет зависеть только от тебя. Каждый аттракцион ты сможешь сейчас заработать, если сделаешь какую-то вещь для папочки. Сделаешь одну вещь — получишь за это карусель. Сделаешь другую — получишь Рогатку. А если ты сделаешь для папочки одну очень-очень суперскую штуку, получишь Дикого мышонка. Но сначала давай-ка прижмемся друг к другу потеснее.

Он крепко сжимает ее, обвивая грудь, точно удав.

— Помнишь, что я про это говорил, лапочка? Про то, что это будет наш с тобой секрет?

— Да.

— Нельзя рассказывать маме. И никому нельзя. Помнишь?

— Помню.

— Никогда-никогда, правда?

— Никогда-никогда.

— А если расскажешь — что будет?

— Приедет полиция, заберет меня и посадит в дом для плохих девочек.

— Точно. А мы же не хотим, чтобы так было, правда? Ну вот, а теперь мы с тобой будем очень-очень дружить.

С тех пор прошло больше десяти лет, и вот Мелани сидит в маминой машине, наблюдает за домом Ублюдка и надеется, что он оттуда выйдет. Она роется в рюкзаке, пытаясь найти «Клинекс», и выуживает старую смятую пачку. Вытирает глаза, сморкается. Тогда, давно, когда он проделывал с ней все эти вещи, она никогда не плакала. Ну, может, раз или два, когда он делал ей по-настоящему больно, ведь его взрослое тело было слишком большим для ее еще неразвившегося.

Но обычно он не причинял ей мучений — физических. «Волшебный мир». Как она мечтала туда попасть. Все ее подружки уже там побывали и взахлеб об этом рассказывали. И вот он ее туда взял, это был сюрприз к ее дню рождения, ей тогда исполнилось восемь. Он как-то сумел устроить так, чтобы ее мать с ними не поехала. Мелани была в таком восторге, она ни о чем не беспокоилась. Это было как ожидание Рождества.

Но как только они поставили сумки на пол гостиничного номера, в животе у нее словно разлилось что-то кислое, и она почувствовала, что вся дрожит. Тогда у нее не было для этого слов — чтобы описать это топкое ощущение в желудке. Этот Страх, химически усиленный возбуждением. Сердце у нее пребывало в полнейшем смятении, потому что, проделывая с ней все эти штуки, он был такой милый. Внимательный. Добрый. Смешной. Он делал все, что ей хотелось: играл с ее куклами, пил чай с воображаемыми гостями, — до тех пор, пока она делала то, что он хочет.

А потом они еще ездили на рыбалку, несколько раз. Он вывозил ее на маленькие озера на плоскодонке. Он так здорово показывал ей, как прикреплять крючок и приманку. Терпеливо учил ее, как забрасывать маленькую удочку, которую он для нее купил. Объяснял, как чистить рыбу, которую они поймали, и как ее жарить, чтобы она была вкусная-вкусная.

Разумеется, все это было не бесплатно. По ночам, в палатке, ей приходилось отрабатывать все это внимание, все эти наставления, все эти радости. В палатке от нее ожидали, что она будет позировать и давать представления. В палатке ее работа состояла в том, чтобы доставлять ему удовольствие. И он постоянно находил новые способы, какими она может доставить ему удовольствие.

Однажды, много лет спустя, ее подруга Рэчел ошеломила ее, открыв несколько картинок, которые обнаружила в компьютере: она делила его со старшим братом. Рэчел с расширенными глазами переключалась с одной картинки на другую, она хихикала, она была и шокирована, и восхищена. Тогда им обеим было по двенадцать лет.

— Мерзость какая! — кричала Рэчел.

— Мерзость какая! — повторяла Мелани, стараясь воспроизвести ее интонации. Но она точно знала, что смотрит на эти картинки иначе, чем Рэчел. По шоку и изумлению Рэчел было видно, что она, в отличие от Мелани, невинна.

— И что, люди правда это делают? — кричала Рэчел. — Ну и пакость!

— Странно, — соглашалась Мелани.

— Это самое большое извращение, какое я в жизни видела! По-моему, меня сейчас стошнит!

Нет, Рэчел никогда раньше не видела таких штук. А Мелани не только видела, но и делала. Она делала их с семи лет.

Иногда по занавескам в венецианском окне, как рябь на воде, проходила тень. Тень мужчины.

— Выходи, — твердила Мелани в машине. — Выходи, Ублюдок, и я тебе скажу, что я о тебе думаю.

Тот день, когда они смотрели на картинки в компьютере, разделил Мелани и ее лучшую подругу. Глядя на снимки, Рэчел выражала такое отвращение, что Мелани невольно спросила себя: что она обо мне подумает, если узнает? Она ужаснется, с отвращением оттолкнет меня. Она больше никогда не захочет иметь дело с Мелани.

В ее сердце проникли новые опасения. Вот же они, все эти картинки на компьютере: фотографии обычных людей, некоторые — подростки. Впервые Мелани забеспокоилась, что где-то в интернете могут лежать сотни ее изображений в ожидании, пока на них набредет кто-нибудь из ее друзей. С тех пор она жила в постоянном страхе разоблачения.

Все эти снимки, бесчисленные снимки. Потому что это происходило не только во время каких-то специальных поездок. Даже дома, когда мать выходила часа на два, Ублюдок приходил за Мелани. Когда объятий и внимания стало недостаточно, он начал задействовать деньги. Как насчет того, чтобы подбросить тебе немного наличных на новый диск? Может, в будущем тебя ждут джинсы «Гесс», а? Посмотрим, как у нас пойдут дела. Через несколько дней мать спросила ее про эти брюки:

— Они такие дорогие. Откуда ты взяла на них деньги?

— Мел мне помогла прибраться в подвале, — объяснил Ублюдок, — вот я и подкинул ей деньжат.

А потом они проводили время на яхте, на прекрасном прогулочном судне, которое Ублюдок у кого-то одолжил. Несколько дней они катались по Форельному озеру, втроем в одной каюте. Мама и Ублюдок спали на одной стороне, Мелани — на другой. Ей тогда было лет одиннадцать. Среди ночи она вдруг проснулась. Он сидел на краю ее койки, сунув руки ей под пижаму, а ее мать лежала меньше чем в трех футах. Наверное, он подмешал ей в вино снотворное. В ту ночь Мелани заработала новенькую пару кроссовок «Найк».

И вот теперь этот поганый ублюдок наконец вышел из своего дома. Прошедшие пять лет мало сказались на его внешности. Куртка была другая, светло-голубая нейлоновая ветровка, а на голове у него была бейсболка. Раньше он никогда не носил бейсболки. Он прошел несколько шагов по подъездной аллее, откинув голову назад: вдыхал прохладный вечерний воздух. Остановился, держа руки в карманах, подождал, потом ступил на газон, словно чтобы рассмотреть какой-то дефект или еще что-нибудь.

Как поступил бы всякий нормальный человек, подумала Мелани. Ведешь себя так, словно ты — как все.

Она положила руку на дверцу машины и поглубже вдохнула. Она ему расскажет, бог ты мой, неужели она ему расскажет. Но тут она замерла.

Из боковой двери дома вышла женщина и присоединилась к ее бывшему отчиму. Миловидная, на вид лет сорок; вьющиеся каштановые волосы спадают на плечи. На ней хорошо сидят джинсовая куртка и защитного цвета штаны. Даже в таком возрасте у нее фигурка что надо. Она лучше выглядит, чем мама, подумала Мелани и загрустила.

Я расскажу его новой жене все, абсолютно все. Даже если он станет отпираться, даже если он назовет меня сумасшедшей, она все равно поймет, что это правда. Ее хорошенькое личико сморщится от потрясения. И этот счастливый блеск в ее глазах сменится подозрением, гневом, омерзением.

Мелани открыла дверцу машины. На дороге не было движения, других пешеходов тоже не было. Счастливая парочка повернулась к дому, их позы выражали ожидание. Ну что ж, кое-чего они не ожидают.

Мелани была в двадцати ярдах от них и теперь шла к ним по дороге, по длинной диагонали переходя на другую сторону. Она приказала сердцу успокоиться. Ей не хотелось выглядеть помешанной: важно, чтобы женщина ей поверила, важно, чтобы она говорила убедительно. Она шагала быстро и твердо, как молодая бизнес-леди, спешащая на деловую встречу.

Боковая дверь дома открылась, и появилась девочка; в руках у нее был мяч и лопатка.

— Куда мы идем? — пропищала она.

— Просто погуляем, — ответила женщина. — Вечер чудесный. Но в такой темноте ты не разглядишь мячик.

— Нет, разгляжу.

— Ну хорошо, детка, только не забудь закрыть дверь.

Девочка остановилась и обернулась, чтобы посмотреть на дом.

— Давай, сделай это, милая.

Девочка неуверенно двинулась обратно к дому.

— Я закрою, — произнес Ублюдок и направился к девочке.

Мощный автомобильный гудок заставил Мелани подпрыгнуть от неожиданности. На мгновение ее ноги действительно оторвались от земли. Она обернулась, когда машина затормозила меньше чем в ярде от ее колен.

— Простите, — выговорила она и побрела обратно к своей машине. — Простите, простите…

Мужчина в автомобиле покачал головой и поехал дальше.

Мелани, дрожа, забралась обратно в мамину машину. Ключ никак не попадал в замок зажигания. Все три члена этого жалкого семейства смотрели в ее сторону. Наконец ей удалось завести машину, и она проехала мимо них, отвернувшись, делая вид, что занята радиоприемником.

Кровь стучала у нее в ушах, и она пропустила поворот обратно на Алгонкин-роуд. Она въехала на парковку при «Мак-Милке» и теперь сидела с включенным мотором, пытаясь перевести дух. У Ублюдка теперь новая дочка, ей семь лет или около того. Ублюдок обзавелся новой маленькой девочкой.
29

Келли положила отпечатки на место и задвинула ящик.

— По-моему, это последняя серия, — объявила она, — по крайней мере, из тех, которые здесь. У нее наверняка есть сотни отпечатков там, в колледже. Да и негативы, я уверена.

— Ну да, — подтвердил Кардинал. — У нее там стоит пара шкафчиков.

Он сидел на сундучке в углу фотокомнаты, наблюдая, хотя Келли просила его уйти и заняться чем-нибудь другим. Но он не мог удержаться: он хотел быть рядом с дочерью, особенно когда она делала что-то для своей матери.

— Может, тебе связаться с ее колледжем? — предложила она. — Там наверняка найдется кто-нибудь, кто в курсе того, что она делала. Может быть, они лучше понимают ее работы, чем я.

— Ничего подобного, Келли. Ты художник, ты ее дочь. Кто лучше тебя в этом разберется?

— Кто-нибудь из ее собратьев-фотографов. Кто все время с ней работал. Я просто подумала — вдруг ты попробуешь сначала обратиться к ним. А если окажется, что я все-таки самый подходящий человек, чтобы организовать выставку, тогда, конечно, я с радостью этим займусь. Да я буду просто счастлива это устроить.

— Она всегда работала одна. Она не любила, чтобы рядом был кто-то еще, когда она фотографирует. Или когда она в фотокомнате.

— Пожалуйста, убедись, пап. Мы же хотим сделать как можно лучше.

— Хорошо. Я тебе тогда сообщу.

— Меня это как-то даже удивило, — проговорила Келли, касаясь белого комода, который только что закрыла, — оказывается, мама была очень организованным человеком.

— О да. Она любила точно знать, где что лежит. И делать все вовремя. У нее были свои проблемы, но рассеянной она не была.

— У нее здесь лежат все листы для контактной печати, в папках и с датами, и к ним приложены негативы. А на обороте отпечатков указаны номера негативов.

— Да, она очень расстраивалась, если не находила тот снимок, который ей нужен. И она всегда призывала своих студентов к самодисциплине. Терпеть не могла расхлябанности.

Келли коснулась шкафчика указательным пальцем, даже этим мелким жестом напоминая мать.

— Даже более недавние вещи. Цифровые. Вместе с отпечатками у нее лежат диски, а в куртке — списки номеров файлов. Хотела бы я быть такой же организованной.

— Забавно. А она часто признавалась, что хотела бы быть художницей, как ты. «Иногда мне хочется спуститься в хаос, — так она говорила. — Фотография порой напоминает клинику. Все это проклятое оборудование…»

Келли открыла высокий шкаф, стоящий в углу. В аккуратных рядах объективов и фильтров зияли провалы: отсюда она взяла принадлежности для своего последнего — последнего в жизни — проекта.

В этот же вечер Келли докатила свой чемоданчик до машины, и Кардинал отвез ее в аэропорт. Она была с ним во время всех похоронных церемоний и в первые две недели его одинокой жизни, разве он мог просить ее о большем? Он пытался завязать разговор, но ее мысли уже неслись впереди нее — туда, в Нью-Йорк. Нью-Йорк. Географически — не так далеко, но психологически — то же самое, как если бы она уехала в Шанхай.

Он оставался с ней в зале ожидания, пока ей не пришло время проходить через контроль. Она стиснула его в объятиях и пообещала:

— Скоро позвоню, пап.

— Смотри там, береги себя,

— Обязательно.

Кардинал поехал обратно, спускаясь с холма Эйрпорт-хилл, — медленно, однако недостаточно медленно. Ему не хотелось домой, не хотелось оказаться лицом к лицу с этой тишиной. Вместо того чтобы свернуть налево, на Одиннадцатое шоссе, он продолжал ехать прямо, в сторону города.

Он выехал на Мэйн-стрит, потом двинулся вдоль берега. Под луной, чьи очертания были искажены облаками, по берегу трусили разрозненные бегуны; собачники стояли небольшими кучками, каждую из которых окружали нюхающие и подпрыгивающие четвероногие. Кардинал отправился назад, на западную окраину города, и стал колесить взад-вперед по тамошним переулкам. Довольно жалкая картинка, подумалось ему, боюсь вернуться домой.

Он обнаружил, что проезжает мимо дома Лиз Делорм, небольшого бунгало на углу тихого перекрестка близ Рэйн-стрит. Окна у нее горели, и он задумался, что она сейчас делает. Им овладело сильное желание остановиться на ее подъездной аллее, постучать к ней в дверь, но что он ей скажет? Ему не хотелось выглядеть жалким перед Делорм.

Интересно, что она делает? Читает? Смотрит телевизор? В каких-то отношениях он знал Делорм очень хорошо, вместе они расследовали столько дел. Они отлично ладили, много смеялись. Но если вдуматься, он ведь понятия не имел, как она проводит свободное время, не знал даже, есть у нее сейчас мужчина, хотя он и видел, как она болтает с Шейном Косгроувом чуть более дружелюбно, чем необходимо.

Но в ее обществе ему было бы сейчас хорошо. В этот вечерний час, который казался даже не каким-то определенным часом в каком-то определенном месте, а скорее пустым пространством между часами, междуцарствием, разделяющим две жизни: его жизнь с Кэтрин — и то, что ему теперь осталось, чем бы это ни было.

Он затормозил перед светофором на углу.

— Жалкий человек, — сказал он вслух. — Даже пять минут не можешь пробыть один.

Какое-то время он посидел так, пока не сообразил, что уже зажегся зеленый свет.

В его доме царило безмолвие — такое, какого он никогда не знал. Отсутствие звуков было настолько глубоким, что казалось, оно не только окружало его, но и было в нем самом, проникало сквозь него. Весь мир словно бы исчез, остался лишь тот кусок пространства, который занимал он сам.

Из других комнат не доносилось никакого шума. Ни шарканья шлепанцев, ни топота босых ног, ни цоканья шпилек, ни стука тяжелых подошв зимних сапог. Ни дребезжания лотков с проявляемыми фотографиями, ни тонкого жужжания фена. Никаких внезапных призывов: «Джон, поди сюда, ты только посмотри!»

Кардинал пытался читать, но обнаружил, что не в состоянии. Он включил телевизор. Следственная бригада из «Места преступления»[47] занималась уничтожением улик. Какое-то время он безучастно глядел в экран, ничего не понимая.

— Пытайся вести себя как обычно, — пробормотал он себе под нос. Но ничто не было обычным.

Он взял фотографию Кэтрин из шкафа, куда ее поставила Келли. Тот самый снимок, где она была в анораке, с двумя фотоаппаратами через плечо.

Ты себя убила?

Все эти случаи, когда она злилась на него за то, что он отправляет ее в больницу, проклинала его за то, что он мешает ее болезни, сердилась, что он вечно следит за тем, как она принимает лекарства… Все эти крики и слезы в течение десятилетий: неужели все это было всерьез? Неужели это и была настоящая Кэтрин? Он не мог заставить себя поверить, что женщина, которую он так долго любил, могла швырнуть эту любовь ему в лицо, могла сказать: нет, твоей любви недостаточно, тебя недостаточно, я скорее умру, чем проведу еще минуту в твоем обществе. Вот что написал Роджер Фелт в тех открытках. Нет, не верится.

Но тем не менее у него не было и никаких доказательств противоположного. Роджер Фелт, его подозреваемый номер один, оказался не более чем мстительным неудачником. А управляющий Кодвалладера подтвердил, что тот, как и говорил, был на работе. Записи с камер видеонаблюдения тоже это покажут.

Ты написала ту записку. Но могла ли ты действительно себя убить?

Были ли у Кэтрин враги? На своем веку Кардинал расследовал немало смертей, чтобы понять: на сей счет люди порой преподносят сюрпризы. Мелкий наркодилер, оказывается, слыл среди соседей добрейшим человеком, а погиб не от руки конкурентов, а из-за собственной ошибки при расчете дозы препарата.

Или, допустим, сущая святая, женщина, которая не покладая рук занимается благотворительностью, которая всегда первой убеждает друзей и коллег «подписаться за Ширли»,[48] организует коллективные посещения больниц, добывает деньги на летний лагерь. И вдруг выясняется, что эта воплощенная добродетель спит с мужем неподходящей женщины, а в итоге — растраченные средства, вынужденный обман, освобожденные страсти, — и вот она уже оказывается жертвой или исполнителем убийства.

Но Кэтрин? Ну хорошо, в колледже у нее были свои войны за территорию, она сражалась с коллегами-преподавателями. Впрочем, все эти сражения она проиграла. Бог ее знает, она иногда бывала очень несдержанна, когда сердилась, и можно себе представить, что какая-нибудь ее соперница по отделению искусств пришла в ярость из-за какого-то ее необдуманного замечания. И потом, она получала премии за свои фотографии: несколько раз — на уровне провинции, один раз — федеральную, и ее работы много раз здесь выставлялись, а в среднем каждые два года их показывали в Торонто. Когда человек получает приз, кто-то может почувствовать себя ограбленным.

Кардинал прошел на кухню и сделал себе питье. Позвякиванье льда, бульканье виски звучали в тишине как-то нелепо громко. Он включил радио, мгновение послушал кантри и вырубил его. Это все от безысходности: он никогда не слушал радио по ночам.

Он уселся за кухонный стол. Ночью, когда не спалось, он иногда приходил сюда, чтобы пожевать печенья, хлебнуть молока. Но тогда кухня не казалась такой бесприютной: в соседней комнате спала жена. Он открыл папку дела, которое завел на Кэтрин. Это была самая тонкая в его жизни папка следственного дела. Если ты ведешь дело, то у тебя по определению должны быть какие-то заметки, какие-то нити, какое-то направление расследования. Но в этой папке не было почти ничего.

В ней лежали открытки-лжесоболезнования, теперь бесполезные. Его заметки насчет Кодвалладера и Фелта: как выяснилось, и то и другое — путь в тупик. Листок, вырванный из блокнота Кэтрин. Бледно-голубые буквы, написанные ее любимым «пейпер-мейтом». Ее почерк — лаконичные j, петли на t.

«Когда ты будешь это читать…»

В папке лежали два варианта записки — оригинал, написанный голубой пастой, и копия, которую снял Томми Ханн в Центре судмедэкспертизы: белые буквы на угольно-черном фоне; тонер сделал видимыми отпечатки пальцев, неразличимые на оригинале. На краешке — отпечаток большого пальца Кэтрин, с коротенькой белой черточкой, соответствующей порезу многолетней давности. И другие отпечатки на краях, поменьше: видимо, они тоже принадлежат Кэтрин, это нетрудно проверить.

Но внизу на записке виднелся отпечаток большого пальца, слишком крупный для того, чтобы принадлежать Кэтрин. К тому же Кэтрин правша. Чтобы вырвать листок из блокнота, она возьмется за страницу правой рукой, сбоку, как ей удобно, и дернет. Но отпечаток чьего большого пальца виден в нижней части листка, не сбоку, а посередине? Если это не палец коронера, или Делорм, или еще кого-нибудь, кто был тогда на месте происшествия, тогда кто же держал предсмертную записку Кэтрин в своей руке?
30

«Мертвая мать и дитя». Работа Эдварда Мунка[49] была любимой картиной Фредерика Белла, и он точно знал почему. Застывшая фигура матери, бледная, почти прозрачная, лежит на кровати, вокруг собрались домочадцы, не обращая никакого внимания на девочку на переднем плане, вскинувшую руки к голове, точно стараясь прикрыть глаза, а может быть, уши, — заслониться от реальности материнской смерти. Белл знал, что мать Мунка умерла от чахотки, когда тот был еще ребенком, и это событие наложило отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Оно сделало его несчастным, и оно же сделало его художником.

Чахотка. За прошедшее столетие медицина проделала немалый путь. Благодаря антибиотикам чахотка, она же туберкулез, практически уничтожена на нашей планете. Но зато депрессия, разумеется, цветет пышным цветом.

Мунк побывал у смертного одра один раз. Белл — дважды.

Первое смертное ложе принадлежало его отцу: Беллу было тогда восемь лет. Каждый день ему приходилось по часу сидеть с отцом — сразу после уроков, до возвращения матери с работы: она была медсестрой.

Отец был человеком черным: густые усы, сплошная линия бровей над глазами, курчавые темные волосы. Черный ирландец, называла его мать, и юный Белл задавал себе вопрос, не означает ли это, что отец участвовал некогда в волнениях в Северной Ирландии. Позже он понял, что нога отца вообще никогда не ступала на ирландскую землю. Позже он вообще многое узнал.

Но тогда, на смертном одре номер один, сумрачность отца казалась еще более героической благодаря белым бинтам, укутывавшим его голову, закрывая один глаз. Он походил на солдата, только что вернувшегося с войны, защищавшего своих братьев и получившего ранения, онемевшего от ужасов, которые ему пришлось лицезреть.

Несчастный случай, объяснила мать. Ужасный случай: это произошло, когда он чистил свой пистолет — «люгер», который он в свое время вынул из мертвой руки немецкого солдата в 1945 году.

Дверь в отцовский кабинет была распахнута, раньше такого никогда не бывало. Кабинет отца всегда был местом, куда нельзя проникать без приглашения. Юному Фредерику доводилось бывать внутри лишь несколько раз: однажды — чтобы принять поздравления по поводу того, что он стал первым учеником в классе; во всех остальных случаях — чтобы принять наказание.

Он очень боялся отца, его приступов дурного настроения и вспышек раздражения, но между тем отец умел быть и добрым. Однажды летом он взял Фредерика с собой в поле — ловить и классифицировать бабочек; этот день стал одним из самых счастливых его воспоминаний. Отец преподавал науки в средних классах ближайшей школы, и казалось, для него это действительно самое большое счастье в жизни — когда он кого-то чему-то обучает.

В те вечера, когда ему приходило в голову побыть наставником сына, Белл-старший становился другим человеком: терпеливым, доброжелательным, знатоком всевозможных предметов (истории авиации, принципов действия двигателя внутреннего сгорания, особенностей деления клеток, диатонической шкалы). Он мог два часа сидеть рядом с мальчиком, объясняя, представляя общую панораму, анализируя, даже предлагая Фредерику записать или нарисовать что-нибудь, что поможет ему лучше запомнить материал. При этом он то и дело клал ладонь мальчику на плечо и говорил: «Не сутулься так, сынок, а то у тебя появится привычка».

У Белла сохранилась модель паровоза, которую подарил ему отец, а тому, в свою очередь, паровозик достался от собственного отца. Простая и изящная игрушка: миниатюрный латунный бойлер на латунных же кронштейнах, и все это — на дубовой подставке. Отвинчиваешь плотно прилегающую латунную крышечку, заливаешь из мерного стаканчика воду в крошечное отверстие. Единственный поршень-шатун, ведущий вал, маховик — вот и все. Под бойлер помещаешь маленькую лампу, наполненную метанолом. Когда вода закипит, она давит на поршень, поршень двигает вал, а тот вращает маховик. Но самая лучшая деталь — это миниатюрный клапан на одном конце бойлера, его можно открыть с помощью рычажка, и тогда раздастся неожиданно звучный свисток.

Эти педагогические часы, днем и вечером, случались нечасто. Мистер Белл был подвержен депрессиям, и под конец они загоняли его в кабинет на целые дни. Когда он пребывал в таком состоянии, не хотелось его беспокоить. Даже если тебе одиноко и скучно, и все твои друзья куда-то убежали, — даже тогда ты не решишься постучаться в эту дверь. Иногда Фредерик сидел на стуле в коридоре, совсем рядом с кабинетом, ничего не делая, лишь болтая ногами, и ожидал, когда появится отец.

Иногда до него доносились всхлипы, треск разрываемой бумаги, стук бросаемой книги, хотя в кабинете никого не было, кроме отца. Эти всхлипывания словно впивались во Фредерика, пугая его. Иногда мать негромко стучала в дверь. Рыдания прекращались, и она входила, а потом Фредерик слышал ее голос, вопросительный, успокаивающий, увещевающий, и лаконичные неразборчивые ответы отца.

Тогда никто это никак не называл, во всяком случае — в семейном кругу. У людей бывает дурное настроение, у некоторых — очень дурное, вот и все. Это была Англия, они пережили войну, не могло быть ничего хуже. Ты должен ходить с высоко поднятой головой, верхняя губа не должна дрожать, ты не должен жаловаться и ни при каких обстоятельствах не должен подавать вида, что тобой владеют какие-то противоречивые чувства. Никто никогда не произносил слова «депрессия».

Поэтому, когда мать сказала Фредерику, что у отца произошел несчастный случай с пистолетом, Фредерик не стал задавать вопросы. Тем не менее он удивился. В один из своих наставнических дней мистер Белл пригласил сына в кабинет, чтобы показать, как чистить пистолет и ухаживать за ним. Атмосфера в кабинете была мужская, пахло оружейной смазкой и металлом. Отец объяснял, что ни в коем случае нельзя хранить пистолет заряженным, а патроны ни в коем случае нельзя держать в том же месте, что и пистолет. Он предупреждал мальчика, чтобы тот никогда ни на кого не направлял дуло, в том числе и на самого себя, даже в виде шутки, даже самым нечаянным и мимолетным жестом. Нет, ствол всегда должен смотреть в пол или в угол, пока ты разбираешь оружие, вынимая из него разные хитрые детали и выкладывая их на кусок материи.

Много позже, уже став врачом, Белл понял, что пуля, скорее всего, попала в заднюю часть носоглотки, раздробила нёбо и, видимо, глазницу, после чего вылетела через переднюю часть черепа. В те годы у отделений скорой помощи еще не было такого опыта в обращении с огнестрельными ранениями, как сейчас. В наши дни, получив такую рану, человек в конце концов отправляется домой с поражениями речевого аппарата и зрения. В пятидесятые годы причиненных повреждений было достаточно, чтобы убить, но убить не мгновенно.

Отец не спешил умирать. Больничную койку установили в гостиной. Через день приходила медсестра, чтобы узнать, в каком он состоянии, и сменить бинты. Фредерика всегда отсылали из комнаты, когда она это делала. Иногда отец бормотал что-то — несвязные слова, обрывки фраз. Например, «драконова нога». Или «на проводе».

Мать Фредерика была сломлена горем и мало чем могла помочь сыну. Наоборот, это он пытался ее утешить, приносил ей чай и сэндвичи, которые делали его многочисленные тетушки. Она вымученно улыбалась ему, и глаза у нее переполнялись слезами. В то время Фредерик чувствовал, что он словно бы невидим. Тетушки разговаривали между собой так, точно его не было рядом, и он не раз слышал, как одна из них — это была тетя Мэй — шептала в телефон: «стрелял в себя», да так, что становилось понятно: он сделал это… в общем, он это сделал не случайно.

Мальчик-невидимка сидел в полумраке на верхней ступеньке лестницы, прислушиваясь. Когда кто-нибудь поднимался в ванную, он кидался обратно к себе в спальню и притворялся, будто читает. Так он услышал и другие фразы, в том числе и причитания матери:

— Почему он это сделал? Ну почему?

— Видимо, он испытывал ужасные мучения, — отвечала тетя Мэй.

— Он просто помешался, — заявляла тетя Джозефина.

И в конце концов юный Фредерик, испытывая тошнотворное чувство внутри, догадался, что отец стрелял в себя нарочно. С этой информацией он ничего сделать не мог. Рядом не было священников или монахинь, чтобы с ними посоветоваться, да и вряд ли это принесло бы пользу: в его воспитании религия не участвовала. Не мог он пойти и к матери, ибо она по-прежнему настаивала, что это был несчастный случай. Он был как та девочка на картине Мунка: одинокая и сбитая с толку, не знающая, к кому кинуться.

Тошнотворное чувство у него в животе словно бы отвердело, превратившись во что-то другое. Ему стало казаться, что учитель на уроке вещает откуда-то издалека — точно с края колодца, куда Фредерик свалился. И у него не было особого желания оттуда выбираться. Одноклассники, с их глупостями и играми, больше не интересовали его. На переменах он сидел под деревом, пересчитывая камешки или стекляшки либо читая биографию какого-нибудь ученого.

Отец все глубже погружался в беспамятство. По словам медсестры, дело шло к могиле. Явился доктор (тогда еще были семейные врачи), потом другой. Оба сказали, что ничего не могут сделать, что отец Фредерика либо очнется, либо нет.

Ничего нельзя сделать.

Доктор Белл часто думал, что если бы Мунк нарисовал самого себя — мальчика, сидящего у этого смертного одра, — то он так бы и назвал картину: «Ничего нельзя сделать». Сделать ничего нельзя, можно лишь скорбеть и давать себя пожирать тем чувствам, которые неприлично было упоминать в британском семействе пятидесятых годов. Как психиатр Белл понимал, что он тогда должен был испытывать невероятную ярость из-за того, что отец так подло бросил его и так мучил мать. Но он ничего такого не чувствовал — ни тогда, ни сейчас.

Пятничным вечером, в марте 1952 года, отец Фредерика Белла умер. В тот момент мальчика не было в его комнате, как не было и матери. Дежурила тогда тетя Мэй. По ее словам (мальчик, по своему обыкновению, подслушивал — и услышал, как она sotto voce[50] рассказывает об этом кому-то по телефону), это было ужаснейшее зрелище. Мистер Белл, который практически не двигался вот уже три недели, вдруг сел в постели, уставившись прямо перед собой тем глазом, который не закрывала повязка. Тетя Мэй так перепугалась, что не смогла пошевельнуться. Ее брат сидел, прямой как палка, и смотрел в пространство — недолго, вряд ли больше минуты.

— А потом он заговорил, — рассказывала она. — Было так, словно кто-то ему только что сообщил дурные вести. «О господи», — сказал он. Нет, в этом совершенно не было ничего религиозного. Мне не верится, что на него вдруг снизошло подобное озарение. Таким тоном говоришь, когда приятели сообщают тебе, что сгорела школа: в его голосе слышался и ужас, и любопытство. «О господи», — сказал он и улегся обратно. Я подошла и попыталась с ним заговорить, но он больше ничего не сказал, он просто глотнул воздух ртом — и это было все. Для Джейн, конечно, это было чудовищно тяжело.

Джейн — так звали его мать; после этого они остались вдвоем. В конце концов она вернула отцовскому кабинету его первоначальное предназначение, обратив его в маленькую гостиную, но ни он, ни она больше туда не заходили. Вскоре финансовые затруднения вынудили их переселиться в значительно более скромное жилище — темную, холодную квартиру, где они и провели следующие десять лет. Однажды Фредерик вернулся домой (он на полставки работал помощником местного аптекаря) и нашел на двери записку, написанную почерком матери:

    Фредерик, не входи. Пожалуйста, сходи к тете Мэри, пусть она вызовет врача.


Так он оказался у смертного одра номер два. На сей раз все было сравнительно скоротечно. Мать приняла смертельную дозу снотворного, но ее вырвало. В результате она умирала три дня вместо часа или двух, как, несомненно, планировала. В конце концов снижение мозговой активности привело к тому, что у нее отказали другие органы.

Фредерику пришлось съехать с квартиры и поселиться в подвальной комнате в доме у тети Джозефины. Разбирая бумаги матери, он нашел старый конверт, на котором почерком отца было нацарапано всего одно слово: «Джейн». Открыв его, он прочел:

    Дорогая Джейн.

    Я намерен покончить с собой и положить конец этому фарсу. Прости, что оставлю после себя беспорядок. Похоже, я просто не в состоянии совладать с собой.


Ни подписи, ни выражения любви, ни единого упоминания об их сыне. Фредерик Белл, восемнадцати лет от роду, сидел в материнской спальне в окружении переполненных сумок и коробок и смотрел на строчки, написанные рукой отца, смотрел долго-долго.

К счастью, он был разумным юношей, и он решил добиться успеха. Ему удалось закончить университет исключительно благодаря стипендиям и подработкам. Благодаря тете Джозефине его расходы на проживание, пока он учился в Университете Сассекса, были минимальны.

С виду он казался спокойным и жизнерадостным, но внутри у него созрело решение в одиночку осуществить одно смелое предприятие. Как он сам для себя сформулировал, он жаждал исцелить слепоту — слепоту медицины по отношению к проблеме суицида. Он потерял обоих родителей, между тем обоих осматривали семейные врачи — и ни отцу, ни матери не поставили диагноз «депрессия», не говоря уж о диагнозе «суицидальные наклонности».

И он решил сам довести лечение этого недуга до совершенства. Его воодушевляли и перспективы медикаментозной терапии, и всевозможные разновидности психотерапевтических бесед. У него не было иных интересов, кроме разве что редких прогулок по близлежащей реке на маленькой лодке. По сути, он просто вошел в один из сентябрьских дней в университетскую библиотеку, а вышел оттуда через несколько лет уже доктором медицины. Еще четыре года в Лондонском университете — и он уже официально аттестованный психиатр, до зубов вооруженный, чтобы выйти на битву с Той Сущностью.

Он практиковал в самых разных местах, и его кураторы всегда отмечали особую склонность молодого врача к пациентам, страдающим депрессией; его диагнозы неизменно были превосходны. Наконец он перешел в Кенсингтонскую клинику, и через полгода ему предложили там постоянную должность. Он отличался целеустремленностью, благоразумием, всегда был в курсе всех новейших фармакологических достижений. Результаты его работы говорили сами за себя.

Его первый год в клинике весь состоял из трудов и успехов. Иногда он находил время мимоходом поухаживать за Дороти Миллер, больничной медсестрой. Она отнеслась к нему как к нежному и забавному букету нервных тиков (время от времени он сутулился и подергивал головой) — и пришла в восхищение. Он же, со своей стороны, находил Дороти привлекательной, и ему нравилось, что она время от времени заставляет его выбраться в кино или куда-нибудь поужинать, настаивая, чтобы он начал наконец жить по-человечески.

А во время второго года своей психиатрической практики он начал испытывать некоторые затруднения. Даже по прошествии тридцати лет он помнил, когда эти перемены впервые по-настоящему на нем сказались. В течение нескольких недель ему становилось все труднее и труднее выслушивать пациентов. Он вдруг вскидывался, обнаружив, что ему задают вопрос, начала которого он не слышал. Или что ему только что рассказали что-то важное, а он никак не отреагировал. Пациент мог сидеть, выжидательно глядя на него, а он понятия не имел, чего тот ждет.

И вот однажды мужчина среднего возраста, состоящий в браке двенадцать лет, отец троих детей, стал рассказывать, какая у него смертельная депрессия, как он каждое утро просыпается со стонами и проклятиями, потому что не в состоянии посмотреть в лицо очередному дню. И Белл ощутил, как в животе у него поднимается волна гнева. Он не мог дать этому объяснение; это казалось каким-то аномальным явлением. Жизнь у него шла хорошо, он получал удовольствие от работы, и его пациент не сказал ничего особенно раздражающего, а между тем он чувствовал, как гнев поднимается откуда-то из живота, заполняя грудь, так что на мгновение ему даже представилось, будто он, доктор Белл, пересекает комнату, хватает пациента за ворот и трясет. Трясет что есть силы.

Тогда это чувство прошло быстро, но затем такие волны гнева стали учащаться. Их провоцировал не только данный пациент, но и все остальные — по крайней мере, те, кто страдал депрессией. Положение ухудшалось, вызывая у него тревогу и грозя лишить его возможности работать; он опасался даже обсуждать это с кем-то из коллег.

Он испытывал все больший дискомфорт, даже просто видя пациентов. Он не в состоянии был слушать, как они себя ненавидят. Не мог слушать, как они с глубочайшим отвращением подводят итоги своей жизни. Не мог слышать о том, что будущее им ничего хорошего не сулит, что им все надоело, что они сами себе надоели. Особенно сами себе. Это было мучительно.

И однажды это случилось, гнев вырвался наружу.

Эдгару Вейлу было тридцать шесть, он был художником-рекламщиком и поступил в клинику после того, как попытался утопиться, но обнаружил, что плавает лучше, чем ему казалось. В его семейном прошлом имелся случай суицида; в его личном настоящем было чувство отчужденности и изоляции. Дополнительный вклад внесли такие факторы, как недавний развод и череда профессиональных неудач. Иными словами, здесь было о чем печалиться.

Ему хотелось писать что-то серьезное. Собственно, он и писал серьезные картины, только никак не мог найти галерею, которая взяла бы его работы, или же добиться того, чтобы хоть единая живая душа за пределами круга его ближайших друзей купила хоть одно его произведение. Он все рассказывал и рассказывал об этом, уставившись в пол и качая головой, и мямлил, что он, мол, не знает, зачем вообще стараться рисовать, что ему, мол, надо выкинуть все свои кисти и полностью от всего этого отказаться. К тому же все это отличнейшим образом отражает его романтическую сторону жизни, продолжал он, вся эта борьба, которая оканчивается ничем.

— Почему бы вам просто не покончить с собой? — взорвался Белл. — Почему бы вам не убить себя? Только на сей раз уж отнеситесь к этому не так халатно!

Вейл внимательно посмотрел на него. Потрясение в его глазах, где обычно читалась лишь легкая боязнь, испугало Белла.

Он попытался поправиться, добавив:

— Ну, разумеется, я не хотел, чтобы это прозвучало столь резко. Я просто хотел сказать: вот представьте, вы сидите дома, и у вас есть под рукой полный пузырек секонала, и тем не менее вы прыгаете в воду, отлично зная, что умеете плавать. На мой взгляд, вы могли бы положить конец всем своим страданиям, этим ужасным страданиям, которые вы испытываете, просто приняв несколько таблеток, и тем не менее вы предпочли этого не делать. Почему бы нам не сосредоточиться на том, что стояло за этим вашим выбором?

Потрясение в глазах у Вейла померкло.

— Мне показалось, что вы на меня вот-вот наброситесь.

— Господи помилуй, разумеется, нет. Ни за что на свете не стал бы этого делать. Пожалуйста, продолжайте.

Кажется, его уверения возымели действие. Вейл откинулся на кушетке в приятнейшем убеждении, что его психотерапевт пытается ему помочь.

В течение следующих нескольких месяцев Белл поставил себе задачу научиться скрывать гнев. Непосредственно перед назначенным сеансом он старался вспоминать о всякого рода радостных событиях. Но это не помогало: он попросту забывал о них, сталкиваясь с невзгодами пациента. Он пробовал заниматься физическими упражнениями, вновь взялся за греблю. Но мышцы у него стали так сильно ныть, что его характер даже ухудшился: теперь его раздражали все люди, а не только пациенты.

Однако в конце концов он обуздал свой гнев, научившись даже не ощущать его. Для этого надо было просто вести себя как все другие психиатры. Озарение явилось ему как-то днем, когда он собирался поплавать на лодке. Он остановился, сжимая весла в руке, и тяжело опустился на скамейку у воды.

Перед ним посверкивала Темза: серебро, сплавленное с огнем в предвечерних солнечных лучах. Он слышал плеск воды, шелест ветерка в ветвях и мириады автомобильных звуков. Порой ему казалось, что до него доносится разговор, который идет где-то в нескольких кварталах отсюда. Кто-нибудь мог бы счесть это проявлением неприятного смятения чувств, но для Белла это был момент абсолютной, бритвенно-острой ясности.

Как раз в это мгновение он и понял, что средства терапии можно использовать совершенно по-новому — подобно скальпелю хирурга. Можно задавать все те же вопросы, все так же поднимать брови, выказывать глубочайшее сочувствие, давать «положительное подкрепление» и прочее. И при этом можно иногда чуть-чуть принажать, изменить угол всего на несколько градусов — и ты сумеешь направить пациента в иную сторону.

В следующий раз, когда Эдгар Вейл вышел из его кабинета, унося с собой рецепты на еще большее количество успокоительных, Белл громко провозгласил, обращаясь к своим стенам, уставленным полками с книгами:

— Убей себя и разделайся со всем этим, ты, жалкий человек, который только зря занимает пространство.

Эти слова, казалось, эхом отдались в пустой комнате, и Белл почувствовал легкое головокружение. Он засмеялся. Это же так просто; почему он не видел этого раньше? Он смеялся от удивления, от потрясения, от внезапного понимания, но еще и от чистой радости облегчения.

Поразительно, до чего это было легко. Выбираешь безнадежно несчастного пациента, за несколько сеансов добиваешься от него доверия и симпатии, затем прописываешь месячный курс снотворного. В ту пору в ходу были барбитураты. При правильном применении — стопроцентный летальный исход.

В некоторых случаях, как с Эдгаром Вейлом, когда пациента разъедала ненависть к самому себе, но все жизненные функции полностью сохранялись, следовало убедиться, что больной отмерит нужную дозу. Если принять слишком много (Белл знал это по опыту собственной матери), тебя вырвет, и ты, возможно, выживешь. А если слишком мало — просто проснешься с ощущением тяжкого похмелья.

В иных случаях, когда пациента терзала неясная тоска (так было с его отцом, которого она поглотила заживо), Беллу приходилось быть чуть более изобретательным. Он поступал так: назначал больному прием на понедельник или вторник и отправлял домой, выписав какой-нибудь из трицикликов — что-нибудь быстродействующее. К выходным пациент набирался энергии, чтобы поднять ружье, спрыгнуть с крыши, затянуть на шее петлю. Это было как запалить фитиль. Из первых двадцати самоубийств, проходивших под его присмотром, примерно половина осуществилась именно таким путем. Еще двадцать пять процентов больных (в том числе и Эдгар Вейл) предпочли успокаивающие. Остальных же заносило так далеко, что они в любом случае должны были рано или поздно свести счеты с жизнью. За них Белл не отвечал.

Но с фармацевтическим методом были свои сложности. Начать хотя бы с того очевидного факта, что метод был слишком прост. В общем-то всю работу выполняли лекарства; таким методом мог бы с успехом воспользоваться любой психиатр. Но это было и рискованно. Рекомендации принимать большие дозы седативных препаратов не очень-то хорошо смотрятся в истории болезни пациента, склонного к суициду, притом что эффект трицикликов («проснись и умри») широко известен. В Суиндоне у него были в связи с этим некоторые неприятности. И позже, в Манчестере, поползли слухи о возможном расследовании, но это относилось к уровню смертности среди его больных, а не собственно к тому, что он прописывал большие дозы препаратов. Так или иначе, Белл решил, что разумнее будет перебраться в Канаду. Он уже давно практически перестал обращаться к помощи химических средств: теперь он полагался исключительно на свой опыт психотерапевта.
31

Мелани Грин оставалось жить всего несколько недель: такова была профессиональная оценка доктора Белла. На сей раз она сделала домашнее задание, принеся три — надо же, целых три! — предсмертные записки. Не то чтобы они ему были так уж нужны. Если уж он не сумеет убедить несчастную девицу расстаться с жизнью, тогда ему пора снимать докторскую табличку с двери. Ошибок на сей раз быть не должно.

Она рассказала ему, как ездила к дому отчима, как планировала рассказать его новой жене о его сексуальных пристрастиях и как отказалась от этого, увидев девочку. У нее сдали нервы, что было типично для Мелани: не исключено, что это послужит для нее небольшим препятствием на пути к тому, чтобы достойно уйти. Но лишь небольшим.

— Что вас остановило? — поинтересовался Белл. — Вы собирались поведать об этом его новой жене, так почему было не рассказать его новой дочери о том, что он совершил?

— Ну, во-первых, ей всего лет шесть. Может, семь.

— И вы считаете, что шестилетнему ребенку не следует слышать о таких вещах?

— Да, конечно.

— О вещах, которые с вами делали почти в том же возрасте? Когда вам было семь?

— Я считаю, что маленькие дети не должны даже знать об этом, а уж тем более это делать. А вы думаете, что с шестилетними детьми надо говорить об оральном сексе?

— Сейчас важнее всего то, что чувствуете вы, Мелани.

— В общем, я ни за что не стану говорить об этих штуках с ребенком. Но я остановилась просто от потрясения. Ну, то есть мало того что Ублюдок опять женился и, видно, собирается опять превратить жизнь женщины в ад. Но то, что у него снова маленькая девочка… Это меня просто ошеломило. Меня чуть машина там не задавила. Ей предстоит пережить то же, что и мне, со всеми этими рыбалками, яхтой, «Волшебным миром».

Доктор Белл почувствовал, что утрачивает контроль над собой. В его ладонях вдруг стал нарастать жар, и он поймал себя на том, что представляет себе, как душит ее, трясет ее, кричит ей в лицо: «Ты что, не видишь? Тебе здесь не место. Окажи нам всем любезность и убей себя раз и навсегда». Он с трудом унял бешеный стук сердца в груди. Он решил увести Мелани от ее настоящего — назад, к ее травмам.

— Что было хуже всего в этом? Тогда, когда вы были девочкой. Что было самым-самым ужасным? Физическая боль?

Мелани покачала головой.

Еще минута, и она начнет жевать костяшки пальцев, подумал Белл.

Словно повинуясь его желанию, она поднесла левую руку ко рту и стала грызть одну из косточек.

— Обычно не было никакой физической боли. Только раз или два, когда он, когда он… ну, вы понимаете. О господи. Когда он сзади…

— Анальный секс?

— Ну да.

— У вас были кровотечения?

Она покачала головой, глядя в пол. Белл видел, как она начинает дрожать: в комнату вползла Сущность. Сумрачная фигура в плаще с капюшоном, состоящая изо льда и смерти, заключила молодую женщину в свои объятия.

— Обычно он при этом делал все очень осторожно, — проговорила Мелани. — Чаще всего это было орально. У меня даже губы немели. Иногда у меня саднило между ног. А несколько раз, когда я не могла уснуть, мама спрашивала, что со мной, и мне хотелось ей рассказать. О, как мне хотелось ей рассказать.

— Но вы этого не сделали.

— Нет.

— Потому что…

— Потому что я очень боялась. Он говорил, что если кто-нибудь узнает, то приедет «Помощь детям», и меня заберут. А он сядет в тюрьму.

— Значит, хуже всего была не физическая боль. Получается, хуже всего был страх?

Мелани кивнула, обхватив себя руками, словно в комнате стоял лютый мороз, хотя солнце, бившее в окна, раскаляло воздух в кабинете.

— Я все время боялась. Мне было страшно — вдруг это раскроется.

— Из-за тех последствий, о которых вы только что упомянули?

— Да. А еще… это уже позже, когда мне было лет тринадцать… я боялась, что мама узнает. Потому что я знала, что ей будет от этого больно. И потому что я знала — я беру то, что ей принадлежит. Что я делаю плохо своей собственной матери.

— Что вы спите с ее мужем.

Это должно открыть затычку, подумал Белл, заметив по ее горлу, как она делает глотательное движение.

— Как будто я — другая женщина. Как будто…

Слезы невозможно было сдержать. Они хлынули из нее вместе с жалобными криками, и она, казалось, вся затряслась.

Доктор Белл дал ей коробочку «Клинекса» и стал ждать. Он восхищался чудесной мощью чувства вины. Если им нужным образом управлять, оно куда действеннее любого лекарства.

Когда всхлипы Мелани немного утихли, он произнес:

— Итак, вам приходилось иметь дело со страхом. С чувством вины из-за того, что вы похищаете у матери ее мужчину. Для девочки это очень большое бремя, с этим очень трудно справиться. Но давайте вернемся к «Волшебному миру». Из того, что вы рассказывали мне раньше, можно заключить, что «Волшебный мир» был, пожалуй, самым тяжелым вашим переживанием, но пока мы не дошли до подробностей.

Мелани кивнула. Глаза у нее покраснели от слез, косметика потекла. Та Сущность обратила ее в тряпичную куклу.

Обычно на психотерапевтических сеансах пациенту позволяют двигаться с его собственной скоростью. Как правило, подталкивать его — контрпродуктивно, и риск тут двоякий: с одной стороны, материала может оказаться слишком много для пациента, и он не успеет его усвоить, что приведет к тому, что он выстроит еще более толстую броню отрицания; с другой стороны, такое подталкивание может породить бурный поток эмоций, к которому сам пациент не очень готов. В зависимости от характера существующего невроза это может привести к поведенческим выплескам самого разного рода: пациент может убежать, впасть в ярость или же, само собой разумеется, совершить суицид.

Поэтому доктор Белл побудил пациентку к тому, чтобы она рассказала все в деталях. Мелани молодая, страстная, в ней сильна тяга избавиться от страданий. Доктор Белл знал, что на это он может положиться.

— Для начала позвольте мне убедиться, что я вас правильно понимаю. Вам безумно хотелось попасть на все аттракционы «Волшебного мира», и он обещал вам именно это. И вот вы с ним приезжаете туда, оказываетесь с ним в гостиничном номере, и он вас не отпускает, пока вы его не удовлетворите. За то, чтобы попасть на аттракционы, вы должны дать ему секс.

— Верно.

— Пожалуй, вы намекнули на это, когда сказали, что он заранее попросил вас перечислить ваши любимые аттракционы. Что-то вроде списка подарков, которые вы хотите получить на Рождество. Вы упомянули карусель.

— Точно. Если я хочу попасть на карусель, он… м-м…

— Не торопитесь, Мелани.

Она применила весь арсенал уловок для оттягивания времени: смотрела в пол, изучала ногти, испускала глубокие вздохи, глядела в окно, на стенные часы. Наконец, когда у нее не осталось других возможностей, кроме как впасть в ступор, она произнесла — таким тихим голосочком, что Белл вынужден был наклониться вперед, чтобы расслышать:

— Если я хочу попасть на Карусель, я должна заняться с ним оральным сексом.

Ее правая ладонь поднялась, как веер, чтобы прикрыть лицо.

— Итак, вы заключили с ним что-то вроде контракта. У вас шли своего рода деловые переговоры.

Она покачала головой:

— Никаких переговоров не было. Понимаете, он просто объяснил мне положение вещей. Господи, да мне же было всего семь лет. Я его ни о чем не спрашивала. Он был мой отец. Ну, то есть для меня он был как отец. К тому времени он уже года два с нами жил.

— И он получил то, что хотел?

— Да.

— А вы получили свою карусель.

— Да.

Белл позволил ей еще похныкать; он наблюдал, как ее лицо морщится и из носа сочатся сопли, он слушал ее некрасивые всхлипы. Он не мог позволить, чтобы это тянулось слишком долго, иначе растратится первоначальный импульс.

— Кроме того, была водяная горка, — произнес он. — Кажется, вы указали ее в своем списке.

Мелани кивнула.

— Меня немного мутит. Как по-вашему, может, мне…

— Не хотите лечь? Иногда это вызывает ошеломление — когда вновь переживаешь давнюю боль.

— М-м, может, и лягу. — Мелани неуверенно встала. — Это как на карикатурах, знаете… когда пациент лежит на кушетке у психиатра… вечно над этим шутят. Но у меня правда голова кружится.

— Тогда ложитесь. Шутить не стану, обещаю.

Она осторожно прилегла, деликатно свесив ступни. Взяла одну из подушек и хотела было спустить ее на пол, но потом передумала и подложила ее под генитальную область. Иногда пациенты, сами того не зная, бывают так красноречивы. Ее волосы золотились в луче солнца.

— Вы говорили о водяной горке.

— Да. Мне очень хотелось на горку. По-моему, это вообще самое большое удовольствие, которое у меня было в детстве, — лететь с этой горки. И страх, и восторг, но при этом чувствуешь себя в полной безопасности.

— Что он вам предложил сделать в обмен на это?

— Он ничего не предлагал. Тут не было никаких «может быть». Он сам устанавливал законы, вот и все.

— Но разве вы не объясняли, что он говорил вам так: если хочешь пойти на этот аттракцион, тебе придется сделать то-то? А если хочешь на другой — придется сделать то-то? Получается, он предоставлял вам некий выбор, некое меню?

— Наверное, да.

— И вы выбрали водяную горку?

— Точно.

— Вы ее выбрали. Вас же не заставляли на нее идти, верно?

— Похоже, что нет. О господи.

— И во что вам это обошлось? Какова была входная плата, чтобы прокатиться по водяной горке в тот летний день?

— Я должна была позволить ему… ну, наверное, это называется «половой акт».

— Полный акт. Вагинальный половой акт.

— Да.

— И вы это сделали?

Ему пришлось долго ждать, пока она отплачется.

— И был еще Дикий мышонок, — продолжал Белл. — Ваш самый-самый любимый, как вы сказали. Вам не терпелось на него попасть.

— Анальный секс, — произнесла она мертвым голосом, как что-то обыденное, — Если я хочу на Дикого мышонка, он должен получить анальный секс.

— И он его получил?

— Да. Он сделал из меня маленькую шлюшку. Мне только исполнилось семь, а я уже была проститутка.

— Имейте в виду, Мелани, возраст сексуального согласия в этой стране — четырнадцать лет. Это почти вдвое больше, чем вам было тогда.

Беллу нелегко дались эти слова; и Мелани приняла их, точно бальзам. Он тотчас же увидел эффект: нижняя губа у нее начала подрагивать. Да, это нелегко ему далось, но менее мягкое высказывание могло бы своей бессердечностью спровоцировать гнев и сопротивление, которое ему пришлось бы опять ломать. Ну да ничего: пусть немного доброты и понимания оттянут эндшпиль на неделю-другую, такова уж плата за профессионализм.

— И это в Канаде, — продолжал он, — притом что многие в этой стране полагают, что возраст согласия на сексуальные отношения следует значительно поднять. В большинстве стран он выше. В Великобритании считается, что гражданин младше шестнадцати лет не способен давать обдуманное согласие. Вам тогда было семь, Мелани. Совсем недавно исполнилось семь.

— Не то чтобы я не знала, что он делает. К тому времени, как он повез меня в «Волшебный мир», он уже успел меня посвятить во все подробности.

— И тем не менее, Мелани, речь идет об изнасиловании.

— Ладно.

Иногда ему трудно было выступать в роли утешителя: это было как гладить против шерсти, он чувствовал, что идет против себя. Но это было необходимо. Им нужно ощущать, что ты на их стороне, что ты спасаешь их от самих себя.

— Вернемся назад, Мелани. Итак, что для вас было хуже всего, как бы вы это определили? Он заставил вас почувствовать себя «другой женщиной». И он заставил вас почувствовать себя шлюхой. Он словно бы превратил «Волшебный мир» в «Царство ужаса».

Она вдруг села на кушетке, вцепилась в ее края.

— «Волшебный мир» — это было еще не самое худшее, — заявила она. — Несмотря на все, что там случилось, «Волшебный мир» — это было совсем-совсем не самое худшее.

— Тогда, значит, я вас неправильно понял. Вы хотите сказать, что были другие случаи, другие места, где отчим проделывал с вами еще более ужасные вещи?

— Нет. Не те вещи, которые он делал. В «Волшебном мире» было, конечно, довольно плохо — физически. Но он делал со мной то же самое и в других местах. Даже дома, если уж вы хотите знать правду. Иногда даже в постели моей матери. Представляете, какая сволочь? В постели моей матери. Но даже это было еще не самое худшее. — Она снова легла, ее грудная клетка вздымалась и опускалась, дышала она с трудом. — Хуже всего было, когда мы плавали.

— Это поездки на рыбалку, о которых вы говорили? Походы и прочее?

Мелани покачала головой:

— Нет. Это была не лодка, а яхта. Очень красивая, прогулочная. Думаю, он ее, наверное, одолжил у кого-нибудь, а может, присматривал за ней, пока хозяин был в отъезде. Это было буквально пару раз, мне тогда было лет одиннадцать. Один раз с нами была мама. Но был еще один раз, когда мы с ним там были вдвоем. Это было уже ближе к концу всей этой истории. Он делал много фотографий.

— Эротические позы, как и раньше?

— Некоторые были обычные. Видимо, чтобы он мог показать их маме. Ну, вы представляете: «Вот это мы еще у пристани. А вот мы уже на острове». Но многие из них были явно порнографические. Я надеюсь, что он их не выложил в интернет, просто Богу молюсь. Осталось только, чтобы кто-нибудь из моих знакомых на них набрел.

— Думаете, это возможно?

— Не знаю. Он много времени проводил за компьютером. Ну, известно же о таких штуках.

— Расскажите мне побольше про яхту. Что вам ярче всего вспоминается, когда вы думаете о том времени?

— Как я лежала в постели по ночам. Мы были на Форельном озере, а на нем, знаете, почти всегда мертвое спокойствие. И вот однажды все стихло, и вокруг была полная темнота. Яхта так мягко покачивалась, словно ты висишь в какой-то теплой, нежной штуковине, где с тобой не может случиться ничего плохого. И все-таки…

Доктор Белл позволил ей помедлить. Импульс, ведущий ее к прозрению, можно было буквально пощупать руками.

— И все-таки… — повторила она. — Меня от одного воспоминания тошнит…

— Здесь вы в безопасности. По-настоящему в безопасности. Не как на яхте.

Она посмотрела на него снизу вверх:

— Вы ведь знаете, что я думаю насчет всех этих штук, правда? Ну, то есть вы знаете, что я знаю, что это было неправильно. Что это было мерзко, что это было извращение, что это было незаконно и все такое прочее.

— Да, я знаю, что вы так думаете. Но то, что вам явилась такая мысль, не означает, что это так и есть.

Это замечание прошло мимо нее: он знал, что так и будет. Сейчас она настолько вся обращена внутрь себя, что он может хоть причислить ее к лику святых — она все равно этого не услышит.

— Ну так вот. Замечательно было лежать вот так в темноте. Слушать, как волны бьются о корпус, ну, сами представляете. Как ветерок треплет флажки на корме. Это должно было быть самое умиротворяющее, самое спокойное ощущение на свете. Но я, конечно, не могла спать. Он лежал в своей постели на одной стороне каюты, я в своей постели — на другой. Было жарко, так что на мне были только пижамные штаны, а он никогда ничего не надевал в постель, у него всегда все было наружу. Было так тихо, но я не могла сомкнуть глаз. Я была вся напряжена, мне совершенно не спалось.

Ты не могла уснуть не потому, что боялась: доктор Белл почувствовал искушение произнести это вслух. Не потому что боялась того, что он станет делать, и не потому что хотела, чтобы здесь была твоя мать. Ты не могла заснуть не поэтому. Одиннадцать, двенадцать лет, не важно. И не потому, что ты злилась. Я точно знаю, почему тебе не спалось. Вопрос лишь в том, хватит ли у тебя сил открыть это мне. Открыть самое худшее в себе и принять это, а не судить: вот краеугольный камень психотерапии. Без этих моментов нет терапии, нет продвижения, нет исцеления, есть лишь болтовня. Долгие часы болтовни.

Голос Белла стал тихим-тихим, на пределе слышимости; мягчайшее вопрошание:

— Вы можете сказать мне почему, Мелани? Вы можете сказать, почему вам не спалось? Какие чувства заставляли вас бодрствовать?

— Ну, м-м… Я знала, что это должно случиться. Ну, то есть так всегда случалось, когда мы с ним были одни. Особенно по ночам…

— Вы были ребенком, Мелани.

— Мне было одиннадцать лет! Может, даже двенадцать! К тому времени я должна была сама все понимать!

— Почему? Как вы могли понять? Разве кто-нибудь распространяет руководства под названием «Как рассказать маме, что отчим тебя насилует»? Разве вы когда-нибудь наблюдали, как себя ведут двенадцатилетние девочки? На улице, в фильмах? Где бы то ни было?

— Ну да…

— И на что они похожи?

— У большинства ветер в голове. Такие дурехи.

— Иными словами — дети.

— Дети. Правда.

— Итак, вам одиннадцать, может быть — двенадцать, и вы лежите в темноте в этом совершенно безопасном и потаенном месте, и рядом лежит мужчина, который заявляет, что любит вас. Возможно, по-своему он действительно вас любил. Поблизости никого. Что чувствует девочка?

— Меня сейчас стошнит.

— Чувствуете, что вас сейчас вырвет?

Напряженный кивок. Она побледнела и дрожит, пальцы вцепились в край кушетки.

— Слова — вот что вам нужно из себя извергнуть, Мелани. Тайны. Расскажите мне всего лишь одну вещь, и это ощущение пройдет, обещаю.

— Нет, меня правда сейчас стошнит.

— Вы лежите в темноте. Вам одиннадцать или двенадцать. Рядом с вами — взрослый, большой мужчина. Вы знаете, что он собирается подойти к вашей кровати. Вы знаете о том, что он собирается с вами сделать. Что вы чувствуете? Скажите мне только это, Мелани, и ваша тошнота пройдет. Вы знаете, что он собирается к вам подойти. Что вы чувствовали, перед тем как он пересек это темное пространство и подошел к вашей кровати?

— Он этого не сделал! В том-то и дело, как вы не понимаете? Он не подошел ко мне!

— И что после этого случилось, Мелани? Расскажите мне.

— Не могу! Не могу! Не хочу!

— Нет, хотите. Иначе вы бы не были здесь.

— Ну пожалуйста. Я не могу, вот и все.

— Вы сказали, что он не подошел к вам. Он не подошел к вам… и тогда?

— Я не могу…

— Он к вам не подошел…

— О господи…

— Он не подошел к вам, и…

— Я подошла к нему!

Слезы, которые у нее после этого хлынули, могли бы поглотить в себе все те слезы, которые она проливала здесь раньше. За долгие годы, что он работал психиатром, доктор Белл не видел, чтобы кто-нибудь рыдал сильнее.

— Я хотела этого! Я такая мерзкая! Я такая мерзкая! Я хотела, чтобы он это сделал! Я хотела, чтобы он это сделал! Я сама с ним это сделала! В тот раз я сама это с ним сделала, понимаете? О господи, я заслуживаю того, чтобы умереть. Я просто долбаная шлюха!

Белл наблюдал, как она все плачет и плачет, пока не иссякли слезы.

— Я такая мерзкая, — слабым голосом произнесла она. — Честное слово, не понимаю, как меня еще земля носит.

Теперь она, казалось, стала меньше, словно чувство вины захватило какое-то пространство в ее небольшом теле.

— Боюсь, это все, на что у нас сегодня есть время.

— О господи.

— Если хотите, останьтесь еще на одну-две минуты.

— Нет-нет. Ничего страшного. Все в порядке.

Мелани пригладила волосы и встала, чуть покачиваясь. Собрала свои вещи, все еще шмыгая носом, и двинулась к двери. Открыла ее, остановилась.

— Боже. Не знаю, как дотяну до следующей недели.

— О, кстати, вспомнил. Извините, Мелани, я должен был сказать вам еще в начале часа.

— Сказать мне что?

— На следующей неделе я буду занят и не смогу вас принять.
32

После обеда Кардинал повез записку с отпечатком большого пальца в полицейское управление, чтобы потолковать с Полом Арсено. Пока он не был готов к тому, чтобы официально признать: он выходит на работу. Если бы он это сделал, ему бы пришлось возиться с кучей всяких заданий, а неполицейскими делами ему сейчас было бы заниматься трудно, а может быть, и невозможно.

Арсено отхлебнул кофе из кружки, на которой его фамилию осенял флаг Новой Шотландии.

— Хочешь, чтобы я ее тебе пробил по базе?

— Ты же знаешь, это не классическое расследование, — напомнил Кардинал. — Официально дело не заведено.

— Ты прав, Джон. Не заведено.

Он назвал его по имени: дурной знак. То ли проявление жалости, то ли даже чего-нибудь похуже. Арсено мог слышать о том, как он арестовал Роджера Фелта. Поставив свою именную кружку, он встал из-за стола и закрыл дверь, отделявшую комнату экспертов от хранилища вещественных доказательств и остальной части управления.

— Послушай, Джон. Ты пришел ко мне вот с этим, с предсмертной запиской твоей жены, и ты просишь меня прогнать «пальчики» по базе, и я сам хочу тебе помочь. Ясное дело, хочу. И я это сделаю, если ты действительно хочешь, чтобы я это сделал. Но этим делом уже занимался коронер. И Делорм занималась. И патологоанатом. Все мы этим занимались. И нет никаких, ну никаких причин думать, будто тут замешан кто-то еще.

— Ну и ладно, побалуй меня. Сделай, что я тебя прошу, хотя бы из сострадания, мне все равно, главное, чтобы это было сделано. Я хочу знать, кто дотрагивался до этой записки, кроме Кэтрин.

— Но это же не подделка, Джон, ты сам говорил.

— Тогда тем более на ней не должно быть никаких отпечатков, кроме отпечатков Кэтрин.

— А представь, что придут результаты, и окажется, что это след большого пальца коронера? Как мы все тогда будем выглядеть?

— Если коронер или кто-нибудь из полицейских в форме допустил ошибку — ничего страшного. Люди время от времени совершают ошибки, на ошибки мне наплевать.

Арсено помедлил, разглядывая остатки своего кофе.

— Ты правда думаешь, что ее убили, Джон?

— Я думаю, что эту записку читал кто-то еще. И я хочу знать кто.

— Отлично, ребята. Все молодцы!

Элеанор Кэткарт сошла со сцены, вытирая со лба воображаемый пот, и уселась в первом ряду зала Кэпитал-центра. В детстве Кардинал много раз тут бывал: тогда это был самый большой кинотеатр в городе.

— О господи, у нас завтра вечером премьера, а у Торвальда до сих пор более тесное взаимодействие с суфлером, чем со мной. Что привело вас сюда? Кстати, я очень сожалею насчет Кэтрин. Этой женщины будет очень не хватать.

— Просто хотел с вами поговорить, — ответил Кардинал. — Вы последний человек, кто видел Кэтрин живой.

Из тех, о ком нам известно.

— Да, и в каком-то смысле я чувствую себя ответственной. Если бы я так не восторгалась своими великолепными видами! Если бы я ее тогда не впустила! Если бы я осталась дома!

— Для вас это, наверное, очень тяжело.

— Знаете, конечно, я выдержала и продолжаю существовать, но такие вещи действительно оказывают разрушительное действие на твое joie de vivre.[51] Как говорится, «в последнее время, уж не знаю почему, я утратил всю свою веселость»,[52] хотя я, разумеется, отлично знаю почему. Кэтрин ушла, она не вернется. Впрочем, я, разумеется, уже все рассказала вашей коллеге.

— Это личное. Я просто пытаюсь прояснить некоторые вещи у себя в голове.

— Ну разумеется. Бедный вы, бедный. — Она благожелательно положила ладонь ему на запястье. — Я отлично представляю себе, что вы чувствуете.

Кардинал задал ей вопросы, которые — он это знал — уже задавала ей Делорм. Кэтрин заинтересовалась видом из ее многоквартирного дома и захотела этот вид сфотографировать; они условились о встрече, мисс Кэткарт впустила ее, а сама отправилась на репетицию к «Алгонкинским артистам».

— Вы часто виделись с Кэтрин? Я имею в виду — в колледже.

— Не очень. Так, иногда сталкивалась с ней, привет-привет, все в таком роде. Мы с ней не были подружками. Просто теплые отношения. Я восхищалась ею на расстоянии, думаю, это можно выразить так. Кэтрин была какая-то восхитительно самодостаточная.

Это была правда, и Кардинал это знал. Когда она хорошо себя чувствовала.

— Значит, вы, наверное, не знаете о ее отношениях с другими коллегами?

— Нет. У меня свое маленькое царство в отделении театрального искусства. Оно не особенно пересекается с фотографией.

— Вы когда-нибудь видели ее с кем-то незнакомым? Или просто с кем-нибудь, кому, казалось, не место в колледже?

— Нет. Когда я ее встречала, она обычно была либо одна, либо со своими студентами.

— Вы никогда не видели, чтобы она на кого-то сердилась? Или чтобы кто-нибудь сердился на нее?

— Никогда. Наоборот, ее опекали, вы об этом, должно быть, знаете. Ну и иногда другим преподавателям приходилось замещать ее. Но я уверена, что они понимали: это не из-за какого-то ее каприза. — Мисс Кэткарт коснулась лба изящными кончиками пальцев. — Ну, разумеется, у нее все же были определенные contretemps[53] с Мередит Мур.

— Расскажите мне об этом, — попросил Кардинал. От Кэтрин он много раз слышал ее собственную версию этой истории.

— О, это были просто обычные трения, которые касались политики колледжа. Когда освобождается вакансия руководителя отделения, тут-то все и показывают зубы. Семейство Борджиа — сущие дети по сравнению с нашими преподавателями. Когда Софи Клейн ушла от нас в Йоркский университет, и Кэтрин, и Мередит пожелали возглавить отделение изобразительных искусств. Пожалуй, по квалификации они были равны друг другу: Кэтрин больше ценили за ее творческую работу, а у Мередит был более богатый административный опыт. Глупо, что Мередит приняла это как личный вызов — то, что Кэтрин вообще решилась выдвинуть свою кандидатуру. Видимо, она считала, что корона должна сама собой лечь на ее миропомазанную главу, бог знает почему.

К тому же Мередит опустилась до того, что указала на… м-м… странности Кэтрин как на негативный фактор, который может помешать ей занять эту должность. Даже ходили слухи, будто декану анонимно прислали копию истории болезни Кэтрин, но это больше похоже на легенду, во всяком случае, так мне кажется. Ну а результат вы знаете.

— Должность заняла Мередит.

— И я всегда восхищалась тем, как приняла это Кэтрин. Она не сказала ни одного дурного слова о Мередит, ничем не выразила свою обиду. Но Мередит…

— Но Мередит — что?

Мисс Кэткарт сверкнула тонким клинком улыбки:

— Знаете, как говорят: люди ни за что не простят вам то плохое, что они вам сделали. Я убеждена, что Мередит была бы счастлива, если бы Кэтрин заменили кем-то еще. После этого случая она с трудом могла находиться с ней в одном помещении и постоянно говорила о ней всякие гадости за ее спиной. Старая кочерга.

Тем не менее, когда он ее посетил, Мередит Мур выглядела воплощением благородства. Она сжала руку Кардинала своими маленькими ладошками, твердыми, как дерево, посмотрела ему в глаза и заявила:

— Как жаль, что с Кэтрин это случилось. Такая трагедия.

— Вы нашли кого-то, кто будет читать курс вместо нее?

— В середине семестра? Это нелегко сделать. Да, мы нашли временную замену, но это не идет ни в какое сравнение с тем, когда человек ведет курс, который сам специально подготовил.

— Я слышал, что вы были не особенно довольны Кэтрин. Что вы, кажется, планировали кем-то заменить ее.

Мередит Мур выглядела, мягко говоря, болезненно-хрупким существом: ее волосы, казалось, вот-вот переломятся, а лицо было как из тонкой гофрированной бумаги. Кардинал почти готов был услышать треск, когда ее губы вытянулись в тонкую линию.

— От кого бы вы это ни слышали, — произнесла она, — эти люди понятия не имеют, о чем говорят. Все оценивали Кэтрин самым превосходным образом, и ее фотографии ставились очень высоко.

— Значит, вы не стремились найти ей замену.

— Не стремилась.

— Как бы вы охарактеризовали ваши отношения с Кэтрин? Как вы с ней ладили?

— Отлично. Мы не были с ней близкими друзьями, но я бы сказала, что у нас были хорошие коллегиальные отношения. Должна заметить вот что: я знаю, что вы сотрудник полиции и что определенная манера невольно проявляется в вас, хотите вы того или нет, но наша беседа, на мой взгляд, очень напоминает допрос.

— Вы сказали, что студенты оценивали Кэтрин самым превосходным образом. Не знаете ли вы, может быть, кто-нибудь из студентов доставлял ей неприятности? Может быть, кого-нибудь обидела низкая оценка?

— Ничего о таком не знаю. И очень сомневаюсь, что такое было. Она была хорошим преподавателем и при этом была щедра на высокие оценки. Некоторые слишком строги, некоторые чересчур снисходительны. Лично я стараюсь держаться середины. Кэтрин же относилась к снисходительным преподавателям: думаю, в этом она бы сама со мной согласилась.

И Кардинал знал, что это правда. Кэтрин терпеть не могла ставить плохие отметки тому, кто прикладывал хоть малейшие усилия к учебе, и очень расстраивалась, когда у нее не оставалось иного выбора.

— К вам когда-нибудь приходили расстроенные студенты, прося исправить низкую оценку, которую им поставила Кэтрин?

— Нет. Имейте в виду, сейчас только середина семестра, студентам еще рано беспокоиться об успеваемости.

— А еще Кэтрин тоже хотела возглавить отделение.

— Безусловно, хотела. Она очень убедительно представила свою кандидатуру.

— Насколько я понимаю, это внесло напряжение в ваши «коллегиальные» отношения. Верно?

— Вам так говорила Кэтрин?

— Я спрашиваю вас.

— Можно с уверенностью сказать, что мы обе в результате оказались несколько взвинчены. Это вполне можно понять, вам не кажется? Вряд ли в управлении полиции не существует духа соперничества.

— Ну, с крыши пока еще никто не срывался.

Рот миссис Мур открылся с хорошо слышным причмоком.

— Вы думаете, она покончила с собой из-за того, что не получила руководящую должность?

— Нет, не думаю.

— Хорошо. Потому что она не выражала никакой негативной реакции на это — по крайней мере, мне об этом ничего не известно. И потом, у Кэтрин была… как бы это сказать… чувствительная душа, не так ли?

— Да. Вы виделись с ней в день ее смерти?

— Я видела ее у нас в холле, примерно в обеденное время. Она шла на свои дневные занятия.

— А как насчет вечера?

— Во вторник вечером у нее нет занятий.

— Я спрашивал не об этом.

Миссис Мур начала краснеть, но по выражению ее рта было видно, что это жар гнева, а не румянец смущения.

— Ответ — нет.

— Вы тогда были в колледже?

— Я была дома, смотрела «Гонки старинных автомобилей». Видите ли, не знаю, как бы вам это сказать… Мне очень жаль, что с Кэтрин это случилось, действительно жаль. Но мое сочувствие к ней не простирается до такой степени, чтобы принимать как должное, когда меня допрашивают, словно преступника.

— Вполне понимаю, — ответил Кардинал и направился к выходу. — Преступникам тоже это не нравится.
33

Дороти Белл складывала газеты в стопки, чтобы сдать их в макулатуру, когда ее внимание привлекла одна статья. Она расправила газетный лист на кухонном столе и стала близоруко вглядываться. В статье говорилось, что на похороны Перри Дорна явилось свыше двухсот скорбящих. У Перри Дорна, недавнего выпускника Северного университета, было множество друзей, он пользовался большим уважением преподавателей. В издании приводились высказывания нескольких людей, знавших покойного.

«Перри был очень щедрый парень, — говорил один. — Он всегда мог с тобой поделиться всем, что у него есть. Даже когда был совсем на мели».

«Всегда заботился о других», — утверждал второй.

«Весьма острый интеллект, — отзывался о нем профессор математики. — Чтобы сравняться с Перри, вам следовало трудиться не покладая рук».

Причиной, по которой «Алгонкин лоуд» уделила так много внимания этим похоронам, явилось, без сомнения, то, что Перри Дорн поразил местную общественность, вышибив себе мозги в прачечной-автомате.

Газета сообщала, что он долгое время страдал от депрессии.

«Но недавно ему, похоже, полегчало, — отметил его однокурсник. — Он рвался в Монреаль, делать диплом. С восторгом говорил про Мак-Гилл».

Один из подзаголовков гласил: «Романтические разочарования». Бывший сосед по общежитию утверждал, что Перри Дорн склонен был увлекаться недостижимыми для себя женщинами. «Обидно то, что у него могла быть масса подружек. Многие девушки с радостью согласились бы с ним встречаться, он был такой умный, с мягким характером. Но он вечно западал на тех, кто им не интересовался. И в итоге впадал в депрессию, сутками не ел, не спал, даже не разговаривал. Иной раз это выглядело страшновато».

Шелли Лануа, сестра молодого человека, сказала лишь: «Мы слишком подавлены, чтобы давать комментарии».

Имя Перри Дорн ничего не говорило Дороти Белл, но она быстрее бы узнала его лицо на снимке, если бы не академическая шапочка, скрывшая его преждевременно редеющие волосы. Впрочем, она не могла скрыть его тощую цыплячью шею, громадное адамово яблоко, глубоко посаженные скорбные глаза: да, несколько раз она видела этого юношу в приемной возле кабинета мужа.

В тот момент, когда она его узнала, сердце у нее учащенно забилось. Молодой человек, которому предстоит делать диплом, вместо этого решает свести счеты с жизнью, да еще и таким впечатляющим способом. Молодой человек, у которого столько причин быть счастливым, быть оптимистом. Молодой человек, который был пациентом ее мужа.

Когда Дороти впервые встретила Фредерика, — а с тех пор прошло уже больше тридцати лет, — на нее произвел глубокое впечатление его ум. Она и сама была не дурочка, получала отличные отметки у себя в медучилище, но он обладал блеском интеллекта, какой она никогда не сумела бы обрести. Он был темноволосый, симпатичный, без бороды, без очков, с очаровательным комплектом нервных тиков. Даже в свои двадцать с небольшим он уже был звездой в той лондонской больнице, где они тогда работали.

Когда однажды он предложил ей поужинать вместе, ей трудно было найти слова, чтобы ему ответить. Она обернулась: нет ли за ее спиной в коридоре других молодых врачей, которые участвуют в этом розыгрыше? Но никого не было.

В то время ни у него, ни у нее не было денег. Он повел ее в выдержанное в американском стиле заведение на Кингс-роуд, где в каждом кабинетике стоял музыкальный автомат и бутылочка кетчупа «Хайнц». В те дни гамбургеры считались в Лондоне экзотическим лакомством. Прошло уже много времени после того, как они поженились, когда Белл ей признался, что заведение оказалось гораздо дороже, чем он предполагал. У него едва хватило на то, чтобы заплатить за еду, на чаевые уже не осталось.

— Больше никогда не решался туда заходить, — любил говорить Белл, пересказывая друзьям эту историю. — От смущения.

Поначалу Дороти получала удовольствие от его ума и чувства юмора. А ему нравилась ее чуткость и то, как она сумела превратить мрачную квартиру в настоящий дом. Они были так довольны друг другом, что не видели смысла нарушать этот приятный ход жизни, заводя детей. Во всяком случае, так выражался Фредерик. Дороти не прочь была бы попробовать, но по его высказываниям она чувствовала, что он не из тех мужчин, кого порадовало бы отцовство.

Она до сих пор с тоской вспоминала об их первых годах. Они развлекались тем, что на выходные ездили осматривать сумрачные английские деревушки, а иногда выходили прогуляться.

Постепенно — она не могла бы точно сказать, когда это началось, — их первоначальное счастье стала подтачивать какая-то нестабильность в профессиональной жизни Фредерика. Когда-то он был в полном восторге от того, что ему дали постоянную должность в Кенсингтонской клинике: у нее была великолепная репутация, и вот ему посчастливилось туда попасть. Но всего через полтора года он вдруг объявил, что они переезжают в Суиндон: ему захотелось перейти в Суиндонскую больницу общего типа. Это было довольно приятное место; Дороти нравились коллеги-медсестры, и тем не менее она считала, что муж сделал серьезный шаг вниз по карьерной лестнице. Впрочем, вслух своего мнения она не выражала.

Как раз в Суиндоне Фредерик и попал под расследование: его заподозрили в том, что он выписывает слишком большие дозы лекарств. Как он ей объяснил, он всего лишь прописал страдающему депрессией трициклик: не особенно экзотическая стратегия лечения. Однако пациент практически сразу же проглотил целый пузырек снотворного, которое ему также выписал доктор Белл. Убитая горем семья покойного заявила, что Белл игнорировал очевидные призывы о помощи, что мальчика следовало госпитализировать. Больничное следствие признало его виновным в недостаточном присмотре за больным и всего лишь объявило ему выговор. Но он все равно пришел в ярость.

— Идиоты! — кричал он. — Тупицы. Что они понимают? Те, у кого депрессия, то и дело себя убивают. Между прочим, этот парень мог бы уже несколько месяцев быть мертв, если бы не я. Суицид для страдающих депрессией — в порядке вещей. И скрывать свои намерения для них тоже в порядке вещей. Им это отлично удается, у них большой опыт по этой части. Если меня обвиняют в том, что я не сумел прочесть его мысли, что ж, я готов признать себя виновным.

Уже тогда Дороти подумала: читать мысли — в этом и состоит работа психиатра. Но Фредерик был ее мужем, и она приняла его сторону, разделила его гнев. Молодой доктор был ей за это очень признателен, и неприятность, случившаяся еще на заре их совместной жизни, лишь укрепила семейные узы.

Несмотря на этот эпизод, Фредерик вскоре нашел для себя работу получше, на сей раз — в графстве Ланкашир, в Манчестерском психиатрическом центре. Эта работа устраивала его куда больше. Они стали вести оживленную общественную жизнь, обзавелись многочисленными друзьями, устраивали вечеринки, которым многие завидовали. Дороти уже думала, что они наконец-то хорошо устроились, наконец-то в безопасности, но тут из Центра сообщили, что намечается новое расследование по поводу медицинской практики Фредерика. В больнице начали проявлять беспокойство насчет количества случаев суицида среди его пациентов.

Но расследование было кратким, и большинство обвинений были с него сняты. В рецептах, которые он выписывал, не нашли ничего аномального. Если уж на то пошло, он применял даже меньше медикаментов, чем его коллеги.

— На мой взгляд, мы прописываем слишком много препаратов, — заявил он комиссии. — Я считаю, что оптимальный путь лечения депрессии должен сочетать в себе психотерапию и медикаментозные методы. По отдельности ни то ни другое не является эффективным, особенно в острых случаях. Однако если вы всецело полагаетесь на лекарства, риск слишком высок: в таком случае лечение протекает со скоростью, определяемой самим препаратом, а не естественной способностью пациента к исцелению.

В этом он опередил свое время. Тогда он уже был одним из ведущих британских специалистов по лечению депрессии и выяснению ее причин. Он взвалил на себя геркулесову ношу, принимая огромное количество пациентов и сосредоточившись почти исключительно на депрессии. Комиссия заключила, что это как раз и должно было неизбежно привести к высокому уровню самоубийств среди его подопечных.

Однако Фредерика очень обидела вся эта шумиха. «Оскорбительная неблагодарность, — снова и снова твердил он. — Невероятная тупость. Они собирают целую комиссию, затевают расследование, чтобы убедиться в очевидном: тоскующие люди убивают себя».

Вскоре пара эмигрировала. Несмотря на то что больница сняла подозрения с ее мужа, Дороти почувствовала, что ее вера в его способности пошатнулась. Она достаточно знала о больничной политике, чтобы понимать: администрация в общем-то могла бы замять скандал. А когда они уже собирали вещи, она обнаружила письмо из Государственной службы здравоохранения, извещавшее, что готовится еще одно расследование, на этот раз — относящееся ко всему периоду его практики, от Суиндона до Манчестера. Она была совершенно поражена.

На письме стояла дата — как раз после манчестерской истории. Но Фредерик ничего ей о нем не сказал.

Она не могла заставить себя обсудить это с ним. Она не хотела, чтобы он обзывал ее идиоткой, тупицей, дурой. Но с того момента, как они прибыли в Торонто, Дороти Белл решила: она не станет шпионить за ним, но все же будет пристальнее следить за судьбой пациентов мужа. Разумеется, врачебная тайна мешала ей узнавать имена большинства его больных. Однако иногда ей удавалось подслушать, как он говорит по телефону. А пару раз, когда кто-нибудь умирал, муж говорил ей: «Мой пациент. Вот бедняга».

Она заметила, что он собирает эти некрологи, вырезая их из газет.

Фредерик не прижился в Торонто, и после недолгой работы в Психиатрическом центре на Куин-стрит он принял предложение занять должность в больнице Онтарио в городе Алгонкин-Бей. Жене он сказал, что устал от больших городов, что он хочет пожить в маленьком городке, — и у нее не было оснований ему не верить.

Это было два года назад. Но с тех пор Дороти узнала о трех самоубийствах среди подопечных ее мужа: Леонард Кесвик, администратор службы социальной помощи; Кэтрин Кардинал, преподаватель и фотограф; и вот теперь — этот Перри Дорн. Обо всех трех случаях писали в газетах: о первом — потому что самоубийцу обвиняли в преступлении, о втором — потому что женщину нашли мертвой возле только что построенного здания, а о третьем — потому что парень покончил с собой так громко и публично. Трудно было это признать, но Дороти чувствовала: наверняка есть и другие.

Да, этот юноша, этот Перри Дорн. Почему Фредерик и словом не обмолвился, что он тоже был его пациентом? Это было во всех новостях, да еще и в местной газете. Он мог бы признаться, как он потрясен, как ужасно расстроен, это было бы естественно. Но он ничего не сказал, ни единого слова.

Дороти отложила статью в сторону и закончила увязывать остальные газеты. Пора было идти за продуктами, пока не наступила предвечерняя толчея. По пути к выходу она остановилась у закрытой двери кабинета Фредерика. Сквозь дубовую панель мало что можно было услышать, но она различила его голос и более тихие реплики пациента. Сейчас он не вел прием; следующий пациент должен был прийти не раньше чем через полчаса. Нет-нет, он просто смотрит запись сеанса. Он часто это делал.

Однажды она спросила: почему он так часто пересматривает свои сеансы?

— Самоусовершенствование, — ответил он в своей ироничной манере. — Учиться никогда не поздно. Когда я пересматриваю сеанс, я замечаю мелкие штрихи, которые упустил, какие-то небольшие жесты пациента, на которые не обратил внимания. И конечно, это помогает мне лучше все запоминать.

Но это уже больше чем просто обучение, подумалось ей, когда она вышла и закрыла за собой дверь. Теперь Фредерик каждую свободную минуту смотрел свои записи, удаляясь в кабинет даже поздно вечером, когда прочие люди читают, или смотрят телевизор, или готовятся ко сну.

Было в этом что-то нездоровое.
34

Шеф полиции Р. Дж. Кендалл в общем-то не был жестким человеком. Кардиналу доводилось видеть, как он дает подчиненным второй, третий, даже четвертый шанс, хотя сам Кардинал на его месте давно отобрал бы у них служебный значок и табельное оружие. Но при этом Кендалл отличался непоследовательностью — до такой степени, что вы невольно задавались вопросом, не является ли эта непоследовательность продуманной стратегией, позволяющей постоянно держать сотрудников в узде. Если его к этому подталкивали, он мог начать выкрикивать оскорбления — достаточно громкие, чтобы их слышало все управление. А неделю спустя он мог как ни в чем не бывало похвалить бывшего нарушителя за хорошую работу.

Сейчас Кендалл восседал в своем большом кожаном кресле, и свет из окна превращал его редеющую серебристую шевелюру в тусклый нимб. Он не предложил Кардиналу сесть.

— Не то чтобы я вам не сочувствовал, — проговорил он. — Если бы моя жена, не дай бог, скончалась при таких же обстоятельствах, у меня, вероятно, возникло бы искушение поступить точно так же.

— Шеф, я видел ее всего за три часа до этого. Она была в отличном настроении. Ей не терпелось начать работать над новым проектом. Такого не ждешь от человека, который вот-вот себя прикончит.

— У нас есть заключение коронера — суицид.

— Молодой врач. Небольшой опыт коронерской работы.

— Вы сами прочли ее записку. Вы идентифицировали почерк. Думаю, нам незачем углубляться в ее историю болезни, верно?

— Она отлично себя чувствовала, шеф. Она не испытывала никакой подавленности.

— Делорм, Маклеод, Желаги — все они были там вместе с коронером. И никто из них не обнаружил никаких фактов, которые бы не соответствовали версии о самоубийстве. Патологоанатом также ничего не обнаружил. Здесь нечего расследовать. У нас нет дела.

— Ее предсмертная записка написана несколько месяцев назад. Мне это подтвердил один человек из отдела документов.

— Вам не следовало туда обращаться, — заметил шеф. Нижнюю часть его лица стал заливать предупреждающий румянец. — Это называется неправомерным использованием ресурсов полиции. У нас нет дела.

— Чтобы поверить в самоубийство, вам придется поверить, что она написала предсмертную записку три месяца назад. А потом спокойно жила, ничем не выдавая своего намерения. А потом, однажды вечером, в разгар работы над фотопроектом, она берет с собой эту записку, чтобы оставить ее на месте происшествия, перед тем как спрыгнуть с крыши.

— У нас НЕТ ДЕЛА. — Кендалл уже вскочил, его поблескивающее лицо было апоплексически-багровым. Он был невысок, но с лихвой компенсировал децибелами то, что не добирал сантиметрами. — Вы не смеете являться сюда и внушать мне, что все управление полиции ошибается, а вы правы. И извольте воздержаться от допросов главы отделения колледжа, оставляющих впечатление, будто вы считаете ее членом мафии! Я понятно выражаюсь?

— Шеф, есть веские основания, чтобы…

— Вы даже были не на работе, Кардинал, вы были в отпуске. И вы допрашивали эту женщину так, словно она проходит по делу об убийстве. Но ТАКОГО ДЕЛА НЕТ. Ваше поведение было бы недопустимым, даже если бы она была проституткой или наркоторговцем. Но Мередит Мур возглавляет отделение колледжа, и вы не имеете права допрашивать подобных людей, когда у вас нет ордера, нет полномочий и НЕТ ДЕЛА!

Кардинал попытался заговорить, но шеф поднял руку, точно регулировщик, останавливающий движение.

— И я не желаю, чтобы вы отсюда вышли в убеждении, будто это тот случай, когда я дам вам второй, третий или четвертый шанс. Это не так.

Если вы хотите вернуться на работу — отлично, возвращайтесь. Но вы здесь для того, чтобы заниматься теми делами, которые одобрю я и ваш детектив-сержант. Все прочее будет незаконным использованием ресурсов полиции, и я этого не потерплю. Вы меня поняли?

— Да.

— Хорошо. Надеюсь, эта тема теперь закрыта.

— У меня только один вопрос.

— Какой?

— Что заставило бы вас завести дело по Кэтрин?

— Нечто большее, чем у вас есть.

Вернувшись за свой стол, Кардинал обнаружил, что его ждет свежее электронное письмо.

    Кому: П. Арсено, Л. Бёрку, Р. Коллинвуду, Л. Делорм, Й. Маклеоду, К. Желаги

    От: Р. Дж. К.

    Я знаю, что все вы глубоко опечалены трагической потерей, которая произошла в жизни Джона Кардинала, и я разделяю с вами эту печаль. Тем не менее должен напомнить вам, что по данному случаю было вынесено заключение «суицид» и в результате полицией не было заведено дело. Следовательно, никакого расследования не проводится. Повторяю: никакого расследования. Всякий, кто станет использовать ресурсы полиции, для того чтобы попытаться прийти к иному заключению по данному случаю, тем самым нарушит Закон о полицейской службе и понесет соответствующее наказание.

        Р. Дж. Кендалл, начальник полиции


Сразу бросалось в глаза, что имя Кардинала списке адресатов отсутствует; письмо переслал ему Арсено. Сейчас Арсено махал ему, вызывая в коридор, соединявший отдел уголовного розыска с комнатой экспертов.

— Хотел с тобой обсудить кражу в «Целлерсе», — во всеуслышание объявил Арсено.

Кардинал отправился за ним в экспертизу. Коллинвуда не было, и в помещении они оказались вдвоем.

— Я проверил отпечаток по базе, — сообщил Арсено.

— Видимо, сейчас мы не можем об этом говорить.

— Почему? Что, воздух принадлежит полицейской службе?

— Ей принадлежит время.

— Ничего. Кендалл покинул здание. — Он ткнул большим пальцем в окно, в сторону парковки. — Только что видел, как он отбыл в лимузине.

— Спасибо, что переслал мне это письмо. Я не хочу, чтобы из-за меня у кого-то были неприятности.

— Забудь. Кендалл — лапочка. В общем, я просто хотел тебе сообщить, что по этому отпечатку результат отрицательный.

— Вообще ничего?

— Ни на местном уровне, ни на федеральном. Полный ноль.

— Ладно. Все равно нужно было попытаться.

— У меня есть еще несколько линий, по которым я мог бы пройтись. Хочешь, чтобы я продолжал?

— Только постарайся, чтобы Кендалл не узнал.

Кардинал посмотрел, что пришло на его имя по почте и по телефону, и уселся за свой стол. С фотографии в латунной рамке на него, улыбаясь, смотрела Кэтрин — с той же улыбкой, которая заставила его сердце перевернуться, когда они впервые встретились. Кардинал выдвинул средний ящик стола, убрал туда снимок и задвинул ящик.

Он стал приводить в порядок входящую корреспонденцию: вызовы в суд, офисные циркуляры, сообщения о слушаниях в комиссии по условно-досрочному освобождению, выписки по его пенсионному счету, сведения из бухгалтерии и многочисленные неклассифицируемые материалы, которые отправились непосредственно в корзину для бумаг.

Он потянул на себя средний ящик, вынул фотографию и снова утвердил ее в углу стола.

— На этот раз ты действительно здесь?

Делорм бросила портфель на свой стол. Она выглядела усталой и недовольной, губы были чуть надуты, но для Делорм ничего необычного в этом не было.

— Я вернулся, — ответил Кардинал. — По крайней мере, физически.

Делорм села и подкатилась на своем кресле поближе к нему.

— Можно я тебе расскажу об одном деле, вдруг оно тебя немного отвлечет?

— Ну-ка?

Она стала вытаскивать папки из портфеля.

— У меня есть место преступления, но нет свидетелей, нет жертвы и нет исполнителя. Ты хорошо разбираешься в детском порно?

— У меня было не очень-то много таких дел. Кесвик, помнишь его?

— Кесвик — это еще ерунда. Приготовься, у меня есть для тебя кое-что сногсшибательное.
35

Леонард Кесвик, сидя на кушетке, наклоняется вперед, стискивая и вертя изорванную салфетку. Он имеет более или менее шарообразную форму и выглядит ослабевшим и упавшим духом, словно частично сдувшийся футбольный мяч. Глаза у него большие и влажные, чуть навыкате, как у собаки-ищейки. Он скорбно глядит в невидимую камеру.

— Не знаю, что мне делать, — говорит он. — Не знаю, куда обратиться с этой проблемой.

— Что ж, вы обратились сюда, — отвечает доктор Белл на экране. — Начало положено, не так ли?

— Да, но что-то я никак с этим не справлюсь. Прошло уже несколько месяцев, а мне не стало лучше.

Пересматривая эту сцену год спустя, доктор Белл кивнул в знак согласия. «Потому что ты и не хочешь улучшения, — негромко произнес он — не на экране, а вживую. — Ты просто не готов это признать».

В кабинете зазвонил телефон, и доктор Белл нажал на паузу. Он настроил автоответчик так, чтобы тот включался после первого гудка, так что он мог отслеживать сообщения. Он знал, кто это. Она уже звонила дважды, и второе послание было значительно более отчаянным, чем первое.

— Доктор Белл? Это Мелани. О господи, вы, наверное, в больнице или заняты с другим пациентом. Пожалуйста, перезвоните мне, как только это получите. Мне очень, очень плохо…

— Разумеется, тебе плохо, — произнес доктор Белл в пространство. — Тебе вечно плохо.

— Я боюсь, что на этот раз действительно могу это сделать. Я не могу перестать об этом думать.

Белл сцепил руки за головой и заявил, обращаясь к потолку:

— По-моему, имеет место реальное продвижение.

— Пожалуйста, перезвоните, как только вы это получите. Пожалуйста. Простите. Мне просто нужно… мне просто… Пожалуйста.

— «Пожалуйста-мне-просто, пожалуйста-мне-просто, пожалуйста-мне-просто…» — передразнил ее доктор Белл. — Дай-мне-дай-мне-дай-мне. Мне-мне-мне.

— Я опять увидела отчима, и в этом было что-то такое, из-за чего я словно перешагнула через край. Все стало такое черное. Абсолютно черное, я с трудом дышу. Пожалуйста, перезвоните, когда вы это получите.

Робкий щелчок: она положила трубку.

Белл откинулся на спинку кресла и нажал «Воспроизвести».

— С чем я не могу справиться, — говорит Кесвик, — так это с тем, какой я становлюсь беспомощный, когда дело доходит до этого. И все накатило так неожиданно. Понятно, в детстве я смотрел порножурналы, как и все. Смотрел их, пока учился в колледже, и немного после колледжа. Но журналы — это другое. В журналах все, в общем, нормально: взрослые женщины, взрослые мужики. Я же не кидался тогда искать то, на что смотрю теперь!

— Я вам верю, — откликается доктор Белл. — Есть люди, страдающие патологическим пристрастием к «И-Бэй»,[54] к онлайновым магазинам, к виртуальным азартным играм, — люди, у которых не было проблем в этой сфере, пока в их жизнь не вошел интернет.

— Да, потому что раньше вам пришлось бы пуститься на всякие ухищрения, чтобы сделать что-нибудь такое. Посмотрим правде в глаза: раньше в Алгонкин-Бей трудно было стать покупателем, помешанным на шопинге. Что вы могли — скупить всю коллекцию лыжных брюк? То же и с азартными играми. У нас тут нет ни одного казино. Максимальный ущерб, какой вы могли бы себе причинить, — разориться на лотерее. Но это… Эта штука — непосредственно у меня дома. Как если бы шкафы у меня в спальне и в кабинете стали неисчерпаемым источником картинок.

— Это только картинки? — задает вопрос доктор Белл на экране.

— Что? — Кесвик смотрит на него ошалело, как будто доктор почему-то обратился к нему на языке фарси. — Ну да, я пальцем не трону ни одного ребенка. Раньше я вообще никогда не думал о детях в сексуальном плане. И я по-прежнему… ну, о тех детях, которых я встречаю на улице, я так не думаю. И я знаю, какой вред могут принести половые извращения. Я никогда не сделаю это с ребенком. Никогда.

— Что ж, давайте обсудим то, что вы действительно делаете.

— Смотрю на картинки. Вот и все. Добываю их на сайтах-файлообменниках.

— Вы когда-нибудь сами размещали какие-нибудь картинки?

— О господи, нет.

— Вы платите за картинки, на которые смотрите?

— Нет. И никогда не стану. Иначе это будет финансовая поддержка всего этого бизнеса.

— Хорошо. Тогда скажите, что же ужасного вы совершаете? Вы не растлевали детей. Вы не фотографировали детей. Вы не платили за то, чтобы кто-нибудь делал для вас такие фотографии. Вы никому их не посылали.

— Нет! Я всего лишь на них смотрел! Но это мерзко! Это мерзко! Я не должен на них смотреть! О господи, как мне стыдно. Как стыдно.

Кесвик рыдает, слезы струятся у него по щекам. Он снимает очки и пытается положить их на стол, но роняет на пол. Он даже не пытается нагнуться, чтобы их подобрать, продолжая сидеть и плакать: мокрый, рыхлый ком.

Наконец у него хватает сил снова заговорить:

— У меня ведь есть свои дети, вот что паршивее всего. Дженни и Роб. Им три года и пять, они младше, чем те, на картинках, но все равно меня тошнит. Не могу себе представить, что бы я сделал, если бы узнал, что кто-нибудь фотографирует моих детей. Думаю, в этой ситуации я бы даже смог кого-нибудь убить.

— Сколько это уже у вас продолжается? Год? Полтора?

— Около полутора лет. Началось так внезапно. В ту секунду, когда я зашел на этот сайт, у меня внутри словно щелкнул замок. Как будто какие-то рычажки встали на место, и я вдруг из более или менее нормального человеческого существа превратился в сексуального маньяка. В извращенца.

Он снова плачет, а доктор Белл молча за ним наблюдает.

— Я попробовал использовать двенадцатиступенчатую программу,[55] как вы советовали. Я нашел специальный сайт. Наверное, это лучше, чем ничего, но у них это проводится всего раз в неделю, и иногда на этой сайт почти никто не заходит. А здесь у нас я не знаю ни о каких группах взаимной поддержки для людей, страдающих от сексуальной зависимости. Даже если бы они и были, я бы никогда не решился рассказать им, на что смотрю.

— Вы рассказали мне. Почему вы не сможете рассказать им?

— Тут другое дело. Вы врач. Наши разговоры конфиденциальны. А на этих встречах могут оказаться мои знакомые. Я умру, если это когда-нибудь всплывет. В буквальном смысле умру. Покончу с собой.

— Что ж, вероятно, нам надо постараться как-то ослабить то чувство стыда, от которого вы страдаете.

— Но это же действительно стыдно. То, чем я занимаюсь, действительно стыдно.

— Дайте мне закончить. Мне представляется, что во всех зависимостях имеет место своего рода цикл стыда. Возьмем, к примеру, героин. Наркоман решил прекратить принимать это вещество, но он чувствует себя слегка нервным, слегка взвинченным. В конце концов он идет, покупает дозу и вкалывает ее себе. Чудо — тревожного состояния как не бывало. Мощная вещь. Но, разумеется, эффект проходит, и наркоман остается один на один с чувством стыда, вызванным тем, что он снова употреблял наркотик. И ему нужно что-нибудь, чтобы противодействовать стыду. Что ему первым делом приходит в голову?

— Новая доза.

— Новая доза. Именно так. Вот одна из причин, почему двенадцатиступенчатые программы дают некоторый результат. Когда вы находитесь в комнате, полной людей, которые принимают вас вместе с вашей дурной привычкой и которые даже разделяют ее с вами, — это весьма действенный метод, помогающий умерить чувство стыда. И вы правильно сказали: конечно, жаль, что у нас в городе нет такой группы. А если мы, допустим, проведем пару сеансов с участием вашей жены…

— Ни за что. Даже не думайте. Она даже не знает, что я к вам хожу.

— Но вы много раз говорили, что у вас очень теплые и любовные отношения с вашей женой. Неужели эта любовь не выдержит того разочарования, которое, возможно, испытает ваша супруга, узнав, что у вас есть одна нехорошая привычка?

— Она возненавидит меня. Она меня бросит. Она заберет детей, и мне их больше никогда не удастся увидеть.

— Вы уверены?

— Еще бы. Я слышал, как она об этом говорит. Ну, когда не то в газетах, не то по телевизору была история про одного учителя, или священника, или еще кого-то. Она всегда выражает такое омерзение. Говорит что-нибудь вроде: «О, сварить бы этого типа в кипящем масле». Или: «Этого мужика надо бы кастрировать».

Доктор Белл, глас разума и спокойствия:

— Но священники, учителя — это люди, которые несут ответственность за большое количество детей. Такова их профессия — им должны доверять.

— А я работаю в «Ком-Соце». Социальная защита. Меня окружают социальные работники. Думаете, они потерпят в своей среде человека, который подсел на детское порно? Меня в пять секунд оттуда вышвырнут.

— Мы говорили о вашей жене, а не о ваших коллегах. Вы просто поделились бы определенной информацией со своей женой. Вы не допускаете, что ее реакция на случаи, о которых вы упомянули, была несколько преувеличенной? Человек нередко может выкрикнуть: «Да его повесить надо!» Но это не значит, что он действительно имеет это в виду.

— Может, она и преувеличивала. Мэг не из тех, кто скрывает свои чувства. Насчет наказаний она могла преувеличить: насчет кастрации и тому подобного, — но свое омерзение она не преувеличивала. Я в каждом ее слове слышал отвращение. Если она когда-нибудь почувствует ко мне такое же отвращение, я этого просто не переживу. Я скорее умру, клянусь. Скорее умру.

Белл остановил изображение, наслаждаясь испуганным взглядом пациента, его абсолютной беспомощностью, и потом нажал на кнопку «Выкл». Кесвик был как ягненок перед закланием. Пожалуй, чересчур легкий случай, для полного удовлетворения в нем чего-то не хватает. Однако здесь есть известная аккуратность, неотвратимость, почти как в древнегреческой трагедии: этим он и ценен.

Телефон снова зазвонил.

— Привет, Мелани, — произнес Белл, не снимая трубки. — Мы немного расстроены, а? И склоняемся к решительным действиям?

— Доктор Белл, это опять Мелани. Я помню, вы говорили, что на этой неделе не сможете провести сеанс, но я подумала — вдруг вы проверяете сообщения. Это очень серьезно…

Он услышал всхлип, громкий и влажный. Он встал, вынул диск из проигрывателя и положил его в футляр, снабженный номером.

— Пожалуйста, перезвоните мне, доктор Белл. У меня все мысли какие-то искаженные. Думаю, может, мне надо лечь в больницу. Если бы вы только положили меня в больницу. У меня ведь есть эти таблетки. Они у меня здесь, в моей комнате, и мне кажется — это самое лучшее, что можно сделать, но я не знаю…

Доктор Белл выбрал диск с гайдновскими «Семью последними словами Христа». «Отче, отче, почему ты меня оставил?» Агония веревок и гвоздей, агония покинутого.

— О господи. Я больше не могу это выносить. Я не знаю, почему я еще жива, честно, не знаю.

Шумный обрыв связи: ей трудно было повесить трубку.

Белл нажал на воспроизведение и улегся на диван.
36

Когда на следующий день Кардинал проснулся, у него занялось дыхание, оттого что Кэтрин не было, словно спальня блуждала в космосе и кто-то открыл шлюз.

С неохотой совершая ежеутренние ритуалы — тост, кофе, «Глоб энд мейл», — он заставлял себя направить мысли на работу, на дело Делорм о детском порнографе, на серию краж со взломом, которую расследовал Арсено.

В какое-то мгновение он поднял взгляд от газеты и уставился в пустое пространство по ту сторону стола.

— Я не хочу о тебе думать, — произнес он. — Я не хочу о тебе думать.

Он вернулся к «Глоб», но не смог сосредоточиться; глаза у него чесались, потому что ночью он спал лишь урывками. Чем раньше он попадет на работу, тем лучше. Он поставил тарелку в посудомоечную машину и отправил остатки кофе в кухонную раковину. Наскоро принял душ, быстро влез в одежду и вылетел из дома.

Утра стали жестче. Веяло близкой зимой, хотя озеро пока не покрылось льдом и не замерзнет еще месяц-другой. Он дрожал в своей спортивной куртке. Скоро пора будет надевать теплое пальто. Небо было ослепительно-голубое, и он подумал, как бы оно понравилось Кэтрин. Ее пустой «крайслер-круизер» стоял на подъездной аллее.

— Я не хочу о тебе думать, — снова проговорил он и забрался в свою «камри».

Он уже задом выезжал с аллеи, когда подкатил автомобиль, перекрыв ему путь. Пол Арсено опустил стекло и помахал ему облаченной в перчатку рукой:

— Утро доброе!

Кардинал знал, что он наверняка привез что-то ценное. Арсено ни за что не стал бы заезжать к нему по пути на работу, если бы у него не было в запасе чего-нибудь вкусненького, чем он хотел бы поделиться. Кардинал вылез и подошел к окну машины Арсено.

— Решил вот подъехать, чтобы мы не тратили зря бесценное время полицейской службы.

— Есть что-нибудь интересное?

— Ну, и да и нет. Не знаю, как ты это примешь.

— Выкладывай, Пол.

— В конце концов мне удалось выцарапать это в базе данных иммиграционной службы, — нет-нет, я тебе не скажу, как я это добыл. Итак, британский подданный, перебрался сюда года два назад. — Он протянул в окно распечатку.

На листе были два отпечатка большого пальца. Фотография над ними была как-то добрее, чем обычные портреты на таких документах. В курчавых волосах, в бороде цвета соли с перцем читалось прямо-таки собачье дружелюбие. Фредерик Дэвид Белл, доктор медицины.

Приехав на работу, Кардинал позвонил Беллу и договорился встретиться с ним в психиатрической больнице во время его обеденного перерыва.

Он проехал по Одиннадцатому шоссе и свернул на слишком знакомую дорогу, ведущую к больнице Онтарио. Кардинал бывал здесь несчетное число раз — и по профессиональным надобностям, так как сюда часто помещали преступников, и по личным — из-за Кэтрин. Обычно ее клали сюда в мертвом сером месяце феврале.

Здание из красного кирпича почти терялось среди великолепия осенней листвы. Вершину холма обдувал свежий ветер, и тополя с березами наклоняли головы, точно танцоры. Все визиты Кардинала в это место слились в одну размытую полосу боли: всякий раз Кэтрин клали сюда из-за того, что у нее наступал маниакальный период, и она начинала лелеять какую-то безумную идею, которая казалась ей исполненной смысла, — или же из-за того, что она впадала в такую депрессию, что вот-вот могла вонзить бритву себе в запястье.

Он поднялся на лифте на третий этаж. Дверь к доктору Беллу была открыта. Доктор сидел в кресле, созерцая парковку и холмы за ней. Он был настолько неподвижен, что Кардинал невольно сравнил его с псом, сидящим у окна в ожидании хозяина.

Он постучал — громко, с намерением застать врасплох, — и был вознагражден эффектом. Плечо у Белла дернулось, и он повернулся. Он встал, когда увидел Кардинала.

— Детектив. Пожалуйста, входите. Присаживайтесь.

Кардинал поставил портфель на пол и сел.

— Вы были правы насчет открыток, — сообщил он. — Их прислал не убийца.

— Да, я так и думал.

— Они были от одного типа, которого я несколько лет назад посадил в тюрьму за мошенничество.

— Что ж, это вполне объяснимо. Мошенничество — занятие подлое и гнусное. Вполне согласуется со стилем этого анонимщика. Потерял ли он жену в результате ваших усилий?

— Да. Насчет этого вы тоже оказались правы.

— Хотя, вероятно, она не покончила с собой.

— Нет. Но как вы догадались?

— Потому что, — по крайней мере, если рассуждать поверхностно, — чувство стыда в таких случаях целиком сосредоточено на преступнике, оно не распространяется на его родных. Совсем другая история, к примеру, с длинной серией сексуальных преступлений или насилия на расовой почве: о таком супруга могла бы знать или хотя бы подозревать. У вас есть для меня что-нибудь еще? Вы именно поэтому предприняли это неожиданное путешествие сюда? Я как раз перед вашим приходом думал, что для вас, возможно, мучительно сюда являться. Все эти воспоминания о Кэтрин.

— В этом смысле мне все равно, где я нахожусь.

Кардинал открыл портфель и достал предсмертную записку Кэтрин. На сей раз он протянул врачу тот вариант, что вышел из недр электростатического детектора. Он был заключен в пластик: призрачно-белые письмена на угольно-черном фоне, маленькие отпечатки пальцев Кэтрин, усеивающие один край листа, а внизу — жирное пятно от большого пальца.

Доктор Белл надел маленькие очки для чтения и взглянул на листок.

— М-м, вы мне это уже показывали. Вижу, ее успели каким-то образом обработать.

— И тут вы тоже правы, доктор. А в нижней части — отпечаток вашего большого пальца.

Кардинал наблюдал за лицом доктора Белла в ожидании реакции, но никакой реакции не последовало. Ну разумеется, он же психиатр, он научился скрывать свои эмоции в тех ситуациях, когда другие стали бы хныкать и стонать.

Белл вернул ему листок:

— Да. Кэтрин показывала мне подобную записку несколько месяцев назад.

— Забавно, вы не упомянули об этом, когда на прошлой неделе я вам ее принес.

Доктор Белл поморщился и, сняв очки, начал массировать переносицу. Без толстых линз он выглядел странно уязвимым: демон, которого вытащили на свет.

— Я скрылся, оставив на ней свой след, не так ли? Простите меня, детектив. Готов признать, я не особенно стремился известить вас о том, что я это видел. Я опасался, что вы сочтете, будто я в каком-то смысле был слишком небрежен. Что вы подумаете, будто Кэтрин написала ее в приступе агонии, а я преспокойно проигнорировал это.

— Зачем бы мне так думать? — спросил Кардинал. — В конце концов, это всего лишь предсмертная записка. Много лет она страдала от тяжелой депрессии, только и всего.

— Ну разумеется, теперь вы сердитесь…

— Она даже показывает эту записку вам, отчаянно надеется, что каким-то образом вы поможете ей справиться с этими жуткими побуждениями. Вы с ней мило болтаете, а в конце часа отдаете записку обратно.

— Задним числом легко представить это в дурном свете.

— А в течение следующих трех месяцев эти мысли о самоубийстве, видимо, все накапливаются и накапливаются, и Кэтрин приходит к вам на прием по два-три раза в месяц, но вы ни разу не сочли, что ее надо положить в больницу. Вы даже не сочли нужным вызвать меня для консультации. Ну да, я же всего лишь ее муж, я всего лишь жил вместе с ней несколько десятков лет, зачем бы вам трудиться ставить меня в известность? И по мнению всего остального мира, у Кэтрин все просто отлично. Между тем вы-то знаете, что она планирует себя убить, но вы решаете ничего по этому поводу не предпринимать.

— Детектив, сейчас вы делаете именно те предположения, каких я боялся. Я работаю на ниве тоски и отчаяния — с людьми, страдающими невыносимой депрессией. К сожалению, они часто хотят сами оборвать свою жизнь, и иногда им это удается. Здесь нет ничьей вины. Опечаленные родные спешат вынести суждение. Я уверен, что вы в вашей работе тоже с этим сталкивались. Я читал в газете, что близкие Дорна чрезвычайно расстроены тем, как полиция отнеслась к самоубийству этого молодого человека.

— Разница в том, что наш сотрудник сделал все, что мог, чтобы остановить этого парня.

— А я сделал все, что было в моих силах, чтобы помочь вашей жене.

— Позволив ей три месяца таскать с собой записку о самоубийстве? Чтобы однажды вечером, посреди интересного фотопроекта, она вдруг, поддавшись импульсу, достала ее и прыгнула вниз.

— Детектив, я имею дело с депрессиями уже больше тридцати лет, и поверьте, меня уже ничто не может удивить. Сталкиваясь с этим заболеванием, можно быть уверенным лишь в одном: что оно непременно вас удивит.

— Вот как? Лично я всегда считал его омерзительно предсказуемым.

— Извините, детектив, но это определенно не так. Вы не видели, как это приближается, точно так же, как этого не предвидел я. Что касается того, как она воспользовалась запиской, которую написала ранее, то это, по всей видимости, пример вдумчивости Кэтрин. Ей захотелось воспользоваться словами, которые она написала, не находясь в состоянии перевозбуждения: воспользоваться запиской, которая выразила бы ее чувства не так грубо, как строчки, нацарапанные второпях, под влиянием минутного порыва. Возможно, вы знаете, что большинство предсмертных записок самоубийц не бывают так проникнуты заботой об остающихся на этом свете.

— Вы что, даже не подумали о том, чтобы мне позвонить, после того как она написала эту записку?

— Нет. Кэтрин не была расстроена, когда она ее мне принесла. Мы обсуждали ее, как обсуждали бы сон или фантазию. Она подчеркивала, что в ближайшее время она не намерена причинять себе вред.

— Я ей верю. Я бы увидел, что это приближается.

— Вы по-прежнему предполагаете, что существует какое-то иное объяснение ее смерти? Первоначально вы предположили, что она убита, из-за того что получили по почте омерзительные открытки. Вы подумали, что на такое способен лишь человек, убивший вашу жену. Но затем вы выследили того, кто их написал, и оказалось, что он никого не убивал. Разве это не так? Или я что-то упустил?

Я проиграл свою партию, подумал Кардинал. Лекарь припер меня к стенке: у меня нет неопровержимых улик. Ничего нет.

— Она не была расстроена в день своей смерти. — Вот все, что он сумел выдать. — Она ничем не показывала, что думает о самоубийстве.

— Но долгие годы она это показывала, всеми возможными способами. Я читал ее историю болезни, детектив. Кэтрин лежала в этой больнице более полудюжины раз: однажды — из-за маниакального эпизода, но все остальные случаи госпитализация была связана с неуправляемой депрессией. И во всех этих случаях она чувствовала, что хочет умереть, что суицид для нее — единственный выход. Для меня представляется очевидным, что она решила совершить это деяние в относительно светлом состоянии сознания, когда она сумеет, если можно так выразиться, в известной степени проконтролировать его, продумать все заранее.

— Я бы увидел, что это приближается, — снова повторил Кардинал, понимая, как беспомощно это звучит. Кэтрин, что ты натворила? Что ты со мной сделала?

— Безусловно, в вашей работе, детектив, вам встречались случаи, когда люди не замечали очевидного в отношении тех, с кем жили вместе?

Кардинал вспомнил мэра и его жену-потаскуху. Неужели я настолько слеп? Неужели все знают правду, кроме меня?

— Может ли быть так, детектив, что вы, в вашем горе, упускаете то, что очевидно всем остальным? Отчего бы не дать себе возможность ошибиться? Вы потеряли жену, ваше мышление волей-неволей должно быть, мягко говоря, замутнено, да и кто на вашем месте не подвергся бы этому паллиативному воздействию отрицания? Мерзкие открытки вам послал обиженный человек, бывший заключенный; нет никаких оснований полагать, будто кто-то убил вашу жену. Я знал Кэтрин два последних года, и я не могу себе представить, чтобы у нее были какие-то серьезные враги. Вы знали ее несколько десятилетий: смогли вы найти хоть кого-нибудь, у кого был бы мотив?

— Нет, — признал Кардинал. — Но мотивы не всегда бывают личными.

— Вы имеете в виду психопатов. Но нет оснований предполагать, что это дело рук серийного убийцы. Тем более такого, кто мог бы легко заполучить ее записку и затем подбросить ее на место преступления.

Если вы считаете, что Кэтрин убили, тогда само по себе знание того, что за три месяца до этого она написала записку о самоубийстве, не предотвратило бы этого преступления. Если же вы считаете, что она совершила самоубийство, тогда вам нечего расследовать, если только вы не намерены привлечь меня за неадекватное лечение. Как я говорил, — и вы говорите то же самое, — она ничем не показывала, что намерена совершить такое деяние. Решительно ничем. Именно поэтому я отнесся к этой записке без всякой задней мысли. Записка была не более чем ответом на вопрос, который я перед ней поставил.

— Что это был за вопрос?

— Мы говорили с ней о причинах, по которым она не покончила с собой, несмотря на годы эмоциональных страданий. Главной причиной для нее было то, как это подействовало бы на вас — на вас и на вашу дочь. Мой вопрос был таков: «Что бы вы сказали вашему мужу, если бы действительно совершили самоубийство? Что бы вы сказали в своей записке?» Я хотел, чтобы она там же и тогда же словесно выразила свои ощущения, но Кэтрин мне не ответила. Она сказала, что ей надо подумать. И потом, к моему удивлению, на следующий сеанс она принесла эту записку. Как видите, в ней ясно выражена ее любовь к вам.

Кардинал почувствовал, что ему намертво стиснуло горло. А потом, к собственному ужасу, он обнаружил, что рыдает.

— Возможно, вам следовало бы подумать о том, чтобы продлить свой отпуск, — мягко произнес доктор Белл. — Вам явно не хватило времени на то, чтобы погоревать как следует. Поразмыслите: может быть, в этом вам стоило бы проявить к себе доброту.
37

Обычно Делорм обожала утренние совещания. Все шесть детективов отдела уголовного розыска собирались в зале заседаний со своим кофе и маффинами и обсуждали текущее состояние дел, которые они ведут. Вместе с экспертами, двумя специалистами по уличной преступности, сотрудником разведки, армейским офицером и координатором организации «Остановить криминал»[56] в комнате иногда набиралось до шестнадцати человек, хотя сегодня сюда придут всего семеро.

Цель этих совещаний состояла в том, чтобы выработать тактику на предстоящий день и дать задания конкретным сотрудникам. Слушать, как другие детективы справляются со своими расследованиями, всегда было интересно (а подробности иной раз бывали ужасающими); обычно на таких совещаниях много шутили. Если в течение дня в управлении и должны были прозвучать какие-то смешки, то, как правило, они звучали именно здесь. Маклеод мог впасть в один из своих фирменных полномасштабных приступов ярости, или Желаги мог выдать свое очередное глубокомысленное наблюдение, после которого все падали от хохота. Кардинал тоже мог быть забавным, хотя его юмор скорее был менее ярким и даже самоуничижительным.

Сегодня присутствие Кардинала словно набросило на всех тень. Пока они ждали Шуинара, каждый сидел, замкнувшись в себе, притворяясь, будто просматривает свои заметки или читает документы. Маклеод изучал спортивные страницы «Торонто сан», а сам Кардинал просто тихо сидел, и перед ним на столе белел блокнот, открытый на чистой странице. Он наверняка понимал, какое воздействие оказывает на собравшихся, и сердце Делорм разрывалось от жалости.

Влетел Шуинар, держа в одной руке гигантскую кружку из «Тима Хортона», а в другой — тощую папку. Маклеод говаривал: если бы овсянка стала человеком, это был бы Даниэль Шуинар. Детектив-сержант был нудным, но надежным, заурядным, но благоразумным, скучным, но твердым.

— Не вставайте, — предупредил он. Он всегда так говорил, потому что, разумеется, никто никогда и не думал вставать.

— Теперь понимаете, почему я мечтаю когда-нибудь дослужиться до детектив-сержанта? — проворчал Маклеод, выхватывая тоненькую папку у Шуинара и поднимая ее на всеобщее обозрение. — Мы все таскаем пятидесятифунтовые портфели, а он ходит с меню для завтрака.

— Таков естественный порядок вещей, — заявил Шуинар. — Разве ты не изучал богоданные права королей?

— Видать, тот урок я пропустил.

— Ну ладно. — Шуинар отхлебнул порядочную порцию кофе из кружки и нашел, что это хорошо. Пролистал свою папку до одинокой странички с печатным текстом, которую всегда приносил на совещания. — Дамы — первыми. Сержант Делорм, почему бы вам не просветить собравшихся по поводу того, как дела у вашей девочки с яхты?

— Я обнаружила прогулочную яхту, на которой было совершено по меньшей мере одно сексуальное преступление. В настоящий момент она находится на зимней стоянке на пристани Четвертой мили. С разрешения владельцев, супругов Ферье, я обыскала ее, но пока я не сообщила им о том, что нашла. Те немногие черты исполнителя, которые мы видим на фотографиях, не позволяют с абсолютной уверенностью исключить мистера Ферье из числа подозреваемых. Кроме того, у него есть дочь, она блондинка, и ей тринадцать лет, но пока мне не удалось с ней побеседовать. Возможно, она и есть жертва: не исключено, что преступник — друг семьи или кто-то из их знакомых.

— Итак, у нас есть место преступления. Вы не предприняли никаких усилий, чтобы сохранить его в неприкосновенности?

— Со времени преступления прошел не один год: девочке на фото примерно одиннадцать лет; неизвестно, какое воздействие за это время оказали на судно ветер, вода и условия хранения. Не думаю, что нам удастся получить что-нибудь с этой яхты. Тем не менее я бы хотела, чтобы у зимней стоянки на пристани поставили охрану: надо убедиться, что там никто не шалит.

— Это нетрудно сделать. Мы сейчас же этим займемся.

Делорм открыла конверт из плотной бумаги, где лежали еще две фотографии, присланные из Торонто. Здесь был еще один снимок яхты. На нем девочка была одета, она улыбалась, а на заднем плане высился холм: теперь они знали, что это один из холмов на берегу Форельного озера. Был виден участок Шестьдесят третьего шоссе, змеей уходящий в череду деревьев. На другом фото девочка была значительно младше, на сей раз она была обнажена; хихикая в объектив, она лежала на ковре. На заднем плане виднелась часть голубого дивана.

— Насколько мы понимаем, это ее дом, — пояснила Делорм. — Голубой диван появляется на многих снимках.

— А на заднем плане здесь Шестьдесят третье шоссе? — спросил Шуинар.

— Именно так. В Торонто считают, что это снято года два назад: на некоторых других снимках она в том же возрасте. Итак, мы разыскиваем тринадцатилетнюю девочку, светлые волосы, зеленые глаза.

— В Торонто считают, что этой фотографии два года?

Все посмотрели на Кардинала. Делорм буквально почувствовала, как по комнате прокатилась волна облегчения, когда он заговорил. Заговорил о деле, о чем-то повседневном.

— Я точно не знаю, на чем они основывают такой вывод, — заметила Делорм. — Разве что на том, что у нас нет фотографий, где она старше тринадцати.

— Ищите не тринадцатилетнюю, — проговорил Кардинал. — Сейчас ей должно быть восемнадцать или около того.

— Почему ты так думаешь?

— Посмотрите на фонари на шоссе. Это старые, натриевые. Вы не помните, когда их заменили на новые, белые?

— Ты — единственный среди нас, кто живет в тех краях, — заметил Шуинар. — Может быть, напомнишь нам?

— Могу сказать совершенно точно, потому что я тогда как раз купил свою машину, а это модель девяносто девятого года. В тот же день, когда я впервые в нее сел, я поехал домой, и какой-то зеленый патрульный из Полицейского департамента провинции Онтарио остановил меня за то, что я превысил допустимую в данных условиях скорость. Ни один фонарь не горел. Он прочел мне нотацию насчет того, что я должен быть внимательнее, что у меня новенький автомобиль, и все такое прочее. Я готов был его убить.

— И он взаправду выписал тебе штраф? — поинтересовался Маклеод.

— Выписал.

— В том-то и беда с ПДПО, — пробурчал Маклеод. — Их с самого начала готовят неправильно. Они видят только правила, они не видят реальности, не видят ситуацию. Только пустите меня на две недели в Орилью,[57] ребята, и уж я поставлю их с ног на голову.

— Скорее вверх тормашками, — вставил Шуинар.

— Итак, если ей было одиннадцать или двенадцать в девяносто девятом, — заключил Кардинал, — то сейчас ей должно быть семнадцать или восемнадцать.

Делорм все еще пыталась осмыслить то, что ей сообщил Кардинал. Ей словно вправили вывих: нужно было время, чтобы привыкнуть. Ей больше не надо искать тринадцатилетнюю. Теперь она будет искать восемнадцатилетнюю.

— Я запросила Торонто, чтобы они прислали мне еще фотографии, — добавила Делорм. — Они пообещали, что сегодня я эти снимки получу. Кажется, они только что изъяли сотню дисков у какого-то извращенца, и наша девочка появляется там на многих картинках. Надеюсь, фон на этих новых снимках может оказаться нам полезен.

— Хорошо, — изрек Шуинар. — Кардинал, будешь работать с Делорм по этому делу. Я очень хочу поймать этого мерзавца, но я не уверен, что нам имеет смысл подключать к этому весь департамент полиции. Едва ли мы имеем здесь дело с крупной порносетью. Насколько нам известно, тут действует единственный тип, который растлевает единственную девочку. Это само по себе плохо, но я бы не хотел зря расходовать ресурсы. Делорм, пожалуйста, обращайся с этими снимками очень осторожно. Показывай их лишь тем, кому необходимо их увидеть, и только требуемые фрагменты, ясно?

— Конечно.

— Как насчет тех, кто пользуется пристанью? Никто не вспомнил ничего подозрительного?

— Никто. Это довольно мирное место. Я всем говорила просто, что расследую некие насильственные действия, так что они не думали о растлении малолетних. Единственный случай насилия, который был упомянут, произошел даже не на самой пристани. Какой-то тип пытался избить Фредерика Белла у входа в близлежащий ресторан.

Кардинал поднял глаза.

— Психиатра? — уточнил Шуинар.

— Именно так. Это было чуть больше года назад. Убитый горем отец. Белл лечил его сына, который затем совершил самоубийство.

Делорм не могла заставить себя посмотреть на Кардинала, когда произносила это слово, но она чувствовала его взгляд, обращенный на нее.

— Знаю я, как это бывает, — обиженно пробубнил Бёрк и только еще больше усугубил неловкость, добавив: — Некоторые люди просто не хотят жить.

— Ты сделал все, что мог. Я сказала это миссис Дорн, — ответила Делорм. И потом, моля Бога, чтобы они, ради всего святого, съехали с темы самоубийств, она обратилась к Шуинару: — Детектив-сержант, я знакома со старшей сестрой Перри Дорна. Думаю, мне стоило бы с ней еще раз поговорить.

Тот покачал головой:

— Это не открытое дело, к тому же семья погибшего угрожает подать на нас в суд.

— Я могла бы пообщаться с ней неофициально. Мы с ней достаточно близко знакомы. Кстати, психотерапевтом у ее брата тоже был доктор Белл.

— Отлично. Только не обсуждайте это на территории, принадлежащей полиции, или по полицейскому телефону. Кто следующий?

Делорм пришлось высидеть весь список подозреваемых в ограблении «Целлерса», который представил Арсено. А у Маклеода была серия нападений с применением насилия, и ни один из свидетелей не желал говорить. Естественно, это послужило для Маклеода поводом к пространным ламентациям насчет «многоцветной стены молчания».

Кардинал заговорил с ней, как только они вернулись за свои рабочие столы.

— Тот тип, который напал на доктора Белла, — негромко произнес он, — как его зовут?

— Бернсайд, — ответила Делорм. — Уильям Бернсайд. А сына звали Джонатан.

— Я помню это дело. Ты знаешь, что Белл был и психиатром Кэтрин?

— Это было в коронерском отчете.

Кардинал смотрел на нее так пристально, что она заволновалась. Обычно у него было ровное настроение: может быть, иногда мрачноватое, но, как правило, спокойное и доброжелательное.

— Джонатан Бернсайд, Перри Дорн и Кэтрин. Тебе не кажется, что тут многовато суицидов на одного врача? Какова вероятность, что за такой промежуток времени произойдут три самоубийства?

— Четыре, — поправила Делорм. — Вчера я пересматривала наши давние дела о детском порно.

— Ну конечно, — вспомнил Кардинал. — Кесвик.

— Леонард Кесвик. Застрелился, когда его выпустили под залог. Что было довольно неожиданно, потому что обвинение было сравнительно легкое: несколько картинок у него в компьютере, в основном подростки, и ведь он не сам делал эти снимки, он просто смотрел на них.

— Я помню. Видимо, он не вынес стыда.

— Когда в такой ситуации теряешь работу, это мало помогает.

— Напомни мне, — попросил Кардинал, — а как мы вышли на Кесвика? Если он не продавал детское порно, не обменивался им с другими и даже не покупал его, как мы вообще о нем узнали?

— Поступил анонимный сигнал. Кто-то позвонил и сообщил. Возможно, один из поборников компьютерной нравственности, о которых ты, наверное, слышал.

— Да, — отозвался Кардинал. — Возможно.
38

Все утро и весь день Кардинал помогал Делорм с ее делом о детском порно, однако мысли о докторе Белле продолжали звучать у него в мозгу, точно неумолкающие радиопозывные. Несколько раз ему приходилось просить Делорм повторить то, что она только что сказала. Но при всем том следовательская работа все-таки принесла ему некоторое облегчение — достаточное для того, чтобы у него хватило смелости отправиться домой.

Кардиналу казалось, что его дом теперь словно состоит из ножей: куда бы он ни ткнулся, все причиняло ему боль. Вечером он лег в постель, но о том, чтобы спать, не могло быть и речи. Спустя какое-то время он встал, притащил в спальню телевизор и водрузил его на комод. Угол зрения был неудачный, к тому же ему не особенно нравилась сама идея ставить телевизор в спальне, но у него была слабая надежда посмотреть какое-нибудь старое кино и под него уснуть.

Он пролистал все сорок каналов и в конце концов махнул рукой. Отправился на кухню, налил себе стакан молока; и вот он стоял в халате и шлепанцах, созерцая компьютер Кэтрин, тонкий серебристый ноутбук на небольшом столике рядом с телефоном. Она была куда большим приверженцем компьютеров, чем Кардинал, и использовала свой «Мак» для всего на свете — от оплаты счетов до приготовлений к поездкам и покупки фотопринадлежностей.

Но компьютер даже называется персональным, и Кардинал никогда не прикасался к ноутбуку Кэтрин. Да и вообще он не любил пользоваться компьютером дома. Если ему нужно было посмотреть электронную почту в выходные, он подключался к интернету по телефонной линии через старый раздолбанный комп, стоявший в подвале.

Однако сейчас он сел и раскрыл ее ноутбук; сразу же появилась экранная заставка Кэтрин — спящая черепаха. Он щелкнул по иконке браузера, и открылась стартовая страница, которую выбрала Кэтрин: сайт для фотографов, с кнопкой «сегодняшние горячие снимки». Кардинал проигнорировал ее и открыл список закладок. Все сайты у нее были аккуратно рассортированы по папкам. Он открыл папку «Здоровье». Он знал, что здесь должна быть ссылка на ее любимую онлайновую группу поддержки — для людей, страдающих маниакально-депрессивным психозом.

Он нашел что-то под названием bipolar.org и ткнул туда мышкой. Появилось окно, предлагающее ввести логин и пароль. Поле «Логин» само заполнилось псевдонимом «IceFire», но поле «Пароль» осталось пустым. Он знал, что для каких-то сервисов Кэтрин использовала в качестве пароля слово «Nikon», но когда он его набрал, сайт красными буквами известил его, что он ошибся. Он попытался вспомнить марку ее цифрового фотоаппарата. Набрал «Cannon» и опять промахнулся. Набрал снова, маленькими буквами, пропустив одно n.

Экран мигнул и вывел его на «Список тем». Здесь обсуждали лекарства («Почему я люблю или ненавижу литий», «Суицидальные реакции на препараты группы SSRI»), исцеление («Простимся по-доброму: скажи «да» здравому рассудку»); была, наконец, еще одна тема, выглядевшая более многообещающе: «О психиатрах. Разговоры по душам».

Он открыл эту тему и стал просматривать сообщения, ища те, где стоит ник Кэтрин. Первым, что он нашел, был ответ на чей-то пост.

— Прости, милая, — прошептал Кардинал и открыл ее сообщение.

    Если вы чувствуете себя неуютно с вашим психотерапевтом после приблизительно шести сеансов, я бы на вашем месте поискала другого, — писала она. — Не стоит отказываться от него слишком быстро, потому что на установление контакта требуется время. С другой стороны, если ваши взаимоотношения после шести сеансов все еще остаются непродуктивными, есть большая вероятность, что они такими и останутся.


Вот она, Кэтрин: спокойная, методичная, решительная во всем, что касается по-настоящему важных вещей. Она написала это всего за три дня до смерти.

Кардинал прочел еще несколько ее постов. О докторе Белле нигде не говорилось. Обычно это были ответы на чьи-то вопросы, подсказки, куда обратиться, или же она рекомендовала кому-то книги, которые сама сочла полезными.

Он нажал на кнопку «Новое сообщение» и написал:

    Срочно: мне нужен человек, у которого был опыт общения с доктором Фредериком Беллом, сейчас практикующим в Алгонкин-Бей, Онтарио, ранее практиковавшим в Торонто, а до этого — в Англии. Любые комментарии, положительные или отрицательные, будут приняты с благодарностью.


Он перечитал свое послание, нажал «Enter» и закрыл ноутбук.

Проснувшись утром, он сразу же устремился на кухню и зашел на сайт. Система проинформировала его, что ему пришло три отклика.

    IceFire, я шесть месяцев посещал доктора Белла в Торонто, перед тем как переехал в Новую Шотландию. Я считаю его чутким и умным, и мне было очень жаль с ним расстаться. В тот период я выходил из маниакальной стадии, так что во время наших встреч мы главным образом обсуждали медикаменты, которые должны были помочь мне сохранить уравновешенность. Не могу сказать, как он общается с пациентами, чьи проблемы больше связаны с депрессией. Надеюсь, это вам поможет.


Второе сообщение начиналось так: «Приветик, вы что же, влюбились в своего лекаря? С чего бы?»

Третье послание пришло из Англии.

    IceFire, если вы размышляете над тем, обращаться ли вам к доктору Беллу по поводу маниакально-депрессивного психоза или депрессии, я бы вам это КАТЕГОРИЧЕСКИ не рекомендовала. Никто не отрицает, что человек он умный, и его очень уважают как специалиста в определенной области, и он может удержать вас от того, чтобы скатиться совсем на край мании, но я ходила к нему почти три года после того, как пыталась покончить с собой при помощи пузырька со снотворным (ПЛОХАЯ ИДЕЯ!). И я бы сказала, что за эти три года мне не то что не стало лучше — мне постепенно и неуклонно, хотя и не очень заметно, становилось ХУЖЕ. Не могу поручиться, но я начала чувствовать: он не хочет, чтобы мне стало лучше. Подумайте над этим. Он не хотел, чтобы мне стало лучше. Если что, имейте в виду: паранойя не входит в число моих заболеваний. Наоборот, обычно я слишком доверчива, и в жизни у меня из-за этого много раз случались неприятности. Но я барахталась в волнах суицида все то время, что посещала Белла, и, откровенно говоря, его интерес ко мне казался каким-то зловещим. Один-два раза у меня даже возникало ощущение, будто он подталкивает меня к тому, чтобы я признала самоубийство разумным выходом. Вот один пример: я начинающая писательница, в основном я пишу стихи, и однажды он принес на сеанс Сильвию Плат. Он, пусть и ненавязчиво, склонял меня к мысли, что самоубийство сделало ее знаменитой. Вы можете сказать, что это мелочь, но если ты психиатр, который лечит начинающего писателя от суицидальных наклонностей, зачем ТЫ приносишь Сильвию Плат?

    Было еще множество таких эпизодов: сами по себе они, возможно, ничего не значат, но в совокупности они оказали на меня колоссальное негативное воздействие. Сейчас я посещаю психолога для собственно терапии и психиатра, который выписывает мне рецепты, и по сравнению с Беллом это как ночь и день. Мой психолог действительно раскрывает мне глаза на мои негативные мыслительные построения, но при этом я вижу их такими, какие они есть, — ГИБЕЛЬНЫМИ! И в результате мои мысли теперь уже гораздо меньше направлены в ту сторону. Я не фея оптимизма, но суицидальные мысли определенно ушли, и я сейчас работаю гораздо более плодотворно, чем когда-либо. Возможно, у других есть позитивный опыт общения с Беллом, но я, откровенно говоря, в этом сомневаюсь.

    Кстати. Хотите узнать, что меня подтолкнуло к тому, чтобы уйти от Белла? В один очень-очень мрачный период, — мне отказали в гранте, у меня умерла собака, а мой муж завел интрижку на стороне (БР-Р-Р-Р-Р!), — он предложил мне написать предсмертную записку. Да-да, в буквальном смысле написать ее. Прелестно, а? С таким же успехом он мог бы дать мне пистолет сорок пятого калибра, вам не кажется?


Кардинал закрыл ноутбук и потянулся к телефону. На холодильнике висел список часто набираемых номеров, где все еще значился номер доктора Карла Джонаса из Института Кларка.[58] Здесь было несколько телефонов доктора Джонаса, в том числе и мобильный: такой уж он был врач. Было восемь тридцать утра. Кардинал набрал номер его мобильного, не особенно надеясь, что его удастся поймать.

— Алло! Джонас! — прокричал доктор. Так он всегда отвечал по телефону. Прожив сорок лет в Канаде, он, судя по голосу, остался стопроцентным венгром — сущий венгерский гуляш.

— Доктор Джонас, это Джон Кардинал.

— Джон Кардинал. Минутку, меня тут чуть не растерзала одна леди, которая паркует свое противное спортивное авто. Я мог бы въехать в самую середину этой машины, и у меня еще осталось бы место, чтобы развернуться. О! Она сдалась. Видимо, ей нужна взлетная полоса, чтобы припарковаться. Такие чудища, эти машины, просто невероятно. Чем я могу вам помочь? Как Кэтрин, у нее все в порядке?

Когда он привыкнет к этому вопросу? Даже когда знаешь, что он последует, это не помогает защититься.

— Нет, — сумел выдавить он.

— Нет? Что значит — нет? Что творится с Кэтрин?

— Она умерла, доктор. Кэтрин умерла.

Повисла долгая пауза.

— Доктор, вы меня слышите?

— Да, я слышу. Я просто настолько… Если вы мне звоните, значит, видимо, она умерла не от несчастного случая.

— Спрыгнула с девятиэтажного здания. Оставила предсмертную записку.

— Ох, мне так жаль. Какая печальная, печальная история. Не знаю, что и сказать, детектив. Такая смелая, творческая женщина. Очень грустно. Я ее очень любил.

— Вы много для нее значили, надеюсь, вы это понимаете. Она не уставала вас хвалить. Собственно, она буквально вчера посоветовала одному человеку к вам обратиться. Вы покраснели бы, если бы прочли то, что она про вас написала.

— У меня просто сердце кровью обливается, — негромко проговорил доктор. — Скажите мне, детектив, если не секрет, Кэтрин госпитализировали?

— Нет. Уже год как нет.

— Но она ведь посещала этого англичанина, не так ли? Доктора Белла?

— Да, и, честно говоря, казалось, что она им вполне довольна.

— И вы, конечно, считаете, что он ее подвел. Видимо, вы и обо мне думаете то же самое.

— Вовсе нет. Вы давно ее не видели.

— У нее был кризисный период, перед тем как она умерла?

— Нет. Мне казалось, она в хорошем состоянии. Понимаете, она была вся в делах, работала над новым проектом.

— К сожалению, так нередко случается. Вдруг человек передумал и — бац! — оставляет нас плакать. Хотя, должен сказать, я никогда не ожидал этого от Кэтрин. Я всегда считал, что она слишком любит этим заниматься. Вот почему, несмотря на всю серьезность ее проблем, ей всегда удавалось вовремя лечь в больницу. Она хотела выжить, а главное, она не хотела причинить боль вам и вашей дочери. Ах, как это грустно. Я могу для вас что-то сделать, Джон?

— У меня всего один вопрос. А поскольку вы лечили Кэтрин много лет, я надеюсь, что вы сможете дать на него ясный и твердый ответ.

— Постараюсь. Хотя, вы сами знаете, вещи редко бывают черно-белыми. Какой у вас вопрос?

— Вы бы когда-нибудь могли попросить страдающего маниакально-депрессивным психозом написать предсмертную записку? Или если человек просто страдает какой-то формой депрессии?

— Нет, никогда. Безусловно, нет.

— Даже как часть терапии? Чтобы, скажем, выразить в письменной форме мысли о самоубийстве?

— Никогда. Первый вопрос к пациенту, страдающему депрессией: вы когда-нибудь думали о самоубийстве? И если ответ — да, то следуют еще два вопроса: насколько часто думали? Предпринимали ли вы какие-то конкретные шаги? И если окажется, что пациент их предпринимал, вы можете таким образом оценить серьезность его суицидальной озабоченности. Но когда ты просишь написать записку, ты делаешь реальным то, что до этого было лишь фантазией. Записка как раз и становится конкретным шагом.

— Объясните, пожалуйста. Это ваша личная точка зрения или такова общепринятая практика?

— Нет-нет, это самые-самые-самые основы. Любой квалифицированный психотерапевт скажет вам то же самое. Суицидент страдает от определенных мыслей и хочет, чтобы ему помогли. А когда ты просишь его написать предсмертную записку, тем самым ты даешь ему понять, что писать записки о самоубийстве — нормальное, здоровое занятие. А это не так. Предсмертные записки либо сопровождают самоуничтожение пациента, либо являются криком о помощи. Поскольку мы, во-первых, не желаем, чтобы пациент себя уничтожал, а во-вторых, он и без того взывает о помощи, такая записка не послужила бы ни одной из этих целей.

Возьмите пациента, у которого рак в финальной стадии, он испытывает ужасные мучения, качество жизни полностью утрачено, ему осталось жить несколько недель, и — что делать, — если вы хотите положить конец своим страданиям, то это будет законный выбор, может быть, даже позитивный выбор, так что составьте несколько записок, выразите то, что хотите сказать. Но в качестве антисуицидальной терапии? Я вас умоляю. Это как предлагать педофилу: «Почему бы вам не зарисовать для меня несколько своих фантазий?» Или серийному убийце: «Может быть, составите подробное описание идеальной жертвы и мы это обсудим?» Простите, я сделал страдающих депрессией похожими на каких-то преступников, но я не это имел в виду: вы меня, думаю, понимаете. Пожалуй, это больше смахивает на то, как если бы вы сказали женщине, которая убивает себя анорексией: «Принесите-ка мне фотографии моделей и актрис, на которых вы больше всего хотите походить». Она и без того страдает от крайне негативной оценки собственной внешности, от колоссальной дисморфии тела, и вы собираетесь помочь ей таким манером? Нет, нет, это немыслимо.

— Ну хорошо, это понятно. Но возможно ли, чтобы какой-то психотерапевт использовал этот прием, чтобы прояснить негативные эмоции пациента?

— Искренне надеюсь, что невозможно. Это было бы совершенно безответственно. Вы хотите сказать, что Белл просил об этом Кэтрин?

— На ее предсмертной записке есть отпечаток его большого пальца. Он признался, что видел эту записку до того, как она умерла, но он говорит, что она принесла ее сама. Что это была ее идея.

— Ну, это в корне меняет дело. Очевидно…

— Дело в том, что я сам не знаю, верить ему или нет. Другая пациентка сообщила мне, что он попросил ее принести предсмертную записку. Она тогда была в глубокой депрессии, а он попросил ее написать записку — для лечения — и принести ему. Из-за этого она перестала к нему ходить.

— Знаете, я тут сижу в полном ошеломлении, детектив. Охранники парковки подозрительно на меня косятся, а я сижу здесь и не знаю, что мне со всем этим делать. Если честно, это меня поразило как пример невероятно плохой терапии. Просто не верится. В любом случае, если он и не просил Кэтрин написать записку, он должен был госпитализировать ее, после того как она ее написала. Это не обсуждалось?

— Со мной — нет.

— Не верится. Ладно, вопрос в том, что теперь делать. Если он все-таки сам предлагал ей написать записку, с этим уже можно обратиться в суд, но в этих вопросах я вам не советчик. Он пренебрег обязанностями врача? Занимался опасной практикой? Это вопросы для юристов и комиссий по этике. Вы планируете двигаться таким путем?

— Комиссии по этике? — повторил Кардинал. — Нет, я придумал кое-что другое.
39

Утром Дороти Белл сходила в парикмахерскую, а днем провела безмятежный час, сгребая опавшие листья и укладывая их в мусорные мешки. Она снова вернулась в дом и поливала цветы, когда услышала, как уходит пациент, а потом открылась дверь, разделявшая две половины дома, и появился Фредерик.

— Какой приятный сюрприз, — произнес он и поцеловал ее в макушку. — А я думал, ты поехала в центр.

— Я там была. Уже вернулась.

— Бог ты мой, всего четыре часа, а я зверски хочу есть. Эти больничные сэндвичи такие тощие. Человек там может умереть с голоду, и никто никогда не узнает.

Он стал рыться в буфете.

— Что ты ищешь?

— Печенье, дорогая! Печенье! Полцарства за печенье!

— Оно в другом буфете. В красной банке.

— Опять ты его прячешь, — жизнерадостно заявил он. — Бережешь его от меня.

— Этот мальчик, Дорн, — проговорила она. — Тот, который застрелился в прачечной. Он же был один из твоих пациентов, правда?

— Да, правда. Бедняга.

— Я удивилась, что ты тогда как-то не очень расстроился.

— Я расстроился.

— Но ты об этом не говорил.

— Не хотел тебя волновать, вот и все.

— Почему это должно было меня взволновать?

— Не знаю. Вот сейчас ты волнуешься, так мне кажется.

— Мне просто интересно, почему ты про это не сказал. Все-таки это довольно впечатляюще, когда так теряешь пациента. И про это писали в газетах.

— Как ни странно, Дороти, я полагаю, что это моя работа — беспокоиться о моих пациентах, а не твоя. Бывает, что молодые люди хотят себя убить, такова правда жизни. Многие из них приходят ко мне либо когда уже поздно что-то предпринимать, либо когда на самом деле они не хотят меняться. Иными словами, когда они действительно, действительно хотят покончить с собой. И делают это.

— И тебя это вполне устраивает?

— Дорогая, да что с тобой?

— Мне просто кажется, что это ужасно — когда твой пациент идет в публичное место и выстрелом сносит себе голову, а ты ни слова об этом не говоришь.

— Я целый день разговариваю с людьми, я целый день выслушиваю людей. Иногда дома я просто не расположен разговаривать. Разумеется, есть врачи, которые притаскивают домой все истории болезней своих пациентов и днем и ночью мучают ими домочадцев. Но я не из таких. Точка. — Он поставил молоко обратно в холодильник, взял стакан и тарелку. — У меня не будет пациентов до пяти. До этого времени буду писать кое-какие заметки.

Он закрыл за собой двери, и Дороти услышала его удаляющиеся шаги.

Доктор Белл поставил молоко и сладости на столик и вставил диск в проигрыватель. Он должен был сразу же уйти из кухни. Его почти ошеломило собственное внезапное желание ударить жену: он никогда в жизни такого не делал, даже в мыслях не держал. Ее обвинения взбудоражили его. Отбытие Дорна, теперь это стало очевидно, было слишком уж ярким, чтобы считать это стопроцентно оптимальным результатом.

Когда-то Белл отличался безграничным терпением; он мог позволить своей пастве продвигаться с ее собственной скоростью. Но в последнее время он стал утрачивать это качество, и это его раздражало. Он повидал достаточно людей, страдающих маниакальной зависимостью, чтобы понимать: их состояние редко остается стабильным, обычно им делается все хуже и хуже, а потом жизнь вырывается у них из-под контроля, и в конце концов они оказываются в больнице, где их до полного отупения накачивают лекарствами. Он страстно желал вернуться к себе прежнему — до того, как все начнет ускользать у него из рук.

— Леонард Кесвик, — громко провозгласил он, чтобы прояснить сознание. — Дальнейшие приключения.

Кесвик его подбодрит. Белл перемотал запись к кульминационной сцене и нажал на воспроизведение.

— Это для меня самый жуткий кошмар, — заявлял Кесвик на экране. Его голос был замутнен слезами, приглушен стыдом. — Знаете, что сделала моя жена, когда ей стало известно?

— Уверен, что ты нам расскажешь, — проговорил Белл, глядя сейчас на эти кадры, и откусил кусочек печенья. Арахисовое масло. Не самое его любимое.

— Она в меня плюнула, — сообщает Кесвик. — В буквальном смысле плюнула. Мне в лицо. Моя собственная жена.

Доктор Белл на экране — воплощение докторского всепонимания и терпения. Доктор Белл, сидящий сейчас у себя в кабинете, совершает в воздухе мастурбационные движения.

— Ну как полиция пронюхала? — ноет Кесвик. — Как они могли узнать?

— Разве они вам не сказали? Они ведь должны были дать вам какое-то представление об уликах?

— Об уликах? Улики были у меня в компьютере! Он был набит картинками с тринадцатилетними девочками!

— И с мальчиками, — добавил сейчас Белл, набив рот печеньем. — Не будем забывать про мальчиков, старый ты кобель.

— Они сказали только, что «действуют на основании поступившей информации».

— А что, вы полагаете, они под этим подразумевали? — спрашивает доктор Белл на экране.

— Не знаю. Может, это имеет отношение к интернет-порталу, или к провайдеру, не знаю, как это называется. Неважно. Я вот-вот потеряю работу, и я, похоже, вот-вот потеряю семью. По правде говоря, доктор, я как в аду. Как будто я уже умер и попал в ад. Не знаю, что мне делать.

Доктор Белл допил молоко и смахнул с колен крошки от печенья.

— Думаю, ты знаешь, что тебе делать, Ленни. Думаю, ты отлично знаешь, что тебе делать.

Зазвонил телефон; затем раздался голос Джиллиана Мак-Ре: он работал в больничной регистратуре.

— Доктор, это Джиллиан. Вы не связались с Мелани Грин? Сегодня днем она два раза звонила. Судя по голосу, она просто в отчаянии. Думаю, вам надо поговорить с ней сразу же, как только у вас будет возможность.

— Безусловно, Джиллиан, — проговорил Белл, не беря трубку. — Немедленно приступаю.
40

Делорм толкнула по столу папку к Кардиналу. Ее глаза, эти серьезные карие глаза, ничем не выдавали ее чувств.

Кардинал раскрыл папку. Его первой реакцией были три слова:

— Только не это.

— Дальше еще хуже, — сообщила Делорм.

Если детектив-сержант Шуинар пытался отвлечь Кардинала от его утраты, поручив ему помочь Делорм, он не мог бы выбрать более подходящее расследование. За десятилетия работы в полиции Кардиналу довелось повидать довольно неприятные вещи — омерзительные, черные вещи, — но он никогда не видел ничего, что потрясло бы его так, как те фотографии, на которые он сейчас смотрел.

Он потряс головой, словно пытаясь физически вытряхнуть заразу из своего мозга.

— На некоторых ей не больше семи лет.

— Знаю, — отозвалась Делорм, изучая ноготь своего большого пальца с таким видом, точно она каждый день сталкивалась с мужскими пороками подобного рода. — И это длилось годами. По крайней мере, до тех пор, пока ей не исполнилось тринадцать.

На более поздних снимках слез уже не было. На большинстве из них у девочки было безучастное выражение — как у овцы, которую стригут. Возможно, она старалась думать о чем-нибудь другом: мысленно решала арифметические примеры, вспоминала названия рек, — делала все, чтобы отвлечься от того, что этот человек (ее отец или опекун) у нее отнимает. От того, что она никогда не получит обратно.

— Не знаю, как у тебя, — проговорила Делорм, — но для меня одним из самых сладких моментов в жизни был первый поцелуй. Донни Леруа. Мы были такие юные — даже еще не подростки. Мне, наверное, было двенадцать, может быть — одиннадцать, а он был, кажется, мой ровесник. Мы были у него в домике для гостей. Его семья жила на Форельном озере, на Уотер-роуд, и у них был гостевой домик у самой воды. Просто хижина, с двумя двухъярусными койками.

Я пошла туда со своей подружкой Мишель Годен, а кто был другой парень, я не помню. Кто-то вытащил бутылку и раскрутил ее. Я раньше слышала про игру в бутылочку, но сама никогда не играла. И знаешь, так смешно: до этого я даже толком не думала о том, чтобы меня кто-нибудь поцеловал. Это не было чем-то таким, чего мне страстно хотелось или чем я интересовалась. Да, видимо, мне было всего одиннадцать, я помню, как потом об этом думала.

Ну и вот, в конце концов Донни меня поцеловал. Ну, ты понимаешь, с закрытым ртом, и все длилось какую-то долю секунды, но я никогда этого не забуду. Вот прошло уже двадцать пять лет, ну, около того, а я до сих пор это помню, помню тот сладкий ужас и восторг. По всему моему телу прошла дрожь, с головы до кончиков пальцев, как будто в меня воткнули тоненькие электрические проводки. Меня как будто щекотали, только не снаружи, а изнутри, как-то так.

— Очень похоже на любовь, — заметил Кардинал.

— Ну нет. Я потом об этом все думала и думала, но я не хотела от него ничего большего. Вряд ли я тогда хорошо представляла себе, что такое свидание, но не помню, чтобы после этого я особенно хотела узнать его получше или проводить с ним много времени. Это как когда в первый раз видишь северное сияние. Ты его запоминаешь, ты никогда его не забудешь, но ты же не строишь вокруг него всю свою дальнейшую жизнь.

— Возможно, мальчику показалось иначе.

Делорм пожала плечами:

— Кто знает, может, для него это был не первый раз? В общем, я хотела сказать, что нашей таинственной девочке уже никогда такого не испытать. Этот мужчина с фотографий ее этого лишил, ограбил ее. Когда она поцелует своего ровесника, она испытает нечто совершенно другое.

Это еще в лучшем случае, подумал Кардинал, просматривая остальные снимки.

— В Торонто нашли очень ценную штуку. — Она показала на одну из фотографий: видимо, гостиничный номер, судя по примитивной симметрии кровати и двух ночных столиков. — Они выяснили, что это мотель «Трэвеллерз рест» у северной окраины Торонто.

— Я его не знаю, — заметил Кардинал.

— Я тоже не знала. Но его, скорее всего, знают все, у кого есть маленькие дети. Из недорогих мотелей этот ближе всего к «Волшебному миру».

— Мило, — отозвался Кардинал. — Повез ее в путешествие и там проделывал с ней все эти штуки. А как они проследили их до Алгонкин-Бей? По самолету?

— Да. Я говорила с владельцем, его зовут Фрэнк Раули. Он не похож на нашего преступника. Начнем с того, что волос на голове у него нет. В придачу к самолету у него есть жена, ребенок и любимая гитара. Он дал мне много материала о своих соседях по пристани, но он ни разу не видел ничего, что ему показалось бы подозрительным.

Дверь отдела открылась, и вошла Мэри Флауэр, неся еще один двухслойный конверт.

— Вы хотели, чтобы я дала вам знать, как только оно придет? — произнесла она. — Ну так вот, оно только что пришло.

— Новый материал из Торонто, — объявила Делорм. — Эти ребята пашут как лошади. Им не терпится увидеть, как мы сцапаем их голубчика.

Делорм вскрыла конверт и вытащила очередные фотографии.

— На этот раз — не в мотеле. И не на яхте.

— Кажется, все тот же дом, — предположил Кардинал. — У нас уже есть гостиная, кухня, спальня…

— Знаю. К сожалению, все это ничем не напоминает те дома, где я побывала. Я, когда могла, пыталась заглянуть в другие комнаты, но ни одна из них не похожа на эти. Например, ни в одной кухне нет голубого кафеля.

— А как насчет вот таких занавесок? — Кардинал вытащил снимок, сделанный в гостиной. Маленькая девочка на диване. Позади нее — краешек занавески, видимо — голубой, с узором из золотых медальончиков.

— На более ранних картинках этого не видно. Но я почти уверена, что ни в одном из тех домов, куда я заходила, таких нет. Хотя, конечно, люди все время меняют занавески.

Кардинал перебрал остальные фотографии. Эти изображения покрыли сплошным слоем печали его собственное горе. Бедная девочка. Он почти не сомневался, что мужчина на снимках — ее отец или отчим: на тех картинках, где не было ничего сексуального, ее лицо слишком уж излучало восторг и доверие. А потом, когда это доверие выхватывают у тебя и рвут на куски, — как тут снова научиться доверять людям?

— Давай разложим их все по ее возрасту, — предложила Делорм. — Ты займись этими, а я сейчас принесу остальные.

Кардинал одну за другой выложил фотографии на стол. С каждой новой картинкой на сердце у него становилось все тяжелее. Даже оставляя в стороне вопрос, как мужчина мог воспылать похотью к девочке, только-только вышедшей из младенческого возраста, Кардинал не в состоянии был понять, как можно было смотреть на это славное личико и предавать душу, которая росла внутри у этого живого существа. Как можно брать эту маленькую ручку, получать невинные поцелуи от этого ротика, изгибом напоминающего Купидонов лук, и потом растлевать ее? Он не мог проникнуть в сознание человека, способного совершить такое вероломство по отношению к ребенку.

Судя по тому, что увидел Кардинал, это был мужчина лет тридцати с чем-то, с длинными темными волосами почти до плеч. На снимках были показаны почти все его анатомические детали, но ни на одной из фотографий не было видно его лицо целиком. Где-то — бровь, где-то — ухо, где-то — кусочек носа. По таким фрагментам нельзя сказать наверняка, но он, похоже, вполне привлекательный мужчина, способный вести нормальную половую жизнь. Зачем же тогда губить детство девочки, вверенной твоему попечению?

Делорм принесла фотографии, которые ей присылали раньше, и добавила их к пасьянсу на столе.

— Ну вот, нигде она не старше, чем на той, самой последней, на яхте, — заключила Делорм. — Если ту фотографию сделали пять лет назад, это может означать несколько вещей. Возможно, ребенку осточертело быть его секс-игрушкой, и она сказала ему отстать. А может быть, даже рассказала кому-то еще.

— Сомневаюсь, — возразил Кардинал. — Толком не знаю почему: может быть, из-за того, что она явно смотрит на этого типа с любовью на некоторых снимках, где нет порнографии, — но я не представляю себе, чтобы она на него донесла. Во всяком случае, в то время.

— А я думаю, что это возможно. Тогда этот тип, он может уже сидеть в тюрьме.

— В лучшем случае… — произнес Кардинал.

— Что? Ты как будто думаешь о чем-то другом.

— Я просто пытаюсь понять, что это значит — то, что этим снимкам пять лет. Я где-то читал, что среднестатистическая современная семья переезжает каждые пять лет.

— А значит, вряд ли какой-нибудь из домов, где я побывала, является местом преступления. — Она показала на фотографии и поправилась: — Не местом, а местами. Более того, семья могла распасться. Что вполне вероятно, учитывая проблемы, которые есть у этого типа.

— И его мотивы, — добавил Кардинал, качая головой. — Такой тип может разрушить не одну семью, прежде чем для него все кончится.

Они стояли, сложив руки на груди, наклонив головы, точно стратеги, глядящие на фотографии разбомбленных городов, дымящихся развалин. Теперь у них было достаточно снимков, чтобы устлать ими почти весь стол в комнате для заседаний.

— Когда люди переезжают, они берут с собой мебель, — заметила Делорм. — Я все надеюсь, что мне удастся опознать кресло, стол, книги, что-нибудь.

— Он внимательно относился к тому, чтобы в кадр не попали идентифицирующие детали.

— Да. Он до тошноты обожает крупные планы.

— А как насчет дивана вот здесь? — Кардинал поднял фото, где спящая девочка лежала на диванчике. У него были сиденья из красного плюша и необычная деревянная отделка.

— Нет. Такую мебель я бы запомнила.

— А вот это? — Кардинал показал картинку, на которой видна была ножка и угол журнального столика, выдержанного в стиле шведского модерна. — Довольно запоминающийся предмет.

Делорм какое-то время смотрела на него, потом покачала головой.

— У Ферье — побольше, и дерево куда темнее. А у Раули — в сельском стиле, как бы из расколотых поленьев. Этот наш голубчик просто какой-то всеядный.

— А здесь камин, — проговорил Кардинал, беря еще один снимок.

Делорм пожала плечами:

— Никаких каминов ни у кого не видела. И потом, ты же сам сказал, за пять лет они вполне могли переехать, так что камин тут, может быть, уже ни при чем.

— А каминные принадлежности? Латунная кочерга и лопатка.

— Ни у кого ничего подобного не видела.

— Хотел бы я пройтись с тобой по этим домам. Одна голова хорошо, а две лучше, к тому же мы могли бы разделить обязанности: один берет на себя ванную комнату, другой заглядывает на кухню.

Делорм не ответила. Она стояла, опустив голову, поджав подбородок кулаком и сосредоточенно глядя на стол. Взяла одну из фотографий, но потом положила ее назад. Снова протянула к ней руку. Кардинал с Делорм не были следователями-партнерами: в полиции Алгонкин-Бей вообще не бывает постоянных партнеров по расследованиям, сотрудников подключают к делам по мере необходимости, — но он работал с Делорм достаточно долго, чтобы понимать, когда в этих серьезных карих глазах брезжит новая мысль. Она в таких случаях замирала, словно прислушиваясь к своей внутренней радиостанции.

Она выбрала еще одну фотографию и теперь держала оба снимка перед собой.

— Смотри-ка, — произнесла она. Кардинал положил картинку с яхтой, на которую смотрел, подошел к ней и встал рядом.

— У Фрэнка Раули есть такой ковер, — сообщила она. — В стиле «навахо».[59]

— Ну, я не специалист по коврам. Не могу определить, насколько это дорогая вещь и стал бы за нее так уж держаться владелец.

— По-моему, он дорогой. Когда я была у него в доме, я заметила — очень сочные краски. Черное с синим. Все в этом доме было из дерева и очень выигрышно смотрелось рядом с этим ярким ковром. Но я не думаю, что это тот же самый.

— Почему? Только потому, что тебе пришелся по душе этот мужик?

— Нет, его ковер был чиненый. Я даже об него споткнулась. По нему шла прерывистая линия — что-то вроде шрама, который пересекал узор.

Кардинал уже изучал другие фотографии на столе, ища какой-нибудь снимок, где был бы виден ковер. И он нашел один. Вряд ли стоит ожидать, что вы сразу же заметите угол ковра на фоне сцены растления ребенка. Он поднял фото.

— Ты имеешь в виду вот такую пунктирную линию?
41

Венди Мерритт загрузила последние тарелки в посудомоечную машину, налила в маленькое отделение моющее средство и захлопнула дверцу. Таймер был выставлен на полночь. Шумно, зато электричество используется тогда, когда оно самое дешевое. Она тщательно следила за расходом энергии, особенно с тех пор, как они с Фрэнком начали жить вместе.

Это было грандиозное решение — и ведь прошло всего полтора года после смерти мужа. Он умер от сердечного приступа после того, как пробежал марафон в Торонто, и от потрясения она впала в ступор и прорыдала целых два месяца. Потом остался лишь ступор. Без Тары она бы почти наверняка обрекла себя на постепенное угасание законченного алкоголика, но она заставила себя собраться, ведь надо было заботиться о девочке; в конце концов она даже стала ценить светлые моменты своей новой жизни в качестве одинокой матери.

Но Венди не хотела быть одинокой вечно. Она начала проглядывать объявления о знакомствах и посещать церковные собрания, где ей могли встретиться одинокие мужчины. Иногда она даже ходила в пабы со своей подругой Пэт — чтобы оценить «местные таланты», как Пэт называла мужчин, околачивавшихся в таверне «Чинук» и в «Пяти колоколах».

Увы, старая истина оказалась верной: лучшие мужики действительно либо уже женаты, либо геи. По правде говоря, холостяки в нашем городке — просто жалкие создания, любили повторять они с Пэт. Они брали свои два пива, болтали со всеми, кто с ними заговаривал, и потом расходились по домам, слегка подавленные всеми этими приключениями.

Многие из мужчин, которые к ним обращались, казались явными психами. Не то чтобы у них были какие-нибудь нелепые хобби или они вели себя как-то угрожающе, хотя иные из них и правда были малость медвежеваты. Нет, обычно все дело было именно в том, что эти мужики были «свободны» — точно заброшенные дома. Чувствуешь, что когда-то давно здесь могли бы жить, но что-то случилось, и внутри так никто и не появился. А есть просто мужик, который приносит тебе выпить и, ничего не говоря, только созерцает бутылки, стоящие за стойкой бара. А потом, уже когда пора уходить, он кладет руку тебе на бедро, точно у вас только что состоялась самая интимная и волнующая беседа в твоей жизни. Большинство из них десятилетиями не читали книг, в газетах смотрели только спортивные страницы и не имели мнения ни по каким важным вопросам — потому что за их пустыми глазами не обитало никакое существо, которое могло бы чем-нибудь заинтересоваться. Даже если бы Венди вознамерилась переспать или подружиться с кем-нибудь из них (а у нее не было такого намерения), среди них все равно не нашлось бы одинокого мужчины, которого она сочла бы возможным познакомить со своей шестилетней дочерью.

Тара перенесла смерть отца хорошо — насколько этого можно было ожидать. Поначалу Венди думала, что слезы у девочки никогда не иссякнут. Но постепенно Тара привыкла к новой жизни и в конце концов перестала спрашивать об отце. В каком-то смысле это еще больше опечалило Венди.

Итак, она полтора года пробыла одинокой матерью. Любовь к Таре стала для нее золотым мостом над черной пропастью: только он помогал ей жить. И хотя она и подумать не могла, что такое возможно, ее любовь к дочери, похоже, становилась все глубже. Иногда ее беспокоило, что дочь становится для нее слишком важна, словно бы служа заменой умершему мужу. Это была одна из причин, почему ей так хотелось найти мужчину и почему ее приводили в такую растерянность «местные таланты» — пока она не встретила Фрэнка Раули.

Венди любила повторять, что Фрэнк влетел в ее жизнь, как киногерой — белоснежный рыцарь, спускающийся с небес, чтобы спасти ее и Тару; но в действительности все произошло куда менее захватывающе. Они с Тарой стояли перед ним в очереди к кассе в «Ноу фриллз».[60] Он обронил какое-то случайное замечание, и она ничего особенного не подумала, кроме того что для лысого мужика он довольно симпатичный. (Сейчас она думала, что он суперсимпатичный, а его лысая голова — чуть ли не самое сексуальное в нем.)

Потом они с Тарой уже были на парковке и хотели уезжать, когда Тара сказала:

— Мам, смотри, тот дядя.

— Какой дядя?

— Тот дядя из магазина. Он бежит.

Венди обернулась посмотреть, он помахал ей и подбежал, отдуваясь. Улыбка. Опускают окно машины, передают забытый пакет, благодарят. Все это заняло меньше минуты, и она больше никогда бы об этом не вспомнила, если бы не их следующая встреча.

На сей раз он действительно предстал в виде белоснежного рыцаря.

Они с Тарой катались на лодке по Форельному озеру. Она приходила на пристань и брала напрокат небольшую моторку — всего пятнадцать лошадиных сил, мотор стоит сзади. Они отлично проводили время, под «тук-тук» мотора объезжая небольшие островки возле залива Четвертой мили. Венди вытащила лодку на песчаную косу, и они полностью отдались игре в индейцев. В общем-то это была простая игра в прятки, но она затянулась, и Венди не заметила, как собрались грозовые тучи.

Они были всего в нескольких сотнях ярдов от острова, когда мотор заглох. Венди снова и снова пыталась его завести; у нее чуть не отвалилась рука, но потом она нашла большую дыру в трубке подачи топлива и поняла, что они никуда не уплывут, разве что если станут грести.

Но весла оказались тяжелыми и неуклюжими, и от них у нее заболели ладони. Она попросту не могла заставить лодку двигаться хоть с какой-то скоростью. Воздух сгустился и потемнел, за холмами начали вспыхивать молнии. Налегая на весла изо всех сил, Венди потеряла равновесие и упала навзничь на дно лодки. Оба весла вырвались из уключин и улетели в воду. Они с Тарой стали подгребать к ним руками. Усилия Тары были скорее вредны, чем полезны, и Венди не на шутку перепугалась. В считанные минуты ветер отнес их на порядочное расстояние от берега, видно было лишь несколько домиков, и на всем озере больше не было ни единой живой души. Видимо, у всех остальных хватило ума заранее убраться.

Сначала она это услышала, а потом уже увидела. Раздался приглушенный рев, он становился все громче и громче. Она подняла голову — вверху была лишь серо-лиловая мешанина туч. Потом совсем рядом с ними пронесся самолет, чуть не оглушив их. Он исчез в северной стороне между двумя другими островами, и у Венди шевельнулась слабая надежда, что он сообщит об их терпящем бедствие «судне» кому-нибудь на пристани, кто сможет подплыть и спасти их. К тому времени, как она вытащила дрейфующие весла из воды и всунула их в уключины, начали падать капли дождя — тяжелые, размером аж с виноградину.

— Ух ты, — снова и снова повторяла Тара. — Я не боюсь, мамочка. Слышишь, мамочка, я совсем не боюсь.

— Это хорошо, детка, — отвечала Венди, хотя считала, что в такой момент разумнее испытывать страх: обе они промокли до нитки, молнии шагали по холмам в их сторону, и их алюминиевая лодка была самой высокой точкой на обширном плоском пространстве.

Она уже натерла себе жгучие волдыри на ладонях, когда они снова услышали звук мотора: на этот раз он был гораздо тише.

Они обогнули мыс, который отделял их от залива, когда увидели самолет, движущийся к ним по воде; его понтоны выбрасывали вверх белые завитки, их было хорошо видно на фоне черной воды. Он прошел в двадцати ярдах от них, его винты ревели. Казалось, он балансировал на одном понтоне, когда в его боку открылась маленькая дверца и оттуда свесился человек.

— Вот-вот будет шторм, не из приятных. Лучше бы мне взять вас на буксир, а?

Мгновенно он кинул им буксирный канат, который Венди привязала к металлическому кольцу на носу моторки. Когда она это делала, ее отделяло от самолета не больше двадцати футов, и она буквально чувствовала, что Фрэнк на них смотрит.

— Мы знакомы? — спросил он. — Мы с вами где-то встречались?

— Может быть. У нас ведь не такой уж большой город.

Он щелкнул пальцами:

— В «Ноу фриллз». Вы стояли передо мной на кассу. Забыли один из пакетов.

— Я вас помню, — заявила Тара. — Вы принесли наш пакет.

— Точно, — подтвердил Фрэнк. — Я тоже тебя помню. Как, готова пойти за мной на буксире?

— Готова! — ответила Тара. — А вы что, повезете нас за собой по воздуху, да?

— Нет. Я просто поплыву через залив на понтонах.

— А-а. — Тара разочарованно опустилась на алюминиевое сиденье. Из-за дождя волосы облепили ее совершенно круглую голову.

— Мы готовы, — сообщила Венди.

Фрэнк закрыл дверцу, винты снова взревели, и вскоре они устремились за ним — внутри пенного следа, который он оставлял за собой и который был похож на букву V. Ветер от его винтов соперничал с ветром бури, швыряя им в лицо мокрые пряди их волос. Было темно, почти как ночью. Вдоль берега автоматически зажглись фонари, снабженные фотоэлементами.

— А я хотела, чтобы он взлетел в воздух, — сказала Тара. — Вот было бы здорово.

— Не думаю, что самолет такой сильный, чтобы это сделать, милая.

— Мы бы тогда пролетели в этой лодке над холмами и прилетели бы в ней домой.

Кажется, они пересекли залив меньше чем за пятнадцать минут: на веслах они преодолели бы это расстояние за час. Фрэнк прикрепил самолет к своему бую у пристани и потом подтянул ближе их хрупкую лодку.

— Сумеете отсюда сами добраться до доков? — Ему приходилось перекрикивать рев шторма. — Мне придется забрать у вас свой фалинь, а то я потом не смогу добраться до самолета.

— Думаю, мы сумеем, — отозвалась Венди. — Спасибо вам большое!

Свертывая канат в бухту, он подтянул их поближе к самолету. Венди отвязала конец; мужчина дотянулся до ее руки и пожал ее.

— Фрэнк Раули, — представился он.

— Венди Мерритт. А это Тара.

Вот как Фрэнк Раули влетел в их жизнь.

Венди начала отдраивать чайник — он был слишком большой для посудомоечной машины. Вошел Фрэнк в своем парике. На этой неделе в «Чинуке» выступала их команда, играющая музыку шестидесятых, а он любил носить на сцене парик: тогда он походил прической на Джона Леннона. Так выглядели его волосы до того, как он почти все их потерял всего-навсего в тридцатилетнем возрасте: он показывал ей фотографии.

— Едешь на свое шоу? — спросила Венди.

— Через минуту. Вещи уже в машине. Хотел тебе кое-что показать. — Он вытащил из заднего кармана две бумажки. — Боб Тибо дал мне два бесплатных билета в «Волшебный мир» на ближайший уик-энд: если точнее, на пятницу и на субботу.

— Как жалко, — огорчилась Венди. — В уик-энд я не смогу, у меня конференция.

Венди предстояла традиционная осенняя конференция учителей. В пятницу все школы закроют по случаю дня повышения квалификации педагогов.

— Я знаю, детка. Но я хотел с тобой кое-что обсудить. Я тут подумал — мы вместе уже восемь месяцев, и, по-моему, мы с Тарой неплохо ладим друг с другом.

— Более чем неплохо, милый. Она от тебя просто без ума.

— Ты так думаешь? — отозвался Фрэнк; видно было, что он польщен.

— Она вечно хочет знать, где ты. Все время спрашивает, когда ты придешь домой. По-моему, она до сих пор не очень верит, что ты настоящий. Наверное, она думает, что, может быть, ты исчезнешь, как другой ее папа.

— Я вот как раз и подумал… Нам с Тарой как-то не выпадал случай заняться чем-нибудь, что нас по-настоящему свяжет: чтобы мы с ней были вдвоем, понимаешь?

— Но ты ее катал на самолете, и раза два вы ходили в поход. И еще этот круиз на «Принцессе Чиппеве».

— Верно. Но это все было — так, на пару часов. Думаю, будет славно, если мы проведем с ней вместе пару дней. Думаю, это может нас сплотить как следует, понимаешь? Настоящие папа и дочка.

Венди прислонилась к разделочному столу, сложив руки на груди. Мысль о том, что Тара уедет на два дня в другой город, обеспокоила ее. Ее дочь бывала в однодневных походах. Иногда ночевала у подружек. Но она никогда не уезжала из города без Венди. А до «Волшебного мира» двести миль, это уже почти Торонто. Все это она высказала Фрэнку.

— Ну ладно, — разочарованно произнес он. — Если ты чувствуешь, что она не готова… Я просто думал, что это отличная возможность, чтобы… Ну и ладно, я их выкину, ничего страшного.

— Нет-нет, не делай этого.

— Ну, раз мы не собираемся их использовать.

Из-за чего я волнуюсь? — укорила себя Венди. Фрэнк — самый ответственный мужик из всех, кого я знаю.

— Я просто глупая, — признала она. — Конечно, ей можно поехать. Думаю, вы замечательно проведете время вдвоем. Только вот… вы что, собираетесь два дня пробыть в парке развлечений?

— Честно говоря, для меня все эти парки — не самое приятное развлечение на свете. Но, по-моему, это отличная возможность для того, чтобы мы с Тарой по-настоящему узнали друг друга.

В гостиной выключили телевизор. Вошла Тара, сжимая в руках игрушечного льва. Увидев Фрэнка, она засмеялась:

— Ты надел свои волосы!

Фрэнк приосанился:

— Ну, на кого я похож? На Оззи Осборна?

— Ой, как здорово, — заявила Тара, повисая на них.

— Оп! Осторожней, детка. А то они упадут мне на лицо, и я не увижу, куда еду.

— Мамочка, а можно у меня будет мобильник? Я хочу мобильник с Гарри Поттером.

— Нет, не хочешь. Ты просто посмотрела рекламу.

— Хочу! Хочу! Тогда я смогу звонить Кортенэ и Бриджет.

— Ты и так им можешь позвонить.

— Это совсем другое. Мамочка, ну пожалуйста!

— На самом деле Фрэнк приготовил для тебя кое-что получше. Хочешь ей рассказать, Фрэнк?

Фрэнк присел, чтобы быть одного роста с Тарой: он всегда так делал, когда с ней разговаривал.

— Как ты смотришь на то, чтобы в ближайший уик-энд отправиться в «Волшебный мир»? Вдвоем. Только ты и я.

— «Волшебный мир»? Правда? Это будет супер-пупер-потрясающе!

— Но ты подумай серьезно, — вставила Венди. — Ничего, если с тобой поедет только Фрэнк? Мамочка не сможет, у мамочки работа.

— Хочу поехать! Хочу поехать! Когда? Завтра?

— В пятницу, — ответил Фрэнк. — Мы будем вдвоем всю пятницу и всю субботу. Классно, а? Может быть, я даже надену ради тебя свои волосы.
42

Пациенты умирали один за другим, а Фредерика это, казалось, совершенно не заботило. Опять повторяется манчестерская история, подумала Дороти Белл, и ее мысли переключились на то время, когда они жили в Англии. В Англии Фредерик не проявлял никакого беспокойства, когда однажды три его пациента покончили с собой практически в течение одной недели. Он не беспокоился, когда мать одного молодого самоубийцы встала у входа в больницу с плакатом: «Доктор Белл убил моего сына». И он не беспокоился, когда коллеги указывали на высокий уровень смертности среди его пациентов.

Он выработал для себя несколько стандартных ответов. Пытаешься помочь людям — и вот их благодарность, говорил он с тяжелым вздохом и пожатием плеч, выражавшим мировую скорбь. Никто не понимает, какой это жестокий убийца — депрессия, говорил он. Большинство докторов просто отказываются это признать. Он изображал из себя безрассудно смелого хирурга, проникающего со своим скальпелем на враждебные территории, куда не решаются заглянуть другие.

И тем не менее он ни о чем не беспокоился даже в Суиндоне, когда девочка-подросток, ходившая к нему на прием, взорвала весь свой дом, отравившись газом. Не беспокоился, когда мужчина под шестьдесят, который должен был вот-вот стать дедушкой, прострелил себе голову на заднем дворе у своей дочери. Не беспокоился, когда медсестры в Манчестерском центре, где работала и Дороти, стали называть его «доктор Смерть». Она ему об этом рассказывала, а он лишь пожимал плечами, выражая скорбь о мире, и отвечал: «Против глупости даже Господь бессилен».

Пожалуй, Фредерик обеспокоился один-единственный раз — когда манчестерские коллеги потребовали, чтобы Государственная служба здравоохранения провела расследование с целью выяснить, почему он прописывает пациентам в семь раз больше снотворных, чем другие врачи со схожей практикой. «Нет врачей, у которых схожая практика, — кипятился он, даже когда они уже собирали вещи, чтобы ехать в Канаду. — Депрессия вызывает недосып. Что мне прикажете делать? Пусть они сходят с ума от бессонницы?»

Примерно в то же время предстал перед судом доктор Гарольд Шипмен — за то, что убил более двухсот пятидесяти пациентов, давая им смертельные дозы героина. Шипмена все знали как хорошего, доброжелательного семейного доктора. Но многие его пациенты действительно умирали даже во время его посещений или же вскоре после них. Его приземистая жена самоотверженно поддерживала его, ходила на этот долгий процесс, не пропуская ни дня, и за все время не сказала журналистам ни слова.

И вот теперь — история Фредерика с этим мальчиком, который покончил с собой позапрошлым летом, и с этим мистером Кесвиком, и с этой женой полицейского, и с этим Дорном, бедным парнем, который застрелился в прачечной-автомате. Как ее муж может настолько невозмутимо на все это смотреть? Конечно, он не Гарольд Шипмен, он не рыщет по улицам, убивая людей, но, получается, он делает что-то не то, раз такое количество его пациентов совершает самоубийство.

Она вспомнила: когда осудили Шипмена, она сказала себе, что, в отличие от миссис Шипмен, она обо всем бы знала, она что-нибудь предприняла бы.

И вот я что-то предпринимаю, сказала она себе, проскальзывая в кабинет Фредерика. Она толком не знала, что именно предпринимает, но она не может — более того, она не будет — опять сидеть сложа руки, наблюдая, как растет гора трупов. Она не станет второй миссис Шипмен.

Она отперла шкаф, где Фредерик хранил записи своих сеансов. Он их смотрел, точно какой-то маньяк. Много лет назад, когда он еще пользовался видеокассетами, она боялась, что это порнофильмы, но несколько подслушиваний у двери его кабинета устранили эти — но только эти — опасения. Ни рычания, ни стонов, ни криков не слишком достоверного экстаза. Из-за его тяжелой двери просачивались сквозь щели только шепот исповеди, голос ободрения, плач отчаяния.

Диски были обозначены по номерам папок, а не по именам; легко будет сопоставить их с папками в его шкафах.

Фредерик вернется с больничного обхода лишь через несколько часов. Она вынула первый диск из футляра и вставила в проигрыватель. Потом прошла к кушетке, на которой рыдало и исповедовалось так много пациентов ее мужа, и села, чтобы посмотреть запись.
43

Хотя служебная нагрузка у Кардинала сейчас была меньше, чем всегда, он по-прежнему вынужден был уделять внимание мелким преступлениям — обычному явлению в маленьких городках. Кражи со взломом, ограбления, насилие — все это требовало расследования и составления целых гор документов для суда.

Утром он помог выследить бывшую миссис Раули, но сейчас Делорм в нем не нуждалась, так что он потихоньку исследовал прошлое доктора Белла. Поиск в интернете выдал ему аннотации статей, которые доктор написал, списки научных советов, в которые он входит, ученые степени и звания, которые он имеет, а также все его служебные связи, былые и нынешние. Он сосредоточился на самом первом из тех мест работы доктора, которые выдала поисковая система: Кенсингтонская клиника, Лондон, Англия. К сожалению, оба врача, которые работали там в одно время с Беллом, заявили Кардиналу, что они слишком заняты, чтобы обсуждать бывшего коллегу.

Ему больше повезло с доктором Ирвом Кантором из Суиндонской больницы общей практики. В голосе доктора Кантора слышались сочувственные нотки бывшего друга:

— Я считал Фредерика хорошим психиатром. Трудолюбивый, плодотворно работающий, заботливый. Никто лучше, чем он, не разбирался в депрессиях. Ни один человек.

— Но вы как-то с сомнением это говорите, — заметил Кардинал.

— Видите ли, потом начались все эти неприятности.

— Какого рода неприятности?

— Фредерик работал здесь в качестве прикомандированного ординатора, но ему вынесли предупреждение за то, что он прописывает слишком большие дозы, а значит, он уже не мог надеяться, что его зачислят в штат.

— Слишком большие дозы чего?

— Снотворного. Мне кажется, в дисциплинарной комиссии сочли, что он сам, должно быть, подвержен зависимости, судя по тем количествам препаратов, которые он выписывает, но это было не так. Он просто давал их громадному количеству пациентов. И некоторые из них совершили самоубийство как раз с помощью тех таблеток, которые он им прописал.

— Его обвиняли в нарушении правил врачебной практики?

— Родные одного больного хотели возбудить такое дело, но им не удалось найти психиатра, который засвидетельствовал бы, что это роковая ошибка — прописывать снотворное тому, кто не может заснуть, даже если человек находится в депрессии. Самое большее, что кто-нибудь из нас мог сказать, — что мы бы на его месте не стали назначать так много таблеток. Возможно, имела место неверная диагностика, но опасной практики не было.

— Тогда я удивляюсь, почему вы мне об этом рассказываете.

— Я не стал бы, если бы дело ограничилось только этим. Но мы живем в постшипменовском мире: вам известно о терапевте, который уморил сотни пациентов?

— Да, я читал. Насколько я помню, его довольно долго подозревали, но больницы не делились друг с другом информацией, так?

— Да, это так. Никто никому не рассказывал. Так или иначе, Фредерик на этом не остановился. Он уехал из Суиндона вскоре после того, как комиссия представила свой отчет. Он нам всем нравился, но при этом все мы вздохнули с облегчением, когда он нас покинул. Он перешел в Манчестерский психиатрический центр, это самая крупная психиатрическая больница на севере Англии. Года через два после того, как он туда перебрался, у них резко выросла смертность от суицида: она стала примерно вчетверо выше, чем в других больницах того же профиля. Об этом писали в газетах, были требования, чтобы служба здравоохранения провела расследование, но по какой-то причине этого не случилось. Фредерик уехал, и, видимо, этот вопрос бросили на полпути.

— Куда он переехал?

— Не знаю. С тех пор как он отсюда ушел, наши пути никогда не пересекались.

Кардинал стал звонить в Манчестерский центр. В управлении кадров ему смогли только назвать годы, когда Белл работал в центре; председатель комиссии по врачебной практике и стандартам отказался ему что-либо сообщать без британского ордера, а главный психиатр не стал ему перезванивать.

Кардинал знал, что между теми, кто ставит больным диагноз, и теми, кто за ними действительно ухаживает, часто бывают напряженные, если не открыто враждебные отношения. Поэтому следующий его звонок был адресован главе службы медсестер.

Сотрудникам полиции Онтарио, как правило, не разрешается собирать информацию, откровенно прибегая к разного рода уловкам, но Кардинал был до такой степени взвинчен, что подумал об этом лишь мимолетно, хотя обычно он куда строже придерживался установленных правил.

Службу медсестер в Манчестерском центре возглавляла женщина по имени Клэр Уайтстоун; у нее был мужеподобный голос, и она всем своим тоном показывала, что у нее есть пятнадцать других дел, которые она предпочла бы беседе с каким-то Джорджем Бекером, заместителем начальника службы медсестер психиатрической больницы Алгонкин-Бей.

— Алгонкин-Бей, — проговорила сестра Уайтстоун. — Похоже на какое-то место, где то и дело натыкаешься на всякие иглу и полярных медведей.

— Медведи и индейцы, — уточнил Кардинал. — Иглу у нас тут нет.

— Чем я могу вам помочь?

— У нас тут возникла одна серьезная проблема, и мне требуется помощь ваших сотрудников. Нужна некая информация. А ваши администраторы, ваши врачи… Это как разговаривать с кирпичной стеной.

— Сочувствия вы от меня не дождетесь, дружище. Я сама каждый божий день бьюсь головой в эти самые стены. Это просто проклятие всей моей несчастной жизни. В чем ваша проблема?

— Мне нужны данные о психиатре, который когда-то с вами работал. У него были разногласия с предыдущим работодателем по поводу выписывания чрезмерного количества лекарств.

— Я уже знаю, о ком вы говорите. Если вам нужны грязные сплетни насчет доктора Белла, я вам их пересказать не смогу. Знаете ли, несмотря на всю шумиху вокруг Шипмена, никуда не делись всевозможные правила по поводу распространения дисциплинарных записей. Это может быть сделано, но не быстро и не через меня. Вам надо обратиться в…

— …в Государственную службу здравоохранения. Я понимаю.

— Они не станут вам ничего сообщать по телефону, как и я не стану. Полагаю, у вас в стране существуют законы о диффамации и клевете?

— Да, конечно.

— Тогда вы поймете, почему я не могу сообщить вам никаких негативных сведений об этом замечательном, замечательном человеке, об этом вдохновенном психиатре, об этом светоче, который сияет нам всем.

У Кардинала возникло четкое ощущение, что она была бы не против сообщить такие сведения. У него был заранее приготовлен ответ.

— Мы собираемся затребовать все записи о нем, какие существуют в этом мире, — проговорил он. — Но, как вы и сказали, это дело долгое. А между тем у нас здесь умирают люди, и вы могли бы помочь нам сэкономить много времени и энергии, в буквальном смысле спасти жизни.

— Да перестаньте, мистер Бекер. У нас тут не хватает рук, сегодня был просто безумный день, а у меня ведь скоро еще одна смена.

— Выражусь предельно просто. У нас создалась следующая ситуация: уровень суицидов подозрительно повысился. И всех этих больных лечил один и тот же психиатр.

— Вам поступают жалобы от пациентов? От их родственников?

— Один из таких родственников хотел избить нашего доктора: я бы счел это жалобой. А одна бывшая пациентка заявляет, что он побуждал ее написать предсмертную записку.

Через спутник до Кардинала донеслось фырканье и его легкое эхо.

— Итак, позвольте мне сформулировать это так: если бы нам удалось получить из вашей службы здравоохранения данные по этому врачу, есть ли вероятность, что они покажут сходную картину? Заметьте, я не называл фамилии никакого врача.

— Замечено и оценено, мистер Бекер. Если здравоохранение когда-нибудь оторвет от стула свою несчастную коллективную задницу и проведет детальное расследование, то оно действительно выявит сходные случаи, которые имели место здесь, у нас.

— Кто-нибудь подозревал преступный умысел?

— Что-то большее, чем просто пренебрежение врачебными обязанностями? Официально — не подозревали. Но, знаете ли, на мой взгляд, когда кто-то прыгает с крыши здания…

— Кто-нибудь прыгал?

— Я не какой-нибудь там несчастный эксперт-криминалист, но я всегда считала, что тот случай — какой-то подозрительный. Имейте в виду, это всего лишь мое мнение. Там действительно была и записка, и все такое, но вы говорили, что он просил писать записки, этот ваш доктор.

— Да. По меньшей мере в двух случаях.

— Мне это не кажется хорошим методом лечения. А вам?

— Мне кажется, это заслуживает дальнейшего расследования.

— Откровенно говоря, мистер Бекер, вы как-то не похожи на медбрата. Собственно, кто вы?

— Я муж. — Слово «вдовец» он произнести не мог. Более того, оно пришло ему в голову уже после того, как он сказал «муж». — Однажды моя жена пошла фотографировать. И в итоге спрыгнула с крыши и разбилась насмерть. Оставила записку.

Возникла кратчайшая пауза.

— Мне печально это слышать, мистер Бекер. У меня нет времени на долгие разговоры. На ваш простой вопрос я могу дать вам простой ответ. Выявило бы расследование определенные сходства между историями болезни наших пациентов и пациентов психиатрической больницы Алгонкин-Бей? Ответ на ваш чисто гипотетический вопрос — абсолютно не гипотетическое «да».

Когда он вернулся в управление, Мэри Флауэр вручила ему пухлый двухслойный конверт, пришедший на его имя.

— Похоже, Джон, для тебя в этом году раньше времени наступило Рождество, — заметила она и тут же покраснела. — Прости. Сморозила глупость, — пробормотала она и отвернулась.

Обратного адреса на конверте не было. Кардинал отнес его на свое рабочее место, открыл, наклонил, и содержимое выскользнуло на стол. Шесть сияющих DVD-дисков.
44

Диски были в простых белых футлярах с прозрачными пластиковыми оконцами; никаких наклеек, кроме белой полоски на задней стороне, где синей ручкой выведен номер. Цифра 7 была написана по-европейски, наклонный стебель семерки пересекала горизонтальная черточка. Кардинал затолкал диски обратно в конверт, прошел в комнату для заседаний и закрыл за собой дверь.

Здесь имелась тележка с большим телевизором, под которым стоял комбинированный проигрыватель для видеокассет и дисков. На нем просматривали допросы подозреваемых, мероприятия, проведенные на месте преступления, и тому подобное. Кардинал вытащил из конверта один диск и вставил его в устройство.

На экране — кабинет доктора Белла: книги, ковры, дубовая мебель, уютные кресла, так и призывающие сесть, расслабиться, открыть то, что терзает сердце. Все здесь такое мягкое и приветливое. Посреди кушетки сидит молодой человек с редеющими песочными волосами, одна лодыжка лежит на колене, одна рука стискивает это колено. На первый взгляд кажется, что его поза выражает комфорт и непринужденность, но подергивание ступни выдает некоторую нервозность, а резкие движения головой показывают, что посетителю неуютно в этом кабинете, в мире, а возможно — и в своем собственном теле: Перри Дорн, убивший себя в прачечной-автомате. Кардинал узнал его по фотографиям из теленовостей. Сбоку сидит доктор Белл, на колене у него раскрытая записная книжка, прижатая рукой.

Юноша извергает свою мучительную тоску: рассказывает, как он обожал математику, как отказался от предложения учиться в университете Мак-Гилл, чтобы остаться рядом с женщиной, по которой сходил с ума, и как она его бросила. Крик отчаяния чувствуется в каждой хрипловатой ноте его голоса, в обреченной сгорбленности плеч. Едкая кислота ненависти к себе так и брызжет из всех его слов, даже из тех, которые он произносит с принужденной бодростью. Но добрый доктор не предлагает положить его в больницу. Напротив, он выспрашивает подробности насчет того, как Маргарет, возлюбленная молодого человека, так сокрушила его.

А потом они обсуждают его неуверенность в том, что Маргарет вообще обратит внимание на его самоубийство: она так занята своим новым поклонником.

— Видите ли, я просто задумался о прачечной-автомате, — говорит доктор Белл. — Когда вы начали встречаться с Маргарет, прачечная стала для вас каким-то символом. Вы сами сказали, что словно бы начали все с чистого листа. Помню, я еще подумал, какое это мудрое замечание. Никто из вас не нес в себе бактерий (уверен, что вы употребили именно это слово) прошлых романов. Вот я и подумал, что…

— Прачечная, — говорит Перри и швыряет салфетку на журнальный столик. — Да, уж на прачечную-то ей придется обратить внимание.

Кардинал заменил диск другим. Леонард Кесвик, сотрудник социальной службы, покончивший с собой после того, как в его компьютере была обнаружена детская порнография. Кесвик работал старшим администратором службы социальной помощи, и Кардинал время от времени встречался с ним на разного рода общественных собраниях, а кроме того, часто видел его в вечерних новостях.

Он нажал на ускоренное воспроизведение и пропустил вводную часть.

— Знаете, что сделала моя жена, когда ей стало известно? — спрашивает Кесвик. — Она в меня плюнула. В буквальном смысле плюнула. Мне в лицо. Моя собственная

Он ударяется в слезы. Доктор Белл терпеливо ждет в своем кресле, пока рыдающий вой сменится всхлипами, всхлипы — хлюпаньем.

— Ну как полиция пронюхала? — стонет Кесвик, его голос приглушает салфетка. — Как они могли узнать?

— Разве они вам не сказали? — с неподдельным участием спрашивает доктор Белл. — Они ведь должны были дать вам какое-то представление об уликах?

— Об уликах? Улики были у меня в компьютере! Он был набит картинками с тринадцатилетними девочками! Не знаю я, как им стало известно! Они сказали только, что «действуют на основании поступившей информации».

— А что, вы полагаете, они под этим подразумевали? — спрашивает доктор Белл. Он ерзает в кресле, сутулится, так и сяк дергает головой: все ярче проявляются его «собачьи» тики.

— Не знаю. Может, это имеет отношение к интернет-порталу, или к провайдеру, не знаю, как это называется. Неважно. Я вот-вот потеряю работу, и я, похоже, вот-вот потеряю семью. По правде говоря, доктор, я как в аду. Как будто я уже умер и попал в ад. Не знаю, что мне делать.

Кесвик всегда казался таким самоуверенным, всегда держащим себя в руках человеком, а тут, на кушетке у психиатра, он вдруг раскрылся.

Кардинал начал понимать, как пациенты Белла клюют на его внешнюю теплоту. Вся его манера так и говорила о распростертых объятиях, согревающем очаге, «безусловном позитивном подкреплении». Кардинал и сам растаял под действием этой манеры, когда впервые пришел к Беллу; он даже спросил у Белла совета. Все эти пациенты (и Кэтрин тоже) являлись к этому врачу лишь с одним желанием — чтобы им помогли, чтобы чья-то крепкая, надежная рука вытащила их из мрачной бездны отчаяния. Кто заподозрит, что человек, протянувший им эту руку, станет толкать их обратно вниз? Кардиналу вспомнилось классическое определение обольщения: теплые манеры, но низкие намерения.

Дата в углу кадра показывала, что эта беседа с Кесвиком происходила около года назад, в тот самый месяц, когда он покончил с собой.

Кардинал перешел немного назад и нажал «Воспроизвести».

— Они сказали только, что «действуют на основании поступившей информации», — жалким голосом говорит Кесвик.

Психиатр:

— А что, вы полагаете, они под этим подразумевали?

— Как будто вы сами не знаете, доктор. — Кардинал нажал на кнопку «Стоп». «Как будто вы сами не знаете».

Он вытащил из конверта еще один диск. На нем была желтая наклейка, а на ней было аккуратно выведено: «Сожалею о вашей утрате».

Секунду спустя на экране появилась Кэтрин, и у Кардинала перехватило дыхание. Его рука сама потянулась к ней.

Кэтрин сидит в центре кушетки, сгорбившись, подавшись вперед, зажав руки между колен: это была обычная для нее поза, когда она обсуждала что-нибудь чрезвычайно интересное. Поза прилежной студентки.

Белл расслаблен, задумчив, сидит положив ногу на ногу, а на колене, как всегда, записная книжка.

— В последнее время мне стало гораздо лучше, — говорит Кэтрин. — Помните, в прошлый раз я волновалась, что у меня вот-вот начнется приступ депрессии?

— Да.

— Ну а сейчас я уже этого не чувствую. Это я просто немного переживала по поводу своего проекта. Я собираюсь сделать цикл фотографий, которые будут сняты в разное время дня. Начну с вечерних. Но это должно быть строго определенное время: девять утра, шесть вечера и девять вечера.

— Насколько я помню, вы говорили мне, что это будет что-то вроде съемки с воздуха?

— Не с воздуха, а просто с высоты. Я хотела снять первую серию со шпиля нашего собора, но мне не дали разрешения. Так или иначе, вечерние снимки я начинаю делать сегодня. Знаете это новое здание «Гейтвэй», сразу за окружной дорогой?

— Ах да. Я не думал, что его уже достроили.

— Почти достроили. У меня там живет подруга, так что сегодня я туда отправляюсь со своими аппаратами. Она меня выведет на крышу — она у них плоская, — и я буду снимать город с высоты. А если сегодня еще и появится луна, это будет довольно впечатляюще.

Кардинал слышал энтузиазм в ее голосе. Доктор тоже не мог оставить это без внимания.

— А ваша подруга будет там вместе с вами? — спрашивает Белл. — Мне казалось, вы всегда работаете в одиночестве.

— Она просто проведет меня на крышу и сразу же убежит на репетицию. Так что крыша будет полностью в моем распоряжении.

— Итак, что же изменилось с прошлой недели? В прошлый раз вы воспринимали вашу работу так безнадежно. — Белл отлистал свою записную книжку назад. — «Не знаю, зачем мне вообще брать на себя труд этим заниматься, — так вы сказали. — Я ни разу в жизни не сделала ничего стоящего. Всем наплевать на мои фотографии, и так, скорее всего, будет и дальше».

Ее собственные слова тяжело ударяются в нее. Ее лицо резко меняется, кожа у уголков глаз вдруг обвисает, рот приоткрывается.

Она тебе доверяет, подумал Кардинал. Она с тобой совершенно откровенна. Обычно Кэтрин куда более замкнута, особенно если речь идет о ее работах. А с тобой она сразу раскрывается. Она хочет твоей помощи. Она хочет, чтобы ты помог подавить ее собственные темные порывы. И как ты отплатил ей за доверие?

— Это было… — говорит она и как-то обмякает. — Это было…

— Вы думали о том, чтобы навсегда бросить фотографию. Вы думали, что дальше заниматься ею бессмысленно. Не хочу быть грубым, но мы ведь сейчас должны извлечь на поверхность самые глубинные ваши чувства.

— Нет, нет, я понимаю, — отвечает Кэтрин. — Я и забыла, как мне было плохо на той неделе.

— Угу

— Но я думаю, что это была просто предпроектная хандра. Мы это уже обсуждали. Когда я начинаю новый проект, я всегда переживаю, всегда выдумываю себе всевозможные причины, чтобы за него не браться. А как только я начинаю так думать, жизнь сразу кажется мне чередой неудач, отсюда и тоска.

— «Из всего, что я сделала, ничто не представляет ценности», так вы сказали…

Сволочь, подумал Кардинал.

— В этом есть нечто большее, чем просто легкая тоска, — продолжает Белл. — Из всего, что вы сделали, ничто не представляет ценности?

— Это просто было… я хочу сказать, что… я думала… я думала… Понимаете, так всегда бывает, когда я нервничаю насчет проекта: начинаю изыскивать всевозможные причины, чтобы им не заниматься. И главная причина здесь — мысль: кому до этого есть дело? Не то чтобы за мной тянулся такой уж длинный шлейф успехов. Например, в моем возрасте Карш[61] уже прославился благодаря своим портретам, Андре Кертеш[62] уже сделал и самые прекрасные из своих уличных зарисовок, и свои безумные экспериментальные работы, а Диана Арбус уже выставилась в Музее современного искусства. Зачем мне-то стараться?

Так я всегда думаю. Но потом все эти мысли отступают, и я начинаю думать только о работе — о технических трудностях, о том, как интересно будет варьировать экспозицию, — и забываю обо всем остальном.

— Любопытно, что вы вспомнили Диану Арбус.

— Она была потрясающая. Всего-навсего девочка из Верхнего Вестсайда, — и, представьте, она забиралась в самые страшные углы Нью-Йорка, снимала там трансвеститов, карликов и бог знает кого еще. Она была просто фантастическая.

— Возможно, самый знаменитый фотограф прошлого века.

— Насчет этого не знаю. Но среди женщин-фотографов — да. Это так.

— Во всяком случае, так было после того, как она покончила с собой.

— Это было так печально, — говорит Кэтрин, словно она потеряла подругу. — Я все о ней прочла. У них с мужем была такая крепкая любовь. После того как они расстались, она уже никогда не стала прежней. Она так и не смогла это пережить. Не думаю, чтобы работа или признание, в любых количествах, могли бы для нее это как-то сгладить. И ведь она его не обвиняла, она его по-прежнему любила. И он тоже продолжал ее любить.

Она говорит о ней, точно они были лично знакомы долгие годы, словно они каждый день болтали и вместе работали, подумал Кардинал. Как я мог это упустить? Может быть, я просто не вслушивался?

— Но факт остается фактом, — негромко замечает доктор Белл. — Она покончила с собой, и, даже если в итоге она не стала самым знаменитым фотографом, она, безусловно, стала одной из самых знаменитых самоубийц, и это повлияло на восприятие ее работ. Вы наверняка много о ней размышляли.

— Я ее обожаю. Ее работы так много для меня значат. И вы правы: то, как она умерла, действительно повлияло на то, как воспринимается теперь ее творчество. На каждой фотографии словно бы стоит громадный красный восклицательный знак. Она словно бы подчеркнута кровью.

— И это увеличило ее славу.

— Да. Хотя все равно печально.

— Таким образом, — не поймите меня превратно, — я невольно задаюсь вопросом: возможно, в вашем сознании появлялись какие-нибудь мысли подобного рода, когда вы думали о том, чтобы убить себя? Как вы считаете, это могло стать одним из факторов, из-за которых вас влекло самоубийство?

— О господи, — начинает Кэтрин. Потом наступает долгая пауза: она смотрит куда-то в сторону. — Неужели я могла быть такой легкомысленной? Убить себя, чтобы прославиться?

— Но это ведь не совершенно нереально, верно? Были прецеденты.

Сволочь, опять подумал Кардинал.

— Я не думаю, что это один из факторов. Я хочу сказать, может быть, так оно и есть, но если и так, то это подсознательно. Нет, когда я думаю о самоубийстве, то это потому, что мне очень больно и я хочу, чтобы боль прекратилась. Я хочу, чтобы она кончилась. Совсем. А еще я думаю о том, какой обузой я, наверное, стала для Джона, как он, должно быть, ненавидит сам мой вид, и тогда я просто думаю: почему бы не снять эту тяжесть с его шеи.

— Детка, нет, — вслух сказал Кардинал. — Нет…

— Но потом я думаю, как это его ранит, как он опечалится, и я не могу этого сделать. — Кэтрин трясет головой, разгоняя мрачные мысли. — И знаете что? Я никогда не стану себя убивать. Много раз я была к этому близка, но… не знаю… видимо, у меня есть какой-то внутренний стержень, и где-то в глубине души я точно знаю, что никогда этого не сделаю.

— Понимаю. — Доктор Белл откидывается на спинку кресла, так что его лицо оказывается в тени. — И вы не считаете, что это лишь из-за того, что сегодня вы в хорошем настроении?

— Нет. Это — настоящая я. То, какая я есть. На этой неделе у меня просто было предпроектное волнение. А сейчас я уже погрузилась в проект, я готова работать, и я… ну да, я нервничаю, я всегда в таких случаях переживаю, — но я хочу взяться за работу. Хочу увидеть, что из этого выйдет.

С этими последними словами, которые жгли ему сердце, Кардинал поехал в здание Коронного суда на Слейтер-стрит.

Проигрыватель для DVD перетащили в комнату для совещаний, и потом они вместе с прокурором Коронного суда Уолтером Пирсом молча сидели и смотрели на то, как перед ними разворачивалась история работы доктора Белла, — под портретом британской королевы, какой она была тридцать лет назад. Кардинал показал ему последние сеансы с тремя пациентами.

Пирс был крупный мужчина, грудь колесом; у него была бледная кожа и очень маленькие глазки, часто моргавшие от какой-то нервной болезни. Это придавало ему какой-то мягкий, кротовий вид, в свое время обманувший немало преступников, самоуверенно считавших, что они смогут выдержать перекрестный допрос с участием этого безобидного с виду создания. Главнейшим преимуществом Пирса на суде был его голос — бархатный шепот, благодаря которому даже взятые с потолка доводы казались разумными идеями, которые пришли в голову вам — и присяжным — после самых трезвых размышлений.

— Как я понимаю, эта женщина — ваша жена, — произнес он, когда Кардинал вынул последний диск из проигрывателя.

— Верно.

— Сочувствую вашей потере, детектив. Удивлен, что вы так скоро вернулись на работу. Должно быть, для вас невыносимо на это смотреть.

— Кто-то должен остановить Белла, чтобы он больше не убивал своих пациентов. — Кардинал сам слышал раскаты гнева в своем голосе. Он добавил уже потише: — Его необходимо изолировать.

Пирс наклонился к Кардиналу. За все время он не сделал ни единой пометки в большом желтом блокноте, который лежал перед ним.

— Послушайте, — прошелестел он. — Вместе мы представляли в суде много сложных дел, вы и я, — и большинство процессов мы выиграли. В значительной степени потому, что вы очень хорошо умеете подать материал и найти улики для подкрепления других улик.

— У меня есть отпечаток большого пальца Белла на…

— Дайте мне договорить. Я не могу даже в страшном сне представить себе, что вы нашли в этих записях такого, что могло бы привести к уголовному обвинению. Если бы вы были новичком в службе охраны порядка, я бы тут же снял трубку вот с этого телефона, позвонил шефу полиции Кендаллу и спросил, откуда, черт побери, он вас выкопал. Потому что здесь у вас нет даже самого отдаленного подобия дела.

— У меня есть отпечаток его большого пальца на предсмертной записке моей жены. У меня есть эксперты, которые доказали, что она написана несколько месяцев назад, еще в июле, а он не предложил госпитализацию и никому не рассказал об этой записке. — Осторожней, призвал он себя, будь спокоен и рационален.

— Даже если принять все сказанное вами всерьез, из этого может получиться дело о нарушении правил врачебной практики, гражданский иск, но никто не станет отправлять это дело в суд всего лишь на основании отпечатка пальца на записке. Во всяком случае, в моей службе — никто.

— Мы говорим не об одном случае. Вы видели его с Перри Дорном. Парень на грани самоубийства, а он все равно снова и снова поворачивает разговор на самые мучительные темы: она от тебя ушла, она тебя отвергла, ты сам разрушил свое будущее. Он просто возит его лицом по всему этому.

— Согласен с вами. Некоторые его реплики кажутся почти зловещими.

— И он все время проявляет эту фальшивую теплоту. Такой добрый, такой обеспокоенный. А потом он их зарежет.

— Едва ли, детектив.

— Эти люди чрезвычайно уязвимы. А даже когда это не так… Вот посмотрите на Кэтрин. — Кардинал набрал побольше воздуха, но не смог унять бешеный стук сердца в груди. — Она приходит на прием, она в хорошем настроении, она воодушевлена новым проектом, и что он делает? Он говорит: на прошлой неделе вы ненавидели себя и все, что вы сделали. Как по-вашему, это правильное лечение?

— Это удивляет, готов признать. Но сеанс психотерапии — это не какая-то необязательная болтовня. Врач сидит здесь не для того, чтобы беседовать о фотографии, его цель — помочь пациенту, страдающему депрессией. Возможно, он считает, что лучший способ для этого — вернуть больного к самым мучительным темам.

— Посмотрите на Кесвика. Вы помните Кесвика.

— Я помню Леонарда Кесвика.

— Какой срок ему светил? Максимум.

— Ну, по закону предельный срок в таком случае — пять лет, но в реальности ему грозило полтора года условно.

— Полтора года условно, и в итоге он мертв.

— Когда вас обвинят в хранении детской порнографии, это вряд ли положительно скажется на вашей самооценке. Он потерял семью. И вероятнее всего, должен был потерять работу.

— Именно. И как все это случилось? Загляните в его дело. У него было, может быть, около дюжины картинок в компьютере, на них подростки занимались сексом. Как его вообще обвинили? Мы ведь его не разыскивали. Был анонимный звонок.

— Вы хотите сказать, что звонок совершил Белл?

— Думаю, да.

— Вы можете это доказать? У вас имеется запись этого звонка?

— Нет. В деле просто говорится о двух анонимных звонках. Оба поступили от мужчины средних лет. Во втором случае звонивший утверждал, что лично видел фотографии в компьютере Кесвика. Иначе мы бы не стали ничего предпринимать на основании этих звонков. Кто еще это мог быть? Компьютер стоял у Кесвика дома, а не на работе.

Пирс снял очки и потер переносицу. Без оптики его лицо еще больше стало походить на подергивающуюся острую мордочку доброго зверька из книг Беатрисы Поттер.[63]

— На данном этапе у вас ничего нет, — заявил он. — И если бы вы размышляли трезво, вы бы поняли, что у вас ничего нет. Я могу объяснить это лишь вашим горем.

— Это убийство на расстоянии, — произнес Кардинал. — Убийство, совершаемое чужими руками. Он отлично знает самую уязвимую точку каждого пациента и действует непосредственно на нее. Возьмите Перри Дорна. Белл даже предложил антураж — прачечную-автомат. Что вам еще нужно? Мы не можем просто сидеть и ничего не делать. Этот гад разве что билеты на свое шоу не продавал.

— Теперь вы гневаетесь. — Пирс поднялся. — Детектив, моя жена погибла два года назад. Не при таких обстоятельствах, как ваша. Дорожная авария, водитель грузовика заснул за рулем. Это было как гром среди ясного неба, это была не ее вина, и я был совершенно раздавлен. Месяц я воздерживался от работы. Было совершенно немыслимо, чтобы в тот период я смог выполнять свои обязанности. Мы склонны забывать, какую большую роль играют эмоции в нашем мышлении. Обвинений в «убийстве на расстоянии» не бывает, и я уверен, что вам это известно.

— Это преступная небрежность. Самое меньшее — преступная небрежность. Он просит их писать предсмертные записки. Вы не считаете, что это безответственное невнимание?

— Человеческая ошибка или неверное суждение не есть преступная небрежность. Скорее вам нужно было бы, чтобы он прописал кому-то неразумную дозу лекарства, что-нибудь по этой линии. Заметьте, я даже не касаюсь вопроса о том, каким образом вам в руки попали эти диски.

— Их прислали анонимно. Видимо, миссис Белл.

— Не имеет значения. На них все равно нет ничего, что позволило бы предъявить человеку обвинение в убийстве, которое не рассыплется в суде.

— Только не говорите мне, что прокуроры Коронного суда ничего не собираются делать. Вы что, действительно будете сидеть сложа руки и наблюдать, как этот тип подталкивает своих пациентов к самоубийству? У нас здесь умирают люди.

— Видите ли, — негромко произнес Пирс, — если вы и в самом деле хотите его прижать, вы могли бы показать все это медицинской комиссии. Они почти наверняка проведут с ним нелицеприятную беседу.
45

Поблескивающее латунное колесико вертелось, а крошечный паровой мотор пыхтел, как настоящий маленький локомотив. Доктор Белл маникюрными ножницами обрезал фитиль у миниатюрной горелки под бойлером и залил в нее метанол. Цилиндрический бойлер был настолько мал, что в него помещалось меньше чем полчашки воды. Все латунные детали сверкали в свете, падавшем из окна, и маховик крутился.

Этот настольный паровозик был единственным сувениром, который он сохранил после отца — точнее, единственным, который он держал в поле зрения. Он все время стоял у него на столе, и иногда доктор заводил его — когда чувствовал, что на него нашла задумчивость.

Сейчас он пребывал как раз в таком настроении. Он размышлял о Мелани Грин. Белл был почти уверен, что уже столкнул эту молодую женщину с края. Ничто так не способствует низкой самооценке и депрессии, как сексуальное насилие в прошлом. Это не более чем азы психотерапии — суметь сделать так, чтобы она об этом рассказала, призналась в своих давних двусмысленных чувствах по этому поводу. А коронным его ударом стал, конечно, выбор времени для отказа в приеме. Он видел в этих зеленых глазах доверие, жажду понимания. И он был почти уверен, что сейчас она уже настолько сильно зажата в тисках отчаяния, что больше не станет тянуться за помощью. Сегодня был первый день со времени их последнего сеанса, когда она не позвонила. Но он нервничал из-за того, что не был уверен на сто процентов. Он не мог начать смаковать победу до тех пор, пока победа не была несомненной.

Игра с паровозиком обычно успокаивала его. Она вызывала к жизни лучшие воспоминания детства, те часы, когда отец объяснял ему свои излюбленные научные факты. Паровая машина предоставляла возможность поговорить о законе Бойля, о механическом импульсе и о паровой энергии в целом. В такие моменты отец казался мальчику вторым Александером Грейамом Беллом: у него даже были такие же темные волосы и борода.

Иногда, занимаясь этой паровой машинкой, Белл-младший совершенно менял представления о своей негативной терапии. Он, как в начале своей карьеры, принимал решение помогать людям выздороветь: надо отвести их подальше от края пропасти, а не подталкивать к краю. Но такое происходило редко, лишь на двух-трех сеансах, самых первых после этого решения, а потом он вновь съезжал к прежней точке зрения.

— Я ненавижу их, — пробормотал он. Нажал на крошечный латунный рычажок, и паровоз испустил радостный свист. — Я просто их ненавижу.

Он опустил рычаг и держал его, пока свисток не превратился в шипение и маховик не остановился. Паровоз его сегодня не успокаивал, и никаких решений он, конечно, принимать не станет. Он погасил голубой язычок пламени и поставил игрушку на шкаф, рядом с портретом матери: на этой фотографии она улыбалась где-то на заднем дворе, в одной из своих английских блузок с длинным рукавом, и волосы у нее были зачесаны на одну сторону по уже ушедшей тогда моде сороковых. Этот снимок сделала его тетя всего за неделю до того, как мать наглоталась таблеток, которые ее убили, и предоставила своему восемнадцатилетнему сыну пробиваться в жизни самостоятельно.

Нет, нет, даже экскурсы в раннее детство его сегодня не успокаивали, по крайней мере сейчас, пока он ждал, чтобы удостовериться: он избавил мир от очередного никчемного нытика. Это была важная работа, он был кем-то вроде санитара общества, но настоящее удовлетворение он получал лишь тогда, когда они проделывали это сами. Он был в достаточной степени психиатром, чтобы понимать, почему это так, но знание о себе самом ничего не меняло. Да, в этом и состоит маленький грязный секрет психиатрии: ты можешь со всей определенностью разобраться в генезисе того или иного своего невроза, зависимости или фетиша, но это не приблизит тебя к избавлению от него.

Нет, подлинное удовлетворение — это когда ты добиваешься того, чтобы эти плаксы сами стерли себя с лица земли. Миру будет лучше, а сам он не совершит при этом никакого преступления. В этом отношении история с Кэтрин Кардинал не принесла ему совершенно никакого удовлетворения. Ему пришлось приложить героические усилия, и с тех пор он уже не был таким, как прежде. Это был первый раз, когда он действительно кого-то убил, а на этом пути, и он это знал, лежат сумасшествие, заточение, смерть.

Он не считал себя человеком склонным к насилию, но Кэтрин Кардинал довела его до этого. Как она настаивала на том, что любовь и творчество — сущее спасение для ее жизни. Какой жизни? Каждый год на несколько месяцев ложиться в больницу? Не обходиться без лития? Как она могла не видеть, что единственное исцеление для нее — смерть? Это разрушит всю игру, если теперь у него перестанет хватать терпения на то, чтобы давать им убить себя самостоятельно. Если он опустится до личного вмешательства подобного рода, силы закона неминуемо должны будут его наказать. Ему просто повезло, что первой его непосредственной жертвой стала жена детектива.

Он тогда тщательно проследил за тем, чтобы его не увидели. Он двигался, как тень среди теней: через почти пустую парковку, через незанятые демонстрационные залы будущих магазинов. На грузовом лифте — вверх, на крышу, и ни одна живая душа его не заметила. И потом он это сделал, и оставил записку на этом месте, и уничтожил все улики.

Он направился к шкафу, где хранил записи своих сеансов. Ему хотелось снова посмотреть Дорна. Ну хорошо, уход этого парня был слишком уж зрелищным, но он был неизбежен. Из этого молодого человека, из этого Дорна и не могло выйти ничего хорошего: прирожденный неудачник и нытик, вечно пылавший страстью к женщинам, которым он был совершенно безразличен. Без лечения он мог бы дойти до того, что стал бы преследовать женщин нежелательным обожанием, а друзей — рассказами о своих несчастьях. Обрубить его под корень, тут не могло быть ошибки.

Открыв шкаф, он сразу же обнаружил, что некоторых дисков не хватает: по меньшей мере полудюжины. Первой мыслью было: кто-то из пациентов каким-то образом пронюхал про камеру и решил украсть несколько записей. Но потом он осознал, что все больные, записи по которым пропали, мертвы: Перри Дорн, Леонард Кесвик, Кэтрин Кардинал. По каждому не хватало двух дисков.

— Дороти! — Он вышел в коридор, зовя ее. — Дороти, где ты?

Кровь стучала у него в висках. Казалось, коридор сузился в темный туннель. Какой-то частью своего сознания Белл разглядел в себе ярость. Я в ярости, подумал он отстраненно: туннельное зрение, учащенный пульс, дрожание ног — все эти явления говорят о ярости. Сейчас он не смог бы ее подавить, даже если бы захотел. Порог был перейден, и высвобождение эмоций отзывалось в нем ужасом и восторгом.

Он распахнул дверь на кухню. Рука Дороти лежала на задней двери: она собиралась выходить. Она обернулась, и глаза у нее были как две черные дырочки, полные страха. Глаза как на картине Мунка. «Мертвая мать и дитя».

— По-моему, у тебя кое-какие мои вещи, — произнес Белл. Слова пульсировали, точно в них жило собственное сердцебиение.

Дороти схватилась за ручку двери.

— Ты поступаешь неправильно, — ровным голосом сказала она. — В Манчестере, когда люди стали умирать, я была на твоей стороне. Я говорила себе: наверное, он прав, наверное, у него просто тяжелые пациенты, он пытается помочь тем, кому уже не поможешь, а получается такая плохая картина.

— Что ты сделала с моими дисками? — спросил Белл.
46

Выйдя из здания Коронного суда, Кардинал сразу поехал к дому Белла. Он остановился на противоположной стороне улицы и теперь сидел в машине, глядя на темные остроконечные крыши на фоне розовато-лилового вечернего неба. Судя по серебристому «БМВ», припаркованному на подъездной аллее, доктор, видимо, был дома, но у Кардинала сейчас не было возможности убедиться, так ли это.

Хотя он мог применить насилие, когда этого требовала ситуация, Кардинал по природе своей не был к нему склонен. Как бы он ни злился на бандитов и злодеев, которых он обязан был арестовывать, ему всегда удавалось найти у себя в сознании некую контролирующую рациональную зону, обуздывающую его чувства. Теперь же, когда он сидел и смотрел на дом Белла, он собрал в себе все самообладание, чтобы не ворваться внутрь и не избить Белла, оставив его медленно умирать на вентиляторе. Наконец он включил сцепление и поехал сквозь сутолоку вечернего часа пик в то место, куда, как он раньше думал, его нога больше ни разу в жизни не ступит.

Когда он туда добрался, «Компью-клиник» как раз закрывалась. Из химчистки вышла женщина с охапкой завернутой в пластик одежды, села в свою машину. Кардинал припарковался и двинулся в обход здания. Он знал, что ему не стоит тут находиться, что он не готов: ему говорило об этом дрожание рук и то, что горло у него вдруг стало словно бы разбухать изнутри.

Кровь Кэтрин смыли. Ленту, огораживавшую место происшествия, убрали, обломки компьютерных плат вымели. Никогда не догадаешься, что здесь оборвалась чья-то жизнь. Он обходил дом, ища пути внутрь. Как и у большинства незавершенных зданий, охрана здесь была далеко не такая строгая, какой она может стать, когда строительство закончится. Здесь имелись два пожарных выхода, оба сейчас были закрыты, но каждый мог бы оставить незапертым рассеянный рабочий или беспечный курильщик: на стройках почти никогда не включают сигнализацию. Пустые витрины магазинов были заколочены, но некоторые доски еле держались. Всего десять секунд, и лаз был проделан.

Чтобы ориентироваться внутри, хватало света, падавшего сквозь стеклянную заднюю дверь. Грубо говоря, помещение представляло собой бетонную коробку с толстыми проводами, торчавшими из стен и потолка. У одной из стен аккуратным штабелем были сложены деревянные брусья; здесь все пропахло бетоном и необработанной древесиной.

Отсюда открывалась дверь в голый коридор, где ярко сияли лампы дневного света. В конце его имелась дверь с табличкой «На лестничную клетку»; за ней обнаружился подвал и грузовой лифт, пустой, с открытыми дверцами. Кардинал натянул кожаные перчатки, прежде чем войти внутрь и нажать верхнюю кнопку, чтобы подняться на крышу.

Менее чем за две минуты он добрался до крыши, и никто его не увидел: точно так же мог поступить убийца. Дверь, ведущая в патио на крыше, сейчас была заперта, но рядом с ней валялся кирпич, который, возможно, закладывали в щель, чтобы дверь не захлопнулась. Может быть, это один из последних предметов, каких касалась Кэтрин в этой жизни.

Он спустился на пассажирском лифте и вышел через парадный вестибюль. И вот он снова стоял на парковке, глядя на то место, где когда-то была Кэтрин. Останется ли с ним до конца жизни эта картина — то, как она здесь лежала? Ее рыжевато-коричневое пальто, ее залитое кровью лицо, ее разбитый фотоаппарат?

Всю дорогу домой он пытался заместить эту картину другой. Конечно, он мог вспомнить тысячу других эпизодов с Кэтрин, но ни один из них он не мог удержать перед мысленным взором достаточно долго, чтобы изгнать из сознания тот ужас, что наводила на него эта стоянка. Был только один образ, который он мог удержать дольше чем на мгновение: та ее фотография, где она выглядит слегка раздраженной и где через левое и правое плечо у нее перекинуты ремешки двух фотоаппаратов.

Два аппарата.

Если бы не это воспоминание, не эта фотография, Кардинал, скорее всего, еще несколько месяцев не решился бы снова спуститься в фотокомнату Кэтрин. Ему не хотелось скользить среди ее раковин, кювет и полос пленки — так, словно это он призрак. Пока он даже еще не рассматривал возможность убраться в этом помещении. Фотокомната Кэтрин должна была пребывать в точности такой же, какой она ее оставила. Иначе она бы расстроилась. Она бы не смогла работать. Несмотря на то что он сам держал на руках ее мертвое тело, несмотря на несколько недель ее отсутствия, где-то в нем — повсюду в нем, так ему казалось, — жило ожидание, что Кэтрин вернется.

Фрагмент сеанса с Беллом заново прокручивался у него в голове; на этот раз он воспринимал его как детектив, а не как муж.

— Знаете это новое здание «Гейтвэй», сразу за окружной дорогой? — В ее голосе слышится нарастающий энтузиазм. — Сегодня я туда отправляюсь со своими аппаратами.

Аппаратами. Множественное число.

Он открыл узкий белый шкаф, где она хранила свое снаряжение. Аппаратов нет. На полках лежали несколько длинных черных объективов для ее видавшего виды «Никона». С собой она, видимо, взяла объективы поменьше. «Кэнона» не было на месте.

«Аппараты», во множественном числе.

Он прошел в другую часть подвала: на свой рабочий стол он в свое время выложил вещи Кэтрин. Ее последние вещи. Пластиковый пакет из больницы, внутри — то, что на ней было: часы, браслет, свитер, джинсы, нижнее белье. Фотоаппарата нет.

Снова выйдя наружу, он осмотрел машину Кэтрин: пол, багажник, бардачок. Фотоаппарата не было.

Уже сев в собственную машину и поехав в город, он позвонил своим экспертам. Коллинвуд придерживался расписания настолько строго, насколько это позволяла служба в полиции: закончив смену, он сразу же уходил — как механическая фигурка в старинных часах. А вот Арсено как будто взяли на эту работу исключительно для контраста: невозможно было угадать, когда застанешь его на месте. Он нередко засиживался допоздна, так что в отделе частенько вслух размышляли о его личной жизни, точнее — об отсутствии таковой.

Арсено взял трубку на первом же гудке.

Кардинал не стал утруждать себя предисловиями.

— Мне нужно проверить вещи с места происшествия по Кэтрин, — проговорил он, обгоняя пикап, захвативший сразу две полосы. — Мне нужно знать, есть ли среди них фотоаппарат.

— Я сразу могу тебе сказать. Да, там был фотоаппарат. «Никон». Объектив разбит к чертям.

— Только один аппарат?

— Да, Джон. Там был только один. — Арсено явно был удивлен.

— В хранилище вещдоков еще кто-нибудь есть? Ты не можешь выписать для меня эти коробки? Я уже еду.

— Незачем выписывать. Они здесь, в нашей комнате, в экспертизе. Дело-то закрыто, забыл? Но я решил, что ты их рано или поздно захочешь забрать.

— Я буду через десять минут.

Кардинал, вильнув, обошел «хонду-сивик» и рванул по Уотер-роуд. К счастью, почти весь поток машин двигался в противоположную сторону.

В управлении было тихо. Он слышал, как кто-то, видимо Желаги, набирает какой-то текст, сидя у себя в ячейке, но остальной отдел уголовного розыска словно вымер. Он сразу прошел в комнату экспертов. Арсено сидел за своим столом, стуча по клавишам. Над столом Коллинвуда свет не горел.

— Привет, Джон, — сказал Арсено, не поднимая головы. — Вещи на большом столе.

Две раскрытые коробки, большая и маленькая, стояли на столе, который шел вдоль одной из стен. Кардинал нажал на выключатель, и весь стол залило ярким искусственным светом.

Он заглянул в маленькую коробку. «Никон» Кэтрин, с разбитым объективом, лежал здесь среди других предметов, которые явно принадлежали ей; тут была фотосумка и все, что из нее, видимо, высыпалось: блокнот, плоские диски фильтров и еще два объектива. Один из них был серебристый, и на нем виднелась надпись «Кэнон».

В большой коробке фотоаппарата не было. Кардинал стоял неподвижно и размышлял. Единственным звуком в помещении было пощелкивание клавиш Арсено. Если предположить, что Кэтрин осталась верна своей привычке и снимала обоими аппаратами, значит, кто-то забрал ее «Кэнон»: либо тот, кто оказался на месте происшествия позже, либо тот, кто на нее напал.

Вряд ли это сделал какой-нибудь случайный воришка. Много ли таких, кто, набредя на труп, стащит фотоаппарат погибшего, тем более когда этот фотоаппарат почти наверняка разбился вдребезги? И потом, раз уж ты берешь один аппарат, почему не взять второй? Если же его забрал нападавший, тогда это может означать две вещи: либо на Кэтрин набросились из-за ее аппарата, красивого, новенького, сверкающего «Кэнона», и, схватив добычу, грабитель столкнул Кэтрин с крыши; либо нападавший унес его с места преступления уже потом. Кардинал мог придумать для этого лишь одну вескую причину.

В большой коробке лежали предметы, которые были найдены рядом с телом, но не обязательно имели к нему отношение: сигаретная пачка, несколько окурков, обертка от шоколадки «О, Генри!», бумажный стаканчик из расположенного неподалеку «Харви». Здесь лежали также многочисленные электронные обломки — мусор из центра по ремонту компьютеров, размещавшегося на первом этаже здания. Подъездная дорожка возле «дампстера» была тогда усеяна электронными платами, жесткими дисками и микрочипами. Коллинвуд с Арсено скрупулезно собрали их и снабдили ярлыками.

Каждый предмет лежал в отдельном пластиковом пакетике для вещественных доказательств, на котором стоял номер и была указана дата, инициалы эксперта, нашедшего этот предмет, расположение предмета относительно трупа и расстояние от предмета до трупа. Кардинал осмотрел некоторые находки, не вынимая их из пакетов. Он не был компьютерным гением, но он мог по виду определить, что перед ним карта памяти, а не что-нибудь другое. Те карты, на которые он сейчас смотрел, выглядели довольно старомодными: возможно, они были из компьютеров, которые оказалась не в состоянии воскресить даже фирма «Компью-клиник инкорпорейтед».

Он вынул из коробки еще несколько предметов: CD-привод, наушники, еще один пакетик, заключавший в себе микрочип. Он перевернул эту вещицу. Это был чип размером с почтовую марку, зеленый, обрамленный крошечными зубчиками. Его обратную сторону закрывал ярлык, наклеенный на пакет. Он открыл пакетик, наклонил, и чип выскользнул на стол. Бледно-серые буквы на зеленой поверхности чипа складывались в слово «Кэнон».

— Слушай, Арсено, — окликнул Кардинал, — у вас тут есть фотоаппараты, куда ставят такие чипы?

Арсено поднял взгляд и покачал головой:

— У наших флешки. Другой формы. А что?

— По-моему, это карта памяти из фотоаппарата Кэтрин. Я хочу посмотреть, что на нем.

— Этот «Никон» — не цифровой.

— У нее был с собой другой аппарат. «Кэнон».

— Вот как? — Арсено поднял голову от клавиатуры. — В таком случае наш принтер покажет тебе, что на этом чипе.

— А разве не надо подключить чип к фотоаппарату?

— Незачем. В принтере есть гнездо, куда можно вставить такую карту.

Арсено отвернулся вместе с креслом от своего стола и подкатился к принтеру. Нажал на кнопку, и наружу выехала маленькая коробочка с несколькими углублениями.

— Роняй сюда, — сказал он, указывая на самую маленькую впадинку, которая была квадратной. Кардинал поместил карту памяти в гнездо, и Арсено задвинул ящичек обратно.

— Если там что-нибудь есть, мы это увидим на экране предварительного просмотра. — Он постучал пальцем по светящемуся на принтере прямоугольному оконцу размером с игральную карту.

Прямоугольник почернел, и на нем появился логотип «Кэнона», а затем — первая фотография. Это был снимок города с большой высоты, огни были как яркие булавочные точки. Кардинал различил вдали две башенки французской церкви. Последнее, что видела Кэтрин.

— Можешь пройтись по картинкам, — сказал Арсено. — Просто нажимай на кнопку «Следующая».

Кардинал нажал, и изображение слегка изменилось: тот же вид, но чуть ближе. Следующий снимок был сделан под другим углом. Справа, на коммуникационной башне почтовой службы, горели предупреждающие красные огни. После нескольких фотографий того же самого снова появилась французская церковь, и Кардинал понял, почему она хотела снимать именно в тот вечер. Оранжевая полная луна только-только начала вплывать в кадр за башенками храма.

— Славно, — негромко произнес Арсено.

На следующем снимке была видна только половинка луны. Затем она начала вплывать в пространство между башенками. Еще один момент: луна, точно тыква, зажата между двумя башенками. Но на следующей фотографии было нечто совершенно другое.

Снимок выглядел случайным, как если бы ее толкнули под локоть или она вздрогнула от неожиданности: чуть размытая стена, струйка света откуда-то сверху, а в правом углу кадра — чья-то рука. Мужская рука. Видны только плечо, рука, перчатка и боковая часть мужского пальто.

Кардинал нажал «Следующая» и услышал, как Арсено за его спиной с шумом втянул в себя воздух.

Оба воззрились на изображение, которое оказалось перед ними.

— Она его взяла, — тихо сказал Кардинал. — Взяла с поличным.

Рука мужчины была поднята в приветственном жесте. Над дверью, ведущей на крышу, пробивался свет, и на поверхность крыши падала резкая тень от его руки, поднятой, точно в знак предупреждения. Несмотря на тени, его отлично можно было узнать: эта широкая улыбка, это открытое лицо. Он напоминал крупного дружелюбного пса. Такого человека всякий захочет иметь своим другом или учителем — или даже врачом.
47

Таблетки лежали у нее на столе, милые маленькие штучки, синие, как успокаивающее индиго позднего вечера. Их было около тридцати: чуть меньше месячного запаса; доктор Белл любезно выписал их ей, когда она только начала к нему ходить. Настоящее спасение, когда сон тебя покидает. Когда над головой распростерлась ночь и твоя голова словно вся залита изнутри светом прожекторов, эти штучки разглаживают морщины на твоем лбу, точно теплое прикосновение матери.

Высокий стакан с водой стоял на столе рядом с ними, на стенках бусинками высыпали капельки конденсированной влаги. Мелани приподняла его и подложила под него одну из тетрадей, которые она вела на занятиях в Северном университете.

На то, чтобы сказать «до свидания», ушло больше времени, чем она ожидала. Сначала она планировала написать коротенькое прощальное послание и исчезнуть. Но она обнаружила, что не может так поступить со своей матерью. И с доктором Беллом, который так старался ей помочь.

Она разложила таблетки в ряд на своем столе: крошечные синие подушечки. Двадцать пять штук. Взяв линейку, она разбила их в группы по пять. Она не спеша занималась этим несколько минут, выстраивая таблетки звездообразными кучками. Потом принялась писать:

    Не упрекай себя, ты ни в чем не виновата. Ты всегда была мне хорошей матерью, ты всегда давала мне все, что нужно. Любая другая на моем месте превратилась бы в счастливую женщину, хорошо приспособленную к жизни.


Она смела в ладонь пять таблеток и забросила их себе в рот. Два глотка воды — и они ушли вниз.

    Я тебя очень люблю.


Приписав эти слова, она какое-то время просто смотрела — не на бумагу, а сквозь нее. Затем — еще пять таблеток. Теперь надо побыстрее, а то она просто уснет, и потом проснется, а ей будет хуже, чем когда-нибудь. Она не хотела просыпаться.

    Доктор Белл, я не виню вас в том, что вы от меня отвернулись. Некоторые из тех вещей, которые я вам рассказала, были довольно отвратительными, и это так понятно, что они у вас вызвали тошноту.


Она закинула в рот еще пять таблеток и подняла стакан воды. Вспомнив, о чем она рассказала доктору Беллу в их последнюю встречу, она чуть не задохнулась. Таблетки она проглотила, но приступ неприятного кашля вынудил ее выпить почти всю воду, чтобы унять его. Глаза у нее щипало от слез. Но я не буду плакать, сказала она себе. С плачем покончено. Навсегда.

    Вы хороший врач, и вы, наверное, увидели, что помочь мне уже нельзя, хотя вы так старались мне помочь и при этом не могли себя заставить признаться мне, что у меня уже конечная стадия.


Еще пять таблеток.

    Простите меня.


Еще пять таблеток.

    Простите меня за все.

48

Несмотря на свое недавнее недопустимое поведение, которое он сам признавал таковым, Кардинал свято верил в официальные процедуры. А следовать процедуре в эту студеную ночь (снега еще не было, но температура уже стремилась к точке замерзания) означало связаться с детектив-сержантом и сообщить ему о появившейся улике. Если Шуинар согласится, что улика предполагает немедленный арест, тогда детектив-сержант выделит других детективов для содействия. Если же нет, можно устроить дискуссию с Коронным судом, чтобы понять, что еще необходимо.

Минуя собор и направляясь к Рэндалл-стрит, Кардинал отлично осознавал, что нарушает установленную процедуру тем, что не звонит своему детектив-сержанту. Впрочем, он нарушал процедуру уже тем, что вообще занимался этим делом. Он нарушил процедуру и тем, что не вызвал подкрепление. Он буквально видел, как на замерзшем ветровом стекле появляется лицо детектив-сержанта Шуинара. Он слышал его гневные слова в реве радиатора своей «камри».

Но его ничто не остановило.

«Камри» проскочила на красный, на крыше работала вишневая мигалка. Без сирены. Он не хотел, чтобы доктор слышал, как он приближается.

Через три минуты он остановился у обочины дороги за несколько домов от жилища Белла. В задней части дома и наверху горел свет. Он обошел дом, пройдя мимо кухонных окон; никакого движения теней внутри, выдающего чье-то присутствие. «БМВ» по-прежнему стоял на подъездной аллее.

Кардинал молча поднялся на заднее крыльцо. Верхняя часть двери была из стекла, почти целиком закрытого с внутренней стороны пестрыми льняными занавесочками. Он посмотрел в узкий просвет между ними и увидел дальнюю стену, с холодильником и календарем, и часы с кукушкой над дальней дверью, которая была закрыта. И, чуть сменив угол зрения, он увидел неподвижное тело миссис Белл, скрючившейся на полу в темной луже крови.

Кардинал локтем разбил стекло и просунул руку внутрь, чтобы отпереть замок.

В дверях он секунду помедлил, прислушиваясь. Дом огромный, а дверь из кухни в коридор закрыта. Если Белл дома, возможно, он не слышал звона стекла.

Кардинал на цыпочках обошел кровь и притронулся к шее миссис Белл сбоку. Миссис Белл была еще теплая, но пульса не было, и, судя по размеру темной лужи под ней, уже никогда больше не будет. На ее руках от кисти до локтя видны были порезы — свидетельство того, что она пыталась защищаться, — а горло пересекала чудовищная рана.

Не лучшее из твоих произведений, подумал Кардинал. Раньше ты устраивал так, чтобы люди совершали самоубийство за тебя. Она взяла твои диски, похитила твои драгоценные трофеи, и ты впал в ярость. Остается вопрос: что ты сделал потом? Что сделает человек, помешанный на суициде и виновный по меньшей мере в двух убийствах?

Кардинал повернул ручку кухонной двери и молча вошел в передний коридор, служивший приемной. Он был освещен маленькой изящной люстрой, но слева, в кабинете доктора, было темно, как и справа, в гостиной. Он подергал ручку двери кабинета. Заперто. Лестница была старая, хоть ее и застилал ковер. Он стал подниматься по самому краю, чтобы свести к минимуму скрип; в руке он держал свою «беретту».

Наверху свет сочился лишь из гостиной. В четыре шага Кардинал оказался там, пистолет наизготовку, предохранитель снят, левая рука обнимает кисть правой. Комната была обширная, но забитая мебелью: два гардероба, два кресла, старинный туалетный столик и гигантская кровать, покрытая красным лоскутным одеялом, на котором лежал распахнутый чемодан, наполовину заполненный мужской одеждой. Быстрая проверка показала, что никого нет ни за дверью, ни под кроватью, что никто не присел за гардеробами.

Кардинал поспешно проверил остальные комнаты. Спальня, превращенная в швейную мастерскую. Гостевая комната, пропитанная пряным запахом сухих духов. И две другие комнаты, выдержанные в утонченных цветовых гаммах: одна — телевизионная, а другая — уютная с виду библиотека с маленьким бильярдным столом и камином.

В коридоре были еще две двери. Первая из них оказалась дверцей шкафа.

Скрип. Половая доска над головой? На третьем этаже кто-то есть? Может быть, ничего особенного, всего лишь звук, какие часто издают старые дома, — но Кардинал замер, прислушиваясь.
49

Чтобы отыскать предыдущую жену Фрэнка Раули, не понадобилось слишком уж тонкой полицейской работы. Несколько телефонных звонков, обращение к бракоразводным архивам, — и вот Делорм оказалась дома у мисс Пенелопы Грин. В Алгонкин-Бей нашлось бы немного домиков, которые были бы меньше размером, чем бунгало Делорм, но жилищу мисс Грин это удалось. Это был крошечный кирпичный коттеджик, жавшийся между двумя значительно более крупными строениями, точно карапуз между двух родителей.

Дверь открыла миловидная женщина за сорок; ее волосы боролись за то, чтобы остаться скорее светлыми, чем седыми. Лицо у нее было настороженное, зеленые глаза прищурены, но вряд ли это была обычная особенность ее черт: скорее просто реакция на появление сотрудницы полиции у нее на пороге.

— Миссис Раули? — осведомилась Делорм.

— Теперь уже нет. Я несколько лет назад вернула себе девичью фамилию.

— Я сержант Делорм.

— С Мелани ничего не случилось, нет?

— Нет, ваша дочь не совершила ничего плохого, но мне нужно поговорить с вами о том, что почти наверняка касается и ее.

Мисс Грин провела ее в миниатюрную гостиную. Кукольных размеров диванчик и два компактных кресла, казалось, сражаются друг с другом за глоток воздуха, однако помещение обладало своеобразным очарованием какого-то потертого уюта. Делорм села на диванчик — настолько низкий, что мать Мелани предстала перед ней в рамке ее, Делорм, собственных колен. Сев, Делорм поняла, что это диванчик с одной из фотографий: затейливые деревянные детали вокруг красных плюшевых подушек. А в дверной проем позади мисс Грин частично виднелась кухня с характерным голубым кафелем, появлявшаяся на некоторых фотографиях. Да, Делорм пришла в нужное место, но ее это не обрадовало.

— Мисс Грин, сколько лет вашей дочери?

— Мелани восемнадцать. В декабре будет девятнадцать.

— И у нее светлые волосы, как и у вас? — В этом вопросе, похоже, не было необходимости. У мисс Грин были такие же зеленые глаза, как у девочки на фотографиях, те же идеальной формы брови, тот же вздернутый нос.

— Ну, у нее они куда светлее, чем у меня. Они такие, как у меня были когда-то. А зачем вам понадобилось об этом узнавать? Не было никакого несчастного случая, нет? Скажите мне сейчас же. У нее все в порядке, правда?

— Никаких несчастных случаев. Насколько нам известно, у нее все в порядке. Ее отец — Фрэнк Раули, верно?

— Отчим. Он вошел в нашу жизнь, когда Мелани только начала ходить в школу. Но лет пять назад он от нас ушел. Оказалось, что жизнь в браке не по нему: во всяком случае, он так сказал. Он переехал в Садбери, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Ему надо было бы поддерживать отношения хотя бы с Мелани, но он не стал. Сейчас он снова живет у нас в городе. Я его пару раз видела, но переходила на другую сторону улицы, чтобы с ним не встретиться. У него новая жена и приемная дочь, которой на вид лет шесть. Я даже не сказала Мелани, что он вернулся. Хотя надо бы. Она расстроится, если неожиданно с ним столкнется.

Делорм вынула папку с фотографиями и выбрала один снимок — увеличенный фрагмент, на котором было видно лишь улыбающееся лицо девочки; здесь ей было лет шесть-семь.

— Это ваша дочь?

— Да, это Мелани. Где вы это нашли? У меня целые тонны фотографий, но не помню, чтобы я эту видела.

Делорм выбрала другой увеличенный фрагмент. Голова и плечи тринадцатилетней девочки; у нее такой же настороженный взгляд, как у матери.

— Да, и это Мелани. Ей тут лет тринадцать. Сержант Делорм, вы меня пугаете. Откуда у вас фотографии моей дочери, старые фотографии, — которые я никогда не видела?

Делорм достала два других снимка, тщательно обрезанные так, чтобы показать лишь исполнителя деяния, а не то, что он делает и с кем. Длинные волосы, обнаженный торс, почти отвернутый от камеры.

— Мисс Грин, вы узнаете этого человека?

Она взяла фотографии из рук Делорм с величайшей осторожностью, точно это были культуры бактерий.

— Это… это Фрэнк. Мой муж Фрэнк. Бывший муж.

— Вы уверены? На этих снимках мало что видно.

— Ну, я знаю, что это он, вот и все. Так бывает, когда проживешь с человеком годы: наклон головы, линия подбородка, даже то, как он стоит: эта легкая сутулость в плечах. И потом, у него три родинки на плече. — Она постучала пальцем по фотографии. — На левом. Как пояс Ориона — неправильный треугольник. Это все не к добру, да?

— Да, боюсь, что так, мисс Грин. Не могли бы вы сказать, где мне найти Мелани?

— Сейчас она живет отдельно. Это просто пансион, но она решила жить самостоятельно, как только поступила в колледж. Я вам дам ее адрес. Но не раньше, чем вы мне скажете, что происходит.

Мисс Грин встала и начала стискивать и разжимать кулаки, точно готовясь к ужасной драке.

— Может быть, вам лучше сесть, — проговорила Делорм. — То, что я вынуждена сказать, вас огорчит.

— Пожалуйста, просто скажите мне, детектив.

— Мне очень жаль, что приходится вам это сообщать, но у нас есть и другие фотографии Фрэнка с вашей дочерью. Фотографии, на которых он занимается с ней сексом. Они были обнаружены в интернете.

Правая ладонь мисс Грин поднялась к груди.

— Что?

— Таких фотографий по меньшей мере сто. Куда он выложил их изначально, мы не имеем представления. Люди, собирающие порнографию, часто обмениваются ею друг с другом. В результате, когда полиция Торонто арестовывает кого-нибудь за хранение детского порно, она нередко обнаруживает на компьютерах подозреваемых фотографии вашей дочери — в числе других.

Мисс Грин так и не сдвинулась с места, ее рука неуверенно шевелилась у сердца, словно безнадежно пытаясь защитить его.

— Нам необходимо поговорить с вашей дочерью, чтобы выяснить, будет ли она давать показания против мистера Раули. Мы здесь имеем дело с серьезными преступлениями, и, как нам кажется, есть еще одна девочка, о которой стоит побеспокоиться.

Но мисс Грин почти ее не слышала. Делорм видела, как первоначальный шок порождает печаль, жалость, скорбь, раскаяние и тысячу других чувств, о которых можно только догадываться. Она словно наблюдала замедленные кадры, показывающие, как рушится здание: обе руки женщины поднялись, чтобы прикрыть лицо, послышался приглушенный плач, ноги у нее подкосились, и она рухнула обратно в кресло, навалившись на собственные колени.

Делорм прошла на кухню, крохотную и аккуратную, точно корабельный камбуз, и заварила чай. К тому времени, как он был готов, рыдания мисс Грин утихли, превратившись во всхлипывания, а когда она стала деликатно прихлебывать чай, мучения уступили место гневу.

— Я его убью, — заявила она посреди разговора. — Я его убью, совершенно точно.

— Вы не можете этого сделать, — мягко возразила Делорм, — но вы можете помочь добиться того, чтобы он больше никогда этого не совершал.

Затем гнев сменился угрызениями совести.

— Я должна была знать. Почему я не заметила? Бедная моя девочка. О господи. Все время, когда я оставляла их вдвоем. Я разрешала ему брать ее в походы! Плавать на лодке! Разрешала ему увозить ее из города! Мне никогда и в голову не приходило, что он может сделать что-то такое.

— Он предпринимал все усилия, чтобы вы ничего не заподозрили.

— Но я все равно должна была догадаться. Теперь, когда вы мне обо всем рассказали и показали фотографии, я легко в это верю. Я знаю: то, что вы сказали, — правда. Так почему же я сама не сообразила? Он столько раз хотел повезти ее куда-нибудь один… Какая я идиотка! Ох, бедная Мелани.

Еще слезы, еще чай, и наконец слезы перестали литься, мисс Грин потянулась за телефоном и набрала номер.

— Не отвечает, — сообщила она и набрала опять. Она позвонила три раза, прежде чем Делорм предложила, чтобы они просто поехали к Мелани в пансион.

— Не знаю, почему она не берет трубку, — в пятый раз сказала мисс Грин по пути к Мелани. Как и большинство людей, на которых обрушиваются дурные вести, она проявляла то раздражение, то надежду. — Я уверена, что с ней все нормально, — тут же произнесла она.

Делорм свернула с Самнер-стрит на Макферсон-стрит.

— А на что я надеюсь, — проговорила она, — так это на то, что Мелани даст показания против мистера Раули.

— Но, конечно, фотографий достаточно, чтобы его обвинить? Этого ублюдка. Его надо кастрировать, вот что ему нужно.

— С фотографиями будет много возни, — ответила Делорм. — А свидетельство Мелани уничтожит у присяжных всякие сомнения. А если она не станет давать показания, они зададутся вопросом, почему она этого не сделала. Это может быть истолковано в его пользу.

— Но для нее это будет так ужасно. А я-то все эти годы удивлялась, почему она такая несчастная, а оказывается, ее мучил человек, которого она обожала. Он ее использовал, как, как… ох, не могу даже сказать как… а потом полностью исключил ее из своей жизни. Если она будет выступать в суде, опять всплывут все эти воспоминания.

— Мисс Грин, я уже около десяти лет работаю с жертвами изнасилований. Почти во всех случаях, — не могу сказать, что во всех, но почти в каждом случае — они обнаруживают, что это действует на них благотворно — дать показания против человека, который их обижал. Да, это их смущает. Да, это мучительно. Но далеко не так мучительно, как продолжать хранить молчание. И если они работают с хорошим психотерапевтом, это в конечном счете может оказаться очень полезно.

— Она сейчас ходит к терапевту. По-моему, к доктору Беллу. Судя по всему, он очень хороший.

Делорм свернула на Редпас, и один-два квартала они проехали молча. Потом мисс Грин указала на квадратный дом из красного кирпича; рядом светился в куче опавших листьев электрический садовый гном.

— Вот он. Мелани здесь нравится, потому что отсюда всего полквартала до Алгонкин-роуд, а автобусная остановка — на углу. Она за десять минут доезжает до Северного университета, и это удобно, потому что у нее раза два в неделю занятия начинаются в восемь. В восемь утра, представляете? Надеюсь, она дома. Уверена, что так оно и есть. Это просто пансион, — продолжала она, когда они шли по дорожке к дому, — но миссис Кемпер, дама, которая им заведует, кажется, очень милая. Она присматривает за ребятами, — по-моему, у нее снимают комнаты одни студенты, — но она их никогда не шпыняет.

Мелани живет на втором этаже, слева. О, у нее горит свет: наверное, она вернулась домой, как раз когда мы подъезжали.

Они втиснулись в вестибюль размером со шкаф, и мисс Грин нажала на кнопку домофона.

— Вот это ее сапоги, с меховой оторочкой. Миссис Кемпер заставляет их снимать обувь у входа.

Они подождали одну-две минуты, и она снова надавила на кнопку.

Послышались шаги: кто-то спускался по лестнице. Мисс Грин уже приготовилась выдать даже, пожалуй, слишком широкую улыбку, но, когда открылась внутренняя дверь, эта улыбка сжалась в простую гримасу вежливого приветствия.

Дверь открыла молодая женщина в свитере с капюшоном (на свитере была надпись «Северный университет») и с тремя сережками в левой ноздре. Она издала негромкий удивленный возглас.

— Привет, — произнесла мисс Грин, хватаясь за дверь и удерживая ее открытой. — Вы Эшли, да? По-моему, мы знакомы. Я мама Мелани, помните?

— А, да. Здрасте.

— Мне кажется, Мелани только что пришла. Мы как раз к ней приехали.

— По-моему, Мелани весь вечер никуда не уходила, — ответила девушка. И, бросив через плечо «Ну, пока», она вышла.

Делорм поднялась по лестнице вслед за мисс Грин. Этот дом был значительно круче тех мест, где ей случалось проживать в свои студенческие годы: ковры на лестницах, красивые обои, но главное — везде чистота. Делорм вспомнилась подвальная комнатушка в Оттаве, песок на ступеньках и повсюду — запах плесени.

Мисс Грин постучала в белую дверь без стекла, с латунным номером 4.

Внутри доиграла старая рок-песня, а потом, как определила Делорм, зазвучала реклама «И-Зэд-Рока», местного дилера «Тойоты».

— Она должна быть дома, — заметила мисс Грин. — Сапоги ее внизу. И это на нее не похоже — уйти, оставив свет и радио.

Делорм громко забарабанила в дверь.

— Может быть, она принимает душ.

— Душ здесь. — Мисс Грин показала на открытую дверь. — Общая ванная. Да где же она?

— Мелани! — Делорм обрушила на дверь удар ладони. В коридоре открылась одна из дверей, юное лицо ударило в них лучами ненависти и скрылось.

Мисс Грин прислонилась к двери и заговорила в нее:

— Мелани, если ты здесь, пожалуйста, ответь. Нам не обязательно входить, если ты не хочешь. Если ты хочешь уединения — пожалуйста. Только дай нам знать, что у тебя все в порядке.

— Спуститесь и возьмите ключ, — попросила Делорм.

Взгляд, полный паники.

— Быстрее.

Делорм продолжала кричать через дверь. Сквозь потолок донесся женский вопль: «Заткнитесь на хрен!»

Через мгновение мисс Грин уже снова поднималась по лестнице, спотыкаясь в спешке. Она пыталась вставить ключ в замок, но у нее ничего не получалось, и Делорм пришлось отобрать у нее ключ и сделать это самой. Когда они вошли внутрь, мисс Грин вскрикнула.

Мелани лежала на полу, рядом со своим столом.

Делорм сразу увидела пустой пузырек из-под таблеток, стакан с водой, записку. Она опустилась на колени рядом с девушкой и пощупала пульс.

— Она жива. Берите за ноги, отнесем ее на кровать.

Мисс Грин оцепенело повиновалась, глаза у нее были пустые от ужаса.

Делорм перевернула девушку на живот и засунула палец ей в рот. Внезапный спазм — и поблескивающая рвота брызнула ей на руку. Она проделала это снова. Еще один спазм — но ничего не вышло.

Неуклюже, левой рукой, она вытащила мобильник и вызвала «скорую». Пансион был не больше чем в полудюжине кварталов от больницы.
50

Фрэнк Раули поднял свой футляр с гитарой и плашмя уложил его в багажник. Затем он отправил туда же миниатюрный розовый чемоданчик, украшенный изображениями диснеевских персонажей: это для Тары. Сейчас она стояла на подъездной аллее в своей розовой лыжной курточке, и ветер швырял ее светлые волосы ей в лицо. Наконец ему удалось втиснуть собственный чемодан рядом с гитарой. Он упаковывал его очень тщательно, поместив ноутбук между двумя парами джинсов и спрятав веб-камеру в пару скатанных носков. Скоро они с Тарой будут в дороге, совсем одни; сердце у Раули учащенно билось в предвкушении.

— Какой большой чемодан для двух дней, — заметила Венди. Она даже не потрудилась надеть пальто. Она стояла позади Тары, обнимая дочкиного игрушечного медведя-переростка, чтобы согреться.

— Ты ж меня знаешь. Вечно беру что-то про запас.

— Такой ветер, — проговорила она. — Может, вам не выезжать сегодня вечером?

— Ерунда, — отозвался Раули. — Самое лучшее время, чтобы выдвигаться. Пробок нет, и мы туда приедем сильно загодя, так что успеем хорошенько выспаться. А утром первым делом пойдем стучаться в ворота «Волшебного мира», чтобы нас впустили. Точно, Тара?

— Да! Да! — закричала Тара. — Дикий мышонок!

— Все должно получиться просто отлично, — проговорил Фрэнк, обращаясь к Венди. — На «Волшебный мир» у нас вся пятница и утро субботы, а в субботу днем отыграю на свадьбе. С девочкой будет полный порядок. Нас пригласили всего на два часа, за ней приглядит Терри.

Терри, жена басиста, настаивала, чтобы ее брали на все выступления группы: ее муж был классным музыкантом, но легкомысленным супругом.

— Ветер тебе весь парик растреплет, — предупредила Венди.

— Знаю, знаю. — Раули поднял руку и поправил прядь.

— Смотрится просто супер! — заявила Тара.

— Не знаю, зачем ты его надел. Ты же нигде не играешь до субботы.

— Потому что Таре он нравится, и я ей обещал. Правда, Тара?

— Да, ты обещал.

— Ну давай, лапуля. Запрыгивай.

— Я хочу первым посадить мишку.

Венди открыла заднюю дверцу, и мишку с серьезным видом усадили и закрепили. Затем она пристегнула свою дочку к переднему пассажирскому сиденью.

— Ну, веди себя хорошо, слышишь?

— Конечно.

Венди обняла ее и поцеловала в голову.

— Буду по тебе скучать, золотко.

— Мамочка, мы же всего на два дня!

Фрэнк улыбнулся, глядя на Венди: улыбка принадлежала к разновидности «ну дети, ну что тут поделаешь».

— Не волнуйся, — проговорил он. — Я о ней позабочусь.

На подъездную аллею вылетела машина, за ней несся черно-белый патрульный автомобиль. Раули закрылся рукой от слепящих фар. Бесшумность их появления, решительность остановки, — все подсказывало ему: полиция приехала сюда не по ошибке. Он знал и то, что они могли появиться здесь лишь по одной причине, и ощутил кожей первый укол страха; между лопатками у него начал сочиться пот.

— Мы можем вам чем-то помочь? — спросил он, но тут узнал женщину, которая направлялась к нему. — О, привет. Я вас помню. Вы тот детектив с пристани.

— Верно, — ответила детектив Делорм. Но тут же повернулась к Венди и представилась, предъявив свое удостоверение. — Мэм, это ваша дочь там, в машине?

— Да. А что такое?

— Заведите ее в дом, будьте добры.

— Зачем? Что здесь происходит?

— Пожалуйста, уведите ее в дом. Я здесь для того, чтобы арестовать мистера Раули, и я не хочу делать это на глазах у вашей дочери.

— Арестовать его! Вы не можете его арестовать. Он ничего такого не сделал.

— Давай, отведи ее в дом, — сказал Раули. — Я со всем этим разберусь в полиции.

— Но что происходит?

— Милая, отведи ее в дом.

Раули наблюдал, как Венди подхватывает Тару с переднего кресла. Протестующие вопли раздались, уже когда мать и дочь были на полпути к дому.

— Фрэнк Раули, вы арестованы по обвинению в производстве и распространении детской порнографии. Мы конфискуем все компьютеры, камеры, жесткие диски, дискеты и другие носители информации, которые вам принадлежат. Обвинения в растлении малолетних и сексуальном насилии вам предъявят в Коронном суде.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — заявил Раули. — Я пальцем не тронул эту девочку.

— Мы сейчас говорим не об этой девочке, — ответила Делорм и защелкнула на нем наручники.
51

Кардинал выжидал, прислушиваясь. Старые дома часто скрипят; ничего особенного. Белл мог уже сбежать, взял такси и покатил в аэропорт.

Кто-то явно опустил ногу на пол.

В три безмолвных шага он пересек коридор и открыл последнюю оставшуюся дверь. Лестничный полупролет выводил на площадку. Снова ступая на края ступенек, он двинулся на третий этаж. За площадкой ничего не было видно. Добравшись до нее, он сделал глубокий вдох и повернул на следующий лестничный марш, подняв «беретту» вверх.

— Я так и думал, что это вы, — произнес Белл.

Доктор сидел на верхней ступеньке, в руке у него был автоматический пистолет — «люгер», если Кардинал не ошибся, — и пистолет этот был наставлен прямо в грудь Кардиналу.

Несколькими неделями раньше вид «люгера» доктора Белла, направленного ему в грудь, привел бы его в трепет, он это знал. Но сейчас, стоя на лестнице пониже доктора, он понял, что ему наплевать.

— Есть одна вещь, которую вам надо бы знать, — сказал он. — У меня сейчас значительное преимущество перед вами.

— Почему? Потому что вам все равно, умереть или жить?

Доктор снова безукоризненно точно прочел его мысли.

— Уверяю вас, — продолжал врач, — я в точно таком же положении. Я тоже потерял жену.

— «Потеряли» — не совсем подходящее слово, а? Я знаю, почему вы убили свою жену. Она взяла ваши трофеи. Вы собирали их годами. Сувениры на память о ваших триумфах. О ваших победах.

— Если вы имеете в виду мои диски, то более умный человек понял бы, что это обучающий материал.

— У вас нет студентов.

— Обучающий материал для меня самого. Некоторые из нас и в самом деле пытаются непрерывно обучаться, пересматривая сеансы с особенно трудными пациентами.

— И тут есть чему позлорадствовать. Когда вы смотрите, как поощряли пациентов покончить с собой, но при этом притворялись, будто помогаете им.

— Я проясняю, вот чем я занимаюсь. Проецируя на пациентов их подлинные чувства, я даю им силу, чтобы они могли противодействовать этим чувствам. Могут открыться новые возможности выбора. Кто-то может найти новые пути облегчения своих страданий, если уж ему не суждено найти рай на земле. А кто-то может выбрать самоубийство, и это всецело их право и их выбор.

— На этих дисках ясно видно, что вы тщательно выбирали, какие именно чувства проецировать. Только негативные. Их самые темные мысли. И вы поощряли их. «Напишите мне предсмертную записку. Давайте с вами представим, что все это — на самом деле. Давайте облечем это в слова. Давайте сделаем реальный шаг к тому, чтобы сделать это по-настоящему. Подумайте, сколько хорошего может в результате получиться. Во-первых, отпустит боль. Во-вторых, с плеч ваших родных упадет тяжесть».

— Верно, во многих ситуациях это так. Вполне закономерное беспокойство.

— И вы следите, чтобы у них было под рукой большое количество таблеток, на случай, если они боятся крови или…

— Или чего? Изуродовать себя? Да, когда они прыгают вниз, лицевые кости ужасно повреждаются, не так ли?

Палец Кардинала теснее прижался к спусковому крючку «беретты».

— Или вы сажаете их на антидепрессант. А потом внезапно меняете его или прекращаете его выписывать. Превосходный способ довести человека до самого края.

— Детектив, если бы я возбуждал во всех своих пациентах суицидальные чувства, я бы лишился практики. Если бы я действительно делал так, чтобы больным становилось хуже, ко мне бы никто не возвращался.

— Они к вам и не возвращаются. Они умирают.

— Замечательно. Шерлок Холмс наконец раскрыл правду о депрессии. Страдающие депрессией убивают себя.

— Ваши — да. Им приходится, верно?

Белл поднял «люгер», и теперь дуло смотрело Кардиналу в лицо.

Кардинал, дернув стволом «беретты» вверх, установил ее в огневую позицию.

— Я бы мог сейчас вас убить, — сказал он, — и это было бы оправданное убийство. Мне бы даже не пришлось насчет него лгать.

— Ну так давайте, — проговорил Белл. Его рука с пистолетом подрагивала.

Кардинал, словно с большого расстояния, наблюдал, как в нем бушует ярость: это было как следить за лесным пожаром с вертолета.

— Я знаю, что вы хотите меня убить, — произнес Белл.

— И вы тоже хотите, чтобы я это сделал. Это называется «самоубийство с помощью полицейского». Поэтому вы все и затеяли, верно? Я читал в вашей книге, как ваши родители покончили с собой: наверное, это была неплохая причина начать изучать, как лечат от депрессии. А с другой стороны, это могло стать неплохой причиной для того, чтобы ненавидеть тех, у кого депрессия. И это может стать неплохой причиной для того, чтобы хотеть покончить с собой.

— Вы и это прочли у меня в книге. Так называемый «ген суицида».

— Вы долго хотели себя убить, но, в отличие от столь многих ваших пациентов, вы не могли этого сделать. Вы же как раз об этом писали в книге: некоторым людям необходимо быть рядом с теми, кто способен себя убить. Вам нужно, чтобы они делали это за вас. Вы начиняете их смертоносными личинками, двигаете ими, манипулируете ими, все время прикидываясь, будто им помогаете. Но на самом деле вы пытаетесь помочь самому себе. Вы пытаетесь осуществить то единственное самоубийство, которое всегда хотели совершить, да только у вас не хватало храбрости довести его до конца. Интересно, знали ли вы это еще тогда, когда только стали психиатром?

— Что у вас за плечами, детектив? Десять классов образования? И вы всерьез воображаете, будто вы в состоянии меня анализировать?

— Мне это и не надо. Вы можете сделать это сами. Иначе зачем было посвящать жизнь людям, которых вы явно ненавидите? Должен был в вас быть какой-то стержень, который позволял вам все эти годы оставаться заботливым и внимательным.

— Вы ничего не знаете о людях, которых я лечу. Это слизняки. Нытики. Они совершенно никчемны. Предельно эгоистичны. За всю свою жалкую жизнь они никогда ничего не сделали ни для кого, кроме себя. Человеческие отбросы.

— И что вы чувствуете по этому поводу, доктор? Это ваш любимый вопрос, правда? Что вы чувствуете, когда они наконец себя убивают? Эти нытики, эти человеческие отбросы. Должно быть, вам…

— Мне замечательно, — ответил Белл. — Ничто с этим не сравнится. Не могу вам это описать. Лучше, чем секс. Лучше, чем героин. Обожаю. Так что — почему бы вам меня не убить?

— А когда они не убивают себя сами, — продолжал Кардинал, — когда они оказываются слишком сильными, как Кэтрин…

— Я не виноват, что она не поняла. Она отчаянно жаждала себя убить, но она ни за что бы этого не признала. Сколько еще раз ее пришлось бы класть в больницу, прежде чем у нее наконец бы все сработало?

— Должно быть, это вас очень… расстраивает. Должно быть, это вас чрезвычайно… какое слово будет правильным?.. разочаровывает?

Лицо Белла являло собой воплощение презрения.

— Разъяряет?

Белл энергично покачал головой:

— Вы ничего обо мне не знаете. И никто не знает.

— В Манчестере знают. Или узнают, когда наконец начнут расследование.

— Вы так думаете?

— Я это знаю. А еще я знаю, что вы убили Кэтрин. Потому что, как вы сказали, она просто «этого не поняла». Не поняла, что ее психотерапевт хочет, чтобы она совершила самоубийство, и что, если она не поддастся, если она не станет сама отнимать у себя жизнь, вы не сможете с этим смириться, и вам придется убить ее самому.

— Вам нравится так думать, верно? Потому что, если она покончила с собой, кем тогда становитесь вы, а? Великий сыщик. Рыцарь в сияющих доспехах. Кем он станет, если не сумеет спасти собственную жену? Если она больше не может выносить жизнь с ним? Если она так бешено его ненавидит, что скорее зачеркнет остаток своей жизни, чем согласится провести его вместе с ним? Это невыносимо, не правда ли, детектив? Неудивительно, что вам приходится верить, будто это я ее убил.

— Я не говорил, что я в это верю, — заметил Кардинал. — Я сказал, что я это знаю.

Он поднял крошечный пакетик.

— Что бы это такое могло быть?

— Это карта памяти, доктор. Из фотоаппарата Кэтрин.

— И какое мне может быть до нее дело?

— Она сфотографировала вас, когда вы вышли на крышу. Она всегда так делала — снимала всех, кто окажется рядом, когда она фотографирует. Она снимала всех. Она в общем-то была человек застенчивый. Камера была для нее своего рода защитой. Вы знали, что она вас сфотографировала, вот почему вы забрали ее фотоаппарат с собой, когда ушли. Вы спустились к тому месту, куда она упала, и взяли его. Как я понимаю, в тот момент вы были в таком возбуждении, что не осознали: аппарат разбился, и карта памяти из него вылетела. Наверное, вы были ужасно разочарованы, когда пришли домой и обнаружили, что фотоаппарат пуст. Я бы с наслаждением посмотрел на вас в этот момент. Лучше всякого героина, бесспорно. Что ж, я увидел, что на этой карте памяти, а ваша жизнь в общем-то закончилась.

— У нее был маниакально-депрессивный психоз, детектив. Уже не одно десятилетие. Сколько у нее было госпитализаций, в общей сложности? Дюжина? Двадцать?

— Я не считал.

— Она бы все равно рано или поздно себя убила.

— Значит, вот что вы себе твердите? Вот как вы помогаете себе уснуть ночью?

— Ну и давайте. Застрелите меня.

— Вы этого хотите?

— Давайте. Я не боюсь.

— Извините, доктор. Больше никто не будет делать это за вас. Сейчас вам придется сделать это самому.

Кардинал опустил пистолет; теперь дуло смотрело в пол.

Рука Белла, державшая оружие, затряслась сильнее.

— Я убью вас, — произнес он. — Вы знаете, что я могу это сделать.

— Я не из тех, кого вам хочется убить, доктор. Я не из числа ваших пациентов. Не из ваших нытиков, как вы их столь сострадательно называете. Если вы меня убьете, это не прекратит ваши страдания.

Дернув локтем с какой-то марионеточной внезапностью, Белл косо направил «люгер» в собственный висок.

— Все эти годы, — проговорил Кардинал, — вы по-настоящему хотели именно этого, верно?

Бисерины пота выступили у Белла на лбу. Он зажмурился. Одинокая слеза покатилась по его щеке и затерялась в бороде.

— Давайте. Вы же не хотите провести остаток жизни в тюрьме, правда?

Пистолет и державшая его рука дрожали. Все тело Белла сотрясалось. Пот градом катился по его багровеющему лицу.

— Вы не можете этого сделать, а?

Белл застонал, из его кустистой бороды донесся всхлип. «Люгер» свалился на пол и запрыгал вниз по лестнице. Кардинал подобрал его.

— Думаю, мы сегодня неплохо потрудились, доктор. Я бы сказал, что мы добрались до самых истоков вашей проблемы. Теперь вас ждет пара десятков лет в Кингстоне, и вы сможете хорошенько над ней поработать.
52

Проходят дни, и поздняя осень незаметно превращается в зиму. Сейчас середина ноября, и с деревьев уже опали все листья до единого. Каждый ствол закупорен, каждая ветвь, видимая на фоне туч, черна и гола. Опавшие листья собрались по обочинам дорог и в кюветах, на ступеньках перед домами и вокруг ворот гаражей. На плоских крышах, на машинах и карнизах. Прошли дожди, и теперь газоны больше не покрыты рыхлыми многоцветными слоями. Теперь листья распластаны плоскими мозаичными коллажами — на тротуарах, на подъездных аллеях и даже в колеях, оставляемых наземными транспортными средствами города Алгонкин-Бей.

На улице похолодало, и Джон Кардинал надел свое тяжелое кожаное пальто, то самое, у которого что-то вроде меха в качестве подкладки. После красот октября ноябрь кажется мрачным — славная девушка обращается в зануду. Еще неделя-другая, и из кожаного пальто придется перелезать в длинную парку — в «большой нанук», как называла эту штуку Кэтрин.

Кардинал возвращается с утренней прогулки по туристской тропе, которая вьется вверх по холму, что возвышается позади его дома; по этому маршруту он бессчетное число раз гулял с женой. Перед этим звонила Делорм, опять казнила себя за то, что в свое время слишком поспешно сделала выводы насчет Кэтрин. Потом она рассказала, что Мелани Грин выписалась из больницы и живет дома, вместе с матерью. Ее новый психотерапевт настроен оптимистично.

По другой стороне дороги идут мистер и миссис Уолкотт, они выгуливают своего чудовищного пса. Завидев Кардинала, они прекращают пререкаться в знак уважения к его утрате.

— Должен бы снег пойти, — говорит миссис Уолкотт.

Кардинал соглашается, помахав рукой, и поднимается вверх по склону к своему дому. Ароматы древесного дыма и бекона смешиваются с запахом снега. Снег собирается пойти вот уже по крайней мере целую неделю. В этом году он что-то припозднился.

Он входит в дом, вешает пальто. Пытается развязать мокрые шнурки, стаскивает один ботинок, но потом в кухне звонит телефон, и он, хромая, с неснятым ботинком и болтающимися шнурками, идет взять трубку.

Сейчас ему хочется услышать только одного человека.

— Келли, как ты там? Почему так рано встала?

— Получила твое послание вчера вечером, но уже было поздно звонить.

Кардиналу удается скинуть с ноги ботинок, и он переносит телефон в гостиную. Связь не очень хорошая, линия забита загадочными пощелкиваниями и треском, но он усаживается в свое любимое кресло и рассказывает дочери, что уровень залога за Фредерика Белла был настолько высоким, что он не сможет на время выйти из тюрьмы и оттянуть начало процесса, где его обвинят в убийстве первой степени.

Секунду спустя он слышит, как дочь начинает плакать; ее всхлипы эхом отдаются по телефонной линии, соединяющей его с Нью-Йорком; качество связи становится все хуже и хуже. Келли так и не смогла перестроиться, привыкнуть к факту, что ее мать убита не своей собственной, а чужой рукой. Так ли, иначе ли, это все равно горько, и Кардиналу хочется, чтобы Келли сейчас была рядом: тогда он мог бы обнять ее и сказать ей, что все в порядке, что все будет хорошо, хотя на самом деле не все в порядке и не все будет хорошо.

— Келли?

Рыдания смолкли, но утих и треск электростатических помех.

— Келли?

Связь разорвалась.

Кардинал нажимает на кнопку быстрого набора и вызывает ее, но в ответ слышит лишь короткие гудки: занято.

Снаружи пошел снег, маленькие снежинки, похожие на капли дождя, быстро падают на склон холма. Если бы Кэтрин была здесь, сейчас она снаряжала бы фотоаппарат, натягивала бы сапоги. Первый снег всегда заставлял ее выйти пофотографировать, даже если снимки, по ее мнению, выходили слишком «календарными», чтобы она могла считать их более или менее приличными. Кардинал слышит, как кто-то скребется на крыше. Прихватив телефон с собой, он идет к задней двери и открывает ее, чем очень удивляет белку, занятую глоданием изоляции провода, ведущего к кондиционеру.

— Брысь, — командует Кардинал, но белка лишь глядит на него поблескивающим черным глазом. Снежинки тают на ее ушах и хвосте.

Кардинал, подняв руку, подносит к белке телефон, и она уносится прочь — черный завиток среди листьев; потом наступает тишина. Или почти тишина. Легкий ветерок пробирается сквозь березы, снег едва слышно постукивает об опавшие листья.

В его руке звонит телефон. Кардинал отвечает на звонок; связь с Нью-Йорком установлена вновь.
Примечания
1

«Сирс» — крупная международная сеть универмагов, работающая в основном в США, Канаде и Мексике. Существует с конца XIX в.
(обратно)
2

«Тим Хортон» — международная сеть кофеен и пончиковых. Основана в 1964 году Тимом Хортоном — бывшим игроком Национальной хоккейной лиги. В настоящее время — крупнейшая сеть быстрого питания в Канаде.

«Хоум депо» — американская торговая сеть, продающая стройматериалы и инструменты для ремонта. Крупнейшая в мире сеть такого рода. Существует с 1978 г.
(обратно)
3

«Дампстер» — американская фирма, производящая контейнеры для мусора.
(обратно)
4

Жутко (фр.).
(обратно)
5

Господи (фр.).
(обратно)
6

Свидание (фр.).
(обратно)
7

«Кукольный дом» — пьеса Генрика Ибсена (1879).
(обратно)
8

Помни о смерти (лат.).
(обратно)
9

«Уол-Март» — международная сеть недорогих универмагов. Первый магазин открыт в США в 1962 г.
(обратно)
10

«Таппервер» — американская компания, производящая, в частности, большие и малые контейнеры для бытовых нужд. Основана в 1946 г.
(обратно)
11

Кретьен Жан — премьер-министр Канады (1993–2003).
(обратно)
12

Иной (англ.).
(обратно)
13

«Атлон» — марка высокопроизводительных компьютерных процессоров, выпускаемых компанией «Эй-эм-ди» с 1999 г.
(обратно)
14

Рингетт — популярная в Канаде командная игра на льду, с резиновым кольцом и прямыми клюшками.
(обратно)
15

«Выживший» — международное телевизионное реалити-шоу, в эфире с 1997 г. Участники шоу, оторванные от цивилизации, должны попытаться выжить в экстремальных условиях.
(обратно)
16

«Канадский идол» — канадское телевизионное реалити-шоу, в котором идет поиск молодых талантливых певцов и певиц. В эфире с 2003 г.
(обратно)
17

«Сэконд кап» — канадская сеть кофеен. Существует с 1975 г.
(обратно)
18

То есть перешел с патрульной работы на разыскную.
(обратно)
19

Маффин — разновидность горячей булочки.
(обратно)
20

Серый кубок — чемпионат Канады по футболу. Проводится ежегодно.
(обратно)
21

«Шатлен» — канадский женский журнал. Издается с 1928 г.
(обратно)
22

Рэйт Бонни (р. 1949) — американская певица, блюзовый музыкант, автор и исполнитель песен.
(обратно)
23

Кроу Шерил (р. 1962) — американская певица, автор и исполнитель песен, в которых сочетаются элементы рока, кантри, фолка, блюза.
(обратно)
24

«Гэп» — известная международная сеть магазинов одежды. Основана в США в 1969 г.
(обратно)
25

«Блюноуз» — знаменитая канадская парусная шхуна. Использовалась и как гоночное, и как рыболовецкое судно. Спущена на воду в 1921 г. Совершала плавания до 1946 г.
(обратно)
26

Харрис Майк — премьер-министр провинции Онтарио (1995–2002). Снижал налоги, одновременно резко сокращая расходы на многие правительственные программы.
(обратно)
27

Серьезность, солидность (лат.).
(обратно)
28

«Экзорцист» — фильм ужасов (1973 г., режиссер Уильям Фридкин), где два священника пытаются исцелить девочку, одержимую демонами.
(обратно)
29

Ирвинг Джон (р. 1942) — известный американский писатель.
(обратно)
30

«Эскалада» — модель «кадиллака».
(обратно)
31

Здесь: получатель платежа по страховому полису.
(обратно)
32

«Мэйпл лифс» — знаменитая канадская хоккейная команда.
(обратно)
33

Национальное общество Одюбона — американская общественная организация, выступающая за охрану окружающей среды, в первую очередь — птиц. Основана в 1905 г.
(обратно)
34

«Сьерра» — американская природоохранная организация. Основана в 1892 г.
(обратно)
35

«Марш медяков» («March of Dimes») — американская благотворительная организация, занимающаяся сбором небольших пожертвований для помощи детям с врожденными заболеваниями. Основана в 1938 г. Имеет отделения в Канаде.
(обратно)
36

Т. е. Master of Business Administration — специалиста по управлению в сфере бизнеса.
(обратно)
37

В Канаде прокурор Коронного суда представляет на уголовных процессах власть британской королевы.
(обратно)
38

Американцы Чарльз Меррилл и Эдмунд Линч в 1914 г. основали фирму, которая в дальнейшем стала крупной международной инвестиционной компанией. В настоящее время «Меррилл-Линч» имеет отделения в США, Канаде, Австралии, Японии и других странах.
(обратно)
39

Сэвил-Роу — лондонская улица, известная своими дорогими ателье.
(обратно)
40

Кренгельсы — кольца, вставляемые в отверстия парусов для продевания веревок.
(обратно)
41

Форстер Эдвард (1879–1970) — английский писатель. Прославился, в частности, своими романами, сатирически изображающими британское общество начала XX в.
(обратно)
42

«Радиохэд» — английская рок-группа, играющая «альтернативную» музыку. Существует с 1991 г.
(обратно)
43

Музыкальный парад — традиционное конное представление, проходящее в Оттаве.
(обратно)
44

Плат Сильвия (1932–1963) — американская поэтесса и писательница. Покончила с собой. Дневники впервые опубликованы в 1980 г.
(обратно)
45

Арбус Диана (1923–1971) — американский фотограф.
(обратно)
46

Каллиопа — клавишный музыкальный инструмент.
(обратно)
47

«Место преступления» — американский телесериал, выходит с 2000 г. Специалисты часто критиковали его за неточное изображение работы следователей и криминалистов.
(обратно)
48

Имеется в виду Ширли Тёрнер — женщина-врач, которую обвиняли в том, что в 2001 г. в штате Пенсильвания она убила своего бывшего любовника. Переехала в Канаду. США требовали ее экстрадиции. Летом 2003 г. она и ее годовалый сын были найдены мертвыми.
(обратно)
49

Эдвард Mунк (1863–1944) — норвежский художник-символист.
(обратно)
50

Вполголоса (ит.).
(обратно)
51

Здесь: чувство радости жизни (фр.).
(обратно)
52

«Гамлет», действие II, явление 2.
(обратно)
53

Распри (фр.).
(обратно)
54

«И-Бэй» — популярная система интернет-аукционов.
(обратно)
55

Имеются в виду популярные во многих странах 12-ступенчатые программы групповой терапии, участники которых сообща стремятся избавиться от различных пагубных зависимостей.
(обратно)
56

«Остановить криминал» — международная служба, принимающая звонки от граждан, сообщающих о той или иной преступной деятельности. Создана в США в 1976 г. и с тех пор получила распространение во многих странах мира.
(обратно)
57

В Орилье находится штаб-квартира Полицейского департамента провинции Онтарио.
(обратно)
58

Институт Кларка — торонтский институт, занимающийся проблемами психиатрии.
(обратно)
59

Т. е. украшенный разнообразными яркими узорами в «индейском» стиле.
(обратно)
60

«Ноу фриллз» — класс ультрадешевых супермаркетов. При большом наплыве покупателей в них часто бывают длинные очереди.
(обратно)
61

Карш Юсуф (1908–2002) — канадский фотограф, мастер портретных снимков.
(обратно)
62

Кертеш Андре (1894–1985) — американский фотограф, один из основателей жанра «фотоэссе». Родился в Венгрии, затем переехал в Париж, позже — в США.
(обратно)
63

Поттер Беатриса (1866–1943) — английская детская писательница и художник.
(обратно)