Венге

Николай Ковальчик
Хочу предупредить Вас сразу - это всего лишь одна версия одной истории из одного, возможно, даже выдуманного мира, тем не менее, я надеюсь, что каждый прочитавший разглядит для себя что-нибудь важное в этой череде никчемных, кое в чем странных и, порой, болезненных событий.
Итак, в нашем маленьком раю всё было залито кровью и усеяно страхами. Это было ясно всем и каждому, но вслух здесь никто об этом никогда не говорил, у нас было принято видеть только хорошее. Смерть, удача, любовь, семейные узы, да что угодно - с течением времени в наших краях человеку приедалось абсолютно всё, после чего мечты предавались забвению, стремления ослабевали, и человек оседал на дно жизни, становясь самым простым обывателем и смирялся с любыми ужасами и неудобствами окружающего мира в надежде на сомнительную, но повседневную стабильность. Понятие жизненной необходимости в чем-либо здесь было выдумкой, которую искусственно поддерживают с помощью сложившихся традиций, правил государственного режима и убеждений и по сей день.
Всем своим видом и образом жизни соседи уговаривали соседей, что так оно и должно быть, что происходящее вокруг и есть та самая необходимая и достаточная норма для того, чтобы числиться в рядах финансово и морально благополучных горожан и ни на шаг не отставать от времени, в котором существовал город. Странный был этот наш райский уголок, будто бы даже с легким запашком горящего фитиля.
Они водили детей в школу, работали, искали работу, выращивали что-нибудь съедобное на своих дачах и побаивались парочку-другую хладнокровных подонков, которые обычно, может, такими даже и не были.  Приезжим у нас было не место, а сами мы жили будто сборище тихих сумасшедших на отшибе, которые достаточно удачно сосуществовали, по-возможности и без особенной надобности, не прикасаясь друг к другу. Это была хрупкая, но удивительно везучая машина жизни. Каждый выбирал себе свое небольшое убежище среди знакомых стен, лиц, мнений и правд, погружался в них, закутывался в них потеплее и даже на самом дне своего ума не хранил мыслей о том, что здесь что-то может быть не так. Люди не замечали ЧУЖИХ смертей, и в своем большинстве выглядели так, словно никогда не задумывались, скажем, о том, куда деваются бездомные псы или почему растет число наркоманов, сколько самолетов разбилось в этом году, сколько русских входят в число того таинственного миллиона жителей земли, который по статистике погиб в течение одного года, и так далее, они просто жили и считали все происходящее само собой разумеющимся. Этакий идеальный мирок. Самое интересное, что даже большинство из тех самых наркоманов и оставленных судьбой собак были неотъемлемой частью существования города, потому что для так называемых удавшихся слоев общества  являлись важными статистическими примерами для сравнения между нормой и падением, ну, или что-то в этом роде.
 Наш город был словно человек, забытый на Луне. Только представьте себе: один астронавт, один стул, невесомость и тысячи километров до тех постоянно меняющихся и цветущих мест, где можно искать себя целую вечность и так и не достигнуть потолка. До тех мест, при виде которых кружится голова, а сердце бьется в их предвкушении и не дает уснуть целую ночь.
Каждый в нашем городе, сам того не подозревая, с определенного возраста становился одиноким зрителем сознательной гибели собственного я. Она или он могли кричать, что не согласны с образом жизни, с устоями, но ничто не могло изменить погоды. Миру не обязательно даже было быть серым или жестоким, чтобы люди в нем могли стать мертвецами еще при жизни. Обыкновенная, местами идеальная и, все же, подозрительная в своей простоте действительность пожирала человека изнутри. Наше полуобразованное общество порицало несогласных и жаждущих нарушить привычный ход вещей, окружало количеством подтверждений праведности большинства, и не завязнуть в этом болоте умудрялись только единицы. Хотя, как говорится, шансы есть всегда и у каждого. А пока что вот он, тот самый астронавт усаживается на тот самый стул и наблюдает, как взрывается дом, в котором живет самая красивая девушка в районе; наблюдает, как он сам приходит на долгожданный концерт всех времен и народов, но в зрительном зале по какой-то причине включают свет, голос за кадром просит всех удалиться, и магия исчезает. О! Сколько мечтающих глаз я видел среди своих друзей, среди знакомых, кто бы только знал.
Сам я родился в этом городе несколько десятилетий назад и уже вот как лет пять моей жизни в голове крутилась не то чтобы мысль, а уже целая идея как и куда я хочу отсюда уехать. Я не задавался вопросом когда я хочу это сделать, потому что всякий раз, как я назначал для себя дату отъезда, эта идея все больше и больше начинала походить на мечту. Я просто не мог себя пересилить, не мог и все. Это был никакой не страх, это больше было похоже на смирение.
Так и я начал тускнеть и не угаснуть окончательно мне помогала только моя случайно приобретенная профессия курьера, сопряженная с определенными трудностями и опасностью. У меня была машина. Форд американского производства - только представьте себе. Цвет, близкий к черному, модели, к своему стыду, я не знал. Так уж вышло, что я и мой американский друг форд занимались не совсем стандартными перевозками. Чаще всего это были какие-нибудь запрещенные товары, иногда - наркотики. Если дело касалось второго, то здесь я исполнял роль водителя, который, якобы, не в курсе никаких дел. Платили за такие перевозки очень даже неплохо. Наркоту обычно сопровождал кто-нибудь из местных ребят.
В 2015 я был на мели и ввязался в одно крупное дельце. Так вышло, что моим напарником был друг детства Миша. Раньше мы с ним вечно крутились вместе. Нас считали своего рода изгоями, и еще будучи подростками мы стали для местных теми самыми ребятами, которых по легенде нужно бы опасаться. Мы с Мишей знались со всеми картежниками, барыгами, веселыми девками и другими нечистотами нашего захолустья. Раньше у него был нюх на хорошие деньги, а мне всегда улыбалась удача, даже в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Параллельно я учился на юридическом, а Миша на архитектурном факультете и еще, плюс ко всему, он увлекался татуировками. Сначала он изуродовал себя, а потом научился их делать и стал уродовать других. Так, кстати говоря, благодаря его небольшому увлечению, мы и обзавелись большинством вышеупомянутых знакомств. Почему мы не хотели принять стандартный путь? Не знаю. Что нас не устраивало в обычной жизни? Да ничего. Мы были безумными, дикими парнями и хотели навариться на каком-нибудь крупном деле, чтобы не работать до скончания наших дней.
Я не помню, когда точно, но в один прекрасный момент все покатилось к чертям. Знаете, такое бывает, что человек просто взял и остыл. Остыл ко всему сущему. Кто-то остывает на время, кто-то навсегда. В человеке заводится какой-то непонятный червяк и выедает его, убивает сущность, задает ненужные вопросы,  заставляет медлить и не дает набраться сил. Так случилось и у нас, к тому же мы частенько ругались из-за денег, пока однажды не дошло до драки. Не знаю, что случилось с моим другом, но он словно с цепи сорвался, он становился безумнее и безумнее день ото дня и в итоге мы перестали общаться вовсе, подкинув в топку нашей так называемой дружбы побольше ненависти и злобы.
И вот спустя несколько лет в моем доме раздается звонок. Звонит мне Миша и предлагает провернуть дело. Я даже не знаю как на это согласился. Только я валялся у себя в кровати, и тут уже, раз, сижу и покачиваюсь на стуле посреди комнаты в съемной квартире. Балкон открыт нараспашку, вокруг куча древних вещей и повсюду затхлый запах старости. Желтеющие обои и диван, на котором развалился Миша. Он сильно потолстел и перестал стричься. Вид у него был нездоровый, и похож он стал на гигантского дикаря, умирающего черт пойми от чего. Он уселся, раздвинув ноги, а между них свисал живот. Он был огромной потной свиньей, которая пытается сотворить нечто с татуировочной машинкой. При одном его появлении во мне оживлялось и расцветало желание увидеть его тело бездыханным. Его не было жалко ни на каплю и я хотел только чтобы он поскорее сдох. Он, по отношению ко мне, думаю, испытывал то же самое. Это была наша грань, в которой чувство ненависти уравнивало нас до такой степени, что при всем желании никто на свете и не догадался бы, что по чем. Со временем мы обрели великолепный навык не подавать вида, и, общаясь на  любые отвлеченные темы, в своих головах могли представлять,  как кромсаем друг друга на кусочки. По крайней мере, я представлял это точно. В моем понимании всегда было некое "мы", совместное, взаимное, потому что мне не хотелось оказаться среди нас двоих тем слабаком, неспособным побороть свои эмоции, который мечется из угла в угол от злости при одном только виде своего врага, в то время как он мог быть совершенно хладнокровен к моему распущенному хвосту. Так было легче. Я абсолютно точно нуждался в этой уродливой взаимности под названием "мы". Тем более, что при всем моем внешнем спокойствии нервы мои были натянуты почти до предела и за легкой улыбкой я всегда скрывал крепко стиснутые зубы. Вот такая вот выходила игра.
- Эй, к чему это такая конспирация? Ты можешь сказать хоть что-нибудь? - спросил я. Миша ничего не ответил, только посмотрел на меня из-под вспотевших черных бровей и фыркнул как лошадь.
- Тебе придется рассказать детали... Пока мы ждем, можно сделать что-нибудь заранее, чтобы помочь делу, - снова заговорил я.
- Так надо. Дело крупное. Сказали быть здесь и ждать.
Он всегда был наглым и нахальным, но ругался мало. Миша был из тех людей, у которых написано на лице, как они относятся к тебе и мировому порядку одновременно. Настоящий говнюк, выбирающий себе друзей, исходя из личной выгоды. Поэтому когда он обратился ко мне за помощью, я сразу смекнул, что нужен в качестве перевозчика. И, все же, не смотря на то, что более надежного человека в этом плане он бы отыскать не смог, тон его оставался пренебрежительным, чего я по своей натуре долго терпеть не мог. Моя нынешняя и исключительная нетерпимость к этому дружку была связана еще и с тем, что я не раскусил его отношения к людям сразу, и с самого детства стал выкладывать Мише все, что знаю о себе, и все, что думаю об окружающем меня мире, а он, тем временем, одним своим видом держал надо мной верх. Он умело отвечал на любой вопрос, он быстро соображал и действовал точно. В образе его природных характеристик и умений предстали мои обида и зависть, уходящие своими корнями к истокам наших детских дней, и поэтому искоренить их было почти невозможно. Теперь, когда он стал неуклюжим и уродливым, а я изучил большинство из его уловок, для меня явилось настоящим счастьем видеть, как его огромное тело не может устоять перед усталостью и смертью.
- Долго ждать-то? - снова спросил я.
- Не знаю... Я сам ничего не знаю. Сказали ждать, и мы ждем. Если хочешь - сходи в аптеку и купи слабительного. Мне нужно прочистить кишечник. Еще нужны пакеты. Чистые пакеты. Хотя, нет, нужны резинки.
- Ты что, собираешься везти в себе?
- Не твое дело.
- То есть я угадал?
- Я же говорю, не твое дело, - угрюмо произнес Миша, сосредоточенный над татуировочной машинкой.
- Мое или нет я сам разберусь, но что-то мне подсказывает, что такого ты еще не делал.... Какой-то ты.... неуверенный, что ли.
- Не твое дело, гад.
- Мое, еще как мое. Ты глянь на себя, выглядишь и так дерьмово, и мне не нужно, чтобы ты окочурился у меня в тачке. - Я начал раздражаться и мне даже показалось, что у меня дрогнул голос.
- Венге, - сказал Миша и с усилием стал давить на машинку, наверное, в надежде ее починить или бог его знает еще зачем.
- Что за венге?
- Это оттенок черного. У тебя машина цвета венге.
- И что?
- Если твою тачку подадут в розыск, то скажут, что она черного цвета. А ведь она не черная. Венге - это только оттенок. Все теперь упрощается.
- К чему это?
- Ни к чему.... Они видят то, что хотят видеть, называют цвета не теми названиями, называют вещи чужими именами. От этого все и путается, от этого мы здесь сидим и ждем у моря погоды, в надежде на удачу, потому что они, люди, даже не знают, что вот здесь посреди города, прямо рядом с небольшим лесопарком, где они кормят белочек и учатся убирать говно за домашними собаками сидят два паразита общества, которые  вот-вот помогут организованной преступности немного разбогатеть на продаже кое-каких запрещенных веществ. И пока они этого не знают, нам дозволено все. Человеческое неведение делает свое дело.
- Я ничего не понимаю.
- Я и не прошу понимать.
- Зачем тогда треплешься? - Он раздражал меня все больше и больше.
- От нечего делать, - сказал Миша и снова стал кряхтеть над машинкой. Он был похож на какое-то нелепое животное. Все в нем было нестандартно: огромный волосатый живот, выпадающий из-под короткой футболки, орлиный нос, длинные кривые ноги, короткая шея, незаметно переходящая в голову, и его гигантский рост. 
Мы снова замолчали. Время словно застыло и все казалось неподвижным. В квартире было очень жарко и хотелось поскорее приступить к делу, уехать прочь, но, к сожалению, ничего не происходило. Скука была убийственная, и в какой-то момент я понял, что готов стерпеть все, что угодно, но только не тишину, в которой меня все сильнее одолевали личная неприязнь и ненависть, поэтому я попытался завязать разговор:
- Странно, правда?
- Чего странно? – спросил Миша.
- Странно то..., что не знаешь чем и руки занять, когда компьютер не работает, когда телевизор выключен, да и вообще эта тишина..., эта тишина очень подозрительна. Испытываешь какую-то непонятную ломку. Ломку по развлечениям или что-то в этом роде. Сразу появляется ощущение, что есть во мне кое-что, чему не стоит выходить наружу. Там внутри словно какое-то безумие творится. Оно так удачно прикрывается шумом города, современными безделушками, и все такое..., а сейчас, когда нет ни единого шороха, мне как-то не по себе.
- Может тебе стоит сходить по большому? – спросил с ухмылкой Миша.
- Обязательно всегда быть таким говнюком? Из тебя прямо так и лезет дерьмо, изо всех щелей! - выпалил я и даже сам не заметил, как вскочил со стула.
- Но я же ничего не сделал, малыш. Ты чего это так расстроился? - он продолжал с ненавистной мне насмешкой и, с виду, был куда спокойнее, чем я.
- Да у тебя на лице все написано! - сказал я.
- А, ну раз что-то там написано, тогда говнюком мне быть обязательно. Давай дружок, расскажи мне, наконец, что же это за тайна такая там на моей морде, дай мне повод и я надеру твой зад. Всего только и нужно раскрыть мне глаза на мою никчемную жизнь,- сказал Миша и тоже встал на ноги.
- Попридержи коней, уродец, и не забывайся. Что уже не помнишь, как здорово я тебе настучал по мордасам в последний раз?
- Да пошел ты! - крикнул Миша и, стиснув зубы, бросился на меня.
Я отскочил в сторону, и он ударился головой об сервант. От этого он только рассвирепел еще больше и снова прыгнул на меня. Я снова увернулся, и Миша упал на пол. Тогда я схватил со стола строительный нож, оседлал соперника и приставил нож к горлу. Лезвие касалось его шеи и по вискам стекал пот. Я сидел прямо на его огромном животе и своей пятой точкой чувствовал, как он вдыхает и выдыхает воздух. Мне хотелось вспороть его потную кожу, разрезать его, увидеть кровь на своих руках - настолько он был мне отвратителен, и ведь самое интересное, что, по большому счету, ничего такого уж страшного мы друг-другу не сделали, но мы были так давно знакомы и между нами случилось столько нелепых мелочей за нашу короткую жизнь, что мы были готовы растерзать друг друга. Это было не ново.
Мы обманывали друг друга, уводили женщин друг у друга, подставляли друг друга и, все же, какое-то время умудрялись держаться на плаву вместе. Безумие, ненависть и непреодолимое желание расправы пришли из ниоткуда и остались, наверное, навсегда. Иногда они отступали, иногда казалось, что все в порядке, но абсолютно внезапно мог настать момент, когда ты снова пригляделся к лицу, в котором тебе знаком почти что каждый изъян, каждая мелочь, и тут же желания вспыхивали с новой силой. Этот наш благополучный городок душил нас что есть мочи, мы были не способны выбраться из него и, связанные по рукам и ногам порядками, проблемами и предрассудками, начинали ненавидеть друг друга с новой силой всякий раз, когда осознавали собственную беспомощность и ничтожность перед жизнью.... Я все еще был сверху.
- Знаешь что? Я тебя не боюсь, - сказал Миша и засмеялся мне в лицо. Я слез с него и молча уселся обратно на стул. Нож, на всякий случай, был все еще при мне.
- Мир странная штука, - сказал Миша и закинул руки себе за голову. Он так и остался лежать на полу.
- Да ну?
- Когда мне было восемь, я был милым мальчишкой. Слушаешь? - Миша немного приподнял голову и уставился на меня.
- К черту тебя, - сказал я, но он все равно гнул свое. Я запрокинул голову и уставился на одинокую лампу, свисающую с потолка.
- Так вот, попал я как-то в больницу с заражением крови и недели три не видел родителей. Меня сначала держали в интенсивной терапии, а потом перевели в какое-то там нормальное отделение. Первое время я ночевал в палате один, а спустя несколько дней ко мне подселили детдомовца. Ну и странный же он был - голова огромная, руки огромные, глаза навыкате и под ними синяки, самому семь лет было, как и мне, а выглядел на все десять. Так вот, однажды вечером он пришел в палату, вырубил свет и сказал, что когда я усну, он меня убьет. Я ничего ему не ответил, а только забрался под одеяло и от страха смотрел ему в глаза, чтобы, если что, точно знать, когда он решит меня прикончить. Потом помню, как я проснулся ночью в поту и понял, что парень то давно уже дрыхнет, а я все еще жив. С тех пор так было каждую ночь. Я сначала никак не мог понять, за что он меня так ненавидит, но потом до меня дошло - это происходило только потому, что у меня были родители, а у него нет. Они навещали меня, и я бросался им на шею, радовался, исходился и смеялся, а парень пристально наблюдал за мной. Я это заметил совершенно случайно. Это выглядело... очень странно. Вот и все - представь, ну и я решил как-то с этим разобраться. Мне, почему-то, стало его безумно жалко. Я подошел к нему, и только стоило заговорить о родителях, детдомовец схватил меня за волосы и стал бить башкой об угол кровати. Он был настоящим животным, сумасшедшим дикарем-одиночкой.
- Жестоко, но лучше бы он постарался, - усмехнулся я.
- Я помню, как все, что я видел, стало раздваиваться перед глазами и привкус железа во рту.... В общем, в тот день удача все равно была на моей стороне. Какой-то парень из тех, что постарше, проходил мимо и только он увидел драку, тут же бросился на детдомовца и стал бить его так, что после весь пол был в крови. Он выбил ему несколько зубов, возил его мордой по линолеуму. А я, пока он его дубасил, кричал, чтобы он остановился, потому что мне было до остервенения жалко этого детдомовца. Парень, что его бил, был просто в недоумении. Он никак не мог уложить у себя в голове то, что детдомовец чуть не убил меня, а я стал его жалеть.
- Ненависть, это все она, а так он может был не таким уж засранцем?
- О чем я и говорю - ненависть. Откуда она только в нем взялась? Я бы мог сказать, что он же детдомовец и все такое. Что он с детства лишен чего-то важного и ему обидно, но удивительно-то другое. Как мало нужно для ненависти, совсем чуть-чуть, чтобы сорваться. Маленькая щепотка и человек может превратиться в монстра за секунду. Ты со своим ножом меня не напугаешь. Ну и что, порадовался, что уложил меня на лопатки? Ты знай, раз на раз не приходится, в другую минуту сверху могу оказаться я,.. потому что мне бы тоже хотелось провести по твоему лицу парочку линий острым ножом.
- Да что с тобой не так? Что ты заладил про свою ненависть? Тебе бы задуматься об избыточном весе.
- Плевать. Одним все, другим... ничего. Малыш, гляжу, так ничего и не понял, а лет-то сколько тебе? Я вот готов сгинуть, а ты готов исчезнуть навсегда?
- Да что такое случилось с тобой? Что ты несешь? Раньше ты был одним из первых в наших делах, да и архитектор из тебя мог бы выйти отличный.... Ты раньше всегда знал, как себя подать, чтобы талант и умения оценивались по достоинству.
- Репутация архитектора в России очень хрупка, малыш. Это было ясно еще со времен Растрелли. Петр первый отдубасил его предшественника палкой на людях, почему думаешь Растрелли был так хорош. У нас все из-под палки, тем более мало примерить образ, важно быть этим образом по-настоящему, а я..., я так не могу.
- Что за чушь? Что значит не могу?
- Я, видимо, идеалист. Это, конечно, неплохо для архитектора, но когда ты смотришь на произведения великих мастеров, особенно здесь, у нас в стране, то начинаешь понимать насколько неблагодарна эта профессия. Художников, писателей, музыкантов, даже убийц помнят лучше, чем архитекторов. Для кого там? Для Екатерины Растрелли реконструировал дворец. Кучу лет на это угробил, а в итоге из всего великолепия его произведений нетронутой к нашим дням осталась только зала, в которой подогревают жратву. Вот и вся благодарность.
- Да, и поэтому ты, бедненький и разочарованный, устроился на работу в какой-то жалкий расчетный центр. Чего ты там делаешь? Поборщиком устроился? Граждан принимаешь? Собираете последнее со стариков и недоумков. Это уж куда проще.
- А ты знал, что пока за стенами моего кабинета находятся эти людишки, то там они ласковые друг к другу, понимающие, веселые. Но стоит мне заговорить про их долги, в них оказывается так много жадности, грязи, ужаса и всякий достойный и чистый человек в этой яме с помоями оказывается просто незаметным мгновением. Здесь слишком много бедняков по уму и я их не виню за это. И не правда, что только старики к нам ходят, у нас кого угодно встретишь. Да и ты тоже еще тот говнючок, малыш.
- А я слышал, что тебе стала нужна виагра, чтобы взяться за дело. Не так ли?
Миша приподнялся на локтях. Его мокрые от пота волосы закрывали лицо, но я увидел злобный, черный взгляд:
- Парень, ты правда этого хочешь? Ты правда хочешь умереть в этой комнате сегодня? Да ты на себя посмотри! У тебя вся шея в каких-то корках, все руки расчесаны. Долбаный король ящериц.
- Это не показатель.
- Еще какой показатель! Кожа, важнее всего хорошая кожа. Для них важнее этого нет ничего! Мясо и уродливые, похотливые внутренности, они хотят друг друга, травятся, сношаются. Они выбирают друг друга по цвету лица, по коже. Сотни раз я это видел. Никому не нужны уродцы вроде тебя, это все извращение, болезнь ума. Они только делают вид, что это не имеет значения, но природу не обманешь, их затошнит от вида собственных внутренних органов и от твоей кожи затошнит и от гнойников. Они могут нести все, что угодно, но, скажем, девки любят мышцы и хорошую кожу, опять же. Даже первая монашка этого мира не раз гоняла в своей святой головушке мысли о каком-нибудь красавчике с другой стороны реки, а за ней тем временем увязывался уродец вроде тебя. И хрена с два она в этом сознается, в голову то к ней не залезешь. Пойми, тут много хитростей, а ты, как был наивным жопашником, так и останешься. Так что тебе не повезло. Ты наверняка до сих пор говоришь всем подряд, если разговор заходит, что не делаешь татуировки из принципа, а я ведь знаю, что врешь. Малышу нельзя. Я знаю про малыша все - он у нас шкуркой не вышел.
- Параноик, - сказал я, но тут же глянул на свои руки. На правой были корки и красная кожа. Там мне тату не сделать. Под лопаткой и на шее тоже не сделать. Это дерьмо никогда не пройдет. Я рассматривал свои болячки на запястьях и думал, о том, каким будет сон этой ночью, если они снова зачешутся, каким буду с утра потрепанным. Думал о том, что бывает и похуже, и еще о том, что буду говорить женщинам, когда разденусь перед ними. Этот зуд доводил до безумия.
Я подумывал принять ванну, как Жан-Поль Марат в день убийства. У этого парня все обстояло еще хуже. Экзема – вот настоящее дерьмо, а у меня так, цветочки.  Или может пойти составить список врагов народа, как Марат? Черт знает что…, черт знает…. Великая Французская Революция, бездельники и святые жопы - все сходили с ума по-своему, а я просто сидел и хотел татуировку на хорошей коже, хотел денег, хотел сбежать из этого города. Потом я взглянул на Мишу - он тоже был настоящим уродцем. Лицо его было обрюзгшим и потным, он тяжело дышал и постоянно выдвигал переднюю челюсть вперед, когда пытался починить какую-нибудь мелочь своими пальцами-сосисками. Он вообще, как я заметил, частенько что-то крутил в руках. Сейчас же он продолжал лежать на полу, закинув руки за голову и подмышками у него были вонючие заросли, короткая замызганная футболка прилипла к телу. Я его ненавидел. Это был жирный кусок испорченного мяса. Я окинул его взглядом и сказал:
- Ты настоящий псих. Я поставил тебе диагноз: ты беспомощная жопа, которую никто не хочет вытереть. Я ухожу в магазин, поэтому гони бабло. Тебе же дали денег на расходы? Так что, давай- ка, раскошеливайся!
- Вот тебе твои вонючие деньги, и еще: купи себе мазь, страшила. - Миша достал из кошелька несколько купюр и нервно швырнул их на пол. Деньги я подбирать не стал.
- Что за ублюдок, - сказал я себе под нос и ушел, хлопнув дверью.
На улице было жарко. Воздух был мягким, а вдалеке висело жирное краснеющее солнце. В лесном парке гуляли какие-то люди. Выглядели они мирно. Мужчины улыбались женщинам, женщины были разодеты для мужчин, дети играли среди деревьев, а я держал путь в ближайший торговый центр за мазью, слабительным и презервативами, потому что мой тупой подельник, как я предполагал, не захотел везти товар в чемодане и решил поиграть в крутого парня, который провозит порошок прямо в себе.
Когда я вернулся, Миша был не один. К нам присоединилась какая-то странная дамочка. Она пришла в желтых туфлях и платье, похожем на мешок, которое было подвязано самой обыкновенной веревкой. Пахла она вкусно и выглядела очень даже ничего, но не смотря на всю красоту и внешнюю молодость, ее выдавали синяки под глазами (наверное, как у того детдомовца, подумал я), поэтому, сперва мне вообще показалось, что она пришла к Мише что-нибудь прикупить, но спустя какое-то время я понял, что ошибся, просто в этих синяках была вся ее усталость и весь ее возраст, в остальном она была почти великолепна.
- Добрый день, - сказал я и постарался улыбнуться, стоя в дверях с пулеметной лентой презервативов, таблетками для поноса и мазями.
- Точнее вечер! - сказала гостья и тут же засмеялась.
- Ты принес, что я просил? - спросил Миша и на удивление мне улыбнулся. Я не видел, как этот человек улыбается года три или четыре. Мне даже показалось, что с тех пор, как он стал сходить с катушек, в его душе, в его уме и вообще в его физиологии в целом больше не было предусмотрено такой функции как улыбка - она попросту испарилась, исчезла. Удивительно, но теперь, когда пришла эта девушка, он был абсолютно искренен и мне даже как-то полегчало.
- Ничего не было. Извини, - растерянно солгал я и подмигнул ему в знак того, что на самом деле все в норме.
- Я Дарья! А кто вы? - спросила девушка и протянула мне руку. Она была словно маленькая девчонка.
- Можно я не буду называть своего имени? Так ведь будет гораздо интереснее, правда? - спросил я.
- Пусть будет так.
- Вот и славно.
- Хотите, я прочту вам стихи? Я поэтесса. Я пишу стихи..., очень много стихов. Так что, будете слушать? - Она подошла ко мне вплотную, и я почувствовал ее дыхание. Ни единого промаха. Как тебе это удается, бог? Иной раз у тебя выходит что-то восхитительное, подумал я. Мне было немного не по себе от того, что она смотрит мне в глаза. Дарья словно пыталась заглянуть прямо ко мне вовнутрь, она словно что-то разыскивала там.
- Я? А может не стоит читать стихи? - сказал я и спрятал презервативы и слабительное у себя за спиной. Миша сидел и смеялся надо мной. Оказывается, у него были белые зубы. Целых два ряда ровных и белых зубов.
- Нет уж, я предложила и отказаться теперь никак нельзя. Вы же отказались назвать мне имя и это было ваше маленькое условие. Ну, а это пусть будет мое. Так вот, слушайте:

Чудак писатель и юная тридцатилетняя лгунья -
его жена, написавшая три с половиной рассказа.
Они - идеальная пара в виде друзей, никогда не спавших друг с другом.
Почему? Потому что у нее беда с рифмованием строк
у него - с другими некрасивыми женщинами.
Они стали бы лучшим союзом -
два мизантропа, угрюмо спрятавшихся в своих раковинах,
и так же охотно выбиравшихся в люди по пятницам в кабаки.
Там они привлекают внимание, громко шутя, одеваются, как кретины
им абсолютно плевать на все происходящее.
А почему?
Потому что они кидаются асфальтом в друзей, поливают дерьмом окружающий мир
 и горячо любят правду две шлюхи потрепанного мира,
шлюхи духа, как у того очкастого писателя.
Проститутки улиц, где нет света, где только постоянная ночь, или день,
или им все равно, а мне - тем более, ведь мой муж - чудак,
женившийся на трех женщинах одновременно:
лгунье, шлюхе и никудышной домохозяйке.

- Вот так, - сказала она, нахмурилась и стала пристально рассматривать мое лицо.
- Какой еще писатель? Какой еще муж? - спросил я.
- Какой муж я и сама не знаю, а писатель вы - шепотом сказала она.
- Но я не... - Я хотел, было, возразить, но Дарья приложила к моим губам палец.
- Тише. Вы будете писатель.
- Видал, малыш, ты у нас писатель! А ты говоришь архитектор, архитектор, - подхватил Миша.
- Но я не писатель, - ответил я.
- Для меня будете писатель, а потом и для всех. Тем более, мне же нужно вас как-то называть? Вы ходите в вельветовом пиджаке, а там семь вечера и плюс двадцать пять. Ну какой здравомыслящий человек будет так одеваться в жару? Вы явно о чем-то размышляете и не говорите об этом никому и вам даже некогда подумать о том, во что вы одеты, поэтому вы писатель.
- Ладно. Пусть будет так, - рассмеялся я и обратился к Мише. - Можно тебя на минуточку? Извините нас, благородная и добрая поэтесса, но мальчикам нужно переговорить с глазу на глаз, - сказал я и предложил Мише зайти в кухню.
- Ты в своем уме, дружок? - спросил я сквозь зубы и дал ему затрещину. Миша тут же ухватил меня за грудки и прижал к стене. От него воняло потом. В его руках было столько сил, что я почти ничего не мог сделать.
- Заткнись. Это все не твое дело. Не лезь, малыш, иначе я тебя устраню, - сказал Миша шепотом.
- Я свалю, если не выставишь ее. Нам не нужны свидетели. Так дела не делаются, - ответил я, потом незаметно достал из кармана нож, который теперь держал при себе, и опять приставил Мише к горлу, но он меня так и не отпустил.
- Она ничего не знает. Бояться тут нечего, просто посиди немного в кухне, Даша скоро уйдет. Сделай мне одолжение.
- Десять тысяч.
- Что еще за фигня?
- Гони десятку и все будет, как ты захочешь, - сказал я. Миша отпустил меня и, не раздумывая, достал деньги.
    Я остался сидеть в кухне. Нужно было прикинуть что к чему. Я совершенно неожиданно оказался в плюсе. На самом деле я только пошутил по поводу денег, мне просто в очередной раз хотелось его довести. Я постарался сосредоточиться и хотя бы примерно спланировать, как будет проходить поездка, но в миг опомнился, потому что не знал, куда и когда мы едем. Оставалось только ждать. Ждать неизвестно чего. Вот так целую жизнь сидишь и чего-то ждешь. Стены в квартире были очень тонкие и я решил подслушивать разговоры Миши и Дарьи. Подслушивать всегда интересно. Человека можно не кормить, только дай ему что-нибудь вынюхать, дай ему только залезть в чужие дела.
  - Неужели все так плохо? - спрашивала Дарья. Мне показалось, что она хоть и пыталась держаться молодцом, все же была будто бы на грани и от этого некоторые ее слова выглядели странными и даже нелепыми.
- Я же тебе говорю, что ничего не выйдет, - с этого момента Мишин голос стал мрачным и протяжным.
- Может быть хотя бы попробуем? Мне... так хочется попробовать....
- Давай-ка... в другой раз, дорогуша, а то ты так настаиваешь, будто живешь последний день. Это попахивает самым настоящим отчаянием, крушением личного самолета на территории Афганистана. Сама разве не чувствуешь? Пришла и ни с того ни с сего "давай попробуем". Что, на стороне не вышло? Сначала шатаешься где попало, а потом на тебе – явилась, - усмехнулся Миша.
- А кто знает? Может для ТЕБЯ этот день последний и тогда это даже больше тебе и нужно.
- Ты что, совсем меня не слышишь? Смешная ты. Да и вообще, живи так каждый, на всех бы счастья не хватило. А знаешь, что бывает, когда его не хватает на всех? Люди начинают ненавидеть других людей, потому что тоже хотят урвать свой кусок. И ведь, в принципе, желание-то справедливое. Но это не для меня, дорогуша. Пойми, в жизни бывает и такое, что не нужны никакие победы и кому-то больше по душе компромиссы. А ты..., ты продолжай, давай-давай. Продолжай молить своего бога, что ты еще не труп или как там у вас это принято?
- У кого у нас? О чем ты вообще? Миша, я совсем тебя не понимаю....
- Да не важно это. Ты вот что мне скажи, ты труп когда-нибудь видела в живую?
- Нет.... - тихо и даже испуганно произнесла Дарья.
- Какая ирония, "труп в живую".... Они на вид как вонючие куклы, неподвижные, чужие. Словно предметы. Мертвое тело выглядит как дерево или камень или одна из машин, припаркованных на обочине, когда ты проезжаешь мимо. Это только предметы, предметы и все, незаметные, примирившиеся с природой, успокоенные смертью предметы. Там, в них, больше ничего, кроме газов, тканей, груды костей. Поддаешься животному внутри, боишься и стоишь по стойке смирно, когда их видишь, и все потому, что сам однажды станешь таким. Видишь труп, и, несмотря на страх, пытаешься разглядеть его повнимательнее, рыщешь глазами по нему, выдумываешь что к чему, что это из него вышло, от чего он стал таким непонятным для человеческого глаза? Может на этом все и кончается? Как тебе такое?
- И ты так правда думаешь?
- А ты что? Не хочешь с этим мириться, дорогуша?
- Но разве ты никогда не ловил себя на мысли о том, ЧТО если там, этажом повыше придется платить за свои грешки? А ты тут все развлекаешься, дуришь втихаря. Так ведь принято в этом городишке? Ни слова в глаза - все втихомолку.
- Внутри у здешних людишек гниль одна, знаешь ли. Ходят, улыбаются друг дружке. Некоторые даже убиваются о том, что снаружи и внутри они разные. Боятся они себя показать. Ой, как боятся. Трусости если бы столько не было в людях, может и добился бы кто чего-нибудь. И каждый свое гнет, свое и хоть убей. Все мы тут жалкая враль.
- Но как же ты так можешь говорить? Это же только твоя правда и то какая-то нелепая. Нельзя так вот взять и навязать свое! Ведь..., ведь важно-то не столько навязать свое, Миша, сколько принять других такими, какие они есть, как я тебя.... - сказала Дарья и заплакала. Еле слышно и тяжело.   
- Даша, Дашенька, ну не нужно этого всего. Ты только глянь на меня. Я - обрюзгшее животное, мясная конфетка для червей. Все мои достоинства давно исчезли, да и мужиком меня теперь не назовешь! И окружающий мир я ненавижу по праву.
- По какому это праву?
- Да по такому, что все это только грязный треп и поставь со мной рядом хоть саму Мадонну - я все равно уже не мужик.
- Неправда! Все это неправда! Нельзя так говорить. Мужчина должен быть мужчиной не от этого. Ты же замечательный человек, Миша, и я не верю тебе, не верю, что ты так думаешь о жизни. Каждый раз, как я прихожу, ты не хочешь меня. Что мне нужно сделать, чтобы это изменить? - спросила Даша. Она рыдала все сильнее и совсем не могла себя успокоить.
- Знаешь, бывает, просто сижу и ни о чем не думаю. И вдруг, над моим ухом начинает что-то зудеть. Прислушиваюсь, а это моя подружка, за которой я бегал пока был студентом. Раньше и то у нее было не так и это было не так, всего ей было мало. Папочка и денег даст, папочка и отдыхать отправит. Парни за ней все бегали и лицом она вышла, а тело просто класс. Ну кто бы не хотел себе такую как ты? В смысле как она.... Я долго себе сопротивлялся, но потом сорвался и стал за ней активно ухлестывать, как все эти ее мальчишки. Я стал частичкой стада, и все же считал - повезет именно мне. Так и вышло, в каком-то смысле, и я думал, что уже на пути к победе, только вот оказалось, что я для нее чем-то не вышел. Не знаю, характером, лицом..., не знаю. Старался, из кожи вон лез, прощал ей любые выходки, разрешал плевать на себя, а она ни в какую, и чем дальше, тем ближе мы были к дружбе. Этого не замечаешь, когда берешь человека, как ты говоришь, таким, какой он есть.... Да что с этим миром не так? Что не так? Как это у вас только выходит, брать себе в друзья тех, кто вас больше всего любит. Не пошло, не грязно, но как женщину. Так учат в лучших книгах этого мира, но с ней это не сработало. Ей все было мало. И вот, стали мы друзьями: она все мне о себе стала рассказывать, прямо полный расклад по своей жизни. Все мужики, говорила она, козлы, а ты настоящий мужчина. Настоящий друг. И если бы им не был, не знал бы столько о ней, то она непременно стала бы моей. Я все кивал головой и улыбался, а когда ложился спать, то смотрел лучшие и, в то же время, самые жуткие сны. Она была там абсолютно без всего и я был с ней куда ближе, чем в реальной жизни, но даже там я находил в себе силы отстраниться от всего физического, чтобы дать ей понять, что в этом нет ничего. Так что мы уже через это проходили.
- Так странно смотреть на саму себя со стороны.... - сказала Даша. Ее голос дрожал и надрывался. - Стараешься для тебя, из кожи вон лезешь, думаешь о тебе, переживаешь, отдаешься вся..., да и я иногда, вроде как, замечаю, что ты переживаешь, а может это только кажется. Мне ведь много от тебя не нужно. Важнее всего для меня твое слово. Одно только слово. Оно, незаметное и, может даже глупое, но это оно, именно оно все и определяет. Для меня это очень важно, хоть для тебя и нет. Ты мне мелочь скажи какую-нибудь и я успокоюсь, а сейчас вот ты говоришь какие-то страшные вещи, гадости несешь какие-то, и я так хочу тебя успокоить одним только словом, и это было бы для меня настоящим счастьем, но ты..., ты же ни во что мои слова не ставишь! Лоб даже не поморщишь, даже не раздражаешься, а другой тебе хоть что ляпнет о том, какой ты умный, и ты тут же расцветаешь. А мне это как ножом по нутру, ведь я для тебя обыденность, я для тебя мелочь. Просто добрая пчелка и все. Ты и сказать можешь, что не так это, и про себя, может даже, в глубине души думаешь, только по лицу ведь все видно. Так вот у нас с тобой. Ты важнее меня, а я и сама не знаю, почему так реву, почему? Дура я, дура. Я только тряпка для твоего стола, который не любит быть грязным. И знаешь, я же совсем не против, нисколько не против. Это все от того, что ты меня совсем не любишь, такую, какая я есть, не любишь, потому что она, эта самая настоящая любовь, она с виду сопливая, глупая, нежная, гибкая и чувствительная к любому твоему желанию, болезненная к любому твоему слову, а ты так этого и не видишь. И брать этого не хочешь, потому что тебе нужны эти твои деньги и вечные перемены и эта твоя независимость. Разве нельзя хотя бы попробовать измениться?
- Хм..., знаешь, что? Я ведь и вправду тебя нисколько не люблю. Там у меня пустота. У меня там все серо и ровно, и я ни капли не дрогнул. Все уже было, и ты это знаешь, а какая птица укусила тебя теперь, я не понимаю. И понимать не хочу. Я же бездушный. Я преступник. Знаешь кто такой преступник? Человек, который переступает первым делом не через какие-то там законы, а через себя, через других живых людей, а ради чего? Чтобы нарушить так называемый нормальный ход вещей, потому что с нормальными условиями он или не может смириться, или у него не хватает сил, либо удачи. Преступник всегда понимает, что есть что. Не верь, если преступник скажет иначе. Здесь дело не в деньгах, не в безделушках и подарочках, даже не в необходимости выжить. Тут что-то неладное в самой природе человека. Я разрушен изнутри, я не хочу ничего. Не рыдай. Если ты думаешь, что я сейчас подойду и стану тебя успокаивать, то ты сильно ошибаешься. Ты мне не безразлична, но это только потому, что мы слишком долго знаем друг друга. Оставь эти свои выдумки. Я все равно ничего с тобой сделать не смогу.
- А на работе, как же мне сложно на работе?
- Что на работе? Я туда и не хожу уже с месяца два.
- Все равно. Когда ходил, с тобой в одном кабинете быть просто невыносимо. Я хочу заговорить с тобой, но ты сразу меня отталкиваешь. Зачем я только пришла в этот ваш расчетный центр. Сплошная обдираловка, сплошной обман. И ты обманщик!
- Я не хочу ничего, я же сказал! - закричал на нее Миша.
- Мне это без разницы, я просто хочу быть с тобой рядом и все.
- Только ты это получишь, не пройдет и года, как все исчезнет. Ты заимеешь в добровольное пользование толстожопого говнюка, который реагирует на тебя только потому, что ты его к себе привязала своими назойливыми визитами. Как собачонка, как хвостик ходишь за мной.
- Обижай меня сколько угодно, глупый человек, но я так тебя не оставлю. Я знаю, каким ты можешь быть. Это огромный грех, когда сила пропадает в бездне. Нельзя так Миша, нельзя. Не уйду. Мне и больно, и обидно, и странно, что я так веду себя, но я не боюсь ничего. Я и так уже унизилась из-за тебя. Отец выгнал меня из дома, а ты меня к себе не взял, только и делаешь, что кричишь, как ты ослаблен и разрушен. А я дура по подругам живу, не могу себя побороть, хочу быть с тобой и все. Не дам тебе вот так сдохнуть, как ты говоришь, преступником. Неужели нельзя хотя бы одному человеку верить в лучшее? Ведь сколько ни крути, случись, что ты безвозвратно потерян, я по крайней мере постараюсь.
- Да ты и вправду дурочка. Чертова творческая натура, - сказал Миша и пришел в кухню. Я прикинулся, что уснул, сидя на стуле. Миша потрепал меня по плечу и позвал присоединиться к ним.
- Не хотите куда-нибудь съездить? - спросила Дарья. Она уже почти успокоилась, но слезы все еще катились из глаз, а тело иногда вздрагивало.
- Куда? - спросил я.
- Парень один у нас на работе, он говорил, тут в районе есть еще один городишко. Помните, тот, в котором ледовый дворец недавно построили? Ну, как там его…. Так вот, там за этим зданием снег валяется летом.
- Сейчас Июнь и никакого снега нет, - сказал Миша.
- А вот и есть. Снег там собирают с катка, когда чистят. Он же работает и зимой и летом. Там крытый каток в этом ледовом.
- Только после звонка, и то, если успеем. Это очень важный звонок. Нам нужно быть в городе, - сказал Миша.
- Я тогда пока съезжу домой и приведу себя в порядок.
- Мы тебя отвезем. Малыш, ты же не против прокатиться?
- Не против, - сказал я.
Одевались мы молча. Перед выходом Миша заглянул в туалет, там он стал грохотать какими-то склянками и железяками, в конце концов смыл воду в унитазе и вышел к нам с большим пакетом мусора в руках. Запах от него был просто ужасен. Миша явно пробыл здесь, взаперти, наедине с самим собой не одну неделю. Он выглядел так, словно покидает заключение. На минуту мне показалось, что он стал похож на мальчишку, которому подвернулась возможность сбежать из больничного стационара за сигаретами и остаться незамеченным или что-то в этом духе. 
Выйдя на улицу, мы с Дарьей сели в машину, а  Миша отправился на другую сторону дороги к помойке рядом с парковой зоной, чтобы избавиться от пакета. Из лесопарка, как по сценарию, вынырнула свора собак. Это были сильно потрепанные, изношенные существа. У некоторых были очень худые бока, у некоторых лишай, у некоторых хромали лапы, какие-то из них были старыми, некоторые выглядели невыносимо жалкими или бешеными. Они кусались и играли, бросались друг на друга по одному и кучей. Мой самоуверенный человеческий взгляд, убежденный единственно в правоте собственного ума наблюдал происходящее только с точки зрения представлений сформированных лишь теми правилами и началами, которые смогли удобно устроиться в моем мозгу и сердце. Кажется, эти собаки ненавидели друг дружку, но, все же, им приходилось быть одной стаей ради еды и хоть какого-нибудь покоя. Собаки подбежали к Мише, и одна тут же запрыгнула в помойку. Они не обращали никакого внимания на него, а он не замечал их.
Потом я подъехал к помойке на своем побитом форде, и Миша сел на заднее сиденье рядом с Дарьей.
- Когда-нибудь видел, как они гадят? - спросил меня Миша.
- Кто?
- Бездомные псы.
- Нет, – ответил я.
- И я нет. Ни разу в жизни. Думаю, они опасаются лишних. Что-то похожее происходит у волков. Я видел одного в клетке прошлым летом. Они едят, не опуская глаз. Всегда наготове. Все стояли у клетки и разглядывали его, а он все смотрит и ест.
- Что-то это мне напоминает, - сказал я. Всю оставшуюся дорогу мы молчали.
Мы отвезли Дарью домой и после припарковались у кафе неподалеку. Миша предложил там перекусить, пока она приводит себя в порядок. Я решил, что это было бы очень даже неплохо и согласился не глядя.
Внутри все выглядело как-то по-американски: красные кожаные диваны в белую полоску и официантки в коротких юбках, музыка из семидесятых и меню с бургерами и мексиканскими блюдами. На баре много дорогой выпивки и различных светящихся реклам, а на стенах развешаны картинки с Элвисом и всякая чушь в стиле "пин-ап". Посетителей было хоть отбавляй. День был выходной и все столики были заняты семейными парами, влюбленными парочками, крутыми парнями и шумными дамочками. Одним словом - заведение было забито под завязку. Мы с Мишей протиснулись к стойке. К нам спиной стоял старик и готовил кофе.
  - Как бизнес, папаша? - спросил его Миша, но тот ничего не ответил. Вместо этого за стойкой появился какой-то парнишка в красной дурацкой кепке с прямым козырьком и прыщавым лицом:
- Здравствуйте, я стажер. Чего желаете? Предложение дня - большой капучино и пирожок с вишней в подарок, - сказал он.
- Твою мать! По-твоему, я похож на парня, которому нужен пирожок с вишней? Я морду не брил четыре месяца, не мылся и пил бог знает сколько, а ты мне предлагаешь пирожок с вишней? С дороги, мелочь! - крикнул Миша.
- Стажер-то чуть не обделался. Может немного потише будешь себя вести? У нас еще дело есть, - спросил я Мишу.
- Заткнись, малыш. Задаток нам дали, но товар еще не привезли. Так что мы еще ждем. Ты не знал, но сюда мы тоже пришли по делу. Слышишь меня, старик? Я говорю, как бизнес твой идет?
- А, это ты, Михаил? Ну, здравствуй! - ответил старик. Я узнал его только когда он повернулся - это был отец Дарьи, а значит и заведение это было его. Точнее, одно из заведений. Это был крепкий выносливый дед. Характер у него был жестокий, но справедливый. Старикашка никогда не был чист на руку. Он был хитрый и уверенный в себе человек, поэтому в свое время сумел неплохо навариться на продаже местного завода по переработке древесины, после чего выкупил несколько злачных заведений, как следует над ними поработал, и стал получать с этого серьезную прибыль.
- Что, папаша, бармены закончились? - спросил Миша.
- А что, человеку и заболеть никакому нельзя? Тем более, порядочному. Вот, решил подменить парнишку. Ничего плохого я в этом не вижу. Как у тебя дела на работе? Говорят, к тебе в кабинет третьего человека взяли. Он, говорят, лучше тебя со всем справляется. Соперника-то не боишься?
- Какого еще соперника? Чушь пороть перестань. Я с директором договорился. Я в неоплачиваемом отпуске и никого туда не взяли, - возмутился Миша.
- Естественно ты в неоплачиваемом отпуске, только не на два или три месяца, а навсегда. Я тоже с ним договорился, - сказал старик.
- Ах ты, сволочь. Старая сволочь, - сказал Миша, стиснув зубы и посмотрел на старика так, будто сейчас же убьет его, но старик был невозмутим. Он пристально наблюдал за Мишей, разглядывал каждый его жест.
- От чего же? Ты так хоть подальше от моей дочери будешь. Ненамного, конечно, но все-таки.
- Да забери ты ее себе всю. Она мне и даром не нужна!
- Тут уж не выйдет. Видишь ли, тянется она к тебе. Свихнулась моя дочурка. Куда ты, туда и она, так что, сам понимаешь, как все дальше пойдет. Я здесь много кого знаю. Дашенька, ведь, у меня совсем упрямая. Я из дома ее выставил. Думал, она немного подурит и перестанет, но нет. Видимо характер.
- Дай денег и я уеду.
- Черта с два. Она мне столько нервов вытрепала. Она из-за тебя ведь гулящей стала, с наркотиками связалась. С этими своими художничками, да поэтами. Мне теперь от тебя другое надо, ангелочек ты мой. Это раньше было нужно, чтобы ты просто отвязался, а теперь, когда мое единственное продолжение изуродовано, когда из нее душу вытрясли и больной сделали..., теперь я одного хочу - чтобы жизни тебе нигде не было. Все, Мишенька, иди с миром, а мне пора работать.
- Нет уж Старик. Мы еще не закончили, - сказал Миша, потом достал из-за пазухи пистолет и положил его на барную стойку. Посетители, которые были рядом, примолкли, те, кто еще не заметил происходящего, продолжали веселиться. Я хотел было успокоить Мишу, но не стал. В голове промелькнула вся наша история.
- И что? - спросил старик и стал протирать и без того чистый стакан.
- Не глупи, старикан, ты знаешь, зачем я пришел.
- Ты хочешь сделать это вот так-вот при всех? Глупенький, - усмехнулся старик.
- Это дело принципа.
- Какого еще принципа? У тебя нет принципов, это тебе показалось.
- Я сейчас застрелю тебя и все твое богатство достанется твоей дочери. После чего либо она себя с помощью твоих деньжат и дел убьет, либо возьмет себя в руки и примется за дело.
- Да что это с тобой? Ты пытаешься сделать что-то доброе?
- И что?
- Это смешно!
- Вот сейчас точно будет смешно! - крикнул Миша и схватил пистолет. Он поднял его над головой, выстрелил в потолок и потом направил оружие на старика.  Люди вокруг завизжали и некоторые из них успели выбежать на улицу.
- Всем оставаться на местах, иначе перебью вас, как тараканов! - выкрикнул Миша и продолжил свою речь. - У моей нынешней, хотя нет, теперь уже прошлой работы есть одна полезная особенность – с моего места много видно. Я понимаю, что я работал всего лишь техником, который оформляет документы в суд на злостных неплательщиков, но помимо этого я еще вел прием людей. Они шли ко мне сотнями жаловаться на тяжелую жизнь, уговаривать меня скостить их долги, и каждый из них хотел урвать свой кусок халявы. В общем-то, понимаешь, история стара как мир. Представь, я был с начала к ним добр, мне казалось, что у нас есть что-то общее, так чисто по-человечески, и я их, так сказать, понимаю, но однажды ко мне подошел директор и говорит, мол, пойми, они сами виноваты. То, что они не знают законов, это не освобождает их от ответственности. Я спросил у него, как же тогда их соблюдать, если жизнь берет тебя за грудки и ты даже дни считать не успеваешь? На это он ничего не ответил и только сказал, что работа есть работа и тут, на самом-то деле, не поспоришь. Я ведь тоже человек живой. Был живой. И есть мне тоже хотелось.
- И что?
- Да то папаша, что человек по своей природе неоднороден. То, что ты видишь во мне говнюка, и то, что я даже сам себя таким чувствую..., может это совсем не так и, может, даже твоя доченька права.
- Ну, как же это не так?
- Твое клеймо никак не работает, я-то все понимаю, и мне, по большому счету, на тебя плевать. Кто это сказал, что ты прав со своими убеждениями и представлениями о мире, о людях? И это ладно мне мозгов хватает, а ведь есть люди, которые из-за таких, как ты страдают, пытаются измениться, а ради чего? Чтобы какой-нибудь говнючий полумертвый старикашка удовлетворил свое эго или что там вы еще способны удовлетворять в вашем возрасте?
- Шел бы ты отсюда, дружок, - сказал старикан и абсолютно спокойно нажал кнопку вызова охраны.
- Только после тебя, папаша.
- Давай, сынок, стреляй уже.
Я не стал дожидаться, пока Миша нажмет курок, и тихонько пробрался к выходной двери. Он был слишком занят своим врагом, поэтому, когда я вышел на улицу, оставшиеся посетители  тоже спокойно смогли выбраться в открытую дверь. Музыка в заведении все еще играла. Громкая музыка из прошлого, но никто ее не замечал, люди молча выходили наружу с таким видом, словно не испытывали ни паники, ни страха..., а может мне так только казалось. Заведение постепенно опустело, и Миша со стариком остались там вдвоем среди полосатых диванов, круглых столиков и мерцающих реклам. Они все еще о чем-то спорили, а со стен на них смотрел Элвис и мертвые красотки из американских фильмов. Миша тыкал в него пистолетом, пока старик продолжал протирать свои стаканы, но через какое-то время они замерли. Дуло смотрело прямо старику в лоб. И..., примерно через минуту, прозвучал выстрел, Миша опустил пистолет и так и остался стоять на месте без движения. Все уже было кончено, а охрана так и не подоспела. Я решил, что с этими парнями мне лучше не встречаться, поэтому тут же прыгнул в машину и выехал на дорогу. Стоило мне проехать несколько кварталов, и я увидел Дарью, идущую по обочине дороги. Я остановился и открыл окно.
- Все кончилось? - спросила Дарья. Вид у нее был потерянный. Пустые, красные от слез глаза.
- Кончилось.
- Что же дальше? - спросила она и села ко мне в машину.
- Не знаю.
- Так должно было произойти. Папочка не давал ему прохода. Ты знал об этом?
- Откуда же мне было знать, мы только сегодня впервые года за три или четыре встретились.
- Ясно, - сказала Дарья и молча закурила.
   Окна у нас были открыты, и мы просидели в машине с пол часа. Мимо, в сторону школьного стадиончика, что был неподалеку, проходила какая-то парочка. На улице была тишина. Такая тишина, которая бывает только летним вечером. Тишина, в которой отчетливо можно слышать каблуки, уходящие прочь, или крики мальчишек, еще не загнанных домой. Их голоса обычно отражаются от высоких серых домов, а деревья поддаются легкому ветерку, шелестят листьями, и ты слышишь каждое их движение и мысль.
Я сидел и прислушивался к той самой парочке, медленно проходящей мимо. Парень был высок и с широкими плечами, в руке он нес бутылку газировки. Девушка рядом с ним казалась миниатюрной и хрупкой. Нос у нее был с горбинкой, а под глазами мешочки, и ручонки маленькие и с черными волосиками.
- Помнишь, мы по парку гуляли? – спросила девушка.
- И что? – спросил парень.
- Ты никому не рассказывал, что между нами было?
- Нет, но все равно все узнают. Город маленький.
- Точно не рассказывал?
- Точно, – сказал парень и отпил из бутылки.
- В том парке, мальчишки звали меня замуж. Много мальчишек. Это мое счастливое место.
- Бывает, – ответил парень и сделал еще один глоток.
Мы с Дарьей просидели без дела еще минут пятнадцать, потом я завелся и мы поехали куда глаза глядят. Дарья была измучена. Она была не в себе и выглядела, как человек, проигравшийся в пух и прах. Лицо ее будто бы постарело на несколько лет. Я предложил ей закурить еще. Она взяла сигарету и прибавила радио. Там играла "Man on the Moon" группы Rem.
После мы отправились в тот самый городок, где был тот самый ледовый дворец, поехали к объездной дороге по разбитым улицам и молчали каждый о своем. Ближе к выезду заскочили на заправку. Я подавал Дарье руку, и мы ходили выбирать кофе. Наконец-то мы выехали из нашего города. Дорога была славной, и мы держали путь на север. Белая ночь приходила совсем незаметно, и мы поднимались в гору. Небеса над головой были необычайно прекрасны и напоминали мне занавески в большой комнате из моего детства. Цвета и отливы их были точь-в-точь как на полупрозрачной ткани занавесок, теплые розовые и голубые тона смешивались с редкими облаками и опускались за лес, похожий на самые длинные в мире декорации. Там наверху все эти цвета лежали в небе молча и без движения, никак не позволяя догнать себя.
Сорок минут спустя мы были на месте. Городишко стоял в низине и жил за счет местного бумажного комбината. Мы проехали по центральной улице, потом мы немного покружили по местным улочкам. Я показал Дарье ресторан «Чайка», где была драка и история с поножовщиной, прогремевшая по всей стране. Показал старинные местные дома, потом мы проехали мимо ледового дворца и двинулись вверх по объездной дороге. Там мы встали на остановке, и вышли из машины. Через дорогу были кусты, а за ними крутой склон, внизу которого стоял завод.
Трубы торчали в небо и были связаны с ним огромными клубами химического дыма, который плавно сливался с облаками. В воздухе стояла дикая вонища, напоминающая человеку о том, что он вытворяет с природой. Здания вдалеке были серыми и коричневыми. Такие места всегда пахнут войной. Подозрительная тихая пустота, и глаза большого брата отвернуты. Вроде бы как и плевать. Завод и завод. Стоит себе и работает. А из него выбредают помятые человечки вечерами, из него выбредают души и поникшие лица. Из него вылетают птички, готовые лететь прочь с работы, но с возрастом и они теряют лица и ни в небо, ни за хлебом в магазин летать становится неохота. Человечки стервенеют от такого и не замечают этого даже в зеркалах. Их красота сначала кого-то ждет. Потом идет день и другой и третий, и рук не хватает быть собой. Только бы пожрать и отоспаться.
- Какой хороший вид. Я бы здесь порисовала, – сказала Дарья. Она вела себя так, словно ничего плохого не произошло.
- В другой раз.
- Ладно. Поехали домой.
На обратном пути мы заехали в полупустое придорожное кафе, уселись за свободный столик и заказали кофе с собой. Дарья со мной не говорила. Она достала блокнот и принялась там что-то писать. Потом нам принесли кофе в чашках и поставили на стол.
- Мы же просили с собой, девушка! – возмутилась Дарья.
- Извините, но я уже сделала в чашки.
- Девушка, ну как так можно? Люди ведь должны делать свою работу нормально, а вы? Мы же просто попросили кофе в стаканчиках, кофе с собой!!! – Дарья хлопнула блокнотом по столу. Она была настолько зла, что, наверное, даже могла запросто ударить девчонку. Я посмотрел на часы, там было без четверти три.
- Девушка, знаете, просто пойдите и перелейте кофе в стаканчики, чтобы мы могли их взять с собой. Думаю, мы выживем, – вмешался я.
- Дурак ты, не хочу я твоего кофе, не хочу я ничего! Ничего, понимаешь? Душу вы из меня вытряхнули, неумелостью своей, мелочами, дурью своей, не понимаете вы ничего. Все рухнуло, все кончено. Я больше ничего не хочу. Не хочу. Зачем всё это нужно? Объяснить сможешь? Да что ты вообще можешь? Черт, черт, черт! Кругом одни слабаки. Ты знаешь, что кругом одни слабаки? Хотя, откуда тебе знать, ведь и ты слабак. Ходите тут гордые, морды строите друг другу, все-то вам не так! Вот какими я вас людей вижу. Ненавижу вас всех, а сердце болит, жалко вас. До боли жалко, до ужаса жалко. Вы..., вы как будто бы и чувствовать-то ничего не хотите, - сказала Дарья и зарыдала. У нее случилась истерика, и мне пришлось ее силой усаживать в машину.
Какое-то время Дарья молчала и смотрела в пол, но когда мы въехали в лесополосу, она заговорила:
- Что, не нравится злая Дарья?
- Мне без разницы.
- Как это без разницы?
- Просто без разницы. Тебе плохо и я рядом - так уж вышло. Иногда ничего не остается, только быть рядом и терпеть.
- Все вы одинаковые, – сказала Дарья и отвернулась к окну. Боковым зрением я видел ее темные южные волосы той прекрасной белой ночью. Обратная дорога всегда оказывается немного короче. То густой лес окружал дорогу, то мы проезжали мимо небольших озер.... Машина шумела, двигаясь восвояси: раз поворот, два поворот. После мы проехали немного по прямой, и, наконец, свернули к родному городишке. На дороге кто-то сидел, прямо на нашей полосе - я резко дернул руль и ударил по тормозам.
- Что такое? – забеспокоилась Дарья.
- Там на дороге кто-то сидит. Ты видела?
- Не ходи туда, вдруг это специально подстроено!
- Нет уж. - Я достал разводной ключ из под сиденья, и, как только вышел из машины, увидел девушку, сидящую прямо на дороге. Она вся была в крови и ссадинах. У нее был отстегнут лифчик и разорвана одежда, а под глазами были огромные мешки. Грязное, избитое существо, усыпанное комарами. Они облепили ее всю и сосали кровь из беспомощного безразличного тела. Кровь на улицах моего жизнелюбивого городка, на его дорогах и в его подвалах. Испуганные лица, растерянные существа, улыбки, сортиры, помойки, колыбели с будущими "взрослыми", мир, разрезанный на лоскуты и вездесущее беспамятство. Я же говорю..., в нашем маленьком раю все было залито кровью и усеяно страхами, и это было ясно всем и каждому, но вслух здесь никто об этом не говорил...
- Девушка, вам нужно в больницу, - сказал я и швырнул разводной ключ в сторону леса.
- Не нужно, – отрывисто выдавила из себя девушка.
- Вас, наверное, кто-то ждет? Давайте я вам помогу.
- Не надо. Меня никто не ждет.
- Не болтайте ерунды. – Я подошел и аккуратно взял ее на руки.
- Что случилось?
- Их было двое, – прошептала девушка и заплакала, только плач ее был больше похож на вой. Ее руки тряслись, ее сердце разбилось. Мы с Дарьей везли ее в больницу. Дарья пересела на заднее сиденье к девушке и всю оставшуюся дорогу до больницы убирала ей волосы с лица. В больнице Дарья осталась с девушкой, а я поехал домой.
Было уже семь утра. Город просыпался, чтобы начать  новый день, а я, тем временем, только припарковался у своего дома, поднялся на свой шестой этаж и зашел в квартиру. Там не было почти ничего. В углу стоял чемодан, который я запаковал еще год назад, в кухне была гора посуды и недоделанный ремонт. Я принял душ и встал без одежды, таким, какой я есть  на самом деле перед запотевшим зеркалом. По ту сторону я разглядел бороду и огромный живот. Увидел пальцы-сосиски, нос, волосы, свисающие на лицо и черный, ядовитый взгляд. Потом потряс головой и все прошло. После душа я переоделся, подсчитал свои деньги, взял чемодан и вышел на улицу. Сел в машину и поехал в сторону юга. "С меня хватит. С меня хватит, -  думал я. - Что бы там ни было, я уезжаю".