- Саша, ты умная и красивая девочка. Подумай что ты делаешь. У тебя вся жизнь впереди. Слезай, сейчас пойдём в кафешку, закажем горячего чая с коньяком, отогреешься и вся эта дурь у тебя из головы сама выбьется.
- Нет, Александр Глебович, не выбьется. Я долго к этому шла. Это не каприз и не кокетство. У меня действительно нет больше причин здесь оставаться. И именно Вами я хочу передать свои последние слова родным и близким, чужим и далёким. Всем, кто, как жук попал в эту банку, не может вылезти и придумывает причины для оправдания своего здесь существования.
Высокая, рыжеволосая, с красивым точёным скандинавским профилем девушка, стояла на краю крыши сорокаэтажного бизнес-центра, держась за загородительные поручни с обратной стороны. Холодный, пронизывающий ветер резкими рывками метал в разные стороны её густую, растрёпанную гриву. Мокрый снег полностью залепил её одежду, пытаясь проделать тоже с её лицом.
В её часто моргающих глазах не было ни истерики, ни паники, равно как и ни капли отчаяния. Только тоска и усталость, причём такие как у путешественника, привыкшего к временной стоянке вместе с её обитателями, но вынужденного их покинуть.
Девушка в упор смотрела на журналиста, которого она единственного допустила на крышу. Он же судорожно перебирал в голове весь свой военный опыт, пытаясь выстроить хоть какую то тактику, что бы отговорить молодую дурочку не сигануть с сорокового этажа вниз.
- Саша, если ты уже всё решила, то должна была давно лежать внизу. Зачем тебе я?
- Затем, что Вы единственный кому я доверяю. Кто не переврёт мои слова и донесёт их, в память обо мне, оставшимся.
Журналист промолчал, слушая и пытаясь глотнуть воздух, в перерывах между рывками ветра.
- У меня давно уже появилось чувство, что я как морская свинка, выведенная на чью-то забаву, или как кролик для шкурки и мяса. Меня родили, привели в этот мир, предоставив тело насильно, не спрашивая. Всю жизнь я кому-то что-то должна. С детства обучают различным навыкам, что бы я всю жизнь свою провела на какой-то тупой работе отдавая ей все свои силы. И даже если работа мне по душе и нравится, всё равно это ничего не меняет. Я постоянно отдаю свои силы работе, семье, друзьям, соседям, государству, церкви, нации, и очередь эта может быть бесконечной.
Факт остаётся фактом – с момента моего рождения и до момента смерти я только и делаю, что отдаю долги. Весь этот процесс проходит в постоянных страданиях, которые, по большей части, существуют только в моем мозгу, и с которыми ни я, ни кто другой ещё не научился справляться. Обманывать себя – это да, но не справляться. Так вот мало того, что меня сюда внедрили без моего согласия, отнимая все силы и в конце выплёвывая в дешёвый хоспис, так ещё и право, когда и как мне умереть отнимают.
У государства предусмотрена статья за самоубийство (если выживешь), а религия тебе гарантирует вечные мучения и место не на общем кладбища, а за оградой, куда сбрасывают в яму всех решившихся уйти отсюда без спроса.
- Вот Вы, Александр Глебович, наверняка мучились вопросами: куда я попал? Что здесь происходит? Кто я, вернее что такое Я? Вижу что мучились, но вероятно как-то справились. Нашли лазейку и усыпили себя. Верно?
- А ведь при наличии всего двух инструментов, честности перед собой и мышления, можно если и не понять смысла всего этого цирка, - она провела рукой сверху вниз, - то как минимум, увидеть что всё здесь построенное фальшивое и гнилое, построенное из гнилого дерева и разбитого шифера.
Гнилая наука, в жалких попытках что-то объяснить.
Гнилая философия, заплутавшая в дебрях ума.
Гнилая религия, пытающаяся что-то объяснить на основе древних и сейчас никак не проверяемых суеверий, слухов и мифов.
Но выход все равно есть. Ответа хотя и не получишь, зато некого винить в случае неудачи.
Мышление как острый скальпель режет все убеждения, верования, традиции, которые тебе вдолбили в детстве и которые ты вряд ли посмеешь или рискнёшь, при всех оспорить, а честность даёт тебе силы посметь на них замахнуться и анатомировать. Потому я Вас и выбрала, что Вы на данный момент единственный, кто на это пошёл в открытую и продолжает ещё это делать.
И Вы наверняка ещё помните время, когда самыми ярыми диссидентами в Союзе становились дети номенклатуры, которые в своем искреннем порыве стремились понять марксизм. Они изучали его от корки до корки и понимали – то что построили на улице, совсем не имеет ничего общего с идеями Маркса. Вот они, корни диссидентства.
Или возьмём церковь. Пока Вы в рамках официальной и общепринятой религиозной мысли – вы в стаде. Но возьмите и попробуйте выйти за рамки? Помыслите самостоятельно, почитайте нецерковные источники – Вы сразу же придёте к иным заключениям, чем принятые всеми. Сначала Вас назовут еретиком и призовут покаяться. Ну, а если не откажетесь от своих мыслей – Вас анафематствуют, как Ария, Коперника или Толстого. Да все еретики и отступники были люди попытавшиеся немного отойти и помыслить самостоятельно. Но не на таких держатся режимы, идеологии и догмы. Всё держится на дилетантах и полузнайках, полагающих, что знают достаточно, что бы слыть просвещённым человеком и быть уверенным, что выбранный ими путь верен.
Именно они отлучают и распинают, а потом за это же признают и посмертно ставят памятники.
Именно на полузнайках и держится все Зло и Невежество этого мира, именно они способны развязать и поддержать войну, в которой погибнут миллионы молодых и умных, ради своих старых и тупых традиций, о которых они вообще ничего не знают, но которые для них святы по причине своей древности.
- Единственное лекарство – Честность, единственный инструмент – Мышление.
Саша замолчала. Выпалив все, что накипело, одному из немногих, кто был в состоянии её понять, выговорившись до дна, она почувствовала, что вместе с этим она также растеряла всю силу и мужество для свершения ею задуманного отчаянного и последнего поступка. В своем монологе она структурировала и проявляла к жизни мысли, которые существовали в ней в виде теней, непроявлено. И сейчас исторгнув их из себя, Саша почувствовала себя пустой.
Сейчас не было никакого смысла ни жить, ни умирать.
И вдруг она ощутила сейчас не испытанное до сих пор состояние – она увидела себя и журналиста как бы со стороны. Появилась неожиданная лёгкость восприятия происходящего. Эмоции, знания, память – все они остались грузом в её теле, но сама Саша вышла из этого скафандра и с интересом наблюдала саму же себя.
Из данной позиции показались смешными попытки её жалкого эго - как сохранить себя, так и разрушить. Она сидела в театре и наблюдала драму, с собой же в главной роли.
«Как глупо участвовать в этом спектакле и принимать себя же саму всерьёз» - подумала она шутливо при этом. В данном состоянии Саша где-то на уровне интуиции увидела свое эго как воздушный шарик, который пытается всем доказать, что воздух у него внутри какой-то особенный, и после того как придёт время и придётся лопать, этот воздух так и останется в виде шарика, полагая, что сейчас его начнут судить и определять то ли в райские кущи, то ли на адскую сковородку.
Или как капля воды, образовавшаяся из брызг океана, получившая форму капли во время своего краткого полёта, уверенная, что её биография, протекающая за эти секунды и составляет её сущность, и что попав обратно в океан, индивидуальность и непохожесть эта не растворится, а будет пребывать вечно.
Саша уже знала, что зажатая в форме сущность по разрушении своей формы обязательно возвратится в свою родную стихию. Воздух зажатый в шарике вернётся в свою интегрированную воздушную стихию, как капля воды вернётся в океан.
«Ну, а в моем случае, жизнь зажатая в тело, вернётся снова к своей стихии - жизни, существующей в чистом виде, наверное, как «океан истины». А любовь, это чувство, которое напоминает жизни запертой в тело о том, что все мы одной природы и качеств, только проявилась эта жизнь в разных телах, а любить, значит пытаться даже здесь, в этих неподходящих условиях и формах, объединиться.»
Вдруг как по щелчку, Саша снова оказалась в «себе».
Исчезла лёгкость, она моментально ощутила тяжесть эмоций, памяти и тела.
Но сейчас она уже все «видела» совершенно по другому.
Не нужно было верить, надеяться или стремиться.
Сейчас она просто «знала».
Все это состояние продлилось на самом деле всего несколько секунд.
Только журналист, всё равно, почувствовал, что за эти несколько секунд произошло что-то очень важное.
«Глаза» - подумал про себя сразу же журналист. «У нее теперь абсолютно другой взгляд. Сейчас что-то произойдёт».
Он напрягся, быстро обдумывая варианты прыжка, не спугнув при этом преждевременно Сашу.
И тут произошло то, чего Александр Глебович сейчас никак не ожидал.
Саша просто подошла к нему и произнесла:
- Александр Глебович, я очень замерзла. Напоите меня чаем - усталые глаза с просьбой смотрели на журналиста.