Вспомним слова.
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом,
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивой моей!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.
Лежать и мне в земле сырой!
Напев унывный надо мной
В долине ветер разнесет;
Другой певец по ней пройдет,
И уж не я, а будет он
В раздумье петь вечерний звон!
И вот теперь проникнемся всей душой живописным изображением знаменитой картины. И после этого быть того не может, чтобы вы явственно не услышали этот волшебный, мистический звук невидимого колокола. От его звука у меня замирает душа, и я чувствую, как я выпадаю из привычного тока жизни. Я чувствую, как оказываюсь в добровольном и сладостном подчинении от доносящихся с того берега реки ударов колокола.
Теплый летний вечер. Лодка с паломниками на середине реки. Безветрие. В воде чуть-чуть подернутой рябью, отражение церковных куполов. Два монаха неспешно поднимаются по дороге, ведущей к обители. Я мысленно переношусь в это живописное видение, и мне кажется, что ощущаю кожей легкую сырость, исходящую от холодеющей после жаркого дня реки.
Но главное, я слышу этот звон колокола. Я чувствую, как цепенеет моя душа в сладостной истоме от мерных протяжных звуков. И я чувствую, как при этих звуках предо мною разверзается бездна времени, которое мне было отпущено до сего дня, и я лечу на самое дно моей памяти, к самым первым моим сохранившемся воспоминаниям. И я явственно вижу тот самый отчий дом, до которого доносятся звуки колокола со стороны Даниловского кладбища. И передо мной встают картины отнюдь не воображаемые родимого края. Картины, которые река времени навечно унесла в невозвратную даль.
И, как завещал поэт, сегодня это я в раздумье слушаю однотонный призывный звук невидимого колокола. Куда он меня зовет?. О чем он мне напоминает, с такою неодолимою силою, которой я бессилен воспротивиться. По ком он звонит?
Он звонит по всем ушедшим. Он напоминает и всем нам живущим о вечности, но и в то же время о временности нашего пребывания в ней. И о сроке, отпущенному нам всем в этой вечности. Всем напоминает. И молодым, и старым. И даже совсем юным, ещё и не осознающим, что жребий нам всем измерен. Со всем тем, чем мы отметились на пути к исходу жизни.
Я гляжу на картину, и чувствую, что душа моя наполняется неслышной тихой грустью. И отнюдь не ужасом пред грядущим небытием. И здесь, перед этой картиной, я понимаю как нигде лучше знакомую строку «печаль моя светла» Она светла, потому что она еще и наполнена радостью. Радостью, дарованной мне от пребывания в этом мире. И оттого, что мне дано пролить неслышную слезу перед этим небольшим пейзажем.
*****
Пусть колокольный звон и доносится из невозможной дали, сквозь толстый пласт времени. Из далеко-предалёкое моего детства. Этот звон отнюдь не воображаемый. Он доносился до моих ушей с колокольни Духовской церкви упомянутого кладбища.
Первые годы моего детства и отрочества прошли в деревянном и очень старом доме, который весь был наполнен коммуналками. Родители работали. А куда было девать меня, и как оставить меня без пригляда? Мне ведь не было и пяти лет. В детский сад очередь ещё не подошла. Вот и позвали из деревни тётю Маню. Так я её называл.
Вообще-то её звали Мария Николаевна. Это была сестра моей бабки. Но, как вы понимаете, для детского языка и уха куда приятнее звучало тётя Маня. Тетя Маня была простой деревенской бабой, почти и неграмотной, родившейся и прожившей почти всю свою сорокалетнюю жизнь в подмосковной деревне с таким незатейливым названием Заворыкино. Её позвали сидеть со мной, можно сказать, и за харчи. Потому как зачем же и платить, если она и без того была нам всем родственница.
Тетя Маня. Она была такая добрая и вся родная. Всей моей чистой детской душой, чувствующей вполне уже осознано, что есть в жизни зло и добро, я потянулся к ней сразу. Она прощала мне всё своим добрейшим сердцем. И было что прощать.
У неё не было своих детей. Муж с войны не вернулся. Убили его чуть ли не в первый же месяц наших общих долгих страданий. А жить как-то надо было. Горе. Но и запила она. Был у неё этот злой грех. Стоило ей пригубить эту прозрачную жидкость, как её несло. И доходило до сцен самых безобразных, коим свидетелем был иной раз и я.
Вся злость от не сложившейся, бестолковой жизни, от недополученных человеческих радостей, без которых и самой жизни нет, под градусом вырывалась у неё наружу. И я - малолетний пацан – не понимал, со страхом взирая с ужасом на то, что происходило с тетей Маней. К счастью происходило это редко.
*****
Но более всего мне запомнились с тех времён то, как мы проводили время на прогулках. Не удивляйтесь, но гулять мы ходили чаще всего на кладбище. Там было так тихо, спокойно, красиво и живописно. Мы ходили по длинным тенистым аллеям, посыпанными жёлтым песком.
Тогда я не знал, да и знать не мог, что все это было обширное горестное место упокоения некогда проживших свои жизни людей, стольких людей. Доживших до почтенных лет, выбравших всё возможное до дней последних донца, и совсем мелких младенцев, ушедших в небытие на самой заре земного существования.
Появилось кладбище совсем не просто так.Его рождение (какой странный, мрачный каламбур), связано с большой напастью, обрушившейся на Москву в 1771 году. Чума. Она свирепствовала в течение нескольких месяцев и стала причиной бунта. Его так и назвали – Чумной бунт. Стихию бунта доведенных до отчаяния москвичей, того самого бессмысленного беспощадного, мужественно подавил посланец императрицы, один из братьев Орловых
Но тут же встал и следующий вопрос. Что делать с несчастными, попавшими под смертельную длань морового поветрия. А их было тысячи и тысячи, оставленными в брошенных домах или просто валявшихся на улицах. Вот по указу Екатерины второй были организованы несколько мест для вечного упокоения несчастных. За пределами Москвы. Среди этих печальных мест скорби и горестной памяти есть несколько, известных и поныне каждому из нас. Как, например, Новодевичье и Ваганьковское кладбища.
Ныне, понятно всем, это всё места пребывание не для простых и неведомых, почивших и окончивших свой земной путь именно в этом месте. У всех у них этот путь был очень разным. И не всем выпала честь вечно пребывать на престижнейшем Новодевичьем кладбище. А уж какая это была честь, так это теперь только Бог рассудит на Страшном суде. И кому сегодня ведомо, что первыми поселенцами в этом городе мёртвых были москвичи, снесённые с лица Земли ужасным бедствием.
Вот и Даниловское кладбище также появилось по повелению императрицы и всё по той же причине. Есть на нём и мои родственники. Мои прадед с прабабкой.
Еще до первого похода в это невеселое тихое место нашего вечного прибежища, я время от времени по вечерам слышал, как со стороны кладбища доносились до нашего двора размеренные звуки, напрягавшие воздух и всё сущее в мире, границы которого были в те мои мелкие годы еще так ничтожно малы. Звуки ударов такие непонятные. Кто их издает и зачем, спрашивал я себя. Ведь было же у них какое то предназначение, раз уж каждый вечер они тревожили слух и мое сознание
Но даже и мне было тогда понятно, что в этих звуках была неведомая мне пока призывная таинственность. Они как будто отмеряли мне и каждому время нашего бытия. Разумеется, это ощущение пришло ко мне много позже. И тем не менее и меня разбирало немалое любопытство и желание ответить на этот призыв. Пойти туда, куда меня звал вечерний звон.
*****
И вот однажды тётя Маня повела меня в это место. А я уже был на той возрастной грани, когда ребёнок не только задается вопросом, откуда берутся дети, но и вопросом куда уходят люди. И вот тётя Маня и повела меня как раз туда, куда они уходят навсегда.
Мы шли по аллее, покрытой желтым песком, скрипящим под ногами. С обеих сторон аллей холмики, огороженные металлическими решётками, назначение которых я не знал. И не мог ещё знать. А тетка, держа крепко мою ладошку, вела меня вперёд к большому необычному зданию под широким зелёным куполом.
Мы подошли к большой широкой двери. У входа сидела безобразная старуха, просто вылитая баба Яга, бедно одетая, морщинистая, с седыми растрепанными волосами и с бородавкой на носу. Ну совсем баба –Яга. И, о ужас, она протянула ко мне свою костлявую руку, изобразив на лице отвратительную улыбку. Я в страхе дернулся в сторону, спрятавшись за спину тетки Мани.
И в этот момент что-то грохнуло над моей головой, наполнив всё вокруг густым раскатистым звоном. Я вздрогнул и прикрыл в страхе голову обеими руками, пытаясь спрятаться от громоподобного звука, раздавшегося где-то совсем прямо над моей головой. Этот гром небесный просто приплющил меня к земле. И вот тут я понял, что это и был тот самый звук, который доносился каждый вечер издалека.
Тетка сделала непонятное движение правой рукой, вознеся её ко лбу, потом книзу, а потом ещё от одного плеча к другому. И после этого мы вошли в дверь неведомого мне дома.
Я, конечно, не мог ещё знать в этот миг всю необыкновенную важность этого шага. Мне ещё никто не поведал о том, что всё пространство за тяжелой дверью, отмечено присутствием Бога на Земле. Да и как бы я мог это знать. Да и о самом Боге, что я мог знать. Поскольку в первозданной чистоте моего сознания, да и души тоже, как бы я знал, что в необъятном мироздании есть сила, которая им правит. А если быть уж до конца честным, то я и сегодня не уверен, что она существует, эта сила.
*****
Время и годы шли. И только много лет спустя, вспоминая этот краткий миг моей жизни, однажды я пришел к неожиданной мысли. А ведь это мое первое явление в Божьем храме, совершенно сравнимо с двумя важнейшими событиями в истории церкви. Оба они - праздники духовного нашего стояния. Мы все их хорошо знаем.
Первый – Введение в храм Пресвятой Богородице. То есть, с ней произошло ровно то же самое , что произошло и со мной. Было будущей Богородице всего три годика. А мне было лет пять. Ну и что. Потому как у нас обоих произошло событие равное по значению. Правда, моё введение произошло совсем незаметно и меня не подвели к самому святому месту в церкви – к алтарю. И никто в церкви не был изумлён моим явлением в сопровождении тети Мани. Зато первое символическое прикосновение к миру потустороннему имело для меня ту же значимость.
Было и ещё одно отличие. Девочка Маша так и осталась в церкви до возраста 12 лет По другим источникам до 14. То есть, до замужества с плотником Иосифом. А я после моего введения во храм тотчас вернулся домой, шествуя по той же дорожке, усыпанной хрустящим под моими сандалиями песком.
И другое событие, И опять по сути всё то же самое. Называется оно только иначе. А именно Сретенье Господне. На сороковой день после рождения Богомладенец, маленький Христос, был принесён в Иерусалимский храм. А почему через сорок дней? А по закону Моисеева женщине, родившей младенца мужского пола, в продолжение 40 дней было запрещено входить в храм Божий. А принести его могла только повзрослевшая девочка Маша. Или дева Мария, если хотите.
И только после этого срока мать могла прийти в храм с младенцем, чтобы принести Господу благодарственную и очистительную жертву. Но, разумеется, Пресвятая Дева, Матерь Божия, не имела нужды в очищении, ибо понесла она вовсе не от плотника, а от Духа святого по смирению и в подчинение предписанного закона.
Вот, правда, меня, когда я входил в храм, держа тетку за руку, старец Симеон не встретил. Тот самый , который ждал явления маленького Христа в течении нескольких веков. И исстрадался в этом ожидании. Ему было откровение. Сказано ему было, что он не умрет, пока не увидит Христа Спасителя. Богоприимец Симеон.
И не взял он меня на руки, благословив Бога. И не изрёк он потом пророчество о Спасителе мира: И не сказал он ту самую фразу, которой священник начинает заупокойную известную всем молитву; "Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему с миром, ибо видели очи мои спасение Твое»
Меня в церкви никто и не ждал. То есть, может быть, и ждал. А это был, несомненно, сам Господь Бог. Но я этого не знал, потому как никаким намёком, или весточкой он мне, мелкому дитяти, о том не поведал. И всё-таки я думаю так, что и мое явление в церкви тоже произошло не без воли всевышнего. Всё по воле Его.
И вот я пусть и маленький человечек, но по длинно – предлинной наследственной цепочке тоже ношу во всем моем обличье образ и подобие того, в чей дом меня ввела тетка Маня. И в этом сравнении нет никакой греховной гордыни.
*****
А теперь я вас попрошу напрячься и представить себе со всею силою вашего воображения то, что я – мелкий человечек - должен был почувствовать, войдя в сакральное пространство, не имея ни малейшего представления о нём. И не зная, в чей этот величественный дом меня ввели из мира видимого, из мира, который я постигал всеми моими ощущениями с момента моего рождения.
А я ведь думал до того дня так, что иного мира нет и быть не может. Да и откуда ему быть другому миру. И этот уже ставший привычный мне мир к моим пяти годам становился со всею моей природной любознательностью всё понятнее и понятнее. Солнце, звезды, Луна, Земля. И, воздух который вздыхал. И наш старый дом, накренившейся в сторону и уходящий в землю от старости. И игрушки мои тоже. Это всё был мир видимый, подвластный моим ощущениям
А тут оказывается, что существует ещё и другой мир. Невидимый. Но от этого он не менее, оказывается, настоящий. И его тоже нужно будет признавать и постигать. И где же он? А вот он, прямо перед глазами в пространстве церкви. Всё в нем вещает и свидетельствует о его существовании и присутствии.
Но вот странное дело. Я стоял посреди него, и у меня было ощущение, что явился я в живописную сказку, изображения которой покрывали все стены, своды и внутреннюю поверхность купола. Но это была необычная, не простая сказка. Это была сказка в которую надо было верить.
А я уже знал доподлинно, что такое сказка. И у меня уже утвердилось в уме, что Кащей Бессмертный, Змей Горыныч, Баба – Яга, - всё это страшилки для самых маленьких. Ну и пусть! Пусть сказка. Но я поверю. Понарошку. Это такая игра ума. Но про себя-то буду твёрдо знать, что так не бывает. Нет никакого Кащея.
А вот здесь – в церкви - сказка переставала быть сказкой. Всё здесь было наполнено другой правдой, мне неведомой, о которой мне никто и никогда не говорил. И эта правда стояла выше всего того, что я уже сумел постичь в видимом мире, окружавшим меня повсюду и везде до этого дня.
И я увидел, что эту правду знают здесь все, стоящие рядом со мной взрослые, и делающие те же самые движения правой рукой, как и тётя Маня у входа в церковь. И о силе этой правды я мог судить также уже по тому , как все эти большие дяди и тёти со строгими, отрешенными, неузнаваемыми в привычной жизни лицами, застыли в помещении пространства, наполненного звуком голоса бородатого деда в желтом блестящем одеянии.
А кругом полумрак, горящие огоньки свечей. И огоньки в разноцветных в лампадках, повешенными перед живописными ликами людей. А ещё и незнакомый запах ладана, который исходил из курящегося сосуда. Им помахивал на цепочке дед с бородой в облачении, в котором по улицам не ходят. Лицо его было серьезно и даже сердито. Было видно, что и дело, которым он был занят, тоже было очень серьёзно.
А еще в этом необычном большом доме было много изображений, Они покрывали все стены и даже столбы, поддерживающие своды. И эти изображения, как и все в этом доме, тоже отражали жизнь неведомого мне мира. Он давил на меня здесь. Он внушал страх, а то и ужас.
Особенно мне запомнился один лик. Белый плат, а на нем в обрамлении черных волнистых волос смуглое лицо. А главное на этом лице - глаза. Две черные бездонные впадины. Они смотрели на меня в упор. И от них было невозможно спрятаться, так же как и отвести собственные глаза было тоже невозможно. Гипнотическая притягательная сила неумолимо втягивала меня в них. Как мне сказали позже, это была икона, именуемая Спасом Нерукотворным. Эти глаза мне снились ночью со всею их пугающей явью. В этом взоре ощущался властный призыв, влекущий к себе.
А потом мы вышли из этого необычного дома, И снова мы шли по дорожке усыпанной желтым песком. И он все так же скрипел под ногами. И этот скрип меня вновь возвращал в привычный ход жизни. С этого дня я знал совершенно явственно, откуда доносился призывный вечерний звон колокола.
*****
С тех пор прошло много-много лет. Церковь стоит там, где и стояла. Сегодня на ней надпись – памятник архитектуры под охраной государства. Время от времени я прихожу в неё. Меня крестили в этой церкви Святого Духа.
Сегодня она мне кажется маленькой и тесной. А вот звон, исходящий с верха ей колокольни, остался прежним. При его звуке я мгновенно возвращаюсь к моим первым драгоценным годам жизни. Как – будто и нет прошедших долгих - долгих лет, И время далёкое возвращается вновь.
Звучит этот же звон и тогда, когда я смотрю на чудную картину реки и обители, освещенный тёплыми лучами заходящего солнца. Это зал художника Левитана. Он написал этот пейзаж в 1892 году. И жизни ему оставалось отпущено после этой даты не более восьми лет. У него было больное сердце. Сказались долгие, проведённые в нищете и скорбях юношеские годы. Доктор Чехов говорил тогда, что сердце его друга дует, вместо ровного ритмичного биения.
После нас остается только лишь то, кем и чем мы были при жизни. Художник Левитан. оставил всем нам близкие его больному сердцу движение жизни родной его душе природы. Родные и всем нам видения нашей Родины. Живописные видения, без которых невозможно представить себе Россию. Картины живой природы, которые наряду со многими другими вещами, создавшие своеобразие нашего общего национального характера.
Но картина Левитана наполнена не только вечерним звоном, зовущим на молитву монахов и прихожан. Она же вся наполнена и волшебными звуками музыкального шедевра. Вся эта картина – это такое редкое сочетания живописи, поэтического слова и музыки. Всё в ней в этом смысле неразрывно и слито в одно.
*****
Про Левитана мы всё знаем. А вот про создателя музыки – тут одни предположения. Утверждают, что волшебные, щемящие душу звуки созданы Алябьевым. Тем самым, что написал непревзойденного и вечного «Соловья». Но есть сомнения. Аргументированные. И получается так, что музыка народная. Так всегда говорят о песнях, когда автор их неизвестен. Хотя, конечно же, у каждой песни есть автор. Оставшийся неизвестным. Ну и пусть! Да собственно это меня и не сильно волнует. Музыка в душе звучит. Это главное.
А вот слова – это точно поэта Козлова. Он написал их в 1827 г. Почти 200 лет назад. Хотя и тут есть вопросы. Утверждают, что стихи были написаны ирландским поэтом Томасом Муром. Но, оказывается, что и Мур тоже воспользовался чужим текстом. И очень древним текстом. Утверждают, что первоначальный текст был написан грузинским монахом Афонского монастыря в далёком одиннадцатом веке.
Во всяком случае, сам поэт Козлов не обозначил свое произведение, как перевод. Нет, - это мое - утверждал он. И я думаю, что он был прав. И вот почему. Я ведь и сам работаю переводчиком. И я знаю трудности перевода текстов, написанные прозой. И чем богаче текст, чем образней его слово, чем глубже скрытая в нем мысль, тем перевод сложнее. Вот, к примеру, возьмутся переводить такой текст два хороших переводчика, талантливых и не чуждых литературе, и они напишут, как ни странно, разные тексты, схожие только по смыслу. Потому что слово не передает совершенно достоверно и идентично стоящие за ним понятия в разных языках. Это в прозе.
Что же вы хотите от перевода поэтического. Гений Пушкин остается таковым до тех пор, пока его имя не пишут Pouchkine. Поэтому я утверждаю, что поэтический перевод, - это самостоятельное авторское произведение. И в силу этого иногда случаются невероятные, парадоксальные вещи. К полной обиде первотворца перевод может быть иной раз и много лучше и поэтичней оригинала. Это именно то, что произошло со стихотворением «Вечерний звон».
Поэзия – это душа. И не просто душа. Только душа, вся наполненная чувством, страданиями и бедами, которыми так не бедна бывает жизнь. Только смычком страданий и можно вызвать гениальную, уносящую ввысь, божественную ноту. И поэт Козлов совершенно подходит под это определение.
Родовитый дворянин, рафинированный аристократ, знавший основные европейские языки. А ещё и поэт. И вот когда ему было под сорок, его сразил тяжкий недуг, обездвижив его. Отнялись ноги. А потом через три года он ослеп беспросветно.
И можете себе представить в таком вот состоянии он продолжал заниматься литературой. Переводил со слуха с немецкого, английского, итальянского, французского языков. Непостижимо.
Когда он писал «Уже не зреть мне светлых дней весны обманчивой моей!» - это ведь он писал о себе. А жить ему ослепшему оставалось ещё почти 20 лет. Надо преклонить колено перед этим несгибаемым мужеством, не впавшего в грех отчаяние и не потерявшего интерес к жизни человеком.
Стихи песни «Вечерний звон", – призывный стон измученной души, доносящийся до моих ушей. И он не может не найти отклика. Вот как, например, Фет ответил на этот зов.
Но что ж, — певец земных страстей,
Ты не умрешь в сердцах людей! —
Так я мечтал — и надо мной
Пронесся чрез эфир пустой
Какой-то грусти полный стон,
И я запел вечерний звон!
Могила поэта находится в Петербурге на кладбище Александро-Невской лавры. Рядом с могилой Карамзина.
А вот дед и отец его покоятся в Москве. И могилы их не затеряны. Находятся они, кто бы мог подумать, на Донском кладбище. И когда я это узнал, меня это поразило и тронуло. Донской монастырь находится всего в 15 минутах ходьбы от места, где прошло моё детство. Это обстоятельство сокращало в моих глазах временную связь с творцом «Вечернего звона»
Пришло время, когда и мне при печальных звуках колокола хочется погрузиться в глубокие размышления «о юных днях в краю родном, где я любил, где отчий дом».
*****
И последнее. Внизу есть ссылка.Не поленитесь и наберите её. И вы услышите этот чудный романс. Это отрывок из фильма "Операция Триест" Эмигранты в Париже слушают и ностальгируют. Мне больше добавить нечего
http://www.youtube.com/watch?v=XpAwx3A-TaA