В начале весны, не успев отогреться под майским солнышком и дать ладу виноградной лозе, умер старик. Умер ночью. Умер во сне. Умер с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, как и положено покойнику. «Хорошо умер», как говорили потом в деревне. Стало меньше на земле ещё одним сапожником, бывшим солдатом последней, Отечествен-ной войны, победителем в ней, — стало меньше на земле ещё одним отцом, дедом, прадедом, просто — человеком.
Смерть явилась под утро, с первыми петухами, тело было ещё не остывшим, когда обмыли и стали одевать его в последнюю дорогу.
Такая хорошая, щадящая смерть долго оговаривалась роднёй и не переставала вызывать понятную зависть у старухи его — восьмидесятилетней бабки Анны.
— Мени б так вмэрты, — говорила она монотонно, сидя под образами у изголовья покойного мужа, говорила без слез, рассудительно, с обдуманностью множество раз дня и собственной кончины. — А вот же ему Господь таку ласкову смэрть подарыв!.. Эх, Павло, Павло, а ще вчора ходыв, управлявся… А я вот хвора вся — и сердце болыть, и голова, и ноги дэржуть погано… Похоже, у муках помирать буду... И за шо ж такэ наказання, Господи?! За шо?! Ох, прости, Господи! На всё твоя воля… Може, и есть за шо… И за то спасибочки, Господи, шо хочь деда без мук прызвав.
Посомневавшись, положено ли это бывшим воякам, решили всё же, на всякий случай, отпеть, — и отпели, как и положено по христианскому ритуалу, положив ему на грудь, вместо убранных наград, иконку да крест.
Невеликая горстка людей, состоявшая лишь из самой близкой родни, самых близких соседей, проводили его на погост и оставили в земле, в приюте мёртвых, — в приюте крещёных и не крещёных, грешных и праведных, — там, где над плотью властвует уже не силы жизни, но силы тлена, силы праха…
…Когда отошли в прошлое сорок дней и сделались поминки, спохватилась, засуетилась вдовая баба Анна, следуя наставлениям наследников, оформлять документы на право наследования дома и усадьбы.
Вместе с шестидесятилетней дочкой и таким же, по годам, сыном отыскали в сундуке, невесть когда составленное, завещание старика, в котором было обозначено, что после его смерти дом и усадьба передаются в наследство его жене — Кибаловой Анне Ивановне.
С той бумагой, принарядившись во всё выходное, бабка Анна двинулась черепашьим ходом к «Властям».
«Властя» повертели пожелтевшую бумагу, покривили накрашенными губками, подняли красивые, с блеском не расплёсканной ещё молодости, глаза и потребовали «Свидетельство о браке». Баба Анна машинально лапнула по карману вязаной кофточки, в котором ничего, кроме платочка и не было, растерянно заморгала и молвила загнанно:
— Якое-такое — о браке?
— Обыкновенное, — легко сошло с пухленьких, дёрнувшихся в усмешке, ярко накрашенных, похожих на свежую, рану губ.
— Так нема ж ничёго!.. — теряясь всё больше и от этого загуляв по юбке заволновавшимися руками, выдохнула баба Анна и перестала моргать, ожидая, какой ещё приговор изрекут крашеные губки миловидной «власти».
— Так вернитесь домой, да принесите, — со вздохом сошло с них равнодушное.
Баба Анна совсем упала духом:
— Так и… дома ж нема такого.
— А где же?!..
— Где-где… Совсем нема… У церкви мы с Павлом моим венчались…
Они глядели друг на друга, как глядели бы друг на друга закат и восход, которые никогда не встречались и не встретятся лишь потому, что отделены пространством времени, хотя и покорны одному и тому же солнцу и горизонтам одной и той же земли.
— А в каком году вы венчались?
— Так… у шестнадцатом… Як раз перед самой революцией... Германська война була… И Павку тогда ж у рекруты загреблы.
— Так ведь Советская власть потом образовалась — почему же не зарегистрировали брак?
Глянула на неё сердито, но с жалостью, как на убогонькую:
— Не до того было… Не до жиру — быть бы живу… Уцелеть бы… То белые, то красные… И те рубили и те рубили… И при тех хата горела, и при этих…
— Послушайте меня, Анна Ивановна, — раздражённо заговорили «Властя», но всё ещё тужились быть терпеливыми, — мне, как нотариусу, нужен документ, который подтверждает, что вы действительно являетесь женой вашего мужа — Кибалова Павла Яковлевича! Этим документом является «Свидетельство о браке»!
— Так он же, Павел Яковлевич мой покойный, так тебе, дочка, и пишеть в завещании, шо жене, мол… — попыталась баба Анна быть настырной, по жизни зная, что это иной раз помогает.
Ответ поверг в шок:
— А откуда мне знать, что вы — жена его?!
— Так… а хто ж я тогда?!
— Постарайтесь понять, — продолжали «Властя» оставаться терпеливыми, хотя и раздражёнными, — если бы в завещании не было указанно определение — «жене», а были бы указаны просто — фамилия, имя, отчество, то, возможно, «Свидетельства о браке» и не потребовалось бы… Достаточно было бы и удостоверения личности. И, юридически, это меня устроило бы. Но в вашем завещании, повторяю, есть определение — «жене», и именно поэтому «Свидетельство о браке» является необходимым документом для юридического оформления наследства.
— И шо ж теперь делать? — вконец потерялась в прожитой жизни баба Анна.
«Властя» пожали изящными плечиками и посоветовали:
— Видимо, придётся обратиться в Суд для восстановления документов супружества… Видимо, и в ЗАГС нужно обратиться, там сделают запрос в архивы…
Совсем заметалась растерянной душой на краю собственной жизни. Домой шла такая расстроенная, что в груди заныло, засаднило. Получалось, что покойному своему Павлу, по нынешнему закону, оказалась она никто — ни родня, ни жена и, стало быть, не вдова… И жили то с ним не так уж, чтобы совсем ладно, и не такой уж ласковый был Павло, — и пивал по молодости, и бивал, случалось… А всё ж кормилец был… И детей ему, близнецов, родила — род продляла, с двух войн ждала, верной была… И то, что «Властя» со своим законом не желали признать её законной женой его — обижало её, оскорбляло. «Как же так, — думала, — в церкви венчаны, дети, внуки, правнуки от него пошли… Пред Богом, стало быть, жена, а пред людьми с их законом, выходит, никто я?! И потому никто я, что бумажка какая-то виной тому! Да где ж её взять теперь?! Того батюшку, который венчал, и на свете нету уже… И церкви той нету в помине — разбомбили в войну, спалили… Один Бог свидетель, да он занят вечно — небось не явится средь забот к делу моему мирскому, чтобы простотой «Властя» просветить.
Сердце зашлось в панике и одышке, до дома не дошла, присела на лавочку соседнего двора. Тут и соседка Ефимовна калиткой скрипнула, присела рядышком, — такая же старая, сморщенная, но подвижностью шустрая, ибо всю жизнь была тощая. Затараторила характерно, насторожившись в любопытстве:
— А ни праздник ли какой, шо наряженная? А така мрачна, шо нихто и не глянэ!.. И шо ж така мрачна, Ивановна?
— Да вот… — начала делиться неслыханным горем своим и всплакнула: и войну вспомнила, и как хату строили с дедом до войны, а после неё отстраивали, а теперь выходило, что хата не её оказалась, потому как мужу своему оказалась она, по законам, вовсе и не женой, а чёрт их «Властей» знает, кем… Потому как не напиши дед в завещании слово «жене», никаких хлопот с законом не было бы, а написал — всё прахом стало! Теперь «Свидетельство о браке требуют»… А где ж взять такое?
Слушая её, Ефимовна временами, в знак солидарности, зло тюкала на «Властя», потом зачастила:
— И де ж правда?! Выходит, назови тебя Павло полюбовницей в завещании — всё нормально было бы: и хата, и усадьба без помех в наследство, а коль женой назвал – дулю на! (?!!..) Во, законы!!.. Ты ж грамотная была, Нюрка… Не то, шо я… Как же не сообразила вовремя? А вот я со своим Яшкой покойным и то догадалися после революции по советским законам, як муж и жена, у ЗАГСе оформиться. А тоже ж — в церкви венчанные были… Да как закончилась, богато людей на неё, на войну, такие дела списывали: сгорели, мол, бумаги и всё! Давно уразуметь пора, Нюра, шо бумага сейчас всё решаеть! Без бумаги человек — и не человек вовсе, а так — портрэт на грязюке!
— Ну и… как же как быть теперь?.. — вовсе поникла головой баба Анна, и майское солнышко, и цветение вишнёвых садов под ним совсем перестали греть душу. — И хто же я, по-твоему, теперь есть свому Павлу?
— Хто-хто… — дернула плечами Ефимовна. — Теперича ты свому Павлу — невестой осталась! Притом, невеста — вечная! — И засмеялась мелкой россыпью, успев подхватить в горсть упавшую на нижнюю губу вставную челюсть.
Улыбнулась горько и баба Анна, вспомнив себя горячей, упругой, налитой жизнью, вспомнила себя невестой, — и наряд подвенечный был прост на красоте её, и обряд венчальный был скромен и тороплив потому, как смутные времена были, и жизнь ценилась мало или не ценилась во-все… Вздохнула тяжко-тяжко:
— Так што ж получилось, Ефимовна? Выходит, я своих детей, коли по бумажным законам, у блуде родила?!.. И всему роду моему, так выходит, с грехом моим — маяться?!..
… Придя домой, взялась рукой за сердце, — засаднило там, застрадала душа, да голова налилась воспалённым, тяжёлым жаром.
— Так ничего путного и не сказали тебе? — допытывалась дочка, сама кряхтя под тяжестью шести десятков лет, подавая капли и озабоченно принимая их сама. — Хоть совета спросила бы…
Кивнула устало:
— Совет был — у ЗАГС сходить… Там, мол, надоумят, шо по чём. Запросы, мол, в областной архив пошлють… Отлежусь — схожу. Только бестолку это — не будет там никаких бумаг на меня с батькой вашим. Ещё сказали, коль архивы ничего не дадуть, тогда останется только в Суд идти. А уж Суд решит, какой ход дать делу моему…
И на другой день, не очень-то чувствуя облегчение, пошла.
В ЗАГСе, как чуяла, не утешили, пообещали лишь послать запрос в областной архив, в котором могли оказаться хоть какие-то документы. На что бабка Анна обречённо просветила:
— Какие там документы… Сколь лет прошло … Две войны — горело всё, голод, разруха…
… Совсем слегла. Одно слово «Суд» сводило сознание судорогой. А уж как представляла себя представшей пред ним, Судом, для доказательства её брака с покойным Павлом, судорогой начинало сводить и тело. Одна только мысль, что какой-то Суд, состоящий из совершенно чуждых к её жизни, к её старости, к её хлопотам людей, будет выяснять, решать то, что в миру давно известно, что доказывать просто нелепо, — мысль эта просто убивала её, — добрую и совестливую, — грозила позором тем шести с лишним десяткам годов супружеской жизни, которые уже и закончились…
Позор позору — рознь. Позор в начале жизни и время лечит, и за-молить его можно… А позор в конце жизни — позор особенный, норовя-щий лечь с тобой в могилу. Он страшен способностью выходить оттуда и жить в памяти рода… Груз его непосилен для дряблого тела и слабого, мало кому теперь нужного, ума, только тем теперь и занятого, что заботами о скорой, но достойной смерти.
Так разболелась душой, что не поднялась с постели ни на следующий день, ни на другой, ни на третий. И, подозвав к себе дочь, — посеревшая, с глазами неспокойными, глядевшими из тёмных провалов, — сказала слабо:
— Кабы не хата и земля роду в наследство, я бы и без той бумажки померла спокойно. Моей доле с отцом вашим — Бог свидетель… Так шо хлопочи, дочка, по судам ты с братом, а я, похоже, не встану уже… Та пусть не затягивають Суд свой, а то, может статься, и узнать не успею, хто есть я пред законом ихним: то ли жена, то ли… «вечная невеста»?..
… На пару с дочкой написала письмо сыну, стыдясь беспокоить его — больно уж нелепыми казались хлопоты…
… Приехал из города сын, дохромал с вокзала на искалеченных войной ногах, сутки отлежался, поел картошечки домашней с родительской землицы, попил винца с отцовского виноградника — во хмелю ожил, раздухарился. Для начала обматерил почему-то всех на свете тыловых крыс и грёбаных бюрократов — и стал готов судиться насмерть, хотя того и не требовалось…
… В Суде обнадёжили, что брачное свидетельство восстановить можно, но для этого нужны люди, кто мог бы засвидетельствовать, что она действительно являлась супругой покойного. Этими людьми могли быть, как свидетели венчания, так и, — что особенно поразило бабу Анну, — собственные её дети, которые и сами уж и детей, и внуков, и правнуков имели…
Но мир не без добрых людей. Свидетельницей венчания согласилась стать та же соседка Ефимовна, — по-прежнему, разбитная и подвижная. Сама же и напросилась на этот подлог, считая его делом святым, а потому ничуть не сомневаясь и не боясь стать лжесвидетельницей, ибо при венчании когда-то в церкви своих соседей, её в этих местах и близко не было…
День суда был назначен, но баба Анна не поднималась, слабела, за-бывалась, угасала. Но за день до назначенного Судом срока уверовав, что лежит уже не в постели, а на смертном одре, — прояснилась сознанием, подозвала родных сына и дочь, заговорила слабо, опять повторив наболевшее, однажды сказанное:
— По всему видать, без меня придётся «обручить» вам меня с отцом вашим... Если б не земля и хата в наследство роду, то чхать бы я хотела на законное это «свидетельство Брачное» — пред Богом, вами и мужем покойным я чистая. А все ж знать хотелось бы, чем волокита закончится? То ли «вечной невестой» останусь, то ли «женой» всё ж помереть дадуть. Интересно даже… Дотянуть бы…
… Ведя в суде гражданское дело Кибаловой Анны Ивановны, — выслушивая, как сын её подтверждает, что он действительно есть её сын и рождён именно ею, а дочь подтверждает, что она есть её дочь, и тоже рождена ею, матерью своею, — мировой судья, из местных, знавший этих стариков лично, подумал, прежде чем держать слово и закончить всё ми-ром: «Абсурд, конечно… Нелепость… Однако, закон…»
… А тем временем соседка Ефимовна, опасно распаляясь в лжесвидетельских своих показаниях, бойко тараторила, что и дружкой была она на их свадьбе, что и в церкви поп был рыжий, а крест на нем серебряный, а кольца обручальные — латунные, и что попадья была ей лучшей подругой, и что голуби откуда-то прилетели, когда вышли из церкви после венчания, и что парой они — Анна с покойным Павлом — были красивой!.. И, срисовывая это из памяти собственного венчания со своим покойным мужем Яковом, часто всхлипывала и непрерывно сушила слёзы концом косынки…
*****
… Домой ковыляли в настроении, посмеивались, подшучивали друг над другом, — и день был красивым и весёлым от короткого дождика, прибившего пыль, умывшего зелень садов и солнышко, и ещё подарившего венец радуги, поющему голосами птиц, небу, настежь открытому для всех.
… А как вошли во двор да подошли к дому, да ступили на порог его, вдруг тихо скрипнула навстречу и приоткрылась на четверть сама собой старая, дощатая дверь, — и будто вышло, выпорхнуло оттуда нечто невидимое, дохнув еле уловимым движением воздуха, вдруг осыпавшим на них цвет с любимой вишни бабы Анны… Даже отступили испуганно, глядя то на дверь, то на вишню, невестой в белом склонившуюся над ними под венцом радуги в небе…
… И, первой поняв к чему это, соседка Ефимовна, трижды мелко осенив себя крестным знамением, тихонько молвила с суеверным испугом:
— Никак, душа нашей Ивановны вышла к небу!..
Да так оно и было: полетела туда душа её, — туда, на небеса, где, как известно верующим в это, и свершаются браки… А Богу, по милости его, ни справок для этого, ни свидетельств бумажных — с печатями земных законов — не нужно…