С Данькой Кораблевым нас связывали непонятные для окружающих нежные отношения. Это была не любовь, не влюбленность, не, упаси бог, страсть. И даже не дружба. Подумаешь – просидели спина к спине каждый перед своим компом в одной редакции два года от звонка до звонка! Некоторые сидят так по двадцать лет – и переходят на другую сторону улицы, завидев издалека знакомую походку и раскудрявый венчик волос над лбом.
Мы же с Данькой, сталкиваясь в коридорах издательства (что собственно случалось не так уж и часто в силу длины коридоров и специфики работы), долго обнимались, хлопали друг друга по плечам и заинтересованно расспрашивали обо всей многочисленной близкой и дальней родне. А однажды, чокнувшись кружками с кофе у редакционного кулера, решили, что в прошлой жизни наверняка были братом и сестрой.
Обменявшись последними семейными хрониками: «Моя младшенькая передает тебе привет из Лондона!», «А моя Анюта, представляешь, недавно не признала нашего двадцатилетнего оболтуса: идет с кухни – что за «бугай» лежит на диване – а это сынуля собственного производства, вымахавший в шкаф!»; мы разбегались по делам. Я – к себе в редакцию кропать статейки про моду и светские сплетни, а он – верстать журнал о чем-то высоко-технологическом и очень прогрессивном.
Данька был вполне ничего себе дизайнером. Журналы из-под его руки выходили чистенькие, с грамотно расставленными снимками и правильными подобранными шрифтами, но моя душа почему-то не отзывалась, не выкривала восторженное: «Вау!», не пускалась в пляс.
Его же душа вместо того, чтобы честно, на всю зарплату, отдаваться таинству верстки, частенько застревала совершенно в других творческих мирах. Там, где корни деревьев извивались возле старинных зеркал с подозрительными потертостями на поверхности, силачи не стеснялись плакать, а Маленький Принц жил в скромном домике за деревянным частоколом и с серебряным слоником на подоконнике…
Мой брат из прошлой жизни Данька Кораблев по призванию был художником. В семнадцать лет он мечтал стать Да Винчи, Гогеном, Лотреком… Но Судьба, потоптавшись недельку-другую рядом с его мольбертом, решила проверить возможного «Леонардо» «на вшивость». И -- подослала к нему настоящую, почти уже не встречающуюся в живой природе, Любовь.
Любовь звали Анютой, у нее были янтарные глаза и своеобразное чувство юмора: «Слышала, метеорит летит, говорят – в один миг всех нас прихлопнет, пойду-ка куплю торт и съем его одна, никому не дам и кусочка, какой смысл теперь худеть?!»
А еще Анюта была гениальной женой. Ге-ни-аль-ной! Из тех, которые с ощущением полнейшего счастья в груди сидят дома, сосредоточенно вышивают гладью, пекут затейливые пироги, талантливо драют полы, воспитывают детей, как Монтессори (а может, и лучше!) и совсем, ну совсем не умеют и не хотят ходить на службу.
Конечно же, Данька не выбирал! Он посадил свою подосланную коварной судьбой Любовь дома, забросил все юношеские амбициозные проекты и пошел зарабатывать деньги на пироги и нитки для вышивки туда, куда позвали – в журнал. Немного скучный для него журнал, но -- с авансами, премиями и весьма недурной зарплатой в оговоренные контрактом сроки.
Друзья даже дискуссий не разводили: Данька-то? «Сдуется», как дважды два! Походит-походит на службу к девяти, да и вернется к своим нетленным надеждам и планам. Даже спорили с однокурсниками на ящик коньяка, давая год, ну от силы два этому скучному стандартному счастью: Данила (бог далеко не каждого целует в макушку!) не променяет талант на тихие вечера в кругу семьи!..
Они проиграли. Все! До последнего музейного реставратора Васи – доброго пьющего горбуна, который приходил к Данику с бутылкой рома в руках и плакал, устраивая инсталляции-панихиды по несостоявшимся выставкам дружбана.
Но, как известно, за все в жизни надо платить, и даже не пытайтесь увернуться: закон! Данька выложил на бочку единственное, что у него было в закромах: талант художника. Те редкие мгновения, когда четыреста двадцать шестым чувством ты понимаешь, что наконец-то выдал на-гора тот самый оттенок моря, который видел однажды у коктебельской скалы в половине шестого утра десять лет тому назад….
Но пробоину в душе чем-то следует латать…
Чтобы пережить тоскливый рабочий день и переползти в следующий -- такой же, как предыдущие -- обложка по формату, шрифты по бренд-буку, чертежи и схемы, соответствующие концепции издания -- Данька подбадривал себя поначалу вполне интеллигентной рюмочкой коньячка в обед. Потом придумал для себя «фуршет» на балконе: а что, сегодня «слив», в редакции полный дурдом, надо как-то продержаться…
Алкоголиком он стал незаметно, как становятся ими десятки знакомых и незнакомых нам людей.
Редактор – решительная дама, умевшая коротко и неформально выразиться, с десяток раз на взводе подписывала заявления об увольнении: «Кораблев, чтобы с завтрашнего дня и духу твоего здесь не было!».
И точно так же назавтра их рвала: Данька был незлобивым человеком, в запое работал так же, как всегда, а лишить его семью содержания было категорически невозможно, ну не по совести...
Иногда он все же возвращался к своим замыслам – и тогда в альбоме, к которому я имела доступ, появлялись новые наброски… Силачи пытались разорвать обвившие их канаты, но у них явно не хватало сил. Свисавшие с веток яблоки были похожи на осенние сморчки. А зеркала отражали серую, в царапинки, пустоту.
Обнимая Даньку в наши редкие моменты встреч, я чувствовала запах алкоголя – разный по насыщенности в зависимости от времени суток – и чуть не лопалась от злости и отчаяния. Иногда подбрасывала ему заказы: издательствам требовались талантливые иллюстраторы, и Кораблев вполне мог себя проявить, начать все сначала, потрясти, если не мир, то хотя бы его небольшую часть.
Но он уже не хотел… Преувеличенно бодро кивал головой, уводя взгляд в сторону. Обещал, что, конечно же, обязательно, да вот уже на той неделе подумает, сделает, пошлет… И ровным счетом ничего не предпринимал. Почему?! Я не могла ответить для себя на этот простой вопрос. Да я бы! Да мне бы предложили! Да было бы у меня хоть чуточку его таланта…
Однажды на остановке, ожидая маршрутку, я напоролась на слишком разговорчивую коллегу, жившую неподалеку от Кораблевых.
-- Вот стоим мы с тобой сейчас две одинокие клуши не первой молодости, гордость отечественной журналистики и предмет зависти пришедшего в редакцию молодняка, -- гремела она, словно рупор, мне в ухо. – В холодильнике – хоть шаром покати, дрянной кофе глотаем на бегу, даже тараканы из дома с голодухи уже сбежали... Ну как же: «первым делом-первым делом «самолеты» -- наша с тобой «нетленка» про тренды и бренды…
А Даньку, начищенного, накормленного, накрахмаленного, с обедом в «узелке», каждое утро (заметь – каждое!) – на остановку провожает любимая жена – и целует его на прощанье, не стесняясь никого. Каждое утро, каждую неделю, каждый месяц, каждый год… И ей плевать с высокого дуба, что он не Леонардо, у них – Любовь! Слышь, звезда «нетленки», Лю-бо-вь, слово такое волшебное есть, в курсе?!
Примчавшись на работу, я впервые начала день не с ленты новостей, а с соцсетей. На странице Даньки было выложено штук сто фоток: Кораблев с внуком, Кораблев в окружении сыновей и невесток, Кораблев справляет 25 лет свадьбы с женой, Кораблев с обожаемой овчаркой Альмой (которой Анютка по особому способу варит овощи и мясо), Кораблев со счастливыми глазами у корзины яблок из собственного сада… Да, на каждом снимке у Даньки были счастливые глаза, надо же!
Рядом с моим столом резко распахнулось окно, и ворвавшийся в кабинет ветер истерично плюнул на мой нежно лелеемый комп холодными брызгами дождя и мокрыми кленовыми листьями в красно-зеленых бороздках.
Может, это в беспомощном отчаянии злился великий Леонардо Да Винчи?